В сборник вошли новые произведения чешских и словацких писателей М. Рафая, Я. Бенё и К. Шторкана, в поле зрения которых — тема труда, проблемы современной деревни, формирования характера в условиях социалистического строительства.
#img_1.jpeg
#img_2.jpeg
ПРЕДИСЛОВИЕ
В этой книге объединены три повести чехословацких писателей, посвященные современной жизни и современным людям.
Известно, что «повесть» — традиционный термин русского литературоведения, не имеющий точного соответствия в литературоведческой науке за рубежом, которая обычно не выделяет среднего звена между «романом» и «новеллой». Но такой особый эпический жанр реально существует в практике разных литератур, это подтверждается тем, что, например, польское литературоведение в последние десятилетия ввело в обиход термин «микророман», а в чешском литературоведении прижилось понятие «роман-баллада», в известной степени сходное с понятием «повесть». С другой стороны, отсутствие термина «повесть» приводит к очень расширительному пониманию в зарубежной критике термина «новелла», который употребляется и для относительно короткого рассказа с выразительным сюжетом, и для весьма крупной вещи.
Разумеется, жанровые границы понятий «роман — повесть — новелла» достаточно условны. Из трех произведений, включенных в настоящее издание, «Второй семестр» Я. Бе́нё и «Невинные забавы» К. Шторкана критика называет «новеллами», а «Соленый снег» М. Рафая — «романом». И в этом есть свой резон. Но если принять во внимание жанровые признаки «повести», как эпического жанра среднего формата, с присущей ему сосредоточенностью на углубленном анализе переживаний и мотивов поведения главного героя, взятого в определенной ситуации, то есть основание о всех трех произведениях говорить — в нашей терминологии — как о повестях.
Именно повесть оказалась в чехословацкой литературе на современном этапе наиболее «мобильной» с точки зрения исследования морали человека наших дней. Если в жанре короткого рассказа в настоящее время преобладают импрессионистические зарисовки эпизодов и характеров, то наиболее удачные образцы повести отличает насыщенность общественно-психологической проблематикой. С другой стороны, в повести гораздо «оперативнее», чем в крупноформатном романе, может быть отражен горячий материал современности.
Чехословакия переживает сейчас период интенсивного творческого созидания. Далеко позади остались потрясения кризисных 1968—1969 годов, преодолены последствия дезорганизаторской деятельности реакционеров в различных областях жизни. Быстрыми темпами развивается экономика страны, стабилизировался и неуклонно растет жизненный уровень населения, богаче и интереснее становится культурная жизнь. Однако новые высокие цели, которые ставит перед собой развитое социалистическое общество, требуют и высокого напряжения усилий, порождают новые проблемы, которых не было прежде и которые настоятельно требуют осмысления и решения. Своими средствами этому процессу призвана помочь и современная литература.
Авторы, представленные в этой книге, до сих пор были мало знакомы советскому читателю, но в Чехословакии они пользуются заслуженной известностью, их книги встречаются с неизменным интересом. Всех трех писателей объединяет пристальное внимание к нравственному облику нашего современника, стремление уловить, раскрыть, оценить новые черты в его характере. Вместе с тем они обращаются к разному жизненному материалу, к разным аспектам современной чехословацкой действительности, каждому из них присущ свой особый взгляд на жизнь, свой индивидуальный стиль.
Автор повести «Соленый снег» Мирослав Рафай родился в 1934 году. Начало его трудовой деятельности, казалось бы, никак не предвещало занятий литературой. Он окончил в Брно Институт сельского хозяйства и лесоводства и стал прорабом и проектировщиком на мелиорационных сооружениях. В то же время он начал пробовать свои силы в литературе. В 1963 году вышел в свет первый сборник его рассказов «Все вокруг тебя». Рафай печатается в литературных журналах, пишет для радио и телевидения.
Заметным явлением в чешской прозе начала 70-х годов стал роман М. Рафая «Трудности равнин» (1973). В качестве его заглавия писатель использовал известные строки Б. Брехта, предпосланные книге в качестве эпиграфа: «Трудности гор остались позади, перед нами — трудности равнин». В момент выхода романа для чешской литературы, преодолевавшей негативные тенденции кризисного периода 60-х годов, чрезвычайно важным было восстановить контакт с современной действительностью, с реальными проблемами развития социалистического общества.
Значение романа М. Рафая заключалось в том, что он обратился непосредственно к материалу современности, к сфере производства, во главу угла поставил вопросы трудовой этики и морали.
В книге рассказывается о бригаде рабочих-мелиораторов, осушающей заболоченные кооперативные поля. В центре внимания автора — образ бригадира Бера, человека, умеющего хорошо работать, прекрасно знающего и любящего свое дело. Но жизненные идеалы его ограничены «потребительскими» мечтами о богатом доме и высоком заработке. Ради денег он может пойти и на сделку с совестью, и «подхалтурить». Конфликт противоположных начал в Бере особенно обостряется, когда его выдвигают начальником участка и он принимает на себя ответственность за качество работ всего коллектива.
Рафай интересно наметил в романе сложную нравственную проблему руководства производством, руководства людьми даже на сравнительно небольшом участке. Бер не смог справиться с возложенной на него ответственностью и решил уйти с поста, который льстил его самолюбию, но полученный опыт не прошел для Бера даром, он стал трезвее, глубже разбираться в жизни, в ее истинных ценностях.
Новая, остросовременная проблематика, намеченная в первом романе Рафая, еще не была разработана в нем всесторонне, но новаторским было уже само ее выдвижение, само обращение литературы к «трудностям равнин» — к морально-этическим конфликтам сегодняшнего дня.
Проблематике современности Рафай остался верен и в рассказах сборника «Приглашение на личные торжества» (1975), и в новой повести «Соленый снег» (1976). «Соленый снег» можно было бы по праву отнести к произведениям производственной темы, ибо действие происходит в рабочем коллективе и в сугубо производственной обстановке. Но в первую очередь это повесть психологическая, в которой внимание автора сосредоточено преимущественно на человеческих характерах и их конфронтации. И надо сказать, что такой «психологический» вариант производственной прозы — или «производственный» вариант прозы психологической — вообще весьма характерен для современной чехословацкой литературы.
Психологический ракурс в «Соленом снеге» в известной мере предопределен уже тем, что повествование ведется от первого лица. Главный герой повести и рассказчик — начальник эксплуатации дорожного управления инженер Зборжил. Собственно действие заключено в границы трех суток, в течение которых бригада под руководством Зборжила борется со снежными заносами на горных дорогах, с метелью и снегопадом, какого в этих местах не бывало лет сто. Автор поставил своих героев в обстоятельства исключительные, почти фронтовые, когда человек проходит суровую проверку не только на выдержку, но и на доброту.
Зборжил — хороший специалист, увлеченный своим делом, но у него неровный, неуживчивый характер, от чего он страдает и в семейной жизни, и на производстве. Жена Эва ищет утешения на стороне, сын Тоник растет без присмотра, интересуясь в свои неполные восемнадцать лет только дискотекой и девочками, а на производстве подчиненные устали от грубого командования Зборжила, мечтают от него избавиться. Зборжил требователен к людям, но не умеет установить с ними контакт, вовремя о них позаботиться. Повесть «Соленый снег» — о том, как в крайней ситуации аврала происходит перелом во взаимоотношениях Зборжила с коллективом. Грозное самоуправство природы прежде всего его самого заставляет понять, что для успешного выполнения сугубо «производственной» задачи — расчистки шоссе — важно не только профессиональное умение, но и дружеская поддержка, обычное человеческое тепло. Рабочие меняют к нему отношение, когда видят, что он берет на себя все самое трудное и ответственное.
Вторая линия психологической и этической конфронтации характеров в повести — отношение Зборжила с начальством, с директором дорожного управления Смолином, с инспектором Сланым, видящим свою задачу не в том, чтобы реально разобраться в ситуации и помочь, а в том, чтобы уличить и наказать. Интересно намечен образ директора Смолина. На первый взгляд он широк, демократичен, прост. Но должность для него важнее существа дела, он панически боится взять на себя ответственность, принять решение: «В дорожном управлении Смолин прославился тем, что объявлял наметками все, что диктовал или писал, даже собственные решения. Видимо, он был убежден, что от наметки можно отказаться в любой момент… Он вечно опасался за все, что бы ни подписал: как бы чего не вышло, не заставили бы отвечать». За самовольно принятое Зборжилом решение расчистить не предусмотренный планом участок дороги, чтобы доставить в больницу роженицу, что привело к опозданию с вывозом экспортного пресса, Смолин снимает его с занимаемого поста. Но в поддержку Зборжила выступают теперь те самые рабочие, которые до «столетней метели» его ненавидели.
Третья линия — взаимоотношения Зборжила с женщинами: женой Эвой и молодой подсобной работницей Илоной. Эву отделяет от мужа глухая стена непонимания, хотя можно думать, что в семейной драме виновата не только капризная и легкомысленная Эва, но отчасти и сам невнимательный, замкнутый Зборжил. Из всех окружающих одна только Илона — напарница Войты Бальцара — угадывает в Зборжиле ранимую душу, тянется к нему, хочет ему помочь. Автор наделяет Илону яркой красотой, независимым характером. Из обеспеченного мирка семьи она уходит к дорожникам и разделяет с ними нелегкий труд и сопряженную с опасностями жизнь. Ее безоглядно любит Войта Бальцар, в нее влюблена половина бригады, но она выбирает Зборжила, прямо предлагает ему свою любовь, от которой он уклоняется, хотя Илона очень привлекает его. Очевидно, Зборжил смутно ощущает, что в ее чувстве к нему больше жалости, понимания, уважения, чем настоящей любви. Образ Илоны задуман интересно, но страдает известной «литературностью».
В повести нет развернутых описаний природы, но краткие пейзажные зарисовки также психологически насыщены: «Я подумал, что такая суровая зима — изрядное свинство для тех, кто испытывает ее последствия на своей шкуре. Пускай одна половина человечества романтически воспевает ее красоты, зима же, чье могущество проявляется в разрушительной силе, внушает другой половине человечества неприязнь даже к крохотной снежинке».
Но вот бригада завершила свою трудную работу, отрезанные от мира заносами населенные пункты снова соединены с ним расчищенными шоссе, да и погода начинает меняться: «Какое дивное сверкание! Беззвучным дождем искр падают на землю последние снежинки, вспыхивая в лучах солнца, пробивших облака. Блистая чистотой, кружатся, пляшут… Встал день, полный сияния. Ветерок гонит по снежной глади ржавый осенний лист, похрустывает ледок, а колеи на снегу — это наши колеи, по ним мы приехали к людям, счастливым оттого, что мы пробились к ним».
Самое ценное в повести «Соленый снег» — это то, что автору удалось передать романтику трудового подвига — «ведь кто-то же должен взять на себя самое трудное!», пафос самоотверженного общего труда, который дает ощущение полноты жизни каждому отдельному члену коллектива.
Словацкий писатель Ян Бенё, автор повести «Второй семестр» (1977), почти ровесник М. Рафая. Он родился в 1933 году, в литературу тоже пришел в 60-е годы. Его первый сборник рассказов, «Каждый день — день рождения», увидел свет в 1964 году.
Ян Бенё работал учителем, журналистом, потом стал издательским редактором. Писатель прекрасно знает современную деревенскую среду. Его интересуют самобытные характеры, внутренние противоречия внешне спокойного течения жизни.
«Второй семестр» — повесть о Божене Земковой, девушке из словацкого села, которая, оставив первый курс сельскохозяйственного института, куда она поступила по настоянию отца-агронома, возвращается домой, ищет применения своим силам. Божена — человек не без способностей, в ней чувствуется самобытная личность, но автор показывает свою героиню на распутье, обуреваемую сомнениями. Ее сильный характер проявился уже в решении бросить институт, когда она убедилась, что учение ей не дается, да и не увлекает ее. Но что же дальше? Божене ясно, чего она не хочет, но, что ей делать, она пока не знает. Она то вместе с матерью идет работать на ферму, то едет в город и там очертя голову сближается с молодым преподавателем, то решает уехать к тетке на завод. Но о метаниях героини писатель рассказывает без всякой иронии, ему явно импонирует самостоятельность, цельность характера Божены, он видит в ней задатки хорошего человека.
Большое место занимает в повести проблема взаимоотношений и взаимопонимания поколений. Родители Божены: отец — старый коммунист, болеющий душой за дела кооператива, мать — телятница, от зари до зари работающая на ферме, — не могут понять и принять поступков дочери, видят в них просто каприз. А Божена ничего не в состоянии им объяснить. Она оказалась в такой ситуации, что «ей не помогут ни чужой пример, ни полезные советы».
Не сложились у Михала Земко, отца Божены, и отношения со старшим сыном Имрихом — ассистентом педагогического института. Имрих, в 1968—1969 годах поддавшийся пропаганде реакционеров, считает, что с ним поступили несправедливо, возмущается, что была отклонена его апелляция о восстановлении в партии, ссорится с отцом, который говорит о его неправоте, о том, что только делом он может вернуть доверие к себе. «От обоих умных детей мне одно расстройство», — вздыхает Михал Земко, страдая и за Имриха, и за Божену.
В деревне живет другой брат Божены — Владо, тракторист. Владо зарабатывает больше всех в семье. У него просторный двухэтажный дом, новая мебель, радиола, телевизор, он собирается покупать «жигули». Однако этим его «горизонты» ограничиваются. Автор не прославляет этого «оставшегося на земле» героя, но прямо и не осуждает его. Позиция Владо неприемлема для Божены, как чужды ей и «терзания» Имриха по поводу его затормозившейся научной карьеры. И хотя на всем протяжении повести Михал Земко и Божена постоянно спорят, очевидно, что всего ближе отцу его «неустроенная» дочь.
В отличие от повести «Соленый снег», с его сжатым во времени, напряженным сюжетом, «Второй семестр» построен как цепь свободно следующих в хронологическом порядке отдельных эпизодов. Писатель не стремится к четкому решению намеченных конфликтов, по существу, все сюжетные линии остаются как бы незавершенными. Но в повести интересно показано современное словацкое село, она дает пищу для размышлений об «устроенности» и «неустроенности» человеческих судеб, о выборе человеком своего места в жизни.
Последняя в предлагаемой книге повесть — «Невинные забавы» (1976) Карела Шторкана (род. в 1923 году) — переносит читателя в Прагу, в среду студентов. Эта среда хорошо знакома Шторкану — он не только писатель, популярный киносценарист, но и преподаватель факультета журналистики Карлова университета. Для Шторкана характерно умение подметить комические стороны повседневной жизни и в то же время — за смешным увидеть серьезные проблемы. Герои его произведения часто наивны, неумелы, они по своей вине оказываются в нелепых положениях. Но писатель верит в добрую «закваску» сегодняшней молодежи, стремится убедить в этом своих читателей, и прежде всего, наверное, самих молодых людей. Тональность прозы Шторкана, как и его киносценариев, веселая и вместе с тем сердечная, добрая.
«Невинные забавы» очень «пражская» повесть. Ее забавный сюжет развертывается в пражских кафе и ресторанчиках, на старых пражских улицах, в стенах древнего Карлова университета и нового студенческого общежития на Ветрнике. Рассказ идет от лица главного героя, студента философского факультета Алеша Соботки, который, провалившись на экзамене по истории и пытаясь заглушить досаду и неуверенность в себе, затевает «свадьбу на пари» с длинноногой симпатичной девушкой, которую он встретил в одном из кафе. Студентка химического факультета Ладена — так зовут девушку — моментально соглашается на предложение вступить в законный брак, чтобы, как это выясняется позже, доказать обидевшему ее возлюбленному Рихарду, что она не слишком-то в нем нуждается. Затеянная как трюк, как шутка, с намерением немедленно развестись, эта свадьба приносит большие огорчения родным новобрачных, а сами они в конце концов искренне привязываются друг к другу.
Повесть написана в комедийном ключе, но речь в ней идет о вещах нешуточных — об ответственности в любви, о необходимости бережного и чуткого отношения к ближним.
Здесь немало примет сегодняшнего быта, живой диалог с использованием словечек студенческого жаргона, здесь много и в шутку и всерьез говорится о нормах поведения современной молодежи.
Писатель ненавязчиво подчеркивает противоречие между напускной развязностью героев, внушенной им ложными представлениями о «современном стиле», и истинными душевными движениями этих, по существу, неплохих ребят.
Алеш, представляясь Ладене, выдумывает себе «престижную» семью: «Живу на Виноградах, у нас пять комнат, две легковые машины, один отец, который, кроме того, что главврач, сидит еще не знаю на скольких ответственных постах, замужняя сестрица и дед в Бржевнове.
Все это, разумеется, я сочинил, кроме Виноградов и деда». Но это ненужное хвастливое вранье тяготит Алеша, которому хочется откровенности и взаимопонимания с приглянувшейся ему девушкой.
Взрослостью и «опытностью» бравирует и Ладена. Вот как, например, говорит она о своей подруге по общежитию, красивой и способной студентке по прозвищу Вишня: «Любопытное биологическое явление. Девчонка, у которой в ее двадцать один год не было ни одного парня». А на самом-то деле Ладена серьезная и нежная, ее вовсе не привлекают бездумные любовные похождения, а Вишню она искренне уважает.
При всей браваде и хлестких фразах для Ромео и Джульетт из сегодняшних студенческих аудиторий чистота, преданность, верность — не пустые понятия, любовь существует, ее только надо уметь распознать, не сгубить, не опошлить. Такова мораль повести Шторкана — может быть, чуть-чуть сентиментальной, но остроумной и светлой.
Итак, читатель этой книги имеет возможность заглянуть в разные уголки сегодняшней Чехословакии — на ее гористый Север, где сражаются со стихией герои повести «Соленый снег»; в процветающее словацкое село, где хороший человек Михал Земко не может понять свою строптивую дочь; в пражское студенческое общежитие. Различен возраст главных героев: инженер Зборжил вполне нашел бы общий язык с отцом Божены, а сын инженера мог оказаться в одной компании с Алешем и Ладеной. М. Рафай драматически заостряет конфликт; Я. Бенё в в отдельных сценах, весьма свободно связанных историей Божены, словно бы стремится передать само объективное течение жизни; у Шторкана сюжет приобретает комедийный характер. Но у этих авторов есть общие черты стиля: в повестях важная роль отводится диалогу, тогда как описания места действия и внешности героев скупы, порой напоминают ремарки. Возможно, эти стилистические особенности объясняются влиянием кинодраматургии — во всяком случае, любую из этих повестей нетрудно представить в виде «фильма на современную тему». Но все же не эти элементы формы — главное, что соединяет эти повести, а то, с чего мы начали наш разговор, — пристальное внимание к вопросам морали и этики современного человека, стремление показать вред ложных представлений, утвердить нравственные ценности.
Чехословацкая повесть в своих лучших образцах поднимает важные проблемы жизни развитого социалистического общества, стремится помочь современнику преодолеть «трудности равнин», избрать верную ориентацию в системе этических и моральных ценностей, укреплять добрые человеческие качества.
С. Шерлаимова
Мирослав Рафай
СОЛЕНЫЙ СНЕГ
#img_3.jpeg
#img_4.jpeg
Miroslav Rafaj
SLANÝ SNÍH
Ostrava
1976
© Miroslav Rafaj 1976
Перевод с чешского Н. Аросевой
Редактор Н. Федорова
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Наконец-то стихии отбушевали, и я снова сижу на жестком стуле полированного дуба и спокойно озираю свой кабинет. Сквозь посеревшие силоновые гардины смотрю на тротуар, ведущий к многоэтажному зданию, в первом этаже которого разместилась дирекция дорожного управления. Торопливо, но осторожно проходят по тротуару, к нашему зданию и от него, в город, люди — добрая половина из них мне знакомы. Тротуар, покрытый тонкой коркой почерневшего льда, посыпан шлаком. Дворник набросал шлак только посередине: так ему было удобнее — до краев не достал. У каменного бордюра тротуара из полуметрового сугроба торчат бурые стебли травы. Солнце выползает из-за крыш напротив, в его лучах посверкивают ледяные кристаллики и смерзшийся снег.
Я спал сегодня непривычно долго. Проснулся, ощущая сухость во рту, от резкого телефонного звонка — такого же, как и тогда, в ту ночь, в час ночи на вторник. Я встал, спросонья потыкался возле кровати, отыскивая белье и рубашку одеться. Дверь в кухоньку стояла приотворенной. Белье было брошено на спинку стула, на нем же лежали выглаженные брюки. Телефон надрывался. Когда я открыл дверь в прихожую, звонок резанул по барабанным перепонкам.
— Это ты? — спросил я в трубку, прислонившись к косяку двери в общую комнату.
— Не могла тебя добудиться, — ответила жена. — Ну и решила — поспи еще.
— Господи, восемь! — проворчал я: стенные часы тикали над головой. — Что это ты вдруг стала такая заботливая?..
— Не груби, Йозеф. Просто не хотела тебя будить. Пожалела. А правда было ужасно?
— Что ужасно?
— Ну, все это.
— Ты не могла бы выражаться яснее? Ты про эти три дня?
В трубке вздохнули. Жена всегда вздыхает, когда я не понимаю ее намеков. Ей не нравится, когда я не понимаю там, где должен бы понимать.
— Конечно. Стоили нам здоровья и нервов.
— Хочешь, закатимся вечером куда-нибудь?
— Закатимся?.. — Я даже перестал дышать.
— Ну, посидим где-нибудь вдвоем. Вечерочек только для нас двоих…
Ее слова удивили меня. Я как-то не привык к таким. Мне тотчас вспомнились долгие часы молчания, которое она обрушивала на меня, когда я приходил домой после работы. Никогда еще она не заговаривала о «вечерочке вдвоем»…
— Вечером я спать лягу. Мне еще за три ночи отсыпаться. Так что на меня не рассчитывай. Закатывайся одна. Впервой, что ли?
В трубке повторился вздох. Бетонный пол, застланный линолеумом, холодил босые ступни, я переминался с ноги на ногу и никак не мог закончить этот затянувшийся разговор.
— Тоник встал?
Я открыл дверь в комнату сына, увидел неубранную постель. В нос шибануло сигаретной вонью. Пепельница на столике у постели полна окурков, крышка магнитофона откинута. Все вместе являло такое убогое, такое противное зрелище, что у меня сжался желудок. Я поскорей захлопнул дверь.
— Так встал он или нет? Почему не отвечаешь?
— Его нет дома. Когда он вчера вернулся? Я его не видел.
Она отозвалась быстро и не раздумывая, как обычно, когда речь заходила о нашем сыне, который таскался по всяким дискотекам, нахально и громко похваляясь званием диск-жокея.
— Он пришел, только ты уснул.
— Ах так. — Я изобразил удивление. — Может, стоял за дверью и, едва я сомкнул глаза, нырнул прямо в постель?
— Почему ты сомневаешься?
— По тому свинству, что он оставил.
— Знаешь что! — гневно зазвучало в трубке. — У тебя никогда не хватало времени на сына! Так что будь добр, не упрекай его за то, что он стал таким.
Тикали стенные часы, и тиканье их становилось словно, бы все громче и громче. С тихим, нежным щелчком перескочила стрелка. Это были славные часы с честными арабскими цифрами и светящимся циферблатом. Такие не позволят вам даже раз в жизни опоздать на работу. Едва эта мысль дошла до меня, я положил трубку и пошел завтракать. Я торопился. Занавеска на кухонном окне слегка колыхалась под еле заметной струйкой ветерка, пробивавшегося сквозь щель. Я выглянул в окно. Студеное январское утро. Небо голубое, чистое, будто его старательно подмели, глубокое, бездонное, искристое — прямо глазам больно. Они у меня и болели. Я посмотрелся в зеркало. Глаза красные, как у кролика. Это от солнца и снега. Я сполоснул лицо над раковиной, сразу стало легче. Услышал, как на улице затрещал, заскрипел снег, стукнула дверь парадного. Кто-то поднимался по восьми ступенькам на наш высокий первый этаж, потом — звонок. Я открыл дверь: почтальонша протягивала мне газеты, и вид у нее был удивленный.
— Вы дома? — сказала она, и я невольно усмехнулся.
— Как видите!
Я взял почту, запер дверь, сел к столу и, уткнувшись в газету, наскоро поел. Было ровно половина девятого, когда я вышел из дому.
На улице, очень темной и очень тихой ночью, рассеивались утренние январские сумерки, восходящее солнце озаряло мерзлый голубой снег. Перламутровые отблески льда и снега лежали на бетонных стенах зданий, проникали в закоулки подъездов старинных домов в том месте, где наша улица переходила в другую, более широкую и оживленную; та поднималась полого на протяжении метров пятидесяти и вливалась в просторный проспект; на углу был гастроном. Глаза мои жгло невыносимо, правый все время слезился. Я шел по твердой, скованной морозом земле, шел быстро, пар валил у меня изо рта. У первого перекрестка я помахал почтальонше, улыбнулся ей, потом углядел старого Петржика, втиснутого в серое мохнатое пальто; из-под потертой шапки Петржик издали посматривал на меня, собираясь перейти улицу незамеченным. Он оглянулся, нет ли машин, хотя в такой тишине шум мотора был бы слышен за километр.
Я остановился, прислонившись к стене, и стал наблюдать за его попытками перейти улицу; вроде бы, не видя меня, он украдкой косился в мою сторону, а я смотрел ему прямо в лицо, и Петржику волей-неволей пришлось подойти. Он остановился в двух шагах от меня и вынул руки из карманов.
— Чего это ты плачешь? Это тебя так «столетняя метель» отделала? — заговорил он, осклабившись.
Мне было жарко от мохерового шарфа, я немного раздвинул его и расстегнул пуговку под галстуком. Петржик пытливо засматривал мне в глаза.
— Ну, что у тебя нынче для меня? Выкладывай!
— Сыт я уже по горло, — сказал он, качнув головой. — Да-с.
— Дана?
— Кабы только Дана, — чуть ли не жеманно ответил старик.
— А еще что? — допытывался я, внутренне ощетинившись.
— А еще твой парень, голубчик. Подумай сам. Мальчишке восемнадцать…
— Только будет, — проскрипел я.
Петржик удивленно вскинул голову, увязшую в поднятом воротнике. Он старался понять меня. Может, уловил в моем тоне жалость и осуждение, или еще что… Во всяком случае, придвинулся ближе.
— Он хочет ее бросить.
— Вот беда, — сказал я.
Мне было вовсе не до смеха, когда я представил себе, как Тони — так звали сына в его компании — нехотя выползает из своей берлоги, усеянной окурками и оглашаемой жалкой музычкой нового «мага».
— Вспомнил, видишь ли, что мало насладился жизнью. Негодный мальчишка.
— Такого силком не женишь, сам прекрасно знаешь.
Петржик завел семью довольно поздно: ему было сорок, когда родилась Дана. Он стоял, ухватив меня за отвороты пальто, и я мог хорошо разглядеть его небритое, упрямо-злобное лицо, казалось, будто я смотрю в лицо злейшего врага.
— Мне пора, — сказал я, отстраняя Петржика и туже затягивая серо-черный в клеточку шарф. — Приехал вчера ночью из Брода и сегодня поспал подольше.
С ощущением, что он крикнет мне вслед, ударит или плюнет, я двинулся прочь, слушая скрип своих жестких, промерзших ботинок. Ждал какого-нибудь выкрика, потому что у Петржика был вид человека, только что пережившего скандал, домашнюю стычку, сцену, обычно сопровождающую такого рода обстоятельства. А в сущности-то, он всегда был на редкость приличный, тихий, по-своему кроткий человек. Работал плановиком на фабрике, изготовляющей вафли в шоколаде. Фабрика стояла в центре города, и фасад ее, обращенный к улице, производил впечатление благополучия и сытости. Всякий раз, когда ветер дул с ее стороны, он приносил на нашу улицу запах вафель и шоколада, порой до того сильный, что думалось, ты в каком-то вафельном мире.
И выкрик раздался, его немного снесло ветром, но он хлестнул меня по спине внезапно, хоть я и ожидал чего-то подобного:
— Дана — с твоим парнем! Понимаешь ты?!
И сразу путь мой показался мне таким долгим, бесконечным… Я не смог бы его пройти, если б не ответил Петржику. У самого гастронома, в начале длинного ряда витрин, я повернул, пошел обратно. Петржик стоял, прижимаясь виском к стеклу витрины. Черная шапка съехала ему на глаза, так что я видел только его рот да небритый подбородок. Петржик не мог не слышать, что я подхожу. Каждый шаг по льду был словно сигналом, и сигналы эти становились все громче по мере моего приближения.
— Прямо беда, — вздохнул я, — беда, что она связалась с моим парнем. Ты не знаешь его так, как я. Просто не повезло тебе, приятель, — сказал я, прекрасно понимая, что может получиться, если дело пойдет тем путем, каким до сих пор следовал мой сын.
— Что значит не повезло! — прохрипел Петржик, шагнул ко мне и взмахнул правым кулаком — удар, правда, вышел не сильный.
Кулак скользнул по моему лицу, а ударить второй раз он не успел. Я схватил его за запястье и крепко сжал.
— Мало ты дома бываешь! — прошипел Петржик.
— Меня не было дома трое суток.
— Трое суток. Мне все известно, приятель.
Он дышал мне в лицо. Я понял, что услышу кое-что еще, и приготовился. Досадно было именно от него узнать то, что я и сам предполагал. Петржик выпучил глаза и так сильно стиснул губы, что кожа у него под носом побелела. И вдруг его нахмуренное лицо изменилось, приняло такое выражение, будто он готов рвать и кусать.
Нет, его удар не оскорбил меня — я, скорее, удивился. Я мог бы дать сдачи, и он это хорошо понимал, потому что искаженное его лицо скрывало и страх.
Видно, он насквозь был пропитан злобой, потому что прошипел:
— А где была твоя жена, а?!
— Что ты имеешь против нее?
Мне стало очень больно от его злобных слов. Я ведь угадывал, предчувствие жило где-то во мне. По всему телу выступили капельки пота. А утро было такое искристое, прозрачное!
— Я отправился искать свою девчонку и нашел ее вчера утром у вас. Трое суток не была ни дома, ни на работе. Нигде. Вполне могла провести все это время с твоим парнем, потому что у вас в квартире не нашлось никого, чтоб вышвырнуть ее!
— Ты уверен? — с дрожью в голосе спросил я.
Тут я заметил почтальоншу, которая приближалась к гастроному. До нас еще метров двадцать, но взгляд ее уже здесь, между нами, между нашими головами. Я вытащил сигареты, одну сунул Петржику, другую поскорей прикурил сам.
— Уверен, — сказал он, выпустив дым. — Я сам забрал ее вчера из твоей квартиры и привел домой, чтоб не сбежала.
— А она что, всем трубит о том, куда ходит переспать?
— Я пораскинул мозгами и вспомнил, она как-то упоминала о твоем парне. Я и сунулся к вам — и застукал ее.
Почтальонша, в серо-голубой форменной шинели чуть не до пят, придерживая рукой кожаную сумку на правом бедре, подошла уже шага на четыре.
— Мне надо было выспаться, — забормотал я. — Вчера приехал поздно ночью…
Петржик злорадно сморщил губы и сдвинул шапку на затылок. Затем повернулся и пошел вниз по улице. Даже не пошел — закружил. Кружась, он удалялся по тротуару, но мне-то было не до пляски. Я улыбнулся почтальонше, которая прошла мимо, пристально заглядывая мне в лицо. Посмотрел на свои ботинки, на брюки и под конец на часы, промямлив что-то, скорее всего ругательство. В глазах потемнело, мне стало худо, трудно дышать. Словно сузилась какая-то дыхательная трубка, если таковая существует. Пот крошечными ручейками непрерывно стекал между ребер и по желобку на спине. Никогда бы не подумал, что мне может быть так тяжко, так безнадежно глупо. Снег посерел, потускнел, не было никаких перламутровых переливов, мне просто показалось, будто снежинки сверкают ярче обычного. И улица-то вдруг средь бела дня стала очень темной, очень тихой. Мне слышался топот копыт по камням, по несуществующим булыжникам там, где был асфальт. Сердце било в голову как молот о наковальню, и каждый удар отзывался болью в самых мельчайших жилках.
Я мало спал и выглядел соответственно. Я хорошо видел себя в тусклом стекле витрины. Рассматривал себя с удивлением: недоуменно глядел на изможденное лицо с длинным носом, острый подбородок и маленькие жесткие глаза, морщины на лбу и от глаз к губам. В сущности, я уже далеко не молод…
Перейдя перекресток, я сунул сигарету в корзину для мусора, забитую снегом, — окурок зашипел — и направился через пустынную автостоянку к сберкассе. Ее старые честные стены, сложенные из красного кирпича, просвечивали сквозь голые ветки высоких лип. По тротуару, мимо входа, украшенного чугунной кованой решеткой, проходили люди, уткнув носы в поднятые воротники и в пестрые шарфы.
За углом вдоль улицы тянулась боковая стена сберкассы, затем — низкая желтоватая ограда игровой площадки детского дома. Я миновал букинистическую лавку, бездумно пробежал глазами заманчивые названия книг, прошел под аркадами напротив церкви и, мимо театра и церкви, вышел на небольшую уютную площадь. С одной стороны ее высился фасад театра с главным входом, с другой — внушительное строение в стиле барокко с восьмидесятиметровой башней — резиденция городского Национального комитета. Замерзший, тихий фонтан посреди площади изображал треснувший от зноя земной шар, и, когда фонтан пускали, вода вырывалась из множества скрытых отверстий, орошая земной шар животворной влагой. Слева от театра вздымалось одиннадцатиэтажное современное здание, в котором жило по меньшей мере две сотни семей, а первый этаж отвели под магазины с богатыми витринами; справа от театра вырос новый ресторан «Приятные встречи» — двухэтажный, с роскошными банкетными залами и помещениями для приемов, до потолка обшитыми дубовыми панелями.
Мне оставалось пройти совсем немного. Миновав «Приятные встречи», я вошел в пассаж, который вывел меня в заснеженный внутренний дворик, подобие римского атриума, с множеством закоулков, скульптур, маленьких бассейнов — теперь в них не шныряли голубоватые рыбы. Снеговая перина придавила медленно истлевающие в этих маленьких бассейнах пожелтевшие листья кленов и лип. Навстречу мне попался Павличек. Буркнув что-то, он прошел мимо, выпрямившись и широко ставя ноги, словно боялся поскользнуться на коварном льду и упасть; он не доверял желтому песку, тонким слоем рассыпанному по блестящей глади. Что он пробурчал, я не понял, хотя прежде он всегда учтиво останавливался, встретив меня, вынимал руки из карманов и, хотя я его ни о чем не спрашивал, пространно повествовал о том, как идет работа; Павличек отвечал у нас за техническую часть. Он был подчинен мне все время, пока я занимал должность начальника отдела эксплуатации, и не могу сказать, чтобы он манкировал работой или делал ее спустя рукава. Я усмехнулся, вспомнив одну встречу с ним.
Тогда раскрылась весна сразу, без подготовки, просто вдруг наступила, и городские улицы наполнились влажным воздухом. Воздух перекатывался волнами, я будто видел его, он будто материализовался и разом перелился к нам с далеких полей через черепичные крыши старых домов, затопил расшумевшиеся улицы, загроможденные тихо рокочущими автомобилями и неповоротливыми троллейбусами. Я проводил еженедельное совещание. В кабинете, несмотря на открытые окна, было накурено и душно. Вошел наш директор Смолин, глазами сделал мне знак. Я встал, вышел в коридор и там увидел Павличека. Вообще-то мы с ним уже встречались, разговаривали пару раз, когда он только еще собирался поступить к нам в управление. Внешность у него приятная. Бледное лицо гладко выбрито, упругая кожа блестит от какого-то крема. От Павличека исходил чуть заметный приятный запах, я хорошо его чувствовал, хотя стоял не так уж близко. Павличек улыбнулся, открыв зубы, и должен признать, выглядел он хоть куда: стройный и черноволосый, на лбу намечающиеся залысины — его можно было принять за официанта солидного ресторана или за диктора телевидения. Я отметил в нем какую-то бодрость, чуть ли не фамильярность — так крепко и сердечно он пожал мне руку.
— Я хочу, чтоб ты представил его ребятам, — сказал Смолин, оскалив зубы в улыбке, адресованной сперва мне, а затем и Павличеку, который с любопытством ждал, что, будет дальше.
Павличек сменил уже несколько должностей, и недурных. Работал проектировщиком на строительстве, имел производственный опыт, пару лет строил дороги. Такого человека мы искали давно и при виде столь крупной рыбины, приплывшей на наше объявление в газетах, удовлетворенно потирали руки.
Красавцы в расцвете лет никогда не вызывали у меня симпатии, вероятно потому, что сам я себя к ним не причислял. Павличек был женат во второй раз. Первую жену он оставил где-то очень далеко, с двумя детьми, на которых бухгалтерия исправно высчитывала с него алименты, а здесь Павличека воспитывала новая жена, на несколько лет старше его. Она звонила ему на работу, и я не раз слышал, как он с ней разговаривает — тем же фамильярным тоном, что и с директором, и со мной. Он ухмылялся в трубку, затягиваясь неизменной сигаретой, и небрежно стряхивал пепел прямо на стол. Когда я входил, он улыбался мне, приподнимаясь с места, показывал рукой на стул перед своим столом и, прикрыв трубку ладонью, бросал:
— Ничего не поделаешь, контроль…
И обнажал в улыбке свои белые зубы. В трубку он тоже отвечал с улыбкой, весь его разговор всегда был сплошная улыбка — «да, да, конечно, я сразу домой, куда же мне, милая, и ходить-то», — а я знал, что после обеденного перерыва он попросит у меня машину и поедет за город, к очередной женщине, которую прячет в какой-нибудь деревне. И попросит секретаршу позвонить жене, сказать, что он срочно выехал к месту аварии, далеко — всякий раз в другое место, — и не знает, когда вернется. Затем он приглаживал волосы, почесывал ногтем залысину и предлагал мне сигарету, которую я регулярно отклонял, так как привык к своей марке.
Он оценивал меня, проверял, как далеко можно со мной зайти, чтоб не ушибиться, сколько он может себе позволить, не навязываясь и не создавая впечатления, будто он хочет обвести меня вокруг пальца.
Я представил его своим брюзгливым сотрудникам, старым практикам-работягам; они недоверчиво поглядывали на эту новую личность. Павличек уселся в заднем ряду, положив ногу на ногу, и несколько раз дополнил меня, когда я спрашивал, все ли поняли, чего я хочу. Я отчитал Дочкала, дорожного мастера участка на Верхах, за то, что он боялся взяться за работу, с которой, по его утверждению, участок не справится; потом напустился на Обадала из Брода. Этого я не щадил. Дорожный мастер Обадал был неплохим начальником участка, но не совсем таким хотелось мне видеть человека, которого я направил в горный район. Обадал всеми силами увиливал от ответственности, он поминутно требовал от меня подтверждений и подписи страховки ради, желая иметь доказательство, что то или иное в работе выдумал не он, а кто-то другой, например я. Я всякий раз выставлял его за дверь, и всякий раз он являлся снова и требовал того же.
Павличек с улыбкой покуривал в своем углу, то и дело наклоняясь, чтобы стряхнуть пепел. Можно было подумать — какой аккуратист, но делал он это, кажется, не без умысла. Потому что всякий раз тянулся к другой пепельнице, вежливо прося то одного, то другого разрешить ему воспользоваться его «посудиной»…
Привратник помахал мне из своей застекленной будки с вращающимся стояком для ключей, теперь почти пустым. Я поднял руку в знак привета и прошел через стеклянные двери в темный коридор. В этот момент в коридор выбежала Кветушка, замерла на миг, с улыбкой тряхнула головой и, хотя она, по-видимому, направлялась в другую сторону, пошла мне навстречу.
— Старик бушует, как в тифозной горячке, — сказала она, заглядывая мне в лицо.
У нее были голубые глаза с четкими черными ресницами. Она подошла ко мне вплотную, как будто собиралась поцеловать меня, что ли, и я подметил в ее глазах странный блеск. Губы у нее дрожали, ноздри тоже, молочно-белое лицо было бледнее обычного от непонятного волнения.
— Что случилось? — спросил я. — Может, зайдем в комнату?
Я открыл дверь своего кабинета, вошел. В лицо пахнуло застарелым, въевшимся в стены запахом табачного дыма, который сочился теперь отовсюду незримыми струйками. Я открыл фрамугу и хорошенько огляделся. Меня ждала внушительная стопка корреспонденции, сложенная справа от телефона, от этого настороженного черного аппарата, и я невольно подумал: «Кто же позвонит мне первым — Смолин или Странский, секретарь районного Национального комитета, который звонил мне в Брод и разыскал по телефону даже в Рудной?» Перед столом, на зеленоватом, уже истертом, но чисто вымытом линолеуме, лежал облысевший ковер, первоначальный цвет которого невозможно было определить даже при самом тщательном рассмотрении. Он весь пропитался пылью бесчисленных ботинок, башмаков, сапог дорожных рабочих, ходивших за мной целой процессией, людей из Национальных комитетов, требовавших, чтобы мы за неделю провели у них новые дороги или зимой послали им двадцать снеговых стругов, потому что им-де трудно добираться от своих контор до околицы.
— Хотите кофе? — мягко спросила моя секретарша и опять смерила меня странно-встревоженным взглядом.
Я понял: она смотрит на мою правую щеку. Заглянул в зеркало и даже издали увидел красный след Петржикова кулака. След тянулся от виска к губам. Здесь, в тепле, он проступил во всей красе. Нет, он не обезобразил меня, только разделил лицо на две части. Я провел по нему ладонью.
— Это старый Петржик угостил меня, — объяснил я, постукав пальцами по щеке. — Ничего, сейчас пройдет..
Квета пошла было к себе, но остановилась на пороге. И опять я поймал ее ласковый и в то же время явно несчастный взгляд и круто повернулся к ней.
— Понимаете, его дочь, кажется, беременна от моего сына.
Квета приоткрыла рот, но никак не могла произнести то, что собиралась. И я подумал — видно, есть у нее какая-то из ряда вон выходящая новость или забота, раз ей так трудно говорить. Но помогать Квете не стал.
— Пожалуйста, сварите кофе. Да покрепче, мне это необходимо, как соль. Я мало спал.
Слово «соль» напомнило мне кое-что. Но это было давно, страшно давно, по крайней мере казалось мне невероятно отдаленным и нереальным и все же слишком близким, чтоб ясно видеть. Я бы с радостью растянулся сейчас, да не на чем. Разве на этом затоптанном ковре… Я зевнул в тот самый момент, когда Квета вносила кофе. У нее был свой ритуал. На полированном металлическом подносе, украшенном самыми чудовищными розами, какие я видел в жизни, стояли, как солдатики в строю, сахарница с кусковым сахаром, белая фарфоровая чашечка с блюдцем и плоская вазочка со стеклянной крышкой, наполненная печеньем. Пахнуло сильным ароматом кофе — где-то поблизости хлопнула дверь, порывом сквозняка захлопнуло фрамугу, взвилась силоновая гардина. По коридору затопали шаги. Тупые, тяжелые шаги, торопливые, будто кто-то бежал. Походка Смолина, отметилось в сознании.
— Звонила Илона, — шепнула мне Квета.
Звякнуло стекло, когда она поставила поднос на стол, и поверхность кофе всколыхнулась. У Кветы был славный обычай заливать кипятком не весь кофе сразу. Мне казалось, в чашке на целый метр гущи; кусок сахару, который я осторожно положил в кофе, медленно опустился на дно.
— Когда?
Шаги приближались, пол в коридоре, выложенный плитками искусственного мрамора, доблестно поддерживал директорское тело. Смолин будет здесь секунд через десять.
— Они приедут сюда, к директору. Вы не сдавайтесь! — прошептала Квета, ободряюще улыбнулась и нервным движением вытерла чистые руки о юбку. «Прежде она никогда так не делала, а ведь я знаю ее десять лет», — мелькнула мысль.
— Больше ничего?
— Еще вас разыскивала жена, — упавшим голосом проговорила Квета, отводя глаза.
— Зачем?
— Сказать, что она вас окончательно ненавидит.
— Так и сказала?
— Да. — В глазах Кветы снова появился тот странный блеск, который сейчас, неведомо почему, мне не понравился.
— Что вы об этом думаете, Квета?
— Это было так неожиданно, что я ничего ей не ответила.
Шаги стихли у моей открытой двери. На пороге появился Смолин: болезненно расплывшееся тело, втиснутое в мятый костюм, черный, в старомодную серую полоску, любопытные злые глаза под колючими, щетинистыми, уже седеющими бровями. Дряблые щеки трясутся, когда он быстро поворачивает голову — вот как сейчас.
— А она не сказала, почему меня ненавидит?
Я бы предпочел долго еще расспрашивать Квету о самых интимных своих делах — и вдруг ощутил страшный голод, ужасно захотелось что-нибудь съесть, прямо сейчас, сию секунду, помчаться в буфет, мимо которого минуту назад я прошел совершенно равнодушно.
— Нет, не сказала, — оглянувшись на шумно дышащего Смолина, тихо и робко ответила Квета и вышла к себе, захлопнув за собой дверь.
— Пойдем ко мне, — отдуваясь, сказал Смолин.
Он глядел мне в лицо долгим, пытливым взглядом, словно хотел заранее оценить мои возможности.
— Может, позволишь допить кофе? Мне это нужно, как соль. Приду через пять минут, ладно? — И я помешал дымящийся кофе.
Ложка звякала о чашку, временами тускло взблескивая. Мне в самом деле очень хотелось кофе, он помог бы мне побороть сонливость.
— Как хочешь, — буркнул директор. — Тебе же меньше времени останется. Закончим с тобой, поеду в район на совещание.
— Да ведь, насколько мне известно, ты был там вчера. Или позавчера?
— Позавчера. Сегодня еду держать ответ.
— Черт возьми.
— Так что пошли. — Он поманил меня рукой.
Звал он меня к себе явно не за тем, чтоб объясняться в любви.
— Кроме того, я должен еще передать тебе кое-что от твоей жены, — пробормотал он, избегая моего взгляда.
Я отхлебнул кофе. Он был превосходен. Густой, горячий, пожалуй, вкуснее всего, что мне доводилось пить. Захотелось от души, прямо теперь, поблагодарить секретаршу.
— Спроси Квету Францеву, она тебе передаст.
— Спасибо, уже передала.
— И будто ты сам во всем виноват.
— Спасибо, — повторил я.
Я слегка скосил глаза на кофе — какого он цвета? Цвет был кофейный, самый прекрасный в мире. И мгновенно я почувствовал себя лучше. Я сидел за столом, правой щекой к двери в коридор, след от удара больше не жег, сонливость прошла. Я подавил последний зевок, глотнул, чтоб незаметно было.
— Хорошо, сейчас приду, — обернулся я к Смолину и помешал в чашечке — выпью все, до дна, даже гущу. — Ты будешь один?
— Нет, — с угрозой ответил он и круто повернулся.
Снова затопали его шаги, постепенно затихая в гулком коридоре. Стукнула дверь, и воцарилась тишина.
Я отодвинул стул, закрыл фрамугу и отворил дверь в комнату Кветы. Она стояла за дверью, будто ждала, что я появлюсь и что-нибудь у нее попрошу.
— Серьезно, кто там у него? — спросил я.
Я вернулся за подносом и поставил его на ее стол, поднял крышку вазочки и взял два печенья.
Квета очень элегантна, хотя, пожалуй, вовсе не красива. Есть в ней что-то притягивающее мужчину, если дать ему время хорошенько ее разглядеть. Она носит отличные платья и модные туфли. Правда, одежда не может скрыть недостатков ее сложения. Словом, Квета некрасива, зато умна, честна и — свободна. Ей, мягко говоря, уже за двадцать пять, рот и нос самые обыкновенные, обыкновенные икры и бедра. Но в этой женщине живет душа и великая честность и искренность. Видно, поэтому она смотрела на меня с таким испугом, тщетно пытаясь скрыть сочувствие.
А погода великолепная. Зима — самое чудесное время года, если смотришь на нее из натопленной комнаты, сытый и выспавшийся, напившись отличного кофе. Такая зима подбивает на сумасбродства. В такие утра поэты любят писать гимны или по меньшей мере оды в двести строк. Ветер сметает с крыш замерзший иней, его кристаллики сверкают, поблескивают на лету, порхают за окном, чтобы снова целым роем взвиться вверх. И опять опускаются на ждущую землю. Я не думал о том, что пережил в последние дни. В конце концов, все было совершенно нормально. Только в каждой косточке усталость, она стала осязаемой, парализовала руки, ноги, все суставы, какие только есть в моем теле.
Квета стояла, прислонившись к белой двери, и вдруг по щеке у нее поползла слезинка, за ней другая. «Тихий плач, тихое утро, тихая, спокойная жизнь, — подумалось мне, — тихо плачущая любящая женщина, которая ждет вас, хотя бы вы несколько дней не были дома, которая хорошо знает, что вы не без дела болтаетесь по широкому, просторному, снегами засыпанному свету…» У меня было впечатление, что Квета еще не все выложила.
— Вы мне очень поможете, если скажете, кто там еще меня дожидается.
— Прошекова, — ответила она, всхлипывая, и просительно посмотрела на меня.
Может, хотела дать понять, что мне лучше скрыться, исчезнуть, только не ходить к директору?
— Что такое? — удивился я и слезам Кветы, и имени Прошековой. — У вас красные глаза. Перестаньте. А то сотрудницы начнут допытываться, что тут, черт возьми, произошло. Что вы им ответите?
— У вас тоже красные глаза, не думайте, — возразила она. — Они хотят вас выгнать.
— Прямо сейчас?
— Да.
— Господи, — вырвалось у меня.
Мне хотелось продлить этот разговор. Стало жаль ее — стоит там у стола, нервно роется в коричневой сумочке в поисках платка. У меня появилось смутное ощущение, что сейчас она могла бы понять меня, и я даже немножко желал этого.
— Это от недосыпу, Квета, — заговорил я. — Позвоните моей жене, скажите, что все мне передали и что я понял. И еще скажите — жаль, мол.
— Чего жаль?
— Жаль, — повторил я и вышел, оставив ее у двери, бледную и несчастную.
Чувство жалости к Квете прошло не сразу. Не знал я до сих пор, что такое возможно — чтобы чужого человека сколько-нибудь заботили мои дела. Квета мне нравилась, и ее сочувствие я принимал как некое вознаграждение за все несправедливости, столь щедро отпущенные мне жизнью. Одновременно я немножко подосадовал, что ничего не замечал раньше. Усмехнулся слегка, вспомнив Илону, а отсюда мысль перескочила на ее сегодняшний звонок. Я шел по тесному коридору, по которому ходил столько лет. И вдруг осознал, что иду с пустыми руками — нет в них никаких бумаг, ничего. Я шел как на ярмарку, на гулянье, обе руки можно сунуть в карман. Как странно — руки болтаются, в самом деле, куда же их девать? Я остановился, озадаченно разглядывая их, подержал перед глазами, бездумно поворачивая то одну, то другую ладонью кверху. Покачал головой — до чего странно себя веду! — и пошел дальше.
Навстречу попался старый Барта. Вид у него был невыспавшийся: Барта дежурил ночью в диспетчерской зимней дорожной службы. Старик обслуживал кучу телефонов, запрашивал в аэропорту метеосводки. В его распоряжении был младший техник, который вел записи о переговорах, и шофер с машиной, чтобы один из них мог в любое время выехать на трассу. В диспетчерскую стекались просьбы расчистить дороги и проклятия бесчисленных водителей, застрявших в снегу. В таком бедламе трудно сохранять хладнокровие и не гавкать на людей, которые требовали разгрести снег от шоссе до их дачи. А Барта это умел. Другие, его сменщики, были хуже. Не раз засыпали на дежурстве. И много потеряли на этом, потому что я облагал их суровыми штрафами. Такая уж у меня жизнь: чтоб наладить отношения с большинством, приходилось кое-кого брать на прицел.
— Все в порядке? — спросил я Барту.
— Теперь все, дружище. А было ужас что. Да ты и сам знаешь.
2
В девять часов я вошел в кабинет директора.
Смолин в соседней комнате диктовал секретарше так называемую «наметку». В дорожном управлении Смолин прославился тем, что объявлял наметками все, что диктовал или писал, даже собственные решения. Видимо, он был убежден, что от наметки можно отказаться в любой момент. Когда ему приходилось подписывать служебные документы — справа внизу, под последним абзацем, — он проставлял свою фамилию еле заметными глазу, хотя и красивыми буковками. Он вечно опасался за все, что бы ни подписал: как бы чего не вышло, не заставили бы отвечать.
Прошековой еще не было. Жалко, если она не придет, с ней у меня наладились добрые отношения, причем даже в таких вопросах, когда ей хотелось показать, что, помимо служебных обязанностей (она руководит отделом материально-технического снабжения), она печется и о трудовом законодательстве, как и надлежит председателю месткома.
Окна директорского кабинета выходили на зазябший внутренний дворик, корчившийся под порывами ветра, который сметал с крыш снежный пух и швырял его куда попало. Воробьи, беспечные в этой солнечной метели, прыгали по краям маленьких пустых бассейнов, с которых ветром сдуло снег. Мимо проходили люди, порой кто-нибудь заглядывал в окна и шел себе дальше. Стекла были прозрачные, недавно вымытые. За этим директор строго следил. Он не терпел разводов на стеклах секретера, пыли на толстом стекле темно-коричневого красного дерева письменного стола. Под телефонной трубкой загорелась зеленая лампочка, помигала, погасла, снова зажглась. Кто-то звонил сюда. В секретарской были так заняты, что не замечали вызова.
Я уселся на мягкий стул — тоже красного дерева — и поднял голову. В стекле книжного шкафа отразилось лицо. Мое лицо. Даже на таком расстоянии в мутном отражении я ясно разглядел круги под глазами, морщины, делавшие меня старше.
Смолин неутомимо диктовал. Повторял фразы с середины, с конца, делал паузы и снова пускался в тернистый путь, сочиняя какое-то донесение о свирепом буране в районе Брод — Рудная. Мне, в сущности, следовало бы заинтересоваться, ведь речь шла об истории суточной давности, но я решил не прислушиваться. Смолин бубнил что-то насчет нынешней зимы и тех мер, которые мы приняли, чтобы по возможности устранить последствия бурана.
Вчера об эту же пору мы пробивались к Рудной через четырехметровые снежные завалы. Грудь мою согревало теплое чувство. Право, никогда еще мне не было так славно, как вчера в это же время. Илона, Бальцар, старый брюзга и хитрец Обадал — все стояли передо мной, как наяву. В ушах еще гремела музыка рудненского оркестра, который наяривал так, что дым шел от труб…
В соседней комнате хлопнула дверь. Диктовка смолкла, за стеной зашептались — кто-то с кем-то о чем-то договаривался. Я откинулся на спинку стула так резко, что стул скрипнул. Эти стулья быстро выйдут из строя, если на их спинки станут наваливаться старые дорожники. Толстый винно-красный ковер во весь пол был мягкий, как кошачья шерсть. Мне казалось, он согревает ноги. Красивые гардины в пышных складках висели уныло и безразлично, и я сидел под ними такой же безразличный, потому что меня опять одолела дремота. Покашлял — в дверь просунулась голова Прошековой и тотчас исчезла. Я не смотрел в ту сторону, но это была она. Вид у нее сосредоточенный, огорченный и усталый, под глазами мелкие красные жилки — ее совсем доконало множество дел, которые приходилось выполнять ежедневно, и она справлялась с ними с трудом, но добросовестно.
Прошекова недавно разошлась с мужем, у нее взрослый сын, сбившийся с пути. Парень учился в механическом техникуме, но не кончил. Вбил себе в голову, что надо пользоваться жизнью, пока молод, потому что живешь только раз. Я вспомнил о печалях Прошековой, заполнявших ее нелегкую жизнь. Муж, пожилой человек, бросил ее ради молодой. А та, убедившись, что он более чем пожилой, выставила его за дверь. Какое-то время Прошек жил в общежитии для холостяков строительного треста, потом явился к жене с повинной, но когда он немного погодя снова влюбился в чужую жену, то на сей раз его выставила за дверь уже сама Прошекова. Не ее вина, что так сложилась у нее жизнь. Она была привязана к мужу и к сыну, но именно потому, что всеми силами старалась удержать их возле себя, достигла обратного.
По-моему, следует остерегаться женщин, которые повсюду видят «свою родную кровь». О сыне Прошекова всегда говорила как о «своей крови», словно в его жилы просто перелили ее кровь и обращалась она в теле сына исключительно по той причине, что того желала мать. Прошекова приехала с семьей в наш город лет двадцать назад откуда-то с юга и, по слухам, была из богатой семьи. Они никогда не одевалась броско, напротив, жила до ужаса трезво, и трезвость свою желала ставить в пример всем, с кем общалась, — даже на работе. В сущности, она была несчастна, и винила в этом всех, кроме себя. И в роли председателя месткома она подходила к сотрудникам как к людям, сбившимся с пути, которым обязана непрестанно, чуть ли не ежедневно, преподавать правила нравственности. Однако дорожники всех наших четырех участков раскусили Прошекову, привыкли видеть в ней женщину, имеющую основания для раздражительности, и проповеди ее воспринимали как принудительный ассортимент, который вовсе незачем брать в расчет. В характере Прошековой замечались черты мессианства, как у женщины разочарованной, стремящейся всех спасать, что как-то не вязалась с ее неустанным рвением в служебных делах. Управление она почитала своей семьей.
Смолин, напротив, ни с кем не откровенничал. Ни с кем — разве что с двумя-тремя избранными, завоевавшими его доверие. Я знал точно, что на первом месте среди этих избранных стоит — вернее, сидит — Павличек, который утром пробежал мимо меня в пассаже, словно совесть у него нечиста.
Я не мог отказать Смолину в искренней заинтересованности делами управления. Он бывал на седьмом небе, когда корреспонденты районной газеты писали, что проехали по той или иной дороге, которая произвела на них самое отрадное впечатление, и превозносили умелое дорожное руководство, поддерживающее — за государственный счет — дороги в порядке. В июле на придорожных деревьях созревали черешни всех сортов, размеров и цветов и дождем падали на асфальт, протянувшийся по очаровательным долинам, и Смолину было отнюдь не весело, когда какой-нибудь подписчик сообщал через газету, какая это потеря для республики — не пускать в дело все черешни до последней ягодки. В такие моменты я сочувствовал Смолину и готов был голову оторвать «благодарному читателю». На все работы не хватало людей, хотя сам я как начальник эксплуатации больше всего заботился о том, чтобы дело шло нормально. Средний годовой урожай черешни достигал сотни вагонов, а для сбора ягод у нас было всего двенадцать работников, пара стремянок, три грузовика да человек шестьдесят добровольных помощников. Едва они успевали собрать десятую часть урожая, как черешня уже отходила.
Смолин жил в собственном доме в предместье нашего города Дроздова. Дом несколько обветшал, и Смолин второй год усердно трудился, приводя его в порядок. Смолин был бездетен и потому нередко дневал и ночевал в управлении. Его жена, высокая обаятельная блондинка со всегда тщательно накрашенными помадой приятного оттенка губами, очень уважала мужа с тех пор, как того назначили директором, и чудовищно ревновала его. Оба они родились в предместье, там же поженились и жили, так что были они в Дроздове своими людьми. По дороге на работу и с работы Смолин рассыпал во все стороны приветствия, небрежно и солидно. У него было больше знакомых, чем у меня долгов, а это уже кое-что значит. Он уважал себя и требовал, чтоб и люди его уважали, что они и делали — почти все без исключения.
Когда я в свое время поступал на эту должность — убей меня гром за то, что согласился! — сидели мы как-то со Смолином в «Приятных встречах», после кофе на очереди был коньяк, который я разбавлял содовой. Мне нужно было кое-что обсудить с директором, и я подумал, что теперь самый подходящий момент. Я должен был убедить Смолина, что начальником участка на Верхах следует поставить человека молодого, который не побоится работать со старыми кадрами да еще и научит их кое-чему. Смолин поглядывал на меня, посмеиваясь, словно я рисовал перед ним воздушные замки и собирался его надуть. Тут к нам подошла его блондинка. Смолин представил меня. Я был тогда, по-видимому, никудышным руководителем, потому что, едва жена Смолина вступила в разговор, я сразу с ней согласился — да, лучше оставить на участке прежнего дорожного мастера, который портил мне кровь своей медлительностью, и не устраивать себе лишних хлопот с молодым. Я понял, что ничего не добьюсь, коль скоро парочка сошлась тут, а уж тем более ничего не выйдет, если они сойдутся в своем пригородном домишке. Смолин сильно хлопнул меня по руке. Руку я убрал — это не могло быть случайностью — и снова заговорил о замене людей на участке. И получил второй шлепок. Смолин невинно улыбался, подхихикивал, поднимал рюмку с разбавленным коньяком, намекал на что-то, молол чепуху, будто бог весть как опьянел. Мне было ясно: он не хочет говорить о деле, раз и навсегда решенном при участии его обаятельной розовогубой супруги. У меня сложилось впечатление, что он очень считается с ней, но подленькое чувство, что мне будет спокойнее, если я поддакну им, заставило меня согласиться; долго еще меня преследовало ощущение, что я скриводушничал, сдался, оставив на участке человека, за работу которого в конечном счете отвечаю перед Смолином один я.
В глазах блондинки я замечал огоньки скрытой иронии и даже какой-то симпатии к подчиненному и в то же время нескрываемую гордость тем, до чего масштабно мыслит ее пухлый супруг, втиснутый в костюм из черной ткани в серую полоску, какие носили щеголи лет тридцать назад. В сущности, Смолин был вовсе не таким плохим руководителем, каким казался на первый взгляд. Люди разгадали его за два-три месяца. Он всегда требовал подробнейших протоколов в двух экземплярах, разборчивых подписей и — ответственности. Этот его девиз — ответственность — в состоянии был раскачать даже отъявленных флегматиков, не только меня. Но постепенно Смолин, сам того не замечая, превратился в такое ничтожество, какое и сам бы первый осудил. Он заслонялся всем, чем мог, только бы ревизоры, являвшиеся в управление из всевозможных ведомств, находили на месте всю документацию вплоть до последнего словечка, кем-либо когда-либо произнесенного на совещаниях нашего штаба.
Я и понятия не имел, сколько накопилось материалов о моей работе, протоколов и прочих документов, испещренных печатями и резолюциями, пока Смолин не вернулся от секретарши в свой весь в коврах и мягкой мебели кабинет.
— Здорово, — сказал он, бросив на стол только что отпечатанную наметку. — Входи, — буркнул он в сторону внутренней двери, и появилась Прошекова.
Вошла она решительно, но потом как бы смутилась в этой успокаивающе-солидной обстановке и замедлила шаг.
— Ну как, ну как? — бормотал Смолин, упорно не отрывая глаз от своей наметки. — С чего начнем?
Я мог бы напомнить ему, что он уже несколько раз снимал меня с работы, да всякий раз отменял собственное решение. Уволив меня, он на следующее же утро, едва войдя к себе, приглашал меня, просил секретаршу принести кофе, склонив голову к левому плечу, окидывал меня пытливым взглядом и спрашивал:
— Ну как провел ночку?
— Да неплохо, — отвечал я, помешивая кофе.
— Женушка была послушной, а? — Он захлебывался смехом и, закурив сигарету с фильтром, запрокидывал голову.
— Женушка была послушной. Твоя тоже?
Тут он становился серьезным, на лице его появлялось таинственное выражение, словно он готовился сообщить мне бог весть какую важную новость.
— Она сказала, чтоб я не валял дурака и не поддавался первому побуждению.
— Да ну?
— Ага. Первому побуждению. Я еще раз все взвесил, Йозеф, и пришел к выводу, что она, собственно, права.
— Что ж, я рад, — говорил я, допивал кофе и поднимался. — Мне пора на трассу. Посыпаем песком дорогу с глубоким покрытием, и я не хочу, чтоб ее пересушили.
— Валяй, — отвечал он. — Только в другой раз не суй нос куда не следует.
Так бывало неоднократно — может, три, может, четыре раза. Теперь же Смолин хранил вид серьезный, но нерешительный; он медленно поднял глаза от бумаг.
— Слушай, Зборжил, я излагаю не только свое мнение.
— Ты излагай, а я попробую угадать, твое оно или нет.
Он возмущенно тряхнул головой, кивнул на Прошекову.
— Это мнение многих!
Прошекова сидела напротив меня, сжав руки, будто кого-то о чем-то умоляла. Она явно нервничала.
— Чье же еще, товарищ директор?
Мне сегодня вовсе не хотелось ругаться. Но в его тоне было нечто тревожащее меня и настораживающее.
— Я говорю совершенно серьезно, — с угрозой произнес Смолин и надел очки в темной роговой оправе.
Глаза его теперь казались выпученными, ненормально увеличенными — стекла были очень толстые, шесть диоптрий в левом и семь в правом. Дряблая кожа над воротничком свисала мешочками и вяло подрагивала, когда он встряхивал головой, откидывая со лба волосы.
Усталость кошмаром навалилась на меня. Я зевнул долгим, во весь рот, зевком. Прекратилось действие Кветиного кофе, мне бы сейчас двойную порцию, чтоб забыть о бессонных, напряженных часах, когда я мотался в буран, в мороз, под свирепым, пронизывающим ветром, забыть о женщине со вздутым животом, который она поддерживала посиневшими от холода руками, забыть о Личке с его лыжами, о его искаженном от напряжения лице, когда он просил и умолял нас… Здесь, в тепле, где шаги заглушает ковер и все кажется как бы дистиллированным, меня одолела усталость и унесла куда-то далеко вспять. «Мне необходимо выспаться, — подумал я. — Это было бы самым разумным из всего, что я мог сделать. А я как миленький встал утром и вот сижу здесь, в то время как остальные отсыпаются в теплых квартирах под перинами…»
Когда мужчина начинает стареть и осознает, сколь много в жизни не понял, им овладевает страстное желание познать жизнь до самых глубин. Заглянуть под поверхность, на дно, под такие наносы, которые — если они достаточно мощны — не дают замерзнуть почве. Именно такое состояние вдруг охватило меня сейчас, причем с такой силой, что я очнулся, глубоко вздохнул и, раскрыв пошире глаза, начал игру, в которой ставкой была моя судьба. Мужчины с обледеневшими усами, пропитанными морозной мглой, стояли сейчас рядом со мной и смотрели на меня спокойными внимательными глазами.
Смолин облизал сухие губы.
— Мы долго советовались. Не думай.
Его озабоченный голос вреза́лся мне в уши, оглушая все звукопроводящие каналы, какие только были в моем слуховом аппарате. Сигналы, которые производили его голос и его поведение, побуждали меня быть острожным, выжидать, сосредоточить мысли на том последнем, что я мог еще с чистой совестью предпринять в свою защиту; я не желал засыпа́ть, мне отчаянно хотелось трезво и спокойно выслушать Смолина и ответить на все его претензии.
— Дело тут не простое… — Он быстро глянул на Прошекову, но та, как каменная, уставилась в стол, ничем не показывая, что слышит и понимает.
Мне прекрасно известно: жизнь — штука не простая. Особенно ясно осознавал я это, когда приезжал с трассы в одном из наших грузовиков и бросал якорь в «Черном Петере» или в «Приятных встречах», потому что меня не тянуло домой с тех пор, как Эва злорадно и очень громко заявила, что такого мужа, как я, ей даром не нужно и она больше не в силах со мной жить. Разговор этот произошел примерно год назад, вернее, не разговор, а монолог на тему о непонятой душе и непризнанной женской натуре, которая все равно, все равно должна добиться своего. Когда же я бросил единственную фразу насчет нашего сына, она безапелляционно отрезала, что сын весь в меня, ему неинтересна обычная, повседневная, серая жизнь и что он вечно ищет у девчонок подтверждения своих мужских достоинств и остроумия. Не скажу, что я лучший из мужей, но ведь именно потому и приросла мне к сердцу работа в дорожном управлении, что в собственной семье мне уже нечего было ждать. Неделю после этого разговора еще казалось, что Эва молча возьмет свои слова обратно, но потом я несколько раз видел ее в обществе черноволосого служащего вафельной фабрики, и в результате мне ничего не оставалось, кроме как являться домой только ночевать. Какое-то время я старался додуматься, где была та ошибка, что развела нас в разные стороны. Но мне уже не хотелось возвращаться к тому моменту, с которого все началось, к моменту, когда я так спокойно и в общем-то без единого возражения потерпел крах.
Однако теперь именно это заставило меня поднять голову, я протер покрасневшие веки и подавил зевок, готовясь придать разговору блеск и смысл, какого желал Смолин. Мне не хотелось впоследствии досадовать на самого себя, и мое тогдашнее молчание научило меня не молчать теперь, отстаивать свое, пускай меня хоть сочтут человеком, который за деревьями не видит леса, а тем более — деревьев за лесом. После разрыва с Эвой у меня было достаточно времени, чтобы все продумать заново, и я решил кое-что выбросить из своей жизни — пусть вода уносит. И снова я работал на дорогах без отдыха, заставлял так же работать людей и не прислушивался к их ропоту.
Вот почему теперь меня буквально подняли со стула рацеи Смолина о моей безотрадной участи, и я никак не мог согласиться с ним — он упрекал, что я вместе со всеми помог Личковой. Господи! Да ведь он корит меня за то самое, к чему я, после года одиночества, после разрыва с Эвой, пробивался своими силами, с болью, один — так мышь, чтобы выбраться из клетки через крошечную щель, должна невероятно похудеть… Нет, я не очень страдал в ту минуту. Я испытывал удовлетворение от того, что знаю, где мое место, под каким знаменем. Я что-то дал людям и что-то получил взамен. Знаю хорошо, как меня не любили, с каким удовольствием избавились бы от меня, сколько раз обо мне говорилось на заседаниях партийного и местного комитетов. Я отдавал приказы в соответствии с собственными представлениями о людях и о нашем времени. Теперь Смолин ставит мне на вид, что я не выполнил его приказа. Я должен отстоять свое мнение — свое имя.
В ту ночь на подступах к Рудной я пережил величайший в моей жизни страх. Ведь речь там шла не более и не менее как о жизни человека. Со всеми наличными снеговыми стругами, со старенькой фрезой мы спасали первородящую женщину, беременную двойней, и, хотя все мы замирали от страха перед собственной смелостью, когда везли ее на заднем струге в бродскую больницу, на душе у нас было так торжественно и чудесно, словно в реве бури нам слышались все колокола мира…
Выражение озабоченности на лице Смолина не изменилось ни на йоту.
— Пойми: твое отстранение будет временным…
— Временным? Почему же не окончательным?
Смолин нахмурился, поправил очки.
— Рано утром я был в районе, ясно? Не могу тебе передать, что мне пришлось выслушать от начальника отдела. Они там никак не опомнятся от шока. Я вынужден что-то сделать, чтоб успокоить их. Ты понимаешь.
— Не понимаю, — ответил я и с такой силой потер руки, что хрустнули суставы.
— Все ты понимаешь. — Смолин с усмешкой глянул на меня утомленными глазами.
Он поднял очки на свои черные, кудрявые волосы и таким вдруг показался беззащитным и правдивым, что мне прямо совестно стало иметь собственное мнение.
Смолин не любил брать быка за рога, он как бы опасался обнаружить, что у него на уме. Говорил он убедительным тоном, может, и впрямь думал, что защищает меня, — по крайней мере хотел убедить меня в этом, только напрасно. Я очень легко разгадал его, как-никак прожил рядом с ним не один год, и он знал это, но все же продолжал свою дурацкую игру.
— Отстранить окончательно? Ну, это как скажут наверху. Но… — Тут он сделал паузу: как плохо затвердивший роль трагик, хотел придать своему выступлению пафос. — Мое мнение и мнение… товарища Прошековой совпадают. Контрольные органы, разумеется, расследовали все, что творилось вокруг Рудной, и выходит — нельзя тебе оставаться на твоей должности.
Теперь мы смотрели друг другу в глаза. Долгая пауза увеличила отдаление между нами. Я представлял, как сижу в залепленной снегом кабине грузовика со стругом в роли «поводыря» и указываю шоферу, куда ехать, чтоб не сползти с дороги. Глаза очень скоро начинают адски болеть, а ведь эти люди сколько лет работают в зимних условиях! За эти три дня я понял, что тот, кто губит свои глаза и не жалуется, делает свое дело не просто так, абы отработать смену и — домой, и не потому, что его упросила жена или любовница. Если направление струга, идущего на полной скорости, зависит от живых человеческих глаз, он не съедет с дороги, хотя бы она была занесена снегом до верхушек деревьев или телеграфных столбов: ведь мы для того расчищаем дороги, чтоб люди могли встретиться друг с другом!
— А как же я теперь? Совсем уволишь или сунешь куда-нибудь?
Во мне понемногу закипало. Я все время чувствовал какое-то несоответствие между тем, что здесь говорилось, и тем, что должно было последовать. Решая, как со мной поступить, Смолин, строго говоря, исходил из всего, что было спорным в моих действиях, да еще из сведений, полученных от других; а он рад был за них ухватиться, потому что, вероятно, давно мечтал избавиться от меня. Или он струсил и теперь старался показать, что готов снять с меня голову за ужасный промах, который я допустил. Кричать, судиться, доказывать, приводить факты, которых было достаточно, только руку протяни куда следует, — нет, я выше этого. В душе я оправдывал Смолина, а стало быть, и безмолвную Прошекову, которая сидела потупившись, соображая, чью сторону занять и как об этом заявить. Быть может, она действительно верила в правоту того, что скажет, и всеми силами старалась придать нашему разговору нужное направление. По крайней мере она к этому готовилась, хотя от ее выступления вряд ли будет толк. С той поры, как она выгнала мужа, а сын отказался вернуться к ней, все истины, за которые она так цеплялась, видно, перепутались самым фантастическим образом. Прошекова хотела усилием воли сохранить маленький семейный коллектив, и вот перед ней сижу я, частица большого коллектива управления, выбивающаяся из круга всех ее понятий о долге и чести. Что она мне скажет — ступай, наведи порядок в семейных делах и больше не показывайся здесь?
— Я переведу тебя в технический отдел, — сказал Смолин. — Там не хватает проектировщика. Поможешь им… и вдобавок будешь под рукой.
Я прекрасно знал положение в техническом отделе: ведь он до сих пор подчинялся мне. Свободных вакансий там не было. Следовало думать, что Смолин переводит меня туда ненадолго, имея в виду позже сплавить еще и еще дальше…
— Проектировщик технического отдела болеет. А вдруг он завтра выйдет на работу? Куда меня тогда?
Прошекова наконец-то подняла голову, заговорила. Мне стало ясно, что, несмотря на материнские нотки в голосе, эта женщина не может быть на моей стороне.
— Вы, товарищ, не волнуйтесь, что-нибудь да подыщем. Но на теперешнем месте… после всего вам ни минуты нельзя оставаться!
Она драматически повысила голос, вскинула голову. А я бы выпил еще кофе — откуда-то вдруг потянуло таким крепким запахом кофе, что у меня заскулило в желудке, вызвав невольную усмешку. Прошекова раздраженно прикрыла глаза и сжала губы, будто готовилась к прыжку. Я заметил свой промах и попросил кофе.
Выпил чашку залпом. Лоб у меня взмок, рука, державшая платок, заметно дрожала. Я подумал: «Как изменяет мне собственное тело, до чего же необходимо мне спокойно выспаться, досыта поесть и какое-то время не думать ни о работе, ни о женщинах, заняться самим собой, а вернее — ничем не заниматься, только спать».
— Кому передать дела?
— Передать, передать… Скажешь Павличеку, что да как. Завтра и начни.
Смолин забарабанил пальцами по столу, наблюдая, как я отреагирую на это имя. Вообще-то я не удивился. Это имя мне, правда, не приходило в голову, но какая, собственно, разница — тот или другой? Все равно — кому-то ведь я должен передать дела! Мне не хотелось спорить, подходит ли именно эта кандидатура — значит, подходит, если Смолин так долго обсуждал этот вопрос со своей долговязой обаятельной женой и даже Прошекову убедил. В моем решении не сопротивляться не было желания искать какую-то гипотетическую ошибку; в нем было разочарование, оно незримой рукой стучало мне в виски. В прошедшие дни я решительно и непримиримо восстал против авторитета Смолина и против Павличека. Теперь, когда аврал позади, когда дороги освобождены от снега до самого покрытия, можно всласть погрызть человека, который действовал, потому что не мог иначе, да сверх того еще нанес материальный ущерб обществу. Здесь я должен сразу пояснить, в чем заключался этот ущерб: государственная казна лишилась порядочной суммы потому, что из-за страшных заносов не вывезли вовремя с рудненского завода мощный пресс. Впрочем, вывезти-то можно было в срок, если б не жена Лички с ее двойняшками. Бессмысленно теперь приводить доводы, почему я так поступил, зато этот поступок мой снискал мне сочувствие рабочих, и я не собирался от него отказываться в угоду директору.
Быть может, я не стал бы так обострять ситуацию и связанные с ней последствия, если б там, в буране, на двадцатиградусном морозе, не было рядом со мной Илоны Карабиношовой и Войты Бальцара, тьмы и ветра, гудящей черноты и неумолчно ревущих моторов, ежесекундно готовых ринуться в вопящие пучины ночи, которая проглатывала одну машину за другой вместе с людьми…
И тут меня пронзила мысль: я забыл кое-что — на первый взгляд, нечто очень мелкое, крошечное, незаметное и все же настолько значительное, что я с трудом подыскиваю слово для определения весомости этого «нечто».
В этой минуте было свое величие — хотя бы по той причине, что я словно лежал перед Смолином на операционном столе, а он нежно, чтобы как-нибудь не причинить мне боли, удалял из моего организма уверенность в себе и самоуважение. Но мысль об этом «нечто» пришла ко мне с другой стороны. И это единственно целебное лекарство, подоспевшее в нужную минуту, помогло мне поднять голову. Где отсиживался ты, Смолин, когда нам приходилось труднее всего? И чем ты, Павличек, помог нам, когда на счету была каждая пара рук, каждая голова, еще сопротивляющаяся сну?! Я мог бы рассказывать им обо всем этом целые романы, но поддался чувству победного озорства, какое охватывает ярмарочного силача, с первой же схватки выигравшего бумажную розочку…
Противно мне стало смотреть на эту парочку судей. Но Квета сказала, что звонила Илона, это и было нужным лекарством в самую последнюю минуту! Я больше не собирался разыгрывать мальчика для битья, не собирался отступать, пожав плечами. Инфаркт предотвращен в последнюю минуту уколом прямо в сердце!
Я свистнул. Пусть сочтут это мальчишеством, но сдамся-то я не так легко, как свистнул.
— Павличеку! Ясно — зима-то на исходе. Стихийные бедствия позади. Мавр может уходить.
— Решение далось нам нелегко, Зборжил, не думай, — тихо зашуршала Прошекова; она положила свою широкую ладонь на мою, совсем закрыла ее.
Я почувствовал тепло, идущее от нее ко мне, и тотчас отдернул руку, прижал к телу. Прошекова посмотрела на меня ласковыми карими глазами. Когда-то давно они, должно быть, очаровывали мужа или любовника да и теперь еще сильно привлекали выражением доброты. Прошекова глядела на меня не моргая, и на губах ее появилась улыбка, человечная и простая, подбадривающая и убеждающая.
Звякнул телефон, вспыхнула зеленая лампочка. Смолин рявкнул секретарше, чтоб ни с кем его не соединяла.
— Так что же я такого сделал? — Я глубоко перевел дух и самым внимательным взглядом обвел поочередно обоих. — Мне по-прежнему адски плохо. Хорошо бы еще кофейку.
Директор вскинул голову, поправил очки, встал и заказал секретарше еще кофе.
— Я бы не прочь и чего-нибудь покрепче, — сказал я, но Смолин отрицательно мотнул головой, хотя мне было отлично известно, что на дне шкафа, слева у стенки, он всегда держит коньяк для важных посетителей.
Ситуация получилась хоть куда! Смолин лично принес мне кофе, и рука его дрожала так, что чашка с блюдцем дребезжали, а ложечка упала на ковер. Поставив наконец все передо мной — причем Прошекова пододвинула чашку к самым моим рукам, — директор сказал:
— Ты не справился с задачей, за которую несешь ответственность. Дорога в Рудную была непроезжей. И не говори, что вы ее расчистили, прошу тебя, — поспешно прибавил он, заметив, что я открыл рот — но я просто отхлебнул горячего кофе. — Да, расчистили! Но по истечении назначенного срока. Потеряны деньги… и все это повесили на нас. Не знаю, возместит ли госстрах такой убыток…
— Вряд ли, — заметила Прошекова, улыбнувшись соболезнующей, сочувственной улыбкой, — Как можно! Госстрах возмещает потери, возникшие вследствие стихийного бедствия, а не те, что произошли по нашей вине.
— Я бы охотно помог вам, — начал я, и Смолин удивленно приподнялся, перегнулся вперед, чтоб не упустить ни слова, — но…
— Какие могут быть «но»! — сорвался он. — Договаривай! Можешь помочь — помоги. Ты прекрасно понимаешь, что так, как я предлагаю, будет лучше всего.
— У вас своя информация… или информаторы. Но я не позволю, чтобы меня сняли из-за чьей-то болтовни.
— Контролер из района, Сланый — да ты его очень хорошо знаешь и отлично помнишь… Вот он нас и информировал обо всем.
— Мало ли что можно сказать со своей колокольни. Сам знаешь. Твой Сланый… Мне люди были нужны, как соль, новые люди со свежими силами, которые в состоянии держать лопату, а ты мне подсунул Сланого!
— Этого от твоего имени потребовал Павличек.
— Знаю. Был у меня Павличек. Один раз. В Броде. Вот и все. Нес какую-то чепуху. А Сланый вообще нигде не был. Ничего не видел, не слышал, сиднем сидел в конторе и дрожал, не дай бог пурга занесет обратную дорогу сюда, в Дроздов. Я звал его с собой, в машину, на трассу. Отказался… и больше мы его не видели. Исчез, испарился. А теперь, оказывается, он поставляет тебе информацию.
— Да. А зачем ему было появляться еще раз? Зачем к тебе ездить? С него и за один раз хватило твоего рева. Знаешь, ори дома или выйди в поле, в нужник, что ли, там вопи хоть во всю глотку, но не разевай пасть на районных инспекторов, которые потом о тебе дают отзывы! Вот он и не поехал к тебе второй раз. Зачем? Факты-то он уже проверил.
— Вот как.
— Некоторые еще будут дополнены.
— Донесением Павличека, так? А что, этот товарищ Сланый, он с людьми-то вообще разговаривал? Спрашивал их, что да как?
Стало тихо. Слышно было, как за окнами скрипит снег под ногами торопливых прохожих. Пар шел у них изо рта, косыми струйками вылетал из ноздрей.
— В обязанности инспектора вышестоящей организации входит сбор фактов, — продекламировал Смолин, — причем, естественно, фактов проверенных. Все, с кем он разговаривал, подписали свои показания.
Стул подо мной скрипнул, так я вскинулся, пораженный. Скверная новость!
— Ах, у вас уже и подписанные показания есть? Это в начале-то… следствия? — Я немного помолчал, чтоб не рассмеяться. Не укладывалось это у меня в голове. — И что же — все подписали?
— За некоторым исключением, — ответил Смолин и откинулся на стуле.
— Откуда у тебя такие сведения?
— От Сланого. Я с ним нынче утром разговаривал.
— Ну и как? Что узнал?
— А то, что плохи твои дела, приятель, ох как плохи, — продолжал он декламацию. — Можешь быть уверен, он на тебе живого места не оставит. Ты его куда-то там послал и поднял на смех, когда он не пожелал выезжать с тобой в буран.
— Так чего ж он? Взял бы да поехал!
— А он испугался, что ты его на струг посадишь.
— На самый нож, что ли?
— Ничего удивительного. Он видал снеговой струг разве что в кино, если только попадался ему такой фильм.
— Я не удивляюсь. Только зачем же он согласился на такую командировку, если боялся, что не вернется из нее?
— Он поступил как надо. Согласился на просьбу. Не думай, что он не любит свое дело! — быстро добавил Смолин, заметив, что я опять дернулся, собираясь перебить его. — Любит. Такой человек не станет подтасовывать факты — именно потому, что любит свою работу.
— Охотно верю… Но почему же все-таки несколько человек не подписали? Видно, сболтнули сдуру, да смекнули, к чему это приведет, и… отказались подписывать?
Смолин смешался; выпятил нижнюю челюсть, засопел, как кузнечные мехи.
— Не выдумывай. Подписанного вполне достаточно. Одно несомненно. Ты запятнал доброе имя дорожного управления, товарищ Зборжил!
Я еще сумел подавить первый порыв ярости.
— Общие фразы, директор. Для увольнения этого мало. Напиши-ка, что увольняешь меня за то, что я запятнал доброе имя управления. Попробуй — увидишь, что получится.
— И попробую, не беспокойся.
— Попробуй, очень тебя прошу. Увидишь, что будет.
— Ты, как всегда, недисциплинирован… я не давал тебе слова, братец. И позвал я тебя сегодня не для того, чтоб ругаться.
— А надо бы, — парировал я. — Может, додумался б и до таких выводов, которые вовсе не подготовил!
— А ну тебя. — Смолин нажал кнопку звонка под столешницей, и под нашу перебранку в кабинете незаметно возникла Сильва — рыжая секретарша с мощными бедрами, — принесла ему свежего кофе.
Смолин улыбнулся, как бы извиняясь, надорвал пакетик с сахарным песком и половину просыпал на стол. Поколебался немного — как быть с просыпанным сахаром — да так и оставил. Маленькая кучка белела перед ним, как горстка пены или пуха.
Отхлебнув так шумно, словно сидел в какой-нибудь забегаловке или в одиночестве у телевизора — даже Прошекова хмыкнула, — он поставил чашку на стол и весь пригнулся, сгорбился — собирался сделать выпад и готовился к нему так явно, что за километр было видно.
— Отвечаешь ты за проходимость дорог зимой? Отвечаешь. Из-за нас машиностроительный завод в Рудной не выполнил в срок загранпоставку, потому что пресс надо было вывезти по дороге, а дорога была занесена снегом. Занесена! А ты еще, что хуже всего, рисковал жизнью людей. Жизнью людей, понимаешь? Этого тебе мало, Йозеф?
Он залпом проглотил кофе и бросил ложечку в чашку. Поправляя свободной рукой очки, повторил с раздражением:
— Мало тебе этого?!
— Послушай, — сказал я, — сейчас бы нам, пожалуй, подошла бутылочка или что-нибудь в этом роде, хотя бы чай с ромом. Ты, братец, в жизни не сиживал в прокуренной конторе участка, до отказа забитой людьми, один на другом, и все пьют из бутылки вкруговую, пока не осушат до дна. Ничего мне не говори, братец. Я рисковал их жизнью! Ну, это ты в точку попал.
Допрос слишком затянулся, и было ясно, что идет он совсем не так, как задумал Смолин. Прошекова рассеянно глянула на часики; казалось, она дремлет — но нет. Она была начеку.
— И не называй меня Йозефом, ладно? Говоришь, я играю человеческими жизнями, так что будь добр без Йозефа. Пойми, я не против, чтобы ты смотрел на мир своими глазами. Но попробуй хоть изредка, хоть раз в сто лет, посмотреть на человека через его собственные очки, может, увидишь его совсем не таким, каким привык видеть. У тебя свои очки, и они, может, малость искажают картину. Итак, ты утверждаешь, что из-за меня, сотрудника дорожного управления, рудненский завод сорвал поставку оборудования.
— Если хочешь — да, из-за тебя, товарищ Зборжил.
Я не собирался вставать, но приподнялся, опираясь на стол, рука моя скользнула по гладкому стеклу — так вспотели у меня ладони. Я засмеялся, но смех получился неудачным — не то попытка изобразить веселое настроение, не то ухмылка, сопровождающая вздох.
— Так. Вот и нашли виноватого. Все управление по-прежнему непорочно, как лилия, и в нем полный порядок.
— Послушайте, — вмешалась Прошекова. — Можно мне тоже сказать?
Смолин осекся. Я видел по его лицу, что ему необходимо посоветоваться, а не с кем. Меж тем Прошекова, эта сонная поставщица соли для занесенных дорог, была начеку и следила за нашим спором внимательнее, чем я думал.
— Вам слово, товарищ Прошекова.
«К чему эта комедия?» — мелькнуло у меня в голове. Оба они давно на «ты», а сейчас, чтоб подчеркнуть официальность моего изобличения, перешли на безличное «вы». Должен же был кто-то закончить разговор, раз Смолин торопится сообщить куда надо, что он выявил и наказал виновного. Завод не вывез пресс, где-то потребуют неустойку, придется платить, а необходимость зря выбрасывать деньги всегда вызывает чувство потери. Что касается моей потери, то она уже вырисовывалась на горизонте, и с этим следовало примириться.
— Мы не хотим тебя обидеть, Зборжил, правда. Пойми ты, прошу тебя. Ведь наша организация призвана и защищать своих членов.
— Так защищайте их, черт возьми, а не болтайте об этом!
— Да в твоем случае это просто невозможно. Доказательства очевидны.
Она посмотрела на меня своими шоколадными глазами, приголубила, словно хотела успокоить, прежде чем нанести удар в спину.
— Люди жалуются, ты с ними плохо обращаешься. И знаешь, товарищ начальник отдела, твоя личная жизнь меня в общем-то не касается, но… Господи боже, чего ради ты путался с женщиной там, на участке?
Ага, за Илону взялись. Но я ее в обиду не дам. Илона красивая. У нее есть абсолютно все, что положено иметь красивой женщине, к тому же она простодушна — и именно потому, что она такой уродилась, она искренна и умеет радоваться всякой малости. Когда мы, одолев чудовищные горы снега, веселились в Рудной, она только и делала, что следила за Бальцаром — как бы не перепил. Ее переполняло веселье и радость, и она не скрывала этого. По-моему, одна половина участка в нее влюблена, а другая половина ездит на работу ради нее.
— Стоп, это интересно. Уж я-то должен бы кое-что об этом знать!
— Настоящий мужчина не станет отрицать, что у него есть что-то с женщиной.
— Возможно, но он не станет и кричать об этом на всех перекрестках. Видел меня кто-нибудь где-нибудь с Илоной Карабиношовой?
— Ах, черт, и тут Илона! — Смолин широко ухмыльнулся, как бы говоря, что и сам бы не возражал, если б Илона подарила его взглядом.
Прошекова вздохнула и глянула на него с укором.
— Вас видели не менее десяти человек. Зачем же вы отрицаете?
— Пожалуйста, продолжайте. Не то я рехнусь от того, как мало вы про меня знаете. Ведь все эти три дня я только и делал, что тискал баб в грузовиках и заканчивал свои делишки в сугробах. А то с чего бы мы на целых двое суток опоздали расчистить дорогу? Смотрите не ошибитесь — ваши сведения дьявольски неполны. Уж собрались хорошенько очернить кое-кого — допишите то, что слышите сейчас!
Смолин уставился в пространство, потом вопросительно глянул на меня. Видно, понял, что его замысел рушится; он совершенно ясно видел: серьезного разговора не получилось, и теперь пытался хотя бы взглядом договориться с Прошековой, которая явно готовилась прервать мою самообвинительную речь.
— Дали б мне хорошую порцию спиртного, я бы вам столько на себя наговорил, что вы бы меня не один, а пять раз выгнали!
— Притормози! — заорал Смолин. — Хватит трепаться!
— Тащи коньяк, нечего его сушить в шкафу, — сказал я. — Увидишь, как расшуруем дельце. Может, даже извинишься передо мной. А?
— Вряд ли, — буркнул Смолин.
— Впрочем, ты уж, кажется, раз десять извинялся, — преувеличил я. — Так что это не в первый и не в последний раз. Вижу, тебе и впрямь не нравится моя работа. Что поделаешь! Люди там, в снегу-то, говорили — пускай мороз, пурга, а им хорошо, компания подобралась отличная, с такой и расставаться неохота.
Прошекова охнула, и это распалило меня вконец. Я улыбался, слова рвались у меня с языка, будто лава из вулкана, а улыбался я, как человек, который за приятной внешностью прячет волчьи зубы.
— Много на себя берешь, директор, соблаговоли-ка уразуметь, что дубинкой мне грозить нечего, а надо вместо этого выразить людям на бродском участке хоть письменную благодарность! Дубинку к такому письму не присобачишь, как ни старайся. Ее-то сразу увидят, а ей там вроде не место. А сладкоречивыми бабами пушку заряди да пальни наугад, пускай их черт заберет со всеми буранами, которые нужны нам как собаке пятая нога…
Прошекова нахмурилась, приняв это на свой счет.
— И не объяснишь ли ты мне, как это ты во всех подробностях знаешь, что там происходило, если не потрудился за все время даже до Брода доехать!
— Не было оснований, раз там был ты, а моим представителем у тебя был Павличек.
— Дай коньяку-то. Усну ведь.
— Не дам.
Я встал, открыл шкаф, не глядя протянул руку влево, за закрытую створку, и вытащил бутылку — четыре звездочки, пробка из клочка газеты. Откупорил, сделал большой глоток прямо из горлышка. Вкусно. Подошел к Смолину, сунул ему бутылку под нос — пускай, мол, тоже глотнет.
Он нервно засмеялся, отвел мою руку.
— Сегодня я не шучу, Зборжил. Сегодня все это совершенно серьезно. Так что не питайся меня напоить и не воображай, что тут тебе забава!
Последние слова он проорал так, что пустил петуха.
— То и дело мне приходится слышать, что вы не считаетесь с замечаниями по вашей работе, — зажурчал неотвязный голос Прошековой.
Я сел, поставил коньяк посередине стола. До чего привлекательный вид! Цвет зрелости — коричневато-золотистый, зовущий, манящий. Я глотнул еще — вот чего мне не хватало!
— Вы не только не считаетесь с замечаниями, вы их просто игнорируете, — журчало через стол. — Вы ужасно честолюбивы, право. В Броде есть начальник участка, но вы сами руководили всей операцией. И не сумели удержать дело под контролем. Павличека отправили обратно. Сланого буквально выгнали, а ведь он должен был для нас же проверить, что там у вас делается… Теперь всем нам не поздоровится оттого, что пресс из Рудной не доставили вовремя…
— Послушайте, товарищ Прошекова, по-моему, вы упускаете не менее тысячи взаимосвязей. На мой взгляд, все было иначе. А люди… Людей вы тоже обижаете!
Здесь, после этих сентиментально-напыщенных слов, у меня дрогнул голос. Но во мне тяжело, неотступно жила память о том, как люди рядом со мной днем и ночью, без отдыха, трудились неистово, стараясь все сделать так, как я требовал. Я отодвинул стул.
— Ну, я пошел.
И, покашляв столь же сентиментально, я двинулся к двери. Опьянеть я еще не мог: слишком мало времени прошло с тех пор, как я глотнул коньяку. Просто мне стало нехорошо в этом мягком кабинете. И не столько от самого кабинета, сколько от того, что мне пришлось выслушать и от чего я не мог уклониться.
— До свиданья, дорогуши.
Ослабевали за спиной голоса Смолина и Прошековой, хлопнула дверь. Рыжая Сильва мило улыбнулась мне, помахала пальчиками с огненным лаком на ногтях. Шаги мои отдавались по коридору гулко, как в храме. Выбежала из своей двери Квета. Тревожно смотрела, как я приближаюсь к ней твердым и решительным шагом. Сзади стукнула дверь. Смолин выскочил в коридор, огляделся и кинулся за мной. Квета моментально скрылась. Я остановился, привалившись к стене.
— Зборжил, погоди!
Он встал передо мной, загородив дорогу. За стеклянной входной дверью чувствовалось морозное утро с искристыми порывами ветра, омраченное ядовитым дымом котельных.
— Не удивляйся. На наше управление теперь всех собак вешают.
— Жители Рудной не вешают. Они-то нет. И еще кое-кто.
— Я обязан как-то реагировать. Ты понимаешь. Скажи, все ли ты делал так, что можешь открыто посмотреть мне в глаза?
— Будь я виноват, не стал бы выкручиваться. Только здесь, золотко мое, дело-то совсем в другом.
— Не называй меня золотком!
— И Павличек этот рвется на мое место, золотко.
— Слушай, оставь ты это «золотко»! Понятно?
— Но это давно известно. Так что о чем разговор? Чего вы впутываете сюда Рудную, она-то при чем?
— После всего, что я сегодня от тебя наслушался, сомневаюсь, чтоб ты меня понял.
— Почему же мне тебя не понять? Разговаривать с тобой не сахар, это всем известно, а я за десять лет узнал это лучше всякого другого.
— Разве мы недостаточно ясно сказали? Другого выхода нет. Стихийное бедствие…
— Непроезжие дороги…
— Конечно! — подхватил Смолин. — На дорогах заносы — танком не прошибешь. Деревья погибли, столбы, указатели — все к черту.
— Я в этом не виноват. У меня нет радара. У тебя, что ли, есть?
— Задержка с доставкой этого проклятого пресса…
Он перечислял бедствия, загибая на пальцах мои грехи; считал, как рефери на ринге отсчитывает нокаут, и мне в эту минуту было так же не по себе, как поверженному боксеру.
— Люди не попали на работу. Да еще ты путался там с бабой, свинья. Ладно. Согласись. В Рудной вы надрались как сапожники, это тоже известно, не думай. Твое «розовое масло» разнеслось по всем проводам, дошло до большинства телефонов в районе. Согласись. Ведь мы мужчины. Ты все время пьешь как губка.
Я снял его руки с моих плеч. И было мне так, словно я снимаю с себя грехи всего мира, — и тягостно, и смешно. Что-то все время подмывало меня смеяться. Сознание еще переваривало последние слова Смолина, застрявшие в памяти. Я пью. Как бы не так! Иной раз позволяю себе глоток спиртного, но только когда испытываю необходимость встряхнуться. А так — нет. С той поры, как Эва лишила меня права иногда бывать с ней, я вместо этого ходил в «Приятные встречи», старался забыться.
— А ведь у меня, пожалуй, есть причины пить. Тем более, что здесь мне уже нечего делать. Столько грязи на меня вылили, а ты еще подбавляешь, чтоб уж всю до последней капли. Пойду я лучше, а то, гляди, выпачкаешься. Мне надо отдохнуть. Спать буду. Сегодня не пойду в «Приятные встречи» и пить не стану, за один день похудею больше, чем за все то время, что жена меня не кормит, и буду спать без просыпу. А пить не стану. И не вздумай звонить мне домой, чтоб сообщить еще какую-нибудь чепуховину, которую вы откопали на моей совести!
Скрипнула, закачалась стеклянная дверь, взвихрила стерильный горячий воздух, устремляющийся из отверстий в полу. Ненавидел я это дуновение снизу в лицо, прямо в ноздри, проникающее всюду.
Я был в застекленном вестибюле первого этажа, когда спустился лифт и из него вышли молодой человек и женщина; весело болтая, они прошли мимо, совершенно не обратив на меня внимания. Мне захотелось войти в лифт и кататься вверх-вниз до следующего утра. После трех дней бурана на участках наконец-то все спокойно, машины с песком выехали еще в четвертом часу утра, чтоб успеть посыпать все дороги для рабочих автобусов. За рулем — отдохнувшие водители, без опухших глаз и замерзших, обледенелых усов. Надо бы справиться в диспетчерской, не случилось ли где аварии по нашей вине, в порядке ли серпантины на Градиско и сколько человек обслуживает тот, самый страшный, участок на Подолаке — бесконечной горе с подъемами и спусками в четырнадцать градусов, да еще с крутыми поворотами. Все это надо бы сделать. Я прижался лицом к стеклу входной двери, и стекло запотело от моего дыхания. Я нарисовал на запотевшем месте что-то вроде снежинки и дунул — снежинка не слетела, просто медленно растаяла.
«Уволить… Уволить… За что?»
Вчера примерно в этот же час мы въезжали в Рудную, по обе стороны дороги тянулись высоченные снеговые стены, прямо эскимосские крепости; они ежеминутно грозили рухнуть на машины, на людей и снова засыпать с таким трудом пробитую дорогу. Там и сям я замечал дерево, вернее, легкий намек на дерево; мы глядели в небо, прямо в окна господу богу, или вперед, или в зеркальце заднего вида — едут ли наши следом. Дорога была очень белая, очень прямая, ровная, как линейка, потом она круто падала к маленькому городишке, спрятанному среди гор, с важным объектом, известным на весь мир заводом. Бальцар, покачивая головой, вел машину, Илона сидела между мной и ним, она уперлась рукой в мое колено, сама, видимо, того не замечая, наваливалась на меня, поминутно высовываясь в окошко и рассылая воздушные поцелуи жителям Рудной, которые мало-помалу начинали уже сходить с ума.
Широкая, необъятная радость ворвалась в провонявшие машинным маслом кабины, и шум толпы, и крики, и пение, и оркестр звучали таким страстным, таким неотступным ликованием, что подняли моих людей с сидений скрипучих, горячих грузовиков, — все до единого выскочили на маленькую, скатывающуюся под горку площадь, подхватили меня за руки-ноги и качали до тех пор, пока меня по-настоящему не замутило. Первой это заметила Илона. Разыскали где-то председателя рудненского Национального комитета, и тот влил в меня пол-литра сливовицы.
«Но где же корни недоверия? — размышлял я, открывая стеклянную дверь. — Рудная… Занесенные дороги… Да все ведь было совершенно не так, как мне тут пытаются втолковать. Совершенно не так…»
В эту минуту я, наверное, окончательно усомнился бы в том, что есть еще на свете хоть какая-то, хоть крошечная правда, если б не увидел на улице Илону, и Бальцара, и Достала, и еще четыре-пять человек. Они вошли в пассаж, направляясь туда, откуда я только что вышел, и было так приятно видеть их, а еще приятнее слышать. И сладкой показалась мне жизнь. Я двинулся им навстречу, а они уже заметили меня. Илона прибавила шагу, опередила остальных, ее горячий, испытующий взгляд устремлялся ко мне. Вот, вот они уже совсем близко, мои ребята, — и через секунду они окружили меня.
3
Был час ночи. Я не мог спать, открыл глаза. За окном ярился ветер, со свистом проносясь вдоль улицы, во взбудораженном воздухе гудели провода. Воздух весь как бы выгнулся к небу, вздулся животом беременной женщины, и этот ограниченный тьмою купол возвращал земле все ее вздохи и проклятия. По простенку между окон метался отблеск уличного фонаря. Тусклая полоса света разделила стену сверху донизу и то сужалась, то расширялась в такт раскачиванию фонаря. Я вздрогнул, охваченный предчувствием. Что-то должно произойти, что-то случится с минуты на минуту, вырвет меня из отупелого ожидания. Ветер поднялся с вечера, едва стемнело. Он словно выждал, когда наступит темнота и мрак, и задул — сначала осторожно, нерешительно, потом постепенно набрал силу и превратился в ураган. Сметал все. В воздухе кувыркались рекламные щиты, вихрем подхватило их у подъезда гастронома, двери которого заперли раньше обычного, чтоб не разбились.
Около шести вечера я шел домой, на свою очень тихую, очень темную улицу. Я возвращался с объезда участков. Дороги всюду сужены, с обеих сторон их зажали снежные барьеры, которые почти некуда спихивать с проезжей части.
Я подумал, что такая суровая зима — изрядное свинство для тех, кто испытывает ее последствия на своей шкуре. Пускай одна половина человечества романтически воспевает ее красоты, зима же, чье могущество проявляется в разрушительной силе, внушает другой половине человечества неприязнь даже к крошечной снежинке.
Такая зима, как нынче, бывает раз в сто лет. Она пришла одиннадцатого ноября, и с той поры у нас уже было пять авралов. Наше маленькое дорожное управление заработает инфаркт, задохнется под внезапным ударом урагана и ледяного дыхания близких гор. Я слыхал, что в одну из зим на целый день прервалось сообщение с Рудной, пока работяги-муравьи в оранжевых жилетах с лопатами в руках не пробились к первым домикам городка. Об этом рассказывал в «Приятных встречах» старый Макс, заслуженный дорожный мастер, теперь на пенсии; сколько намучились, пока прокопались сквозь свежие, слепящие глаз сугробы к людям — а те равнодушно проходили мимо… У дорожников руки чесались наказать их, засыпать площадь до крыш снегом, который сами же только что свалили с дороги.
Прекрасно — так вот лежать, и слушать, и выделять из всех этих звуков один для себя. Звук, что зовет, и бодрит, и поет, повествуя о несказанном, неизреченном, образуя естественнейшее обрамление, внутри которого протекает неповторимая человеческая жизнь.
Из такого состояния и вырвал меня среди ночи резкий телефонный звонок. Звук его прорезал гудящую ночь. «Вот это самое и должно было случиться», — подумал я, уверенный, что это вызов.
Жена в ту ночь спала беспокойно, я слышал. Она ворочалась во сне, скрипела кровать. Из спальни доносились приглушенные вздохи. Мы спали в разных комнатах. Когда она приходила домой раньше обычного и ложилась позже меня, я слушал, как она засыпает.
Я встал с постели, но телефон умолк. Я поднял штору. До половины окна намело снега. Он сыпал непрестанно, легкий снежный пух кружился над сугробами. У меня похолодело на сердце. Если так замело нашу улицу, со всех сторон защищенную высокими домами, то что же творится в открытом поле? Я представил себе эту картину, слушая шлепающие шаги босых ног жены, приближавшиеся к моей комнате.
Дверь тихо открылась, смутно проступило в темноте лицо жены. Сонным голосом она пробормотала:
— Погоди, не вставай. Должно быть, ошибка.
Она стояла в дверном проеме, белая и желанная, неподвижная и все же зовущая к себе, за эту дверь. Так по крайней мере почудилось мне в это летучее мгновение. Я не шевельнулся, словно отрицая, что встал, что не сплю и нетерпеливо жду повторного звонка, который даст мне повод уйти из клетки нашей квартиры, где я чувствую себя таким чужим.
Она, наверное, разглядела выражение моего лица, несмотря на то что комнату окутал пепельный январский сумрак, разжиженный неуловимым свечением снега. Каким-то шестым чувством — не знаю, где оно кроется, — жена, должно быть, угадала мои мысли, перекрывавшие ее приглашение, угадала мое желание бежать отсюда к людям, с которыми мне хорошо, хотя я и не связан с ними семейными узами. Так стояли мы, две гипсовые статуи, белые, но уже запорошенные пылью лет, и ни одна не двинулась, не сделала шага к другой, не ожила, не заговорила. Мне не хотелось уговаривать, звать, обещать, мне нужно было просто жить, не выдумывая никаких сложных игр взаимного сближения. Меня утомляла необходимость постоянно оправдывать обыденность нашей жизни, расписывать мечты о будущем, никак не связанные со всем тем, мимо чего текла моя жизнь и в чем я ежедневно нуждался, чтоб жить. Мне уже не во что было вглядываться, и я отвернулся, чтоб не видеть ее силуэта, — только ждал звонка. И телефон зазвонил, громко и пронзительно, он рыдал и предостерегал одновременно. Мне надо было пройти мимо двери, в которой все еще стояла жена. Она преградила мне путь и быстро проговорила:
— Я скажу, ты болен или тебя нет дома. Что хочешь скажу, только останься наконец. Ненавижу зиму. Терпеть не могу это несчастное дорожное управление с его заботой о разбитых дорогах. Понимаешь? Сказать им так?
— Разбудишь сына, — ответил я, вышел в прихожую и снял трубку.
Дверь спальни захлопнулась, щелкнул замок.
На другом конце провода кто-то шумно дышал. Словно стоял совсем близко и ждал, когда можно будет раздраженно раскричаться.
Я сказал: «Слушаю». И кто-то закричал так громко, что я вполне мог отвести трубку на вытянутую руку.
— Кто у телефона?!
— Зборжил.
— Вы начальник эксплуатации дорожного управления?
— Я уже десять лет начальник. В чем дело? Откуда вы звоните?
— А-а. Значит, вы-то и отвечаете за состояние дорог, так?
Я проглотил слюну. Мне всегда не нравились голоса в телефонах, которые наорут да и повесят трубку, даже не назвавшись.
— В общем, так. Кто говорит?
— Так отвечаете или нет?!
Проснулся в своей комнате сын, покашлял. Напоминал, что я мешаю спать. Мелькнула мысль: «Ага, парень уже дома». Обычно-то он являлся под утро. Может, все-таки исправится, бросит шляться по ночам с дружками, которые не внушали мне ни капли доверия.
— Полная ответственность лежит не на мне. Если угодно знать. Она лежит на директоре. А вот мотаться по сугробам — это да. Это моя забота.
— О, черт, кто же все-таки отвечает? Кто отвечает за нерасчищенные дороги? Вы или господь бог?!
Меня раздражал этот настырный незнакомый голос. Я-то ждал сегодня другого — ждал, что мне ясно скажут, что надо сделать и чего от меня ожидают. В трубке непрестанно шуршало, а мне нужно было другое. Вызов или просьба о помощи — сдается, я был настроен кого-то спасать, возвращать к жизни. И я ответил с тем же раздражением:
— Послушайте, вы будите меня среди ночи, чтоб узнать структуру управления?
— Не вешайте трубку! — закричал незнакомец. — Что? Вставать неохота? А вы знаете, что Рудная еще с вечера отрезана от мира?
Я опешил. Рудная!.. Три сотни домишек среди гор и бурная речка. Рудная, спуск к которой зимой превращается в лыжный трамплин…
— Такое случается, — сказал я. — Кто говорит? А то меня уже будили ночью несколько раз, и оказывалось — пьяные.
Язвительный голос проникал мне в уши, голос был злой, напористый, воинственный, холодный, как сталь, как нож со сверкающим лезвием.
— Заверяю вас, уважаемый товарищ начальник эксплуатации, на сей раз вас беспокоит не пьяный. Звонят из транспортного отдела, ваша организация нам подчинена, с вашего разрешения.
— Вы там новый?
— Новый.
— То-то и оно. А то я узнал бы вас по голосу. — Я не сдержал смешка. — С добрым утром. Принимаю к сведению. Но позвольте заметить, я все еще не знаю вашей фамилии.
Нас разъединили, раздались прерывистые гудки, я положил трубку. Открылась дверь кухни, жена зажгла свет. Я огляделся. На полу валялись женские чулки с поясом. На столике возле моей постели мирно, металлически тикал будильник.
Эва смотрела на меня, скрестив руки.
— Приготовить тебе что-нибудь в дорогу?
— Пожалуйста, не утруждай себя, иди-ка спать.
— Почему ты не хочешь?
— Да ты никогда мне ничего не готовила. Зачем? Я привык. Чего уж тут. Тебе вовсе не обязательно подниматься всякий раз, как меня вызывают. Позвоню в диспетчерскую и поеду.
— Почему ты? У тебя для этого люди есть.
— Не нравится мне этот ветер, заносы, «столетняя зима». Ладно. Надо ехать, и дело с концом.
— А я-то хотела побыть с тобой. Глупо, конечно, думала, хоть раз сделаешь по-моему, посчитаешься со мной. Значит, ошиблась? Да отвечай же что-нибудь!
— Как всегда. Ошиблась. В том-то и дело: мы с тобой ошибаемся порознь и никак не можем сойтись.
Еще не отзвучал первый резкий звонок, а я уже поднял трубку. Опять этот хриплый голос:
— Фамилию мою нечего спрашивать! Ее легко установить. Я сегодня дежурный. Уверяю вас, это самое несущественное, вы действуйте! И немедленно сообщите, как только дорога к Рудной будет освобождена. Я сказал ясно, да? Там ведь завод!
— Работы налажу. И сразу сообщу. Вы не звонили в диспетчерскую?
— Звонил, — нетерпеливо ответил он. — Там, видно, все спят. Не дозвонился.
— Номер-то у вас правильный?
— Господи!
— А то бывает. Спасибо. Все?
— Все. Ваша диспетчерская мирно храпит.
Подошла жена.
— Чего он хотел?
Она смотрела на меня, но ее глаза были холодны, они не спрашивали, не уговаривали. Отметили только, что я смотрю куда-то сквозь бетонные стены нашего дома, куда-то вдаль, во тьму, которая манит и отпугивает.
— Похоже, дело скверно. Звонили из транспортного отдела. Надо сейчас же ехать.
— Ну и беги, — зло процедила жена. — Беги! Час ночи, все нормальные люди спят!
— Пурга метет и после полуночи, — довольно уныло сообщил я. — А движение по дорогам, хоть ты лопни, не желает прекращаться.
— Так приготовить тебе что-нибудь?
— Как обычно. Вдобавок — теплый пояс на поясницу.
— Не надо было цапаться с этим типом. Как его фамилия?
— Не сказал. А голоса по телефону я распознавать не умею. Особенно зимой, когда я вечно не высыпаюсь.
Эва вышла; приоткрылась дверь спальни, и на мой столик лег широкий пояс кроличьего меха. Я набрал номер диспетчерской. Ответа не было. Набрал еще раз и держал трубку до тех пор, пока не отозвались.
— Наконец! С добрым утром, господа. Что поделываете, ребята? Спите? Где Павличек? Он ведь сегодня дежурит!
Диспетчер был совсем сонный и не умел этого скрыть.
— Товарищ начальник, — виновато ответил он, — ну, задремал я за столом. Самую малость. Эти авралы измотали меня вконец…
— А шеф у тебя на что? Дай мне его!
— Идет, идет он, — извиняющимся тоном пробормотал диспетчер; некоторое время все было тихо, потом в телефоне щелкнуло — трубку передавали.
— Опять ты спал в кресле, на столе-то вдвоем не поместитесь? А?
— У телефона Павличек. В чем дело? Что происходит?
— Это я спрашиваю, что происходит! Звонили из района. Из района! Дорогу от Брода до Рудной замело.
— Иисусе Христе!
— Крепко спите, диспетчеры и дежурные! Это вам дорого обойдется, не будь я Зборжил! Опоздали на два-три часа! Готовьте машины со стругами. И фрезу. Пускай греют моторы и ждут меня. Я поеду с ними в Брод. Позвоните на бродский участок. И в Стритеж. А ты, Павличек, немедленно с машиной за мной, к гастроному. Да пошевеливайся. Через двадцать минут я должен быть на участке!
Я положил трубку и перевел дух. Я злился. Быстро натянул мохнатый зеленый индийский свитер — я любил надевать его в такие походы, — плотные вельветовые брюки, горные ботинки и форменную меховую шапку, которая отлично согревает голову в самый трескучий мороз.
— Ну, спокойной ночи.
Жена, видно, озябла. Она стояла в дверях, немая, с упреком во взоре, за которым я распознал скрытую злость. Прошипела:
— И вовсе я не хотела быть с тобой. Мне вообще ничего от тебя не нужно. Так, пришла глупая мысль встать, попросить тебя не уезжать. Никогда ты не был и не будешь другим. Раз навсегда говорю тебе, что разведусь, стану жить одна!
— Когда вернулся сын? В одиннадцать его еще не было дома.
— В какой-то дискотеке был. Пожалуйста, не беспокойся о нем. Ни о чем не беспокойся, иди, считай снежные хлопья. Пускай бы нападало на сто метров! Чтоб тебе вообще не вернуться домой!
— Не пугай, — сказал я. — С тобой и спозаранку не соскучишься…
— Дело твое. И прощай. Прощай! — выкрикнула она, нахмурилась, судорожно сцепила пальцы. — Видеть тебя не хочу!
— Не устраивай сцен.
— Никогда не устраивала. А жить с тобой — вот уж не радость. Никогда не было радостью.
Я отпер дверь, сунул ключ в карман. Перекинул через плечо сумку и вышел на промороженную лестницу.
— И не возвращайся! Найди себе притон, ночуй там, живи, где хочешь и с кем хочешь. Не хочу я с тобой жить! Слышишь? Не хочу!
— Будь здорова, — ответил я и запер дверь.
Но еще раз вернулся. Жена стояла в прихожей, прислонясь к кухонному косяку. Мне стало ее жалко. Впервые за долгое время, может, за целый год, стало мне ее жалко, но я ничего не мог поделать. Надо было идти. А может, этого-то и не следовало делать. Она все стояла, неподвижная и ненавидящая, и вдруг я понял ее, взглянул как бы с другой стороны. Она не шагнула ко мне, нет, даже не шевельнулась. С лестницы несло ледяным холодом — она даже не поежилась. Я добился обратного. Наверное, меня вернуло какое-то сентиментальное чувство или, скорее, смутное желание понять друг друга, увидеть какой-то просвет, чтоб можно было забыть оскорбительные слова, и добился обратного. Она ожесточилась. Глаза холодные, не желающие понимать. Роли сами собой переменились — теперь уже я будто клянчил, а она сурово отвергала. Все напрасно. У меня были убеждения, у нее — мечта, без которой она не могла жить. Мне не хотелось дольше слушать, как воет сквозняк, тянущий из натопленной комнаты, и видеть, как жена не желает меня знать. Захотелось — это было мне так необходимо! — просто выйти вон, чтоб завеяло меня стометровым снегом, а потом постепенно выгребаться из-под него…
— Будь здорова, — повторил я и вышел, и больше уже не возвращался.
4
Мысль о человеческом достоинстве не дает мне покоя с тех пор, как я узнал, что его могут отнять у человека. С сознанием этого достоинства не рождаются, и никто его никому не прививает. Оно даруется человеку, и важно, как он с этим даром обходится. Со старым Максом я познакомился в «Приятных встречах». До этого я его не знал, потому что пришел в управление, когда Макс там уже не работал. Ему перевалило далеко за шестьдесят. Я уважал его. Когда мы сошлись поближе, он порой заглядывал ко мне.
Я не понимал, откуда у него такая жажда узнавать как можно больше о моей работе и почему он всегда с такой точностью хочет определить, когда можно зайти ко мне. Он не желал встречаться с бывшими сослуживцами и предпочитал являться после окончания рабочего дня, когда во всем здании воцарялась тишина. Он стучался, входил в мой кабинет и останавливался перед большой картой района на стене, вновь и вновь разглядывая ее. При этом он что-то мурлыкал и бурчал себе в усы, время от времени поглядывая на меня, а то и подзывая к карте. Мы повесили ее под стекло, потому что, если держать карту в шкафу, она сомнется.
Старый Макс готов был без конца рассказывать, когда и какую дорогу прокладывали под его началом. Между его страстным отношением к результатам своего труда и стремлением скрыть свое присутствие в управлении было какое-то странное противоречие, непонятное мне. А так как старый Макс был человек вполне разумный и рассуждал трезво, то я долго ломал себе голову, в чем же причина такого его поведения.
Причину эту я узнал случайно. Раз как-то ездил я на трассу и возвращался на попутной машине, отправив на своей дорожного мастера дальше по линии.
Подобрав меня, попутка с ходу взяла крутой подъем за карьером, пересекла на вершине подъема рельсы узкоколейки, по которой возили камень к дробилке, и въехала в тучу пыли, поднятой тяжелыми самосвалами, пыхтевшими с готовым щебнем. Солнце пекло. Сзади, в горячем дрожащем мареве, как в зеркале, отражалась лента новой асфальтированной дороги, прямой, точно линейка, и окаймленной фруктовыми деревьями. Молодой, незнакомый мне водитель, с приятным, несколько полным лицом и добрыми глазами, гнал как сумасшедший. Мотор выл на предельных оборотах, машина среза́ла изгибы дороги так, что покрышки визжали.
— Куда ты так гонишь? Опаздываешь, что ли?
Водитель на полной скорости лихо сре́зал поворот, закрытый плотным рядом придорожных черешен. У меня екнуло сердце, на лбу выступил холодный пот.
— Опаздываю, — бросил водитель, с бешеной скоростью пролетая серпантин после нескольких пологих спусков.
— Мог бы и не останавливаться ради меня, — сказал я.
Стояла страшная жара. В сущности, срезая повороты, этот парень старался держаться в тени деревьев. В окна врывался ветер.
— Не мог. Я знаю дорожников, вот и подобрал вас.
— Приятные воспоминания, что ли?
— Сам я из Льготы. И нам старый Макс построил дорогу уже давно. А то были мы совсем отрезаны от мира, только, бывало, по лесной тропе и выйдешь к людям-то. Ага.
Он резко крутанул руль, машина чуть не перевернулась, резина взвизгнула, оставив на горячем покрытии четыре изящно изогнутых следа.
Промелькнул встречный грузовик с песком. В глаза мне бросилось оранжевое пятно — цвет дорожного управления.
— На волосок, — сказал водитель, вытер пот со лба и рванул дальше.
— Останови, — сказал я. — Лучше я выйду.
— А вы, слыхать, здорово гоняете людей. — Он покосился на меня, включил четвертую скорость и похлопал по баранке. — Ничего, эта штучка уже кое-что выдержала, выдержит и еще.
— Что случилось со старым Максом?
— Да это всем известно.
Мне ничего не было известно о старом Максе. Он приходил ко мне, расспрашивал, какие дороги собираемся ремонтировать, вот и все. Жадно ловил мои ответы, складывал их в каких-то закоулках своей памяти, куда мне не было доступа. Просто я видел, что он любит дороги, и этого мне было достаточно.
— Ну, это известно далеко не всем. Я, например, понятия не имею, что с ним случилось.
— Раз говорите «случилось», значит, знаете.
— Да выкладывай же.
Он молчал. От мотора пахло бензином.
— Не заставляй себя упрашивать!
— А ему так засчитали дорогу в Льготу, что он опомниться не мог.
— Как это — засчитали?
— А с процентами. Сказали, что его дело — содержать в порядке придорожные столбы и не заботиться о деревнях вроде нашей. Мол, пятьдесят лет ходили по лесной тропе и еще полвека проходят.
— Вот черт.
Вдали показались церковные шпили Дроздова. Районный центр величественно вставал на горизонте. Выше всех высунула свою башню ратуша, озирая закопченный, выжженный солнцем край.
— Ну, а потом он от вас уволился, на пенсию вышел. Как раз подоспела.
— Лет пятнадцать назад. Или больше?
— Вряд ли. Это вид у него такой, а он еще вовсе не старый.
— Правда?
— Такие истории никого не красят.
— Что с ним было потом? Куда он подался? Как жил старый Макс?
— Раз пригласили его наши стариканы и сделали почетным гражданином Льготы.
Водитель покосился на меня — как я это воспринял. Я стиснул зубы. Вот тебе отношение к старому Максу!
Справа на обочине я углядел оранжевые жилеты. Грейдер сдвигал землю к кювету, автопогрузчик с включенным вертящимся маячком на крыше подбирал пересохшие, пыльные груды, вываливал их в кузов трехтонки, которая медленно ползла вровень с ним.
— Высади меня здесь.
Машина рванулась дальше. Дорожники оглянулись на меня, старый Елинек приветственно помахал лопатой.
— Как дела?
— Попить у вас не найдется?
— Есть. Минералка, только теплая.
— Давайте сюда! — Елинек первым схватил бутылку.
Запрокинув голову, он залпом выдул половину. Облил подбородок и жилет.
— Хорошо! — И он с благодарностью вернул мне бутылку.
Из-за его спины, насвистывая, появилась Илона. В рабочем костюме она выглядела не слишком привлекательно; не то что, например, на вечере, который мы устраивали в том году в Международный женский день! Ее молочно-белое лицо никак не вязалось с пылью, с замызганными дорожными знаками, которые она чистила, с грузовиком, на котором работала напарницей Бальцара.
— А мне не осталось? — спросила она, стягивая рукавицы с тонких рук. — Хоть капельку?
— Для тебя, Илона, все на свете!
Бальцар, высунувшись из кабины трехтонки, осторожно пятился вровень с автопогрузчиком, из-под гусениц которого летели комья земли и пыль. Через плечо Бальцар поглядывал в зеркальце заднего вида, следя, как растет куча земли в кузове. Но поминутно он отрывал глаза от зеркальца и двигался вслепую — за Илоной присматривал.
Я прошел немного назад, проверяя, хорошо ли очищена обочина. Работа никуда не годилась. Сомневаюсь, чтоб грейдерист опускал нож до самой земли. Видно, дал ему висеть свободно, и нож, наткнувшись на камень, подскакивал, минуя часть обочины, и снова, лениво опустившись под собственной тяжестью, отворачивал верхний слой земли к челюстям автопогрузчика.
Надо было думать, что так работали все. А я-то полностью доверял им и контролировал эту бригаду не так часто, как остальные!
— Венцль, поди-ка сюда! Стыдно!
Венцль подошел, подумал, нахмурился, вернулся к грейдеру и двинулся дальше.
Я подбежал и вытащил его из тесной кабинки — благо дверцу он оставил открытой.
— Ты мне это брось, разгильдяй! — прохрипел я.
Илона поставила бутылку прямо на дорогу, быстро подошла к оранжевой кабинке грейдера, возле которой я, дыша в лицо Венцлю, кричал, что на сей раз он принесет в получку только то, что причитается по ставке.
— Давайте поспорим — все будет в порядке! — сказала мне Илона; ее длинные, густые черные волосы, рассыпавшиеся по грязно-оранжевому жилету, блестели на солнце. — Еще ведь, елки, не вечер!
И она подбоченилась.
— А ты не вмешивайся, дуй к своему грузовику.
— Эй, пан начальник, давайте на пари — все будет хорошо!
— С чего это мне спорить?
— А спорим!
— На что? — уступил я.
Она смотрела на меня темными глазами, будто успокаивала. Это я понял. Глаза у нее большие, с темно-синей радужкой, нос в пыли, пыль на щеках, на ресницах…
— Если я выиграю — вы будете милым, добрым и вежливым и перестанете орать на людей. Идет?
— Ты еще и дразнишься! — вспыхнул я. — Какое же это пари?
— Что ж, можете отказаться.
— Нет. С какой стати? Только одно условие: чтоб мне к вам не ездить, а все тем не менее было бы в порядке.
— Ладно. Идет!
Разбивал нас Бальцар. А я, сам того не замечая, почему-то покраснел. Илона вложила в мою ладонь свою белую руку с тонкими пальцами, и эти пальцы, сжавшись в кулачок, так и замерли в моей ладони. При этом она пристально смотрела мне в глаза — еще и в тот момент, когда Бальцар, разбив наши руки, скрепил пари, в котором я так много проиграл.
Трехтонка была уже полностью нагружена. Я сел в кабину, и Бальцар подвез меня к конечной остановке. Пришел красный троллейбус, молчаливый и безразличный. Всю дорогу на лице Бальцара читалось недоверие. Еще вначале, открывая мне дверцу, он сверлил меня хмурым взглядом и, едва я вышел, ринулся прочь, словно участвовал в международной гонке трехтонок, груженных дорожной грязью.
После этой встречи Илона стала какая-то нервная, словно сама не своя. Но я ничего не замечал, она мне нравилась, и все.
В механическом цехе, куда я добрался через час, группа механиков уже с часу дня резалась в карты, хотя в нарядах у них была отмечена работа до половины третьего. Я порвал эти бумажонки и велел им заполнить новые, распорядившись, чтоб бухгалтерша вычла с них за неотработанное время. Механики потаращились на меня, поворчали, потом, однако, разошлись по мастерским.
Я сел на самом припеке, солнце жгло мне темя и проникало в самый мозг. Низкие панельные строения с плоскими просмоленными крышами и жестяными трубами зимнего отопления — в них у нас помещались мастерские — выглядели довольно обшарпанно. Справа, на берегу реки, за широкими воротами, лежали на еловых подпорках снеговые струги. Сверкала оранжевая краска. У самых ворот уже добрых полчаса бесцельно попыхивал тягач. Никто не садился в его кабину, никто оттуда не вылезал. Я велел разыскать водителя. Тот явился с заспанными глазами.
— Ты что, ходишь на работу отсыпаться?
— А я разве спал?
— Вид у тебя, будто ты три ночи глаз не смыкал.
— Столько и не смыкал.
— Значит, высыпайся дома! — гаркнул я и потребовал ключи.
Запер кабину, ключи отдал привратнику.
— Завтра перед сменой заставьте его дыхнуть в трубочку. Не забудьте! И только после этого отдадите ему ключи. А ты марш отсюда! — обернулся я к водителю. — Да зайди в контору, пусть удержат с тебя за сегодняшнюю смену. Будь любезен. Сделай это ради меня, детка.
Он похлопал глазами, но все-таки поплелся к деревянному бараку. Высокий шест, с которого опускалась к земле тонкая медная проволока антенны, закачался — по крайней мере мне так почудилось, — когда водитель, войдя в барак, со всей силы грохнул дверью.
Шли дни. Мы начали разрабатывать план зимних работ, что всякий раз занимало у меня добрый месяц. Напрыгался я с этим планом, наездился — дальше некуда. И вот после всех согласований и обсуждений я наконец-то смог в октябре доложить Смолину, что у нас все в порядке, пускай приходит зима, если ей угодно, и испытывает нас.
Наш мир — мой и моих сослуживцев — готовился к самой интенсивной деятельности. Не страшны нам были ни морозы, ни метели. И вот небо затянули тучи. Я не предугадывал, мне и во сне не снилось, какая надвигается зима, какие беды принесет она с собой. Я никогда не полагался на случай. Все учебные тревоги, которые я назначал, подтверждали, что мы выйдем на битву с зимой своевременно и во всеоружии.
У меня не было оснований сомневаться в людях, однако нельзя было и слишком им доверяться. Я жил в постоянной настороженности. И незаметно для себя дошел до такого состояния, когда видишь уже только то, что непосредственно у тебя под носом, но не дальше. Я знал, что мы любой ценой должны поддерживать главные магистрали, затем, в порядке очередности, дороги второй и третьей категории, и еще — что надо навести порядок и с людьми.
Ничто не могло расстроить меня сильнее, чем если б кто-нибудь сказал, будто все наши усилия — я говорю чисто предположительно, — будто весь наш труд не имеет смысла и великой цели. Господи! Пусть мне не говорят, что можно жить, не думая о хороших дорогах, связывающих людей друг с другом. В сущности, я довольно поздно осознал, что эти артерии, и вены, и капилляры — вещь важная для общества, в котором я живу, и означают для меня все. Под словом «все» я подразумеваю ни больше ни меньше как огромный мир, в котором дышу. Всех людей с их невозможными и непостижимыми ссорами, с их характерами и недостатком сообразительности, с их стремлением выколотить побольше денег или урвать любовь — пусть украдкой, пусть ненадолго! Человеческое достоинство явилось мне здесь, воплощенное в образе дорог без трещин и дыр в асфальте, без пыли, с четкими белыми разделительными линиями, нанесенными заграничной краской. Проносятся по этим дорогам бесчисленные автомобили, автобусы, везущие людей на работу и с работы, катят на велосипедах дети. Я по праву гордился, что маленькое предприятие, где я работаю уже несколько лет, в состоянии поддерживать восемьсот километров дорог — днем и ночью, летом и зимой. Люди, как и я сам, трудились и летом, не жалея сил, в тучах пыли, у них ломило поясницу и кровь приливала к голове в жару, а надо было посыпать дороги песком, выравнивать обочины, ремонтировать, покрывать дорожное полотно новым асфальтом.
Месяцев шесть назад явился ко мне Зденек Елен из Марковичек с женой. Они ждали в комнате Кветы, пока я закончу разговор с районом, и вошли, взволнованные и нерешительные. Вид у Еленовой был неважный.
Елен сел, пододвинул стул жене.
— С чем пришел, Елен?
— Давно собирались к вам, товарищ…
— Ну выкладывай, что у тебя там.
— Да вот Вера…
— В чем дело? — Я посмотрел на женщину, и по ее лицу прочитал: неладно с ней. — Что с вами, пани?
— Мы с ней третий год работаем на асфальте, — начал Елен. — И ей нехорошо. Голова у нее кружится. Расскажи, как было в последний раз, — подбодрил он жену, но той было не до рассказа.
Я и без слов видел — надо что-то делать.
— Продолжай, Елен. Не тяни.
В дверях появился Смолин, взглянул на посетителей — они сидели к нему спиной — и тихонько щелкнул пальцами в знак того, что я ему нужен.
— Давай, Елен. Время — деньги.
— Все у нее из рук валится. Не можем мы работать при асфальте, в этой вони и жаре, ради того только, чтобы получать к зарплате каждый день по литру молока.
— Продолжай.
— Ходила она к врачу.
Еленова подняла усталые глаза. Да, глаза у нее были измученные.
— Она здорово переутомилась. Как придем домой — ложится. За детьми я ухаживаю. Двое у нас, дочка и сын.
— Сколько вам лет? — спросил я, не знаю зачем.
— Двадцать пять, пан начальник, — голос у нее дрожал.
— Хорошо, что пришли ко мне. Что я могу для вас сделать?
— Не знаю…
— Что сказал врач?
Женщина ответила тихим, болезненным голосом.
— Что мне надо переменить работу, пан начальник.
— Переведите ее на другую работу. Хотя бы на склад. Ей будет хорошо в сухом и чистом складе…
Елен был уверен, что жене становится дурно от запаха расплавленного асфальта, который тонкими струйками льют из цистерн на выровненную подушку старых дорог.
На складе в Марковичках работала толстая кладовщица, перевести ее было некуда. Короче, ничего не получалось. Кладовщица только в будущем году собиралась уйти на другое место — зарплата ей была мала; Еленова согласится и на маленькую, только бы работать там, где чисто и нет вони…
Разговор наш был недолгим, я пометил у себя необходимые данные и попросил принести справку от врача. Теперь-то я знаю, проверять было незачем, они говорили правду. Эта правда так и кричала с болезненного лица Еленовой. Когда они ушли, Смолин вызвал меня к себе и начал показывать фотографии новейших дорожных машин, выпускаемых на Западе, — огромные катерпиллеры, из которых каждый заменял четыре тяжелых бульдозера, и автоматические бетономешалки на колесах — они мешали бетон, одновременно заливая им подготовленное полотно дороги. Такой автомат за смену покрывает бетоном четыреста метров шестирядного шоссе.
Наше предприятие не рассчитано на то, чтобы строить дороги, мы всего лишь скромные ремонтники, наше дело чинить и поддерживать их, латать, чтобы по ним могли ходить машины. Такие гиганты нужны для крупных дорожных строительств. Я сразу понял, что наш директор вбил себе в голову, поддавшись соблазну, достать всю эту заграничную роскошь, хотя, конечно же, она нам ни к чему. Битый час Смолин с упоением толковал мне об этом.
— Прекрасно, — сказал я в ответ на его вопрос, что я об этом думаю, — мы можем отлично использовать их на складе у реки, рядом со снеговыми стругами. Выйдут великолепные снимки, на фоне ольх и верб, ведь для цветной фотографии нужен красивый фон.
Расставшись со Смолином, я прошел мимо Сильвы, она тюкала пальчиками по клавишам машинки — сегодня ногти у не были серебряные, — сухое и теплое помещение благоухало импортными сигаретами — целые две пачки лежали на краю обширного письменного стола, заваленного бумагами.
Я постучал по этому столу.
— Золотко, не научишь, как курить такую роскошь?
Она плавно, легко подняла глаза, опушенные густыми ресницами, и, мягко улыбнувшись, собиралась ответить.
Но я повернулся и вышел. В коридоре меня поджидала Квета, поманила рукой. Дала на подпись бумаги, в том числе несколько ведомостей, и сказала:
— Звонила Карабиношова.
— Илона? Когда?
— С минуту назад.
— Попросили бы подождать у телефона.
— Не могла я: вы так долго сидели у директора.
— Что ей было нужно?
— Говорит, вы с ней заключили пари и будто вы проиграли.
— Не может быть.
— Да. И она требует выигрыш.
— А я и не знаю, что проиграл! По крайней мере никто мне не говорил, что я как-то нарушил наше условие.
— У них на участке была Еленова, плакала. Сказала, что вы ей не поверили. Ей ужасно плохо.
Я задумался над этим известием. Зазвонил телефон. Меня вызывали на трассу.
— Кветинька, как только поступит медицинское заключение из поликлиники, дайте мне знать. Будьте так добры. Еленову нужно перевести на другую работу… Надо подыскать для нее что-нибудь.
Но никакой справки так и не поступило. Никто ничего не сообщал. Два месяца спустя я узнал, что Еленова в больнице, потом ее увезли на облучение. У нее оказалось белокровие, и будто бы ничто не могло ее спасти. Все это я узнал позже, когда наступил конец.
На похоронах я спросил убитого горем Елена, почему мне не прислали заключение врача, может быть, я что-нибудь сообразил бы. Он ответил: незачем. Я им не поверил, когда они ко мне приходили, когда жена его была больна, но еще жива…
Наши главные дороги прорезают холмы и предгорья, ныряют меж высоких откосов, тянутся по лесам и полям. Я езжу по ним, тщательно слежу, чтоб они были ровными и прочными, чтоб все было в безупречном состоянии. Директор несколько раз звонил мне, поздравлял с успехами, которых день ото дня становилось все больше. Явился ревизор из вышестоящей инстанции, покопался в бумагах, сначала высказал мнение, что наш годовой план занижен. Только когда я вывалил перед ним кучу документов и отчетов за прошлый год, он поверил и удалился ни с чем.
И на ежегодном профсоюзном собрании все было как надо. Премии, награды. Среди награжденных были Илона и шофер Войта Бальцар, который ревниво следил за каждым ее движением. Смолин и Прошекова, сияя, поздравляли моих людей, выстроившихся в ряд, вручали им конверты с премией, портфели и книги. Помню, после собрания, на вечере, Анка Пстругова обмолвилась, что я очень уж придирчив. Мне пришлось здорово сдерживаться, чтобы не взорваться.
— Ничего не могу с собой поделать, Анка, — ответил я. — Меня уже не переделаешь, да и вас ведь тоже не отучишь валяться на травке вместо того, чтоб чистить кюветы. Потому что друг друга вы не выдадите, а я не могу быть одновременно всюду.
— Вот-вот! — воскликнула Анка. — Ну почему вы всех подозреваете? Почему, леший вас возьми, думаете, что все вас обманывают?
Жена моя на вечер не пошла. Я приглашал ее, но она отлично понимала, что мне ее присутствие безразлично. А ведь могли бы побыть вместе после долгого отчуждения, даже потанцевать…
Оркестр играл замечательно. Уже сам состав его сулил массу удовольствия: две гитары, скрипка и гармоника. Поздно вечером Достал бухал бутылкой по столу, изображая этим неистовым, громким стуком маленький джазовый барабан — так он заявлял. Об этом инструменте у него было свое весьма туманное представление.
В разгар веселья Смолин встал и произнес тост, стараясь втолковать нам, что отличной работе тружеников в оранжевых жилетах может помешать разве что землетрясение, за которое, понятно, отвечать не нам. Он молол что-то в этом роде, путаясь в словах, и сиял пьяненькой благостностью. Сбившись окончательно и вспотев, он сел. Вытянул еще пару коктейлей.
— В форме ты весьма представителен, директор, — сказал я ему.
Смолинова обняла мужа, чмокнула в губы. Они, пошатываясь, пошли танцевать. Тут у меня потемнело в глазах, точно перед снеговой бурей, и я вышел на воздух.
Ноябрьская ночь, свежая, холодная, искрилась бесчисленными звездами. Из темноты ко мне приблизилась женская фигура, тонкие белые руки, слабо пахнущие сиренью, обвились вокруг моей шеи.
Я узнал ее и тоже обнял. Мы долго молчали, стоя под огромным каштаном в конце ресторанного сада. Долгая ночь и далекие отсветы настраивали на определенный лад.
— Я люблю тебя, — сказала она и поцеловала меня.
Я погрузил пальцы в ее густые волосы.
— Не трогай меня. Прошу тебя, не трогай. Я сама.
— Что случилось, Илона?
— Сегодня мне необходимо быть с тобой, хотя я этого не хотела. Решила так: не хочу тебя знать.
— Илона!
— Молчи, не говори ничего. Не воображай, будто я без тебя жить не могу. Еще как могу. Не думай. Просто захотелось узнать, какой вкус у губ товарища начальника, которого никто здесь не любит.
— Зачем ты так громко?
— Даже собственная жена. И сын над тобой смеется. И ты уже ничего не можешь поделать, и никого с тобой не останется, кроме Илоны.
— Тогда и ты не оставайся.
— Но я хочу тебя видеть. Твои нахмуренные брови и строгое лицо, хочу заглянуть под эту маску, потому что там ты совсем другой.
— Ничего ты не понимаешь, Илона.
— Ошибаешься.
В темноте она всматривалась в мое лицо, в мои глаза, а я не сводил взгляда с нее. Илона очень хороша собой — только теперь она чуточку перебрала.
— Дай мне сигарету. Выкурим вдвоем одну.
Покурив, она далеко отбросила окурок.
Переливалась роса в траве, отражая далекие огни. Каштаны роняли листья. То один, то другой лист срывался, с шорохом опускался на нас или ложился в траву. Из ресторана доносилась музыка. Приглушенно бухала Досталова бутылка, словно под ногами у нас пробивали туннель.
Илона вдруг прижалась ко мне, крепко, страстно, положила руку мне на грудь.
— Совсем ты один, глупенький, — прошептала, потерлась щекой о мою щеку и вздохнула. — Нет, здорово мы напились! — Она встряхнулась, стала серьезной, нервно засмеялась. — Кажется, я уже очень долго тут стою. Пойду к ним, а то замерзну.
— Забавно, — проговорил я. — Ужасно забавно.
Она отшатнулась.
— Ох и пекло же с тобой! — пробормотала, застегивая блузку. — Как по-твоему, почему я к тебе вышла? Думаешь, Войта не знает, где я? Ты все время был один, да так и останешься…
— Не перевелись самаритяне, — выговорил я чужим голосом и сунул руки в карманы. — Ступай туда и больше не обращай на меня внимания. Будь так добра.
— Как хочешь.
Она отвернулась. Пошла к двери.
— Погоди! — крикнул я, но Илона не оглянулась, открыла дверь — из ресторана выплеснулся веселый гомон, смех, музыка — и исчезла.
А в небе мерцали звезды, холодный ветер прошелестел в верхушках каштанов. С листьев скатились капли росы, шлепнулись наземь.
Медленно, как только мог, поплелся к двери и я. Когда Илона ушла, я на миг опешил, не понимая, что это она вдруг, а потом стал надеяться, что она скоро забудет и позвонит или подойдет, когда я приеду к ним на участок.
В душе-то я уже справился с горечью. Одиночество — неплохая штука, если только оно не затягивается. Оно целительно, если не прибегать к нему слишком часто. Иначе оно может стать пагубным.
Забавно. Я провел рукой по лбу, словно желая стереть все мысли и жить только настоящей минутой. На лбу выступил пот — холодный.
В окно я разглядел Илону — она оживленно болтала с Анкой Пструговой. Вокруг них увивались Достал с Бальцаром. Бальцар принес непочатую бутылку коньяку и, пошатываясь, стал разливать по низеньким рюмкам. Порядочные порции налил.
Я торопливо вошел, раздвигая толпу, миновал обаятельную супругу директора, схватил со стола первую попавшуюся пустую рюмку и подставил Бальцару: нальет мне или нет?
— Привет, — сказал он, причем вытаращился на меня так, что чуть глаза из орбит не выпали.
Мне было ужасно стыдно, но я готов был ломать комедию, только бы остаться с ними.
Снова забренчала музыка. Рука у Бальцара дрогнула, он облил мне рукав и полу пиджака, часть коньяку выплеснулась на стол, струйка потекла Илоне на чулок.
Я ухмыльнулся, подождал еще немного. Бальцар ухватил у меня на затылке прядь волос и больно дернул. А я ждал — что дальше. Я уже со всем примирился. И не потому, что выпил.
Я перебирал в уме все, что касалось отношений между мной и ними, между ними и моим ничтожеством. Душой и сердцем я стремился к этим людям в оранжевых жилетах и теперь ждал, чтоб они налили мне глоток спиртного.
— Да держи ты ровно! — нахмурился Бальцар и похлопал меня по затылку.
В мозгу моем разом спало давление, сильнее забилось сердце — Бальцар одним движением поднял занавес, скрывавший сцену, на которой столь многое происходило. Коньяк тонкой струйкой лился в рюмку, Илона с Анкой, озабоченные, не обиделся ли я, следили, когда я скажу «хватит».
— Выдержал, — произнес Достал и отправился на поиски пустой бутылки, чтоб с ее помощью изображать джазовый барабан.
— Я тебе налил, подлец ты этакий, — процедил Бальцар, — но помни! Сядешь зимой ко мне в машину — врежусь с тобой в самый глубокий сугроб, чтоб тебе там подохнуть. Пей!
— Спасибо за откровенность, Войта, — сказал я.
Мне стало хорошо — отличное самочувствие! Я оглядел зал и встретил взгляд Смолина. Тот подтолкнул свою долговязую жену, и оба взяли рюмки — выпить со мной.
Я поднял свою до того стремительно, что плеснул на паркет. Люди за соседними столиками оглядывались на меня, словно я разыгрывал бог весть какую комедию. Они никогда не видели меня таким и теперь поглядывали с недоверием. Водитель, которого я недавно отправил восвояси за то, что он спал на работе, ухмылялся и толкал локтями дружков — они считались у нас самыми отъявленными лодырями, однако требовали величайшего к себе уважения. И эти веселились, забавлялись на мой счет.
Илона смотрела на меня с отчаянием. Я не понимал ее взгляда, все еще не догадываясь, в каком я ложном положении; и я не знал, что выражение горечи на моем лице скорее отталкивает людей.
— Пей же, Зборжил! — крикнули от стола шоферов, кто-то засмеялся.
Илона взглядом просила меня уйти, не мучить ее, что ли, а я не понимал, чего она хочет. Пол подо мной закачался, пошел кружить. Рюмку я осушил залпом — брызнули горячие слезы.
— Что же ты со мной не чокнулся, приятель? — прохрипел Бальцар. — Давай еще!
Я подставил рюмку, он налил. Мы чокнулись.
— Ох, и подлец же ты, — пробормотал он.
Досталу он налил в пустую бутылку. Мы чокнулись втроем.
Глаза Илоны успокоились. Она встала и тоже чокнулась с нами.
— Понял ты, о чем я? — бормотал Бальцар. — Понял ведь?
— Что-то голова трещит, — заявила Илона, поставила рюмку на стол, взяла сумочку и направилась за пальто.
Подошел Смолин — в одной руке сигарета, другая рука в кармане. Выдохнул дым в лицо мне.
— Илона домой собралась, — сказал он, глядя ей вслед. — Может, проводишь?
— Там видно будет.
— А ты расшевелился, Йозеф. Это хорошо. Я уж думал, не вернешься, когда ты недавно исчез вместе с ней.
— Мой стиль. Являться и исчезать в нужный момент.
— Ты будто малость не в себе? Оглянись, как людям весело! Правда, здорово? Вот таким я всегда представлял себе наш коллектив. За одним столом, в одном зале. Вместе работать, вместе отдыхать.
Я сохранял хладнокровие.
— Что ж ты жену не привел? Из-за Илоны?
— Ага, — сказал я. — Именно из-за нее. И только ради нее валяю дурака с Бальцаром, терплю визги Пструговой и брань шоферюг. Как раз. Нет, Оскар, я пришел сюда по другой причине.
— Ладно. Все идет как надо. А то нет? Глянь-ка!
Люди веселились, музыка играла. Не скажу, чтоб наши ребята были оригинальны. Распевали под оркестр, обнимались, угощали дорожных мастеров…
Я поискал глазами Павличека. Его не было.
— Где же твоя тень? — спросил я.
Смолин засмеялся.
— Тень? Хорошо сказано! За женой побежал. Сейчас придет.
В этот момент и открылась дверь: Павличек с женой, модной тридцатилетней женщиной в длинной юбке, в девически-розовой кофточке. Здороваясь с окружающими, супруги пробирались к столику Смолина.
— А что, Илона бегает за тобой? Впрочем, какое мне дело, приятель…
Не договорив, он неуклюже отошел. Бальцар похлопал меня по плечу.
— Спокойной ночи. Мне пора. Илона-то ушла. Счастливо.
— Тебе тоже.
Все сидели, один я стоял, озирая зал, сизый от сигаретного дыма.
Павличек льнул к жене, она гладила его по щечке надушенной лапкой. Вроде проверяет, хорошо ли муженек выбрит.
Смолин хохотал, весело, шумно, от души. У него был сильный голос с широким диапазоном, почти как у Карузо. Он рассказывал соленые анекдоты, мастера подсели к нему, хохоча во все горло. Смолинова хихикала в скомканный платочек, украдкой поглядывая на мужчин.
— Да сядьте вы, чего стоите? — сказала мне Анка Пстругова; она курила, и рукой, в которой держала сигарету, показала мне на свободный стул. — Хотите, налью?
Я кивнул.
— До дна!
Я выпил до дна, и по телу разлилось расслабляющее тепло.
— Еще одну!
Я заколебался.
— До дна! — повелительно сказала Анка. — А то вид у вас, как у святоши на молитве. Где, черт возьми, вы растеряли настроение? Неужели все всегда должны помнить, что вы какой-то там начальник? Пейте!
Она и себе налила, пригубила. Я выпил и эту рюмку и развалился на стуле.
— Вот и правильно, — удовлетворенно заметила Анка, гася сигарету. — Пошли, попрыгаем!
Она потянула меня за руку и повела танцевать.
— Идем же! — подбодряла она меня мягкой, едва заметной улыбкой.
Мы закружились. Голова моя описала внутри себя круг и понеслась куда-то. Я чувствовал, что сильно опьянел.
— Вот и правильно, — доносился до меня довольный голос Анки. — Из вас еще может выйти толк…
Домой я явился в субботу утром. Уже рассветало.
Сын был дома. Жена встала, открыла мне. Я и сам бы открыл, но она оставила ключ в замке — проконтролировать, когда я вернусь.
— Дорожник! — бросила она мне вместо приветствия и презрительно скривила губы в страдальческой усмешке.
Я выспался, встал и, хотя день был выходной, забежал пообедать в «Приятные встречи», а потом отправился на работу. Рявкнул привратнику, чтоб дал мне ключи. Я предполагал, что сегодня может дежурить Карабиношова. В такую пору кое-где уже выпадает снег, и очень может быть, что нынче как раз ее дежурство.
Из диспетчерской, где сегодня нес службу наш юрист, я позвонил на участок. Ответил мужской голос, я попросил его переключить телефон на гараж, и трубку взяла Илона, вскрикнула удивленно:
— Вы?!
— Нет, это правда ты?! — У меня сильно забилось сердце. — Что ты там делаешь?
— Дежурю, чтоб его, — ответила она. — Потому и ушла вчера пораньше.
— Значит, не из-за меня?
— Нет. Не из-за тебя.
— Правда?
— Правда.
— Нет, неужели ты?
— Я самая. Пощупай.
— Придумала! А у меня и сейчас еще в голове шумит.
— Не надо было столько пить.
— Откуда ты знаешь? — задохнулся я.
— А здесь все всё знают.
— Все-все?
— Абсолютно.
Я поерзал на стуле — в диспетчерскую вернулся выходивший было юрист, покашлял. Если у нас все всё знают, значит, и он кашляет не без значения.
— А это хорошо? — спросил я.
— И да, и нет. Но, думаю, скорее хорошо.
— Ну до свиданья.
— У тебя там кто-то есть, что ли?
— Ага.
— А то я уж испугалась, что ты опять стал как раньше.
Я мысленно видел Илону, с ее сияющими черными глазами. Как хорошо, что я пошел на работу.
— До свидания, — повторил я.
Она попрощалась и положила трубку.
Старик юрист, прилежно заполнявший дневник зимних работ, лукаво улыбнулся мне.
— А где у вас второй дежурный и машина с шофером?
— Второй дежурный у меня Павличек… вернее, я у Павличека.
— Где он?
— Поехал, как он выразился, проветриться на лоно природы. По метеосводке — низкое давление, местами метель. Он и выехал в Брод, потом собирался в Марковички. Хочет объехать побольше участков.
Мне это не понравилось. Ведь Павличек понятия не имел, что я приду сегодня. Не верил я ему. Помолчал. Потом сказал:
— Ладно. Счастливого дежурства. Я буду у себя. Если что, звоните. А Павличек не просил вас в случае чего звонить ему куда-нибудь?
Юрист смущенно улыбнулся и не ответил.
— Так просил или нет?
— Нет.
— Ладно. Верю. Господи, что бы мы были за люди, если б не верили друг другу!
Больше я ничего не сказал. Но я не верил ни одному его слову. Надо бы выяснить, где Павличек и что он делает. Но я поднялся, простился с юристом, аккуратно закрыл за собой дверь и пошел домой. Может, юрист говорит правду. Может, иной раз спокойнее — верить.
Однако я не так-то легко успокаиваюсь. И я все-таки выяснил, где был и что делал Павличек в тот день.
5
Пурга выла, как волки в ночи. Выла протяжно, грозно, отчаянно, заглушая биение человеческих сердец. Ее никто не будил. Она сама поднялась и завалила землю.
Разразилась она в понедельник вечером. Ее извержение длилось уже шестой час без передышки, и сила его не шла на убыль. Такая сила, не только незримая, но и непредсказуемая, в состоянии заткнуть рот перепуганной земле, и та сворачивается в клубок, как кошка, и молчит. Дома, прилепившиеся к матери-земле, выглядят беззащитными — да они и беззащитны. Стоят, ждут, когда с них сорвет крышу.
Дороги замело. Снег сровнял тротуары с мостовыми и все падает, ложится слой за слоем. Ветер, рассекаемый придорожными столбами, образует завихрения, наметает все новый и новый снег, сугробы растут, вспухают, выползают на середину проезжей части, ледяными языками пересекают узкую полосу дороги. Легкие, нежные снежинки, соткавшие паутину в облаках, тянут свои нити к земле — силки из тончайших, как силоновые, нитей. За полчаса дорога исчезает. На городских улицах относительно спокойно. Вихри свистят над домами, беспорядочно наваливая снег сверху.
Борясь с ветром, я дошел до гастронома и встал на углу. Откуда бы ни ехал Павличек, здесь он не мог меня не заметить. Если, конечно, умудрился завести нашу старушку. Если мотор не прогревали днем, то можно провозиться целый час.
Сильно раскачиваются на провисших проводах уличные фонари, их свет потускнел за завесой снегопада. Белые хлопья вьются вокруг них неутомимыми бабочками.
Скрипят высокие акации, гнутся под ветром. Даже сквозь вой бури отчетливо слышен их стон. Он смешивается с дыханием небес.
А небо будто валится на меня. Я отлепился от стены, вышел на проезжую часть, уже засыпанную выше щиколотки. Глухой гул где-то там вверху заставил меня поднять глаза. Небо страшно. Оно мертвенного цвета. Где-то там над Крковским проспектом просвечивает в вышине бледная луна. Равнодушно взирает на съежившуюся землю, на ничтожных людишек, мечущихся по улицам в предчувствии опасности.
Меня охватило нетерпение. Буран разразился внезапно. Мои люди спали. Постороннему человеку пришлось будить их, напоминать об их обязанностях.
Уже в пятый раз шутила с нами шутки погода, заваливая землю так, что и не разгребешь. Четыре раза мы справлялись с бедствием. Обычно ветер стихал, пробушевав часов двенадцать. Только раз он доставил нам особые неприятности, продолжаясь целые сутки. Главные магистрали мы расчищали за шесть часов, только с боковыми дорогами к отдаленным деревням возились и по два дня. Потом наступал покой, глубокий мир, дорожники как завороженные смотрели в небо, проклиная каждую снежинку, еще слетавшую сверху. Моя ненависть к снежной красе смягчалась тем, что я признавал за людьми право жить и зимой, и это заставляло меня подавлять жгучее отвращение к сугробам.
Впереди мелькнул свет фар, сквозь вой бурана донесся близкий уже, захлебывающийся рокот мотора. Машина подъехала, хлопнула дверца. Я влез внутрь.
Ветер напирал на машину, давил на нее, стараясь перевернуть. Усаживаясь на переднее сиденье, я скорчился — шапку сбросило в низеньком проеме дверцы — и поджал под себя ноги. Меня обдало теплом от мотора. Подмигивала лампочка спидометра. Потом я привольно откинулся и перевел дух.
— С добрым утром! — непринужденно встретил меня Павличек, широко улыбаясь.
Я ждал, что́ он еще скажет. Он опоздал по меньшей мере на сто восемьдесят минут, ему было не к спеху, он отлично вздремнул на дежурстве, чтоб потом, не дай бог, не заснуть где-нибудь в пути, за рулем.
— Если б оно было добрым, Павличек! Если б!
— Здорово метет.
— Н-да. Это тебе не солнышко, мой золотой. Что это ты так скоро приехал?
— Мотор не сразу схватился, долго перхал…
— Ты тоже заперхаешь, коли тебя схватит, мой мальчик! — Меня трясло от злости. — Мы могли бы быть уже в Броде! Вполне могли бы быть там и давно бы, как заводные, каждые четверть часа утюжили стругами дорогу в Рудную, пока туда не проедут все рабочие…
— Говорят, в Канчьих горах жуткая пурга.
Не знаю, почему мне так хотелось припереть его к стенке, ведь именно сейчас мне вовсе ни к чему было ругаться с людьми. Но что-то во мне засело, я должен был сказать ему, какой он подонок, если заснул, отлично зная, какую сообщили метеосводку. Павличек заюлил, как тогда, после профсоюзного собрания, когда он якобы объехал на служебной машине все мыслимые пункты земного шара, а в частности нашего района, и все это — за сутки! Всюду он был, все он видел, а, между прочим, нигде ничего не отмечено, хотя наездил целых триста километров! К бабе шлялся, да не к одной! Я очень тщательно подготовил головомойку, которую учинил ему неделей позже, собрав материалы и как следует все проверив.
Он явился тогда ко мне раздраженный и злой. Услышав, что ему придется оплатить из своего кармана эти триста километров, шофера и бензин, он зашипел, что подаст на меня в суд. Запугать рассчитывал — но тут я показал зубы, пригрозил, что, если к завтрашнему дню он не заплатит сполна, его жена узнает обо всем. И что я вышвырну его за разбазаривание казенного имущества, в клочья разнесу, пусть только вякнет и не сделает того, что я приказал.
Тут он моментально поджал хвост и со всех ног помчался за деньгами. Заплатил все до копейки. Смолин потом звонил мне, говорил, чтоб я такие вещи впредь согласовывал с ним, хотя я ни словом не обмолвился директору об этой истории.
— Конечно, пурга, раз и тут уже все занесло. Слушай, чего ты так ползешь?
Павличек не ответил и по-прежнему тащился посередине пустынной улицы со скоростью тридцать километров.
— Трусишь, что ли? Давай быстрее. Двигай!
Он прибавил скорость, но немного. Видно, опасался юза.
— Привет, уже и тут метет, — заметил он, словно только что открыл глаза.
— Ты что, только проснулся? Поддай газу. Поддай! Не жалей эту колымагу. Струги в порядке?
— Нормально. Только запасной, который в Стритеже, поломан. Ремонтируют. К утру обещали закончить.
У театра мы свернули на улицу с односторонним встречным движением. Постовой отчаянно замахал нам, но остался позади. Огромный куб жилого дома слева принял на себя напор ветра. Казалось, к утру дом рухнет под его ударами, и отделаться от этой мысли было невозможно.
— Запасной струг должен быть в порядке на сто процентов, понял? Сам проследишь. Пускай швы подъемного механизма сварят вдвойне. И ничего мне не рассказывай, позвонишь туда и после заедешь, посмотришь. Грузовики все укомплектованы?
— Ага, — насмешливо ответил Павличек. — У Бальцара напарницей — Карабиношова.
— Тогда порядок. И хихикать тут нечего, Павличек, потому что Карабиношова в десять раз лучший напарник, чем каждый второй мужик. Понял ты, что я говорю?
— Еще бы, она первоклассный напарник.
— Это ты что, в другом смысле?
— Почему? — Он засмеялся. — Но люди устали. Только кончился один аврал, на́ тебе следующий. Им тоже отдохнуть надо.
Мои скрюченные ноги постепенно затекали.
— Надо, да не всем. Ты вон даже на работе отдыхаешь. Полагаешь, это тебе всегда будет сходить даром?
Тон у него был уверенный; я же твердо знал одно — предстоит адская работенка. Нигде ни души. Люди забились по домам, заперли двери, съежились под перинами. Рестораны закрылись, выключили вентиляторы. Смрад сигаретного дыма отлично выдует хоть и не прекрасный, но все же воспеваемый ураган, который перепутал географические широты, долготы, времена года и живет себе по собственному разумению.
— А что я такого сделал, скажите на милость? Диспетчерский дневник в порядке, рапорты с мест тоже, так в чем дело? И дневник этот я веду добровольно, в нерабочее время!
— Ах, добровольно! Это ты прав, голубок. Однако ведь ты подписал трудовой договор, а там значится, что сматываться во время рабочего дня ты имеешь право только с согласия начальства. Понятно? С моего согласия. Так что учти!
Он заметно сник, но все еще оправдывался — думал провести меня.
— Я просто отлучился ненадолго, вот и не оказался в ту минуту у телефона.
— Ты мне зубы не заговаривай. Не ври! Оба вы дрыхли. Дневник заполняли кое-как. Очень мне любопытно, как там у вас записан звонок того типа из транспортного отдела, если он до вас так и не дозвонился. Ловкач ты был, им и останешься!
Я рассвирепел, я готов был растерзать его.
Машину занесло, задние колеса стукнулись о тротуар, от толчка нас повело под часы.
— Я сказал тебе ехать быстро, но не рискованно!
За поворотом у обувного магазина он прибавил скорость, машина, словно маленький бульдозер, проехала по всей улице боком и остановилась в метре от низкой аркады магазина полуфабрикатов.
— Ты что, в витрину решил въехать?
— А что? Сами велели прибавить газу, товарищ начальник. Мне-то что. Я и к утру в управление поспею. А вот вам, Зборжил, очень нужно спешить.
— Подлец ты, Павличек. Давно я так считаю.
— Взаимно.
Он прибавил газу, словно испытывал судьбу, машина скользила боком и только там, где днем мостовую посыпали шлаком, шла нормально.
— Держись посередине!
Впереди, за пеленой снега, маячили дома, безжизненные в ночи, насмешливые и смешные одновременно, набитые людьми, которым можно спать до утра.
Павличек был язвителен, словно именно для этой непредвиденной поездки собрал всю свою желчь и теперь выхлестывал ее на меня.
— Нам уже и из области звонили, что самое позднее завтра к полудню необходимо вывести из Рудной какой-то большой агрегат. Пресс, что ли. Вчера за ним из Остравы приехали с трайлерами. А дорогу-то замело! Что скажете?
Я сдерживался, хотя и с большим трудом. Пусть только все кончится, уж я этого типа вызову на комитет, разоблачу и выгоню вон.
— Хитер ты — здесь нет свидетелей. Так что пользуйся случаем, хоть он и дешево стоит, — валяй вовсю.
— Знаю. Это прекрасно. И еще знаю — нынешняя зима складывается для вас неудачно. Кое-как справились с четырьмя авралами, да только совсем бесславно, дорогуша, а на этом-то, на последнем, и вовсе шею сломаете — пресс-то застрял в Рудной!..
— Что-о?! — Я вытаращил глаза. — А ты чем помог? На простом дежурстве и то дрыхнешь!
— Каков шеф, таковы и подчиненные. Это закон. Или нет?
— Да?
— Иной раз и дрыхнуть полезно для дела, — многозначительно произнес он.
— Сволочь ты, Павличек.
Он улыбнулся мне улыбкой этакого парня с револьвером, который уверен, что жертва никуда не денется, и элегантно шутит, поскольку работает, не оставляя следов.
— Засиделись вы в начальниках, факт!
— Я позову милиционера! Останови машину, негодяй! Останови, говорю!
Он и не подумал затормозить, тогда я тяжелым своим башмаком наступил ему на ногу — он успел убрать ее с педали акселератора — и сильно нажал на тормоз. Машина по инерции прокатила вперед. Я выдернул ключ из зажигания. Нас дотащило до невидимого под снегом края тротуара.
— Пошел прочь от руля! Выкатывайся, гад! Сядешь сзади.
Я распахнул свою дверцу и выволок Павличека прямо через рычаг скоростей. Взмахнул кулаком — он увернулся. Я перегнулся, чтоб достать его, он отклонился еще дальше, упал, рукой подсек мне ноги. Я свалился в снег, больно ударившись челюстью. Сел на него, повернул к себе лицом и ударил. Он изловчился и пнул меня сзади ногой. Я отлетел, шмякнулся боком о машину. За эти несколько секунд я вспотел, словно после бог весть какой тяжелой работы. Павличек приподнялся, пополз ко мне на четвереньках.
— Дерьмо! — прошипел я. — Вонючий, вшивый гад!
Я цедил ругательства сквозь зубы, одно за другим, они скрипели на зубах, как песок. Помог ему встать на ноги. Хлопнули дверцы, завелся мотор. Я повернул машину в другую сторону — к механическому цеху. Сзади громко дышал Павличек, хрипел, что-то бормотал себе под нос.
— Я живо всем покажу, что ты за птица!
— Вам не поверят, — откликнулся он. — Как вам могут поверить?
— Заткнись. Некогда мне с тобой вожжаться. Но я тебе все сосчитаю. Вздрючу на комитете еще пуще, чем сейчас. Помни! Я ведь тоже не забываю. Этого — не забуду. Хочешь, подавай в суд!
Он ничего не ответил, сидел сзади, немой и покорный.
Улицей с низенькими домиками мы приближались к механическому цеху. Фонари на столбах тускло освещали двор. Я въехал в ворота. Услышал рокот моторов: две грузовые «татры», с мощными снеговыми стругами, навешенными на передние рамы, стояли рядышком. Меня облила горячая волна радости, я выскочил из машины, быстро подошел к первой «татре». Обернулся, крикнул в ледяное дыхание вихрей:
— Поезжай в управление! И не смыкать глаз! Буду звонить каждую минуту, и ты все занесешь в дневник! Понял? Двигай!
Он уехал, испарился. Тихий шум легковушки заглушил грохот автопогрузчика, наваливавшего балласт в кузов «татр». Каждая понесет десять тонн щебня, чтоб весом своим и ножом струга пробивать снежные завалы. Этот грохот, такой знакомый и родной, заглушал все, что шумело и вихрилось вокруг. Подготовка к поединку — пятому за эту зиму — была в разгаре. Я знал, что за стеклами кабин найду людей, измученных не меньше моего. Но виду подавать нельзя. Мы ринемся в снежную мглу, в буран, и окружат нас ледяные барьеры вдоль дорог, занесенные деревья и телеграфные столбы, домишки железнодорожных обходчиков, будки сторожей во фруктовых садах… Хотел бы я знать, что творится в душах этих людей, таких знакомых мне, с которыми я двинусь навстречу буре. Зимней, неукротимой, забивающей дыхание, пенной буре…
Я поискал глазами людей. В дверях барака мелькнула тень, и во двор вышла какая-то фигура — не различить, мужчина или женщина, — за ней другая.
Щебень с металлическим грохотом сыпался на дно кузовов, потом, по мере заполнения, звук менялся: стук камня о камень. Работавший на автопогрузчике Храмоста включил маячок, и он неизвестно для чего вращался над крышей кабинки.
Вразвалку шли к машинам люди в меховых комбинезонах, в шапках-ушанках.
Одна фигура привлекла мое внимание, не знаю почему — была ведь такая же неуклюжая, как и остальные. Илона.
Анка Пстругова побежала ко мне, издали крича:
— Вы с ума сошли! Как прорваться в Рудную? Гляньте, ужас какой!
Это я уже где-то слышал, подумал я: «Гляньте, ужас какой…»
Пришлепал Достал с сигаретой в зубах. Он смахивал на космонавта.
— Это правда, что к утру надо пробиться в Рудную?
— Ага.
— Сдурели? Не желаю я подыхать ради чьего-то приказа, наперед вам говорю.
Храмоста остановил погрузчик, но маячок крутился по-прежнему.
— Надеюсь, черт возьми, не пошлете меня в Брод, а, начальник?
— Тоже трусишь, Богоуш? Не хочется со двора, с надежного местечка?
— Да нет, почему. Но послушайте, ведь это что-то ненормальное творится. Не нравится мне эта буря. Плюньте! Всему есть предел. Коли невозможно, так нечего и пытаться. Черт!
Илона молчала. Бальцар ждал, что она скажет. А она молчала. Съежилась и молчала.
Н-да. Небо взбесилось. Стихия — одна, а может, составленная из тысяч стихий, я уже не разбирал, — плотным кольцом сдавила моих людей. Сзади, у снеговой фрезы, водитель Зедник прикладывал к капоту руки в рукавицах — согреть; старик привратник ждал, что будет дальше.
— Проспитесь, ребята! — крикнул я. — Надо ехать, не то нас заживо съедят, если струсим, не попытавшись даже добраться до места!
Карабиношова засмеялась. Пстругова укоризненно покачала головой.
— Хорошо тебе смеяться сейчас. А вот как измотаешься вконец, небось пожалеешь, что смеялась.
Я уже решил, в чьей машине поеду, но делал вид, будто мне все равно. Отошел. Люди провожали меня жесткими взглядами. Я зашел в сторожку привратника, записал номера грузовиков со стругами и снеговой фрезой, фамилии водителей и — опять на мороз. Люди ждали. На небе ни звездочки.
6
Снег висел над землей плотной завесой. Залеплял фары. Водители прогревали моторы. Мне пришло в голову, что неплохо бы позвонить в Брод Обадалу. Позвонить необходимо. И я опять побежал в сторожку. Схватил трубку, набрал номер.
Обадал сидел у телефона. Отозвался усталым голосом.
— Еще не выехали? Это ужасно! Задерживаетесь!
Я проглотил ругательство.
— Выезжаем! Скоро будем. Как у тебя с людьми, Обадал?
Так я и думал, его ответ не был для меня неожиданностью. Я знал — люди измотаны и пали духом.
— Скверно, товарищ начальник. Очень скверно…
— Так уж и «очень»? — перебил я.
— Да. Тут у нас белая тьма. Люди без передышки разгребают снег, вторую смену работают. Еле ноги таскают.
— Ты тоже?
Он усмехнулся — вымученная веселость.
— Я-то уж почти неделю не сплю, черт. Скоро не разгляжу, куда ложку сую.
— Слушай, друг, — заговорил я просительным тоном. — Мне от тебя кое-что требуется.
Как ни странно, он не стал возражать, хотя обычно у него на всякий приказ две сотни отговорок.
— Я могу помочь? — спросил только.
Эти слова меня обрадовали. Теперь засмеялся уже я.
— Можешь, милый. У тебя на складе больше всего соли. А ты жмотничаешь. Не возражай, я точно знаю.
Он хотел перебить меня, отбояриться. Соли своей он никому трогать не позволял. Ее мало, хотя и больше, чем на других участках, он сам ее выколачивал, потому что Прошекова нигде ничего достать не умела.
— Ты должен помочь нам, братец. И еще у тебя есть куча шлаку. Слушай хорошенько, встряхнись! Сосредоточься! Сосредоточься и не отнекивайся, это необходимо сделать. Возьми грузчиков и привези по полсотни тонн того и другого. Хотя бы на вашу паршивую площадь. И смешай как следует.
Мне не хотелось затягивать разговор, пора было выезжать. Я ободряюще подмигнул недовольному привратнику — буран помешал ему спать.
— Не горюйте, — сказал я ему. — Сейчас мы уедем, и вы придавите часок-другой.
— Поспишь тут с вами! — сердито огрызнулся он.
— К чему это все, товарищ Зборжил! — говорил меж тем Обадал. — В такой снегопад! Собачья же погода…
— Вот именно! Чего боишься? Я все беру на себя!
Подождал ответа. Знал, он согласится, если я распишусь в дневнике под своим приказом.
— Ладно. Ваше распоряжение занесу в дневник. И вы его подпишете. Сделаю, как хотите, черт возьми. У меня тут два-три человека, только что легли вздремнуть.
— Конечно, подпишу! Только ты как следует перемешай соль со шлаком.
— А это зачем?! — закричал он.
У него в самом деле не хватало рабочих рук, но в крайнем случае он мог бы достать людей в городе. Как-то уж он должен исхитриться.
— Мы хорошенько посолим знаменитое шоссе Брод — Рудная, понимаешь? И это спрашивает потомственный дорожник? Если посыпать — тогда хоть какая метель, снега на дороге не останется!
— Не многовато ли? По пятьдесят тонн? Этак самому ничего не останется…
— Останется! А вот если не выполнишь — останется по тебе вечная память! Не бойся. Делали так в других местах, и получалось.
— Вы только подпишите, и я все сделаю по-вашему.
Хлопнула дверь, в сторожку ворвался ветер, подхватил бумаги на столе. В печурке загудел огонь, искры высыпались на пол.
— Да, — послышалось еще в трубке, — тут у нас телефонограмма. Звонил директор машиностроительного…
— Небось насчет пресса? Тоже требует, чтоб дорогу в два счета расчистили?
— Вот именно. К полудню. Что у нас нынче? Среда? Так вот, ему надо не позже полудня в среду. А то нам будет худо. Он прямо сейчас, ночью, звонил секретарю районного Национального комитета.
Директор страхуется. Думает, достаточно приказать, и мы изловим пургу где-нибудь в полях и свяжем ей крылья на то время, пока с завода будут вывозить пресс. Я его понимаю, только не представляю себе, зачем он ночью надоедает секретарю.
— Что ты ему ответил?
— Сделаем, мол, что можно… Только люди, люди у меня измотаны, как собаки…
На Обадаловом участке была прекрасно оборудованная бытовка. Мягкие матрасы, чистые простыни. Да что в них толку, когда людям некогда спать. Только лягут — опять вставай, и пошла карусель…
— Это плохо, Обадал… Но надо держаться!
— Да что… Свежих людей нет. Не могут до нас добраться.
— Слушай. Брось плакаться. Воображаю, какое у тебя лицо, когда я тебе это говорю. Хочешь отвести душу — выбеги вон да ори в пургу сколько влезет. Но людям — людям скажи… — Я не мог сразу найти нужные слова. — Скажи им — надо! Может, поверят. Потому что они не обязаны. Но приготовь все, что сможешь. Не забудь соль со шлаком. Да, и еще песок. Песку бы! Не сердись, братец. Все. Скоро будем у вас. Со свежими силами. Держись!
Привратник дремал, положив голову на руки. Я стукнул по столу так, что он подскочил, уронил руки на колени.
— Будете храпеть — я вас уволю, и вам уже в жизни не видать такого теплого местечка! — сказал я. — Отсиживаете свои восемь часов, ждете не дождетесь смены! А там хоть буран, хоть потоп…
Я рассвирепел. Дед тут носом клюет, когда другие работают до изнеможения! Хлопнул дверью, споткнулся о скребок и помчался к «татрам».
Жгучий мороз ущипнул лицо, дух захватило. Режущий ветер рвал легкие, я топал по замерзшей земле, кипя злостью на весь мир. Грохот моторов относило ветром, и даже в трех шагах шум их казался негромким, они рокотали спокойно и ровно, словно радуясь предстоящей работе.
Я всмотрелся, где машина Бальцара. Обе «татры» уже подъехали к воротам. С первой кто-то спрыгнул.
— Ну как, товарищ начальник, едем?
— Я сяду к тебе, Бальцар. Если не возражаешь.
Он растерялся, не ответил.
— Напарник у тебя есть?
— Есть. Илона. Сидит в кабине, песни поет.
— Значит, не заснешь. Остальные?
— Готовы, хотя им не до песен. За них все песни перепела вьюга.
— Постой, а где же фреза?
— Зедник уже выехал, у него ведь скорость поменьше.
Кто-то высунулся из кабины, позвал. Я подошел.
— Зборжил! — окликнули меня. — Садитесь с нами! Вы ведь едете?
— Еду, Илона.
— Тогда залезайте!
Я забрался в кабину, Бальцар влез с другой стороны, посигналил и двинулся.
— Закройте дверь, в бога!.. — вдруг гаркнул он. — Нечего выстуживать кабину!
Он переключил на вторую скорость и неторопливо выехал из ворот. «Татра» спокойно покатилась по расчищенным городским улицам. Мотор работал ровно, оглушительно, подавая в кабину теплый воздух. Бальцар перевел на третью скорость, шум стал тише. Жужжала печка, мир казался чудесным, как картинка на эмалированной кастрюле. Снег налипал на ветровое стекло, щетки с трудом сдвигали его в стороны, но навстречу летели все новые и новые хлопья, слепили стекло.
Бальцар остановил машину, брызнул снаружи глицерином на стекло, снова включил «дворники». Снег превратился в кашу, резиновые полоски щеток застревали, вязли.
Остались позади последние дома города. Облысевшие деревья в садах накрылись снеговыми шапками. И от этого словно глубже вросли в землю. Деревья приняли странную форму — огромные, неправильные шары. В конусах желтого света фар лежали плоские поля, распростершись ниц перед бураном. Утомленные, они дремали, тяжело дыша под бременем, навалившимся им на грудь.
Дорога шла в гору, но горизонт не расширялся. Хмурые поля сливались с хмурым небом. Нас вели придорожные вехи и деревянные, выкрашенные в красный цвет шесты, которые мы вкопали по обочинам для ориентировки на случай заносов. Дорога всползала выше и выше. В сущности, шоссе от Дроздова к Броду все время идет на подъем. Брод лежит на четыреста метров выше Дроздова, и по дороге приходится проезжать триста тридцать три крутых поворота. Половина пути лесом, и это единственная выгода, да и то относительная: зимой простому смертному надо быть готовым к тому, что, заехав в лес, он может не выбраться из него до гробовой доски, вернее, до весенней оттепели, если только его не вытащат наши струги: у въезда в лес и у выезда из него наметает двухметровые сугробы.
Покрутившись по склонам холмов, дорога выбралась на ровное место и пошла лесом к цели нашей экспедиции — городу Броду.
— Это Илона позволила тебе взять меня?
— Чего ей позволять? Машина моя. Вряд ли она и сама-то рада, что едет. Или не так, Илона?
— Держись левей, миленький, а то в кювете застрянешь вместе со стругом.
Выезжая из Дроздова, Бальцар опустил нож струга, гидравлический механизм удерживал нож на пять рисок над уровнем земли, нож срезал заносы, снежные языки, поднимая позади грузовика белую мглу. Струг работал как зверь, отбрасывал снег, на полной скорости вскидывал его кверху, наносил ему удары, раны… Мы пропахивали снег, как лодка волны, оставляя за собой взбаламученные снежные вихри.
— Жми, Бальцар, первым идешь! Нам, правда, хуже: первыми подставляем себя снегу и ветру, но надо же кому-то взять на себя самое трудное, — подбодрила водителя Илона, и голос у нее был суровый, грубоватый, такой же колючий, как ледяные иголочки, вихрящиеся вокруг тяжелой машины.
Она глянула на меня. В желтоватой полутьме я видел ее глаза — пытливые, изучающие. Но не было в них никакого обещания, просто она повернулась и посмотрела мне в лицо, которое от этого чуть заметно дрогнуло.
Белая равнина уходила в темную даль. Выплыли из мрака тусклые огоньки, побежали заборы, несколько крыш, заваленных снегом, заметенная деревенская площадь. Ледяное чудовище — зима — ежесекундно меняло свой облик.
— Два мужика, оба водители! Не страшно, если воткнемся в сугроб, с дороги съедем. Жми, Бальцар, блесни перед начальником! Скорее в Брод…
«Татра» — тяжелый грузовик, пятнадцать тонн вместе со щебнем, и все же на поворотах нас то и дело слегка заносило, а на подъемах колеса временами пробуксовывали.
— Радковице, — назвал я тусклые огоньки, мимо которых мы проезжали.
Наша «татра» прогрохотала между низенькими домиками, швыряя им в окна кучи снега, затем крутой поворот возле замерзшего пруда — поворот этот скорее угадывался — вывел нас к возвышенности, поросшей сосновым бором, самым красивым, какой я когда-нибудь видел. Распластанные на плоской возвышенности поля спали.
— Спешить надо, — изрек после долгого молчания Бальцар. — Напа́дает еще снегу — неделю будем добираться до Брода. Илона, погляди-ка, где там канава, не съехать бы!
— Не могу. У двери Зборжил сидит. Зборжил, следите-ка вы за дорогой, поломайте глаза! Только, чего доброго, косить не начните!
— Не бойся, Илона.
— А то косить вам не к лицу… И следите, чтоб водитель не заснул. Это тоже входит в обязанности напарника. А застрянем — моментально выскакивайте. Лопата в кузове. Набросайте под колеса щебню. Это тоже моя обязанность.
— Не может быть!
— Потом надо вытащить трос и привязать его к ближайшему дереву, чтоб выдернуть машину из канавы.
— И это? А что еще?
— Еще много чего, когда вокруг такая свистопляска! — Она кивнула на окно, за которым валом валили мириады белых хлопьев.
— Как сто тысяч взбесившихся экспрессов, — спокойно вымолвил Бальцар; он еле заметно поворачивал баранку, маневрируя тяжелой, неуклюжей машиной. — Я уже сто лет со стругом катаюсь. Бывало, по трое с половиной суток без смены. Вываливался из кабины, отравленный вонью от солярки. Никак не смоешь, въедается в кожу, прямо отрава. Так-то.
— Вот парень, а? — похвалила Илона, прижалась к нему; Бальцар глянул ей прямо в глаза, и она отодвинулась.
— Потому и нужен напарник. Напарник необходим, как соль.
Илона выпрямилась.
— Славный ты парень, Войта. Значит, я тебе нужна, как соль? — Она засмеялась.
— Как соль!
— Это хорошо ты сказал, — тихо промолвил я, но слова мои утонули в реве мотора, в перестуке колес и шестерен.
— Такого мне еще никто не говорил. Вы говорили такое девушкам, а, Зборжил?
Она потянулась к щитку, длинными пальцами пошарила в поисках кожаного портсигара. Я подал ей пачку из кармашка под щитком.
— Нет, Илона. Но если хочешь знать, ты действительно нужна Бальцару, как соль. Не обойдется он без тебя, как ни верти.
Она глубоко затянулась, стряхнула пепел, задумчиво прикусила губу.
— Ладно. Я — соль для Войты Бальцара. Да будет так.
И судорожно рассмеялась. Бальцар отвел глаза от расчищенного полукруга на ветровом стекле, восхищенно и с любопытством глянул на Илону, растянул губы — в этой мертвенной полутьме улыбка его прямо-таки сияла. Он подмигнул мне, опять посмотрел на Илону и снова на меня.
— Под вашим сиденьем, Зборжил, фляжечка лежит. Не желаете?
Я нащупал фляжку и, ни слова не говоря, хватил глоток. Тотчас исчезло гложущее чувство горечи, сидевшее где-то внутри, его смыло первым же глотком. Теперь я вполне спокойно мог думать, что в следующий раз поеду не с Бальцаром. Сяду к Досталу или к Зеднику, чью фрезу мы еще не догнали.
— Как ни верти… — пробормотал Бальцар.
— Он там что-то шепчет? — хихикнула Илона.
Она перегнулась через меня, опустила стекло, выбросила окурок в темноту. Лежа на моих коленях, делала вид, будто никак не поднимет стекло.
— А вам я нужна, как соль? — шепнула, подняв наконец стекло; вспушила, поправила свои густые волосы. — Дайте-ка и мне. — Она взяла у меня фляжку, хлебнула. — Хочешь? — спросила Бальцара, но тот отрицательно качнул головой и отстранил ее руку.
Я забрал фляжку, завинтил крышку.
Мне стало приятно. Илона зевнула. Потом замурлыкала песенку:
— Откуда это? — с интересом спросил Бальцар, песенка ему нравилась. — Пой громче!
Она не слушала его, погрузившись в себя.
— Славная песня, — заметил Бальцар.
— Хорошо поешь, Илона, — добавил я.
— Ага. Хотели в Дроздовскую оперу взять, да я сказала: есть у меня уже место, на грузовике, в дорожном управлении… Отстали. Вот и пою. А вы еще ни разу меня не хвалили, — обернулась она ко мне.
— Не слышал, как ты поешь.
— Дайте-ка фляжку. Сами виноваты. Уж коли простой человек для начальника запел — дело не просто!
— Ничего себе, аванс, — сказал Бальцар.
— Ну, где же фляжка?!
— Помолчи, — сказал я, следя за дорогой; шесты поминутно терялись из виду. — Хватит с тебя.
— А я хочу еще.
— Ты же «поводырь»!
— Дадите вы мне фляжку или нет, черт возьми?!
— Молчи, — повторил я. — Следи за дорогой.
— А у вас тоже красивый голос. Мне нравится, ужасно. Известно это вам?
— Слушай, перестань, — попросил Бальцар.
— Тебе он тоже нравится, а, Войта? Можешь ты себе представить дуру, которая вышла бы за мужика с таким нежным голосом?
— Самый красивый на свете голос у тебя, — сказал Бальцар и хлопнул ее по колену. — Мне по крайней мере нравится.
— До того нравится, что хоть сейчас возьмешь?
— А почему бы и нет?
— Слышите, Зборжил, он готов взять мой голос.
Она наклонила ко мне голову.
В словах Илоны звучал укор. Она была так близко. Только руку поднять — и можно бы накручивать на пальцы ее волосы. Она меня соблазняла. И ей было безразлично, что Бальцар страдает. Она знала, до каких пределов можно дойти. Отвернулась. Я подумал, она ищет сигарету, и вдруг понял: плачет. Все тело ее вздрагивало, она старалась подавить всхлипывания, но они так и рвались наружу.
— Выходи замуж, Илона, и не мучай парня, Ты ведь уже давненько гуляешь с Войтой, правда?
Машину занесло, скрежетнул нож струга, выворачивая придорожный столбик. Столбик с грохотом повалился на плоскость ножа и отлетел направо, в темноту. Бальцар крутанул руль влево, грузовик понесло через дорогу прямо на дерево под огромной белой шапкой, метрах в десяти. Бальцар всей силой нажал на тормоз, еще и ручной рванул, все это совершилось в одно мгновение. Грузовик проехал метра два боком, щебень громко затарахтел о борта кузова. Остановились — Бальцар вытер со лба пот.
— Вы не могли бы прекратить болтовню? — только и буркнул.
Трясущейся рукой он нашарил в кармане сигарету. Зажег спичку, сложив ладони лодочкой — без всякой надобности, ветра здесь не было. Я ждал, что дальше.
На миг слезы Илоны смутили меня — все это как-то не вязалось с волнением Бальцара.
— Еще слово, и с машины долой! Поняли, Зборжил?
Он заглушил мотор. Теперь стало слышно, как снег бьет по крыше кабины. От мотора веяло маслянистым теплом и запахом солярки.
— Гм…
— Никаких «гм». Учтите. Я простой шофер, но и у меня есть кое-какие права. Когда я за рулем — никакой вы мне не начальник.
— В самом деле?
— И ничего вам тут не светит, товарищ начальник. В последний раз говорю! — рявкнул он и затоптал недокуренную сигарету. — Ясно, я хочу жениться на ней. Будем с ней вместе работать. Со мной она будет ездить, не с вами!
— Я так и предполагаю, — сказал я.
— С вами-то она кончила бы тем же, что и ваша старуха!
— Это хорошо, что ты хочешь на ней жениться, Войта, — ответил я. — И очень славно, что ты говоришь об этом так откровенно.
— А вы эти разговорчики-то бросьте! — крикнул Бальцар.
Он зажег лампочку, кабина осветилась. Илона сидела, закрыв лицо руками. Из-под пальцев у нее текли слезы.
— Люди вас терпеть не могут, потаскун вы этакий! Сорок лет, а никак не уйметесь! Вас боятся! Да разве такая девчонка польстится на мужика, который не справляется ни на работе, ни дома? Ходит один, как корова в поле, все вынюхивает, людей мытарит, сыты по горло! Так и запишите себе, пан начальник!
— Не забуду.
— И еще. Я тут обещал, что как-нибудь вопру вас стругом в снег. Так что берегитесь. Берегитесь!
— Да поезжай ты! — сорвалась Илона. — Замолчи! Я с тобой гуляю. Ну, гуляю, а только чем это кончится, не знаю сама. Что на это скажешь, Бальцар?
Наступила тишина, слышалось только бурное, взволнованное дыхание шофера. Он с грохотом захлопнул дверцу — та даже подскочила. Нажал на стартер. Мотор разок провернулся вхолостую, хрипло кашлянул, потом металлически зарокотал. Осторожно тронулись. Бальцар вырулил на середину дороги, и мы поехали дальше.
Мы плыли во мраке. Фрезы все еще не было видно, и Достал сзади не показывался. Глубокие заносы чередовались с узкими полосами снега, в некоторых местах ветер дул нам в спину, сметал снег впереди, обнажая покрытие; туманные снеговые шлейфы кружились неустанно, волнами, подстегиваемые незатухающей невидимой силой. Ветер скулил, качались деревья в лесу, а мы рвались вперед, неуклонно и свирепо.
Миновали деревушку. По высокой ограде старого замка я узнал Гельтинов. Возле пруда стоял превосходный трактир, недавно отремонтированный фасад его манил проезжающих. Там подавали отлично охлажденное пльзеньское пиво. Над сгорбившимися домиками распростерлась гробовая тишина. После крутого подъема, который мы взяли на первой скорости, дорога неожиданно свернула к лесу. За этим крутым поворотом, у первых елей, Бальцар вдруг кинул руль направо, резко швырнул грузовик на обочину, чертыхнулся.
Мы остановились. Посреди проезжей части высилась здоровенная снежная куча. Я выскочил из машины. Колючий снег ударил в глаза, в рот. Под кучей прощупывался металл. Пнул ногой — скаты. Счистил немного снега — открылся передок автомобиля.
— Экий болван!.. — Бальцар гневно выкатил глаза.
Он завел мотор и, подталкивая стругом, оттеснил «вартбург» к кювету.
«Вартбург», должно быть, стоял тут давно. Нигде никаких следов. Только задубеневший лес да мы. На обочине было мало снега, «вартбург» остановился, сопротивляясь напору струга. Бальцар дал задний ход и снова наехал, сдвинул легковушку к придорожному столбику, совсем прижал.
Илона выскочила следом за мной.
— Сволочи окаянные! — кричала она. — Бросают посреди дороги, а ты бейся! Знала бы, чья машина, отлупила бы как собаку!
Позади выбился из тьмы свет фар, осторожно приблизился. Грузовик Достала; он вышел из кабины, поеживаясь в своем меховом комбинезоне.
— Кажется, я знаю, чья это развалина, — сказал он и выругался.
Бальцар спихнул легковушку еще дальше, на самый край обочины. «Вартбург» накренился, скользнул в кювет. Путь был свободен. Вьюга кружила, заметая следы. Деревья, чьи расплывчатые очертания время от времени проступали над желтоватыми и фиолетовыми сугробами, стряхивали новые порции снега, слепя глаза.
— Чья это колымага? — спросила Илона. — Скажи! Поеду, самого сворочу в снег!
Анка Пстругова поморгала, зябко переминаясь, потопала ногами в валенках.
— Подлецы, — грустно сказала она. — Таких в тюрьму сажать надо. Пускай, мол, кто-то вытаскивает их машины, пускай другие о них заботятся, самим-то неохота.
— Хозяин машины не простой человек, — заметил Достал.
Илона насторожилась.
— Кто же этот «не простой», хотела бы я знать?
Она уже открыла дверцу в кабину, да остановилась, ожидая ответа Достала.
— Этот «вартбург» — собственность величайшего в мире рогоносца. Лесника из Гельтинова, к вашему сведению. Некоего Скоумала. Баба его бегает на сторону, дочка валяется с кем попало, и сам он готов с первой встречной. Видно, углядел в метели бабенку и вылез повалять ее в сугробах. Поди, и лежат тут где-нибудь, снегом их завеяло. Эй, Войта! Скатай-ка в поле, опусти нож рисок на десять!
— А может, это Зборжил? — откликнулся Бальцар, скалясь мне в лицо. — Что-то я его нигде не вижу. Не он ли на ту бабу полез?
Все засмеялись, ветром срывало смех с самых губ. Снег валил без передышки, ледяные кристаллики кололи лоб, щеки. Я тоже улыбнулся.
— Ты прав, Бальцар, это мой «вартбург», порезвиться мне захотелось!
— То-то, — ухмыльнулся Бальцар.
Он подал руку Илоне, втащил ее в кабину и дал газу. Грузовик рванулся, я едва успел вскочить на подножку. Плюхнулся на сиденье, сердце бурно колотилось.
— А теперь, Бальцар, изволь выполнять мои распоряжения, — твердо сказал я, чувствуя, как стынет кровь: ведь я мог сейчас лежать здесь, в снегу, задавленный стругом, завеянный серебристыми кристалликами, и никто бы меня не нашел. — Поедешь ты теперь, как только умеешь, и, пожалуйста, без глупостей!
Он дал сигнал. Хотя гудеть было некому.
— Ну, двигай. Сейчас мы в Гельтинове, до Брода восемь километров. Даю тебе пятнадцать минут. Слышишь?! — взревел я вдруг так, что жилы на шее вздулись. — И давай, жми! Люби себе кого хочешь, но сейчас ты на работе, за рулем служебной машины. Жми давай! Не то я тебя так прищучу, что запищишь.
Тут я заметил на обочине неподвижную фигуру.
— Стой!
Илона разлепила опухшие веки.
— Почему остановились?
— Что за человек? Ночью? Может, тот самый лесник?
— Заткнись, — оборвала Бальцара Илона. — В чем дело?
Человек хватался за дверцу, наконец открыл ее, полез к нам. Мы потеснились.
Все молчали. Незнакомец, уже пожилой человек, седоватый, тепло одетый, судорожно переводил дух, растирая озябшие руки.
— Наверное, совсем бы замерз…
— Что вы, к черту, делаете в этом пекле, в два часа ночи?
— Шел в Брод на утреннюю смену. Говорю себе: утром, поди, никаких автобусов не будет, а в такое время каждая пара рук дорога…
— Илона, — сказал Бальцар, — дай ему хлебнуть.
Это адресовалось мне. Я достал фляжку, обтер горлышко. Но для того, чтобы произвести эту операцию, надо было вытащить чистый платок из-под всех моих одежек. Это оказалось не так-то просто.
— Хотите? — протянул я фляжку.
Рабочий отпил немного, вернее, только пригубил, и поблагодарил. Я взвесил фляжку на ладони и влил в себя рюмки две. Илона отобрала у меня фляжку и тоже выпила.
— Идти дальше я уже не мог. Из сил выбился, так бы и замерз. Особенно трудно за лесом. Сугробы такие — карабкаешься на них, как на Эверест.
Впереди высоченный сугроб, до самых окон кабины. Встал, загородил нам дорогу, выжидая.
— Бальцар, тридцаткой, тридцаткой, прямо в середину, полным ходом!
— Давай, на первой скорости, вперед! — подхватила Илона.
Мы поперли напролом сквозь белый разлив, рассекая его, как волны, отбрасывая в сторону белую пену.
— Проходит, держится старая калоша! Видал?! — кричала Карабиношова, колотя кулаком по щитку. Она подпрыгивала на сиденье. Она была счастлива. — Молодец! Дай поцелую!
Она чмокнула Бальцара и с сияющим лицом повернулась к нам.
— Выйду за Войту! Он мой суженый!
Старый рабочий дыханием согревал руки. Дальше мы ехали молча. От постоянного напряжения клонило ко сну. Ничего удивительного, если б я задремал. Но я знал, что Бальцар следит за мной. И я напрягал зрение, вглядываясь в сверкающую, все заслонившую снежную стену, и думал только о том, как бы не пропустить чего на дороге. Я словно сидел в засаде, подстерегая дичь, и изо всех сил боролся с сонливостью, которая накатывала на меня в тепле тесной кабины.
Илона сидела, запрокинув голову, черные волосы рассыпались по грязной обивке сиденья. Я нашарил за спиной одеяло, вытащил из-под себя, расправил у нее на коленях.
Она сгребла одеяло, сунула мне обратно. Я чуть отодвинулся от нее, хотя в общем-то было некуда, я совсем прижал старого рабочего.
Илона была раздражена, злилась. Уставясь в свистящую мглу, она приглаживала прядку надо лбом, облизывала губы. Какая-то мысль не давала ей покоя.
Подобранный нами рабочий жался между мной и дверцей. Его жизненное пространство ограничивалось десятью сантиметрами. Мое было не больше. Сунув руки в карманы, он вытянул ноги.
Илона оглядела кабину, словно ей было душно, словно она оценивала убогость нашего временного убежища. Лицо ее стало твердым, будто высеченное из мрамора. Оно было тем прекраснее, ее лицо, что принадлежало ей, Илоне Карабиношовой, с ее белыми руками и длинными белыми пальцами, с мозолями на ладонях и с пылью на сверкающей белизной коже.
Стрелка часов приближалась к половине третьего, когда наша мини-колонна дотащилась до первых домов Брода. Видимость ограничивали издевательские сугробы, летящий снег и стекла наших окон, на которых сверкали морозные цветы. Раскачивались редкие уличные фонари, приветствуя два грузовика со стругами, со щебнем в кузовах, тяжко отфыркивающие из выхлопных труб серо-черный дым.
Небольшой городок в зимнюю вьюгу — это прямо баллада. Он живет где-то внутри себя, и пустота в подлинном значении этого слова обнимает его. Узкие улочки, стиснутые низенькими домами и жиденькими заборами, дрожат под напором вольной, но незваной стихии. Кое-где поднимается над трубами дым. На тонкую струйку его, едва она появится, тотчас набрасывается ветер и терзает, пока не измочалит всю. Мороз прогрызает ставни и врывается в холодные комнаты.
Мы прогрохотали мимо нескольких лавок, вздымая свежий снег, набрасывая его на окна и на витрины. Снег совсем стеснил людей. Тротуары исчезли, ходить можно было только по проезжей части, единственной артерии, которая еще поддерживала жизнь в городке. И нам, грубым, суровым пришельцам, явившимся бог весть откуда, предстояло возродить ее.
Городок честно спал. Начал похрапывать и старый рабочий рядом со мной.
Все люди спят по домам, набираются сил для нового дня. Пришла мысль — что-то поделывает жена? Вспомнились ее холодные глаза, способные на все, ее руки, которые тянули меня к себе и закрывали дверь, чтоб я не уходил, когда это было нужно. Жена у меня красивая. Я сознавал это вдали от нее. Мне стало неприятно, когда я понял, что это знает и другой мужчина, а она позволяет ему это знать.
Я закрыл глаза. На затылок мне давил крючок, запиравший окошко в задней стенке кабины, проделанное, чтоб видеть кузов. Мне страшно хотелось вытянуться, а еще — сбегать по нужде. Все меня давило. Каким-то кошмаром засели в мозгу слова жены, сказанные пару часов назад. Да, все верно. Надо разводиться. И чем скорей, тем лучше.
Улица перекатилась через пологий подъем. Мы проехали перекресток с кубическим зданием школы и сверхсовременным универсамом — продукты и промтовары. Этот магазин мне нравился. Недавно я набрел там на фаянсовые тарелки, которые искал уже несколько лет, на тарелках были нарисованы символы всех двенадцати месяцев. По дороге домой я разбил одну, как раз ту, на которой был изображен месяц рождения моей жены.
Дальше с грохотом вниз по улице, и вот мы уже на площади. Справа занесенный снегом фонтан, несколько лавчонок и трактир, в котором давно погасили свет. Бальцар объехал площадь по правой стороне, миновал две вытянутые громады зданий под снежными перинами, дом Национального комитета в нижнем конце площади и свернул в какую-то улицу. Еще метров двести, и мы наконец-то увидели людей. На дороге стояли грузовики, и люди выскакивали из них.
Люди в оранжевых жилетах.
Бальцар включил дальний свет, притормозил и съехал на левый край улицы. Мы вышли, Бальцар подал мою сумку, про которую я совсем забыл.
Здесь и будет мой штаб. Напротив, через дорогу, дом. В нем шесть комнат. Обадал занимает самую большую, неизвестно почему. Наверное, чтоб устраивать там совещания. Во второй комнате — контора участка, в остальных четырех — койки для отдыха рабочих. В доме топят. Искры вылетают из трубы и мгновенно гаснут.
Вышел из дому коренастый человек — начальник участка Обадал, поздоровался с нами за руку. Он был в шубе, но без шапки. Аккуратно прилизанные волосы не растрепались даже на таком ветру.
— Ну, наконец-то! — пробормотал он.
— Здоро́во, ребята! — крикнул я рабочим в оранжевых жилетах, натянутых на меховые комбинезоны.
Они стряхивали с себя снег. У мужчин с усов свисали смешные сосульки. Брови у женщин заиндевели. У молодых и у старых были одинаково мертвенно-бледные лица. Это их не красило — людей словно извергло из своей утробы снежное небо.
— Привет, девчата! — продолжал я.
Они всё обивали с себя снег. Напрасно! Нас заносило медленно, но верно. И мне вдруг подумалось: как хорошо, что мы тут все вместе.
Обадал терпеливо дожидался, когда я кончу своеобразное приветственное слово. Это было нечто вроде обряда.
Мне никто не ответил, по крайней мере я ничего не услышал. Обадал заискивающе улыбнулся и покачал головой, как бы удивляясь тому, что я жду ответа.
А я все ждал, и нетерпение мое скрывала снежная завеса, скудно освещенная электрическими огоньками.
А люди — в том числе и приехавшие со мной — все старались привести себя в порядок и молча ждали, что будет; им хотелось спать. Нас разделяла целая пропасть. Ведь я приехал, чтоб гнать их на мороз, а им не хотелось никуда двигаться, потому что они уже отработали свою смену.
Так никто и не заговорил. Обадал поднял воротник.
— Не удивляйтесь, они едва на ногах стоят. И вы у них вот где сидите. Не даете покоя ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Такое не забывается сразу.
А мне было на диво хорошо! Они молчали, ну и я не стал больше ничего говорить. Взялся за ручку дверцы — ладонь мгновенно примерзла. Отодрал постепенно, круговыми движениями растер.
Так и стояли мы перед зданием участка наподобие живых изваяний. И никому не пришло в голову уйти.
— Ну, пошли, что ли, — сказал я наконец, и все гурьбой двинулись к дому.
Вздрагивали от холода десятитонки, бормоча моторами.
Старый рабочий подал мне руку.
— Но ведь сейчас еще очень рано! Хотите, поспите у нас до утра?
Он отказался. Поспит в проходной, у себя. Он долго тряс мне руку. Потом разыскал Бальцара и простился с ним. Огляделся, где Илона, но та уже вошла в дом.
— Не знаешь ли ты некоего рогатого лесника? — спросил я Обадала.
Тот, схватившись за подбородок и кинув на меня быстрый, лукавый взгляд, хохотнул.
— Да ведь это наши вас так прозвали!
— Почему?
— Ходите, мол, на чужой участок косуль стрелять, а у самого вот этакое украшение. — Он притронулся ко лбу и снова засмеялся. — Да вы не обижайтесь…
Я вошел в холодный коридор. Обадал за мной.
— Пойдем прикинем, что и как делать.
Следом за нами в комнату Обадала набились рабочие. Никто не спал. Встали даже те, кто было прилег. В печке гудело пламя, выла за окнами вьюга. Окна запотели. В соседней комнатенке лежали на полу какие-то люди.
— Который час? — спросил я, обводя взглядом заросшие щетиной лица.
Кое-кто грязными пальцами принялся распускать шнурки на рукавах комбинезонов. Обадал, набычившись, показал на стену, где висели большие фарфоровые часы.
— Без одной минуты три, — сказал кто-то.
— Да уже все три, черт, — возразил другой.
— Ну что? — спросил Обадал, протягивая мне сигареты.
— Сколько человек у тебя отдыхало и долго ли?
— Да немного. Часика по два.
— Вы спали? — обратился я к усталым людям.
Они замялись.
— Спали, только мало…
Райнох, стоявший у двери, выпалил:
— А что толку! Пять раз по часику. Разве отдохнешь? К хренам такой отдых!
— Что поделаешь, — проговорил кто-то позади меня.
Голос этот был мне хорошо знаком. Недавно схлестнулся я с его владельцем, только теперь вспоминать некогда. Я не оглянулся.
— Все-таки — отдохнули или нет?
— Это как посмотреть.
— Ладно, — сказал я. — Вам известно — я умею быть чертовски ласковым.
— Это мы знаем, — ответил за всех Обадал. — То-то и ужасно.
Кто-то засмеялся.
— Хорошо тебе смеяться, мастер, — сказал я Обадалу. — Сам небось храпанул во все носовые завертки. Вон какой розовый, чисто поросенок.
Еще кто-то засмеялся, сзади, у двери, я не мог видеть кто.
— Сволочная была работенка, так, ребята?
— Ага, — ответил Райнох. — И чем дальше, тем она хуже. Хуже и быть не может.
Обадал присел на стол, стал качать ногами в каком-то неуловимом ритме.
— Жуть что творится, — вмешалась Пстругова. — Прямо не поверишь, кабы своими глазами не видела.
— А о прессе вы знаете?
Нет, о прессе в Рудной они ничего не знали. Обадал им ничего не говорил.
Илона курила, пуская дым в мою сторону. Я глянул, где Бальцар. Тот пил воду из-под крана и не смотрел на меня.
— Вскипяти чаю, — сказал я Обадалу. — Значит, здорово хочется спать?
Все закивали; Райнох выронил сигарету.
— Мне тоже.
Я жалел этих людей в оранжевых жилетах. Придется им перетерпеть. Но жалость моя была особенная. По-моему, в этот миг все они очень сильно чувствовали свою спаянность, хотя и не берусь утверждать, что чувство это распространялось на всех без исключения. Им страшно хотелось спать, но они готовы были открыть глаза — знать бы только как следует, во имя чего.
— Ладно, поработаем еще, — произнес низкий мужской голос тоном, которому невозможно было возражать.
Открылась дверь и, весь белый от налипшего снега, вошел Зедник, стал у самой двери. В комнате было сизо от дыма, зато тепло. Зедник стряхнул снег с груди. На полу образовалась лужа.
Брови его меняли очертания: превращенные в две ледяные сосульки, они постепенно оттаивали, капли стекали по щекам. Он сдул их, усталым движением стащил с головы меховую ушанку и бросил к стене, туда, где, как он предполагал, находился Згарба. Тот поймал шапку, отжал воду, сказал Зеднику:
— Дверь-то закрой.
Лысонек, новый шофер, которого мы переманили из мясохладобоен, встал, подсунул свой стул Зеднику.
— Где ты застрял? — спросила Анка Пстругова. — Выехал-то за полчаса до нас!
— Да ну… — утомленно буркнул Зедник. — Через поле попер, хотел дорогу сократить, и завяз в куче навоза.
Ему не поверили. Он мог, пожалуй, двинуть через Залужную, только дорога там хоть и шире, зато подъем круче.
— Поди, через Залужную ехал? — спрашиваю.
— Ну да, раз пять застревал там, елки-палки.
Теперь все были в сборе. Всего-навсего двадцать пять человек; разделить на три смены — совсем немного для того, чтоб выехать на белую дорогу в черном лесу и утюжить ее вперед-назад, вперед-назад, пока не прекратится беснование стихий… Только конец бурана мог нас спасти. Люди понимали это точно так же, как и я. Но какой толк от понимания, когда вьюга сотрясает даже внутренние рамы и не дает открыть дверь на улицу!
Один из тех, кто спал на полу в соседней комнате, встал, протолкался к нам. Он щурился от яркого света и чего-то ждал. Губы у него запеклись. Он уставился на меня опухшими глазами, словно я был виноват в его состоянии. Но он еще не знал, что все лицо у него в пятнах. Они так горели, будто там, на морозе, он наклонялся к костру и опалил себе лицо.
Люди в молчании пили чай. Десятилитровый чайник опустел очень скоро. Илона снова поставила его на огонь. Она отлила немного воды в чистый стакан и достала из стенного шкафчика стерильный перевязочный пакет. Лысонек подтолкнул обмороженного вперед, дальше уже Згарба препроводил его к Илоне.
Та обмыла ему грязное лицо, намочила вату в теплой воде и стала растирать обмороженные места. Она прижимала его голову к груди, он как бы лежал у нее на левой руке, правой она протирала складки кожи на его лице.
— Ох, — выговорил Обадал, — а я и не знал про него…
Он боялся, что я стану ругать его.
— Ближайшая больница в Рудной, черт, — заметила Анка Пстругова. — Или — назад в Дроздов, если проехать можно…
Обадал мудро изрек:
— Сорок километров до Дроздова больше, чем двенадцать до Рудной. К утру будем там. Возьмешь его в кабину, — обратился он к Досталу. — Забросишь в больницу.
Рудненская больница — это несколько двухэтажных зданий. Туда в неотложных случаях возили рожениц, при необходимости делали и кое-какие операции. С таким обморожением там справятся в два счета.
Обадал выжидательно глянул на меня.
Тикали часы на стене, большая стрелка каждую минуту перескакивала с тихим щелчком. Я насчитал пять или шесть таких щелчков, прежде чем на столе задребезжал телефон.
Звонок окончательно разбудил людей.
— Выйдите в соседнюю комнату, — распорядился Обадал, а телефон все звонил, раздражая людей, которые желали одного — чтоб их оставили в покое, дали отдохнуть.
В тесной столовой через коридор открылось маленькое окошко, начали выдавать свертки с бутербродами. Все повалили туда, контора мгновенно опустела.
— Где мне лечь, если будет время поспать? — спросил я, и Обадал под шум голосов объяснил, что в задней комнате поставлены две кровати, одна для него, другая для меня.
Я повеселел: значит, есть тут для меня местечко, хотя и отлично знал, что вряд ли сумею хоть на минутку сомкнуть глаза.
— Не покажешь? — попросил я.
А телефон… Конечно, вызывают меня, и кто-то будет требовать, чтоб дорога в Рудную была расчищена через час…
В задней комнатушке стояли рядышком две кровати. Подушки в белых наволочках только и ждали, чтоб кто-нибудь из нас положил на них голову.
Обадал, как бы в шутку, ударил кулаком по одной подушке. Вмятина медленно выправлялась, натягивая наволочку.
— Сколько ты не спал?
— Трое суток, — зевая, ответил он.
— Выдержишь?
— А что делать? От людей требую, чтоб работали, не спали, так самому-то, елки, как же…
Я видел — он с трудом держит глаза открытыми.
— Ничего, Обадал. У меня, правда, была возможность поспать, да не мог заснуть. Зимой мне всегда не спится. Жена из себя выходит. Потому что в эту пору от меня никакого толку. И так все десять лет, что я работаю в управлении.
— Не очень-то вы мне нравитесь, — усмехнулся Обадал.
— Не дури, — оборвал я его. — Только ляг — и все полетит к чертям.
— И полетит.
— Ничего не полетит! — воскликнул я.
— Этого нам не одолеть. — Он показал рукой на окно.
— Чего же ты тогда сказал, что утром Достал отвезет того парня в больницу?
— Не могу же я при них говорить, что это невозможно.
— Вот и при мне не говори.
Он посмотрел на меня настороженно и нерешительно — побаивался. Он хотел покоя. Это я заметил по всему его облику, по его походке, когда он вел меня показывать постели.
— Дело ваше, — вымолвил он. — Только мне что-то не верится.
Телефон зазвонил опять.
— Возьми трубку, — сказал я.
Мы пошли обратно в контору. В коридоре было грязно, на сапогах нанесли снегу, и он даже не таял. В углу, около двери на улицу, стояло ведро с песком, рядом скребок — чистить тротуар перед домом. Ненужные жалкие вещи! Они казались теперь до того ничтожными — разве поборешься таким оружием с бураном?!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
7
— Вас, — Обадал услужливо протянул мне трубку. — Секретарь районного Национального комитета, — объяснил он, прикрыв микрофон ладонью. — Тон довольно спокойный.
Я взял трубку. В проводах что-то свистело — далекий и тоненький, как волосок, свист.
— У телефона Зборжил. Дорожный участок Брод.
Спокойный голос человека, привыкшего бодрствовать по ночам, спросил:
— Вы там все в сборе?
— Только что прибыли.
— Кажется, дрянь дело, а, приятель?
— Похоже на то, товарищ секретарь.
— Вам известны подробности насчет пресса, который рудненский машиностроительный должен сегодня отправить за границу?
— Нет. Никаких подробностей я не знаю.
— Речь идет об агрегате стоимостью в два миллиона валютных крон. Везти его далеко. Ради этого в одном нашем районе пришлось укрепить пятнадцать мостов.
Это-то я хорошо знал. Ведь именно мы, помимо текущей работы, возились с этими мостами.
— Знаю. Наши люди работали.
— Послушайте, — доносился до меня сквозь писк в трубке уговаривающий голос, — детали пресса погружены на три специальных трайлера. Нельзя задерживать отправку такой махины…
Вьюга прервала связь по дорогам, но не сорвала телефонные провода.
— Мы сделаем все, что в наших силах.
Такой разговор мне нравился. Мы сидели в тепле; в печке, в которой крошечные отверстия форсунки разбрызгивали солярку, гудело пламя. Подобного рода изобретения позволяют забыть о непогоде.
— Препятствия есть?
— Рад, что спросили. Есть: погода.
Секретарь первый поинтересовался такими вещами. Начал он издалека, но до цели добрался.
— Погода… — протянул он, хрипло откашлялся. — Гм… А вы не ждите, беритесь за дело.
Обадал принес пол-литровую кружку горячего чаю, поставил на стол передо мной. Я жестом спросил, нет ли чего-нибудь подлить в чай. Он повернулся, открыл массивный дубовый шкаф. Сдвинул в сторону папки с делами, вытащил из-за них бутылку сливовицы.
Откупорил. Я взял у него бутылку, налил себе сам — примерно пятую часть кружки. Как чудесно запахло!
— Попробую, товарищ секретарь. Как только чуть стихнет, двинемся.
Далекий писк в трубке не смолкал. Я покосился на аппарат, плотнее прижал трубку к уху.
— Доброй ночи!
— Вам того же, — ответил я и положил трубку.
Ходьба в коридоре прекратилась. Люди укрылись в тепле, устраивались на отдых.
— А в горах все валит и валит, — заметил Обадал. — Попотеем мы на этих двенадцати километрах!
— Есть у тебя кто на линии?
— Сейчас нет, — извиняющимся тоном ответил он.
Я махнул рукой. Он опасливо ждал, что я скажу.
— Отдыхают… Да и пурга не дает…
Я отпил чаю. Превосходный! В нос шибал аромат сливовицы, дурманил голову, напоминая давние зимние вечера молодости. Сад, окруженный кустами терновника, из ягод которого мы с Ваничеком в Доброй гнали самогон, жгучий, как огонь.
— Отличная у тебя сливовица. Домашняя?
— Ага. Еще до снега гнали.
— Пускай люди отдохнут. Ничего мне не объясняй, сам понимаю. Но поди объясни директору машиностроительного, почему ты не можешь начать работы.
— А что ему объяснять?!
— Выпей и ты, Обадал. На здоровье. — Я пододвинул к нему бутылку.
Он опасливо посмотрел на нее и отхлебнул с наперсток.
— Что будем делать?
— Дадим людям еще часок поспать. Из тех, кто приехал со мной, четверых вышлешь, на трассу. Достала со стругом гони к Рудной. Да, да, к, Рудной, — повторил я, встретив его вопросительный взгляд. — Пускай разведает, как там на дороге. И звякни-ка в осиное гнездо. То есть в Рудную, в тамошнюю милицию — не знают ли, до какого места от города они еще могут добраться.
— Почему Достала?
— У него самый большой опыт работы со стругом, все хитрости знает, — объяснил я. — На пятачке развернется, хотя в десятитонке вместе со стругом восемь метров будет.
— В Рудную не дозвониться. Видно, провода сорвало.
Буран осадил нас, медленно наваливаясь на грудь. Он поднял забрало, чтоб лучше видеть, и пляшет вокруг нас. Хлопья летят с неба, нежные, светящиеся, и, уплотняясь, давят. Я видел: дорожному мастеру Обадалу больше всего на свете хочется закрыть глаза и проспать всю эту карусель.
Я вынул полотенце. Из крана текло. Под этой струйкой я ополоснул лицо. Теперь я чувствовал себя отлично. Алкоголь взбодрил меня изнутри, холодная вода — снаружи. Теперь я готов был в любую минуту выйти на трассу и повести свое войско против этой сволочной пурги.
Обадал клевал носом. Прикрыв веки, тупо уставился в одну точку. Я подсчитал, сколько мне удалось поспать за эту неделю, вышло — пять часов. Привычка. У Обадала такой привычки нет. Мужчина в теле. Он страшно боится что-либо решать и всякий раз, как я приезжаю к нему на участок, встречает меня с церемониями. Я долго не понимал, откуда такая почтительность, пока не догадался, что он просто боится меня, как некоторые боятся черной собаки только потому, что она черная и у нее длинная морда.
Придвинув к себе телефон, я набрал номер.
На другом конце провода отозвался Павличек. Он ждал звонка и снял трубку после первого же гудка.
— Это ты?
Во рту скопилась слюна с привкусом алкоголя — я сглотнул. Надеюсь, Павличек не унюхает.
— Позвони директору. Да, да, сейчас. Ночью. Дорогу от Брода до Рудной занесло по макушку. Положение катастрофическое, понятно. Еще скажи ему, мы могли быть тут двумя часами раньше, но ты проспал. Не забудь.
Он запротестовал, меня это обозлило.
— Хочешь, чтобы я ему сам позвонил? Соображаешь, что я могу ему наговорить? Так что лучше звони ты! И пускай не скликает никаких совещаний. Без них знаем, что делать. Пурга, правда, не стихает, но к утру она обычно кончается. Выезжаем через час. Да занеси это в дневник, будь добр.
Обадал разлепил глаза-щелочки.
— Послушай, ты уже отправил Достала?
Он бросился к двери. Шаги… Затем, издали, слабый рокот тяжелого грузовика. Обадал вернулся весь в снегу. Его недовольное лицо выдавало страдание.
— Сказал ты ему, чтоб проехал как можно дальше?
— Он и сам знает.
— Надо было сказать. А то развернется на первом же перекрестке и назад.
— Да знает он. Двадцать лет за рулем, верно? Нечего его за ручку водить.
— Я и не прошу.
— Так в чем же дело?
Во мне закипало раздражение.
— Возьми-ка стакан, да выпей полный, — посоветовал я.
— Тогда и вовсе засну.
— Слушай, ты меня не зли!
— Да что вы опять?! — обиженно вскричал он.
Он на ногах не стоял. Тяжело опустился на стул.
— Вечно все не по вас, черт возьми!
Я ломал себе голову — чем бы на него подействовать. Наконец придумал:
— Пробьемся к Рудной — кучу денег получишь!
— Бросьте вы. Я на это не клюну. Двадцать раз сулили, а вышел шиш.
Все-таки я его расшевелил. Деньги — не самая сильная сторона Обадала.
— Ну, шиш так шиш, — говорю. — Только не хнычь. Хныкать на людях запрещаю, да и при мне не советую.
— Вы обо всех одинаково судите. Думаете, не знаю?
Ожил! Стер ладонью капли с лица. Вытащил платок, провел по затылку.
— Да ну? Ты уверен?
— Железно, — ответил он. — И все здесь так же считают.
— Вот ты — ради денег работаешь, да?
— А жить-то на что?
— Хорошо. Тогда чего ради ты третью ночь не спишь, не зная наперед, сколько за это заплатят?
— Ради ваших прекрасных глаз, товарищ начальник.
— Глаза у меня не прекрасные.
— А чтоб вы не орали на меня. Все вас боятся, вот ради чего.
— Ладно, — говорю, а сам наблюдаю за ним.
Он сидит напротив меня, дородный, втиснутый в ватные штаны и мохнатый свитер; руки положил на колени, голову склонил, на шее слева виднеется широкий шрам — когда-то расплавленный асфальт брызнул ему за воротник и обжег неприкрытую кожу; в тот раз Обадал тоже не знал, сколько им заплатят, но старался заасфальтировать побольше.
— По-твоему, Обадал, все фрезы и струги, что мы закупили, с неба свалились, да?
— Ну и что?
— Или, может, начальники участков выложили собственные сбережения — нате, мол, купите машины… Так?
— Поработали мы побольше, вот вы и купили, когда денежки завелись.
— То-то и оно. И не говори мне, будто ты не можешь сделать вдвое больше, если захочешь. Тебе только захотеть, да с людьми бы твердости побольше. Я-то знаю.
— Может, и так. Жена требует, чтоб я бросил это дело и нашел себе другое место, где работают с шести до двух, и заработок постоянный, да еще премии, понимаете?
— И моя того же требует.
— Какой ей от меня прок? В два счета уйдет, если этак будет продолжаться.
— Моя уже так и поступила.
— Осточертело мне.
— Мне тоже.
— Прямо плешь проела, зуда…
— Пожалуй, и у меня так.
— Да знаю я! — вдруг выкрикнул он.
— Не скажешь ли еще чего?
— Я засыпаю.
— А ты открой глаза. На то ты и начальник, чтоб дать людям поспать.
— Спасибо за такое отличие. Оставьте его себе.
У моего локтя зазвонил телефон, я поднял трубку.
— Дорожное управление? — спросил кто-то.
— Что надо?
— Нижайшее почтение! — произнес пьяный мужской голос и замолчал.
— Опять шуточки? — усмехнулся Обадал. — Вот так все время.
— Убью я его, — сказал я. — Поймать бы — и стругом в снег, пускай знает, что такое зима.
— От Бальцара переняли?
— Что?
— Да вот это: стругом в снег.
Тут только я сообразил, что повторил угрозу Бальцара.
— Да нет, просто в голову пришло. А он что, так говорит?
— Говорит. Каждого, кто на Илону засмотрится, сгребет стругом — и в снег башкой, пускай подыхает.
— Красиво. Еще что?
— Еще грозится вскорости сделать это с вами, товарищ начальник. Очень скоро. Может, даже завтра.
— Славный ты малый, Обадал. Плесни еще капельку.
На капельки он не поскупился — налил сантиметра на два в кружку.
— Не надо бы вам столько пить, Зборжил.
— Сердце болит, брат.
— Рогатый лесник… — пробормотал он.
Наступила тишина. В этой тишине стало слышно, как бьется в печке огонь и скулит ветер в трубе. Крошечные кулачки яростно колотили в окно.
— Бедный ты, старина, — проговорил я. — Ждет тебя то же самое…
Я прямо-таки осязал, как внутри у него все кипит и бурлит, как ярость поднимается к горлу, к глазам. Вот он в бешенстве раскрыл их, прошипел:
— Нет уж, по-вашему не бывать! Не всякий согласен, как вы, пан шеф, чтоб его на лопатки уложили!
— Ну что ты, такая пустяковая жертва…
— Неужто вам себя жалко?! — удивился Обадал и громко засмеялся.
— Нет. Просто объясняю, где моя ошибка, чтоб ты ее не повторил. Так что лучше сматывайся с этой работы, не то станешь вторым рогоносцем.
— И не подумаю, — возразил он. — Я простой дорожный мастер. Простые женщины от мужей не уходят. Они ведь простые.
— С одной стороны, на тебя давят миллионы обязанностей. Снежные заносы или вот пресс в Рудной. С другой стороны, жена, которая не желает, чтоб были у тебя все эти заботы и бессонные ночи.
— Что же вы-то не уходите?
— А я не мог бы жить без этих треклятых бессонных ночей!
В дверь постучали. Я пошел открыть — за дверью стояла Илона. Обадал поднялся.
— Кстати, как там соль, Обадал? — спросил я. — И шлак, и песок… Смешали?
Илона вошла. Она не знала, остаться ей или лучше уйти. Спрашивала меня взглядом. И ждала, чтоб Обадал вышел.
— Свалили на площади, — ответил тот. — Вы ведь мимо проезжали.
— Вот как. Не заметил я. Все снегом занесло.
— А снег не тает, — разочарованно протянул он.
— Увидим, как будет на дорогах, в больших масштабах. Пробьем дорогу стругами, потом на четырехсантиметровый слой снега насыплем этой смеси. Соль разъест снег, останутся шлак с песком, и первый же мороз пришкварит их к покрытию.
— Здо́рово, Зборжил, — сказала Илона. — Вы настоящий мужчина. Покажите им, что не боитесь.
— Да так уж сколько лет делается. Что тебе, Илона?
— Покурить захотелось. В женской комнате девчата дрыхнут. И Бальцар на боковую отправился. Осталась я одна.
— А тебе что, неохота? — буркнул Обадал.
— Не могу я заснуть. — Илона вынула сигарету.
Она стояла совсем близко от меня, подняла черные ресницы:
— У вас печальные глаза…
— Тебе бы тоже отдохнуть, Илона, — настаивал Обадал. — Осталось меньше часа…
— Да что вы меня гоните? Сами, что ли, спать хотите?
Обадал обиженно усмехнулся. Склонил голову к плечу. Он был бледен от бессонных ночей.
— А что, я бы не прочь вздремнуть…
Он оглянулся на меня — что я скажу, ждал разрешения, готовый за это исполнить любое мое желание.
— Валяй, Обадал. Поди поспи часок.
Он вышел. Я сидел у стола с телефоном. Илона подошла ко мне сзади. Погладила по голове.
— Дай прикурить…
Закурила, стряхнула пепел на пол. Ее теплая ладонь забралась мне под рубашку, ласково погладила плечо. Тепло, исходящее от нее, было мне приятно. Я поднял голову. Илона совсем близко… Комбинезон она сняла, зеленый свитер обтягивает полную грудь.
Я поцеловал эту грудь. Илона прижалась ко мне.
Я не знал, что делать. Яркий свет резал глаза. Окна ослепли, запорошенные снегом.
Я отодвинулся вместе со стулом.
— Милый, — сказала Илона, — я просто глупая, что так тянусь к тебе. Но ничего не могу с собой поделать…
— Ты хочешь жить со мной? — услышал я свой голос.
— Конечно, хочу…
Она обняла меня и тихонько поцеловала в волосы.
— Подходящее время и место для таких разговоров, правда?
— А ты не мог бы жить со мной, Йозеф, мой бедненький, мой рогатенький лесник?
— Наверное, нет, Илона. Я пьян. Выпил два полных стакана. Можешь представить, как от меня пахнет.
— Чувствую. Даже в коридоре слышно. Вьюга пахнет сливовицей.
— Ты правда хочешь со мной жить?
Она перегнулась через мое плечо стряхнуть пепел в пепельницу, прижалась грудью.
— Я была бы верна тебе, — и опять поцеловала.
— Меня вечно не бывает дома. Все время мотаюсь…
— Ничего.
— И я не привык каждую ночь спать в своей постели.
— Брось. Зачем ты так говоришь? Меня это не пугает, Йозеф. Я не обижусь, если ты иногда не будешь спать со мной.
— Это я уже слышал.
— От нее?
— Да.
— Не надо о ней. А мне это все не страшно, я-то знаю, такая у тебя работа.
— Я совсем не тот, каким ты меня знаешь.
Она задумалась. Докурила сигарету, ткнула окурок в пепельницу.
— Я тебя знаю с худшей стороны. И вот видишь — все-таки влюбилась. Остальное в тебе — лучше.
— Пожалуй, верно, — сказал я, — только не умею я так себя поставить, чтоб и люди это увидели. Это может разглядеть лишь тот, кто хочет и у кого есть время.
— Такой человек — я.
Мы сидели на некотором расстоянии друг от друга. Ежеминутно кто-нибудь мог войти. Но пока я никого не слышал.
— Ты очень хорошая, Илона. Правда.
— Я ведь люблю тебя.
— Не надо об этом. Ни к чему.
Она подвинулась на стуле и грустно улыбнулась.
— Да чего ты боишься? И стоит ли жить одними заботами, без всякой радости? Живем ведь только раз…
— Но, Илона, и у меня бывают радости. Такова жизнь. Иной раз встретишь обломочек счастья — и довольно. Хоть что-то, а? Вот послал я людей отдыхать, сам не могу.
— Привык?
— Нет. Но я знаю, как надо работать. Правда, нет-нет, да и подставят ножку, то товарищ…
— То жена, — подхватила Илона. — И сын непутевый.
— Какое дело посторонним до моей жизни?
— Все-то для тебя посторонние… Даже те, кто давно тебя знают. Потому и смеются над тобой. Тебе бы остановиться да задуматься, отчего это. А ты, Йозеф, днем и ночью только требуешь, требуешь, тебе одно ясно — люди должны вкалывать…
У нее был огорченный вид.
— И ты никогда не влюбляешься?
— Я все время влюблен. Сорок лет, а я влюблен с утра до вечера, без передышки.
— Не надо шутить.
Во взгляде ее светилась нежность. Черные глаза сияли. Чуть заметно вздрагивали губы. В уголках рта у нее темнел легкий пушок. Великолепный крутой лоб обрамляли густые кудри. Она молчала, и ее дыхание, казалось, источало благовоние. Нежная улыбка превратила ее в женщину, которой здесь не место.
Она погладила мне руку. Я почувствовал мозоли на ее ладонях; ее пальцы с обломанными ногтями и плохо отмытым маслом успокаивающе кружили по моим ладоням.
— Илона! — окликнул я, и она будто очнулась от грез.
— Тише, Обадала разбудишь.
Она перестала водить пальцами по моим ладоням. Я положил руки на стол и опустил на них голову.
— Никогда-то я не умела приблизиться к тебе…
— И вот в буран — сумела. Буран разделяет…
— И сближает, — с печальной улыбкой перебила она. — Ты упрям как мул, Йозеф. Ты — начальник отдела эксплуатации, я — напарник на грузовике, зимой — «поводырь» шофера. Если б ты поближе присматривался к простым людям, быть может, разглядел бы и меня. И давно бы мог иметь немножко радости, Йозеф.
— А я, как лошадь в шорах, смотрю в одном направлении. Все это я уже тоже слышал.
— Я не знала, что ты это уже слышал.
— Частенько — давно, а в последний раз совсем недавно.
— Жаль.
— Оставим это, Илона. Ты страшно милая девушка.
Теперь, когда она так доверчиво открылась мне, когда сидела передо мной такая покорная, я уже не мог говорить, что не знаю, чем ответить на ее признание. Мне нравилось ее тело, горячее и желанное, оно притягивало меня к себе. Илона была самой очаровательной женщиной, какую я когда-либо встречал.
— Как ты попала на эту работу? — спросил я, и мало-помалу она вернулась к действительности. Заставила себя ответить на удивление спокойно:
— Ты имеешь в виду, как я, с таким телом, попала сюда? Но разве женщина не имеет права работать с лопатой в руках? Знаю, я говорю вещи, за которые наказывают презрением. Слыхала уже. Вьется вокруг тебя туча мужиков, и каждый норовит цапнуть за грудь, да еще всякие словечки… Я каждый день слышу их с тех пор, как подросла. Не думай, я с пятнадцати лет не девушка. Могла бы иметь все на свете. Особенно мать — та готова была дать мне все, чего бы я ни пожелала…
Кто-то стоял за дверью. Я открыл — вошел Обадал.
— Не могу спать, — он потер глаза. — В голове снег, все метет и метет…
— Идите поспите еще, — попросила Илона.
Обадал покосился на меня. Я сказал:
— Ступай еще ненадолго. На несколько минут. Прошу тебя, Обадал…
Он молча вышел.
— Но это неважно. — Илона упустила нить мыслей, растерянно и как-то беззащитно схватилась за голову, недоверчиво покачала ею. — Не женись на мне. Я скоро стану склеротической старухой…
— Мать исполняла все твои желания, Илона?
— Ну да. — Она умела благодарить улыбкой. — Послала меня в гимназию, проучилась я там два года. А потом бросила. Мне хотелось быть с людьми, которые на все, что у них есть, смотрят просто: например, на хороший дом, в котором живут, или на воду, которую пьют. Они просто живут.
— И нашла ты таких людей?
— Ага.
— Среди дорожников?
— Разве я неясно сказала? Вот пробьемся в Рудную, вернемся в Дроздов, и я уйду с работы.
— Иначе не можешь?
— Обдумав все, что ты сказал, нет, не могу. Подпишешь мне заявление?
— Уйдешь одна? — спросил я с неожиданной жесткостью.
— С Войтой.
— Войту я тебе не отдам.
— Отдашь.
— Не отдам.
— Вот видишь. Не сговорились мы. Ты на меня за это не сердишься?
— Конечно, нет. Я ни за что на тебя не сержусь.
— А не выдашь ли хоть маленькую премию за то, что я хотела тебя совратить?
— Почему ты плачешь?
Слезы текли у нее из глаз, крошечный ручеек, поблескивающий в ярком свете лампы, разбивался на подбородке на капли.
Илона покачала головой. Всхлипнула. Я достал из самого дальнего кармана чистый платок, подал ей. Она не переставала плакать и все качала головой, недоумевая, что же это она плачет по такому поводу. Я тоже был удивлен. Она плакала и смеялась. Шмыгнула носом. Постепенно успокоилась, пригладила свитер, одернула его и сложила руки на коленях. Покой и тишина воцарились после ее всхлипываний. Она посмотрела мне в лицо.
Мужественный человек Илона.
— Если не удастся расчистить дорогу в срок — что будет? Ведь Обадал сказал людям, что Достал повезет обмороженного в рудненскую больницу…
— Будет скандал. Или меня снимут. Один черт знает. У меня такое чувство, будто кое-кто прямо-таки ждет не дождется такого поворота дел. А я-то хотел как следует наладить работу управления… Эта дорога в Рудную чуть ли не пугает меня. Да что там! Тут пан или пропал…
— Не снимут. Люди за тебя, хоть ты и гоняешь их в хвост и в гриву.
Она встала, ласково провела рукой по моему лицу. Будто прощалась. Странное это было прощание. Илона водила по моему лицу кончиками пальцев, переливая в меня чувство, сильное, сладкое и — целомудренное.
— Пойду я, — сказала она.
Постояла еще в дверях. Подмигнула ободряюще, кивнула. И вышла.
Я опустился на стул, уставившись в слепое окно. В голове стучало, этот стук на время заглушил вой воздушных масс, обрушившихся на дом.
Илона могла быть моей, твердил я себе, могла быть моей Илона… Она правду говорила. Любит она меня. Достаточно одного моего намека, и она пойдет за мной. Пойдет куда угодно. Мягкая и покорная. Бархатная, молочно-белая, ласковая, шелковая Илона…
— Ты не похожа на других, — сказал я ей вслед. — Ты могла бы жить радостно и счастливо — по людской мерке, но ты-то смотришь на жизнь иными глазами…
Было без скольких-то минут четыре, когда я окончательно очухался от всего этого. Надо мной стоял Обадал и хлопал меня по плечу.
Я вышел из дому. Небо прочистилось. Мороз обжигал лицо, ветер улегся, но погода переменчива, в любой момент все могло начаться сызнова. Я хранил ледяное спокойствие. Во дворе — гигантские сугробы. А что же творится в горах, севернее! Кашляли во сне люди. В трескучем воздухе вилась снежная пыль, будто темные вершины гор слали свой привет съежившимся от стужи звездам.
Вдали вспыхнула пара огней, свет приближался. Среди мрака и одиночества огни будто согревали мою угнетенную душу. Это Достал, никто другой! Брошенный на произвол стихий — выдержал!
Скрипнула дверь, выглянул, щурясь, Обадал.
— Павличек на проводе, скорей!
Первые же слова Павличека окончательно привели меня в чувство.
— Тут у нас товарищ директор хочет говорить с вами. Передаю трубку!
В конторе было сильно натоплено, от печи веяло жаром. Обадал прикрутил форсунку, языки огня опали. Потом он вышел, обмел снаружи снег с окон. Вернулся, распахнул обе рамы. Сквозняком сбросило на пол бумаги со стола. Дым клубами повалил из окон. В комнату моментально ворвался холод. Сначала это было приятно.
— Здоро́во, Зборжил! — раздалось в трубке.
Обадал присел на краешек стула, показал на свои часы, обронив:
— Приятного разговора.
— Здорово, Зборжил! — повторил Смолин: на его первое приветствие я не ответил.
— Вам того же, — буркнул я наконец.
— Что новенького? Звонил секретарь районного Национального комитета.
— Я тоже с ним говорил. По-хорошему. Он единственный осведомился, не мешает ли нам погода.
— Рад слышать. А что дальше? Как дорога, черт возьми?!
— Достал еще не вернулся — я послал его на разведку.
Смолин, видно, с трудом перевел дух. Помолчал.
— На разведку? Да он наверняка застрял! Господи, как ты можешь рисковать людьми? Послать в такую вьюгу одну машину!
— Двадцать лет так делаем.
— Поднимай людей. За ним! Не мешкай! И так три часа опоздания. Потрудись взять в толк!..
— Минутку, — сказал я, передал трубку Обадалу и вышел во двор.
Услышал скрип шагов — подходил Достал. Он сказал, что здесь ветер стих, а в горах снег валит по-прежнему. Этого мне было достаточно.
— Правильно, — вернувшись, продолжал я разговор по телефону, — два часа опоздания по вине диспетчеров. И еще час, — добавил я, — людям необходим отдых. Сколько ночей не спали! Подменить-то некем. Ночная смена попросту не добралась до нас. Не ходят ни автобусы, ни поезда — ничего. А крыльев у людей нет.
— Действуй, как считаешь нужным! Но свое распоряжение я велю занести в дневник!
— Твое право. Людей я подниму через… тринадцать минут.
Через тринадцать минут истекал час, который мы милостиво подарили людям.
— Пожалуйста, как угодно. Далее. Я, по твоему выражению, не скликаю никакого совещания. Стало быть, если я правильно понял, помощь тебе не нужна. А мы могли бы дать совет, достать что-нибудь, подослать пару машин… Утром я убываю в командировку. На весь день!
— Ты прекрасно знаешь, какой толк от этих совещаний. Ведется протокол о том, как мы судим-рядим, чем помочь да как улучшить. А проку все равно никакого. Так уж лучше вовсе ничего, директор! До свиданья.
— Как? — обиженно переспросил Смолин. — А, ну ладно… — Положил трубку.
Вошла уборщица, мигом подмела пол. Принесла чаю. Обадал вытащил бутылку, плеснул мне в чашку сливовицы.
— Что я должен делать? — спросил Обадал.
— Оставайся здесь и всем говори, что в Рудной мы будем к полудню. А того обмороженного отправь все-таки в Дроздов. Через полчаса звякнешь в механический, пускай шлют запасной струг из Стритежа. Надо на всякий случай проутюжить дорогу от Дроздова.
Я еще минутку посидел в конторе, в человеческой обстановке. На стене календарь с цветными фотографиями идиллических пейзажей, на шкафу в углу глиняная ваза с еловой веткой, на которой еще болтались остатки мишуры. Память о рождестве. Большая доска — метр на метр — с фамилиями работников участка. Два диплома на имя Обадала, вид на Брод — дома-коробочки, широкая крыша школы. Там где-то, на окраине этого городка, чуть дальше Национального комитета, рисовались темные очертания предгорий, а еще дальше — более светлая гряда гор.
— Буди людей, Обадал. Уверен, все уже свежи, как рыбки в проточной воде. Теперь дело пойдет! Да, позвони еще метеорологам насчет сводки. Разбросаем сугробы в мелкую пыль!
— Хорошо бы, — буркнул Обадал. — А то прежние заносы уже до кабин достают.
— Через час вышлешь грузовики со смесью.
— Сделаю.
— Достал, как дорога в предгорьях?
— Собачья. Кабы не двухметровые шесты — от поля не отличишь. Кое-где даже деревья занесло. Обратно ехал задним ходом, как нищий тащился. Только в лесу и развернулся. Ветер улегся, а снег все сыплет.
Обадал сложил руки и чуть ли не благоговейным тоном воскликнул:
— Ветер утих, сволочь! Слава богу!
— Начнем. Ты, Достал, останешься здесь, сосни часок. Потом догонишь нас. Впереди пойдет фреза, за ней, уступом, по обе стороны — струги. Стругами будем раздвигать стенки туннеля, который проделает фреза. Два струга у тебя, Обадал, да два мы пригнали. Еще запасной из Стритежа. Сила! Если что, дам знать. Записывай все.
Снова загудело по дому, поднялся ветер, захлопал дверьми. Вьюга не сдавалась.
Люди потянулись через двор к грузовикам. Зарокотали мощные моторы. Сыпался снег. Небо пустое и темное, звезды исчезли.
Наконец двинулись — как военная колонна, неторопливо, трезво. Снег залеплял фары. Мы осторожно ползли вперед, похожие на грузных жуков, самые тяжелые на свете струги рвали скопления нежнейших снежных хлопьев, какие когда-либо покрывали земной шарик.
Идущий впереди Зедник скрылся из виду. Раструб с правой стороны его машины непрерывно извергал к небу мощные фонтаны снега. В ста метрах позади фрезы двигался Бальцар с Илоной, еще дальше, метрах в пятидесяти, — вторая старая «татра» со стругом. Я подсел в ее кабину. Водитель Райнох, обняв баранку, мусолил в уголке рта неизменную сигарету. Я устроился между ним и его напарником Згарбой. Навалившись на дверцу, Згарба опустил стекло.
— А то не видать ориентиров…
Мы продвигались медленно, то и дело слышался треск — мы задевали, валили шесты. Но пока ни одна машина еще не съехала с дороги. Згарба, высунувшись в окно, смотрел вперед, и ветер обжигал ему лицо.
Так мы ехали час, два, пядь за пядью отвоевывая метры пространства. Тучи медленно рассеивались и необычайно быстро собирались снова. Хмурый край без единого огонька казался снежной пустыней. Фары отбрасывали полосы желтого света, позволяя разглядеть заносы. От морозно мерцающего воздуха перехватывало дыхание.
— Слышь, закрой окно, — сказал Райнох. — Все равно твои указания ни к чему. Заносы, брат, надо нюхом чуять!
Мотор ревет на полных оборотах, но все равно ползем со скоростью два километра в час. То и дело возвращаемся, спихиваем в сторону снежные кучи, а через минуту вьюга наметает новые, и мы снова возвращаемся… Тысячу раз одно и то же. Мозоли у Райноха на ладонях слились в сплошную полосу. Я потрогал: никогда бы не поверил, что так бывает!
Двенадцать километров летом — два шага, «татра» проглатывает их за двенадцать минут. Не могу сказать, как далеко мы отъехали от Брода, потому что непрестанно возвращаемся. Красные задние огни фрезы стали уже совсем крошечными и постепенно исчезают из виду.
— Не пяться ты без конца, — бросил Згарба, но Райнох делает по-своему.
Сотню раз — назад, вперед. Мотор стонет. Я слежу, как упрямо повторяет Райнох одни и те же движения — задний ход, первая скорость, — и такое однообразие не парализует его мозг! То и дело он выскакивает из кабины, брызгает глицерином на стекло. Шестигранные хлопья отягощают щетки стеклоочистителя, будто это не снег, а камни, стопорят их. А вьюга разгулялась — видимость уже меньше шага, очертания сугробов и обледенелых кустов расплываются в тумане январского мороза.
Внезапно перед нами вырос Зедник, стоит, руками машет. Райнох остановил машину. Я вылез.
— Сплошное пекло, пан начальник, — говорит Зедник. — Черт знает что. Снежный смерч. И такое свинство всю ночь. Может, переждем?
Машина Бальцара по счастливой случайности остановилась всего в метре от нашей. Бальцар выскочил, ругаясь. Мы отошли от машины, спрятались от ветра.
— Ничего не получается, — твердит Зедник. — Зря стараемся. В двух шагах ничего не видать, только машину гроблю.
Бальцар пока молчит. Он не в настроении. Илона вынула руки из карманов, постучала ногой об ногу.
— Да ведь убьют нас рудняне, — возразил Райнох. — Может, и не доберемся, но надо же попробовать.
Я прошел немного вперед, к фрезе Зедника. Я шагал вперед, разгребая ногами снег, наклонясь вперед, одолевая напор ветра со снегом.
Выпрямился — снег моментально хлестнул в лицо. Открыл рот вздохнуть поглубже — ветер швырнул мне в рот горсть снега. Попытался поднять веки, залепленные белым пухом, — едва разлепил на полсантиметра. Снегу по колено. И все-таки я верил, что конец будет. Буран наверняка уже слабеет, потому что нет на земле силы, которая действовала бы бесконечно. Это меня утешало; я побрел обратно, съежившись под теплой одеждой.
Навстречу мне светили фары, позади них маячили другие огни: приближались грузовики со шлаком, солью и людьми, которые, стоя в кузовах, разбрасывали смесь на расчищенную дорогу. Они упрямо шли и шли вперед — и вдруг я отдал себе отчет, что вижу их. Снегопад поредел.
Я вернулся к ожидавшим меня людям. Влез в кабину к Райноху, и все молча разошлись по машинам. С воем ушла вперед фреза Зедника. Мы двинулись следом. Одолели первый подъем. Снежная завеса, колыхаясь, приподнялась, теперь ветер дул параллельно земле, гоня перед собой струи сверкающих снежных хлопьев. Глянув поверх сугробов, я заметил далеко в горах огоньки — крошечные, как светлячки; в воздухе, уже снова прозрачном, они казались ближе, чем были на самом деле. К ним-то и продирались мы сквозь ночь, ради них бились в снежной пустыне, к ним протягивали руки. А справа лес — маются согнутые ветром буки и ели.
Монотонно ревут моторы, приводят в движение механизмы, которыми управляют люди. А люди упорно стремятся вперед, выискивая след, который едва угадывается. Дорога под снегом терпеливо ждет.
Вижу сзади нас машину Бальцара и Илоны, а дальше не разглядеть: там, ниже, в долине, клубится тяжелая, густая снежная мгла.
Бесчисленные звезды прокололи небо. Мороз лютует. Дорога пошла меж высоких откосов, снегу здесь намело метра на четыре. Надо было возвращаться, чтоб снова и снова атаковать снежные завалы. Туннель, проделанный Зедниковой фрезой, жалкий среди этих громад, исчезает за поворотом.
— Еще двадцать поворотов, сотня подъемов, десятка дна спусков, и мы в Рудной. — проговорил я. — Доберемся в два счета. В рудненской школе застряла детишки из окрестных деревень, два дня не могут разойтись по домам. И давно уже не привозили в городишко хлеба и молока, очень может быть, что какого-нибудь тяжелобольного необходимо срочно доставить в областную больницу. Вдобавок там пресс на трех трайлерах ждет, чтоб вывезли его по гладенькому шоссе первой категории. Значит, черт возьми, должны мы что-то сделать, так?!
— Ну и паршиво! — буркнул Бальцар.
— Кто вызывается добровольно сбегать за Зедником, чтоб вернулся?
Никто не поднял руки. И я сам пошел в этот туннель, который в любую минуту мог сомкнуться за спиной и похоронить меня. Бальцар не пошел — не захотел застревать с грузовиком и стругом в бездонных сугробах.
Тишину, обступившую меня, нарушал только стук моего сердца. Я прекрасно понимал, на что иду, впрочем, то же, наверно, испытывал и Зедник. Дорога, прорытая в холме, отчего по сторонам образовались высокие откосы, спускалась под уклон: снежные стены становились все выше. Лавина в миниатюре. Я шел вперед. Вероятно, начинало светать, я задевал плечами снег, сероватый в предрассветных сумерках. Снег светлел и осыпался. Я побежал. Несколько раз натыкался на снеговые стены. Но вот — запах разогретой солярки. Фреза стояла. Зедник не решился ехать дальше. У него слегка дрожал голос, когда я подошел и протянул ему сигарету, которую он принял с благодарностью.
— Вернусь задним ходом. А вы за дорогой смотрите. Включу задние фары — поедем, как на смотру!
— До Рудной рукой подать, а кажется, как далеко…
— Она дальше той звезды, — сказал Зедник. — Ну, с богом. Даю задний ход.
— Н-да. Сюда бы с сотню людей, вручную разбросать увал… Э, да что…
Мы вскочили на фрезу и, пятясь, выбрались из снежной ловушки. Оба грузовика ждали нас. Илона дремала в кабине. Она съежилась на сиденье, опустив голову на руки. Бальцар прикрыл ее одеялом.
Все двинулись назад — задним ходом. Добравшись до леса, повернули колонну прямиком в поле, чтобы обогнуть проклятый холм. Земля в поле была как камень. Объехав холм, стали ввинчиваться в засыпанный увал с другой стороны, носом к Броду. Работали, как проходчики туннеля, метр за метром пробивая себе путь обратно, к тому месту, где были вечером.
Развиднелось; я разглядел унылый лес — и людей. Серое утро отошло в поля. А в вышине снова засвистело — снова понеслась на землю вьюга. Над вершиной пологого холма поднялся туман, но это был взметенный снег. Ледяное чудовище — зима — затевало новую пляску. Поначалу ребята смотрели на все довольно бодро, как бы говоря: «А ну, кто кого?!» Но за эти несколько часов усталость угнездилась у них в глазах и в суставах.
Впереди был поворот, за ним прямая дорога к Броду, откуда мы выехали давным-давно. Было уже позднее утро, когда мы одолели дорогу между откосами.
Зедник озабоченно глянул вверх и, вроде он совершенно равнодушен к собственному подвигу, утомленно сказал:
— И что это Рудную построили так далеко от Брода?
Все засмеялись. Мы еще раз задним ходом проутюжили дорогу меж откосов и еще раз вперед, по направлению к Броду. У леса опять развернулись, повели за собой машины со смесью — они как раз подоспели. Мы набрасывались на сугробы как бешеные псы, рвали их в клочья, и временами только синеватые облака выхлопных газов показывали, где мы работаем. То был бесконечный день, но никто не дезертировал. Наконец вернулись в Брод.
Я спрыгнул на мостовую, потянулся. Шел восьмой час вечера. Все тело у меня было словно разломано на тысячу кусков. Ребята ушли поесть. Я прогулялся по площади.
Горели фонари. Проходы в снегу, сделанные нами, еще не замело. Приятно мне было пройтись по ним. Увидел трактир, зашел.
Прокуренное помещение с низким потолком — таких множество в здешних краях. Летает между столиками официант, галстук-бабочка. За стойкой двадцатилетняя девица со скуки грызет ногти.
Официант принес на соседний столик гуляш с кнедликами. У меня прямо желудок свело, я заказал то же самое. Принесли вполне приличную порцию.
Я выпил кружку пива и попросил вторую. Кто-то прислал мне большую рюмку рому. Я влил его в пиво, очень вкусно получилось. Жизнь опять начинала мне нравиться.
Весь день я думал об одном — о Рудной, о затерянных, отрезанных снегами людях и о прессе, ожидавшем нас. Все виделось мне в абсолютно черном свете, и вовсе не хотелось после всех лет и зим, проработанных в управлении, услыхать от кого-нибудь, что я бездарный руководитель.
Но теперь мир снова начинал мне нравиться, и, чтобы укрепить в себе это чувство, я заказал еще пива и стал ждать, не пришлет ли мне кто-нибудь вторую порцию рому.
Оглядев зал, я, к своему изумлению, увидел старого Макса. Он улыбался, как всегда, с какой-то робостью, которую тщетно пытался замаскировать. Макс сдержанно помахал мне рукой.
— Как дела, почетный гражданин? — поприветствовал я его.
Он обнажил в улыбке вставные зубы и тоже выпил. Улыбка у него была добродушная.
— Мы с вами не в моем кабинете, не у карты дорог, мы в заснеженном Броде, — сорвалось у меня с языка.
— Я рад, что встретил тебя, — сказал он, прихлебывая пиво.
— Не хотите закусить?
Он отрицательно махнул рукой. Я все еще не понимал, зачем ему понадобился, причем до такой степени, что он даже явился за мной в Брод.
— У вас все в порядке? — спросил я.
Новый взмах руки.
Я заказал две рюмки рому, и, когда мы их выпили, старый Макс заказал еще две.
— Где вы будете ночевать, Макс?
— А, у меня повсюду куча приятелей среди дорожников, — улыбаясь, ответил он.
Старик вроде уже слегка захмелел, однако на душе у него явно было не так хорошо, как у меня. Он все озирался, будто ждал кого-то.
Со своих мест мы видели двери туалета. Двери эти скрипели.
— Надо бы смазать, — заметил я.
— Надо…
Я сказал насчет дверей официанту, когда тот принес нам две — недолитые — рюмки рому. Официант согласно кивнул, но куда-то пропал. Я стал следить, придет ли кто-нибудь смазать петли, но никто так и не появился.
Было довольно поздно, когда мы ушли из трактира. Снег хрустел под ногами. Мне почему-то было приятно, что он хрустит под моей тяжестью.
От жгучего мороза я пришел в себя. На душе было покойно. Верхнюю часть площади освещал единственный фонарь, по углам залегла темнота.
Старый Макс потащил меня дальше по улице, к дому одного из своих приятелей.
— Не понимаю, почему он не зашел в трактир, — бормотал на ходу старик, придерживая меня за плечо.
Я позвонил. Очень нескоро в окне показалась женская голова в ночном чепчике. Макс назвался.
Последовало смущенное покашливание. Женщина отошла от окна и заговорила о чем-то с мужем — я явственно слышал перебранку или, если выразиться помягче, оживленный обмен мнениями.
Полчаса торчали мы под этим окном и успели основательно продрогнуть.
— Это мой старый друг, — смеясь, шептал Макс. — Мы с тобой отлично у него выспимся. А утром он еще покормит нас, вот увидишь.
Дверь наконец открыли. Друг пожелал видеть Макса, Макс по-братски обнялся с ним, махнув мне — входи, мол.
Однако они еще довольно долго договаривались, стоя на пороге. Я расслышал только обрывки фраз, что-то насчет последнего автобуса в Дроздов, который уходит через полчаса.
Но у меня и в мыслях не было уезжать по какой бы то ни было причине. Я уже совсем очухался и мог рассуждать трезво.
Старый Макс оторвался от своего друга и подковылял ко мне.
— Вот по приятелям езжу, — просипел он. — Ты понятия не имеешь, какая у нас была компания. Если хочешь, можешь пойти к нему со мной.
А друг, дрожа от холода, без всякого энтузиазма смотрел на пошатывающегося Макса. Тот говорил громко, и друг все слышал.
Я простился с ними, помахав им рукой, и пошел, сильно топая по снегу, словно мстил ему.
Приятно, однако, было услышать, что автобус ходит по расписанию. «Молодец, удержал сообщение с Дроздовом», — мысленно похвалил я Обадала.
Минут пять ходьбы — и я согрелся. Старый Макс ездит по людям, которых когда-то знал. А они его не навещают, даже если он их пригласит. У него навязчивая идея, что когда-то он был важной персоной. Множество народу чем-то ему обязано.
Вдруг я прямо похолодел: не мог вспомнить, расплатился я в трактире или нет. Возвращаться не хотелось — потом выясню…
Однако долги свои следует платить тотчас же. В этом я твердо убежден. И я повернул обратно, потащился по снеговым окопам. Окна трактира уже погасли. Кто-то запирал высокую деревянную входную дверь. Я навалился на нее, скрипнули петли. В щелку выглянул пиколик в майке. Пар шел у него изо рта. Мальчик побежал к черному ходу, призывая какого-то Альберта.
Появился Альберт — все в том же белом пиджаке, который теперь действительно казался белым, но уже без бабочки. Он возбужденно замахал руками у меня перед носом, стал кричать, что уже собирался жаловаться на меня в милицию.
Я уплатил по счету и сунул ему лишнюю десятку. Альберт ее не отверг. Пиколик, наблюдавший за всем этим, подбежал, захлопнул дверь. Брякнула цепь, скрипнул ключ в замке. Ключ из замка не вынули.
Я прошел мимо каких-то людей, они на меня оглянулись.
Я шагал быстро. И думал: вот хорошо, никому не должен.
Нигде и ничто меня не согревало. Стал вспоминать, бывало ли, чтоб я когда-нибудь ушел, не заплатив. Не мог вспомнить. Всегда я платил по счету — и за развлечения, и за супружество. Женщин я любил, но ухаживать за ними мне было некогда. Со стороны казалось, будто я их не ценю. Но если б я не ценил их, то не ценил бы и саму жизнь. Я возмущался, когда Эва вымогала у меня слова любви, я в жизни не умел произносить их. Читая такие вещи в книгах, я смеялся. Слышать о них не желал.
Я всегда готов платить за то, что мне довелось узнать. Удовлетворение от того, что ты никому не должен, приходит позднее. Меня мало кто любит, зато многие терпеть не могут. Кое-кто из них утверждает, что трудится, но это сплошное притворство, удерживает их одна лишь платежная ведомость. А я хотел бы, чтобы все это было естественной потребностью. Любовь и труд. Взаимная обусловленность этих двух понятий для меня столь же неопровержима, как взаимная обусловленность зимы и снега.
Старый Макс шумно хохочет, он захмелел и сейчас, сидя в чьей-нибудь кухне, вспоминает старые времена. Толкует о дороге в Льготу, о своем почетном гражданстве. Вспоминать приятно, но — воспоминания убили уже столько сил…
Несколько лет назад, на двенадцатом году супружества, Эва сказала как-то, что достала для нас двоих путевку к морю. Сначала я делал вид, будто не слышу, потом согласился поехать. Однако в конце июля навалилось много работы. Надо было ремонтировать мост через Тихавку, и мои дорожники зашивались. Я отказался ехать. Эва взбеленилась. Помню, она заявила тогда, что ненавидит меня всей душой. Уехала одна. Вернулась загорелая, улыбающаяся. Смотрела мне в глаза, не видя меня. На берегу игривых волн она познакомилась с неким блондином из нашего города, я довольно хорошо знал его. Даже несколько раз встречался по делам службы.
Я всегда старался сразу платить по счету. И должникам моим следовало бы отвечать тем же. Илона говорила, что некоторые люди не понимают моего поведения, а Обадал рассказал о «леснике». Весело. Но за веселостью — горечь.
Не всегда в жизни я поступал правильно. Помню, один мой знакомый, когда его в день шестидесятилетия спросили, как он хотел бы прожить жизнь, если б родился заново, поднял рюмку коньяку и ответил, что хотел бы прожить вторую жизнь точно так же, как первую. Это меня глубоко поразило. Я его таким не знал. Ведь раз он не хотел бы жить иначе, значит, он абсолютно, всесторонне убежден, что лучше прожить жизнь не мог. Всегда-то он поступал честно, прямо, люди его за это любят и, чего доброго, вскорости поставят ему памятник!
Доживи я до такого юбилея, придется мне сознаться, что не хотел бы повторить свою жизнь, потому что она была полна ошибок и промахов, и я поклялся бы честью, что постараюсь прожить ее заново уже по-настоящему, в радости.
Между тем я приблизился к зданию Национального комитета. Суриково-красные двери, обитые вертикальными стальными полосами, были заперты. Мне захотелось заглянуть в зал бракосочетания. У них красивый зал, там новобрачные обещают вечно любить друг друга. Четырнадцать кожаных кресел — кожа натуральная, никаких заменителей; слева на стене гобелен из мастерской знаменитого художника, лепнина, оригиналы полотен выдающихся живописцев. Из свадебных гостей мало кто замечает впопыхах предметы искусства, собранные здесь в надежде придать обряду пущую торжественность.
Хотел бы я заглянуть в эту галерею, хотел бы в тишине, и тепле, и покое рассмотреть картины, одну за другой, понять, чем они на меня воздействуют. Хотел бы хоть ненадолго перестать думать о бедствии, свалившемся на наш край, о бедствии, от которого у меня болит сердце. Я хотел бы ощутить близость с теми, кто настойчиво стремится к цели и добивается своего. Кто завоевывает симпатии людей не ради того, чтобы почувствовать, что жил недаром.
Я желал бы, чтоб Эва нашла путь ко мне, а я бы понял, как мне вернуться к ней. И если успею, надо мне постараться сделать так, чтобы Обадал не трясся, получив телефонограмму, что я выезжаю к нему на участок. Ах, в жизни ведь все соприкасается со всем, а следовательно, и с единственно необходимым. Мир добр. И люди добры. И мне нужно сознавать, что я добр. Эва, Илона, Анка, Обадал и Бальцар в минуты откровенности говорили, что я, быть может, по-своему добр. Утомительно расшифровывать это. Вероятно, я не вправе требовать и поступать только по собственному разумению, если многое из сделанного мной для других незаметно — даже восстанавливает их против меня.
8
Я пошел на стоянку стругов. По улице грохотали тяжелые машины, вертелись на их крышах предупреждающие маячки, пронзая тьму. Меня обгоняла новая восьмитонка со стругом, резко засигналила. Я отскочил. Кто-то стукнул в дверь кабины. Грузовик промчался мимо. В нижней части площади он свернул на дорогу к Дроздову. Поедет впереди автобуса.
Световые сигналы других машин исчезли по направлению к Рудной. Вот они уже не более чем огненные точки. И вдруг пропали — за поворотом, за высокими сугробами.
Уехали. Я вошел в контору участка.
В коридоре было сыро. Над дверью замерзли потеки. Капала в раковину вода из неисправного крана. В углу грустно притулилось ведро с песком. Скребок куда-то унесли. Из помещения конторы доносилось бормотание радио — последние известия. У диктора был камерный голос.
Обадал заполнял дневник работ за среду. Он низко склонился над тетрадью и потел. Когда я вошел, он отложил ручку.
В маленькой умывальной уборщица мыла в тазу с горячей водой вчерашнюю посуду. Она мельком глянула на меня и мокрой рукой затворила дверь.
— Наконец-то явились. Я сменил людей. Кто вернулся с трассы, спать легли.
— До которого часу?
— Если будет нужно, новая смена пришлет за подкреплением. Тогда всех подыму.
— Надеюсь, отправил к Рудной лучших?
— Последних, кто оставался. А работники все хорошие.
За той глубокой дорогой меж откосов, которую мы пробили с таким трудом, есть еще два таких же места. Дальше дорога круто поднимается в гору, сворачивает налево и идет через поля. Там, наверное, намело метровые сугробы. Дорога бесконечна, и всюду полно ловушек. Рудная открывается глазу только после еще одного пологого подъема, за которым начинается крутой спуск. Там и ждет она нас, скорчившись в котловине, в которую дорога сбегает под опасным уклоном.
— Со сроком-то мы изрядно запоздали.
— Люди не голодны?
Уборщица за дверью звякала посудой.
— Нет. Нам носят еду из «Красной розы».
«Красная роза» — тот самый трактир, где я встретил старого Макса.
— Гуляш с кнедликами?
— Ага, — сказал Обадал.
— Хорошо. У меня на ужин было то же самое, только в самом трактире.
В столе у Обадала я приметил колбасу. Выдвинул ящик. Обадал подал мне нож. Колбаса была вкусная.
— Больных нет?
— Нет.
— А как тот, обмороженный?
— С утра уже в Дроздове.
— Спасибо, что сберег дорогу в Дроздов. Кстати, директор вернулся из командировки?
Обадал, заложив ручку между страниц, закрыл тетрадь.
— Вернулся. Бесится.
— Больше ничего?
Я нашарил горбушку хлеба, откусил.
— Павличек передал по телефону новый приказ директора.
— И что в нем говорится?
— Чтоб мы расчистили дорогу в Рудную.
— А каким образом — не сказано?
— Нет.
— Метеорологам звонил?
— Без перемен.
Из коридора донесся голос Илоны.
— Почему она не спит?
— Видно, вас дожидается.
— Пожалуй.
Голос приближался. Он уже совсем рядом. Если Бальцар не спит, быть скандалу.
— Есть у тебя люди на смену?
— Ох, товарищ начальник, разве я колдун? Людей не достать…
У меня вырвался вздох. На чердаке гулял ветер, выл в трубе. Как в зимней сказке.
Я доел колбасу и оглянулся, нет ли половника, зачерпнуть чаю. Чай был еще совсем горячий.
— Надо вызвать директора машиностроительного в Рудной. Объяснить, почему мы до сих нор не добрались.
— Вызывайте. Только для этого надо из дому выйти. Может, докричитесь.
— Это как?
— Линия пока не восстановлена. Связисты не могут пробиться, дороги-то нет.
— В Рудной куча детишек, никак домой не попадут.
— Поезда который день не ходят, и ничего.
— Не говори так, приятель. Будь там твой ребенок, ты бы тоже не веселился.
— Нет у меня детей. Так оно лучше. Только о себе и забота.
— И о жене, — добавил я, глянув на него.
Обадал поспешно опустил глаза. Нервно забарабанил по столу. Он заметно осунулся. Отвернулся, порывисто встал, схватил телефонную трубку.
Я удержал его руку.
— Послушай, я не хотел тебя обидеть.
— А что вам известно? — просительным тоном произнес он.
— Ничего мне о твоей жене не известно.
— Может, хлебнете? — Он потянулся к шкафчику.
Во фляжке было ровно столько, сколько оставалось со вчерашнего. Обадал налил сливовицы в два стаканчика из-под горчицы. Только мы поднесли их ко рту, вошла уборщица.
Обадал отыскал третий стаканчик, налил и ей. Она выпила залпом, по-мужски. Передернулась, помахала рукой перед ртом и вышла.
Сливовица меня согрела. А вот гуляш давал о себе знать. Ужин бунтовал в желудке, словно просился вон. Сливовица его утихомирила.
— Ничего я не могу с ней поделать, — проговорил Обадал.
— Бывает.
Он усмехнулся. Алкоголь начал действовать. Склонив голову, Обадал завинтил фляжку, закрыл шкафчик. И все покачивал головой, как бы ничему не веря.
— Притащила себе в помощь мать. Обе они одинаковые.
— А чего хотят-то?
— Денег побольше.
— Так ведь у тебя они есть. Помимо зарплаты, получаешь за все сверхурочные. В месяц набирается по две лишние бумажки.
— Зимой-то хорошо. Летом хуже.
— Стало быть, для них зима вроде сезонной работы? Такая зима, как нынче?
— Точно.
— Ну и что?
— А то, что нашли они мне работу, где больше платят. Я уже и заявление написал, в ящике лежит.
— Давай сюда.
— Да не знаю, могу ли я…
— Можешь. Только руку протянуть — давай.
— Право, не знаю…
— Ну чего ты жмешься? Раз написал, значит, не очень-то хороши твои дела. Все равно ты одной ногой уже где-то там.
— Я ведь не из-за вас…
Он посмотрел мне прямо в глаза. Я выдержал его взгляд. Было это не очень-то приятно. Я плохо понимал, чего он от меня ждет.
— Просто не умею я им противиться. Вот в чем дело.
— В этом все и дело, — согласился я. — Давай заявление.
— Вы правда хотите?..
— Говорю, давай! — взревел я.
Он извлек из ящика еще не сложенный лист с заявлением, отпечатанным на машинке. Рука его дрожала, когда он протянул мне бумагу.
Я, не читая, порвал лист и оглянулся, ища корзину. Корзины не было. Я скомкал обрывки и сунул в карман.
Обадал сидел как громом пораженный. Насупился. Мрачно посмотрел на меня. Я выдержал и этот взгляд. Теперь он не был мне неприятен.
Я знал, о чем он думает. Он думает о том, что ему сказать, когда — неизвестно, через сколько дней, — вернется домой. Врать ему не придется. Не надо будет ничего выдумывать. И работать он будет еще лучше, чем до сих пор, и на будущий год с такой зимой справится играючи.
Обадал открыл шкафчик, опять вытащил фляжку.
— Убери это, — сказал я. — Выпьем, когда случай представится. А он представится, будь спокоен.
Он все-таки попытался налить.
— Оставь! — крикнул я.
— Я не из-за вас хотел подать заявление…
— Именно поэтому, Обадал, нельзя нам сейчас надираться, — сказал я. — Надо собрать здесь, в Броде, людей с лопатами, не то явимся в Рудную к июлю.
— Тогда пошли.
— Позвони Прошековой, она сегодня дежурит. Пускай доставят из Стритежа запасной струг! И пусть пришлет с дроздовского участка двух шоферов с напарниками. Обязательно, слышишь? Жду самое большее три часа, не пришлет — убью. А теперь я пошел к председателю Национального комитета — может, чем черт не шутит, сыщем-таки людей?
За дверью, прислонившись к косяку, стояла Илона с сигаретой в руке. Когда я открыл, Илона чуть не свалилась мне в объятия. Я закрыл дверь за собой. Илона и вправду очень привлекательна. И хорошо это знала.
— Илона!
Она подняла голову. Блеснули ровные белые зубы. Во взгляде ее было упрямство. Волосы спадали на темно-зеленый свитер. В самом низу свитера зацепилось перышко от подушки.
— Пойдем со мной, Йозеф, я одна в комнате.
— Ты, наверное, чувствуешь превосходство надо мной?
Она пристально посмотрела на меня. Докурив сигарету, отворила наружную дверь, выбросила окурок в снег.
— Мне двадцать пять. Я не стара для тебя.
— Ты для меня слишком молода, Илона.
— Ох, нет.
— Мне и с собой-то трудно справляться.
— Я тебе помогу.
— Ты очень добра.
Она прислонилась к косяку, неотрывно глядя на свою тень на снегу. Потом резко обернулась.
— За свою долгую жизнь я выслушала кучу предложений. А теперь вот сама тебе предлагаю.
— Ты очень добра, — повторил я, не умея найти лучшего ответа.
— Пожалуйста, хоть переспи со мной!
— Ты очень хорошая. Я всегда буду уважать тебя.
— Неправильно ты поступаешь.
— Я давно раскрыл свои карты, Илона.
— Не любит она тебя, я знаю. Даже видеть не хочет.
— Пожалуйста, замолчи.
Илона словно обезумела.
— Знаю! Ты здесь, а ее дома нет. Я звонила.
Это меня доконало. Такого я не предполагал. То, что Илона звонила ко мне домой, я отметил как-то вскользь, но меня поразил факт, что жены не было дома. В сущности, мне всегда было безразлично, дома она или нет, но сейчас я не мог скрыть охватившего меня смятения.
Илона это видела. По лицу ее промелькнула слабая, едва уловимая усмешка.
Этого она не должна была себе позволять. Она думала, что выиграла.
А мне было неважно, кто выиграет или проиграет. Важно другое. Впрочем, и Илона-то вовсе не хотела выигрывать. Ей просто нужна была ясность.
Я же ломал голову над тем, как склеить наш брак и вернуть сына. На это у меня еще хватало мужества, и воли, и чувства.
— Ты самая добрая на свете, — сказал я Илоне. — Я всегда буду думать о тебе, когда мне будет очень худо.
Она выбежала на улицу, в чем была. А мороз стоял лютый, и снова валил искристый снег, будто там, наверху, кто-то на тончайшей терке строгал прозрачные льдинки.
По спине меня стукнуло дверью: высунулся Обадал.
— Пойдем за людьми-то? Пора!
— Илона! — позвал я.
Она остановилась, побрела обратно к дому.
В контору вошел Бальцар. Соскреб иней с окна, вроде посмотреть, сколько градусов. Градусник был прикреплен к окну снаружи.
— Раз уж ты встал, Бальцар, заводи машину. Поедем по городу собирать людей. Нужно человек пятьдесят.
— Это что, шутка? — спросил он, заложив руки за спину.
Вид у него был насмешливый.
— Заводи «татру». Чтоб через десять минут был за рулем. Возьми с собой Илону.
— И не подумаю, — вызывающе бросил он.
Неторопливо вошла Илона, растирая лицо снегом. Порозовела.
— Да у него мотор все время греется, — сказала она и строго прибавила: — Ступай одевайся. Я жду.
— Обадал, посади кого-нибудь на телефон. Поедешь с нами. Ты тут свой человек, тебя все знают.
Мы набились в кабину — сидели чуть ли не на коленях друг у друга. Обадал показывал дорогу.
Кучи шлаку и песку, перемешанных с солью, заметно уменьшились. На них уже снова наросла снеговая шапка.
— Видите, — показал на них дорожный мастер. — Час назад брали, а вроде и не притрагивались.
Мы пересекли площадь и поехали по улице, ведущей в гору. В этих местах площади всех до единого городов расположены на пологих склонах. На окраине Брода ни огонька. Зато здесь гуляли ледяные вихри, которые трепали обнаженные деревья в садах. Мы свернули в переулок, перевалили через плохо засыпанный ров. Бальцар разразился градом проклятий: задел стругом мерзлую землю, остановил машину и при свете фар осмотрел нож. Вернувшись в кабину, он еще долго ругался.
Фары высветили низенький, в серой штукатурке дом. Обадал спрыгнул наземь, я полез за ним. Пока я балансировал на ступеньках кабины, стараясь не свалиться, Обадал яростно давил на кнопку звонка у калитки.
На углу дома зажглась желтая лампочка. Появилась закутанная фигура, однако калитку не отперла.
— Что надо? — спросил женский голос.
— Где тут у вас председатель? — развязно осведомился Обадал.
— А, это вы. — Женщина набросила шарф на голову.
— Где председатель? — повторил Обадал. — Мне необходимо поговорить с ним.
— Еще не вернулся из Дроздова. Застрял где-то. На своей машине поехал. — Женщина старалась рассмотреть меня в слабом желтоватом свете. — Надеюсь, дорогу из Дроздова расчистили?
— Дорога в порядке, — сказал я. — А к кому мне обратиться, если нужно собрать полсотни людей на день-другой?
— Для чего?
— Сгребать снег с дороги в Рудную.
— В Рудную! — вздохнула жена председателя. — Загляните к секретарю.
Мы повернулись, собираясь уходить, — железную калитку так и не отперли. Я еще догадался спросить:
— Секретарь-то хоть дома?
— Ах, боже мой, — спохватилась женщина, — нету его! Он ведь с мужем уехал…
— Так к кому же нам обратиться?! — нетерпеливо воскликнул я.
Обадал безмолвствовал. Он привез меня сюда, остальное уже моя забота.
— Приходите утром в Национальный комитет…
Обадал свистнул. Я смотрел на женщину как дурак. В семь утра! Да к тому часу мы еще вчера должны были быть в Рудной! И если не будем завтра, Смолин уж на самом деле оторвет мне голову и погонит с работы!
Узенькую дорожку от калитки к дому постепенно заносило снегом. Женщина мерзла.
— Приходите утром в Национальный комитет.
Мы забрались в кабину и поехали обратно. Улицы тут шли то вверх, то вниз.
— Куда теперь, Обадал?
— Да, задача, — сказал он, растерянно усмехнувшись. — Как завалит дороги снегом — крик подымают. А есть дорога к Броду — им хоть трава не расти.
— Тоже философия, — заметил я. — Нет ли здесь какого предприятия, где много народу? Например, тракторная станция, где работает тот старик, которого мы вчера от Гельтинова подвезли?
Попетляв по узким улочкам, мы подъехали к воротам тракторной станции. Ее каменные строения стояли на юру, уже за чертой города. В окнах было темно.
В проходной сторож читал газету. При нашем приближении он тотчас отложил газету и потянулся к ремню. На ремне висел пистолет. Мы позвонили.
Он нерешительно вышел к нам. «Татра» грохотала мотором, маячок на крыше вертелся, словно согреться хотел.
— Когда у вас начало смены? — спросил я.
Фонари в глубине территории озаряли безнадежно засыпанные дорожки. В двадцати метрах от ворот стоял садовый трактор с маленьким навесным ножом.
— В шесть, — отрывисто бросил сторож. — А вы кто такие?
— Дорожники мы, — объяснил Обадал.
— Не наберется ли у вас свободных людей? — добавил я.
— Сколько у нас людей, вам дела нет. Приезжайте в шесть.
Мы залезли в кабину.
— Домой! — скомандовал я. — Здорово получилось. И людей не достали, и отдых кошке под хвост. Все дрыхнут, а утром поднимут вой, как это так, автобусы не ходят!
— Стоял там у них садовый тракторишко.
— Послал бы я их расчищать этим тракторишком дорогу в Дроздов!
Мы были удручены. А снегопад продолжался, с неба валили кучи снега. До чего хотелось хоть ненадолго почувствовать под ногами твердую землю! Чтоб сугробы растаяли, разлились водой… Мы переехали несколько луж, засыпанных снегом. Хрустнул под колесами лед, грузовик качнуло.
Выехали на освещенную улицу, которая, взобравшись на гребень холма, вливалась в шоссе на Гельтинов. По этому шоссе мы вчера сюда приехали. Вид улицы был вполне мирным. Навстречу нам приближалась «татра» со стругом. Дальний свет ее фар пронзал темноту, бешеные вихри иголочек-льдинок освещались теперь с двух сторон.
— Куда прешь, гад! — высунулся из окна Бальцар. — Чего маячок не включил?!
Его не расслышали. Обадал выскочил, подбежал к встречной «татре», замахал мне, показывая на ее кабину.
Наши фары осветили сидевших в ней. Все мышцы моего тела напряглись.
— Вылезай! — скомандовал я, рванув дверцу. — Кто за рулем? Холиш? Вылезай. Иди сюда. Хорошо, что приехал. Ты нам нужен. Кто у тебя напарником? Да вылезай же!
Павличека я узнал издали. И еще раз крикнул, чтоб вылезал. А ему не хотелось. На нем был новый меховой комбинезон — мы закупили их для рабочих на трассе, — а на голове плоская в красную клеточку шапочка, в которой он ходит на службу. Приехал он, естественно, отнюдь не в роли напарника. Его прислала выяснить ситуацию и смотаться обратно.
В конце концов Павличек спрыгнул с нижней ступеньки коротенькой железной лесенки.
— Я не напарник! Я должен проверить, как идут дела, да присмотреть, чтоб Рудную как можно скорее связали с миром. Напарника у Холиша нет, вы должны дать ему своего.
Мы дружно расхохотались. Павличек не понимал отчего. Но тоже засмеялся, хотя взгляд его остался настороженным.
— Что ты еще должен делать? — спросил я. — Выкладывай уж сразу!
— Это все. Разве мало?
Нет, того, что я услышал, хватало с избытком.
— Прямо анекдот: нам люди нужны к машинам и лопатам, а присылают проверяльщика в кепочке!
Павличек посмотрел на меня с нахальной иронией.
— Между прочим, это тоже нужно!
— Что нужно? Проверять да присматривать? Знаешь что? Собирай-ка манатки да чеши отсюда. Чтоб духу твоего не было! Нам надсмотрщики не нужны. Проваливай!
— У меня письменное распоряжение, товарищ Зборжил! — трусливо выкрикнул он.
— Ни черта у тебя нет. Нашли кого посылать! Да если б и была при тебе какая бумага — все равно от ворот поворот! Обратная дорога отлично расчищена. Понял, нет?
Мы съезжали под гору. В одном месте угодили под такой снежный шквал, что ветровое стекло задребезжало и моментально обледенело. Только слева, в самой верхней части, осталась узенькая щелочка, и Бальцару пришлось здорово вытягивать шею, чтоб хоть как-то видеть дорогу.
В голове у меня будто молотки стучали. Необходимо было выпить кофе. «Красная роза» на углу площади еще не погасила огни.
— Есть у тебя кофе?
Обадал кивнул. Илона вызвалась его приготовить.
У меня слюнки потекли. Я только и мечтал теперь, что о тесной клетушке на участке, и заранее соображал, в какую чашку попрошу налить себе кофе. В самую большую! И людей надо напоить кофе. И придумать что-то такое еще, чтоб взбодрить их.
— Есть у кого-нибудь карты? — спросил я.
Ни у кого не было. Обадал вызвался смотаться за ними домой, но для этого ему нужна машина на полчасика. Он жил в хорошеньком коттедже под Бродом, в двух километрах по дороге к Дроздову. Я отказал. Машины у меня — исключительно для Рудной.
Холиш на своем грузовике громыхал за нами. Наша «татра» бросала перед собой и свет фар, и тень. Холиш нужен мне, как соль. Павличек явился, конечно, неспроста. Выгнать его нельзя. Его Смолин прислал. Директор прямо трясется оттого, что мы опаздываем. Ему надо застраховаться.
День сегодня был неудачный. Дороги пробивают новые люди. Доберемся до участка — узнаю, далеко ли продвинулись. А население Брода, сдается, вымерло. Придется самим разбрасывать глубокие завалы. Значит, опять задержка. Не ручаюсь и за завтрашний день. Но мы сделаем все, чтоб поскорее пробиться до рудненской площади. Правда, я опасался, что люди у меня свалятся от усталости. Оранжевые дорожники! Если придерживаться трудового законодательства, всем им с завтрашнего утра полагается двухнедельный отгул…
Люди вышли на работу, а домой уже не попали.
Когда мы проезжали через площадь, там как раз грузили в трехтонку смесь. Бальцар затормозил возле куч. Я так поспешно бросился к погрузчику, что даже упал. Шофер трехтонки стоял у кабины, курил, пряча сигарету в ладони.
— Сколько берешь?
— Полную.
Значит, три тонны. Этого хватит, чтобы посыпать шестьсот метров дороги.
— Продвинулись хоть немного?
— Есть малость.
— А ну выкладывай, что знаешь.
— Метров триста прошли. Все. Поехали!
Обе «татры» двинулись дальше. Появилась надежда, что к утру нам все-таки удастся достичь Рудной. К утру! Ради этого я бы согласился даже на то, чтоб все заслуги приписали Павличеку!
В конторе я бросился к телефону — передать в Дроздов сведения. Сказал им все, велел записать сообщение слово в слово — и навалилась на меня безмерная усталость. Я выпил кофе, самочувствие не улучшилось. Тогда я нахлобучил шапку и вернулся на площадь. Как раз успел: трехтонка отправлялась на трассу…
Вернулся я с этих завалов только к полуночи. Снег сыпал беспрестанно, хотя ветер поутих. Зедник все время шел впереди, словно состязался с кем-то. Сменить его было некому. Только он и умел в случае чего наладить фрезу.
Он остановился ненадолго, только когда я подошел к нему.
— Видите? — показал он в темноту.
Сначала я ничего не разглядел. Потом во мраке прорезалась крошечная алая точка.
— Телебашня Рудной, — сказал Зедник. — Она над городом стоит.
— Сколько?
— Шесть километров. У меня глаз верный.
Шесть километров до города, где нас так ждут! В такой буран это безмерная даль. Дорога здесь проходит у подножия отлогого холма, на самой вершине которого мерцало несколько огоньков.
— Сосновая.
— Крепкий кооператив, — заметил Зедник. — Я там работал до того, как в дорожники подался.
— Правда, крепкое хозяйство? — переспросил я.
— Ага. Лучшее в окрестностях Рудной.
— Они должны были сами расчистить к себе дорогу. У нас с ними договор.
— Это они могут, — кивнул Зедник. — У них «сталинец» есть. Они на нем зарабатывают. Зимой сдают в аренду, дороги прокладывать.
— Моравца знаете?
— Конечно. При мне трактористом был.
— Теперь он председатель кооператива. Он-то и подписывал со мной договор.
— Знаю. Добрый мужик. Для людей все готов сделать. Электричество провел. Звал меня обратно, да я не пошел.
Мне не хотелось расспрашивать больше. Алая точка вдали так и притягивала к себе.
— Неохота расставаться с этой машинкой, — объяснил Зедник. — Работает как часы, старая тарахтелка.
Он засмеялся. У него была улыбка хорошего человека. Такие улыбки здесь у многих. Но их надо уметь понять. Душевная у него была улыбка.
— Мать у меня там, — продолжал он. — Живет в старой избушке и не желает никуда трогаться. Вот кончу работать на дорогах, тоже там поселюсь.
— Сколько лет вашей матери, Зедник?
— Восемьдесят. Еще картошку сажает, корову доит. У нее есть надел на свекловичном поле. Она у меня еще молодуха! А сколько, думаете, мне?
— Пятьдесят.
— Да нет… — Он глянул на меня с легкой снисходительностью. Не знаешь, мол, ты людей. Я видел — он так подумал. Отметил про себя. — Шестьдесят первый пошел!..
А на вид не дашь!
Он двинулся дальше, медленно удаляясь. Я зашагал к опорожненной уже трехтонке. И через полчаса снова был в Броде. Ровно в полночь.
Обадал уложил Павличека на кровать, приготовленную для меня.
А я еще и не притрагивался к ней. Павличек спал не раздеваясь. Так сказать, в боевой готовности. Обадал клевал носом на стуле у телефона. В доме было тихо. В задней комнате некто храпит на моей кровати… Хорошо, что не я. Просто отлично, что я вообще не ложился.
— Мне никто не звонил?
Обадал мгновенно очнулся. Вопросительно поднял глаза. Перелистал дневник.
— Было бы записано. Ничего нет.
«А что, если позвонить?» — подумал я и потянулся было к трубке, но отдернул руку.
Нет, нет, никакого смятения я не испытывал. Поколебавшись немного, набрал свой домашний номер.
Ждал, волнуясь. Гудок раздавался через равные промежутки времени. Трубку никто не снимал. Я подождал еще. Спит крепко, наверное, приняла снотворное. А сына нет дома. Где-нибудь в дискотеке. Веселится, явится позже. А Эва должна быть дома, пускай бы взяла трубку, а там, услышав мой голос, и положила бы. Втайне я надеялся, что так и будет. Мы всегда откликались на все звонки. Мне ведь часто звонят домой по делу. Не бывало, чтоб кто-нибудь дома не снял трубки. Всегда, даже теперь, Эва передавала мне, если кто звонил.
Захотелось курить. Зажег сигарету, Обадал налил свежего кофе. Я развлекался тем, что смотрел на телефон и мысленно перебирал цифры моего номера. Вторую сигарету прикурил от первой — такого со мной не случалось уже лет десять — и попросил удивленного Обадала сварить мне еще порцию. Он залил кофе кипятком, я выпил — усталость прошла.
Я стащил с себя все свои одежки, которые не снимал с тех пор, как вышел из дому. Вытянул ноги и вообразил себя в ванне, полной до краев. Вода теплая, голубовато-зеленая, от нее поднимается пар. Эта картина ужасно мучила меня. Захотелось выйти в коридор, постучаться в женскую спальню и сказать Илоне, что я звоню домой. Пускай наколдует мне удачи, бедняжка. Я откинулся на спинку стула. Обадал недоверчиво следил за мной, не понимая, что со мной происходит. Я не стал ему ничего объяснять. Да он и не спрашивал — все равно потом узнает.
Сейчас бы стопочку сливовицы! Я знаком показал Обадалу, что мне нужно, он налил сливовицы в стаканчик из-под горчицы, пахнущий соляркой. Я выпил одним духом. В самом деле, привкус солярки. Вполне возможно, кто-нибудь подливал из этого стаканчика солярку в печку.
Не надо бы звонить домой. Не хочу, чтобы Эва думала, будто я за ней слежу. Вообразит еще, что интересуюсь ею. Я всегда говорил, что мы не только не должны, но и не вправе выслеживать и вообще как-то ограничивать друг друга.
Выпил я вторую чашку кофе и машинально снова набрал домашний номер. Это было сильнее меня.
Обадал, делая вид, что записывает последние данные, украдкой поглядывал, какой номер я наберу. Мой номер он знал: не раз звонил мне на квартиру.
— Давай выпьем еще, — сказал я.
Ему не хотелось, но он согласился — ради меня.
Теперь не было больше предлога медлить. Я не мог долее откладывать разговор, к которому, в сущности, готовился все это время.
Набрал номер. В трубке свистело — какая-то помеха. Через минуту позвонил снова.
Сигнал несся сквозь лютую морозную ночь над стонущей, погребенной под снегом землей. Он пробивался сквозь льды и мрак, заваливший пути от человека к человеку. Мне было страшно.
Линия свободна. Гудок звучит явственно. Никто не поднимает трубку, не спрашивает, кто звонит.
Вообще-то я так и думал. Жестокая ясность. За часы, проведенные здесь, я пришел к убеждению, что иначе и быть не может.
— Куда вы звонили-то? — спросил Обадал.
Я вздрогнул.
Он поспешно добавил:
— Я сам вызову диспетчерскую, когда скажете.
Я благодарно кивнул.
9
Спать расхотелось. Я полностью очнулся. Стал листать толстый рабочий дневник. На каждой странице отмечены мои распоряжения и решения. Обадал страховался. С той минуты, как я сюда приехал, он стакана чаю не выдал людям, не пометив, что так я велел.
Оконные стекла превратились в бубны — так хлестала по ним снежная крупка. Монотонно-частые удары постепенно сменялись тихим шуршанием. А потом и его не стало слышно.
На трассе к Рудной работали три струга и фреза. Медленно тащился за ними грузовик со смесью. Четвертый струг утюжил дроздовскую магистраль. Удалось кое-как разгрести и боковые дороги к окрестным деревням. Грузовики со стругами трудились неустанно. Машина, подвозившая соль и шлак, прихватывала бочки с соляркой и маслом, чтобы не терять времени на заправку. Удалось пробиться еще через один увал, за лесом, от которого был так хорошо виден красный огонек телебашни. Результат, правда, невелик, зато впереди оставался уже только один глубокий увал, а там пойдет последняя прямая к Рудной. Оттуда до машиностроительного меньше шести километров.
Сегодня к утру мы, пожалуй, приблизимся к Рудной настолько, что увидим ее невооруженным глазом. Но я не мог поручиться, когда точно пробьемся мы к городу, к полудню или к вечеру. Я прекрасно понимал, каково детишкам, которых чужие люди разобрали по домам, накормили, напоили и спать уложили. Что-то они думают, как рвутся домой! У меня были сведения, что несколько рудненцев дошли на лыжах до ближайшего телефона и сообщили, что продовольственные магазины пусты и кончился хлеб. Я успокаивал себя надеждой, что жители отдали в общее распоряжение все свои припасы и что это, пожалуй, послужит им на пользу.
Мне стало известно, что, кроме нас, никто на помощь Рудной не придет. Городок лежит на самой границе с западным горным районом, и с той стороны дороги тоже завалены. Город очутился в осаде. Из соседнего дорожного управления нам звонили через Ирков, просили помочь им всеми стругами и фрезами, какие у нас есть. Мы порадовались, что у нас положение еще не так скверно, как там.
Утром я пошел в Национальный комитет. Меня принял пожилой человек с лысиной в полголовы — из тех, что начесывают на лысину остатки волос, которые встают дыбом от малейшего ветерка. Он предложил мне кофе.
— Я звонил на тракторную станцию, товарищ начальник, — сказал председатель. — Директора в городе нет, не вернулся со вчерашнего дня. Увяз где-то. Что происходит, черт возьми? Вы должны знать!
Я передал ему то, что сообщили нам метеорологи. Ни разу за сто двенадцать лет не выпадало у нас столько снегу, и никогда снег не держался так долго.
— Как насчет людей, товарищ председатель? — осведомился я.
— Люди будут. Лопаты достанем. Чаем их можете напоить?
— Есть у нас лопаты, шапки, оранжевые жилеты. Сколько угодно. Вот только надевать некому. А в чай, если захотят, рому нальем. Однако не худо бы собрать их!
— Сколько будете платить?
Кофе здесь варят на вкуснейшей в мире воде. Такого вкуса не добиваются даже в дроздовском ресторане, носящем уютное название «У Отакара».
— Платить мы не будем.
— Как же я тогда их соберу?
— Послушайте, — сказал я. — Существует инструкция, согласно которой в случае стихийного бедствия все предприятия выделяют людей для борьбы с ним и сами оплачивают часы, отработанные во имя спасения человеческих жизней.
— Что-то я не слыхал, чтобы в данном случае под угрозой находились человеческие жизни.
— А между тем это возможно. В Броде вон даже трактир «Красная роза» открыт, а в Рудной магазины пусты и люди того и гляди начнут поедать друг друга.
Он засмеялся и, перегнувшись через стол, похлопал меня по плечу.
— А в самой-то Рудной спасательные отряды действуют? — спросил он, уверенный, что я отвечу отрицательно.
Но я сказал:
— А как же. Пробиваются нам навстречу. Сейчас они на крутом подъеме, что ведет из города. Километрах в шести от нас.
Я предполагал, что это вполне возможно. Председатель встал, вышел из кабинета. Проверял через секретаршу, правду ли я говорю. Когда он вернулся, встал я. В узкой и длинной комнате было всего одно широкое окно, выходившее в садик, где скорчились под снегом кусты. Свет из окна падал на мое лицо, лицо председателя оставалось в тени.
— Н-да, — буркнул он и, подняв глаза к потолку, стал что-то подсчитывать в уме, потом вполголоса заметил: — Вам не следовало говорить неправду.
— Но они действительно идут нам навстречу! Разве не ясно, что они не могут сидеть сложа руки! У них нет ничего, кроме лопат. Ни бульдозера, ничего. Их там с полсотни наберется, ровно столько же, сколько я прошу у вас.
— Полсотни — это много.
— Ну, тридцать.
— Не знаю.
— Вы в самом деле убеждены, что нельзя солгать даже во имя доброго дела? — спросил я.
Довольно долго стояли мы так, глаза в глаза. У меня отчаянно жгло веки. Лицо было как выжатое полотенце. Я и не знал, до чего может изменить внешность человека вынужденная бессонница. Казалось, у меня воспалена слизистая, а в правом глазу торчит какое-то постороннее тело. Глаз слезился. То и дело приходилось вытирать.
— По-моему, лгать не надо, — ответил председатель.
Нам обоим было неловко. Но он разрядил напряжение, похлопал меня по плечу и улыбнулся.
— Попробую достать людей. Все сделаю, не сомневайтесь. Ведь этакую погоду уже и погодой не назовешь… Как соберу людей, дам вам знать.
— Посылайте их на участок к Обадалу. Он примет их и отправит на трассу. Лучше все-таки человек пятьдесят.
Захлопнулась за мной стеклянная дверь с тускло поблескивающими стальными скобами. Я прикрыл рот шарфом. Губы тоже жгло. Все лицо чесалось. Я провел рукой по щетине; в коммунальную парикмахерскую рядом с «Красной розой» не пошел — еще усну в кресле, храпеть начну. Поддев носком башмака кучку пожелтевшего снега, я застегнулся на все пуговицы и пошел восвояси.
Я не свернул к участку. Все машины были на линии. Пятна масла окрасили снег в желтоватый цвет, снег в этих местах протаял. Я долго шагал навстречу метели и ветру. Надо было отыскать Павличека. Я дал ему немного поспать и ночью же выслал вперед со стругами. Вот теперь-то я всем своим незащищенным телом почувствовал, что такое буран. Он был как могучий дикий зверь. Он набрасывался на меня, а я, упираясь в его стену, шагал медленно, на ощупь. Дорогу кое-как привели в порядок. Под ногами была каша: снег от соли растаял, на этот размякший слой ложились все новые и новые хлопья и тоже таяли. Я разгреб ногой снежное месиво, под ним оказался слой шлака. Песка я не заметил. Проезжую часть расчистили такой ширины, чтоб только могли разъехаться две машины. Я перешел первый мостик. С правой его стороны снег свалили вниз, а на левой остался сугроб, отняв с полметра ширины. Я вспотел, меня мучила жажда. Я захватывал пригоршнями снег и лизал его.
Ветер донес голоса. Я изо всех сил боролся с вьюгой, продираясь вперед. За лесом, где измученным соснам так и не удалось распрямиться, снег со свистом гнало параллельно земле, сбоку. Идти стало куда легче. Впереди я уже различал хриплые переругивающиеся голоса. Там сбрасывали с грузовика смесь, грохот доносился до меня уже совершенно явственно. Пасмурный день, обледенелая дорога, только что посыпанная смесью, изменчивый свет скрытого за облаками солнца — а я иду словно по глубокому окопу, вдоль которого тянутся высокие брустверы слежавшегося снега. Я уже слышал приглушенное расстоянием надсадное рычание «татр» и высокое, равномерное взлаивание снеговой фрезы. Местами дорога обнажилась — под снегом был сплошной лед.
За рулем трехтонки сидел Лысонек, улыбался мне, высунувшись из окна.
— Господи, неужто всю дорогу пешком?! — удивленно воскликнул он.
— Пешком, — ответил я, становясь так, чтобы те, кто сбрасывал смесь, видели меня, а то как бы на голову не навалили; и так уже сыпанули по ногам.
Я поднял руку помахать им — и остолбенел: из кузова, опершись на лопату, на меня смотрел Бальцар.
— Как ты сюда попал? — спросил я, отступая на шаг.
Он швырнул лопату смеси мне под ноги. Ударившись о землю, смесь брызнула на ботинки, облепила брюки. Я не двинулся с места.
— Хорошо лопатой орудуешь. Надо бы оставить тебя на этой работе.
Он больше не стал кидать. Поправляя рыжий шарф, полез в глубину кузова.
— А вы кто? — спросил меня другой, незнакомый рабочий.
— Зборжил.
— Вот бы не подумал. Вы весь белый. Нет, вы правда Зборжил или опять какой-нибудь проверяльщик?
Оба они, рабочий и Бальцар, запорошенные снегом, двигались как тени. Снег с себя они не отряхивали — бесполезно. Трехтонка медленно катилась вперед, а они равномерно, один в правую, другой в левую сторону, сбрасывали просоленный шлак, который толстым слоем ложился на дорогу. Снег у меня под ногами размягчался.
— Как дела?
— Как сажа бела.
— Что так?
Рабочий судорожно, со злостью набирал на лопату смесь, яростно швырял ее за борт.
— Еще спрашиваете! — крикнул он.
Бальцар засмеялся.
— Почему ты все-таки здесь, черт возьми?!
— Один свалился, надо же кому-то.
— Сам вызвался?
— Нет. Я плясал от радости, когда Обадал приказал.
Вьюга выла. Рабочий разбрасывал смесь равномерно, экономными движениями.
— Так почему же все-таки «как сажа бела»? — поинтересовался я.
— Доедем до конца, и брошу я все к дьяволу, пан начальник!
Лысонек остановил машину: колеса на подъеме пробуксовывали. Бальцар спрыгнул, подгреб под колеса смеси.
Мотор взревел, грузовик рванул вперед. Рабочий покачнулся, взмахнул руками и, вскрикнув от испуга, повалился на кучу смеси в кузове.
Грузовик не останавливался, но рабочий, перегнувшись через задний борт, на ходу одним рывком отвернул запорный крюк, борт со стуком откинулся, с шорохом посыпалась на дорогу смесь. Рабочий спрыгнул.
Весь в снегу, он приблизился ко мне, на лице — одни широко раскрытые глаза.
— Все, шабаш, прямо сейчас! Сделал я, сколько мне положено? Сделал!
Он зашвырнул лопату в кузов и сунул руки под мышки.
— Правильно, — сказал Бальцар. — А меня, значит, бросишь, чтоб я тут душу выплюнул, так?
— А мне начхать, — сказал рабочий и отвернулся.
— Ну, хватит дурить! — взревел Бальцар и двинулся на него, подняв лопату, как дубинку. — Полезай наверх!
— Ты что, перед ним выслуживаешься? — Рабочий показал на меня.
— Полезай! Живо! — орал Бальцар, наступая на него.
— Чего дурака-то валяешь? — крикнул тот, пятясь.
Бальцар рванул его за рукав, рабочий потерял равновесие. Он падал медленно, словно укладывался на частый, непосыпанный снег — как в замедленной съемке.
Бальцар, не дав ему опуститься совсем, подхватил под мышки, поставил на ноги.
— А ну, лезь в кузов! — скомандовал он.
Лысонек дал задний ход, и рабочий, кряхтя, вскарабкался наверх.
Я облегченно вздохнул. Бальцар покосился на меня и, перехватив мой взгляд, оскалил зубы.
— Там люди, и мы к ним пробиваемся, так?
— Славный ты парень, — сказал я.
— Никакой я не славный, товарищ начальник. Это вы бросьте.
— Почему ты так поступил? Почему спать не лег?
— Незачем объяснять, что и без того ясно, поняли? Запомните это, «пан лесник».
— Ладно, — сказал я и пошел дальше.
Неумолчный рокот моторов служил мне ориентиром. Дорогу проложили довольно широкую, снеговые барьеры вдоль нее вздымались выше моей головы. Работы велись уже за тем углублением, где снежные стены достигали четырехметровой высоты. Отлично! Пейзаж, как в Гренландии или на Южном полюсе. Можно делать снимки и выдавать их за виды Заполярья.
К полудню начало проясняться. Облака рвались. В одном месте проглянул кусочек голубого неба. Где-то там должно быть солнце. Я надеялся, что теперь мы пойдем вперед быстрее. Люди, которых соберет председатель — если соберет, — явятся слишком поздно. Они нужны мне сегодня в ночь, чтоб поставить их в самый глубокий увал, который мы еще не одолели. Такие завалы надо снимать ярусами. Полсотни человек могут за ночь раскидать метров сто — как раз длина увала, к которому мы неуклонно приближаемся.
Я сел в первую встречную «татру». Павличека в чей не было. За рулем сидел Райнох, таращил глаза в разлив белизны и насвистывал. Згарба подвинулся, давая мне место, выбросил в окно окурок. Я видел, до чего они устали. Лица серые, пепельные прямо.
— Вы что, плачете? — спросил Райнох. А я и не заметил, что он на меня смотрит.
— Я не плачу…
— У меня тоже глаза режет, — сказал Згарба, вытирая их грязными пальцами.
— Может, сменить вас? — спросил я.
Метрах в пятидесяти впереди и справа взвихривал снег передний струг. Еще дальше — я различал только серое пятно — трудолюбиво пыхтела фреза.
— Чего там, — промолвил Райнох. — Что бы вы стали делать, если б я сказал «да»? Нет у вас людей-то, товарищ начальник. Так что лучше не говорите мне про это, не дай бог поймаю на слове.
— Я пришлю вам чего-нибудь согреться.
— Вот это хорошо.
— Значит, порядок. Так вам в самом деле не нужно смены? — на всякий случай переспросил я.
Згарба покосился на Райноха. Тот бы не прочь смениться, по лицу было видно. Он почти засыпал. Сидел пень пнем, даже головы не поворачивал.
— Да бросьте вы, черт возьми! Дразните нас, что ли? Сменить, сменить… Хотел бы я смениться, да ведь возможности нету!
Райнох говорил так громко, что на шее у него вздулись вены.
— Не ори, — сказал я.
— Ну и ты разговаривай по-человечески, — буркнул он, не отрывая взгляда от левой обочины.
— Я ведь серьезно, — возразил я. — Если тебе необходимо поспать, то я должен как-то отыскать сменщика. Если надо — постараюсь для тебя.
Он посмотрел на меня, смягчившись. Злое выражение исчезло, ослабло напряжение вокруг губ.
— Не бойся. Не сбежим мы.
Он остановил машину. Згарба сплюнул через дверцу поверх моей головы. Я вылез. Помахал им и пошел обратно к городу.
Продрогший до костей, я шагал по дороге через открытое поле. Мороз был градусов пятнадцать. День посинел от холода. Кусочек голубого неба давно исчез, как мираж. Вьюга теряла силу. Деревья и кусты, согнувшиеся под тяжестью снега, старались выпрямиться. Казалось, они стоят, расставив ноги, и, как штангисты, пытаются поднять тяжелый вес. Лес скорчился, опустился на колени, и только люди все утро, весь день, не сгибаясь, трудились и помогали друг другу.
Правда, работа их сегодня не многого стоила. Дорожники едва держались на ногах. Часам к четырем совсем смерилось. Задул резкий студеный ветер.
Ноги быстро несли меня к городу, скрытому за горизонтом; все тонуло в ледянистсм, мглисто-сером сумраке, и ничто не предвещало перемены погоды. Сугробы начали как бы куриться — это посыпал новый снежок, легкий как пух. На западе обозначилось красное пятно — солнце. Меня вели колеи в снегу. Наши колеи, проложенные в этом белом бесновании наперекор зиме. Славно мне было топать по ним, я испытывал удовлетворение оттого, что устал. И радовался, что возвращаюсь на участок, к людям.
До Брода оставалось еще минут пятнадцать, когда меня обогнал Лысонек. Бальцар и второй рабочий сидели в кузове, привалившись к стенке кабины. Грузовик во все стороны разбрызгивал грязную снежную жижу. Лысонек остановился, но я отказался сесть в машину. Мне нужно было еще немного побыть одному. Мне чудилось, что город шлет навстречу свой леденящий привет. Я чувствовал запах дров, горящих в печах. Легко шагалось мне в эту собачью погодку. Я верил в себя. И начал надеяться, что мы действительно к завтрашнему утру прогрызем все барьеры зимы. Это нужно всем нам. Телефоны названивают вовсю, люди спрашивают, как дорога. В день — сотня запросов, не меньше. Всем хочется знать, как обстоит дело с Рудной. Когда наконец вывезут пресс. По-моему, никто не понимает, сколько на пути у нас препятствий. Меня-то лично это мало трогает. Но передо мной стояли лица моих людей, до того залепленные снегом, что они едва могли раздвинуть веки. Вот ради кого следовало бы призадуматься, на какой адский труд поднялись мои дорожники. Многие болтают о «столетней зиме», но мало кто представляет себе, какие нечеловеческие усилия требуются от нас, чтоб пробить дорогу в этот небывалый буран. Впрочем, в сущности, все нормально: разыгралась непогода, и мы вышли на борьбу со стихийным бедствием. Приехали, пробиваемся сквозь сугробы, потом, когда минует в нас надобность, снова уедем. Оставим за собой проходимые дороги.
Я глянул на небо — и вдруг подумал, что скоро оно станет иным, не таким, каким я его сейчас вижу.
Я был уверен, что люди по одному моему слову вновь и вновь пойдут сражаться со снегом. Что-то изменилось в наших отношениях. Они начали мне верить.
Все теперь зависит от Смолина. Поверит ли он мне? Я ведь не мог делать ничего, кроме того, что делал. Орал на людей. Ругался. Был вместе с ними на трассе. Пил как губка. Зато часть дороги мы освободили.
Мне ужасно захотелось потолковать с кем-нибудь в спокойной обстановке. Зайти в «Приятные встречи». Где-нибудь в углу щурился бы старый Макс. И опять непреодолимо потянуло позвонить домой. Все это заставило меня ускорить шаг. Ветер, беснуясь, подталкивал меня в спину.
Мы готовы торчать здесь хоть десять суток, никуда не двинемся, пока не освободим все дороги. Вот ведь треклятая штука: неделю вкалываешь без сна, но без тени неудовольствия сознаешь, что готов не ложиться еще бог весть сколько дней и ночей…
Жизнь повернулась к нам своим светлым ликом. Смешно даже, право, до чего она ко мне доброжелательна. Понятно, не каждый мог быть мне другом. Но и без друзей я не мог.
Наконец дотащился до Брода. Зашел в «Красную розу» выпить коньяку. Утомленный официант, с сальными волосами, с широкой черной бабочкой, принес мне рюмку на подносике и тотчас потребовал деньги.
Освежившись таким образом, я чуток вздремнул на площади возле куч шлака и соли, которые изрядно уменьшились. Все шло как по маслу.
Мимо, пригнувшись, ходили люди. Вьюга напирала со всех сторон.
Потом я пошел на участок. Вдруг вижу, впереди топает Павличек; он быстренько свернул во двор. Я думал о людях, которых обещал мне председатель. Пришлет, наверное, завтра утром. Поставим их в последнем увале. И со стороны Рудной будут расчищать дорогу. А нашим надо выспаться. В голове у меня было давление, наверно, в сотню атмосфер. Мне тоже надо поспать, чтоб прийти в себя. Обадал наверняка вздремнул, сидя у телефона и занимаясь только дорогой в Дроздов и к окрестным деревням. Коньяк навевал сон. Я запел. Слышно было, поди, за километр. Я не был пьян, но ноги у меня подкашивались. Я мечтал наконец-то растянуться на кровати в задней комнатушке. Броситься прямо в ботинках на стеганое одеяло, раскинуть руки. Мысль об этом меня развеселила. Да ведь я могу, если захочу, запереть дверь, стянуть с себя тяжелую, грязную одежду и спать, спать… Остальные тоже должны спать. В порядке очереди, но — все. Если мы хотим к утру попасть в Рудную, то должны быть как огурчики.
Желудок у меня судорожно сжимался от голода. Но никогда еще жизнь не казалась мне такой легкой и прекрасной.
10
Из комнаты Обадала доносился голос Илоны. В коридоре у дверей стояли рабочие, кое-кто еще даже не снял промокший комбинезон. Я прошел в заднюю комнатушку, где были наши кровати. Так и тянуло закрыть глаза хоть на пять минут. Люди расступились, пропуская меня. В комнатушке было жарко натоплено. Лед и снег на пальто и на брюках мгновенно начали таять, потекли водой. Я сбросил пальто на пол, шапку швырнул на стул в углу. В эмалированном тазу на табуретке была приготовлена вода.
Я ополоснул лицо. Вытерся, еще раз вымыл руки. На белом полотенце остались следы пальцев.
Из-за двери доносились крики, шум. Обадал что-то кому-то втолковывал. Узнал я и голос Илоны. Он показался мне возбужденным.
Свет я гасить не стал. Если погасить, засну как убитый, и никто меня не добудится.
Выл ветер. На доме снаружи висела какая-то железка, терлась о стену. Неприятный, скрипучий звук. Он повторялся равномерно.
В печке пылал огонь, излучая жар. Я сбросил ботинки. За те минуты, что я пробыл в этой комнате, на них выступила соль.
Топот в коридоре мешал мне. Мужские голоса спорили о чем-то, перекрикивая друг друга. Я не мог понять, что там делает Илона. Вдруг пришло в голову — может, она опять звонила мне домой, дозвонилась и устроила сцену. А Бальцар, наверное, приревновал и устроил ей ответную.
Запахло едой. Я встал, выглянул в коридор. Там все еще толпились рабочие. Рывком распахнулась дверь конторы, в коридор вышел Обадал. Заметив меня, он так и онемел. Мы не виделись несколько часов. Лицо у него посвежело. Быть может, и впрямь поспал. Побрился даже.
Он подошел ко мне.
— Ты спал? — спросил я.
Он смотрел на меня, не понимая. Я с трудом ворочал языком, морщил лоб.
— Спал ты, спрашиваю?
— Немножко, — быстро ответил он и потащил меня в контору.
Худа набилось человек десять мужчин и еще Илона, Анка Пстругова и уборщица. У стола сидел молодой человек в ушанке, какие носят крестьяне. Завязки шапки болтались у него над ушами. Он поднял глаза. В их читалась мольба, и они не отрывались от меня. Под расстегнутым пальто на парне был пиджак, под ним синий свитер. Воротник рубашки выбился поверх пальто.
Илона сидела напротив него. Дверь у меня за спиной все время то открывали, то закрывали. Кто-то поставил передо мной тарелку с едой. Я проглотил все, не разобрав вкуса. Люди молча смотрели, как жадно я ем. Вид у меня наверняка был ужасный. Щетина на лице, слипшиеся волосы, опухшие глаза, потрескавшиеся губы. Я не мог избавиться от запаха пыли. От меня разило потом.
Постепенно я оживал. По мере того как я ел, пропадало желание закрыть глаза. Я насторожился. Видимо, что-то случилось. Я ждал — кто первый заговорит.
Обадал закрыл окно. А я и не заметил, что оно было открыто. Сутулая уборщица подала мне кофе в пол-литровой кружке. Кофе был сладкий до приторности.
За спинами рабочих маячил Павличек. Он все время исподтишка наблюдал за мной. Но ведь он должен быть на трассе! Стало быть, вернулся — по всей вероятности, не без причины. Я связал возбужденный тон Илоны с его возвращением украдкой от меня и обозлился.
Обадал видел, как я меняюсь в лице. Я покраснел. Все, конечно, поняли, что я злюсь. Плода покачала головой.
— Вот Личка пришел… — начал Обадал.
Под незнакомым парнем скрипнул стул.
Я отпил кофе, не спуская глаз с Павличека. Тот отвел взгляд. Он топтался сзади, у стены, закрывая собой один из Обадаловых дипломов. Достал стоял подбоченившись. Пстругова выжидательно смотрела на меня. Бальцар ждал, что будет дальше. Лицо его, как всегда, выражало насмешку. В эту минуту у меня появилось чувство, что я должен сделать нечто такое, что не обмануло бы надежду этих людей.
— Личка пришел на лыжах из Сосновой, — сказала Илона.
У нее подергивалось лицо, она хотела сказать еще что-то.
Откинувшись на спинку стула, я заглянул ей в глаза. Теплый свитер чудесно согревал меня. Хотелось помочь всем этим окружавшим меня людям. Я чувствовал: настал момент, когда надо протянуть кому-то руку помощи.
Павличек наблюдал за мной из-за спин рабочих и тоже ждал. Он прямо-таки стерег каждое мое движение.
— А ты что здесь делаешь? — спросил я его. — Тебе велено быть со стругами, так?
— Парень из Сосновой пришел, — повторил Бальцар слова Илоны, показывая на незнакомого молодого человека.
— А мне надо было на почту, — ответил Павличек, моргая с присущим ему добродушным видом.
На это добродушие ловилось множество людей.
— Зачем? Ждешь письма до востребования?
— Позвонить.
Обадал вздохнул. Хотел было вмешаться, но я поднял руку.
— Ты мог звонить отсюда.
— Не мог, — тоном превосходства ответил Павличек.
— Почему?
— Секретный разговор.
Это меня поразило. Я встал. Кажется, я понял, почему он ходил звонить с почты. И кому. Ведь здесь разговор слышали бы многие!
— Директор в управлении? — спросил я.
Он ждал этого вопроса. Переступил с ноги на ногу и с тем же добродушным видом ответил:
— Да.
— Так. Стало быть, ты звонил ему. А теперь ты ему позвонишь еще раз и скажешь, что утром Национальный комитет даст нам людей и мы пошлем их на тот глубокий увал перед Рудной и что руководить ими будешь лично ты.
Что он ответит? Примет это распоряжение или откажется?
— И весь день оттуда не двинешься! — вдруг заорал я. — Чтоб нам скорей до Рудной добраться, понял?! А ты кто такой? — обернулся я к незнакомому парню — не мог вспомнить, назвали мне его фамилию или нет. На Павличека я больше не смотрел. Как ни странно, он остался на месте.
Илона встала, подошла ко мне.
— Как ты сюда попал? — спросил я незнакомца.
Тот немного передохнул. Перед ним стояла чашка с остатками кофе.
Это был один из тех молодых людей, которые выглядят беззащитными. Залысины на лбу, веснушки. Редкие зубы и узкий длинный рот. Рыжеватые брови, невыразительное лицо. По виду — человек добрый, работящий и честный.
— Я на лыжах дошел. Помощи прошу. Жена у меня собралась рожать. — И он смущенно улыбнулся.
Илона наблюдала за мной. Отошла немного. В ее глазах была просьба. Я быстро оглядел всех. Обадал растерян. Не знает, на чью сторону встать. И смотрит с любопытством.
— Вы должны мне помочь, — спокойно и устало добавил Личка.
— Помощь ему нужна, как соль, — заявила Илона.
— Да, — ответил я. — Нам всем нужна помощь.
— Срок-то Аничке только в марте. Но разве тут прикажешь? Началось вдруг… — усталым голосом проговорил парень.
— Говори уж все, — с каким-то отчаянием попросила его Илона.
— Схватки начались около полудня. Сбежались бабы. Все с советами, а помочь ни одна не может. Доктора не вызовешь. В больницу ее надо, — тяжело выговорил он. — А доктор еще раньше сказал — двойня. — Он просительно посмотрел на меня и покачал головой. — Пан начальник. Очень вас прошу.
С этими словами он порылся в кармане пальто и, вытащив бутылку сливовицы, протянул мне.
Каким-то образом бутылка очутилась у меня в руках. Пузатая литровая бутылка. И с нею он маялся на лыжах от самой Сосновой, чтобы спасти жену!
Люди смотрели удивленно.
— Возьми-ка ее обратно. — Я поставил бутылку на стол.
— Для вас захватил. Или для Обадала. Все равно.
— Нет, спасибо. Бери, вот она.
— Оставь ее здесь, — сказала Илона.
Пстругова улыбнулась.
— Выпьем за здоровье двойняшек, когда они появятся на свет. Оставь нам бутылку.
— Как же решим-то? — спросил Обадал.
— Вовремя же ты явился, — говорю Личке. — Отсюда до поворота на Сосновую сто метров. Н-да. И от поворота до вас — два километра в гору, дорога узкая, глубокая, стиснута косогорами, да еще снегом завалена…
Настроение упало. Люди были полны ожидания.
— Кто-нибудь видел дорогу к Сосновой? — спросил я.
Никто не видел. Она была, но вроде бы ее и нет. Метель сровняла ее с откосами, образовав ровную белую плоскость с торчащими там и сям верхушками фруктовых деревьев.
Все молчали. Наконец Обадал нарушил тишину:
— Так что скажете, товарищ начальник?
— Дело трудное, Обадал, — услышал я собственный голос. — И хуже всего будет после поворота.
Гробовая тишина, Илона не сводила с меня глаз.
— Продолжай, Йозеф, — тихо проговорила она.
Бальцар вроде бы и не слышал. Он только смотрел на меня, немного набычившись. Достал даже рот открыл от напряжения. Пстругова взволнованно дышала.
— Так как? — опять заговорил Обадал. — Поможем?
— В крайнем случае ее можно отвезти в Брод на санях, — высказался Павличек.
Я так и вскипел.
— Ты молчи! Вообще ты должен являться сюда, только чтоб отдохнуть. Где это видано — тащить роженицу на санях по четырехметровым сугробам! — Я уже кричал.
— Заткнитесь, Павличек, — подхватил и Достал. — Ладно?
— Жаль, не остался ты со стругами до конца, узнал бы хоть, что такое настоящая работа! Отлыниваешь, как можешь…
— Об этом я с вами разговаривать не желаю, — возразил он.
— А будешь! — взревел я. — Здесь все разговаривают именно со мной! А кто не желает — пускай убирается. И ты тоже. Слышал?
— Случай исключительный… — Павличек кивнул на Личку.
— Не поспать ли тебе? — перебил я. — Там кровати и печка топится!
— Очень неприятно, — продолжал Павличек, — но мы не можем ему помочь. По плану зимних работ мы не посылаем струги на дорогу к Сосновой. Тамошний кооператив приобрел «сталинец». А план составлял товарищ Зборжил.
— Ну ты даешь, — сказал я.
— Это верно? — не поверила Илона.
— Ты трагический актер, Павличек, — сказал я. — Тебе бы Яго играть.
— Верно, — ответил Илоне Обадал.
— А, черт!.. — сорвалось у Бальцара.
Кто-то открыл дверь. В конторе было как в коптильне. За дверью, в коридоре, стояли еще люди, напряженно прислушивались к разговору.
— Придержи язык, Павличек, — говорю. — Молчи, не то как бы я не спустил тебя с лестницы, не затолкал бы стругом в самый глубокий сугроб по дороге к Сосновой!
— Значит, беремся? — поспешно спросил Обадал.
— Погоди еще минутку, — сказал я. — Действительно, по договору дорогу там должен расчищать кооператив своим «сталинцем». Когда я этот договор подписывал, не мог же я знать, какая начнется катавасия. Что там со «сталинцем»-то? — обратился я к Личке.
Тот вскочил, отстранил Илону и, обдавая меня чистым дыханием, ответил:
— На кооператив не надейтесь, пан Зборжил. Они-то старались… Застряли, теперь ни туда ни сюда. Пан Зборжил, жена у меня может умереть!
— Не бойся, — успокоил его я. — Ты, Личка, еще не видал настоящего аврала у дорожников!
— Нельзя! — пролаял голос из-за спин.
— Повторяю, Павличек, там чистая постель и комната натоплена! К вашим услугам!
— Да ведь я вас же защищаю! — со злостью возразил он. — Поймите же, бога ради, мы давно должны быть в Рудной!
— Ты что-то сказал?
— А мы и до Рудной доедем, — твердо заявила Анка.
— В Рудной!.. — не слушая, выкрикнул Павличек.
— Может, перестанешь? — с угрозой сказал я.
— Ступайте, Павличек, — проговорила Илона. — Чешите отсюда!
Павличек не двинулся. Илона стиснула зубы.
— Уйдите!
— Ну, достаньте где-нибудь бульдозер и пошлите в Сосновую. — Павличек не сдавался, даже вперед вышел. — Разве так нельзя?
— Ты меня смешишь, — сказал я.
— Смешу?! — вытаращился он.
— Не визжи.
— Все можно устроить! — твердил Павличек, однако сам и пальцем для дела не пошевельнул.
— Можно, только — как и когда. Тут каждая секунда на счету.
— Значит, нет?
— Коли ты такой умный, вот и доставай бульдозер, — возразил я. — Да с водителем, да мигом, да чтоб вчера было!
— Все будет в порядке, — настаивал он.
— Слушай, скройся наконец.
— Мы не благотворительное общество!
— Говоришь, как дурак.
— Нет, это вы…
— Вон! — заорал я. — Пошел вон, или я так тебя измолочу, что на карачках поползешь!
Люди у двери расступились. Мы ждали. Лысонек сгреб Павличека, завернул ему руки за спину и вытолкал за дверь.
— Мальчик первый сорт, — заметил Достал. — У него дома кто, дети или щенята?
— Пойду оденусь, — сказал я.
В коридоре, у двери в заднюю комнатушку, стоял Павличек. Я поднял с полу пальто, нахлобучил шапку и побежал к выходу.
— Хорошо! — прошипел он мне в спину. — Я вам этого не забуду!
Я нетерпеливо отмахнулся.
Подходя к дверям конторы, я услышал, как Бальцар спрашивает Илону:
— С каких пор вы с начальником на «ты»?
Я вошел, Бальцар посмотрел на меня с любопытством и удивлением.
— Мы с ней давно на «ты», Бальцар, — ответил я за Илону. — Лет десять, не меньше. С тех самых пор, как я здесь работаю.
— Это правда, Илона?
— Правда, — огрызнулась она. — Сто лет мы на «ты». Что-то ты нервничаешь, Бальцар. Очухайся.
Поднялся общий говор. Личка улыбался. Он, видно, не верил, что мы согласимся помочь ему. Нетерпеливо следил за каждым моим движением.
— Этот Павличек меня взбесил, — проговорил я.
— Он не виноват, — возразила Пстругова. — У него в голове куча всяких печатей да инструкций. Такой уж уродился.
Метель завывала. Где-то впереди работали струги и новая трехтонка со свежими людьми. Говор усиливался, наполняя дом до самой крыши. Людей охватило нетерпение.
— Все будет в порядке, Личка. Не бойся.
— Как навалимся, в два счета в Сосновой будем, — похвастался Обадал.
Бальцар сердито свистнул. Пстругова обняла Илону.
— Обадал, позвони в управление, вызови директора. Я обязан доложить про Сосновую.
Илона вырвалась от Анки, подбежала ко мне и поцеловала.
Я опешил, хотя это не было мне неприятно.
Илона сияла. Она чем-то напоминала жеребенка, молодого, красивого.
— Илона!.. — только и вымолвил я; хотел упрекнуть ее, да язык не повернулся.
Она была вне себя от радости, доверчиво смеялась. Она и представить себе не могла, чтоб дело приняло другой оборот.
— Уведи ее, Войта, — сказал я Бальцару. — А потом вернись сюда. Ступай, посади Илону в кабину и зайди ко мне.
— Замечательный парень, правда? — Илона, сопротивляясь Бальцару, уперлась на пороге, послала мне воздушный поцелуй. — Садись с нами, Йозеф! Ты ведь тоже поедешь?
— Я всюду езжу. Поеду и в Сосновую. Только никогда еще мне не доводилось возить на струге рожениц.
— Все надо испытать! — засмеялась Пстругова.
Тем временем Обадал соединился с управлением.
— Возьмите трубку, — сказал он.
— Говорит участок в Броде. У телефона Зборжил. Товарищ директор?
— Что случилось, Зборжил?
— Извините за беспокойство. Но я должен сообщить, что мы, видимо, и сегодня не будем в Рудной.
Слабый, далекий голос отозвался:
— Зборжил, ты обязан быть в Рудной сегодня! Пойми! Сегодня — это сегодня! Все дело в дате! Вывезти пресс необходимо сегодняшней датой!
Дата им важна. Точные числа.
— Это меня мало волнует, товарищ директор!
Слышимость улучшилась. Я уловил в голосе Смолина беспокойство. Он старался убедить меня, перетянуть на свою сторону. Лысонек отвинтил крышечку фляжки, налил мне сливовицы. Я выпил залпом и отрыгнул в трубку. Поблагодарил. Лысонек предложил еще, я отказался. Обадал не осмелился подставить ему свой стаканчик.
— Отдаете вы себе отчет, товарищ директор, что уже за полночь? Считайте — мы опаздываем на двое суток. Потому что и к утру на сможем добраться до Рудной.
Разговаривая по телефону, я обводил взглядом своих ребят. И одновременно выслушивал гневные тирады директора. Райнох заснул на стуле у печки. У двери стоял тот старик рабочий, который вместе с Бальцаром сбрасывал смесь с грузовика; он скрестил ноги, упершись рукой в притолоку, и терпеливо ждал, что дальше. Я видел: приказывать людям не придется. Они перешептывались, стараясь не мешать мне. Очень деликатно они себя вели. Каким-то шестым чувством я воспринимал вой ветра за стенами дома и дрожание оконных стекол. Ребята мои тоже, конечно, слышали все это, однако делали вид, будто это их вовсе не интересует. Старый рабочий у двери не улыбался. Я смотрел на него через плечо, прижимая трубку к уху. Все были серьезны.
А где-то там, в Дроздове, у себя в кабинете гремел директор:
— В том-то и дело!.. Я тебе приказываю!..
— Погодите. Вы ведь еще не знаете, почему мы и сегодня вряд ли дойдем до Рудной. Надо пробиться к Сосновой, вывезти роженицу. Женщина рожает в первый раз, и у ней двойня. Да, да, это и есть причина. Конечно, опоздание увеличится.
— К черту Сосновую! — кричал директор. — Мы не обязаны пробивать туда дорогу! Существует договор…
— Знаю. Я сам его подписывал. Но обстоятельства таковы, что именно нам придется…
— Ты что, мне назло?!
— Вовсе не хочу я тебе назло делать, — перешел и я на «ты».
— Дело очень серьезное, Йозеф!
— Знаю. — Я говорил с глубокой озабоченностью. — Знаю, Смолин, все это очень серьезно. Но поступить иначе мы не можем. Правда.
— Ты псих, Зборжил. Давно надо было тебя уволить, и жил бы я спокойно!
— Что ж, ты мог это сделать.
— Послушай, Зборжил, брось своевольничать! — В его голосе слышалась угроза. — Не то сам не рад будешь!
— А я и сейчас уже сам не рад. Что ж, кому-нибудь да надо отдуваться.
Я и в самом деле был не рад. Разделить людей, послать их одновременно в два места я не мог. Необходимо дать им хоть малое время для отдыха. Я не мог рассчитывать, что у них хватит сил работать непрерывно дни и ночи, имея дело с тяжелыми машинами, дорогими, уникальными, от которых зависит и их жизнь, и жизнь других людей.
— Что будет с прессом?! — кричал Смолин. — Меня со всех сторон бомбардируют! Грозятся весь ущерб списать на нас! Рабочие не могут попасть на завод… И еще там дети, они уже два дня не могут вернуться домой из-за нас!
— Из-за пурги. Все знаю. Утром приходили к нам люди, хотели на завод проехать, да поглядели, как мы тут бьемся, ну и сами разошлись по домам. И вечернюю смену мы домой отправили. Дороги еще нет.
— Значит, не подчинишься?
— Не могу я тебе подчиниться, директор.
— С работы сниму!
Я проглотил слюну и переспросил:
— Снимешь?
— Да! Сниму! Обязательно сниму!
— Ладно. Как только доберемся до Рудной, приеду к тебе — тогда и снимай. Спокойной ночи, — тяжело выговорил я.
— Вот это по-нашему! — воскликнул Достал. — Здорово вы ему ответили, товарищ начальник!
— Н-да. Чужая-то боль не болит…
— Я не потому!..
— Факт, вы были великолепны, — вмешалась Пстругова.
Она смеялась, словно все это было шуткой. Старик рабочий посмотрел на меня. Он еще раньше заметил, что я на него поглядываю, и теперь одобрительно подмигнул.
Это меня тронуло. Достал налил мне полстакана. Я отпил немного, жар пробежал по телу. Уборщица, которая тоже все это время не уходила из своей каморки, принесла полные чашки. Напившись кофе, люди начали одеваться.
— Обадал, позови Павличека.
Тот явился — глаза сонные, руки безвольно повисли.
— Ну и видик у вас, — заметил Достал.
— Что вам еще от меня нужно? — проворчал Павличек, обращаясь ко мне. — Завтра первым же автобусом уеду.
— Никуда ты не уедешь. До нашего возвращения будешь здесь, в Броде, за начальника участка. А мы двинем. Все. Кто отдыхает, тем тоже ехать. Вы вторую ночь не спите, и вполне возможно, что не придется спать еще две. Зато работа теперь наладится: у нас ведь новый начальник участка! Личка, лыжи свои кинь в кузов. Ну, поехали!
О Бальцаре я не вспомнил. Ветер принес рокот моторов. Дом опустел. А я вроде все кого-то ждал, не знаю кого.
— Снимет, значит, — прошептал я. «Но, господи, надо же кому-то отважиться на то, что не предусмотрено договорами! — говорил я себе. — Не все можно обеспечить актами да протоколами в четырех экземплярах. В сущности, теперь уже неважно, что будет. К цели мы идем не прямо, отклонились в сторону — но ведь за этим женщина с детьми, за этим — страх Лички за жизнь жены! У него доброе, открытое лицо, как у всех прямодушных людей».
Я вдруг осознал, что впервые иду к цели не таким прямым и четким путем, как обычно. Кратчайшее расстояние между двумя точками — не всегда самый легкий путь. Зато ясный. Если же отклоняться от прямой, можно утратить четкий взгляд на ситуацию, и на цель, и на собственные усилия. Но мне важно не это. Вот стул. Я опираюсь на стол. Потрогал то и другое. Пощупал себя. Посчитал пульс. Сердце исправно бьется. Я живу. И не испытываю ничего, кроме ощущения, что поступаю хорошо, отдав предпочтение Сосновой. Неделю назад я бы еще раздумывал. Впрочем, я и сегодня раздумывал, но сегодня надежда, что я действую правильно, была сильнее.
Очень хочется, конечно, чтоб Смолин не требовал от меня наверстать упущенное время, ибо это просто невозможно. Он не видел людей с белыми от мороза усами и ледяной коркой на лицах. Он имеет право требовать, только если уверен, что его требования выполнимы. Но стоит поверить людям, стоит увидеть их пепельные, обмороженные, обледенелые лица — и поймешь: стоп. Это предел. Лишь тот, кто сам не верит людям, не умеет уловить момент, когда перестают верить и ему. Ах, если б я всегда мог верить! И подумал, что если еще не всегда, то как раз в эти дни это мне удалось.
— Павличек! — крикнул я в дверь.
Тот появился мгновенно, одетый, на голове клетчатая шапчонка.
— Я жалею, что повздорил с тобой.
— Вот как, — сказал он, скрещивая руки на груди.
— К твоему сведению, прощения я ни у кого не прошу. Я здесь командую, а так как ситуация исключительная, то и ты будешь мне подчиняться, несмотря на какие-то там бумажки от директора.
— Это неважно, Зборжил.
— Хочу тебе верить, Павличек. Не знаю, сколько времени пробуду в отлучке. Людям, которых пришлет председатель, выдай инструмент и одежду и отправь следом за нами. За это ты отвечаешь. Подвезешь нам питание. На машине. В остальном вся контора в твоем распоряжении. Звони кому хочешь. Докладывай.
— Не премину.
— Валяй.
— Спасибо.
— Только, будь добр, не ври, — добавил я.
Он усмехнулся, закусив губу. Вид у него и впрямь был покладистый. Тяжелый разговор, видно, утомил его. Он промолчал.
— А теперь, пожалуйста, выйди на минутку. Я тебя позову.
Закрыв за ним дверь, я позвонил домой. Долгие безответные гудки. Я повесил трубку и через полминуты снова набрал номер. Гудки. Прижимая трубку к уху, я отчаянно желал, чтобы мне ответили жена или сын. Успел выкурить сигарету. Потом положил трубку.
В дверь постучали. Вошел Бальцар, комкая в руках меховую шапку. Вид у него был грозный. В меховом комбинезоне его мощная фигура казалась еще шире — прямо богатырь!
— Чего вы добиваетесь, Зборжил?
Теперь он не доверял мне. И не скрывал этого.
— Слушай, Войта, ты же сам видел…
Он швырнул шапку на стол и слегка перегнулся вперед.
— Глаз на Илону положили, да? А я-то вам верил! Думал, выдержите характер.
Он был в таком смятении, что даже не обозвал меня «рогатым лесником». Глаза у него тоже красные, как и у меня. Только я не знал отчего — от усталости или от гнева. От напряжения, от желания ударить меня он побагровел.
— Плохо ты меня знаешь, Бальцар. А жаль, — сказал я. — Впрочем, ты, брат, и Илону-то не понял. Ты вообще ее не понимаешь.
— Дать бы вам раза́! — взорвался он и, похоже, намеревался осуществить свое желание.
— Брось, — сказал я. — Пора бы протрезветь.
— А может, это вам пора? — Он ощерился. — Я-то по крайней мере неделю не нюхал спиртного!
— И прекрасно, Войта. И не привыкай.
— Мне, чтоб опьянеть, достаточно вас увидеть!
Он оскорблял меня. Проверял, как далеко я позволю ему зайти.
— Не будешь пить, многих неприятностей избежишь, Бальцар.
— Вы-то, во всяком случае, не слишком достойный пример.
— Жаль, Войта. А ведь ты мог бы стать еще лучше. Да и все, кто с тобой работает.
— Вот это здорово! — Он хохотнул. — Значит, нам на вас смотреть и пример с вас брать? Не лучше ли наоборот?
— С обеих сторон понемножку…
— Это вы о чем?
— Совсем ты ее не понимаешь.
— Главное, вы больно хорошо понимаете друг дружку!
— Трудно объяснить тебе то, что ты сам не умеешь почувствовать, Бальцар.
Нелегко мне было говорить так. В сущности, я боялся этого разговора: ведь тем самым я сжигал за собою мосты. Пока еще не поздно уклониться, но, когда я договорю до конца, обратно своих слов не возьму. Илона-то ведь прекрасна по-прежнему…
— Илона — человек искренний. Она любит прямых и открытых людей, — произнес я, имея в виду самого себя, и угрызения совести меня не тревожили. — Все, что ты видел и слышал, произошло оттого, что она обрадовалась. Можешь ты это понять?
— Тогда почему же она плачет, стоит мне прикоснуться к ней? Словно я прокаженный!
— Не притворяйся, будто хочешь меня ударить. Этого я тебе не спущу. Не можешь ты мне ставить в вину, что Илона сказала это мне, а не тебе.
— Думать я могу, что хочу! Например, что вы — «рогатый лесник»…
— Еще слово, и я сам тебя тресну!
— «Рогатый лесник»! — заорал он.
Я глубоко, как только мог, вздохнул и — проглотил оскорбление. Глянул на часы. Бальцар опустил глаза и забрал со стола свою шапку.
Я взял фляжку, глотнул прямо из горлышка. Бальцар молча смотрел на меня. Он вполне мог меня стукнуть — я повернулся к нему спиной. Отхлебнув, спрятал фляжку.
— Этим поцелуем Илона при всех простилась со мной, — проговорил я, оборачиваясь к Бальцару.
Он молчал. Задумался. Потом надел шапку и разом вырос еще сантиметров на десять. Настоящий Валидуб. Кулаком ударил по ладони.
— Значит, вы тоже…
Он не договорил. Возбуждение его спало. Пожалуй, он уже не видел во мне соперника. С этой минуты он мог смотреть на меня просто как на начальника. А мне было нелегко. Я никого не продавал. Ничего не отбрасывал. Но я отрекался от счастья, которое мне предлагала Илона, и не знал, чем смогу заменить его, когда все здесь кончится и я вернусь домой.
— Не пытайся узнать все, Бальцар. И будь поближе к Илоне. Не бойся. Будешь около нее сейчас, когда ты ей нужен, узнаешь ее благодарность. Она тебя любит, Бальцар.
Он озадаченно взглянул на меня. Опять треснул кулаком по ладони — богатырский удар. Бальцар медленно оттаивал. Стянул перчатки. Я потер ладони. Он улыбнулся.
А я улыбаться не мог. Мне хотелось смотреть на людей и на дело без розовых очков. Потому и стоял я здесь сейчас, что и на себя-то смотрел не через розовые очки. И только головой качал — куда же это меня занесло? И на что мне теперь опереться, как дальше-то жить?
— Может, она и впрямь меня любит…
— Ты должен убедиться в этом, — сказал я.
— Может быть. Попробую. — И он открыл дверь.
В трубе загудело; хлопнула входная дверь, вбежал Павличек.
Бальцар еще раз улыбнулся и вышел. Я собрал вещи, глотнул на дорожку сливовицы и поспешил за ним. На небе сверкали звезды! Я расправил плечи и двинулся к машинам. Маячки крутились, разбрасывая по кругу оранжевые вспышки, гулкими басами ревели моторы.
Тронулись. Два струга и фреза разгребали снег; выворачивая по дороге сотни ориентировочных шестов, они богатырским натиском сдвигали в кюветы снежные массы. С упрямой яростью люди стремились вперед; мы приближались к перекрестку.
Высоко вдали светилось несколько огоньков. Туда-то мы и должны добраться. Жаркое сострадание гнало нас вперед. В нескольких сотнях метров выше перекрестка мы выволокли из снега перегородивший нам путь беспомощный «сталинец». Вместе со снегом с корнями выдирались хрупкие от мороза кусты терновника, ломались, как хворост.
Дорога в гору, чуть ли не под облака, была полита соленым потом. По обе стороны ее оставались за нами поваленные шесты, какие-то балки, деревянные перила мостика, совершенно исчезнувшего под снегом.
Личка ехал в тесной кабинке фрезы, вместе с Зедником. Едва обогревшись, он снова и снова выскакивал, продирался впереди фрезы, отыскивая вешки. Он еле ноги таскал. Зедник потом рассказывал, что парень был просто не в своем уме. Он чуть не по уши увязал в снегу, разгребал его руками, нащупывая вешку, чтоб Зедник не сбился с дороги, плакал от ярости, и слезы его падали в смог. Илона временами помогала ему. Она трепетала за незнакомую, в родовых муках женщину.
Мы пыхтели следом. Врезались в проход, проделанный Зедниковой фрезой, и видели бесчисленные следы Личковых ног.
От Сосновой навстречу нам тоже расчищали дорогу. Встретившись с ними, мы тотчас развернули машины. Черная от шлака извилистая лента дороги сползала с горы.
Съезжали мы с величайшей осторожностью. На перекрестке колонна разделилась; Илона сопровождала жену Лички, которую уложили на сиденье в кабине. И вот машина Бальцара с роженицей отделилась от нас, Достал посигналил. Бальцар ответил тем же.
Я стоял на размякшей дороге. Бальцарова «татра» становилась все меньше и меньше, удаляясь. Там где-то лежал Брод, а еще дальше в рассветных сумерках — Дроздов. Я повернулся и поспешил к людям, к машинам. Со всех ног побежал. Люди нуждались во мне, а я так хотел быть с ними! Ноги мои скользили, я ругался, высматривая впереди красные огоньки.
Зедник — отличный мужик. Достал и Анка — чудесные ребята. И те, кто отыскивает в снегу вешки, — парни что надо. И те, кто разбрасывает шлак с грузовиков, — самые замечательные люди из всех, кого я знаю. Хорошо мне было, я чувствовал себя отлично.
11
Наша «битва века» увенчалась успехом. Люди, присланные председателем, раскопали увал до половины, остальное довершил Зедник. По плоской возвышенности мы промчались быстрее северного ветра. Оставили справа телебашню с красным огоньком на верхушке, сопротивлявшуюся последним судорогам бурана. По радио обещали оттепель.
Мы остановились на горе над Рудной, дожидаясь, пока подойдут все машины. Хотелось въехать в город всем вместе. Бальцар что-то крикнул, взмахнул платком — и «татры» взревели гудками. Эхо возвращало нам этот рев, а тем временем на улицы городка высыпали жители, замахали, встречая нас. И тут я сник. Обадал сидел рядом со мной, потирая руки. Бог знает, чего он ждал от нашего появления в Рудной.
«Татры» опустили струги и соскребли снег с последнего участка дороги. Вступление в город получилось внушительным. Мы взяли город. Покоренный, он лежал у наших ног.
И никто нас ни в чем не упрекал. Самое приятное чувство владело мной оттого, что нам в упрек не было сказано ни единого слова.
«Татра» Бальцара и Илоны догнала нашу колонну. Теперь все были в сборе. Связанные незримыми узами, мы ощущали силу единения.
А Достал — хват! Не успел я ему помешать, как он уже обошел Зедника и уверенно, нахально двинулся к городу первым. Впрочем, проехал он недалеко: у щита с названием города совесть все-таки шевельнулась в нем и он пропустил Зедника вперед. Пстругова, напарница Достала, прямо бесилась, до того ей хотелось первой вступить в город! Но Достал отвел машину к обочине и остановился. А Зедник, объехав его, поставил фрезу так, что тот не мог тронуться с места. После этого он выскочил из кабины и кинулся к Досталу.
— Только попробуй въехать в Рудную вперед меня — зубы выбью! — крикнул Зедник.
Пстругова подговаривала Достала ехать, тот и рад бы, да фреза дорогу загораживает…
Час спустя мы развернулись на площади в Рудной.
Откуда-то появился духовой оркестр, наяривая так, что с проводов сыпался иней. Сбежался народ, скоро вокруг нас было не протолкнуться. Небо чуть прояснилось, совсем чуть-чуть. Падали редкие хлопья. Приятно смотреть, как там и сям летит к земле одинокая запоздалая снежинка, которая уже никому не может помешать.
Еще четыре года назад рудненская площадь имела такой же старинный облик, как и весь городок. Но потом половину домов на ней снесли — все равно того и гляди рухнут от ветхости — и возвели на их месте современные жилые корпуса с магазинами в первых этажах. Из окон этих домов теперь высовывались люди, словно на площади какие-нибудь международные состязания или праздничное шествие. И с балконов махали нам, хотя для этого пришлось сперва сбросить с них снег.
Мы расчистили площадь. Поставили машины в ряд, во главе с Зедниковой фрезой. Стальной блеск стругов убедительно повествовал о нашей битве. Из гостиницы «Беседа», что с правой стороны площади, выбежал один человек, за ним другой, третий, и все — с продуктовыми сумками.
Люди в оранжевых жилетах затерялись в толпе. Бальцар, держа за руку Илону, позировал перед каким-то школьником, наводившим на них дешевенький детский фотоаппарат. Бальцар улыбался во весь рот. Илона сняла шапку, пышные черные волосы рассыпались по плечам.
Ко мне протолкался Обадал.
— Они поят наших… Бальцар уже под мухой!
— А что Илона? — Я тоже почувствовал жажду. — Присматривает за ним? Он ведь от радости…
Обадал внимательно поглядел на меня и буркнул:
— Тоже уже хлебнула…
Мне это понравилось.
— Замечательный парень Бальцар, правда?
— Отличный шофер, — сказал я. — Превосходно водит струг. Побольше бы нам таких.
— И Достал не промах.
— Достал тоже замечательный.
— Попробуйте сказать это Райноху и не похвалить его самого, уж он вам задаст!
— Райнох — лучший на свете водитель струга, а Зедник — фрезы!
Обадал хрипло засмеялся.
— А лучшая напарница — Пстругова, ха-ха-ха!
— Будь по-твоему.
Мы прошлись по площади. Меня сразу, внезапно обуял восторг.
— Прекрасный сегодня день! — воскликнул я, угостив Обадала порядочным тумаком.
— Ага. Денек что надо.
— Да засмейся ты, старый хрен! — заорал я, бросая ему за шиворот солидный снежок.
— Ну насмешили, — отозвался Обадал, со страдальческой улыбкой вытряхивая снег из-за ворота.
— Как там наши, не слишком наклюкались? — Я двинулся к ним проверить свое опасение.
— Да они уже давно под газом, — с сожалением признался Обадал.
— Не жалей другому добра, и тебе не пожалеют, — возразил я. — Ребята две ночи не спали, брат.
— Вы тоже не спали.
— Н-да. Я тоже не спал две ночи.
Их было, положим, шесть или семь.
— Как ты-то себя чувствуешь, Обадал?
— Отлично.
Один из тех, с сумками, бежал за нами, что-то крича. Мы не обратили на него внимания. Зашли в табачную лавочку. К моему удивлению, здесь оказался большой выбор сигарет. За прилавком стояла роскошная девица. Блондинка, прическа под пажа. Прямо сердце радуется.
— Вы из тех? — она кивнула в окно на наши машины.
— Точно! Из тех самых, в оранжевых жилетах.
— А красивые мальчики у вас есть? — беззаботно осведомилась блондинка.
Мы с Обадалом переглянулись. Я подошел к зеркалу за прилавком, куда вход посторонним воспрещен. Н-да, красавцем меня не назовешь…
— Красивых у нас много, барышня. Дорожники — все сплошь как киноактеры, а девушки у нас прямо кинозвезды.
В эту минуту Илона, вырвавшись от Бальцара, вбежала в лавочку. Сияя, она потребовала, чтоб Обадал поцеловал ее. Когда он это сделал, она оглянулась, прикусила губу и подставила щечку мне.
Блондинка онемела. Нежное лицо Илоны, обрамленное густыми кудрями, розовое от мороза, мелькало передо мной; Илона в сумасшедшей радости кружилась по лавке, а под конец, раскинув руки, бросилась мне на шею.
Ах, сколько же сумасбродств было в то утро! Нас догнал-таки незнакомец с сумкой, вытащил из лавки на мороз. Люди тотчас обступили нас. И детишки были не в школе — вертелись под ногами. Вовсю жарил оркестр. Сквозь гул толпы долетали до нас звуки геликона. В то утро толпа кружила вокруг нас, как бы воздавая нам почести.
— Здорово, ребята! — сказал незнакомец, поставив сумку прямо на снег.
— Здорово, парень, — ответил я.
Мы пожали друг другу руки.
— От всего сердца спасибо вам! Не бросили нас в беде. Скоро в магазины завезут продукты. И все жители вышли на площадь!
Он говорил, и говорил, и обнимал нас… Судя по тому, что вокруг собралось много народу, он был, видно, известным в городе лицом. Угостил нас… Восторг! Лучшей сливовицы я отродясь не пробовал!
— А ты кто? — спросил я, отдышавшись.
— Кудела. Председатель.
— Так здравствуй же, парень! — И я снова подставил стаканчик.
Досталось нам и по второму.
Ничего для нас не жалели. А возле оркестра уж и танцы затеяли! На морозе, в пятницу утром, на снегу, в Рудной танцевали! Когда-нибудь, возможно, устыдятся этого…
Но сегодня никто не стыдился. Погода разгулялась. Мороз слабел — было уже градусов десять. К полудню, глядишь, заблестят капельки тающего снега. Или через неделю. Но наверняка скоро. Снег перестал. Не лепятся уже белые хлопья на ветки, на одежду, на оранжевые — предупреждающий цвет! — жилеты. Деревьям, подпертым высокими сугробами, легче нести небосвод. Прозрачные белые облака бегут над котловиной, над городом. Деревья поднимают головы, распрямляют спину кусты. Сбрасывают белые шапки, комья осыпаются с веток, сливаясь со снегом на земле, безропотно ожидающим солнца. Скоро снег под деревьями осядет, станет рыхлым, родит воду. Растает лед под кустами — но в это утро еще мирно порхают в воздухе последние, уже невидимые снежные звездочки. Какое дивное сверкание! Беззвучным дождем искр падают на землю последние снежинки, вспыхивая в лучах солнца, пробивших облака. Блистая чистотой, кружатся, пляшут… Встал день, полный сияния. Ветерок гонит по снежной глади ржавый осенний лист, похрустывает ледок, а колеи на снегу — это наши колеи, по ним мы приехали к людям, счастливым оттого, что мы пробились к ним.
— Звонил секретарь районного Национального комитета, — сказал Кудела. — Я сообщил, что вы уже здесь.
Непрерывающийся след стругов. «Мир прекрасен и прост», — думал я, слушая председателя. А он продолжал:
— До чего же славное морозное утро! И какая победа! Вы будто освободили нас. Да так оно и есть! Не надо ли вам распорядиться, позвонить куда-нибудь?
Мне надо было и позвонить, и сделать еще кое-что. Его предложение оказалось как нельзя более кстати. Я страшно обрадовался.
— Позвоните от моего имени в район секретарю Странскому. Со сроком вышла задержка, но вы ничего не объясняйте. Я ему сам потом объясню. Передайте только — пускай живет и радуется!
Нам налили еще, но эту порцию мы выпили уже осторожно.
— И еще я хочу отправить телеграмму. Жене.
— Пожалуйста, ради бога!
Кудела был сама предупредительность.
Я раздобыл бумаги, написал текст, положив листок на колено: «Наконец мы на площади в Рудной. Пожелай мне безоблачного неба, чтоб ни одна снежинка не выпала. Йозеф». И приписал адрес.
— Могу я на вас положиться?
Телеграмма была очень важна для меня.
— Конечно, можете, товарищ начальник. Без всякого сомнения.
— Вот и хорошо, я на вас надеюсь.
— Давайте-ка еще по одной!
— Откуда у вас целая бутыль? — спросил Обадал. — И как пить-то — прямо из горлышка?
Председатель озорно захохотал, отбирая у нас стаканчики.
— Естественно!
Я чуть не сел в снег, до того вдруг захотелось спать. Зевнул.
— Не заставляйте себя упрашивать!
— Как быть? — замялся Обадал.
— Не обижать Рудную! Ну, ваше здоровье!
Я чувствовал, как алкоголь бросился в голову. И ребята мои уже порядком захмелели. Я даже побаиваться начал — сумеем ли мы вернуться в Брод в полном порядке.
Я перевел дух.
— Елки-палки! Не сливовица — прямо розовое масло!
— Еще бы, — отозвался председатель. — Знали бы вы, с каких деревьев собраны для нее сливы!
Обадал поднес бутыль ко рту, да вдруг застеснялся.
— Пей, Обадал! Не жульничай! — крикнул я. — Так с каких же деревьев?
— С тех, что вдоль дороги к Броду!
В самом деле, забавное совпадение.
— А вы здорово поработали, — сказал Кудела. — Ну, ребята, мне пора. И еще раз спасибо!
Он замешался в толпу. Бутыль осталась у нас. Обадал крепко держал ее в объятиях.
— Минутку! Бутылочку-то, пан староста! Бутылочку забыли!
Кудела — он был уже далеко — обернулся, крикнул:
— Она ваша!
В бутыли мелодично булькнуло — прямо аккорд арфы.
— Ты вот что: пригрей-ка ее пока. И поехали — пускай за нами пыль столбом!
Мы протолкались к машинам. Я стал высматривать в толпе своих.
— Ах, безобразники!
— Ясно. Все они гуляки и заслуживают порицания.
— А мне и с такими не страшно!
— Да и мне тоже, — откликнулся Обадал.
— Есть у тебя к ним претензии?
— Какое там. Ведь это — наши парни и девчата.
— Кто против?! Никого.
— По метели не соскучился? — спросил я.
— В общем-то нет…
Бутыль, оплетенную лыковой сеткой, Обадал держал бережно, как некую святыню. В бутыли нежно булькало. Видно, мы уже порядочно отпили.
— Надо бы найти шофера, который не пил.
— Дело трудное. Если кто и не пил, все равно падает от усталости.
— Ну, это ничего, — возразил я. — Например, Лысонек иной раз не пьет. Вот тебе уже один непьющий. Пошли поищем его.
Лысонека мы нашли около трехтонки. Он подошел к нам.
— А ну, дыхни! — попросил я.
Дыхнув на меня, он заржал как лошадь.
— Я тебе дам над шефом насмехаться! Еще раз!
Он дыхнул еще. Никакого запаха.
— Пил ты хоть каплю?
Лысонек отрицательно мотнул головой. Я его обнял.
— Спаситель наш! — жарко прошептал Обадал, виновато улыбаясь.
Его самого уже здорово проняло. Тут-то и видишь, как мало может выдержать мужик вроде Обадала, если не выспится как следует.
— Я рассчитал точно, — объяснил Лысонек. — Мы с ребятами договорились, что я пить не стану. В Дроздове наверстаю. Все пойдут со мной и будут угощать меня в складчину.
— Славно! — Это мне понравилось. — Я тоже приду!
С грехом пополам вскарабкался я в кузов и уселся поудобнее, прислонившись к кабине.
Лысонек пошел за ребятами. Наконец все собрались у трехтонки, о чем-то договариваясь — я не понял о чем. Приподнявшись, я глянул через борт — не вздумали бы лезть в другой грузовик, на вид почище Лысонекова. Но мне не следовало показываться.
Илона вела за руку Бальцара. Тот сладко улыбался, ноги у него заплетались. Илона, мужественно выдерживая взгляды горожан, вела своего друга сурово и целеустремленно.
— Опять хлещете, ребята? — Она и сама была слегка под мухой — и тут увидела меня. — Правда, Зборжил? Вы ведь тоже клюкнули! Обадал, а я про вас что знаю! У вас глаза блестят. И у Зборжила тоже!
Я полез из кузова. Зрелище для богов: прямо спуск с Эвереста! Я даже свалился. Обадал отряхнул мне спину. Спина была в размокшей снежной каше.
— А здорово мы справились?!
Я чуть не забыл поблагодарить всех.
— Великолепно! — воскликнула Пстругова.
Райнох не сводил с нее глаз.
— В общем, недурно, — буркнул он и украдкой взял Анку за руку.
— Я не переживу, если мы как-то не отметим наш въезд в Рудную, — сказал я.
— Да ведь уже, — возразил Лысонек, — славно уже отметили. Люди будут тысячу лет рассказывать о том, как мы приехали.
— Точно, — на полном серьезе подхватил Обадал. — Мы им ужасно понравились.
Рудненцы стояли поодаль, разглядывая нашу сомкнутую группку, и лукаво посмеивались.
— Лично я отмечал по приказу начальника! — заявил Обадал.
— Ишь, хитрец! — погрозила ему пальцем Пстругова. — Чего там, самому небось захотелось!
— Верно, — согласился Обадал.
Тут он вытянул руку, показывая на гостиницу «Беседа». От ее подъезда к нам быстро направлялся инспектор ГАИ.
— Кто поведет машину? — спросил он.
Лысонек вышел вперед, предъявил права, и инспектор протянул ему стеклянную трубочку.
Лысонек подышал в трубочку — не позеленела. Ребята налетели на шофера — качать его!
— Войта! — крикнула Илона.
Я зашел за грузовик, мне стало нехорошо. От такой доброй сливовицы!
Оставив Лысонека, все кинулись за мной, схватили за руки, за ноги и, наверное, битый час подбрасывали в воздух. И с каждым броском — так мне казалось — я все выше и выше взлетал к чистому голубому небу, которое к тому времени раскрылось над Рудной. Я старался глубже дышать, чтоб подавить позывы, раздиравшие мне горло.
Наконец меня поставили на ноги. Все попрыгали в кузов, втащили и меня.
Машина тронулась. Мы помахали Рудной, ее жителям, их уже немного оставалось на площади. На полном ходу взяли первый подъем, который два часа назад освобождали от заносов. И помчались с ветерком — ехали ведь домой!
Махали деревьям. Дивное чувство! Занесенные кусты терновника склоняли головы, когда мы проезжали. Деревья в лесу и кустарник в полях опускались перед нами на колени. Нас провожали вороны, приветливо каркая.
Когда мы на минутку перестали орать, Илона, съежившаяся в уголку, рядом с Бальцаром, сказала:
— А у Личковой двойня. Девчонки!
У Бальцара заблестели глаза. Илона тихонько прислонилась головой к его груди.
Стоял чудесный январский денек! Солнце уже садилось. Подмораживало. Воздух вкусно пах. Я сладко потянулся. Вот так бы и ехал без конца!
Сидели мы на полу кузова, прямо на остатках шлака и соли, и никому это не мешало. Люди в оранжевых жилетах привычны к такому комфорту!
Все у нас в порядке. Все при нас. Каждый думал о том, до чего же нужными оказались мы людям, и это нас радовало. Мы улыбались друг другу, хотя ни слова не было сказано. Мы чуть ли не за руки держались. Нам хотелось петь. Но не те песни, которые знают все. Я говорю о мелодиях, которые каждый поет в душе по-своему, и все-таки все вместе они звучали бы согласно. Этим я только хочу сказать, что еще немного — и я закричал бы от неуемной радости, оттого, как много подарила нам жизнь за эти два-три дня. А ребята один за другим закрывали глаза, засыпали. Мотор стонал и ревел, нас швыряло из стороны в сторону.
Так мы ехали, и дорога казалась пуповиной, связывающей два города; и было у меня такое чувство, словно мы в последнюю минуту сумели-таки восстановить обращение животворной крови.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
12
Проснулся я в восемь вечера. Кто-то топал по коридору. Я поднял голову. Обадал уже на ногах. В мозгу промчались видения всех дней, прожитых тут, и я снова лег.
А надо было вставать. Меня мучила страшная жажда. Кто-то все ходил по коридору, туда и обратно. Надо сказать Обадалу, чтоб он это прекратил.
В коридоре, у двери в контору, меня дожидался незнакомый человек средних лет. Этакий красавчик с полудлинными волосами — в самый раз, чтоб работать в учреждении, где на длинноволосых смотрят с недоверием.
Я прошел мимо него взять чашку и вернулся в коридор, к раковине. Налил себе воды, выпил полную чашку и еще одну.
Незнакомец усмехался. Я предложил ему воды, он отказался, тогда я выпил ее сам. Что-то не видно Павличека…
Обадал смотрел озабоченно. Потихоньку моргнул мне, я не понял, что он хочет сказать. «Какая-нибудь проверка?» — пришло в голову. Надо думать, теперь начнут проверять все, что касалось Рудной. И я сразу оскорбился.
Тем временем принесли кофе. Ребята, приехавшие со мной, слонялись по двору, стараясь не смотреть на этого типа.
— Кто вы такой? — спросил я.
Вид у меня, пожалуй, был не самый привлекательный. Незнакомец разглядывал меня недоверчиво. Пялился, как на какого-нибудь диковинного зверя. Я невольно провел рукой по лицу. Укололся о щетину. Губы жгло. Вот и вся моя странность.
— Люди в порядке? — спросил я у Обадала.
— Ага, — ответил он. — В порядке. Отдыхают. И служба в порядке, все идет по порядку.
— Хорошо, — бросил я и неожиданно глянул этому типу в лицо.
Тот скалил зубы, высокомерно кивая, словно подозревал, что мы тут где-то прячем правду.
— Что вам не нравится, черт побери?! — рыкнул я.
Тип дернулся, обошел стол и встал за ним, как будто там и есть его место.
— Я вам звонил, когда начался буран.
«Ага, это тот, кто не пожелал назваться», — мелькнуло у меня в голове.
— А, пан аноним? — проговорил я.
— Ну это как посмотреть.
— Манеры у вас отвратительные.
Он не обиделся. Скорее удивился. А меня ужасно раздражало, что я не знаю, как его зовут.
— Целый вечер жду, когда вы наконец проснетесь, уважаемый товарищ.
— Вот это приятно услышать.
— Чем я заслужил такую честь?
— Сейчас узнаете.
— Где Павличек? — спросил я у Обадала.
Связь между этими двумя людьми вдруг показалась мне слишком очевидной.
— Павличек уехал, теперь тут я, — сказал незнакомец. — Павличеку надо прийти в себя после всего, что он здесь видел.
— А вы, стало быть, ждете меня, так. Мои люди тоже ждали, когда наконец кончится эта адская работа.
— Подпишите протокол проверки.
— Какой проверки? Мне ничего не известно. Вы к кому обращались?
— К замещающему начальника участка Павличеку.
— Понятно. Только мы за порог, как он вызвал проверку. Ладно. Ничего страшного не случилось. Мы ездили за роженицей. Больше вам ничего не надо?
— Надо. Вы уже в состоянии отвечать?
— Слушайте, не вынуждайте меня забыть правила вежливости!
— Я пытался поговорить с вами, когда вы вернулись из Рудной. Это оказалось невозможно.
— Да ну вас. Еще бы, ведь я был пьян.
— И вы в этом так спокойно признаетесь?
— А что? Топиться мне теперь, что ли?
— Да!
— Да? — с трудом вырвалось у меня из внезапно охрипшего горла. — А вы знаете, что это такое — пробиться в заваленную снегом Рудную? Скажите, вы не хлебнули бы? Так-таки и не хлебнули?
— Есть у вас представление о том, сколько материала высыпано на дорогу? Поездку в Сосновую я тоже ставлю вам в счет, вам туда незачем было ездить, — продолжал он тоном надсмотрщика.
Да он просто дурак. Ни к чему раздражаться. Обадал съежился на стуле у окна, притих.
— У нас есть представление обо всем.
— Нет. Каждый брал, сколько в грузовик влезало.
— Вы что, шоферов исповедовали?
— Я узнал, что мне нужно. Вам этого достаточно?
— И что же, они брали полные кузова?
— Кажется, да, — неуверенно ответил он.
— Значит, сосчитайте, сколько было грузовиков, каждый берет по три тонны. И будет точно.
Он замахал руками, возмущенно выкрикнул:
— Но так же нельзя!..
Мне стало смешно. Случись где пожар, этот шут гороховый станет отпускать воду кружками, чтоб знать, кому какой предъявить счетик.
— Можно. Во время такого бедствия некогда отвешивать на граммы. Да и весов тут нет. Управление пока не закупило. Вон тракторная станция тоже иной раз забирает соль и шлак и не взвешивает. Весь материал — на дорогах в Рудную и в Сосновую. Можете проверить. А кто посмеет утверждать, что нам незачем было пробиваться в Сосновую, того спущу в нужник!
— Ехать в Сосновую было позарез необходимо, — осторожно поддержал меня Обадал.
— Ты молчи. Справиться с заносами тоже было позарез необходимо!
Я дважды повторил эту фразу. Надеялся, что тип запишет ее в свои бумажки.
— Скажи, Обадал, есть у нас кто в резерве?
— На один струг найдем.
— Хорошо. Бери струг и сажай на него этого контролера, пускай сам убедится, что соль и шлак годятся только на то, чтоб дорогу посыпать.
Тип помотал головой: не хочет.
— Благодарю, не поеду, — произнес он ледяным тоном. — И так много времени потерял, дожидаясь вас.
— Какой же вы контролер, если лично не контролируете!
— У меня есть глаза и уши. А выводы сделаю как-нибудь сам. Подпишите. — Он придвинул мне бумагу и ручку. — Давайте!
— Отвяжись ты, шут! — сорвался я. — Ничего я не подпишу. И пошел вон. Вон, говорю!
Он позеленел. Он нервничал и трусил, потому что воображал, что струшу я при одном его появлении.
— Будьте же благоразумны. — Я заговорил примирительно. — Поезжайте на трассу, убедитесь, что у нас все как надо.
Я мельком пробежал протокол. Сплошные глупости. Бросил ему бумагу обратно.
— Директор будет недоволен, — заметил он.
— Не будет, — возразил я. — Можете рассказать ему все. Только ничего не выдумывайте. Я вас предупреждаю.
Он ушел. Фамилия его была Сланый. Я прочитал это в протоколе, который вернул ему.
Мы с Обадалом довольно долго сидели, глядя друг на друга. Нам было грустно. Что-то утратилось. Нам не хватало бури, которая заставила бы нас работать до изнеможения, и еще — твердой уверенности, что в схватке с нею мы не одиноки.
Стихии отбушевали, теперь все распадается на отдельные элементы и каждый из них исследуют, насколько он был полезен. Неизмеримое мерят несоизмеримыми средствами, в этом, вероятно, и заключается несправедливость, от которой нам грустно. Любопытно узнать, какой силы был буран. И какую силу развили мы, горстка людей, малых и слабых. Получилось бы наверняка примечательное соотношение. В этом-то и крылась причина радости, охватившей нас, когда мы добрались до Рудной и позже, когда ехали домой.
Что-то в этом роде я и пытался теперь объяснить Обадалу. Тот сосредоточенно слушал. Под рукой у него был рабочий дневник, но за сегодняшний день он не внес в него ни строчки. Да и вносить-то нечего. Повсюду мир и покой.
— Оставь кого-нибудь дежурить, Обадал, и отправляйся спать. Я еду домой — надо же в свою берлогу заглянуть. Выкупаться хочу.
— Желаю удачи. — Обадал встал, похлопал меня по плечу.
— Спасибо, — отозвался я. — Удача, пожалуй, будет кстати.
Он пожал мне руку, улыбнулся.
— Скажи жене, что я твое заявление в клочки порвал. Так?
— Скажу. А вы?
— Я тоже кое-что скажу своей.
Обадал внимательно посмотрел на меня.
— Кстати, где же все? — спросил я.
— Испарились, когда этот типчик принялся их будить и требовать, чтоб они подписали, что он там навыдумывал.
— Хорош!
— Вот и я говорю.
— Ну и как, подписали?
— Может, кто и подписал. Но все смылись, нет их.
— Ничего. Передай всем привет от меня.
— Спасибо.
— Пока, Обадал.
Я оделся и поехал на автобусе в Дроздов. К ночи был дома. Позвонил — открыла Эва.
— Где ты была? — спросил я вместо привета.
— Ну и вид у тебя, — ответила она.
— Так все-таки, где ты была три ночи? Я звонил, никто трубку не брал.
— У матери.
— Точно?
Я не смотрел на нее, не знал, правду она говорит или лжет. Руки у меня висели как плети. Пальто и все прочее как-то само собой свалилось на пол. Я принял ванну, побрился и рухнул в мягкую постель.
Я спал, и ничто мне не мешало. Разбудил меня телефон. Звонила жена. Было восемь часов утра.
Перед тем как выйти из дому, я долго торчал у зеркала. Вообще-то у меня такой привычки нет. Поразился — до чего же постарел.
Познание старит, вспомнилась мне хрестоматийная мудрость. Если это верно, значит, многое я, познал, раз так выгляжу.
Хорошо, что жизнь долга и единственна, впереди еще много возможностей познавать и стареть.
Может, встречу старого Петржика по дороге на работу. Надо потолковать с ним насчет моего сына. Вполне возможно, старик расскажет что-нибудь про свою дочь. Что-нибудь шутливое, веселое.
Я отлично помнил, как шутила с нами, как хохотала, за бока хваталась снежная буря. У меня до сих пор все тело болит и долго еще будет болеть оттого, что я вместе с людьми в оранжевых жилетах смеялся ее шуточкам. И от этого смеха капали в снег наши слезы и пот.
13
По пассажу навстречу мне шли люди — знакомые лица! Я молча смотрел на них. Все слова мои замерзли. Потом разом встряхнулся. Они приближались. Они! Сзади всех я разглядел Обадала.
— Что вы тут делаете? — встретил я их вопросом.
— Нет, это вы что тут делаете? — отозвался Бальцар. — У директора были, что ли?
— Вас уже отпустили? — добавил Достал.
Пстругова благодарно улыбалась, а Райнох восхищенно смотрел на нее.
— Нашего начальника пока не арестовали, так что и отпустить его не могли!
Они весело захохотали.
— Ты, Илона, всегда там, где что-нибудь неладно!
— Звонила нам твоя секретарша, что с тобой неладно, — объяснила Илона. — Я ей и намекнула, пускай, мол, позовет нас, если что.
— Слыхать, Зборжил, вам крылья обрывают, — угрюмо проговорил Обадал.
— Да не обрывают. Чепуха.
— Но собираются, — упрямо сказала Илона.
— Потому мы и примчались, — объяснила Анка Пстругова. — Хотим спросить директора, как он поживает, как здоровьичко… Вернитесь, Зборжил. Пойдемте с нами. Мы ему откроем глаза!
Она серьезно смотрела на меня. Придется разочаровать их. Ведь все уже решено.
— Завтра передаю дела Павличеку.
Бальцар усмехнулся. Шепнул что-то товарищам и шагнул вперед.
— Нашли кому передавать! — воскликнул он. — Не ходите с нами, Зборжил. Не нужно. Мы теперь пойдем к директору одни. Тут явное недоразумение. А нет — так мы ему всю правду выложим, как было дело.
Они стояли передо мной — маленькая кучка людей, чьим отношением я так дорожил.
— Ладно, — сказал я. — Я объяснил Смолину, что мы пережили. Только упрямый он. И еще там Прошекова сидит.
— Прекрасно! — воскликнула Илона. — Уж она-то обязана за вас вступиться!
— Что ж, попробуйте им объяснить. Вас они поймут.
— А вы куда? — Илона схватила меня за рукав.
— Буря пронеслась. Теперь уже только — домой.
— Скажите супруге, — вмешался Достал, — мы после обеда нагрянем к вам, если все кончится благополучно.
— Приходите! — У меня на душе стало очень хорошо. — Правда, никуда не заглядывайте, а прямо ко мне!
— Вот ведь как обернулось-то, — произнес Бальцар. — Раньше мы хотели, чтоб вас убрали, а теперь получается наоборот. Ну, договорились?
— Да смотрите, чтоб выпивка была! — еще издали крикнул догонявший товарищей Лысонек: он бежал бегом, чтобы успеть пожать мне руку.
— Заметано, Зборжил? Как только все уладится, мы к вам на всю ночь!
— До скорого, — простился за всех Бальцар.
Они пошли дальше. Я еще расслышал, как Бальцар говорил товарищам:
— Все время приходится держать ушки на макушке…
Анка Пстругова ответила ему, наверное, тихо, но порыв ветра донес до меня ее слова:
— Ложиться, так уж в чистое…
Я прошел через пассаж и постоял на уютной маленькой площади перед Дроздовской ратушей.
Мимо двигались потоки людей. Многие из этих людей были мне знакомы, со многими я здоровался. Меня охватило приятное чувство полноты и доброты жизни.
Затем я свернул к театру и заглянул в «Приятные встречи».
Старого Макса еще не было. А, пожалуй, неплохо бы повидаться с ним, чтобы лишний раз поддержать в старике вкус к жизни.
Я пошел домой. По дороге в угловом гастрономе, что неподалеку от моего дома, купил несколько бутылок вина, две — коньяку, сыр, колбасу и батоны. Я не знал, придут ко мне ребята или нет, но все равно радовался, потому что это были люди, с которыми я хотел жить.
Я шел, сгибаясь под тяжестью покупок. Немели руки — я тащил все в охапке. И, нагруженный таким образом, говорил себе: «Есть на свете правда! Иной раз прячется где-нибудь, но — есть. Чего стоил бы человек, если б не защищал самого себя и тех, кто ему дорог?»
Эта белая история завершилась на нашей улице, очень темной, очень тихой. Светило солнце, искристый морозный воздух пах чистотой, а машины и люди, проезжавшие и проходившие мимо, выводили меня из заблуждения, убеждая, что жизнь не всегда тяжела.
Ян Бенё
ВТОРОЙ СЕМЕСТР
#img_5.jpeg
#img_6.jpeg
Ján Beňo
DRUHÝ SEMESTER
Bratislava
1977
© Ján Beňo 1977
Перевод со словацкого О. Малевича
Редактор Н. Замошкина
1
Со стороны могло показаться, что Божена Земкова решила прийти со станции, опередив автобус.
Когда он, засигналив, помчался между двумя длинными рядами деревенских домов, Божена уже свернула с шоссе и шла проулком. Так ближе к кооперативному двору, где сейчас работала мать. А оттуда она пройдет к дому задами, чтобы поменьше встречаться с людьми.
Божена обернулась на рокот мотора и только тогда сообразила: а ведь она могла бы доехать автобусом. Обидно, что не поехала и меряет дорогу шагами? Вовсе нет. Сойдя с поезда на станции в соседней деревне, она даже не поинтересовалась, будет ли автобус. Только бы идти, идти, ничего не выясняя и не задерживаясь. Сумка легкая, не из-за нее ведь ждать да выспрашивать. Обычно-то она приезжала во второй половине дня и знала, как подгадать к автобусу. А сейчас половина двенадцатого, и она понимала, что приехала в неурочное время. Моментами Божена ощущала это просто всей кожей. «Видно, так тому и быть», — вздохнула она и крепко стиснула зубы. Одно к одному, и уж конечно, все теперь пойдет по-иному, то, что ждет ее даже в самом ближайшем будущем, будет определяться чем-то пока неведомым, но уже взявшим власть над ее судьбой.
Божена прошла до поворота километра два с половиной, когда ее нагнал автобус. Проехав за ее спиной метров сто, он остановился. Девушка мельком обернулась. Обыкновенная жестяная коробка. Сделает в деревне еще две остановки и помчится дальше, мимо полей и лесочка, к следующей… Хорошо, что автобус не настиг ее на шоссе. Вот и все, что подумалось. Так-то лучше. Никто не пялится на нее из окон, с высоты сидений: гляньте-ка, вон Божена, дочка Земковой! С чего бы этак-то? Почему пешком, когда могла доехать автобусом?
Хоть любопытных глаз избежала. Это немного успокоило, потому что ей была необходима дорога, по которой она могла бы идти совсем одна, и отвечало настроению, владевшему ею в последние дни. Не то чтобы оно охватило ее сразу, нет. Ясно, что не только из-за ситуации, в которой она оказалась, в ее воображении вдруг возникла дорога с одиноким путником. Она возникла еще до того, как Божена вышла из поезда и не колеблясь направилась домой, к родителям.
Анна уезжала из общежития на день раньше. Навсегда расставалась и с факультетом, и с ученьем. Чего бы проще — сказать, что и она, Божена, из-за дружбы с Анной и под ее влиянием… Нет, хотя обе они учились на первом курсе и жили в соседних комнатах, близких отношений между ними не было. Ни разу не поговорили по душам, и Божене казалось, что Анна старше ее на несколько лет и куда опытней. Да и вообще, с первых же недель в институте стало ясно, что Анна на редкость самостоятельна и в новой обстановке может обойтись без столь свойственной первокурсницам девичьей откровенности. Всегда они подходили к Анне — не Анна к ним, и ни разу не почувствовали, чтобы она так уж была заинтересована в их обществе во время лекций или по дороге в город. Ни одна из них не могла бы похвастать, что сблизилась с ней больше других. Притом она вовсе не была эгоисткой: охотно помогала, советовала, давала взаймы, — но всем своим видом подчеркивала, что делает это по собственной воле, просто так, не рассчитывая на благодарность или особое расположение.
За глаза ее прозвали Брижит Бардо, или БеБе. Наверняка это было ей известно, уж кто-нибудь да проговорился, однако Божена так и не узнала, как она к этому отнеслась. Скорее всего, даже не удивилась. Ее «Ну и что?» или «Что тут такого?» не прозвучало ни насмешливо, ни цинично. Как будто она слышала это уже десятки раз. Анна всегда умела держаться так, словно ее ничем не удивишь, ничем не выведешь из равновесия.
Божене живо припомнился день, когда они впервые ступили на порог большой круглой аудитории, окольцованной уходящим кверху амфитеатром скамей. К ощущению чего-то необычайного, торжественного примешивалась тоска: как далеко от начала до окончания, сколько времени пройдет, прежде чем слушатель превратится в молодого специалиста и сможет с облегчением вздохнуть… Божене казалось, будто по этой непривычной круглой аудитории она идет не сама, а кто-то ее подталкивает, и еще казалось: то же испытывают все первокурсники. И тут она заметила Анну; та с любопытством озиралась вокруг, однако во взгляде, которым она окинула ряды скамей, были и опыт, и уверенность, и ступала она словно по асфальту или по берегу реки.
Тогда Божена впервые обратила на нее внимание и сразу почувствовала себя рядом с ней точно восьмиклассница рядом с выпускницей.
Анна пришла в институт как бывалая туристка и так же его покидала — легко, беззаботно, даже слишком беззаботно. Уход Анны был неожиданным. Видимо, причиной стал экзамен, не сданный в первом семестре. Среди студентов, которые знали Анну лучше, ее поступок вызвал тихое изумление. Решительность и легкость, с какими она вдруг решила покинуть институт, поневоле превращали их в зрителей, внимательно наблюдавших, как Анна уходит. Как она умеет уйти, когда ей заблагорассудится, когда она сочтет это нужным и удобным для себя.
Анна ушла, а разговоры, пересуды, попытки докопаться до причин возникли уже потом. У Божены на них оставался всего один день. Краем уха она все же успела услышать о некоем мужчине, жена которого… но тут же раздались гневные голоса, опровергавшие этот слух. На большее не хватило времени. Решение бросить институт возникло у Божены еще до того, как она увидела Анну, спускавшуюся по лестнице с чемоданом и дорожной сумкой, но все равно этот уход не оставил ее равнодушной. Две горькие неудачи, два проваленных экзамена и тягостное чувство, что ученье не для нее, что она к нему не способна, раздумья, разочарование, неверие в себя — все это в последние часы ее студенческой жизни заслонила одна ясная и очень четкая картина.
Фотография — обыкновенная, любительская, но исключительно важная для Божены. Анна идет по дороге. Может, на секунду остановилась, ожидая, пока щелкнет затвор аппарата… Неважно. На дороге была Анна — лицо с довольно широкими скулами, губы и рот, на которые вряд ли кто не обратит внимания. Длинные светло-каштановые волосы, свободно падающие на плечи. Тесные джинсы, поверх свитера в поперечную полоску — расстегнутая кожаная «кацавейка» до пояса. «Кацавейкой» ее куртку как-то назвал ассистент во время практических занятий в одном из больших парников на кафедре растениеводства: «Девушка в синей кацавейке, да, да, вы, с длинными волосами…»
Анна стояла на дороге, и если бы кто долго рассматривал фотографию, то запомнил бы не столько привлекательную восемнадцатилетнюю девушку, сколько дорогу. Анна идет по ней уверенно, просто — ведь дорога для того и существует, чтобы по ней ходили. «Я тебя не боюсь, дорога, — говорят ее глаза и все выражение лица. — Ты под моими ногами, но ведь это самая привычная вещь на свете: дорога перед тобой и под тобой… А вот я, какая есть — такая есть, и дорога меня не пугает. Появлюсь то там, то тут, где захочу.
Я живу, я есть, я иду».
Анна теперь далеко, да Божена толком и не знает, откуда та и куда уехала. Анна исчезла, но дорога осталась. И вот на дороге Божена — несмелая, неуверенная, но фотография жива в ее памяти и, пожалуй, даже немного помогает.
Нет, все гораздо сложней… У нее ни в руках, ни в сумке нет никакой фотографии, которая убедила бы каждого, что она не боится дороги, и которая здесь, в родной деревне, облегчила бы ей хоть что-нибудь.
Поезд, автобус, уход… Но ведь кроме этого, как всегда, есть еще день, который как бы возвышается надо всем — видимый, реальный. Что же это за день начала февраля?
Выглядит он каким-то старым, даже очень старым. Будто родился не на рассвете, а столетья назад, когда по этому краю проносились татары на низкорослых неутомимых конях.
Серое небо прижимает к земле все: дома и деревья в садах. Только тополя у дороги да кирпичная труба на кооперативном дворе, увенчанная гнездом давно улетевших аистов, еще как-то противостоят этому.
Настала пора непролазной грязи, как бывает пора цветенья на лугах и повсюду, где растет трава. Грязь в полном цвету. Свежая, насыщенная водой ровно настолько, чтобы не быть ни слишком густой, ни слишком жидкой. Кое-где коричневатая, кое-где почти черная, и люди привыкли, принимают ее как нечто вполне естественное. Не обращая внимания на перемазанную обувь, спокойно вдыхают воздух, пропитанный знакомым запахом раскисшей земли.
Солнца не видно, февральский полдень можно определить лишь по часам. Все живое словно попряталось. Божене это немного странно, хотя, с другой стороны, она даже довольна. Не хочет встречаться с людьми, отвечать на вопросы. Она вошла на большой кооперативный двор — грязная дорога чуть заметно поднимается в гору между свинарником и коровником. Куда ни взглянешь, кругом все та же грязь, по которой идет Божена. Кожаные сапожки — как частица ее тела, которое сонный край начинает засасывать в себя с прилипчивым, назойливым панибратством.
Надо пройти по грязной дороге вдоль коровника и свернуть влево. И тут Божене не удалось избежать встречи. Справа, от свинарника, вынырнул парень в резиновых сапогах и серо-зеленой поношенной штормовке. Он направляется к дороге, навстречу Божене, и, когда та подходит, закуривает сигарету и выпускает первый клуб дыма.
— Ого, к нам редкие гости! — Он прищуривается, но ухмылка не может скрыть на его длинном костлявом лице жадного юношеского возбуждения.
— Привет, Петер, — остановившись, глухо здоровается Божена.
— Приехала месить нашу грязищу! — Его взгляд ощупывает Божену с головы до ног. — На твоем месте я не заявился бы сюда раньше пасхи.
— Не всегда можешь выбирать… — говорит Божена и, чтобы пресечь дальнейшие расспросы, быстро добавляет: — Я и не знала, что ты начал отпускать бороду.
— А что? Разве бороды можно носить только городским?
Он уже не ухмыляется. Без обиняков дает ей понять, что тут его владенья, тут он может, если захочет, разглядывать кого угодно.
— Еще чего, просто я…
— Коли желаешь знать, борода — довольно практичная вещь. Не надо так часто бриться.
— А ты не любишь бриться? — равнодушно замечает Божена и спешит загладить равнодушие слабой улыбкой.
— Не только потому. И женщины больше уважают. Не нужно по два раза приказывать.
— С женщинами осторожней. Так отбреют…
— Пусть попробуют!
— Кто живет в добре, тот ходит в серебре, — машинально роняет Божена, а мыслями уже возле матери. К ней спешит, о ней думала всю дорогу…
— Брехня! — машет рукой тощий парень. — Да ты и сама увидишь. Станешь агрономом, пошлют в какой-нибудь кооператив, сразу поймешь…
Божена чувствует себя еще неуверенней и поскорее его прерывает:
— Мама здесь?
— Вопрос! Твоя мамаша не пропустит кормленья, хоть тут весь свет перевернись. По тому, когда она идет к телятам, можно проверять часы. Да будь все, как она, я был бы счастливейшим зоотехником в округе!
Божена двинулась по грязи дальше, Петер шел рядом.
— Каждый бы день такие гости, было бы хоть чем глаз потешить…
— Исправьте прежде дорогу!
Наконец Божене удалась улыбка. Все ее круглое лицо расплылось в улыбке, даже ямочки на щеках появились, как бывало. Видишь, Петер, все в порядке. Я иду к маме, потому что знаю — она тут. Поболтала с тобой, и будет. Таращь глаза сколько угодно, больше ничего из меня не вытянешь. Я тут случайно, все в полнейшем порядке, ну, скажи еще что-нибудь о девчонках или о себе, похвастай, если не хочешь говорить о поросятах, телятах и коровах…
Но Петер любопытен. Божене кажется, он чуть ли не обнюхивает ее своими широкими ноздрями.
— Надолго приехала?
«Если бы я знала, если бы я сама знала! На месяц, на год, на три года? Что ответить?»
— Я… даже не знаю. На несколько дней…
— Дома-то лучше, чем ходить на лекции.
Божена сбоку глянула на Петера: что он хочет этим сказать? Подозрения или язвительности в его вопросе не заметно. Немного приободрилась. Но разговора больше не поддерживает, предпочитает слушать молча.
Петер тоже замолчал. Божена трепещет от мысли, что он свернет налево, к телятнику, где работает мама. Это было бы ужасно. Мама ведь сразу спросит, почему приехала. Что случилось? Не писала, телеграммы не прислала, мы тебя не ждали…
Петер все услышит, мама не скроет от него удивления, не утаит, что приезд дочери ее поразил.
У Божены отлегло от сердца, когда Петер остановился со словами:
— Мне наверх, в мастерские.
Он еще раз жадно оглядел ее. Последние секунды, за ними придет сухость во рту, жажда и не отпустит до темноты, которая поможет хотя бы тем, что даст волю воображению.
— Всего, Петер…
— Всего… Не подходи к телятам слишком близко. От телячьего языка радости мало…
Он рассмеялся каким-то горловым смехом, показав меж приоткрытыми зубами бледно-розовый кончик языка. Ха-ха, девчонка, тут, рядом со скотом, парень больше чувствует себя мужчиной, чем где-либо в другом месте, и не смотрит на женщину как на что-то расфуфыренное и тонкое. Коли ты уже вкусила, разожги кровь воспоминанием. Коли нет — сожалей, вздыхай и закатывай глаза.
Петер направился к ремонтным мастерским.
Божена свернула влево. От дверей в самом конце длинного коровника ее отделяет пятнадцать — двадцать метров.
Анна исчезла — с чемоданом, в «кацавейке». Улетела, скрылась за горами, за долами. А Божена позабыла все приготовленные фразы. От них в голове осталась лишь какая-то путаница. Какой-то черный котище выгнул спину и сверкает на нее голодными глазами.
Как вспрыгну сейчас на тебя, ты, голокожая, взберусь, точно по стволу яблони, и откушу тебе нос!
Мама близко, но кот не боится. Чует, наверное, что впервые в жизни родная мать для нее страшнее незнакомого человека.
От меня ничего не утаишь, мяу!
Божена понятия не имеет, что сейчас скажет ей женщина за этой дверью. Какое у нее будет лицо? А глаза, а руки? Кот скрылся в невидимой дыре. Может, унюхал мышь? А не побежал ли он к телятам, не станет ли подстерегать ее где-нибудь на оградке, за спиной матери?..
Что ей сказать, с чего начать?
Не обождать ли немного?
Ждать — но чего? Чтобы набежала целая стая таких котов и замяукала человечьими голосами? Чтобы неожиданную новость сразу же услышал и отец? Нет, нет! Лучше скорее, с пылу с жару. Ученье для нее кончено. Институт и она — вещи несовместимые. Им никогда не сойтись, они не подходят друг другу… Может, это было бы и прекрасно, прекрасно, словно холмы вокруг города, но что поделаешь…
Мама, я просто не могу. Не получается, неинтересно. Плохо мне там, хотя все нравится — и в институте, и в городе… Да еще как! Но, пожалуйста, не заставляйте меня! Я глупая, неспособная. И уж если что твердо знаю, если в чем по правде убеждена, так это можно выразить коротко и ясно: не хочу там больше оставаться… Мучаюсь, страдаю, даже когда небо чисто, без единого облачка, когда светит солнце и каждый холмик поет… Это не для меня! Бейте меня, ругайте, сколько хотите, все равно я назад не вернусь. Ведь я уже и документы взяла!
Только подумаю об экзаменах — меня трясет… Сразу я ослица, телка, глупая гусыня, только не Божена Земкова! Мне туда вообще не надо было поступать. Не бывать мне агрономом. Поймите же!
Мама, хоть ты должна понять… Ты всегда так хорошо меня понимала.
В конце коровника широкая двустворчатая дверь. Помедлив перед ней, Божена потянула на себя правую створку. Тихонько вошла, сумка почему-то застряла в дверях. Огляделась — матери не видно. Телята за деревянными перегородками выедают из низких бетонных желобов темно-коричневый клевер, на Божену не обращают внимания. Те, что справа, — крупные, откормленные, их и телятами-то уже не назовешь. Мамина работа. День за днем, килограмм за килограммом. Мамина простая, непридуманная радость.
Теплый дух коровника, приглушенное топтанье, тихие движения мягких шершавых губ — все это немного успокаивает. Хорошо бы вот так беззаботно прогуливаться в проходе между перегородками, где хочешь — постоишь, полюбуешься телятами… Слева в углу дверь, можно открыть ее и пройти к самым маленьким, самым милым и глупым. Оттуда доносится мамин голос, только не разобрать, что она говорит.
«Кричит на них, как учительница в школе, — думает Божена и через двустворчатую дверь выходит из коровника. — Быть бы таким теленком, жить без забот… Если сунется куда не след, вытянут ремнем, и делу конец. Кормят, подстилают сено — чем плохо?»
За углом, в другом конце коровника, две обычные двери. Божена отворяет ближайшую и видит: мать набирает из бидона молоко. Согнулась, ноги широко расставлены. Вот подняла голову, рука с кружкой застывает над одним из нескольких ведерок, расставленных в ряд на грязном бетоне небольшого «предбанника», откуда можно пройти и к старшим, и к малышам. Застывает всего на миг, потом выливает молоко в ведерко и медленно выпрямляется.
Их шесть, этих ведерок, замечает Божена, и какие они легкие, кремовые, симпатичные…
Мать стоит, на груди широкий панцирь грубого черного фартука; удивленье не расширило, а скорее сузило ее глаза. Божена не обращается со словами привета ни к ней, ни к ведеркам. Мозг ее словно выключен. Начать приходится матери.
— Ну и напугалась я! Откуда ты, дочка, словно снег на голову?
Эти прямые, какие-то уж очень непосредственные слова потрясли Божену. Может, лучше сразу уйти, вернуться в свое многоэтажное общежитие у реки, попробовать еще раз… Чтобы не терзать маму, чтобы только ее не мучить!
Поздно. Мать испытующе оглядела Божену, она уже знает: что-то с ней неладно. Ее глаза мгновенно все схватывают. От них никуда не денешься.
— Мама. — Божена делает к ней шаг. — Я должна тебе сказать…
Матери сорок восемь, она почти такого же роста, как дочь, и ее удлиненное гладкое лицо выглядит очень молодо. От слов Божены ее губы и подбородок дрогнули.
— Что случилось?
«Какой-то негодяй обманул и бросил… Ждет ребенка! — пронзило ее злое предчувствие. — Что же еще? Ах, беда, беда…»
Божена энергично трясет головой, что-то вязкое на губах мешает ей раскрыть рот.
— Говори, раз уж ты тут! Не бойся, все выкладывай!
— Мама, я туда больше не вернусь…
— Как это? — не понимает мать, и взгляд ее задерживается на сумке в Божениных руках.
— Чемоданы я еще вчера отправила багажом.
— Почему? Тебя выгнали из института?!
Глаза сужаются, взгляд напряжен, точно она хочет увидеть сквозь Божену — что с ней, что ее на самом деле сюда привело.
— Не выгнали, — тихо говорит Божена, лаская взглядом маленькие, послушные ведерки. — Просто не получилось у меня. Экзамены не сдала, завалила сессию. Не гожусь я для этого института, не про меня он, мама…
— Ты же сама выбрала, никто не неволил, я-то в ваших науках вообще не разбираюсь…
Малыши в соседнем помещении жалобно мычат и топочут. Мать кричит им в открытую дверь:
— Вы что, с ума посходили, беспутные? Потерпите малость, а то получите ремня!
«Был бы тут отец, — подумала Божена, — он бы сразу стал меня ругать. Ох-хо!»
— Отец хотел, чтобы я пошла в сельскохозяйственный. Я себе этого не представляла, думала, будет легче…
Божена растерянно смотрит на стоящую напротив женщину, неподвижную, точно статуя. Всем своим молодым, крепким телом она мысленно приникает к ней.
— Тебе бы еще подумать хорошенько! — спокойно говорит мать и поправляет платок. — Не ты первая завалила экзамены.
— Знала бы ты, мама, до чего мне там было тошно! Вспомню, как плавала у доски, — и хоть сквозь землю провалиться. А химия… Все мне там обрыдло!
— Но попытаться-то можно! Потом жалеть будешь.
— Никогда не пожалею, что бросила институт! — с неожиданной горячностью воскликнула Божена. — Лучше где хочешь буду работать…
Мать серьезна и озабоченна.
— А теперь куда подашься? В какой институт? Куда тебя возьмут?
— Живут же люди и без институтов! Найду работу…
— Ох, девочка, девочка… До сих пор ведь хорошо училась. Что с тобой стряслось?
— Ну, отличницей я сроду не была. Не строй на мой счет иллюзий, мама.
— А ты подумала, что скажет отец? Он все болеет, на меня и то другой раз поворчит… Увидишь, он потребует, чтобы ты вернулась.
— Ничего не выйдет, — взрывается Божена. — Я уже подала в деканат заявление. И вещи домой отправила.
Печально вздохнув, мать отворачивается.
— Да, наломала ты дров! Глаза бы мои не видели, что станет вытворять отец, когда вернется. Имриху ничего не говорила?
— Нет, — быстро отвечает Божена, умалчивая, что целый месяц вообще не видела брата, хоть и живет с ним в одном городе. Спросить бы про отца, но задавать матери прямой вопрос не хочется.
Женщина в черном фартуке отворачивается к телятам, потом переводит взгляд на ведерки и качает головой.
— Впору отправиться в трактир и опрокинуть стопку горькой! Чтобы уж все вверх ногами!
«Неужели она так расстраивается, что я не посоветовалась с братом? Конечно, я сглупила, — кается в душе Божена, — но не из-за этого же она говорит такое?!»
— Ты здесь, а отец там! — мать вскидывает руки ладонями кверху. — Сегодня утром поехал. Представляешь?
— Ко мне? — тихо спрашивает Божена. Если уж мама начинает сердиться, дело плохо. В таком случае надо уйти в себя, съежиться, спрятаться в скорлупу.
— К тебе! — произносит мать с горькой усмешкой. — Одна ты там, что ли? А Имро? У него, поди, неприятности почище твоих…
— Что случилось?
— Чисто дитя несмышленое! Тебе бы первой надо знать. Надеюсь, не забыла, в какой он попал переплет. Может, его и с работы выгнали… Вот какие мне от вас радости! Скорей бы уж на тот свет…
Бросив на дочь короткий, пронизывающий взгляд, она резко отворачивается и, нагнувшись, продолжает прерванную работу. Наливает молока во все шесть ведерок. В каждое — по три кружки. Затем из другого бидона — по полторы кружки молочной смеси. Где надо, пальцами разминает комки жира.
— Я помогу, — предлагает Божена.
Кладет сумку на стоящий у двери бидон и хочет отнести полные ведерки в соседнее помещение, где поят малышей.
— Не трожь, испачкаешься, — останавливает ее мать. — Сюда в таких нарядах не ходят.
И вот Божена стоит и смотрит. Давайте и мы приглядимся к тому, что она видит.
Деревянные перегородки отделяют для малышей два узких, как коридоры, стойла. Вдоль первой, более низкой перегородки поставлены две деревянные скамьи, между ними — дверцы. В скамьях вырезаны шесть круглых углублений, мать ставит в них ведерки с молоком, в каждое сует короткий резиновый шланг. Шланги укреплены на проволочной сетке, с другой стороны к ним приделаны большие резиновые со́ски, из которых телята сосут молоко.
Божена смотрит. Что ей еще делать? Стоит, хотя с удовольствием вырвалась бы отсюда и бежала, бежала прямо по грязи, чтобы там, на воздухе, вздохнуть всей грудью, чтобы не так давила тяжесть этого дня. Из головы не выходит то, что мать сказала о брате, который старше Божены на десять лет, — но какое значение имеет сейчас возраст или что он там, а она здесь…
В глазах матери оба они равны — Имро и Божена. А Божене всегда кажется, будто она для брата малое дитя, при котором не говорят о серьезных делах, тем более о своих собственных. Что они брат и сестра — ничего не меняет. А рядом с матерью ей обязательно видится отец.
Как это вы оба? Жили в одном городе, а один о другом ничего не знаете…
Кого из вас больше винить?
Эти мысли тревожат, ничего не объясняя. У Имро теперь отец, остальное — предчувствия и догадки. Божена представляет себе город с приземистым холмом, который горбится над ним, многоэтажное общежитие близ моста… Мать занялась телятами. Она прикрыла дверцу в перегородке, через другую дверцу впускает в стойло первую шестерку пестрых сосунков. На одну половину сразу кидаются четверо, а с другой стороны одна соска свободна.
Этот глупыш — самый пестрый из телят, замечает Божена. Его приходится подталкивать, направляя к нужному месту. Ей жаль маленького, и она с горечью сознает, что в этом сочувствии есть и доля жалости к самой себе. Разве виноват этот дурачок, что соску ему надо совать прямо в рот, что сам он ее найти не умеет? Окрик матери бьет и по Божене, а в то же время ей вдруг начинает казаться, что мать вообще забыла и о ней, и о чем они говорили…
Когда молока в ведерке остается мало, матери приходится нагибаться, вынимать ведерко из углубления, а конец шланга держать так, чтобы теленок мог высосать все до дна. Божена не выдерживает: подходит к скамье, помогает теленку, которому уже нечего пить. И настороженно поглядывает на мать у другого конца перегородки — не прикажет ли она все бросить?
Мать будто ничего не замечает. Пока не захлопнется дверка за последним теленком, разговаривает только с этими несмышленышами, которые отвечают мычаньем, топотом, сопеньем.
С хозяйственного двора мать с дочерью выходят через ворота, что пониже ремонтных мастерских — отсюда выезжают трактора. Идут задворками — мать впереди, Божена за ней. Земкова-старшая отворяет калитку своего сада, оборачивается к дочери и говорит:
— Что отцу-то скажем? Ты хоть подумала?
Божена молчит. Вопрос матери причиняет ей боль, и все же она успевает сообразить, что сейчас не стоит зря ломать голову над ответом. Потом, потом… Сейчас даже знакомые деревья встречают ее молчаливо, неприветливо. Их ветви топорщатся, как черные птичьи когти, — точно на них никогда больше не появятся зеленые листья, белые и розовые цветы.
2
Заскрипев и лениво дернувшись, пассажирский остановился на второй колее у небольшого, приземистого вокзала, по виду которого человек, приехавший сюда впервые, мог бы определить, что в городке не больше пятнадцати тысяч жителей.
Однако осторожно выходящий из предпоследнего вагона довольно высокий мужчина лет за пятьдесят, в темно-сером пальто и шляпе чуть посветлее, о таких вещах не думает. Он видит знакомый старый вокзал и знает, что здесь ему надо на часок задержаться, хотя он уже приехал. Шестьдесят километров с пересадкой заняли почти три часа. Разве мало времени, чтобы обдумать, как себя вести, что говорить? Но дело не в этом, просто к Имриху нужно прийти не раньше двух. Тогда, возможно, кто-нибудь уже будет дома, а если нет — ждать сына или его жену останется недолго.
Коли пойти сразу — через двадцать минут он на месте. Клара, пожалуй, уже будет дома, иногда она приходит сразу после обеда. И начнется: я вас покормлю, как же можно, сейчас что-нибудь приготовлю. Пойдет суетиться, готовить… А так у него будет отговорка: не трудись, мой обед уже в желудке!
Спасибо, я сыт.
В этой части программы для агронома Михала Земко все ясно: зал ожидания и самообслуга, где надо поесть. Он входит в зал ожидания, присаживается, ставит у ног большую сумку в черную и серую клетку. В сумке яйца, кусок сала, яблоки, две домашние колбасы, банка гусиного жира, фасоль. Возможно, и мешочек маку. Точно он не знает — как всегда, гостинцы собирала жена.
Впрочем, есть там мак или нет — неважно. Он положит сумку на кухонный стол и скажет:
— Тут вам мать кое-чего прислала…
Приехал, как обычно, взглянуть на вас, поговорить… Полюбоваться на внучку… Он представляет себе трехлетнюю Катку, как та бегает по комнате, щебечет, приносит и показывает ему игрушки. Потом взрослые перестанут ее интересовать, и она пристроится где-нибудь в сторонке. А он все еще будет смотреть на девочку, и Клара с Имрихом тоже — словно на свете существует одна только маленькая Катка, которая для всех троих сейчас как нельзя кстати, чтобы не говорить о другом, более важном.
Так все и будет? Хм, почему бы и нет, получается весьма правдоподобно. Нелегко прервать эту безмолвную игру вокруг внучки и спросить прямо, без обиняков:
— А что у вас нового?
Нелегко. Из-за этого-то вопроса и сидит Михал Земко в зале ожидания. Ибо в нем таится следующий, еще более сокровенный: что с Имрихом, что с тобой, Имро? Пожалуй, лучше не медлить, не откладывать… Так, мол, и так, приехал я к вам не со скуки, не от нечего делать. Не только, чтобы повидаться с вами да провести у вас часок-другой. Мы с матерью изболелись душой из-за Имро, а все остальное сейчас не важно.
Кое-что до нас дошло, кое-что мы и сами сообразили. Бывает, и на расстоянии чувствуешь: с твоими близкими неладно, словно бы в колодце или ручье что-то вдруг замутило воду. Что-то стронулось с места, и вряд ли это для Имро кончится добром. Как теперь говорят, у него появились проблемы, точно проблемы носят в кармане или под рубахой, как вшей. Эти проблемы сейчас не у одного Имро, у многих… Знаем, знаем — человеку, который двадцать лет в партии, не надо объяснять политические азы. Все еще живо, стоит перед глазами. Шестьдесят восьмой, шестьдесят девятый — а будто вчера. Что-то засело в памяти… колышется в тебе, переливается волнами.
Там и кооперативные поля, и свежие борозды за тракторами, урожай сахарной свеклы, вспугнутые фазаны в вербняке — и Прага, телевизор, лица, речи, стремительная череда событий. И то и другое — вперемешку. Статьи и выступления, раскрывающиеся рты, крик и шум — среди колосьев, привычных лиц, домов и летающих в небе голубей.
Отец вспоминает Имро, с самого рождения день за днем. Вот он разбежался с прутом за гусями, споткнулся и падает. Вот на велосипеде, а вот под абрикосовым деревом, никак не наестся сочными и сладкими плодами. Потом стал появляться дома все реже — поступил в институт, и жизнь его постепенно становилась для матери и отца все таинственней, непонятней, ибо между ними встало расстояние и незнакомые слова: «факультет», «семинары», «экзамены». После вручения диплома опять факультет. Педагогический, поближе к дому, но все равно что-то совсем иное, чем деревня с привычными людьми и привычной работой. Ох, уж этот факультет…
Михал Земко думает о нем и во время еды, но как-то смутно, словно сквозь завесу, создаваемую шумом и движением в вокзальной столовке. Мясной суп чуть теплый, а жареная говядина с рисом темнее и суше, чем дома. Но сейчас это не важно. Он ест с единственной целью — скорее пообедать.
Затем медленно, нога за ногу, бредет по городу, а в голове все Имрих с его факультетом. Серьезная штука этот факультет — все произошло и происходит именно там. Лестницы, коридоры, аудитории. В одной, для него столь же неизвестной, как и все остальные, заседала партийная комиссия, и перед ней стоял Имрих Земко.
О чем его спрашивали, в чем упрекали?
Это знает только сын. Отец лишь догадывается, лишь предполагает — было о чем говорить, было в чем упрекнуть. На помощь приходит собственный опыт, собственные воспоминания.
И он заседал в комиссии. А когда очередь дошла до молодого тракториста Ондрея, стал давить на его совесть. Работать умеешь, это верно, не отлыниваешь, дурака не валяешь, но как коммунисту грош тебе цена. Кабы все мы так выполняли свой партийный долг, пожалуй, никто бы в деревне и не знал, что у нас есть парторганизация… И не гляди на меня, точно впервой видишь, — правду говорю! Когда в последний раз платил взносы? Три месяца назад, скажу тебе точно. Да и платишь-то с таким видом, словно оказываешь нам невесть какое одолжение! На собраниях помалкиваешь, будто и до пяти сосчитать не умеешь! А за нашими спинами ворчишь и критикуешь, как старая баба. То тебе плохо, это не сделали, а это сделали, да не так — ну что ты за коммунист?
Другие присоединились: и верно, ни рыба ни мясо. Ондра выкручивался — мол, строю дом, сами знаете… пятое-десятое, что-де я могу поделать… А под конец еще и взъерепенился: раз я вам не хорош, раз вы меня поносите, могу и партийный билет положить на стол! Сунул руку в карман спецовки, точно собирался достать билет, но тут Михал Земко — ему всегда не много надо, чтоб и взбелениться, — выскочил из-за стола.
— Ах ты, осел! Будь я твоим отцом, влепил бы тебе такую затрещину, что и за три дня бы не очухался! Видать, совсем память отшибло — да без партии ты и по сей день батрачил бы на Бочкая, как твой отец в прежние времена! Получал бы на обед пустую лапшу с творогом да кружку простокваши и изволь коси с рассвета дотемна, чтобы не подохнуть с голоду!
Ондрей опустил руку, что-то забормотал, тем дело и кончилось… Пропесочили его тогда как следует. Особенно усердствовал он, Михал Земко, в ту пору еще не думавший о собственном сыне — о том, что его ждет. На факультете, до которого сейчас рукой подать, все не так, все гораздо сложней. Каждый там умеет говорить, произносить речи, этим они и живы. А в решающую минуту наверняка никто не выскочит из-за стола и не крикнет:
— Ах ты, осел! Что ты тогда болтал, чему поддался, зачем подписывал?! Пойми, как коммунист ты не многого стоил, но теперь соображай сам, дружище! Шевели мозгами, ведь ты их столько лет тренировал, пичкал знаниями!
Факультет есть факультет. Гладкие речи, точные доводы, а критические замечания выстраиваются в ряд, как кирпичи в стене, их не проломить ни крепким словцом, ни криком. Ты был недостаточно тверд, поддался уговорам… Не устоял в том-то и в том-то, тогда-то и тогда-то. Пойми, признай свои ошибки и наберись терпенья. Тут тебе не исповедальня. Все это уже в прошлом. Окончательное устранение последствий — вопрос времени. Ты и сам знаешь это не хуже нашего, вот и прояви благоразумие, пойми…
Призови на помощь хотя бы историю. Как специалист, ты в ней хорошо разбираешься и должен признать, что это неплохой совет. Мир велик и сложен. В нем свои строгие закономерности, да-да… И ты должен напоминать себе каждый день в собственных же интересах, что за твоим домом, за границей города, в котором ты живешь, мир только начинается…
Обозвать ослом можно не везде и не всякого. Такова правда, твердая и прямая, как линии домов и кварталов, вдоль которых идет Михал Земко. Чувствует он себя не бог весть как хорошо, уже несколько месяцев что-то гложет и подтачивает его здоровье. Сумка оттянула руку, болит плечо, идти тяжко. Не иначе, в крови завелась какая-то зараза, и от нее лихорадит. Но голова ясная, не поддается. Хотя не все знаешь — да все знать и невозможно! Зато многое угадываешь чутьем и додумываешь.
Главное теперь — выяснить, в чем конкретно провинился сын и каково его положение. Ради этого он и приближается теперь к новому кварталу, состоящему из светлых, ярких домов. Но то, как и чем живут люди за их стенами, не передашь какой-то одной беззаботной краской.
Имро живет в светло-голубом доме, но дверей квартиры на пятом этаже никто не отворяет, хотя Михал Земко звонит уже пятый раз. Тогда он медленно спускается по лестнице, ставит сумку перед парадным и начинает ходить взад-вперед по широкому асфальтированному тротуару. Скоро три, какая-то сероватая дымка на небе скупо пропускает через свою паутину солнечный свет. Михал Земко старается подавить волнение. Спешить незачем. Всему свой черед, и нужно уметь терпеливо ждать.
Спокойно, с достоинством оборачивается на семенящие детские шажки и чуть усмехается, когда маленькая Катка со своим особенным «Дэда, дэда!» руками и головой прижимается к его ногам. Нагнулся к девочке в синем пальтишке, притянул ее к себе левой рукой, а глазами следит за Кларой, которая подходит с неуверенной улыбкой.
— Добрый день, — приветливо здоровается сноха, и ее фигура в красном пальто с белым меховым воротником кажется свекру выше и стройнее, чем прежде.
— Вот неожиданность, — растягивая слова, произносит она подчеркнуто вежливо и, пожалуй, слишком звонко. — Давно нас ждете?
— Да нет… — отвечает Михал Земко, и всю дорогу на лестнице и в лифте они говорят, избегая каких бы то ни было обращений, перебрасываясь неторопливыми краткими вопросами и ответами.
Он не голоден, ничуть — уже пообедал. Мама всем шлет привет и посылает… Он ставит сумку на кухонный стол. Право, не знаю, что там, вынь сама… Нет, кофе он не хочет, не привык еще к этому напитку, столь любимому в нынешних учреждениях.
Потом сидит в комнате у низкого столика, коньяк ему не по вкусу, но надо допить рюмку, чтобы Катка не уронила и не разлила. Девчушка бегает, щебечет, старается привлечь к себе внимание, крутится, словно волчок. Оба смотрят на нее — Клара с дивана, он — из глубокой, непривычной для него скорлупы кресла. Говорят о малышке, больше — Клара, и между фразами еще делает дочурке замечания, руководит ею.
— У Имриха заседание кафедры, — сообщила она сразу же при встрече. — Вернется около четырех.
Он кивнул и ни о чем не спрашивал. И все же приходилось подавлять в себе желание заговорить о сыне. Оно словно бы стояло в горле, там, где рождается голос. Казалось, что и Клара все это прекрасно видит. Он ухватился за первые же ее слова, позволившие перевести разговор на жену, на разные деревенские новости. Уложился в несколько фраз, поскольку не был уверен, что Клару это интересует. О себе и своей болезни ни слова. А в душе тягостное ощущение: все это лишь неловкая попытка чем-то заполнить пустоту, как-то скоротать время.
Половина пятого. Катка тихо играет около стола, сын не появляется. Клара вышла на кухню, а Михал Земко, втиснутый в неудобное низкое кресло, точно картофелина в землю, сердится на самого себя за то, что боится заговорить со снохой об Имрихе, о самом важном для них обоих. Ах, черт… Сижу тут как чурка, а она могла бы порассказать такого, чего от Имриха ни за что не дознаешься. Прав ли я вообще, считая ее пустенькой секретаршей, мол, она думает только о своей внешности, а все остальное ей как с гуся вода.
Что ж, до сих пор действительно им не представлялось случая поговорить о настоящих заботах и огорчениях. Всегда они болтали как люди, которых связывает поверхностное знакомство, — о повседневных жизненных мелочах.
Он поднялся, вышел к ней на кухню и, стоя в дверях, приветливо спросил:
— Что делаешь?
Вопрос совершенно лишний. Она в переднике, чистит картошку. Готовит ужин, что же еще? И снова можно было говорить только о покупках да о еде, о том, что есть и чего нет в магазинах. Как будто Имро не существует. В Кларином гладком, красивом, холеном лице не найдешь ни черточки, которая позволила бы сказать: вижу, ты совсем измучилась. У тебя неприятности по службе? Или с Имро что не так?
А возможно, он не замечает: сноха просто делает вид, будто все у них в порядке. Михал Земко вспомнил жену, ведь он далеко не всегда знает, что у той на уме, даже ее лицо умеет скрыть многое, а ведь они живут вместе уже тридцать лет! Ему все больше не по себе, в душе разгорается какая-то безотчетная злость, ищущая жертву.
«Чертов сопляк, — бушуют в его голове невысказанные слова, — где он шатается, где пропадает? И часто он так? Экая беззаботность, подумал бы о семье! Тут из-за него места себе не находишь, а он…»
Свиная отбивная на ужин несколько успокоила Михала Земко. Не потому, что он так уж хотел есть. Нравилось, что Клара приготовила вполне приличный ужин из домашних запасов, не прикупая ничего в последнюю минуту. Тем больше сердился он на Имриха, которого не тянет домой, хотя жена прилагает столько усилий, чтобы поддерживать в семье образцовый порядок.
Сын отворил дверь, когда Клара укладывала девочку спать. В гостиной перед телевизором, включенным на повышенную громкость, он застал только отца.
Не выпуская из рук портфеля, поздоровался с гостем и сразу приглушил телевизор. Михал Земко не поднялся с кресла. Смерил сына суровым взглядом и вместо ответа на приветствие насмешливо проворчал:
— Можешь хоть совсем выключить! По крайней мере лучше услышу, что ты мне скажешь.
Ростом Имрих выше отца, расчесанные на пробор волосы довольно коротко острижены, лицо круглее и как-то женственнее, чем у старого агронома. Но в фигуре, напротив, чувствуется твердость и уверенность, а удивление при виде отца, именно теперь приехавшего к ним, проявляется во взгляде, в котором больше упрямства, чем приветливости.
— Что же я должен тебе сказать?
— Не знаю… — Земко-старший расположился в кресле, как в гнезде. — Наверное, где ты до сей поры пропадал и часто ли приходишь домой когда вздумается…
Диктор на экране изо всех сил старается привлечь их внимание спортивными новостями. Но никто в комнате не следит за его рассказом, и слова превращаются в ненужный звуковой фон. Имрих подошел к дивану, портфель опустил на пол и сел решительно, прочно, как полновластный хозяин. Прикрыл глаза, щурится, точно ему мешает слишком яркий свет. Немного выпятил нижнюю губу, отчего челюсть увеличилась и выдвинулась вперед.
Отец все видит, замечает каждую мелочь, каждую новую черточку в его поведении, но не умеет да и не хочет прервать вдруг возникшую непривычную для обоих напряженность. От томительных часов, проведенных в дороге, от никчемных разговоров здесь, в квартире, он вдруг почувствовал необходимость разрядки — надо было сдвинуться с мертвой точки, пусть даже с громом и треском.
— Я был там, где положено, хоть это не доставляло мне никакого удовольствия. — Имрих вытягивает ноги. — А потом… в общем, скажу тебе без обиняков и без оправданий, что я обо всем этом думаю. Так вот: другой на моем месте повел бы себя куда хуже…
— От твоих речей, сынок, я не стану мудрее этого стола. — Средним пальцем правой руки Земко-старший постучал по столешнице. — Если только за этим я ехал к тебе, благодарю покорно! С таким же успехом можно было оставаться дома.
Из соседней комнаты вышла Клара. Она видела жест свекра, слышала последнюю фразу, непонимающе и как-то испуганно посмотрела на него. Пожалуй, в ее глазах на миг промелькнула и враждебность. Затем быстро перевела взгляд на мужа, человека близкого и более понятного.
— Ну, что на кафедре? — спросила она. Михал Земко невольным пожатием плеч выдал удивление: неужели она спрашивает просто так и больше ничего ее не интересует? Сам он отнюдь не был под каблуком у жены, но та не удержалась бы по крайней мере от насмешливого тона, чтобы он сразу понял, как низко пал в ее глазах.
— Сперва сядь, — сказал ассистент Имрих Земко. Сказал тихо, с расстановкой и так значительно, что Клара тотчас послушно опустилась в кресло напротив свекра и превратилась в незаметную, но внутренне напряженную слушательницу. — Уж если мы тут сошлись, — улыбнулся он отцу, наморщив лоб и сузив глаза, дрожью левой руки и пальцев выразительно показывая, что он не совсем трезв и не собирается это скрывать, — принимайте меня таким, каков я есть, и я вам кое-что скажу… Уж если мы собрались как на семейный совет, я изложу вам все по порядку…
Отец и жена молча ждали. Имрих заговорил снова:
— Заседание кафедры — ничего особенного. Да я, собственно, и не знаю, что там было, поскольку минут через сорок пять меня вызвали на партбюро. Так-то. И сообщили, — его лицо напряглось, словно он враз протрезвел, — вернее, зачитали — мол, моя апелляция по поводу восстановления в партии контрольной и ревизионной комиссиями районного комитета отклонена…
Клара глотнула воздух, приоткрыла рот и прижала к щеке левую ладонь, точно у нее вдруг разболелся зуб. Михал Земко не шелохнулся в своем глубоком кресле.
— Да! Словом… официально поставили в известность, и я расписался, где положено, что принимаю сей факт к сведению. Обычное дело. Честь труду — честь труду, всего наилучшего. На кафедру я, разумеется, не вернулся. Решил, что имею на это право. Вышел из здания факультета, встретил одного знакомого, и отправились мы с ним в кафе. В деревне это называют трактиром. — Он глянул на отца. — А в городе — кафе. Хотя с меня хватило бы и обыкновенной забегаловки, где нет ничего, кроме рома, водки да пива. Я человек скромный…
— Ужасно! — вздохнула Клара и жалостливо посмотрела на мужа.
— Ах, Кларика. — Имрих неловко нагнулся к жене и привлек ее к себе. — Не воспринимай это так трагически. Не стоит!
Михал Земко смотрит на сына и сноху, притихший, втиснутый в кресло, и слова Имриха, обращенные к Кларе, обжигают его, но одновременно и утешают. Сын умеет сохранить самообладание, настоящий мужчина, что ни говори… Он бы тоже что-нибудь сказал, но во рту и горле пересохло, да и вообще, что тут скажешь! Говорит сын, а он слушает — ведь ему так этого хотелось.
— Вот и все, — заканчивает Имро. — Видите, я даже не очень пьян и, если бы не встретил знакомого, пошел бы прямо домой. Водка не выход, верно, отец?
Отец кивает: верно, сын, выпить лучше на радостях, с добрыми товарищами, иначе выпивка, ей-же-ей, не многого стоит…
— Так-то, — вдруг резко закончил Имрих и посерьезнел; доброжелательного взгляда отца он словно бы не заметил. — Дали мне пинка!
Клара недоуменно смотрит на него расширенными зрачками: что такое, Имро, почему? Я не люблю, когда ты меня так пугаешь, не люблю сложностей! О господи, я не создана для этого, ненавижу такие ситуации, боюсь их, даже когда о них всего лишь рассказывают… Отец весь напрягся. В последних словах сына ему слышится что-то злое, непонятное и недопустимое. Постой, постой! Я твою кафедру не знаю, таких уведомлений мне держать в руках тоже не доводилось, что и говорить… Но ведь речь идет о чем-то более важном. Независимо от кафедры и уведомления. При чем тут «пинок», что это значит? Объясни, пожалуйста…
— Ну да! — Имрих кивает не только головой, но и всей верхней частью тела. — Такие вот дела, отец. И не прикидывайся, будто я пытаюсь тебе внушить: мол, дождь от бога, а ты агроном, получишь такой урожай, какой сумеешь вымолить вместе со всеми членами своего кооператива. В мире творятся вещи, подвластные неумолимым и жестоким законам. Заявляю это тебе, как специалист по новейшей истории.
Клара не выдерживает. Мужу ли, свекру ли — но кому-то она должка излить свои чувства, царящую в душе сумятицу и растерянность. Конечно, свекру, кому же еще? Голос у нее прерывается от волнения, она не замечает, какой он стал вдруг писклявый, неприятный, даже лицо у нее изменилось: все рушится, все громоздится вокруг нее без ладу и складу.
— Я-то думала… Ах, это ужасно! Представьте: у Имро написана диссертация, он мог бы претендовать на звание доцента! А теперь все пошло прахом…
Ее лицо сморщилось. Имрих невольно замечает, как она сразу подурнела.
— Постой, дорогая, погоди… Право на звание доцента — что это, собственно, такое? Ничего подобного вообще не существует, это терминологическая неточность. По общепринятым понятиям и традициям я бы, конечно, мог претендовать на эту должность, но, сама понимаешь, при нынешнем положении вещей… Кандидатскую диссертацию я написал, но… Словом, Кларика… — он снова наклонился и поцеловал ее в щеку, — ты чудесная женушка, но пойми — сегодня кое-что изменилось… Давай мыслить реально! Кто поручится, что я останусь на факультете?
Отец весь подался вперед, неудобно опираясь локтями о низкий стол, и смотрит на сына.
— Как это, кто поручится?! Да ты сам! Ты должен вести себя как положено, не делать глупостей! Тебе уже скоро тридцать, не маленький!
Имрих присвистнул, глаз не отводит:
— Не делать глупостей… А до сих пор я их делал?
— О таких вещах меня не спрашивай, — резко отвечает отец. — Но сдается мне, не все у тебя в порядке. Уж очень ты много философствовал, вот как сейчас… Тебе бы держаться поближе к земле, потому как за всякие отвлеченные мудрствования многие уже поплатились. Особенно из вашей среды!
Он откидывается в кресле и глядит вбок, туда, где давно молчит холодный телевизор.
— Так, и ты хочешь навесить на меня ярлык… Давай, давай, теперь все стали умные, все учат! Только одни могут хвастать своим умом, а другим не приходится ждать ничего хорошего…
— Не сердись, сынок, но ты говоришь чушь…
Михал Земко внешне спокоен. Одному ему известно, какой ценой дается этакое спокойствие.
— Я всего-навсего простой деревенский агроном, однако хочу тебе напомнить: в шестьдесят восьмом ты меня поучал, наставлял «на путь истинный»… Не забудь! Я могу судить лишь о том, что ты мне тогда говорил. Об остальном, что было у вас на факультете, ничего сказать не могу. Говорил: как, мол, вы тут живете, словно на другой планете, вокруг себя ничего не видите!
Всем вам головы вскружила тогдашняя так называемая «весна». Очень уж вы о ней размечтались, а нам на нее как-то не хватало времени. Сам знаешь: у нас и тогда на первом месте была работа, мы и в шестьдесят восьмом трудились неплохо… И эти «Две тысячи слов», из-за которых мы с тобой спорили. Я говорил: оставьте нас в покое, не баламутьте народ! Погляди, какой нынче урожай, а ты все свое: что-то надо делать, довести начатое до конца.
Ну скажи, разве я не прав? Или хочешь убедить меня, будто существуют две правды? Одна — такая, другая — этакая? Если да, то я остаюсь при своей, настоящей…
Имрих Земко слушает, слушает, потом замечает, что Клара напряженно ожидает его ответа, а отвечать ему трудно, ох как трудно.
— Тебе легче. В этом отношении вам, деревенским, всегда было легче! У вас там все ясней и проще. Тут и в других городах речь шла о вещах, в которых не сразу разберешься…
Он останавливается, ищет слова, а отец снова бьет его своей невыдуманной, простой правдой.
— Эх, дружище, одно могу тебе сказать: всегда помни, откуда ты вышел, так оно надежнее. Сам понимаешь, что я имею в виду, объяснять тебе ничего не нужно. Ведь ты учился, собирал материал, выспрашивал у очевидцев, как они жили в те времена, когда твой дед с батраками да беднотой бастовал, выступал против помещиков. Ты и сам писал об этом, сам видел, как далеко мы ушли с той поры. И что же? Мало тебе этого?
— Я никогда не утверждал противного, — вспыхивает Имрих. — Прочтите мою диссертацию! А теперь, вполне может статься, мне скажут: тебе здесь не место! Ты ненадежный, получай пинка! С тобой этакое никогда не случится. А разве ты ни разу не сказал ни единого словечка, которое могли бы обратить против тебя же…
— Я делаю свое дело, а коли надо — и скажу что следует! Но ни разу в моей голове не было неразберихи от ваших высоких слов да разного туману. И особенно когда это не вяжется с тем, что я сам испытал и что вижу вокруг.
— Значит, главная разница между нами в том, что я путаник, а ты — нет… Можешь теперь читать за меня лекции, а я отправлюсь мести улицы!
Он ухмыльнулся, отчего ему явно полегчало, зато отец еще пуще распалился.
— Не болтай чепуху!
— Или перейду на должность домашней хозяйки, — продолжает Имрих в том же насмешливом тоне. — Жена будет получать прибавку за многодетность, а я стану стирать, мыть посуду…
— Такие речи прибереги для своих демагогов, которые только и умеют, что подстрекать да насмешничать! — Михал Земко приподнимается в кресле. — Я думал, у моего сына хватит выдержки, чтобы сразу не наложить в штаны, даже если придется кое-что проглотить и кое-что преодолеть в себе… Ну, а если я ошибался, делать мне здесь больше нечего!
В сердцах он действительно готов тут же ехать домой. Нелегко Имриху с Кларой удержать его, когда все в квартире словно бурлит и клокочет и даже такие обыденные вещи, как кухня и газовая плита, не кажутся больше солидными и безопасными.
Успокаивается только благодаря Кларе, которой во что бы то ни стало хочется примирить свекра с мужем. Но успокаивается лишь внешне, по видимости…
И сын и отец долго не могут заснуть. Они в разных комнатах, но думают друг о друге, и вихри в их головах очень схожи, вьются вокруг одних и тех же вопросов… Только Катка спит в ту ночь беззаботным, ничем не омрачаемым сном, ибо от того, что наговорили друг другу отец и дед и что мешает им заснуть, ее охраняет надежная стена детства, впереди у нее еще так много игрушек, развлечений и открытий. Возбужденные голоса взрослых проникают в ее маленький мир всего лишь как бормотанье, как однообразный говор волн, обессилевшими, шипящими языками трущихся о теплый, приятный песок.
3
На другой день Божена проснулась в тихом пустом доме.
Лежа, прислушивается — и тишина вокруг начинает шуметь настойчиво и монотонно. Кажется, будто сама она плавает в легкой, приятной воде, звуки доносятся откуда-то из нереального далека. И вот понемногу оживает июльское утро прошлого лета, когда она впервые проснулась вот так же, в уютной и чистой, как это бывает у старых дев, квартирке тети Марии. Божена провела у нее больше недели — тетя спала на кухне, а она просыпалась примерно через полчаса после ухода тети на работу. Дом стоял в тихом поселке у леса, тетя Мария, которая была на два года моложе Божениной мамы, служила начальницей отдела кадров на большом заводе под Татрами.
По беззаботным дням с купаньем, прогулками и сладким бездельем теперь остается только вздыхать. Хотя, вспоминает Божена, все еще лежа в постели, и теперь ей предстоят дни, не слишком обремененные обязанностями и точной программой. Но почему-то в груди от этого возникает неприятное, давящее ожидание, и не поймешь, надолго ли оно и как от него избавиться.
Сжав губы, Божена встает, поспешно одевается. Обычно в это время мама уже дома, но сегодня должны увозить самых старших телят, и она задержится. Только бы отец не пришел домой до ее возвращения, со страхом думает Божена, медленно дожевывая невкусную, крошащуюся булку с маслом и запивая ее чаем.
Вдруг она испуганно вскакивает — перед домом загремел и перешел на тихий рокот мотор трактора. Кажется, сюда. Но кто?
Обеспокоенная, она выходит из кухни и на открытой веранде встречает брата Владо. В синем комбинезоне, самый смуглый и коренастый в их семье — как всегда, при виде сестры улыбается.
— Ты дома? — приветливо спрашивает он, и Божена знает, что с его стороны ей не угрожают ни дальнейшие расспросы, ни упреки. Это он всегда предоставлял отцу с матерью или Имриху; сам же обычно слушал и смотрел, словно долго еще собирался учиться у старших, прежде чем стать более жестким и требовательным.
— Знаешь что, — предложил он сестре, когда они немного покалякали о том о сем, — тут тебе одной тоскливо. Поехали-ка лучше ко мне, мы на прошлой неделе купили мебель. Скажешь потом Терезке, хорошо ли она расставлена. Я в таких вещах не больно разбираюсь…
Одетая как и вчера, Божена идет за Владо. Садится в кабину большого трактора, который он должен опробовать после ремонта. Едут быстро, оставляя позади дома, деревья и людей — все какое-то смазанное, несущественное для Божены… Подавленность ее не рассеивается, ей не удается спокойно и уверенно глядеть вокруг. Слишком много еще в ней того, чем она жила последнее время, к чему привыкла: комната в общежитии, коридор, дорога к факультету, аудитория, знакомые девчата и Анна.
Я здесь, я уже не там, я ушла или, точнее, вернулась, напоминала себе Божена, но по-прежнему мысленно была где-то на полпути сюда — в поезде или на шоссе. Да, да, должно пройти хоть немного времени, чтобы вся она, целиком и полностью, почувствовала себя здесь, на тракторе с Владо, перед его домом на боковой улочке, где все дома новехонькие — самому старому не более пяти лет. Но кто знает, как все сложится, что принесет ей завтрашний день, что ее ожидает?
Размышлять о будущем некогда, Владо демонстрирует и поясняет, как на выставке: сколько тысяч истратил, с каким трудом нашел мебель… Надолго его, однако, не хватает, и вот он уже собирается уходить.
Заметив, что сестра как-то скованна, Владо добродушно оправдывается:
— Пора в мастерские, работа не ждет. Тебе-то торопиться некуда! Хорошенько все осмотри. Тут у нас радиола, телевизор, будь как дома. Хочешь — загляни потом к Терезке в правление. У нее сейчас работы немного.
Показал, что в их доме можно съесть, куда положить ключ, когда она захочет уйти, — и был таков. Только затихающее тарахтенье трактора убеждает Божену в том, что Владо привез ее и ушел.
Она рассматривает темную полированную мебель. Есть, конечно, над чем призадуматься… Брату Владо всего двадцать шесть, но у него уже новый дом и в гостиной новая мебель. А она? Сколько ей еще ждать и достигнет ли она когда-нибудь того же? Хотя сейчас ей не до сравнений… Владо сказал: тебе торопиться некуда! Что это значит? Неужели мама проговорилась?
Оставил меня тут среди своей новой мебели — ясно, ведь делать мне все равно нечего… Что бы на это сказала Анна из их общежития? Как бы она повела себя? Торчала бы тут, словно муха в стакане? Вряд ли. Одернула бы его: ты что, в своем уме? Увези меня отсюда! Не думаешь ли ты, что я стану до обеда восхищаться вашими новыми вещичками да твоими успехами? Включи мотор и увези меня куда-нибудь на свежий воздух. Или отправляйся на работу, а уж я сама соображу, куда мне податься, — у меня тоже есть ноги и голова. Запри и забирай свой ключ!
А может, и Анна сидит где-нибудь в четырех стенах, смотрит в одну точку и размышляет о туманном будущем. Неизвестно, что она теперь делает, куда уехала, куда направится… Что собирается делать, как распорядится своей судьбой? Ведь она никому ничего не сказала, никто о ней ничего не знает. Уйти с видом героя, высоко подняв голову, — не так уж трудно, а вот что потом? Хотя Анна… Божена напряженно, изо всех сил старается вызвать в памяти ее образ… Анна не из тех людей, которые не знают, куда обратиться и что предпринять. Была в ней удивительная самоуверенность… Но Божене от этого не легче.
Ей не помогут ни чужой пример, ни полезные советы. Об Анне лучше не вспоминать — она где-то на севере, а Божена тут. У брата в общем-то вполне сносно. Где бы она сейчас нашла такое одиночество? Садись, где хочешь, и смотри в пустоту, как ненормальная. Можешь не бояться, что сюда неожиданно явится отец и спросит — громче ли, тише, однако в любом случае с достаточной издевкой:
— А ты что здесь потеряла?
«Если придется совсем туго, если иначе будет нельзя, — шевелится у нее мысль, — поживу немного у Владо. Внизу у них три комнаты, наверху — четвертая, места хоть отбавляй. Терезка характером вроде мужа, правда, еще неизвестно, как она поведет себя, если в самом деле попросить их о пристанище. Лучше пока об этом не думать… Дома все-таки мама, да и отец не такой уж… не выгонит. Главное — спокойствие. Поглубже вздохнуть и не трусить. Надо бы побродить по деревне, убедиться, что ты все-таки здесь и каждый новый день сулит все больше успокоения и уверенности в себе».
Но Божена не торопится. Времени у нее хоть отбавляй — включила радио, знакомые песенки подбадривают. Радиостанция передает свою программу для всех — те же мелодии звучат и здесь, и за двести километров отсюда. Велика беда! Какие у нас вообще расстояния, какие просторы? Час-другой пути. Живем все рядышком, а я не какая-нибудь тунеядка! Не ленива, не избалована. Чего не знаю — не знаю, просто нужно время, чтобы привыкнуть, Немного осмотреться и набраться терпения…
Позже, примерно в половине второго, она медленно прошлась по деревне, но всей кожей, особенно спиной, чувствовала, что это не так-то просто, как казалось там, в доме Владо. И напряженно следила, замечают ли ее люди, как смотрят. Их было немного, по счастью, она отправилась на эту пробную прогулку не в воскресенье и не в праздник. Можно выдержать: приветливо поздороваться, улыбнуться. Только не останавливать взгляд на встречном ни на секунду дольше, чем это необходимо, — как бы кто случайно не остановил, не окликнул.
Бухгалтерия кооператива помещалась в новом доме, в центре деревни. Жена Владо сидит одна — работой, и верно, не перегружена. Гостье, с которой можно поболтать, рада-радешенька и тут же выкладывает это Божене. Встает, чтобы сварить кофе, и Божена отмечает: с рождества, когда они виделись, коротышка Терезка еще пополнела. Она и сама с улыбкой признается в этом — что тут такого? Я не какая-нибудь городская дамочка, мне не к чему морить себя голодом ради талии!
Божена тоже улыбается. Сразу видно, хорошо живешь. Только больше не набирай. И так более чем достаточно!
— А как ты? — любопытствует Терезка. Божена чувствует на себе ее испытующий взгляд. С Терезкой можно быть искренней, но самого серьезного и деликатного лучше не касаться… Незачем.
— Держусь в своем весе. Плюс-минус полкило… — отвечает она.
Терезка начинает расспрашивать, нравится ли ей в городе, завела ли парня. Такие вопросы Божену устраивают. Она отвечает с готовностью, непринужденно. Понимаешь, с парнями дело обстоит сложно… Я не какая-нибудь старая выдра, но сверстники кажутся мне смешными и чокнутыми. Я бы предпочла человека постарше, посерьезней…
— И чтобы обручальное колечко в кармане? — с плутовской улыбкой заканчивает невестка. — Уж коли что — так накрепко!
— Вовсе нет! — морщит лоб Божена, пытаясь как можно точнее выразить мысль. — Спешить я не собираюсь. Времени у меня еще предостаточно. Но не люблю этакое… знаешь… Парень танцует с тобой первый раз и уже думает: если ты ему улыбнулась да выпила бокал вина, так он невесть что может себе позволить. Я, конечно, не монашка, но это меня бесит!
— Нынче это в моде! — заметила Терезка таким тоном, будто у самой у нее дочь на выданье. Но тут же рассмеялась и сразу превратилась в подружку, только годков этак на четыре-пять старше.
Проболтали без малого два часа. Пора бы подумать и о том, как быть дальше. Собственно, думать-то не о чем. Идти домой и встречаться с отцом, который уже мог вернуться, решительно не хотелось. Остается единственная возможность: мать. С ней будет легче предстать перед отцом.
И Божена отправляется к матери в коровник, так и не сказав Терезке, отчего она теперь дома.
Мать уже заканчивала кормление. Сегодня она какая-то угрюмая, раздражительная.
— Пришла, — отмечает она, словно присутствие дочери ей не по душе. И тут же начинает ворчать по поводу зоотехника Петера. Экий он легкомысленный, опять из-за него задерживается вывоз телят! Ничего порядком не сделает, наговорит с три короба, а толку на полушку.
— Копается, как петух в навозе! — Глаза ее пылают гневом. — Ему бы, чертову балбесу, жениться, чтобы его приструнили!
Божена лишь изредка вставит словечко, она чувствует себя лишней, никому не нужной. У каждого тут свои обязанности, свое дело, а что я? У меня одна забота: как бы отец поменьше ругал, как бы со зла не выгнал из дому. А ведь мне так мало нужно… Только время, главное — время, чтобы привести мысли в порядок.
Земковой-старшей достаточно одного-двух беглых взглядов — и она уже поняла, что привело сюда дочь, что с ней творится.
— Отец приехал, — говорит она.
— Застал тебя?
— Нет, вернулся после обеда. Лойзина недавно заглянула сюда — видела, как он шел.
Она моет ведерки, а дочь в нескольких шагах от нее молчит. Одета — точно на лекцию собралась. «Жаль, — думает Божена, — нету у меня старенького завалящего пальтишка: в чем теперь ходить? В штормовке?»
— Кто знает, с чем он воротился от Имро. Я думала, приедет завтра, — вслух размышляет мать.
«Ах да, от Имро. Сейчас это очень важно. Почему, собственно, Имро назвали Имро, а Владо — Владо? Надо бы наоборот, больше бы подходило», — отклоняются в сторону мысли Божены. Она уже не раз думала об этом, но почему именно теперь такое приходит в голову? Имро — имя деревенское, да ведь кто мог заранее угадать, каким он станет через двадцать лет? Имро родился на три года раньше Владо, а дедушка тоже был Имро… Жалко, что он умер. Когда нет ни деда, ни бабки, некому заступиться, стать между тобой и родителями. Старики всегда снисходительнее, без них ты зависишь от произвола более молодых, более строгих и требовательных. Родителей, и вообще всех на свете, охо-хо…
Как это, от произвола? Чепуха, почему так уж сразу — произвол? Мама — добрая душа, хотя, бывает, пофырчит и не любит нежностей. Да ведь и отец не палач какой-нибудь. Он должен понять, что Божена уже не ребенок, имеет право сама собой распоряжаться… Еще и этот Имро, названный в честь деда… Сейчас важно, в каком настроении вернулся от него отец. В партии его, кажется, не восстановили, точно она не знает, в чем тут дело, но так или иначе — это не пустяк… У них там на педагогическом факультете особенно строго: воспитание учителей — будущих воспитателей, жуть!
— Что стоишь столбом? — слышит она голос матери, которая переоделась и собирается уходить.
Уже за дверью Земкова продолжает:
— Голову небось ломаешь, как теперь быть? А чего ты ожидала? Ну, ну, не бойся, мне тоже не все едино. Может, я больше твоего расстраиваюсь.
— Если бы ты знала, как мне неприятно.
— Приятно, неприятно, а что-то делать надо. Пусть не сегодня и не завтра. Не оставаться же тебе так…
Она вскидывает голову и затягивает под подбородком косынку. Ступает твердо и широко — те, кто часто месит грязь, должны ходить уверенно. Это вам не стук-стук-стук в модных туфельках, когда идут как по шнурочку и главная забота, чтобы покрасивей поставить ногу.
«Приняла на плечи мою ношу, — думает Божена, и на душе у нее скверно, легче от этой мысли не становится. — Взвалила на себя, немалую толику несет, а ведь по ней не заметишь. Может, ее девиз — «Не хныкать!»? Что еще за глупость — девиз! Для мамы всякий девиз — вроде порошкового молока, которое она не признает и не желает пить. А что я? Как быть мне? Наверное, раскрыть глаза пошире и смотреть. Кто больше видит, тот больше знает и понимает…»
Отец был совсем не такой, каким его представляла Божена. Он казался задумчивым, как-то увял и постарел. Сразу видно, что его гложет какая-то болезнь, которую врачи не могут ни назвать, ни определить. После рождества он три недели пролежал в районной больнице. Понемногу пришел в себя, начал работать, но теперь его скрутило еще сильней.
Он уже все знает, но не кричит, не ругает дочь. А Божена сидит как на иголках. Самое страшное сейчас только и начнется. Что-то должно произойти, чтобы потом наступило хоть какое-то облегчение. Мать молчит, не дает выхода словам, и на кухне растет напряжение, какого стены этого самого уютного, самого «семейного» уголка в их доме, наверное, никогда еще не видали.
— Устраивайся, как хочешь, — говорит Михал Земко, медленно прихлебывая суп. — У тебя своя голова на плечах и аттестат зрелости в кармане.
Божена сидит по другую сторону стола, ближе к двери. Мать крутится около буфета и плиты.
— Я не виновата, отец… Поверь!
— А я виноват, что от обоих умных детей мне одно расстройство? Всего у вас было в достатке, а ведь ради этого мы с матерью во всем себе отказывали. Я хотел, чтобы вы учились, — а чего дождался? У Имро неприятности, боится, что останется без места. Ходит по кафе и болтает, что будет мести улицы… А тут еще ты! Словно сговорились…
— Я его давно не видела… — несмело признается Божена.
— Вот и я говорю. Живут в одном городе и знать не знают, что у кого творится!
— Я…
— В том-то и дело, что ты! Почему ничего не сказала Имро? Почему не пошла к нему? Оба герои, оба наломали дров!
Мать берет со стола пустую тарелку, ставит перед отцом картошку с куском вареной курятины. Отец хмуро и равнодушно смотрит на еду, бросает:
— Больше не хочу. Можешь убрать.
— Съешь, от этого вреда не будет, — уговаривает жена.
— Как я могу есть, когда нет аппетита?
— Пошел бы прилег… — осторожно советует мать.
— Прилег! — фыркает Земко. Он в теплых домашних шлепанцах, в сером свитере. — Хватит, належался, здоровья все равно не вылежал. Слабость так и не проходит, потею, и этот проклятый анализ крови не улучшается.
— Что в ней может быть, в твоей крови? — озабоченно размышляет мать. — Ведь до сих пор, кроме простуды, ничем не хворал…
— Почем я знаю? Сколько доктора со мной возились, обследовали, мозговали, а все без толку!
— Надо бы показаться опытному специалисту, — осмеливается вставить Божена. — В какой-нибудь хорошей больнице…
— Надо бы! — взрывается отец. — Другим советовать умеешь, только сама не делаешь, что положено. Бросить институт! Ей, видите ли, там не нравится! А мне, думаешь, нравится смотреть, как ты сидишь тут словно мокрая курица? И кто знает, что ты там вообще делала? Может, тебе кавалеры голову задурили?.. Родителям — ни словечка, точно мы для тебя последние люди на свете. Э, да что там! Кабы я знал, — он потряс сжатым кулаком, — зашел бы в институт, в общежитие и все бы выяснил.
— Не болтай глупости! — напустилась на него жена. — Наша Божена не такая. Еще кто услышит, разнесут как сороки на хвосте…
— Я даже в кино редко ходила, а на факультетском вечере была всего раз, — выпалила Божена. — Девчата, с которыми я жила, подтвердят…
— Девчата! Они-то остались, а ты собрала вещички.
— Думаешь, я одна? Другие тоже. И многие еще уйдут. В институте это часто бывает.
— Меня не интересует, что делают другие. А я-то мечтал, как пойду на твой выпускной вечер, как буду гордиться своей дочкой! Да имей я в свое время такие возможности… Знаешь, как учитель уговаривал мою маму, чтобы меня послали учиться дальше? Но разве я тогда мог, разве был у меня выбор? Вместо городской школы пошел батрачить! А мои дети… — Он запустил всю пятерню в волосы, покрутил головой: мол, не может понять, не может примириться.
— Не сердись, отец, — через силу произносит Божена, сжимая большой палец на левой руке; к горлу подступает комок — вот-вот брызнут слезы. — Что мне было делать, когда я понимала: не получается, и все? Не надо мне было туда поступать…
— Выбрала бы что-нибудь другое!
— Если бы знать, что…
— А кто должен был знать? Я? Мама? Твоя мама умеет работать в поле да в коровнике, трудолюбия ей не занимать, но не жди от нее подсказки, какой институт тебе выбрать. Кто от ученья не бегает, тот везде справится.
— Не мучь ты ее! — вступается Земкова. — Поступит в другой институт, там дела пойдут лучше.
— Ага! На годик — в другой, потом в третий, пока все не перепробует, так, что ли? А мать с отцом надрывайся и не жди никакого проку. Прекрасно!
— У Коренко Катка в педагогическом и, говорят, хорошо учится, — примирительно замечает мать.
— Ну вот! — Отец стукнул ладонью о стол и насмешливо хмыкнул. — Мать уже подыскала тебе новый институт! Ничего не случилось, правда? Барышня отдохнет, да заодно перезабудет и то, что знала. И я должен на это смотреть! Был бы хоть здоров, а так… Черт бы вас побрал!
— Не беспокойся! Я не буду вам в тягость. — Божена с упрямым выражением лица встает из-за стола. — Себе на жизнь я заработаю.
— Попробуй, буду рад! — делает широкий жест отец. — Думаешь, так для тебя и приготовили место с высокой зарплатой! Эх, милая, да с твоим аттестатом разве что на вокзале билетами торговать.
— Не расстраивайся, Михал, тебе вредно. Как-нибудь образуется… Не хочешь же ты, чтобы она мыкалась одна, точно и помочь ей некому?
«Ах, мама, добрая моя мама…» Не сидел бы в кухне отец, Божена бы с плачем обняла ее.
— А, что с вами толковать! — машет рукой отец и медленно подымается. — Заварила кашу — пускай сама и расхлебывает. Делайте, что хотите!
Он выходит на веранду. Божена опускается на табурет и неподвижно сидит возле стола. Даже плакать не хочется, даже матери спасибо не сказать. Нет ни слов, ни надежд.
Мать моет посуду, спиной к Божене, а та опять невольно перенеслась мыслями туда, откуда вчера вернулась. Только все выглядело еще хуже: словно кто назло ей раскромсал картину, имевшую какую-то связь и логику, и теперь перед глазами проносились клочки, обрывки. Вот она идет по улице — без ног, вот ее перепуганное лицо — она «плавает» на экзаменах, вот несет чемодан, от которого осталась только ручка… Что это, что с ней происходит? Свет вокруг потемнел, она вошла в туманную мглу, где вперед не ступишь и шагу, можно только кружиться на одном месте.
Божена встает, поворачивается к окну, чтобы видеть ясный, целостный мир, в котором есть и ширь, и глубина.
К отцу на веранду вошел Владо. Они спокойно разговаривают. Хорошо, что есть Владо, у которого все не так плохо, не так шатко. Может, с ним отец на минутку забудет о ней и об Имро. У Владо свой дом, у него во всем порядок, а от нас — одни неприятности. Владо — это помощь и утешение, мы, а в особенности я, — беспокойство и досада.
Божене от этих мыслей невесело. Можно только молча смотреть, да и то украдкой, чтобы не заметили с веранды. Стать бы на денек-другой невидимкой. Никого бы она не раздражала, никому не мозолила глаза… А что потом? Да, что потом? Вдруг, пока никто ее не будет видеть, она еще больше всем опротивеет… Нет, тихо выждать, выдержать… Время никогда не стоит на месте, может, и принесет что-нибудь утешительное?
4
На следующий день Михалу Земко пришлось после обеда прилечь. Он еще хорохорился, но жена постелила ему и решительно сказала:
— Думаешь, чего добьешься, если будешь бродить из угла в угол да то и дело присаживаться? Работать все равно не можешь, так уж лучше ложись.
Видать, ослабел от поездки, просилось на язык, но она смолчала. Сама хотела, чтобы поехал, не терпелось узнать про Имро, а вот теперь это казалось ей скрытой причиной недомогания. Хотя вряд ли — он и до поездки чувствовал себя неважно. После возвращения стало хуже, это верно, но точно так же он мог бы сдать и не уезжая из дому. Поездка — только зацепка для памяти, как-то обозначенный день в потоке времени.
Когда под вечер жена отправилась кормить телят, он встал и оделся. Подошел к отворенной двери бывшего хлева, где теперь обитали гуси, куры и кролики. Божена обдирала там кукурузу. Рука, крутящая рукоять небольшой машины на высоких косых ножках, замерла, но отец не замечал, что творится рядом и кто там, за раскрытой дверью.
Накануне вечером за столом опять речь зашла о его здоровье, но он поспешил перевести разговор на дела кооператива, где работает агрономом. Готовилось объединение кооператива то ли с еще одним, то ли с двумя соседними. Разговор оживился, поскольку в одном из этих кооперативов хозяйство велось так нелепо и по-спекулянтски, что его просто необходимо было присоединить к какому-нибудь хозяйству, иначе бы все развалилось.
Какое-то словечко вставила в разговор и Божена, осторожненько, вежливо. Отец поддержал — это ее обрадовало. Даже слияние кооперативов начало интересовать. Что-то происходит, что-то еще произойдет, значит, будет о чем говорить. Выходит, эта новость имеет какое-то значение и для нее.
Утром на тихой улочке, где оба ряда домиков будто вросли в землю, стало людно и шумно. В особенности около дома Земковых, перед их палисадником с бетонированной дорожкой. Но отнюдь не из-за упомянутого слияния (оно только готовилось, и еще ничего не было решено). Как раз напротив, по другую сторону улицы, творилось нечто воистину необычное, выманившее из домов всех, кто жил по соседству и не был сейчас на работе.
Уезжали Берешевы, которые жили здесь испокон веку, как, впрочем, и остальные семьи. Переселялись из деревни… Высокий, тощий шестидесятилетний Береш покидал дом, где жили его отец и дед. Еще и покупателя не нашел, еще не знал, кому дом достанется, кто в нем будет жить, а уже вместе с женой решился на отъезд. Их старший сын живет в городке, что вырос вокруг большой фабрики километрах в тридцати отсюда. Там продается дом. Небольшой, в приличном состоянии. В нем и поселятся старшие Берешевы, пенсионеры.
Поначалу-то они противились, а потом согласились: да что уж, самим лучше будет. Это ведь так говорится — город, а гусей держать можно и на новом месте. Улица и двор почти как в деревне, а все ж таки город!
Зеленые ворота распахнуты настежь. Соседи помогают разместить мебель и остальные вещи в кузове большого грузовика. Несколько мужчин и женщин постарше стоят на дороге или перед своими домами, следя за тем, что делается на дворе Берешей. По тротуару бегают две девочки в резиновых сапожках, малорослый черный пес да мальчонка лет четырех.
Поодаль Боженин отец в бараньей шапке и в старой долгополой «охотничьей» шинели разговаривает с соседом Берешей семидесятилетним Голицким.
— На ихнем бы месте, — рассуждает тот, — я б отседова ни ногой… Чем тут плохо?
И он сует в рот трубку, которой только что тыкал в сторону соседнего дома.
— Это их дело, — говорит Михал Земко. На его подбородке зябко топорщится небритая седая щетина.
— Говорят, дом, что они купили, совсем развалюха. Мой Па́лё сказывал… Ремонта, мол, требует.
— Да и этот сослужил свое. Выстроен, поди-ка, еще до вашего рожденья. — Он в упор разглядывает смуглое лицо старика в лицованном серовато-зеленом пальто, впереди, у пуговиц, дочерна протертом и засаленном.
Голицкий потягивает трубку и медленно выпускает дым, глаза его устремлены куда-то вдаль, поверх дороги.
— Постой, постой! — он с минуту вспоминает. — Пожалуй, что так. Поставили его года за два до моего рождения. От отца слыхал. А хоть бы и так, — продолжает он, поскольку собеседник молча следит за суетней во дворе. — Тут все знакомо… А там? Бог ведает, что их ждет…
— Зато поживут около сына, немолоды уж. Штево — хороший сын, — с расстановкой выговаривает Земко и мысленно видит своих детей — три дерева в чистом поле. Стоят они и словно говорят ему: выбирай, решай, к которому из нас подашься, которое тебя приютит…
— Правда твоя… Годы… Но я бы ни за что не привык.
— Да вам и не к чему. — Агроном дает старику понять, мол, пустые это разговоры. — У вас тут две дочери и сын.
Глядя на грузовик, тот замечает:
— Что-то долго копаются. Этак и до обеда не управятся! Поворачивались бы сноровистей.
— Шутка ли, покидать насиженное место…
Тем временем на пороге появилась Божена. Одета как на прогулку. Ей и самой неприятно, что она слишком нарядна, но к иной одежде еще не привыкла. Да к тому же и не во что ей одеться — кто мог предположить, что придется надолго застрять в деревне, где люди носят одежду под стать их повседневной работе возле тракторов, скота и птицы?
Обогнула дом вдоль завалинки, посмотрела в сторону Берешей, да так и осталась стоять у раскрытой калитки.
Береш вышел во двор, в одной руке — белесоватая бутылка, в другой — стопка. Наливает, угощает мужчин и женщин, помогающих грузить вещи.
— Выпьем на прощанье!
Человек средних лет, краснолицый, в темном берете, добродушно шутит:
— Там, говорят, не из чего будет сливовицу гнать. Может, еще передумаете?
— За сливой приедем сюда! — отшучивается тощий Береш. — Каждый отвалит нам по корзине, глядишь, увезем полную бочку.
— Лучше уж брать готовой сливовицей. Возни меньше!
Раздается истошный гусиный гогот. Это Берешева с какой-то женщиной несут двух гусей в ящике из тонких планок. Попав в плен, птицы гогочут, точно их заживо жарят на вертеле. Беспомощный крик гусей взлетает ввысь, к серой небесной завесе оцепеневшего в молчании дня.
— Не больно-то им охота отседова, — ухмыляется старый Голицкий, показывая прокуренные, темно-коричневые зубы.
— Оставьте их тут, — пытается перекричать гусей пожилая тучная женщина. — Мы о них позаботимся, а перья вам пошлем!
— Ну-ну, подходите, соседи! — приглашает высокий, чуть сгорбленный Береш тех, кто все еще стоит на дороге и на тротуарах.
— На прощанье положено, — подмигивает Божениному отцу старый Голицкий, сует трубку в карман и направляется к раскрытым воротам. Агроном следует за ним.
Божена подходит к отцу в тот момент, когда Береш наполняет для него стопку.
— Не давайте отцу, дядя, — горячо просит она. — Ему вредно. Доктор совсем запретил ему пить.
— Не бойся, дочка, от одного шкалика хуже не станет. Сколько лет вместе прожили — и все по-доброму, по-доброму и расстанемся, — говорит Береш, и в его голосе слышится волнение.
Между тем Михал Земко уже держит стопку в руке. Медленно оборачивается к Божене и холодно произносит:
— Больше тебе делать нечего, как следить за мной?
— Я только подошла попрощаться, — тихо и обиженно говорит Божена.
— А раз так, обо мне не беспокойся! Не тебе давать советы.
Одним глотком выпивает сливовицу и резко протягивает стопку Берешу, который в недоумении смотрит то на отца, то на дочь. Да и остальные ждут, что будет дальше.
— Не сердись, отец, я ведь тебе добра желаю. Сам говорил, что это вредит.
— Она мне добра желает! — Михал Земко протягивает в сторону дочери руку — ладонью вверх. — Посмотрите на эту любящую дочь. — Он возвышает голос, так что всем собравшимся слышно. Божена в смятении — рванулась, остановилась, спрятала лицо… — Наломают дров, а потом… Эх! — обрывает он себя, махнув рукой. — Прощай, Йозеф! — быстро подает Берешу руку. — Пусть вам на новом месте живется лучше, чем мне тут…
— Чего это ты вдруг? — удивляется Береш и почти без рукопожатия принимает протянутую руку.
— Э, да что говорить… До свидания!
Резко повернувшись, Михал сует руки в карманы шинели и уходит.
Все глядят ему вслед, а Божена стоит как оплеванная. Хорошо еще, никто ее не расспрашивает, только смотрят сочувственно.
Береш отошел к машине. Погрузка закончена, люди громко прощаются с отъезжающими, шофер натягивает толстый брезент. Воспользовавшись тем, что ее больше не замечают, Божена тихонько выходит на улицу.
Но куда пойти, где спрятаться?
Мать еще не вернулась после кормления. Видно, что-то ее задержало. Остается дом, но дома отец…
У калитки Божена останавливается и закрывает глаза. Где бы ей хотелось оказаться в эту минуту? Где-нибудь в совсем незнакомом месте, чтобы ее никто не знал, далеко-далеко отсюда… Но где? За опущенными веками не возникает ничего определенного. Она открывает глаза и видит сад: черешни, сливы, яблони, орех да пара груш. Стоят двумя рядами, одни побольше, раскидистей, другие помоложе, тоньше, но все одинаково голые и безрадостные. Грустят они, страдают? По ним не заметишь. Живут на ветру и морозе, а сколько способны вынести, не требуя человеческого сочувствия!
Тоскливый серый день, грязь выползает на край дороги, точно мягкая, разъевшаяся гусеница. За садами раскинулись набухшие водой тяжелые массивы пахоты. Невдалеке за деревней выступают невысокие холмы с узкими полосами утыканных колками виноградников. Хоть бы птичка какая пролетела — но и те куда-то попрятались. Впрочем, нет… вот на крыше зачирикали невидимые воробьи, у соседей заворковал голубь. Но в небе пусто. Видно, никому нынче не хочется махать крыльями.
Найти бы крошечную комнатенку, покинутый домик где-нибудь в саду у виноградников… Так жил старый Мокош в белой квадратной избушке-развалюшке за живой изгородью из терновника и карликовых дубков. И она жила бы отшельницей, никому бы глаз не мозолила. Но старик жил там лишь весну и лето, бродил по саду, по виноградникам. А как пойдут дожди — что в дождь-то делать, если он сеется и сеется, точно сквозь сито, и промозглый холод пробирает до костей? Да и вообще старый Мокош был чудак. И никто ему не завидовал…
Наверное, только в сказках бывают такие уютные домики на отшибе. В старых сказках, далеких и нереальных, еще более далеких и нереальных, чем воспоминания о детстве.
В доме Земковых две комнаты. Из кухни попадаешь в большую, а налево — комната поменьше. Отец, скорее всего, на кухне. Божене вдруг захотелось стать маленькой-маленькой, незаметно прошмыгнуть на чердак и спрятаться в уголке.
Голоса перед домом Берешей — теперь уже, собственно, бывшим домом Берешей — зазвучали громче. Шофер тронул машину и осторожно выруливает на дорогу. Остановился, поджидая, пока хозяин в последний раз запрет ворота и поднимется к нему в кабину. Берешева пристроилась под брезентом, возле гусей.
Надо входить в дом, а там отец.
Божена медленно плетется по бетонированной дорожке вдоль завалинки, поднимается на веранду. Тихо, как в могиле. Отворяет дверь на кухню и задерживает дыхание, ожидая толчка, удара резких слов в лицо.
Кухня пуста.
В комнатах отца тоже нет.
Машина с Берешами удаляется — Божена видит ее через занавеску на окне большей комнаты. Что их отсюда гонит, зачем они это делают? Должно быть, уезжают все, кто может. А кому некуда податься, кто ни к чему не пригоден — те остаются. Хотя, пожалуй, это не совсем так, на самом деле все иначе… Но хуже всех тому, кто не знает, что с собой делать. Такие не уезжают и не остаются, только мотаются у всех под ногами.
Уткнувшись лицом в занавеску, Божена не заметила, как в комнату вошел отец. Она вздрогнула и едва не прикусила легкий тюль, застигнутая врасплох укоризненным вопросом:
— Так и собираешься слоняться по дому, словно лунатик?
— Я… — горло перехватывает, Божена не может подыскать нужного слова. — Я маму жду. Она говорила, будем стирать… когда придет.
В правой руке отца книга, указательный палец между страницами. Теперь он много читает.
— Она будет стирать, а ты глядеть на нее, так, что ли?
— Нет… да ведь я сегодня убрала в комнатах, вытерла пыль…
— Тоже мне дело — пыль вытирать! Пойдешь кормить телят, чтобы знала! Скажу матери, пускай раза два сходит с тобой, а там и одна начнешь. Работа для тебя в самый раз!
— Зачем ты кричишь, отец? Разве я сказала, что не пойду?
— Кричу?! — еще пуще загорается гневом отец. — Радуйся, что за свои штучки не получила хороших тумаков. — Переложив книгу в левую руку, он грозит Божене указательным пальцем правой. — Утречком, как положено, встанешь в полпятого и марш в коровник! Поучись зарабатывать на хлеб!
— Что у вас за крик? — в дверях показывается мать.
— Слава богу, пришла! — обернулся к ней отец. — Тут барышня скучает, так я подыскал ей работу. Будет вместо тебя кормить телят!
— Не болтай ерунды! Это не для нее. Там надо бидоны носить да подымать, когда ставишь греть молоко.
— Ну и что? — На лице Михала Земко мелькает слабая усмешка. — Или она у нас хрустальная? Силушки хватит, могла бы уже двоих детей выкормить. Дома я и один справлюсь. К чему ей тут ошиваться?
«Силушки хватит… могла бы уже двоих детей выкормить… — стучит у Божены в мозгу. — Он словно задирает мне юбку и показывает: гляньте-ка, экие ляжки, экие ножищи, что для нее полный бидон?»
— Помочь мне может, когда захочет, но одну ее я там не оставлю, — начинает мать подыскивать более приемлемое решение. — Что люди скажут…
— Не когда захочет, а каждый день! — взрывается отец. — Кому не нравится в институте, пускай работает, как другие! Не хочет быть агрономом? Пускай кормит телят! Иной работы для нее не припасли. Если телята будут хорошо прибавлять в весе, заработки неплохие. А люди могут говорить что угодно!
Мать смотрит на отца исподлобья. Будь ее воля — уложила бы его этим взглядом в постель, отправила бы лечиться, пусть хоть в Прагу…
— И что это тебе взбрело? Опомнись…
Божена резко оборачивается к матери. Лицо ее пылает.
— Оставь, мама! Я буду кормить телят! Напрасно отец думает, что не справлюсь. Сегодня же после обеда пойду с тобой.
— Обижаться нечего, — уже спокойно выговаривает ей отец. — Не доросла еще, чтобы лезть в бутылку.
— Я и не обижаюсь, — сверкнула в его сторону глазами дочь. — Но если ты хочешь мне что-нибудь сказать, говори спокойно, я пойму и без крика.
— Хочешь поступить с ней так, как твой братец с сыном? — напустилась на мужа мать. — Парень получил за полугодие две двойки — и уж готово: взял его из техникума — иди, мол, повкалывай полгода в кооперативе.
— И что случилось? Потом выучился, женился, квартира есть — чего еще надо?
— Тогда не удивляйся, если собственные дети от тебя отвернутся.
— Разве Владо на меня в обиде? Да и Имро тоже не на что серчать! Я ему сказал, что следовало, и еще скажу, если будет вешать нос…
— Серчает — не серчает… а со своими детьми можно быть и пообходительней. Кто тебя поддержит в старости, когда вся силушка уйдет?
— Ну и что? — Михал Земко резко взмахивает рукой. — Думаешь, сяду перед домом и стану просить милостыню? На худой конец — Владо тут, под боком. Кто ничего из себя не строит, тот больше уважает родителей. От Имро мне никогда не дождаться того, что сделает Владо. У этих интеллигентов слишком много своих проблем да претензий. Для них отец — пятая спица в колеснице. Что ты на меня глядишь? — вдруг напустился он на жену. — Правду говорю. Пока у меня с ними больше хлопот, чем у них со мной. И неизвестно, когда еще будет наоборот. Да и вообще, доживу ли до этого…
Раздраженный, он выходит из комнаты. От щек Божены отливает кровь, она задумчиво смотрит вслед отцу. Когда дверь за ним захлопывается, мать, вздохнув, говорит:
— Легче мертвого лечить, чем глупого учить! Опять на него нашло.
— Отец не глупый! — решительно, даже с упреком возражает Божена.
— В том-то и дело! Я и сама знаю… Но разве можно сразу этак-то?
— Если бы хоть с Имро было в порядке… Отец переживает.
— Поди, не так все страшно. Отец ему сказал, что думал, вот они и поцапались… Два петуха! Хуже всего, что вы с Имро оба враз, точно сговорились, каждый со своей бедой!
Божене нечего ответить. Она смотрит в угол и кусает губы.
— И выкинь из головы, что будешь одна кормить телят! — набрасывается на нее мать, тоже повышая голос. — Думаешь, это мед?
— А вот и буду! — Божена поднимает голову и распрямляется, точно хочет показать матери, насколько она выше ее ростом. — Не хочу, чтобы отец считал, будто я собираюсь повиснуть на его шее!
— Ого, да и ты такая же упрямая башка, как он! Только бы он поскорее поправился! Когда не работает — сладу с ним нет. Поразмысли лучше, куда пойдешь учиться. Надо будет, и знакомых сыщем. Сама знаешь, как оно нынче…
Мать тоже уходит, Божена остается одна. Снова подходит к окну. Невесело смотрит на улицу, словно кого поджидает.
Чувствует, как стучит сердце. Отбивает секунды, минуты, часы, где бы она ни была, что бы ни делала. И сразу становится тоскливо — нет у нее близкого человека… Кто о ней вспомнит, кто напишет? Дорогая Божена, думаю о тебе и о времени, которое мы провели вместе… Напиши, что ты делаешь, как поживаешь. Не бойся, я тебя никогда не оставлю. Без тебя мне так пусто и безрадостно… До чего хочется снова тебя увидеть! Откликнись, не заставляй меня долго ждать ответа. Обнимаю тебя и целую… Твой…
С невольной усмешкой она выдыхает какое-то неопределенное, носовое «гм». Твой… Где он, этот мой! Нет никого, кто бы мог так сказать или написать. Хоть бы дознаться, что делает Анна. Как ее встретили дома и вообще… Кажется, она из городка, где живет мамина сестра, тетя Мария. Оттуда или откуда-то поблизости.
По дороге проехал автобус, за ним трактор. Люди ездят, работают. Божена ощущает, как все несется мимо, а у нее только сердце в неустанном, вечном движении, но это — бег на месте, отчаянное крученье вхолостую, словно она заперта в клетке, как несчастная птичка-невеличка.
5
Ночь тянется, и нет ей конца-краю.
Самая длинная из долгих, томительных ночей Михала Земко. Все отдыхает, все погружено в сон: жена на соседней кровати, дочь в комнате рядом, широкие поля вокруг деревни, тихо сбирающие силы, чтобы вновь зеленеть и пестреть цветами. Он прикрывает глаза — ничего не видеть, обо всем забыть, — но и сквозь смеженные веки его не перестает волновать тихий, отдыхающий мир, бесконечный в своей материальности и мощи. Михал Земко чувствует себя пожизненным ночным сторожем, которому велено бдеть, чтобы все живое спокойно спало и накапливало силы для нового дня. Тревожный спутник его ночей, скорее ощутимый, чем видимый, — слабое отражение уличного фонаря, которое какими-то окольными путями проникает в комнату и вычерчивает находящиеся в ней предметы. Большие и сумрачные, они разрастаются и давят на него.
По вечерам он выдерживает недолго. Его первого сон валит в постель. Засыпает сразу каменным сном, а в час или два ночи проснется, лежит, ждет первого петуха. Слышит и тех, что подхватят его крик, но их голоса не приносят облегчения. Он то закроет глаза, то раскроет, выйдет из комнаты, напьется воды, побродит по стылому двору. Снова ляжет на место своих ночных мучений и как раз тогда, когда те, кого называют ранними пташками, уже покидают теплые постели, погрузится в еще более тяжкий, еще более томительный сон.
Спит, пока совсем не рассветет. Не слышит, как уходят жена и дочь. Теперь он как малый ребенок, которому природа щедро дарит утренний сон независимо от того, барабанит ли за окном дождь или пригревает солнышко. Просыпается не сразу и будто целыми часами покачивается, как в колыбели, между сном и бдением. А совсем проснувшись, убеждается каждое утро, что во время этого своего второго сна весь вспотел, странная, изнуряющая слабость его не покинула.
Погода тут ни при чем: это сидит в нем самом. Кровь что-то разносит по телу, и он не может выгнать этого из себя, не может избавиться, чтобы ощутить легкость и освобождение.
Конец февраля принес ясные, солнечные дни. В воздухе чувствуется что-то весеннее. Деревня точно посветлела, дороги куда-то зовут, и люди ходят веселей, проворней. Перемена видна во всем: в деревьях, даже в курах, только по Михалу Земко не заметно, чтобы ясный, погожий день прибавил ему сил и энергии.
Вышел из дому — на голове баранья шапка, вокруг шеи толстый шарф, лицо небритое. Ничего не видя, медленно бредет с пустой хозяйственной сумкой.
Покупает все, что требуется. Когда был здоров, редко помогал жене по дому, а теперь почти полностью взял это на себя. Всякое посильное дело — уже благо, по крайней мере время скорее пройдет.
Но разговоров с людьми избегает. Обронит фразу-другую, самое необходимое — и довольно. Вступать с кем-нибудь в беседу — значит говорить о себе и о своем здоровье. А этого он не хочет. Любой встречный и сам поймет, что он еще болен и плохо выглядит.
Два дня назад встретил Ондрея (тракториста, которого когда-то отчитал, а потом сам ходил расстроенный).
— Вы дома? — удивился тот.
Михал Земко уловил в его голосе скрытую иронию, а то и прямую насмешку.
— А где же мне быть?
— Ну… я думал, вы снова в больнице. Позавчера было партсобрание, а вас не видать.
Звучит почти как упрек: смотрите-ка, собрание, я на нем был, а вы, товарищ Земко, заместитель председателя, других распекаете и поучаете, а сами не явились. Как это прикажете понимать?
— Если хочешь знать, я был у врача. Нетрудоспособный я, больной. У меня и справка имеется.
— Да я что… — выкручивается Ондрей. — Мне вас просто недоставало. Без вас все как-то не так, — заискивает он.
— Знаешь… — Михал Земко пристально глянул на худого смуглолицего парня. — Позаботься лучше, чтобы самому не пропустить собрания и чтобы от тебя на нем был прок. Вдруг Чупкай позовет что-нибудь исправить в хозяйстве, и тебе это опять покажется важнее, чем вся партийная организация!
Оставил Ондрея на краю дороги и пошел дальше.
Ишь, сопляк, еще будет нос задирать — он, видите ли, один раз посидел на собрании, когда меня не было! Пусть знает, что я не забыл, как прошлой осенью во время партсобрания он монтировал Чупкаю водопровод. Потом отговаривался — мол, работал, забыл… Для него важнее последний единоличник в деревне, который и теперь, когда столько лет прошло, готов утопить кооператив в ложке воды! Такой, что не поумнеет, пока не помрет!
Тогда он выложил Ондрею все начистоту. Ты в своем уме, дружище? Коммунист ты или пес при двух хозяевах?
Михал Земко идет по дороге с полной сумкой и не собирается ни с кем вступать в разговоры. Поднимает голову, только когда рядом останавливается мотоцикл. Это уже кое-что посерьезней, от этого не отвертишься.
На мотоцикле председатель кооператива — в серой шляпе и коричневой штормовке. Родом он из другого района, тут третий год. Если не считать мелких стычек из-за каких-нибудь хозяйственных неполадок или капризов погоды, Михал Земко с ним с самого начала в хороших отношениях.
— Как здоровье, Михал? Совершаешь моцион?
— Сам видишь. — Агроном приподнимает полную сумку. — Работаю у жены прислугой, чтобы время скоротать. Вот до чего дошел…
— Черт бы побрал эти хворобы! — Сорокалетний коренастый мужчина расстегивает штормовку и поудобней устраивается в седле. — А весна-то на носу. Не знаю, как справимся. Машины должны быть через несколько дней в порядке, но удобрения вывезти на поля не успеваем. Яно старается, да тебя ему все равно не заменить…
— Что я теперь могу? — смотрит на него, морщась, как от боли, агроном. — Не идет дело на поправку, да и только… РОЭ не снижается, и слабость, все время слабость. Бывает, ноги дрожат, как у новорожденного телка. Позавчера был на осмотре… ничего нового.
— Что врачи-то говорят?
— Врачи… Да я провалялся в больнице без малого месяц. Анализы делали, обследовали, пичкали лекарствами. Определяли то одно, то другое, а толку ни на грош. С чем пришел, с тем и ушел.
— Надо бы тебе поискать врачей получше. Наши районные не многого стоят.
Михал Земко поглаживает ладонью колючую щетину на подбородке.
— Да если уж откровенно, то все так и есть. Главврач об отделениях не слишком печется. Говорят, он и выпить не дурак, больные замечали. Остальные врачи — зеленая молодежь. Что может знать такой юнец через два-три года после окончания института?
— Видать, ты им не по зубам…
— Вроде так, — соглашается Михал Земко. Он давно так охотно не откликался на разговор о своей болезни. — Врач, что меня лечил, славный малый. Честно мне признался: если бы, говорит, вы могли попасть в больницу покрупнее! Это бы для вас лучше всего…
— А они не могли дать тебе направление? — Председатель приподнимается в седле.
— Знаешь ведь… К какому району относишься, там и лежи. Это самому надо проворачивать. Искать знакомства…
— Вот черт! И вылечить не умеют, и дальше послать не могут. Хороши порядочки!
— Кто их там разберет! — пожимает плечами Земко. — У врачей времени вагон. Надо подождать, анализ пока отрицательный, сделать то, се… Ты надеешься выздороветь, а недели идут одна за другой, и лучше не становится…
Он умолкает и сглатывает слюну, которая словно застряла в горле.
— У тебя же сын в городе, ты мог бы попасть в больницу по месту его жительства. Там тебя поставят на ноги, Город не маленький, больница на хорошем счету.
— Не знаю, не знаю. — Михал Земко смотрит куда-то в пространство, точно вдалеке хочет увидеть Имриха, угадать, что он скажет, поможет ли…
— Говорю тебе, поезжай к сыну, он лучше твоего сообразит, что в таком случае делать. Он ведь и сам авторитетная фигура. А если надо, с деньгами не считайся! Здоровье всего важней! — горячо убеждает председатель.
— И верно, надо что-нибудь предпринять… — тихо соглашается агроном.
— Ничего не попишешь, тут уж каждый выкарабкивается, как может, — заключает разговор председатель и собирается включить мотор.
— Погоди! — резко и повелительно останавливает его Михал Земко.
Председатель нетерпеливо поднимает голову.
— Ты говорил насчет удобрений. Хочу тебе напомнить: смотри, чтобы навоз у нас опять не остался в куче!
— Как это?
— Сам знаешь! И осенью его не вывезли на поля, порядком осталось у дороги возле часовни. С той поры куча еще увеличилась, там все его сваливают. Не дело!
— Спешили, времени в обрез… Понимаю, ты злился, да все было недосуг…
— Это не должно повториться! — настаивает агроном. — Навоз есть навоз, не тебе объяснять. Плачемся на нехватку искусственных удобрений, а что у нас под носом, только руку протяни, не используем. Такому даже никудышный хозяин не позволит пропасть. Весь навоз нужно вывезти в поле!
— Ладно, — кивает председатель. — Скажу Карабе, чтобы он не забыл.
— И пускай не медлит ни дня! — настаивает Земко. — Я ему тоже напомню, а то ведь это и позор, и убыток…
Последние слова агронома заглушает тарахтение мотоцикла, который стремительно стартует, увозя грузного председателя. Тот сидит, крепко обхватив машину сильными ногами, похоже, он спасается бегством от этого медлительного, неуклюжего пешехода. Однако не забывает помахать на прощанье рукой, даже оборачивается, чтобы видеть, как Михал Земко подымает или, вернее, с трудом приподнимает свободную левую руку.
Магазин от дома недалеко. Когда агроном возвращается домой, у него впереди почти целый день, а работы больше нет. Изредка соберется в ремонтные мастерские или — когда что-нибудь придет на ум — отправляется разыскивать Яно Карабу, своего заместителя. Но и на это уходит не так уж много времени.
Нигде он подолгу не задерживается, сроду не любил без толку болтать, хоть стоя, хоть сидя. Прийти, объяснить, распорядиться и идти дальше, лучше всего — в поле, где ведутся самые важные работы, во всяком случае, для него самые важные. Главное — в поле, а все остальное должно ему служить и помогать. И теперь, когда он вроде бы никому не нужен, Земко не хочет мозолить глаза людям, у которых ничего не болит, которых ничто не мучает.
Целые дни он проводит дома, то полеживая, то посиживая, то читая. Подолгу смотреть телевизор не может. Божена избегает его, разговаривает мало. Она ходит кормить телят и тем самым как бы завоевала право на самостоятельность. Сказать по-честному, уже через два дня мать решительно воспротивилась тому, чтобы Божена и на рассвете ходила к телятам. Утром она обихаживает их сама, а дочери осталось лишь обеденное да вечернее кормления. Мужу объявила об этом категорически, почти криком, но тот лишь пожал плечами.
— Как хочешь… Дело твое!
Уже неделю Божена работает в коровнике. Сейчас она вернулась домой, как всегда, в начале второго. У матери каждое кормление занимает два часа, у Божены — два с половиной. Когда убирает навоз и меняет подстилку — еще и дольше. А телята — мастера производить навоз!
Божена стоит на веранде — руки в боки, совсем как мать, и глубоко дышит, отдыхает… Лицо неподвижно. Потом, согнувшись, снимает белые сапоги, парадные, как называет их отец, сует ноги в старые тапки. В тот момент, когда она разгибается, Михал Земко выходит из кухни.
— Ну как, слушаются тебя телята? — слабо улыбается он, и в его голосе звучат дружеские нотки, ему ведь часами не с кем словом перекинуться.
— Слушаются… Чего им не слушаться… — точно бы через силу отвечает дочь.
— Говорят, вчера у тебя один бегал по двору, — поддевает отец. — Старый Месарош рассказывал, хохотал, мол, помог тебе загнать телка в коровник.
— Забыла наружную дверь прикрыть, когда средненькие шли на кормленье.
— Сломай он ногу, пришлось бы зарезать. И сразу скостят зарплату!
— Так не сломал же!
— Зато узнала, почем фунт лиха! — поучает отец. — Это тебе не на лекциях сидеть, не в киношках торчать или по городу разгуливать!
Божена, поджав губы, молчит.
— Пошла бы в сельскохозяйственный техникум, имела бы уже приличную работу. Да ведь ты и слышать не хотела — тебе подавай двенадцатилетку, гимназию! Но аттестат аттестату рознь…
Божена как будто не слышит. Выносит грязные сапоги на завалинку, возвращается назад. Небрежно, мимоходом спрашивает:
— Ты уже обедал?
— Я? А как же!
— А мама?
— Сказала, подождет тебя. Поищи, она где-нибудь в хлеву.
Отец берет со столика в углу веранды книжку и возвращается на кухню.
6
Шесть ведерок стоят в тесном ряду, некоторые — совсем вплотную. В каждое нужно влить три кружки снятого молока да полторы молочной смеси.
Божена согнулась, расставила ноги, на ней старый синий халат. Правая рука ловко орудует: в бидон — в ведерко, в бидон — в ведерко. Полкружки она определяет на глазок, для этого хватило двух-трех дней тренировки. Рука действует точно, решительно. Когда в ведерке ровно сколько положено, случается, подольет еще. Естественная щедрость кормилицы — за каждым ведерком она уже видит сосунка и добавляет самым прожорливым.
Движения механические, но о постороннем думать почти невозможно. Голова склоняется к неровному бетону «предбанника» — телячьей кухни. Мысли вертятся вокруг кормления. Накормила больших телят, теперь очередь средних. Тем уже подбавляют в корыта сухого клевера.
Божена разносит клевер вилами и не видит, что в дверях стоит и смотрит на нее зоотехник Петер. Наконец оглянулась, чуть вздрогнула.
— Контролируешь?
Он идет к ней по центральному проходу. Лицо расплывается в улыбке.
— Ну, знаешь, у тебя для этой работы слишком высокая квалификация…
И запнулся, вдруг поняв, что его слова могут обидеть Божену.
— Спасибо… — глухо роняет она и отворачивается.
— Я не думал… не хотел тебя обидеть… — Он отворил дверцу в длинной деревянной перегородке. Может, хочет в утешенье погладить ее по плечу? Божена обернулась, словно готовясь к обороне. Вилы в руках: если понадобится, они станут для нее защитой.
— Оправдываться поздно, — громко говорит она. — Но раз уж ты здесь — заходи. И для тебя есть дело.
Петер послушно идет за ней. Наверно, надо поднять бидоны. Что ж, он поможет — и обида забудется.
Вошли к малышам. Божена отворила дверцу в ограде, к которой телята ходят пить, отступила в сторону и уколола его взглядом.
— Полюбуйся на эту мерзость!
И жестом показывает на темную лужу в центре бетонированного пола. О том, что под ней сток и решетка, можно лишь догадываться.
— Совсем не стекает! Два раза в день приходится выносить ведрами. Очень приятное занятие… До каких пор так будет?
Петер, наморщив лоб, разглядывает телят.
— Отток негодный…
— А исправить нельзя?
— Ничего не попишешь, — с ленивой усмешкой цедит он. — Жижа просто уходит в землю, всасывается…
— Почему же не сделать нормального сточного канала? Как вы можете не обращать на это внимания? — выговаривает ему Божена.
— Почему да почему… Не я строил, не с меня и спрос.
— Удивляюсь тебе, Петер. Говоришь, точно старик, которому все едино.
— Потерпите, — продолжает он, словно и не слышал. — Осенью-то кооперативы сольют, и неизвестно, что тогда будет. А пока попробуем еще разок прочистить…
Даже не взглянув на него, Божена проходит в коридорчик-«предбанник».
— Не будь такой строгой, — примирительно говорит зоотехник. — Поговорим о чем-нибудь более приятном.
— Некогда мне, — огрызается Божена. — Телята голодные, не видишь?
— Может, мне ты нужна больше, чем телятам? — Он гладит Божену взглядом и не скрывает, что с удовольствием попытал бы счастья и более осязаемым способом.
— Бедняжка! — девушка меняет тон. — До чего ж тебе плохо живется!
— Могло бы и лучше. Но это зависит не только от меня…
— От кого же еще, скажи на милость? — Божена прикидывается непонимающей. Из озорства ей вдруг захотелось поиграть с парнем, который отнюдь не рвется к работе и всегда готов поразвлечься. Долгий взгляд — глаза в глаза; улыбку Петер может истолковать как вызов, как попытку соблазнить его.
Зоотехник поспешно озирается, словно бы ища место, где можно уединиться, не видеть ни телят, ни коровника, ни свежего навоза. Но чудес не бывает: на скорую руку ничего не сыщешь.
— Знаешь… — голос его становится хрипловатым, — когда ты здесь, я не нахожу покоя, все время тянет к тебе. Хожу туда-сюда, стараюсь себя пересилить, а потом…
— Ходишь, как кот вокруг горячей каши. Так, что ли, об этом говорят? — перебивает его Божена и сама удивляется своей дерзости. Коротким смешком хочет смягчить сказанное. Но Петер понимает ее иначе… Точно в ответ на слова Божены, он хватает ее за руку.
— Ты и правда такая горячая?
Пытается прижать к себе, но Божена увертывается.
— Руки у меня грязные, вся я провоняла телятами, — говорит она деловито, (как бы объясняя свое поведение.
— Неправда, да и вообще мне это не мешает, — торопливо бормочет Петер. Глаза его блестят, рот приоткрыт, он прикасается рукой к плечу Божены.
— А мне мешает! — задиристо произносит девушка и на шаг отступает.
— Мы могли бы встретиться и в другом месте…
— Где же? — спрашивает она насмешливо и вместе с тем снисходительно.
Парень в нерешительности, но старается это скрыть.
— Что-нибудь сообразим… Когда очень хочешь, всегда найдешь выход.
— Да, но тут — дело нелегкое… — Божена надувает губы, словно и она раздумывает. — Кафе нет, кино тоже… — Она одаривает Петера короткой улыбкой, тонкой, как лезвие ножа. — Придется нам встречаться здесь, около телят. Так оно вернее.
— Ты меня не понимаешь…
— Понимаю, еще как понимаю! — с готовностью кивает она. — Не маленькая!
— Слушай, чего ты хочешь?
В голосе Петера смесь недовольства, укоризны и скрытой обиды. Его плотно сжатые губы говорят: ну, погоди ж ты у меня, пройдет неделя-другая… покрутишься тут возле телят — перестанешь сбрасывать с плеча мою руку. Тогда с тобой будет иной разговор, принцесса…
— Пора кормить, — бросает Божена коротко и однозначно, кружка у нее уже в руке.
Когда она наливала последнее ведерко, в проходе появился брат Владо.
Не выказывая спешки или нетерпения, дождался, пока телята допьют. Спокойный, уравновешенный Владо, раз и навсегда отдавшийся на волю естественного течения дней и работы, которой всегда хватает. Стоит только довериться привычке и опыту — и все пойдет само собой, а ты в этом — будто капля воды в реке.
Просто ли так жить?
Тяжело ли?
Он помогает сестре снять большие резиновые соски со шлангами. Оба стоят в «предбаннике», Владо — в комбинезоне, самый высокий и сильный в их семье.
— Я говорил с шурином, — без обиняков начинает он, и его полное, гладкое лицо становится серьезным.
Божена настораживается.
— Обещал устроить тебе подходящее место. У него всюду знакомства…
Ага, вот и оно… Первое предложение, которого следовало ожидать. Божена чувствовала — без этого не обойдется. Из города я сбежала, но родные думают, что и тут я не приживусь, и тут окажусь не на своем месте. Надо обо мне позаботиться, что-то для меня подыскать, куда-то меня сунуть… Советовался Владо с родителями или нет, ей это знать не положено. Скорее всего, посоветовался только с женой, и вдвоем они решили помочь ей по-настоящему.
Она это предчувствовала… и все же предложение настолько застало ее врасплох, что шея и щеки запылали, а грудь сдавила тоска, ставшая за последние недели привычной.
— И что же это за место? — медленно, неуверенно спрашивает Божена.
— Шурин говорил — где-то в потребительской кооперации.
— А точнее не сказал?
— Вроде бы служащей… — Владо помогает себе жестами. — В общем, что-то в этом роде. Я не больно-то разбираюсь… Когда освоишься, тебе там будет хорошо.
Божена раздумывает, лицо ее окаменело. Служащая — чего лучше! Наверное, положено поблагодарить, выказать радость, но какое-то тупое равнодушие сковывает ее. Она представляет свое будущее, у нее такое ощущение, словно кто-то силой усаживает ее на стул и говорит: «Будешь сидеть здесь! Вот твое место на веки вечные!»
— И нам бы помогла, — бодро продолжает Владо, совершенно не понимая, отчего сестра упрямо молчит. — Разве плохо иметь в таком учреждении своего человека?
— Отец с матерью знают? — нетерпеливо перебивает Божена.
— Нет, пока я им ничего не говорил. Только мы с Терезкой…
— И не говори!
— Почему? — удивляется Владо. Ох уж эта Божена, и чего она, собственно, хочет? Чего ей надо? Остаться при телятах, что ли?
— Знаешь, Владо, я должна подумать. Сама не знаю… Это так неожиданно… Отвечу попозже, а пока, прошу тебя, никому ни слова.
Владо ни о чем не допытывается, не хочет быть назойливым. Уходит от сестры, как от таинственного, не совсем понятного человека. Рассказать бы лучше матери, та бы сумела с ней поговорить. Но поведение Божены обязывает его молчать в большей мере, чем ее просьба. И притом он боится, как бы все не испортить. Упустят случай… А родители в конце концов и так узнают. Что поделаешь?
«Надо было подослать к Божене жену или пригласить ее к нам, — думает он по дороге к ремонтной мастерской. — Женщина к женщине всегда найдет подход. А главное — узнает больше. Прикинет, что к чему, доберется до сути… Мужчине и не докопаться.
Да, пусть лучше попробует Терезка…»
После ухода брата Божена стоит, опустив руки, и никак не может собраться с мыслями. Ей бы прыгать от радости — ура, нашлось место, прощайте, телятки! Да только — нет, радости она не испытывает. Как же быть? Что-то ведь надо делать! Она чувствует, что еще ни к чему не готова. Не знаю, не сумею, не уверена. Опять получается, что ей должны помогать, потому как сама ока не в силах решиться, привязалась к дому и телятам. Так это? Неужели так и есть? Божена не хочет себе признаться, гонит от себя эту мысль. И все же… Что я такое? Что умею?
Снова вспоминает Анну. Это было на одном из семинарских занятий, уже в конце семестра. Молодой ассистент был в ударе. И он решил поразить их вопросом: ест ли корова бумагу?
— Конечно, ест! — с готовностью, без размышлений ответила Анна.
— Превосходно! — воскликнул ассистент. — Не объясните ли вы нам, почему?
— Потому что ей так хочется! — решительно объявила девушка.
— Ну… все несколько сложнее, — улыбнулся ассистент. И стал объяснять: — Сравним корову или осла, которому тоже нравится жевать бумагу и старое тряпье, с человеком… Нам бумага не по вкусу, потому что для ее усвоения мы не вырабатываем соответствующих ферментов. Для нас питателен крахмал, который содержится в картофеле, рисе, мучных изделиях и тому подобных продуктах, — это главный источник нашей энергии. Человек вырабатывает энзимы, с помощью которых из крахмала выделяется глюкоза, именно в ней наш организм и нуждается. Корова или осел имеют в пищеварительном тракте, кроме веществ, растворяющих крахмал, еще и вещества, растворяющие целлюлозу. Как известно, в бумаге много целлюлозы, и при расщеплении в желудке коровы она дает глюкозу, из которой корова черпает энергию. Поэтому бумага для коровы все равно что для человека кнедлики или картофельное шоре…
Он объяснял, глядя на Анну, а потом еще раз спросил:
— Теперь вам ясно?
Анна смотрела на него, внимательно слушала, но повторила снова:
— А я думаю, корова ест бумагу потому, что ей так хочется! Не захотела бы — не стала!
В этом была вся Анна: делаю, что мне вздумается; что захочу, то и сделаю. Да, но в том-то и загвоздка: прежде всего надо захотеть. Анна хотела подразнить ассистента, поиграть на его нервах… А я? Чего хочу я? Сама не знаю. Сейчас еще не знаю, а когда буду знать? Пожалуй, я знаю, чего не хочу, да и то не совсем отчетливо. Остальное тонет в тумане… Нет, лучше не думать — не то весь свет закружится и закачается, как деревянный волчок.
Живее за работу!
Перемыть бидоны, ведерки и шланги с сосками. Вот это точно, ясно и не требует размышлений.
В каморке около коровника стоит большой «титан». Доярки держат там бидоны, доильные установки, непромокаемые фартуки и прочие вещи…
В резиновых сапогах, в синем подпоясанном халате, в платке, склоняется она над ведерками, трет их мочалкой, обмакивая ее в бидон с водой. Доярку, которая наблюдает за ней, замечает, лишь когда та ее окликнула. Женщина заговорила как-то елейно, растягивая слова.
— Ты уже кончила, Боженка?
Божена поднимает голову, она немного растерянна. Что такое сегодня со всеми, почему не оставят ее в покое?
— Да…
— Вот и я говорю бабам: эта девушка себя не жалеет! Нынче бы уж ни одна в твои-то года не взялась за такую работу.
— Ничего, справиться можно, — цедит сквозь зубы Божена, продолжая мыть ведерко.
Но женщина с длинным лицом и короткой талией не собирается уходить. Сразу видно, ей хочется поточить лясы с Боженой.
— В институт не вернешься?
— Нет…
— Поди, профессора больше придираются к девчатам, чем к парням. У нашего Пишты все идет гладко. В июне, даст бог, и диплом защитит.
Божене неприятно, что доярка стоит за ее спиной. Их Пишта… Сплошное самомнение! А когда станет агрономом, еще больше надуется от важности.
— Вы с ним хоть когда перебросились словцом, пока ты была в институте?
Божена распрямилась, в руке мочалка.
— Видела раза два…
— За девчатами бегать он не мастер. Сперва ученье, обязанности, потом уж остальное, — не унимается женщина. — Но ты, по правде сказать, всегда ему нравилась.
Она топчется возле Божены, продолжая выпытывать:
— Останешься теперь дома или пойдешь куда учиться?
— Не знаю… — уклончиво бормочет Божена.
— Ведь и ученье еще не все, — рассуждает женщина. — Я и говорю своему Пиште, не так уж важно, какое у девушки образование, должность… Через недельку приедет домой, — она снижает голос до доверительного шепота, — могли бы встретиться…
Божена кивает — мол, слышит, поняла. Ополаскивает бидон, в котором была вода для мытья ведерок, и говорит:
— Мне пора. До свидания.
Возвращается к телятам — так бы и швырнула ведерки и шланги об пол! Недовольная собой, стискивает зубы. Подумает еще, что интересуюсь ее Пиштой… Надо было отбрить, чтобы отвязалась! Некогда, мол, мне с ним разговаривать! Да и не о чем. Радуйтесь, что ваш сын будет агрономом, а меня оставьте в покое! Своих забот полон рот…
Хорошо бы работать где-нибудь в таком месте, где не сталкиваешься с людьми. Если Божена сейчас чего хочет — так именно этого! Медленно снимает халат, стаскивает тяжелые черные резиновые сапоги и надевает белые сапожки.
Перед уходом вспоминает про телят. Идет взглянуть на самых маленьких. Некоторые смотрят такими умными глазищами… Жаль только, не умеют разговаривать. Что бы они сказали ей, эти мохнатые увальни?
Божена выходит из коровника, сворачивает за угол и видит сторожа, старого Месароша. Встречи не избежать — старик уже вынул изо рта трубку, глаза и губы готовы к улыбке.
— Знаешь, какую песенку передавали нынче по радио? — Старик останавливается, делает серьезный вид. На нем черная шляпа, пальто из синего сукна.
— Не знаю. Я радио не слушала, дядя Месарош.
— А жаль. Там пели: «У моей Боженки хороши коленки…» Ей-ей.
И, улыбаясь, показывает коричневые от табака зубы. Его сморщенное лицо излучает беспечность. Божена почувствовала облегчение и тоже улыбнулась.
7
У того, кто едет поездом, есть две возможности добраться до деревни.
Выйти на довольно отдаленной станции и сесть в автобус. Или проехать еще дальше (или ближе — в зависимости от того, с какой стороны подъезжаешь) — и выйти на полустанке, откуда до деревни всего километра полтора. Правда, на автобус тут рассчитывать не приходится. Надо идти пешком, по проселку.
К началу марта дорога просохла, и Имрих Земко решил добраться до деревни пешком. Хотелось пройтись среди полей, постоять, где вздумается, окинуть взором зеленые просторы озимых. Кроме него, из поезда вышли какой-то железнодорожник да молодая женщина, но те торопились, так что он видел их только со спины. Имро остался один и побрел не спеша, в свое удовольствие.
Мощеная часть проселка вывела Имро в засеянные озимыми поля, которые будут сопровождать его до самой деревни.
Дорога будила воспоминания. Еще в поезде он подумал, что не был здесь уже несколько лет. В последний раз они шли по этому проселку с отцом. Перед самой жатвой, в шестьдесят восьмом. В поезде ехали каждый сам по себе и встретились уже на полустанке, когда отец выходил из соседнего вагона.
Перед жатвой поля особенно хороши. Густые, как руно хорошего барана. Буйные массивы золотисто-коричневатых хлебов, а рядом зелень, которую зной еще не лишил сочной свежести.
Они шли среди длинных полос густой созревающей пшеницы и всю дорогу спорили. Это не была обыкновенная спокойная беседа. На их разговор с отцом среди тихих полей, выставляющих напоказ свою зрелую красу, наложила отпечаток атмосфера тех нервных, тревожных недель, когда что-то непрестанно бурлило и будоражило весь край. Газеты, радио, телевидение, новые и новые призывы, декларации и обличения сверлили человеческий мозг наподобие гигантских пневматических буров, потрясая все, что люди видели вокруг и чем жили.
Отец, правда, начал спокойно, как человек, смотрящий на события издалека — по меньшей мере с расстояния от их деревни до столицы, где клокотало особенно сильно, — и сохраняющий трезвую крестьянскую сдержанность.
— Послушай, Имро, что там опять придумали ваши интеллигенты? «Две тысячи слов» — да это же глупость! Зачем они подстрекают народ! Чего они, собственно, хотят? Какая у них цель? Понимают они, к чему все это может привести?
Взвинченный статьями, выступлениями, дискуссиями и модными тогдашними представлениями, Имро все говорил, говорил, говорил, что нельзя останавливаться на полпути, «демократизацию» и начавшийся процесс «возрождения государства» необходимо довести до конца. Речь идет о том, и только о том, растолковывал он отцу, чтобы процесс охватил каждый район, каждую деревню, каждое предприятие и учреждение, чтобы всколыхнуть широкие массы… Так возникнет «социализм с человеческим лицом», который не допустит повторения старых ошибок. Надо поднять народ, прогнать людей, виновных в ошибках, которые были совершены, но больше не должны повториться.
Он толковал и толковал, но убедить отца ему не удалось. «Видно, я плохой педагог», — подумал он тогда. Для отца «Две тысячи слов» были безответственным призывом к анархии и беспорядкам, когда всем все не нравится и все подряд подвергается сомнению или, как любили тогда говорить, «совершенствуется».
— Надо попросту лучше, добросовестней работать. Ты сообрази: что мы, члены кооператива, получим от ваших «Двух тысяч слов»? Две их или три тысячи — все это очковтирательство и безответственные выдумки… Для нас нынче куда важнее жатва, а не ссоры да раздоры! Кому нечего делать и ничего не дорого, тот выдумывает, науськивает. А для нас главное вот это!
Широким жестом он обвел хлеба, которые уже ждали своего часа. Имрих замолчал, больше не давил на отца своими аргументами. Да, хлеба что надо! Таких еще не бывало. Урожай и впрямь будет отменный.
— Видишь, — поучал его отец, — это советский сорт пшеницы. «Мироновская», безостая, погляди, как удалась… Без русских мы бы такого урожая наверняка не добились. А эти ваши пустословы все что-то против них имеют. Начисто разума лишились!
Имрих чувствовал, что из учителя становится учеником. Густая пшеница могучей стеной подымалась вдоль узкой дороги. Имрих Земко шагал мимо нее, превращаясь постепенно в рассудительного крестьянского парня. В нем просыпалась врожденная память о тяжком крестьянском труде его предков, плоды которого равно могут и опечалить и порадовать.
Тут можно было только расспрашивать, выслушивать серьезные доводы, подавлять в себе слова сомнения и придирок. Правда, другой на его месте не позволил бы загнать себя в угол, знал бы, что ответить. Особенно, если бы он шел этим проселком впервые да еще рядом со случайным попутчиком. Ему вспомнился Галик, коллега по факультету, который с наслаждением и ехидством придирался ко всем и вся. Имрих представил его на своем месте и тут же, мысленно унесясь далеко от пшеницы, ощутил в себе какую-то постыдную слабость. Галик не поддался бы так легко, не позволил бы заткнуть себе рот, у того сразу бы нашелся готовый ответ, возносящий его над суровой трудовой жизнью.
— Что же тут такого, — как будто слышал он голос Галика, — советская пшеница?! И отлично, пан Земко, я рад, что вы это говорите. Пшеница из России, хоть это оправдало себя у нас! Но не забудьте: исключение лишь подтверждает правило…
Таких слов Имрих Земко никогда бы не сказал. Только подумал: кто-нибудь мог бы ответить и так, но произнести это самому — все равно что без причины и глупо обругать отца, унизить его, оскорбить.
Сейчас он идет по дороге один, среди полей, укрытых мягкой светло-зеленой шубой озимых, которые гладит по шерсти легкий ветерок. Какой это сорт? Теперь выращивают и другие сорта советской пшеницы, еще урожайнее. «Аврора», «Юбилейная» — так их называют и молодому историку становится стыдно: он уже не может различить, что посеяно в поле. А надо бы знать и это, он должен это знать, ведь пшеница кормит всех. Пшеница — живая история. Он вспоминает пшеничные зерна, найденные при археологических раскопках. Но здесь-то история не анонимная. Все известно — когда какой сорт появился, как себя зарекомендовал, каковы его преимущества, урожайность. Имро понимает, что люди, сеющие эту пшеницу, разбирающиеся в ней, фактически знают больше него. Они имеют перед ним явные преимущества. Только не хвастают ими, ибо это нечто само собой разумеющееся.
Надо бы спросить отца.
Он идет полевой дорогой, и тогдашний громкий манифест «Две тысячи слов» теперь представляется ему зловещим и одновременно каким-то архивным клочком газетного текста. Имрих действительно так сейчас эти «слова» воспринимает и сам себе удивляется, что всего несколько лет назад, не так уж давно, на этом же поле защищал их и растолковывал.
Черт бы их побрал вместе с теми, кто их выдумал, и с тем, кто написал! Разве это история? Увы — да, все история, все находит в ней свое место, но это лишенный внутренней логики, ошибочный исторический зигзаг! Злокачественная опухоль, водяная мозоль на теле истинной, естественной и преследующей подлинно закономерные цели истории…
Отец расскажет ему о новых сортах пшеницы, но сейчас Имрих Земко идет домой для того, чтобы помочь ему в беде, что-нибудь для него сделать.
Когда мать написала, что отца нужно устроить в городскую больницу, он понял это как представившуюся возможность не только в смысле помощи отцу, который и вправду в ней нуждается, но и как возможность доказать, что на нем рано ставить крест. Как бы там ни было, пускай думают обо мне что угодно, но я не тряпка и не кандидат в подметальщики улиц, хотя кое-кто и рад бы видеть меня на улице. Впрочем, и подметальщиков-то уже почти не осталось, улицу теперь подметают машины. Такова действительность. И я докажу, что не скукожусь, как проткнутый воздушный шарик, — со мной, уважаемые, еще придется считаться!
Он вспомнил деда, своих занозистых предков-крестьян, и это придало ему сил и надежды.
Имро не был ни удивлен, ни обескуражен, когда отец не пришел в восторг от того, что попадет в хорошую больницу, к опытным врачам. Видел, как надломила отца болезнь, как он уже не в силах скрывать усталость и раздражение. Еще больше не нравилась Имриху Божена. Сторонится его, отвечает неопределенно, уклончиво. Серьезно с ней не поговоришь, такая она странная и замкнутая.
Мать вроде бы не вмешивается, но Имрих постоянно чувствует ее неприметную заботу об отце и стремление избежать лишних ссор.
Отец делает вид, будто его болезнь вообще пустяк, и забрасывает Имриха вопросами. Как у него дела, не болеет ли Катка? Кажется, еще немного, и спросит, чем его кормит жена и не плачет ли тайком по вечерам… О себе Имрих говорит коротко, односложно: работаю, стараюсь, дома все в порядке. Он был рад, что наконец-то снова в родном гнезде, с любопытством прохаживался по двору, рассматривал поросят, кроликов, сидящих на яйцах гусынь. Поговорил с Владо, заглянул к соседям. Хотелось надышаться здешним воздухом, отдохнуть душой в обстановке своего детства, которая сейчас особенно необходима и близка.
То, что отец серьезно готовится к отъезду в больницу, успокаивало. Имрих расценивал это как признак доверия. Вот я, старший сын, приехал, чтобы хоть когда-то и вам помочь. Именно теперь это для меня очень важно!
Вечером они с Владо выпили винца. Развеселились, только Божена по-прежнему оставалась сдержанной и молчаливой. «Возможно, ей хочется, — подумал Имро, — чтобы я забрал ее отсюда. Ей тут, наверное, не слишком хорошо, меня вроде стесняется — целый день возилась бы со своими телятами. Демонстративно избегает разговора, старается показать, что не нуждается в чьем-либо внимании или заботе».
Уезжали на третий день в полдень. Во время приготовлений к отъезду Имрих вышел на двор, чтобы отец мог без свидетелей проститься с женой, и дочерью. Его дело — увезти отсюда отца и доставить в больницу, где о нем уже предупреждены. Основное он организовал, а уж собрать отца в дорогу — дело матери.
Михал Земко — одетый по-праздничному, при галстуке — стоит посреди комнаты. Левой рукой отворачивает полу пиджака, правой проверяет во внутреннем кармане, все ли на месте.
Божена на веранде чистит ему пальто и шляпу. В кухне мать укладывает в чемодан носовые платки, носки и говорит громко, чтобы мужу было слышно в комнате.
— Если тебе что понадобится, дай знать. Перешлем через Имриха или сами привезем.
— Лучше пошли что-нибудь врачам, это будет полезнее, — шутит агроном.
— Положись на меня! Приеду навестить — и их не забуду.
Божена приносит вычищенные пальто и шляпу. Она сосредоточенна, задумчива, и, хотя смотрит на отца, взгляд какой-то отсутствующий и отчужденный.
— Наконец-то от меня избавитесь! — замечает Михал Земко с оттенком насмешки. Потом его голос и взгляд становятся серьезней, точно он подстраивается под настроение дочери. — Не вздумай бросить телят, когда я уеду.
— Можешь не беспокоиться. — Ответ Божены звучит тихо и глухо.
— А я и правда беспокоюсь. Мать рада освободить тебя от всего, а сама будет надрываться, как ломовая лошадь.
— Хватит уж, выкинь из головы свои бредни! — останавливает его жена. — Едешь в больницу, а задираешься, как здоровый. Больной человек не должен ни во что вмешиваться. Никто этого от тебя не требует…
— Ну, ну, не буду! — уже в дверях говорит Михал Земко, и голос его сразу сникает, становится каким-то бесцветным. — Заживете тут скоро как королевы!
— Кабы тебе там и характер подправили, вот бы радости было!
— Ох, не вернуться бы с новыми болячками в придачу к старым, — вздыхает агроном. — Сдается мне, попаду я под нож. Наши-то врачи чего только у меня не находили…
— Пусть они этими находками подавятся, коли сами вылечить не могут! — сердится Земкова. — Когда тебя обследуют по-настоящему, наверняка во всем разберутся. Там-то специалисты получше здешних.
Михал Земко оборачивается к Божене:
— Не отколи тут какого номера, пока меня не будет.
— Что я могу отколоть? — Божену охватывает гнев. В последнее время она вспыхивает от каждого отцовского замечания. И что он никак от нее не отвяжется, чего прицепился?
— Сам не знаю, это я так, на всякий случай… Не приготовь мне снова какого-нибудь сюрприза.
— Прошу тебя, отец…
— Да будет тебе, в конце концов! — хмурится жена. — Через десять минут идти на автобус. Давай-ка лучше покажу, что куда положено, а то в больнице не отыщешь.
Отец подходит к чемодану. Божена хотела было выйти из комнаты, но, сделав шаг-другой, раздумала, остановилась у окна. Постояла, посмотрела во двор, потом прошла в следующую комнату, к другому окну. Отъезд отца ей уже как-то безразличен. Она разучилась радоваться, находить в чем-то удовольствие, ей все равно…
Вышла из комнаты, лишь когда настало время прощаться.
Потом снова вернулась к окну и глядела вслед отцу и Имриху, пока они не скрылись из глаз.
В поезде Имрих охотно поговорил бы с отцом, но тот сидел притихший и неприступный. Только смотрел и смотрел на убегающие поля, точно проезжал здесь впервые. Они не говорили ни о предстоящем лечении, ни о зеленевшей за окнами по обе стороны железнодорожного полотна пшенице, сорта которой интересовали молодого историка. У Имриха было ощущение, будто они просто доверились движению поезда, сперва этого, потом того, на который пересядут. В городе поезда сменит большая больница. По ее виду вообще не определишь, кого она приняла в свою таинственную утробу и что с ним там делается.
«И все-таки мы едем, — вдруг осознает Имро, — а это сейчас самое главное. Движемся по рельсам, каждая секунда приближает нас к больнице. Что-то сдвинулось с места, открылась какая-то перспектива. И я к этому причастен, это толчок, который исходит от меня и который вселяет в меня бодрость вопреки всему на свете».
8
На третий день после отъезда отца Божена, спеша к дневному кормлению, встретила на хозяйственном дворе зоотехника Петера.
Первое, что бросилось в глаза: парень сбрил бороду.
— Ого! — весело воскликнула она. — Да ты вроде помолодел!
Зоотехник хмурится смущенно, словно не бороду сбрил, а постригся наголо.
— Надоело, — буркнул он с деланным равнодушием.
— Только потому ты ее и сбрил? — не отстает Божена. Пристально взглянув на нее, Петер покачал головой. — Ага! Значит, кому-то, вернее, какой-то особе женского пола это не нравилось! Правда?
— Можешь не спрашивать…
— Это еще почему?
Божена с любопытством смотрит на Петера, он отвечает ей жадным мужским взглядом.
— Тебе лучше знать.
— Мне?
— А то кому же!
В его словах укоризна и признание, прибавлять к ним ничего не надо. Усмехнувшись, Божена идет дальше… «Когда это я говорила ему про бороду? Помню, когда приехала домой, обронила словцо-другое… Но я ведь не всерьез… Так значит, из-за меня… Впрочем, какое это имеет значение, Петер», — мысленно по-товарищески упрекает она парня. Интерес зоотехника не слишком ее волнует. И все же приятно. Сразу легче на душе. Это не тот мужчина, которого бы она хотела любить, но он дал ей повод помечтать о ком-то, пока еще неизвестном, ради кого она стала бы причесываться, да прихорашиваться, да смотреться перед свиданием в зеркало.
Когда, где и как это придет? Кажется, все это пока на другом, далеком берегу.
Но где тот берег, как до него добраться? И доберется ли она вообще?
Божена начинает кормить телят и через минуту замечает, что почти не видит окружающего. Загляделась на туманную картину: дома, деревья, люди, и все это подернуто какой-то дымкой. Ничего толком не разглядишь, но тем притягательнее. Божене хотелось быть там, сбросить бремя забот, погрузиться в радостное ожидание.
Через четверть часа придет мать, и они будут работать вместе. После отъезда отца мать всегда ходит с Боженой на кормление. Ничего не говорит, не объясняет, а Божена ни о чем не спрашивает. Ее благодарность бессловесна, ее не выразишь, потому что тогда исчезнет и станет серым, повседневным обаяние их дружбы.
По дороге домой разговорились. Ветрено, грязь затвердела и высохла. Низко над землей плывут небольшие легкие облачка. А ликующий свет над ними поглощает и разрежает синеву. Божене хочется дышать всей грудью, не просто идти по земле, которой она касается ногами, а ощущать это небо, этот простор над собой.
— Куда ты так спешишь? — спрашивает мать. — У меня ноги не девичьи.
Божена замедляет шаг. Облака свободны, а под нею земля. Но и по земле можно отправиться далеко-далеко, чтобы за окном бежал, быстро сменяясь, пейзаж.
Мать и не подозревает, что творится в ее душе.
— Наверно, тебе тут скучно. Все телята да телята…
— Откуда я знаю? — задумывается Божена. — Я здесь только месяц, а кажется — не меньше двух…
— Это поначалу. У тебя тут ни одной подружки, ходить никуда не ходишь. В институте было лучше.
— Довольно я там намыкалась. Ты даже не представляешь, каково это, когда видишь, что у тебя не получается…
Пройдя еще несколько шагов, мать останавливается.
— Съезди к отцу. Надо взглянуть на него.
— Можно…
— Ты уже не маленькая! — продолжает мать. — Пойми: не можешь ты так жить. Поговоришь там с людьми, посоветуешься с Имрихом. Когда он приезжал, ты бегала от него, как черт от ладана. Кроме как о болезни отца, ни о чем и разговору не было.
— Видно будет, — неопределенно отвечает Божена.
— Что еще за «видно»! — сердится мать. — Завтра же и отправляйся, ведь это недалеко. Я тут одна управлюсь.
— А что отец скажет?
— Заладила: отец, отец! Поди не укусит! Ему сейчас там лучше всего. С докторами не поспоришь. Шутка ли — полгода этак-то прохворать!
— Если встречу кого с факультета — бр-р-р!
Девушка сказала это легко, почти весело, но мать ее слова точно кольнули:
— Ну чего ты хочешь, скажи — чего?! Советов не слушаешь, ходишь словно пыльным мешком трахнутая… Думаешь, я не вижу? Должны же мы о тебе позаботиться! Спустись с неба-то на землю!
Божена сжалась. Она чувствует себя маленькой девочкой, нечаянно разбившей тарелку. Вот-вот мать помянет Владо и его предложение, начнет упрекать, но та прекращает трудный разговор. Они обо мне беспокоятся, должны обо мне позаботиться! То ли еще будет, когда вернется отец?! Однако что-то нашептывает ей: до той поры всякое может случиться. Пока я здесь, со мной одни заботы. И что за характер у меня, что за характер… Точно собачонка на привязи, которая всем лезет под ноги.
Она понимает: материнское терпение тоже не безгранично, хоть мать и старается не подавать виду.
Дома их ожидало письмо, вместе с газетами подсунутое под дверь. Белый конверт, пишет мамина сестра, тетя Мария.
Чувствует себя хорошо. Как всегда, много работает. Да и в остальном все в порядке. А как дела у них? Что нового, как здоровье Михала?
Письмо на двух страничках, прочли в два счета. Разговоры о тете Марии тоже непродолжительны. Так было всегда, с тех пор как Божена помнит себя. Живет тетя Мария одна, женщина и впрямь самостоятельная, со всем справляется без посторонней помощи. В родные места — это третья деревня отсюда — приезжает обычно только к празднику всех святых, на могилу к матери. Отец переселился оттуда к сыну-железнодорожнику, который на два года старше Божениной мамы.
Приезжая в родные места, тетя часика на два — на три заглядывает и к Земковым. А то и вовсе не выберет минутки. У начальницы отдела кадров большого завода много работы и обязанностей.
Мать о ней говорит редко. Мария уехала из дому, когда мать уже была замужем. Причина ее отъезда Божене не совсем ясна. Поговаривали о каком-то молодом человеке, который сделал ей предложение. Потом что-то им помешало — по его ли вине или по вине родителей свадьба не состоялась, — и тетя Мария уехала куда-то далеко. Поступила на фабрику, без отрыва от производства окончила экономический техникум. Никогда не жаловалась, помощи не просила.
Божена охотно поговорила бы о ней с матерью. В обед времени предостаточно, никто не мешает, и она исподволь начинает выспрашивать.
— Мария всегда была гордячка, — говорит мать, прихлебывая суп.
— А почему?
— На работу-то она была сноровиста, ничего не скажешь. Шить научилась играючи, сама… И мне кое-что шила.
— Надо было ей стать портнихой.
— Куда там, ей подавай ученье. Да только родители не позволяли. А потом эта история с Феро…
— Отчего они разошлись?
— А кто их знает… Феро как-то жаловался, мол, Марьена все командует. Видать, чувствовал, что она умней его. Раз, выпивши, сам говорил… А мать его сказывала, что-де хотела бы взять в дом не госпожу, а трудолюбивую да послушную невестку.
— Тетя его любила?
— Я думаю, так и должно было случиться… — уклоняется мать от прямого ответа. — Феро стал поглядывать на других, словно бы назло ей, ну а Марьена этого не стерпела.
— Наверное, ее не понимали… — делает осторожное предположение девушка.
— Понимали — не понимали! Разве нам было до того! Когда за мной стал ухаживать твой отец, я не долго думала, вышла замуж. Одну работу сменяла на другую, могла я выбирать?
— А тетя Мария ушла из дому…
— Как захотела, так и сделала. — Мать поднимается из-за стола, собирает посуду. — Чего добивалась, то и получила!
— А вы все удивлялись, отговаривали ее, правда?
— Нашла себе работу и уехала. Что мы могли поделать? Дома ее все равно никто бы не удержал. Папаша и побили ее маленько, очень уж на нее рассердились. Кричали, что, мол, останется в старых девах, никто, мол, ей стакана воды не подаст, когда захворает…
— Замуж она не вышла, зато на заводе ее уважают. Я сама видела…..
— Так ведь и у нее жизнь не кончилась. Поди, не молодка, всякое еще может приключиться.
— Должны же быть на свете и старые девы, — задумчиво говорит Божена.
— Вот еще — должны! Не болтай! Женщина рождена, чтобы иметь мужа и семью. На работе-то ее хвалят, это верно, отчего не хвалить, когда она что ломовая лошадь, валят на нее все подряд, а придет домой — одна как перст…
— Между прочим, у тети есть друзья. Она встречается с людьми… И вовсе не такая уж одинокая.
— Друзья! Можно подумать, ей их тут не хватало…
— Мама, — Божена пристально смотрит матери в глаза, — а ты на нее не сердишься?
— С какой стати? — не сдается мать. — Она мне ничего плохого не сделала. Видимся не часто. Ни она мне не помогает, ни я ей. Далеки друг от друга. А сказала я то, что думала.
Короткое письмо тети Марии, одно из тех, что изредка забредут в этот дом, ложится на телевизор, а Божена выходит из кухни. Ей хочется проветриться, и за калиткой она сворачивает к старому саду. С детства это ее любимое место. Надо пройти метров двести по улице, обогнуть кладбище, что на другой стороне, за огородами, и направиться к неглубокой лощине, затерявшейся между полями и пашнями.
В саду растут яблони, груши, кое-где быстрицкие сливы, несколько ореховых деревьев. Возможно, когда-то здесь были и абрикосы, и черешни, и сливы-ренклод, но все это наверняка давно погибло, потому что деревья в саду ужасно старые. Сад этот называют общественным, у него около тридцати хозяев, оставляющих свои полувысохшие и одно за другим гибнущие деревья на произвол судьбы: пусть плодоносят, пока могут, а когда совсем высохнут — их спиливают на дрова. Уже и сейчас деревья сильно поредели: одни стоят на плоском месте, другие разбежались по склону, и бродить меж ними очень приятно.
Нигде Божена не чувствует себя так привольно. Ни заборов, ни оград, ходи где вздумается и сколько вздумается, совсем как в лесу. Но на этот раз деревья ее не интересуют. Если бы она больше их замечала, могла бы угадывать возраст, строить предположения, сколько какое еще выстоит. Живут тут на отшибе, словно старики, у которых нет ни детей, ни внуков. И тетя Мария будет так жить под старость. Но образ тети Марии никак не вяжется с мыслями о том, что с нею будет, когда она не сможет работать и начнет терять здоровье и силы. Наверняка найдет выход, как всегда, И, уж конечно, никого из семьи обременять не станет…
Тут Божена вспомнила, что мать посылает ее в больницу к отцу, а потом сразу, как бы перелетев через поля и леса, увидела себя в городке под Татрами. В том городке, где живет тетя Мария. Нет, нет, сейчас о такой поездке нечего и мечтать — не время. У тети Марии она проводила свободные, беззаботные дни каникул. Дважды гостила у нее. Теперь все иначе, сложней. Не может она вот так просто сказать матери:
— Я бы поехала к тете Марии. Больше всего мне хочется туда…
Нет, моя дорогая, поедешь как миленькая к отцу и брату! Хоть ненадолго вернешься в город, из которого недавно сбежала. Это для тебя единственная возможность. Поедешь ради отца и ради себя. Поездка важна для вас обоих — оба вы не в порядке, и от этой поездки многое зависит.
Под деревьями уже что-то зеленеет. Робко и бледно. Травы, которая выстелется под ногами плотным, густым ковром, еще ждать и ждать. Но трава и сад спокойны: всему свой черед, могучий закон роста никогда не подводит. Раз корни в земле, остальное — вопрос времени. Какая чудесная простота! Божена чувствует, как что-то в ней поколебалось, хотя ноги крепко стоят и послушны ее воле.
Кто идет, когда-нибудь должен достигнуть цели, дойти. Но здесь можно дойти лишь до конца сада и вернуться домой с ощущением, что это были шаги в никуда, а не настоящие, значительные шаги, помогающие сдвинуться с мертвой точки и, главное, способные что-то изменить.
Божену охватывает тихое отчаянье. Оно настигает ее на обратном пути среди деревьев. Как-то невзначай Божена затужила по телятам, живым, нуждающимся в ее помощи существам. Это хоть какая-то программа и цель, пусть только на сегодняшний вечер. Пожалуй, ее хватило бы на месяцы и годы, если бы она жила тут одна, без постоянного ощущения, что кто-то за нее тревожится. Что она должна ложиться и вставать с грузом этого чужого беспокойства, с которым нельзя не считаться, и с мечтой поскорее от него избавиться… Ей кажется: все идет нормально, иначе и не бывает. Во всем мире, да и тут, вокруг нее, работа, как и всякая прочая деятельность, разделена на особые клеточки. Мало работать — нужно еще попасть в свою клеточку, иначе твоя работа всем представляется странной, не подходящей для тебя и словно бы ненужной.
Надо искать эту клеточку, найти и — прыг, прямо в нее!
Но где она? Где ее искать? За какими окнами и дверьми? В каком направлении идти, какое принять решение?
Из просеки на краю сада выскочил заяц. Остановился, осторожно повел во все стороны носом. Божена тоже застыла, чтобы не спугнуть его. Потом заяц тихонько шевельнулся, опустил нос к самой земле — нюхает, ищет одному ему ведомую тропку, которая приведет его к ближайшей и, безусловно, очень важной для него остановке где-нибудь среди широких привольных просторов.
9
Вечером около девяти винный погребок полон, как бокал, в который больше уже не нальешь ни капли.
Чтобы полный бокал не расплескался, поверхность должна быть спокойной. В погребке говор, песни, пестрая смесь голосов и звуков создают впечатление, будто среди этих стен все беспрерывно переливается, волны сталкиваются, плещутся, шлепают о края, точно в бассейне. Пловцы тут как бы привязаны к столам и табуретам, однако этот гудящий водоворот исходит именно от них. Они — в нем, и они его создают, но иногда кто-то из них может выключиться из этого коловращения и с любопытством созерцать его со стороны.
Один, к примеру, перестает обращать внимание на людей, раскрывающиеся рты, голоса, а лишь как зритель исследует форму и сущность больших и малых предметов во всей их материальности. И тут до него доходит, что тот, кто обставлял этот погребок, задумал его наподобие гигантской бочки, которая должна простоять десятилетия. Бочки из прочного, надежного дерева, для долговечности схваченного железными обручами. Всюду — грубые деревянные столы и тяжелые табуреты. Массивные металлические декоративные решетки, тяжелые подсвечники, и лишь бокалы — из хрупкого стекла. Смотрит такой неожиданный наблюдатель вокруг и убеждается: а ведь и верно, погребок создан, чтобы выстоять годы, выдержать, не дрогнуть, не рассыпаться от самых буйных криков и пенья, самых здоровенных локтей и кулаков. Вслед за сегодняшними посетителями придут другие, потому что вина хватает, и каждому должен быть по душе погребок, крепкий, как скала, надежный, как столетний дуб…
Божена Земкова так не рассуждает, ибо это взгляд слишком мужской и, чтобы к нему прийти, нужно чаще, чем она, посещать заведения, где пьют вино, ведут шумные разговоры и веселятся под музыку или без оной. Но и она раскраснелась. В ее лице проступило что-то более естественное и грубое, глаза влажно заблестели. Божена весомее и материальнее ощущает свое тело, оно оживляет окружающую обстановку, как цветок оживляет луг. Ей тут вовсе не плохо, после тихого однообразия деревни она вдруг почувствовала себя какой-то иной, более взрослой, раскованной и, право же, хоть и не слишком, но все-таки приятно ошеломлена этим. Кое о чем она забыла — и не только под влиянием вина: мир распахнул перед ней нечто новое, доселе мало познанное и, пожалуй, такое, от чего она раньше отказывалась. Ей совсем не хочется петь или громко говорить, скорее она убаюкана непривычной и не лишенной приятности атмосферой.
Недавнее путешествие на поезде в сравнении с этим кажется чем-то уж очень суровым и реальным, что человеку приходится терпеть поневоле. А тут она словно лежит на мягком диване, так ей привольно и удобно, а главное — не надо ломать голову над всем, что было прежде. Вот хотя бы сегодня, с утра, когда она вышла из дому. Ведь поездка к отцу была поначалу обязанностью, необходимостью, а не приятной сменой обстановки, которая создает бездумное, прогулочное настроение.
Когда мать вернулась с утреннего кормления, Божена уже собралась. Взять сумку и идти. Но до отхода автобуса оставалось еще сорок минут, а в кладовке с вечера лежала ощипанная индейка.
— Отец скажет, кому ее отдать, — говорит мама и берет птицу в руки.
— Что же, мне остановить врача в коридоре и сунуть ему индейку? — противится Божена со все возрастающим раздражением.
— Занесешь к нему в кабинет, а то и домой! Сама увидишь, как лучше…
— У больничных врачей нет отдельных кабинетов! А домой не пойду ни за что на свете! За кого ты меня принимаешь?
Спор был короткий, но довольно резкий. Матери казалось, отдать индейку врачу или даже главному врачу легче легкого. Это наверняка не первая индейка, которую он получит… Отец скажет, что и как.
— Отец рассердится! — твердит Божена. — Что же я буду таскаться по больнице с индейкой, как базарная торговка?
— Подумаешь, экая барыня! — негодует мать. — Как надо что сделать, так ты начинаешь нос воротить. Точно это невесть какой срам — свезти и отдать!
Но Божена уперлась, и ощипанная, выпотрошенная индейка осталась в кладовке. Не взяла ее даже для Имриха, как под конец предлагала мать. Он мог бы подумать, что индейка предназначалась не для него, а получил он ее лишь потому, что сестра не сумела отдать кому положено.
В поезде было достаточно времени, чтобы припомнить этот разговор и свой отказ. Вспомнился долгий, задумчивый и, пожалуй, даже грустный взгляд матери. Вот ты, значит, какая… Что ж, ладно, ладно. И больше ни слова, только посмотрела на нее еще раз и вышла из кухни.
Поезд мчался, теперь уже не сбегаешь в кладовку за индейкой, не запихнешь ее в сумку. Божена думала об этой индейке, о том, как мать с отвращением отдаляет момент, когда придется положить ее на противень и сунуть в духовку. Наверное, она бы с удовольствием вышвырнула птицу на помойку — лежи и тухни, коли у меня дочь такая важная, что не послушалась, не пожелала тебя взять.
Божена думала о матери, сравнивала ее с собой, и это сравнение не доставляло радости. Что-то в ней кричало: ну подумай хоть немножко! Разве мать могла всегда поступать, как ей хотелось? С работы на работу, от одних обязанностей к другим, с ранних лет и по сю пору…
На память пришел случай, рассказанный некогда матерью. Деревенская девушка ранним утром приехала в город продавать молоко. Зима, снег, мороз, не было еще и шести. Она вся продрогла, пока дожидалась, когда проснутся хозяйки и откроется рынок. Набралась смелости, постучала в окно одному ветеринару, чтобы тот пустил ее хоть в подворотню…
Что же сделал этот ветеринар времен бывшей республики? Пожаловался в управу, и за нарушение господского покоя ей пришлось уплатить штраф… целых двадцать крон…
Двадцать крон — и молоко, которое привозят в бидоне! Даже если брать десятилитровый бидон, сколько же молока надо привезти в город, чтобы заработать двадцать крон?
Грустные мысли. Главное потому, что Боженин бидон молока — индейка, которую мама хотела послать из самых лучших побуждений, — остался дома в кладовке. Конечно, совать подарки — мода прошлых дней, она смешна, но за этим ведь стоит мать и смотрит долгим, серьезным взглядом. Надо было хоть Имриху отвезти, о дальнейшем он бы сам позаботился. Ведь добился же, чтобы отцу дали место в больнице, где вовсе не обязаны его лечить, как-нибудь разобрался бы и с индейкой. Имрих — человек с характером… Со своими неприятностями он уже наверняка справился.
Когда мысли Божены остановились на брате, она усилием воли постаралась их отогнать. Нет, это неприятно, хватит! Ей помог поезд — толчки, торможение, меняющийся за окном пейзаж. Лучше думать о городе, о знакомых девушках из общежития. Что там нового, что ей расскажут? Как примут?
Прямо с вокзала Божена пошла в больницу. Не просидела там и часу, и то ей порой казалось, что разговаривать им с отцом не о чем. Ведь не станешь же рассказывать о себе, обсуждать что-то важное и серьезное. А дома все по-прежнему. Владо с женой собираются навестить отца в воскресенье. Индейку вспоминать незачем.
У отца тоже новостей не густо. Сделали такие-то и такие-то анализы, будут делать еще, хотят выяснить, что у него за болезнь и надо ли здесь, в хирургическом отделении, готовить его к операции. Теперь он лежачий больной, смиренно ожидающий решения своей судьбы, один из пятерых в палате, где не очень-то поймешь, кто откуда и что у кого за плечами.
«Отец целыми днями лежит, наверняка у него есть время поразмышлять», — мелькает в голове Божены, когда она оглядывает палату. На отца смотрит настороженно, стараясь угадать, что он думает о ней и обо всем, что случилось до его отъезда. Потом догадывается — опасалась зря. Отец как-то ушел в себя, лицо его словно оцепенело от ожидания, которое заслонило все: и дочь, и весенние полевые работы, и собственное хозяйство. Так по крайней мере чудится ей, хотя, может, это лишь поверхностное впечатление: позже Божена поняла, что все время сидела как на иголках, в ожидании, когда из внешнего отцовского спокойствия и равнодушия вырвется резкое:
— Ну а ты? Что-нибудь надумала?
Пока не вышла из палаты, не была уверена, что разговор вдруг не свернет в эту сторону и отец решительным жестом и взглядом не сбросит с себя настороженную робость и бессилие больного. Он бы, может, и хотел так сделать, но Божена чувствовала: постель, анализы, здешняя обстановка — все это уж слишком не для него… Он унижен, скован, а потому предпочитает замкнуться и быть всего-навсего больным, для которого главное — его хворь, назначения врачей, их уклончивые слова и даже выражение их лиц.
Божена пыталась осторожно расспросить отца обо всем этом и из больницы уходила с сознанием, что вполне прилично справилась со своей миссией. Компот, мамины коржи и деньги она передала, про индейку речи не было — и теперь она сразу почувствовала себя свободной, ничем не связанной. Отец, правда, помянул Имриха, полагая, что она пойдет к брату, хотя прямо об этом не сказал. Видно, понимает, что я приехала не только ради него.
Пойти к Имро — это уже обязанность, но Божена приготовила для себя и некое вознаграждение. Ведь мать посылала ее в город, чтобы она немного развлеклась, потому что дома ей тоскливо. Изо дня в день все телята да телята. Мать сама предложила ей съездить в город, побольше и поинтересней, чем их районный центр, в город, где по-настоящему развеешь дурное настроение, где поневоле будешь думать о другом. «Я здесь, — говорит себе Божена, шагая по аллее от больницы, — и сегодня домой возвращаться не надо, никто от меня этого не требует».
Пообедала в ресторане, потому как буфет, куда она заглянула поначалу, показался ей слишком убогим. Больше всего не понравилось, что все здесь так быстро: получил, заплатил и тут же стоя съел. Ни посидеть, ни поразмыслить — для этого буфет не приспособлен. Хотя прежде Божена бывала в ресторанах всего несколько раз и всегда с кем-нибудь, она почувствовала себя здесь на удивление спокойно и привычно. Не проявила торопливости и нетерпения. Было приятно, что ее обслуживают, а главное, было время подумать о том, что делать дальше.
Собственно, размышлять-то было не над чем. К Имриху она сходит попозже, все равно сейчас у них никого нет дома. Так что с этим спешить нечего. Сперва она пройдется по городу, навестит девчат в общежитии.
Божена рассматривала витрины, в одном магазине купила колготки. Довольно долго простояла перед книжным прилавком, но так ни на одной книге и не остановилась. В парфюмерном — выбрала себе помаду, духи и лак для волос. Было начало четвертого, когда она вошла в общежитие. Хотела сделать это незаметно, как прежде, когда еще она уходила оттуда по утрам и возвращалась после обеда.
Благополучно добралась до третьего этажа. Немного задохнувшись от быстрой ходьбы по лестнице, остановилась в знакомом коридоре и вдруг утратила уверенность. Как-то сразу оцепенела, представив себе, что ни одной из девчонок, к которым она идет, в общежитии может не оказаться. Она вернется на улицу, и кто знает, найдет ли в себе силы еще раз ступить в этот коридор…
Но Божене повезло.
В комнате, где она прежде жила, готовилась к завтрашнему семинару Катка Погорельцова, невысокая приятная девушка. Потом из соседней комнаты пришла красивая блондинка Вера, дружески поздоровалась с Боженой, завязался разговор…
Но об этом Божена вспоминает уже в шуме винного погребка, когда на минуту отключается, рассматривая людей за соседними столиками и окружающую обстановку. Ей тут совсем не плохо. Где-то глубоко таится тихая мысль, что все здесь собрались ради нее одной. Вера сразу предложила ей: у меня свидание с Миланом, пойдем с нами, где-нибудь посидим. Захочешь — можешь у меня и переночевать. К брату успеешь сходить завтра.
Благосклонность Веры, которая вообще-то о себе весьма высокого мнения и не до всякого снизойдет, на этот раз Божене по душе.
Можно было подумать, что программа вечера заранее подготовлена. Карол, двадцатишестилетний ассистент педагогического факультета, случайно вошел в погребок следом за ними, они даже еще не успели ничего заказать. С Миланом и Верой он хорошо знаком и сразу естественно, с явным удовольствием взял на себя роль Божениного кавалера. Первый же бокал выпили на брудершафт, с поцелуем — как положено, и Божена почувствовала себя рядом с Каролом так свободно и просто, что даже сама поразилась. Она живет этим вечером, упивается им, и соседство молодого, симпатичного мужчины наполняет ее волнением.
Карол склоняется к ней, что-то говорит, иногда берет за руку. Ненавязчиво, видно, этот парень умеет завоевывать симпатии, люди ему доверяют, как она сейчас. Что же тут плохого?
Скорее это даже замечательно. Вот и Вера посматривает на них спокойно, доброжелательно, в ее взгляде нет ни удивления, ни предостережения. Мы вместе, и всем так же хорошо, как мне. Мы смеемся — разве может быть иначе? Вера с Миланом держатся как жених с невестой, они более чем уверены, что поженятся, как только Милан кончит институт. Со мной Карол, и я рада, что не сижу при них этакой разинувшей рот деревенской простушкой. Никто не скажет, что я в этой компании не своя.
Но больше всех говорит пятый — кудрявый, шутовского вида четверокурсник Мартин, подсевший к их столику недавно и уже подвыпивший.
— Прости, что я с ходу на «ты», — чокается он с Боженой, а потом с остальными. — Я от природы такой медведь. Да и потом, мы, специалисты по навозу и удобрениям, не обязаны соблюдать бонтон, как господа педагоги, — указывает он бокалом на Карола, — или какие-нибудь филологи. Разве не так?
— Мне все равно, — смеется Божена и отпивает из бокала. — Если ты мне «тыкаешь», я тебе тоже буду «тыкать».
— Идет! — Мартин протягивает Божене длинную руку с тонкими пальцами и, когда та подает ему свою, быстро склоняется к ней и чмокает. — Господа! — вопит он чуть ли не на весь погребок. — Вы заметили, что я сейчас сделал? Я поцеловал руку трупа!
— Если она труп, — вступается за Божену Милан, — так ты давно уже рассыпался в прах. Да ты и вправду высох как мумия.
— И этот прах к тому же отдает вином, — добавляет Карол, с улыбкой заглядывая в глаза Божены. — Растворить в воде — и снова получится вино.
— Шутки в сторону! — Мартин делает левой рукой широкий жест. — Подойдем к делу логически, пан моченый… пардон, ученый ассистент. Существует ли на нашем прославленном и вашем менее прославленном факультете так называемая смертность? Безусловно! Смертность несчастных студентов, которым, извините, разные строгие профессора, доценты и моченые ассистенты не дают успешно завершить начатую учебу. А где есть смертность, там есть и трупы. Из чего следует: Божена, в данный момент сидящая среди нас, есть особа абсолютно мертвая!
Он скорчил горестную мину, склонил голову к плечу — ни дать ни взять скорбящий родственник усопшего.
— Но руки у этого трупа теплые! — Карол берет Боженину мягкую, податливую руку и со значением пожимает. — В чем я как раз и убеждаюсь.
— Не в том дело! — не сдается Мартин. — Она умерла в рамках статистики, мир праху ее… Божена, которую мы видим перед собой, — уже другая Божена!
— И ты прав, — звонким голосом, в котором слышна веселая издевка над собой, соглашается Божена. — Божена больше не ходит на лекции, а ходит кормить телят…
— Это неплохая практика, — подымает брови Карол. — Увидишь, через год и в институте тебе будет легче. Начнешь сызнова, словно ничего не произошло.
— Кое-какую практику я имела и до поступления в институт, ведь я из деревни, а чем все кончилось?
— Жаль, что мы не познакомились раньше. Можно было бы как-нибудь помочь…
— Как, скажи на милость? Когда у кого с наукой не клеится, так уж не клеится, и баста. А если провалил экзамены — так ты их уж точно провалил.
— Думаю, ты поторопилась, — говорит Карол тоном старшего и более опытного. — Экзамены можно пересдать. Во второй раз экзаменатор будет подобрей — и дело в шляпе!
— Это не для меня! — решительно говорит Божена и вдруг краснеет. — Раз я знаю, что не гожусь, лучше сразу!
— Господа, почему никто не пьет? — вопрошает Мартин. — Вы заговорили о серьезном, Вера с Миланом — сущие жених с невестой в рощице зеленой, а я — сиди и гляди на вас как чурбан? Видно, ничего мне не остается, как искать другое общество. Вон, из того угла мне, кажется, уже машут! Еще пожалеете, что потеряли такого собутыльника!
— Третий — лишний… — поддевает его ассистент, стараясь не смотреть на Божену.
— Не задавайся! — грозит ему пальцем Мартин. — У Божены о вашем брате неприятные воспоминания. Может, я не прав? — испытующе смотрит на девушку. — Не будь таких, как ты, она могла бы тут остаться. Уж эти мне преподаватели! Им одна радость — утопить на экзаменах как можно больше студентов. Жуткий народец!
— Не мели ерунду, дружище! — махнув рукой, парирует Карол. — Кто знает, не захочешь ли и ты остаться в аспирантуре, когда кончишь институт.
— Я?! — гулко стучит Мартин в тощую грудь. — Эх, надо выпить! — Он поднимает бокал и залпом его осушает, вытерев рот тыльной стороной ладони, как старый крестьянин. — Такое мне и во сне не привидится! Да я бы тут не остался, хоть сам ректор меня умоляй, запомни это! Ха, ассистент… Что я, отца родного убил, чтобы просиживать тут штаны по кабинетам? Меня ждет большой процветающий кооператив! Так-то вот: про-цве-та-ющий! Порядочный навозный деятель должен оставаться при навозе! И вообще… Ухожу от вас. Поосторожней с ним, Божена! — Он переводит взгляд на Карола. — Знаем мы этих ассистентов! Посулит златые горы, а завтра сделает вид, что вы не знакомы. Бывайте здоровы! Можете тут скучать без меня сколько влезет!
Подмигнул Божене и отошел к веселой компании в углу погребка.
— Такой нигде не пропадет, — замечает Милан.
— Славный парень, только болтает много, — говорит Карол. — Однако выпить мы можем и без него.
Он разливает вино, поднимает бокал.
— За вашу красоту, которой цвести еще столько лет! — чокается он с Боженой и Верой.
Когда бокалы были поставлены на стол, Вера обращается к Божене:
— Кажется, ты упоминала о педагогическом факультете. Хочешь туда поступить?
Карол в этот момент собирался что-то сказать, однако, подумав, промолчал, теперь он воплощенное любопытство.
Божена сразу уходит в себя, становится серьезной:
— Не знаю… Сейчас мне не до этого. Отец в больнице… Думаю пока повременить.
— А по-моему, это тебе подойдет, — убеждает ее Вера. — Вполне могу представить тебя учительницей.
— Детей я вроде бы люблю… — нерешительно произносит Божена.
— Так выпьем за будущую учительницу! — Милан с готовностью разливает вино.
— Станете коллегами с Каролом. Ваше здоровье!
Они пьют, и Божена, глядя вдоль длинного зала над головами Веры и Милана, роняет:
— Все еще вилами по воде писано…
Карол закуривает и медленно, раздумчиво говорит:
— Завтра надо сходить в деканат, узнать насчет приемных экзаменов. Пойдем вместе.
— Не беспокойся.
— Пустяки, — Карол машет рукой, — для тебя я охотно это сделаю.
Только опытный наблюдатель заметил бы, что он интересуется Боженой и хочет привязать ее к себе невидимыми нитями ненавязчивых обещаний в форме непринужденной, товарищеской помощи. Его намерения было бы трудно назвать осознанно корыстными, ему кажется, что все идет естественно, без нажима, новая знакомая сама тянется к нему всем существом, обнаженная под покровом одежды кожа словно бы посылает ему сигналы о том, как растет в девушке напряженное ожидание… Карол чувствует: что-то приятное обволакивает их, подхватывает, и то, что он при этом играет более значительную, более осознанную роль, нормально и правильно.
Божена по-прежнему чувствует себя раскованно и беззаботно. Именно благодаря этой раскованности и беззаботности ей так хорошо в погребке с Каролом, она так быстро сблизилась с ним. Ничто не заставляет ее взвешивать, правильно она поступает или нет. Вино приятно на вкус, Божена ощущала его на губах и во рту, как никогда ранее, и предчувствие, что поцелуи могут быть не менее приятны, волновало ее тихой, поднимающейся откуда-то из глубины глубин сладостью.
Она собиралась воспользоваться предложением подруги и переночевать в общежитии. Когда Вера с Миланом на минутку отошли от стола, Божена узнала от Карола — он сообщил это как бы между прочим, — что у него уже почти год собственная однокомнатная кооперативная квартира. Он прямо не приглашал ее к себе, не звал переночевать, но Божена сразу же угадала в его словах именно эту возможность. Прекрасно, значит, я могу переночевать или у Веры, или у Карола. У подруги или у нового друга… Ничего еще не было решено: по-прежнему оставались две возможности, и обе протягивали ей руку. Стоит ли ломать над этим голову? Будет видно, решение придет само, естественно и непринужденно, как и все нынешним вечером.
Правда, был момент, вскоре после того, как Карол рассказал, что живет в собственной квартире, когда она поймала на себе его взгляд. Он миновал ее глаза и каким-то ощупывающим, тяжелым прикосновением лег на шею и грудь… Это было быстро и коротко, подобно дуновению ветра. Божена тотчас потупилась — будто в самообороне.
«С ним — одна!» — на миг ощутила она в себе охранительный щит, обороняющий и тело, и душу. Решилась посмотреть на Карола — и щит куда-то беззвучно провалился. Потом это случалось еще дважды: щит возникал, точно кто нажимал кнопку, и пропадал — ненадежная охрана, которая лишь напомнит о себе, появится — и исчезнет… Занятно — снова перед Боженой маячили две возможности, и опять ей казалось: ничего дурного не произойдет. Ведь она сама себе хозяйка и в случае надобности знает, что делать.
Решать пришлось довольно скоро, быстрее, чем Божена предполагала, и она сразу поняла, что на самом деле все было предрешено заранее.
Вера с Миланом вернулись, но посидели за столом минут пятнадцать. Когда Карол хотел заказать еще вина, они не согласились. Хватит, скоро полдвенадцатого, пора по домам.
Вышли из погребка на улицу, а там события развернулись еще быстрее. Карол нес Боженину сумку; Вера с Миланом приостановились, Божена ждала, что Вера пригласит ее в общежитие или хоть спросит, ждать ли ее возвращения. Но ничего подобного не произошло. Может, Вера считала, что она найдет дорогу сама, что отбирать ее у Карола, словно она малое дитя, нелепо? Так думала Божена, стесняясь что-нибудь сказать, чтобы это не выглядело ненужным и смешным.
Прощались весело и беззаботно, точно две супружеские пары. Одна из женщин принадлежит этому мужчине, другая — другому. Все совершенно ясно. Потом Божена вдруг поняла, что слышит удаляющиеся шаги Веры и Милана, а что сама она робко топчется на месте. Карол ждет — вежливо и ненавязчиво, как будто, кроме этого небольшого, скупо освещенного отрезка улочки да звука шагов, усиленного тишиной, его вообще ничто не интересует.
Девушка медленно, нерешительно двинулась. Отсюда она знала дорогу только к общежитию и потому свернула вправо, за Верой. Даже не пошла по-настоящему, а так, нога за ногу, смятенно ожидая, когда ее направят другие шаги — более твердые и уверенные.
Но Карол не спешил. Он словно убаюкивал себя неторопливой прогулкой, во время которой не замечают, куда идут.
— Побродим немного? — спросил он тихо.
— Как хочешь…
Божена сказала это с каким-то странным сонливым смешком. Ей чудилось, будто она не идет обыкновенно, ногами, а плывет на лодке, медленно уносимой течением, и лень приподнять весло, чтобы погрузить его в воду. Вспомнилась мать — та уже, наверное, спит. Ночь крепко держит ее в своих объятьях, но тем нереальнее она сейчас для Божены. И хорошо, что спит. Пускай подольше не просыпается, хоть ничего не увидит и не услышит.
Воспоминание коснулось Божены легко, как крыло бабочки. Мелькнуло над головой, не упрекая и не порицая. Это приободрило ее. Каблучки увереннее зацокали по тротуару, придавая ощущение самостоятельности: это не касалось ни матери, ни отца, ни Имриха. Ощущение самостоятельности — точно клубок, который начинает разматываться. Разматывать будет она сама. Карол рядом. Сейчас, перед полуночью, Божена чувствует себя от этого уверенней. У нее спутник, у него — спутница. Самостоятельная и равноценная, ее не сломаешь, как тонкую спичку.
Идут, не торопятся, но узкая улочка коротка, и тогда молодой человек становится вожатым. Все случается само собой. Божена подлаживается к его шагу, но ей и в голову не приходит, что это ограничивает ее свободу. Говорить можно совсем о другом, вполне по-деловому, не бросая слов на ветер, ибо кое-что рано или поздно должно проясниться.
— А у меня брат на вашем факультете…
Божена произносит это как бы между прочим, но на самом деле ее интересует судьба Имриха — ведь, как она полагает, ночью вдвоем люди становятся непосредственней и разговорчивей.
— Подозревал и как раз собирался тебя спросить.
— Ты хорошо его знаешь?
— Пожалуй… Имрих хоть и не с нашей кафедры, но я с ним знаком…
— И что ты о нем думаешь? Меня очень интересует твое мнение…
Впервые в жизни она видит человека, который работает с ее братом. И вдруг ловит себя на том, что сама она Имриха знает плохо — как там у него на факультете, как относятся к нему люди? Хорошо бы узнать побольше — сама-то она всегда сторонилась Имриха. Не расспрашивала его ни о работе, ни о факультете, да и он ей про это почти ничего не говорил.
— Имрих — человек деловой, — говорит Карол, точно на лекции перед студентами, — но, на мой взгляд, он попал в ситуацию, при которой осуществить свои планы ему будет гораздо труднее, чем он предполагал…
— Какие планы?
— Он, видимо, уже нацелился на доцентуру. Лично я ничего против не имею, это в порядке вещей, да только он оказался не слишком прозорливым. То, что его вычеркнули из партии, сама знаешь… не пустяк.
— А ты прозорливый? — напрямик огорошила его Божена, увлекшаяся этим допросом.
— Да как сказать… — Голос ассистента провалился куда-то в горло, затем последовал короткий смешок. — Думаю, никогда не надо торопить события. Кто слишком обращает на себя внимание, должен считаться с тем, что кое-какие вещи могут обернуться против него…
— А у тебя никогда не было неприятностей? Ты лишнего не скажешь, да?
— Прости, но я биолог! — восклицает Карел с чувством собственного достоинства. — Мое дело — биология, и, кроме того, в шестьдесят восьмом я только-только кончил институт. Зато теперь я уже ассистент, как и твой Имрих, да еще член профкома, секретарь кафедры… У меня тоже есть кое-какой опыт. Когда хочешь чего-то достичь, надо знать, как за это браться.
— Выходит, и ты не без амбиций? — кольнула его Божена.
— Отчего бы и нет? Только действовать нужно так, чтобы время работало на тебя, а не наоборот!
— А что будет с Имро? — В вопросе Божены звучит нескрываемая озабоченность.
— Об этом спроси заведующего его кафедрой или декана, — бездумно бросает Карол, давая понять, что серьезная часть разговора окончена. — Не бойся, твой брат знает, что делать, как-нибудь справится и без нас. Впрочем, с людьми помоложе он никогда особенно не сближался, поглядывал свысока, по себе могу судить…
— Имро очень серьезный. Настоящий ученый, — пытается оправдать брата Божена.
— Знаний у него хоть отбавляй, не отрицаю. Но ведь это еще не все. Школа есть школа, даже когда она высшая! Необходимо разбираться в людях, в обстановке…
— А ты во всем разбираешься? Скажи, что, к примеру, ты думаешь обо мне?
Она остановилась перед Каролом так близко, что почти касается его.
— Думаю, что ты умная и решительная девушка. Ты не должна себя недооценивать. Ни в чем. — Он сделал ударение на последнем слове и продолжал не без лести: — Какой смысл понапрасну замыкаться в себе? Тебе это даже не идет…
— Мне бы надо в общежитие, — говорит Божена, словно не слыша его. — Вера ушла…
— Не на улице же она тебя оставила! Можешь переночевать и у меня.
Божена внимательно посмотрела Каролу в лицо. Но оно не так хорошо видно, как бы ей хотелось. Она ощущает на веках сонливую тяжесть, которая мешает как следует разглядеть глаза Карола. Его нос кажется Божене слишком большим, а щеки при слабом освещении — слишком впалыми. Она больше полагается на осязание. Ладонь и пальцы у него не твердые и не мягкие, но приятные. Когда он обнял Божену за плечи, она не почувствовала тяжести его руки. Рука связывает ее с ним, но не притягивает. Идти так хорошо. Если бы он отнял руку, Божену придавили бы тьма и одиночество, и особенно ощутимо там, где сейчас бережно лежит его рука.
Когда потом Карол ее обнял — в это время они приближались к новому кварталу, где он жил, и шли вдоль какого-то забора, — она прильнула к нему с неожиданной доверчивостью, губы ее дрожали, а руки не знали, что им делать.
После двух поцелуев она отстранилась от него и шепнула:
— Пойдем…
Он поцеловал Боженину руку и на миг прижал к своей щеке. Божена шла легко, как-то празднично, ей казалось, она плывет по воздуху и Карол с восхищением следит за ее полетом.
— Ты мне очень нравишься, — произнес он вполголоса, когда они медленно поднимались по темной лестнице на пятый этаж. Его рука легко обнимала ее талию.
Квартирка приветствовала их блеском и чистотой новой мебели, порядком и сдержанным вкусом. В ней хорошо дышать, легко двигаться, точно живет тут вовсе не молодой холостяк — те обычно повсюду оставляют следы безалаберности. Божена наблюдала, как Карол стелет для нее на диване. Это так ее увлекло, что она забыла предложить ему помощь.
Не хотелось ни есть, ни пить. Божена наскоро умылась и потом стала медленно раздеваться в комнате, которая дышала приветливой свежестью и не подгоняла ее мыслей, не заставляла их торопливо метаться от вопроса к вопросу: что будет дальше, как себя вести? Большие и малые предметы стояли на своих местах солидно и уверенно. Даже после того, как погас свет, она еще некоторое время как бы видела их, но, когда легла и начала представлять себе все сызнова, тихая комната вдруг наполнилась беспокойством, загадочно ожила и заколебалась.
У Божены мелькнула мысль, что это смятение может быть и от вина — выпито и вправду больше, чем для нее привычно, — но вдруг поняла: все оттого, что она тут не одна. Где-то рядом было живое существо, чужое тело, знакомое ей всего лишь несколько часов, и невозможно предугадать, как оно поведет себя в ближайшие минуты. Она не знала, где сейчас Карол — то ли на кухне, то ли в коридоре. Свет погашен везде, а из-за двери доносятся какие-то крадущиеся, неопределенные звуки.
Лежать и ждать она больше не могла — села в постели.
Карол так и застал ее сидящей, во тьме натолкнувшись на округлость ее плеча.
Божена вздрогнула и тихим, виноватым голосом произнесла:
— Брат будет сердиться… Надо было пойти к нему.
— Тебе тут плохо?
Карол присел на край постели и поцеловал Божену в щеку.
Она молчала. Не говорить же ему, что она вот так с мужчиной — первый раз в жизни. Тем острее все воспринималось. Точно она решила запомнить все до мельчайших подробностей. Что делал Карол и как на это отвечали ее руки, голова, тело. Волнение и напряженное любопытство девушки, становящейся женщиной, перехватывали голос. Слова застревали в горле, потому что рот был необходим для дыхания — естественного, инстинктивного, вместе с которым наружу вырывались и тихие звуки, сами собой рождавшиеся где-то в глубине ее тела.
Сперва она сопротивлялась, сознательно отдаляя неотвратимо надвигающееся. Потом начала отвечать на ненавязчивую, неназойливую опытность Карола своей новой, только что проснувшейся опытностью. Ее самое поразило, что она старается быть заодно с мужчиной, быть его добровольной союзницей, которая не подчиняется и не отдается ему безотчетно, а сохраняет бдительную настороженность. Божена немного боялась, но из ее опасений возникла не просительная интонация, а скорее приказ. Она сказала себе: «Ты должна!» — и снова укрощала и себя, и его, так до конца и не покорившись.
Когда потом они неподвижно лежали, всю ее вдруг наполнила нежность. Божена целовала грудь Карола и, прижимаясь, обнимая его, сознавала, что теперь, именно теперь она более всего к нему близка, более всего ему уступает. Как только Карол снова завел речь об институте и о ее занятиях, она резко оборвала его: ничего этого сейчас не нужно. Ей хотелось тихо заснуть с ним рядом, проспать так всю ночь, и, когда Карол ушел в свою постель, ее словно бы неожиданно обдало струей холодного сквозняка.
Каролу она ничего не сказала, ни о чем не попросила. Лежала одна, брошенная, точно отвергнутая. Перебирала в уме все, что было с тех пор, как Карол потянулся к ней, — не подала ли она сама какой-нибудь повод для его ухода. Припоминала, что говорила она, что он, и тут вдруг ее обожгло: ведь она ни разу не услышала от него обычных слов: «Я тебя люблю».
Почему он не сказал их? Решил, что это лишнее, мол, как бы она не сочла его слова банальностью, которая произносится лишь по привычке, потому что так принято? Она слышала дыхание Карола из противоположного угла комнаты. Слова и впечатления острыми осколками впивались в голову изнутри, осколками чего-то, что разбилось и никак не хочет опять сложиться в привычное надежное целое.
Божена устала, но заснуть не могла. Чувствовала себя ужасно одинокой, да еще привязанной к этому ложу, которое точно жгло и жало со всех сторон. До чего захотелось в свою постель, но, даже если бы сейчас кто-нибудь гнал ее, вряд ли она бы нашла в себе силы встать и уйти, пуститься в путь за тем, что было еще вчера утром и что теперь казалось таким далеким и нереальным.
Божена знала, что должна уснуть здесь, и эта покорная готовность кое-как помогла ей перевернуться наконец на другой бок и очутиться на той стороне, которую мы с таким трудом себе представляем, хотя там, как за неким рубежом, нас ждет повседневный и одновременно столь таинственный сон.
10
Утром можно было не спешить. Семинар у Карола начинался только в десять.
Божена и знала об этом и не знала. Вряд ли это родилось в ее мозгу как отчетливая мысль, едва она проснулась. Скорее всего, что-то засело в голове с вечера, с ночи, какое-нибудь вскользь брошенное слово. Какая-то пунктирная, еле намеченная информация под завесой легкого предрассветного тумана словно бы поддерживает сознание, что незачем так уж спешить, время еще есть, просыпаться можно подольше.
Полусон лениво покачивал ее видением тусклых огоньков, обрывками ускользающих снов, угасавших скорее, чем разгорались. Такой застал Божену тихонько пристроившийся возле ее горячего тела Карол.
Божена открыла глаза, лицо у нее точно припухло. Тихое «Доброе утро!» прогнало удивление, что она не в своей постели, Божена чувствует: Карол рядом, и ей вовсе не нужно его видеть — она смотрит прямо перед собой вдоль стены.
— Полежи. — Он заставил ее снова откинуться на подушку скорее словами, чем движением руки. — Еще без четверти семь.
Карол осыпал ее лицо легкими поцелуями. Он прикасался к ее душистой гладкой коже, не понимая, что Божене мешает наступление дня, присутствие незнакомых людей где-то внизу, на тротуаре, мешают мать, которая уже кормит самых маленьких телят, отец в больнице и брат в его квартире. Каждый чем-то занят, и опущенное жалюзи в комнате Карола их не сдержит, не заставит спать.
Не спали и они двое в сумраке, уже возвещавшем новый день. Наверное, еще и поэтому она не хотела близости Карола, но не нашла в себе сил вскочить с постели, подтянуть жалюзи — и Карол добился своего.
— Зачем ты это делаешь? — Божена открыла глаза, в ее пылающем взгляде беспомощный страх, смешанный с постыдным сознанием вины, — она чувствовала себя соучастницей того, что сейчас держало ее в своей власти и чему подчинялось ее тело.
— Я тебя очень хочу, — рвались из его горла слова, сопровождаемые доселе неведомым ей животным дыханием, и это невольно возбуждало и ее. Она закрыла глаза. Пришлось сдерживаться, чтобы и в ее горле не открылся клапан, за которым таятся такие же слова и звуки. Лишь раз у нее вырвался короткий резкий вздох, точно всхлип, смесь боли с удивлением, неожиданно ее пронзившим.
Тишина и неподвижность, в которую ее наконец ввергла мужская властная воля Карола, не принесли облегчения. Божене казалось, что она в яме, упала туда, словно камень с высоты, и голова трещит от сумятицы оставшихся в памяти отрывочных впечатлений. Рядом с ней отдыхает человек — тут уж ничего не поделаешь, но одновременно она готова бежать от него, бежать без оглядки.
«Что с нами будет, Карол?» — хочется ей крикнуть. День за окном, будто судья, заглядывает в комнату, и жалюзи уже не способно что-либо от него утаить. «Что будет со мной?» — это самый насущный и самый мучительный вопрос. С одной стороны Карол, с другой — немилосердно трезвый день, от которого не скроешься. Карол повернулся к нему спиной, отдал Божену на его милость. Делай, что хочешь, думай, что хочешь, отдыхай, пока есть время…
Остаться тут она не может. Минутная бездумная лень — лишь краткое забвение. Карол пойдет в институт, его ждет работа, обязанности, а как же она?..
Перед Боженой неожиданно разверзлась пустота, ничто ее не ждет, ей нечему подчиняться. Если бы сегодня же ей сказали, что она принята на педагогический факультет, — и это было бы лишь началом, которого, помимо всего прочего, нужно еще долго ждать. Время течет неизмеримо медленнее, чем вчера днем или минувшей ночью. Бежала, бежала — и вдруг остановилась… Надо оглядеться, куда идти дальше обычным шагом.
Ею овладевает нетерпение. Умывается первой, одевается и ждет, пока Карол придет на кухню. Разговаривают мало. Вот чай, вот сахар, хлеб довольно черствый. Масло… Его маловато, но на двоих как-нибудь хватит. Черствый хлеб с маслом вкуснее. Если б я знал… Не успел сделать покупки, сегодня надо будет позаботиться.
Божена проголодалась, но хлеб с маслом ест через силу. Заскочим по дороге в буфет или молочный бар, время есть… Карол порядком-таки растерян. Девушка наблюдает за ним — что же ей еще остается? Все так деловито и торопливо.
— Что ты на меня смотришь?
На его губах мелькает улыбка, но и она не прогоняет туч с лица Божены.
— А разве нельзя?
Тряхнув головой, девушка морщит лоб и еще внимательней рассматривает мужчину напротив.
— Ты устала…
— Есть от чего!
Божена решительно поднимается из-за стола, не сидеть же тут неподвижной мумией, этакой жертвой, вызывающей жалость. Вот она сейчас покажется ему вся, с нарочито выпяченной грудью. Глянь-ка: меня не убыло! Я знаю, чего стою, и принадлежу только себе…
Поднялся и Карол, погладил ее по щеке.
— Ну-ну, не воспринимай все слишком трагически.
Божена протестует глазами, чуть приметным движением головы: это я-то воспринимаю все слишком трагически? Ошибаешься. Вовсе нет! Если бы она сейчас заговорила, ее слова были бы злы и агрессивны. Но она, хоть и чувствует себя оскорбленной, этого не сделает, это не в ее натуре и привычках. Хотелось только спросить, по-девичьи искренне и немного наивно: «Карол, я хотела бы знать, кто мы теперь друг для друга, что с нами будет?»
Так бы и сказала: «с нами», а не «между нами», хотя это «с нами» и приобретает какой-то роковой оттенок. Скажи она «между нами», он бы мог решить: ага, уже вешается на шею, уже мечтает о помолвке, а то и о свадьбе. Но Божена хотела только услышать от человека, который старше и опытней, что он обо всем этом думает. Ждала какого-то объяснения, пусть краткого, но проливающего утешительный свет, всего нескольких искренних слов…
А он сказал: «Не воспринимай все слишком трагически», и этим вспугнул еще не созревшие вопросы. О чем теперь спрашивать? Он хочет, чтобы Божена была обыкновенной, нормальной, как будто ничего не произошло. А может, просто поторопился с ответом, может, так и не думает… Но все равно уже поздно: говорить больше не о чем.
Надо быть нормальной, стараться, чтобы по ней ничего не было заметно, а все остальное подавить в себе, задушить. День не похож на ночь. День победил ее и зачеркнул. Есть вещи, которые принадлежат ночи, день их не выносит, особенно вначале — в часы утренней свежести, трезвого пробуждения. К вечеру он разомлеет, обмякнет и охотно согласится на иные отношения и условия.
Кто знает, так ли это… Первого опыта мало, чтобы возникло ощущение уверенности. Но глаза Божены видят, сердце чувствует, а где-то в мозгу возникает отпечаток мысли, незримый, как годовые круги дерева.
Им по пути — оба идут на факультет, и это связывает их. Карол становится разговорчивым, превращается в хорошо осведомленного провожатого, знатока факультетских и вообще всяческих местных условий. Теперь это ассистент, преподаватель, который ведет свою новую знакомую туда, где он работает и где чувствует себя как рыба в воде. Украдкой он наблюдает за девушкой, за ее походкой, за всей ее фигурой и при этом может не опасаться, что кто-нибудь из прохожих поймет: совсем недавно она принадлежала ему и он был ее первым мужчиной. Шагая с ней рядом, Карол испытывает некое удовлетворение, тайную гордость собственника, которую никто не может у него отнять и которая останется при нем навсегда, даже если то, что было сегодняшней ночью, не повторится…
А Божене кажется: их тайну невозможно скрыть. Карол и она знают о ней, не думать об этом нельзя — и потому они несут ее где-то посередке, каждый с одного боку. Только вообразить: вдруг перед ними встанет мать! На секунду в голове полное затмение: та бы уж наверняка с первого взгляда что-то заметила. Отец, наверное, нет… Он бы заинтересовался Каролом — что, мол, за человек, а на дочь, хорошо ему знакомую, не обратил бы внимания. Материнский взгляд зорче, и потому лучше, что сейчас мама далеко.
Божена приближается с Каролом к педагогическому факультету и чувствует, что делает это больше по уговору и обязанности, чем по собственной воле. Ее мало интересует, зацепится ли она за институт хоть мизинчиком. Карол старается не проявить ни малейших признаков колебания. Уж он-то знает, куда и к кому толкнуться. Божена может спокойно на него положиться. Настоящий мужчина не рассуждает, а действует.
Но когда в коридоре второго этажа они нос к носу сталкиваются с Имрихом Земко, уверенность Карола мигом улетучивается. Черт побери, этого он никак не ожидал… Что, если девчонка сдрейфит и проболтается? Глупо, фу, как глупо!
Однако Божена вполне оправдывает его доверие и вчерашние похвалы. Все происходит стремительно. Карол вроде бы как случайный спутник, проводивший знакомую девушку к брату.
Короткий испытующий взгляд Имриха неприятен. Карол читает в нем невысказанные резкие вопросы: что у тебя с ней? Почему именно ты ее привел? Когда вы встретились? Но тут вмешивается Божена, и разговор ограничивается двумя-тремя беглыми фразами. Все скрыто под гладкой поверхностью приличной беседы, и Каролу почти не верится, что дальше он может идти по коридору один, без Божены. Просто-напросто вручил ее брату, избежав каких бы то ни было намеков и осложнений. Только самую малость расстроен, что не успел с Боженой ни о чем договориться.
— Ну, хорошо, — сдержанно говорит Имро, когда они остаются одни. — Ты тут со вчерашнего дня, ночевала в общежитии. К нам зайти не пожелала… Твое дело.
— Я хотела сегодня, — смущенно мямлит Божена. — Вчера встретилась с девочками из общежития…
— И нашла себе хорошего советчика! — усмехается Имро, покачав головой. — Брат тебе не нужен, его ты сбросила со счетов. Кто знает, чего наговорил тебе обо мне этот преуспевающий молодой человек…
— Ничего не говорил, честное слово! Я его только что встретила…
Божена чувствует, как ее лицо начинает складываться в гримасу малого ребенка, собирающегося заплакать. Пытаясь удержаться, она застывает с некрасиво выпяченными губами. Имрих делает вид, будто спешит и ничего не заметил.
— Так… — Он смотрит на часы. — В полдвенадцатого можем встретиться перед факультетом. А сейчас у меня дела, — подчеркивает он последнее слово. — Так что погуляй пока по городу. Зайди в кондитерскую или еще куда…
Он старший брат, который не приказывает, а только советует. Когда они расходятся в разные стороны, по ее телу разливается теплая волна благодарности. От внезапно нахлынувшего чувства доверительной близости к родному человеку, от чувства, которого она давно уже не испытывала, Божена даже как-то слабеет.
Она спешит поскорее уйти с факультета, словно опасаясь, что Карол вернется, а Имрих заметит — она не знает, как и откуда, но наверняка заметит, — что он снова к ней подошел. Не останавливается, пока не оказывается достаточно далеко и не обретает полной уверенности, что никто к ней не подойдет.
Потом гуляет, долго сидит в кондитерской над пирожным и лимонадом, неторопливо прохаживается перед витринами. Это утомляет, доводит до отупения. Прогулка кажется бесконечно однообразной. Божена идет только для того, чтоб только не стоять и как-то убить время. Она пытается угадать, что ей скажет Имрих, но в голову ничего не приходит, уцепиться не за что. Он может шпынять ее как угодно, однако нынешний день с лихвой перекрывает все события последних недель. Что же ей теперь делать?
Вдруг Имро отправится к Каролу и спросит у того напрямик? Вероятно, он кое-что учуял… Минуту она держится этой версии, потом решительно ее отбрасывает. Нет, Имрих так никогда не поступит. «Имро — человек с характером», — рождается в ее голове фраза, точно залетевшая с какого-то плаката или из радио. Часто говорится: он человек с характером, вот и Имро — человек с характером. Имро — личность, а когда кто-нибудь личность… Слова начинают путаться, спотыкаться, мешая друг другу, но брат неотступно маячит где-то перед ней. Не прикасаясь к земле, плывет по воздуху, застывший, приподнятый над серым асфальтом.
Божена несет его перед собой, идет за ним следом, а подумать о себе почти совсем не может. Я слабая, я слабая женщина. Тут, в городе, проявила такую слабость, что из девушки стала женщиной. Она не в силах сдвинуться дальше этого голого факта, этого ощущения, какой-то голос нашептывает ей, впереди еще так много забот — их столько, что оставаться слабой женщиной никак нельзя. А коли так, она не может внушать себе, что она слабая. Этак еще больше ослабеешь, и будет очень плохо, ну да, по-настоящему плохо, так что об этом лучше и не думать.
К зданию факультета вернулась ровно в половине двенадцатого. Имрих вышел сразу же, и с первых слов на нее повеяло бодрящей, хорошо разыгранной беззаботностью. Божена приняла ее охотно, с молодым легкомыслием. Искренне обрадовалась приятной легкой беседе, когда можно отвечать бездумно, не взвешивая каждое слово. Ты мне — я тебе, перебрасываемся легко перелетающим от одного к другому разноцветным мячиком, и каждый вовремя его отбивает. Можно не бояться, что он упадет наземь и игра будет испорчена.
Так они прогуливаются, словно ничто их не тяготит, и полдень распростерся перед ними, как гигантский луг. Говорят о себе. Заботы не исчезли, но сейчас не давят и не мучат. Со стороны может показаться, будто брат и сестра хвастают ими друг перед другом, потому что их энергия и молодая жизнеспособность все одолеют, ничего не побоятся.
Во время обеда в ресторане им еще удается сохранить этот тон. Потом у обоих словно бы кончается завод, наступает короткое молчание, в котором — Божена прекрасно чувствует — все вдруг тяжелеет. В первый момент ей кажется, что это лишь следствие переполненности желудка, после обеда нужен отдых, человека охватывает вполне естественная, сладостная усталость. Однако взгляд и слова Имриха заставляют отбросить такое предположение.
— Пойдем к отцу, — произносит он, точно подтверждая давнюю договоренность.
— Я же была вчера, — поспешно напоминает Божена — мол, не забыла первейшую свою обязанность.
— Я тоже, — очень спокойно продолжает Имрих, — после тебя…
Это прозвучало так, словно он ее контролировал и выяснил нечто ускользнувшее от нее, ей неизвестное.
— И что? — вырывается у Божены.
— Да ничего… Похоже, хирургам с ним делать нечего. Надо перевести его в терапию. Там уж выяснят все окончательно…
Слова брата успокаивают, но Божена чувствует: осталась какая-то недосказанность, самое главное умалчивают, думая при этом: как же ты не знаешь? Почему не расспросила? Она не умеет скрыть неуверенность, хотя говорят лишь ее глаза и что-то мелькнувшее в выражении лица.
— С ним лучше, чем думали поначалу, — продолжает Имрих. — Ну… — он сжимает губы, выразительно смотрит на Божену, — говорили мы и о тебе…
— Мама хотела, чтобы я взяла индейку, — спешит признаться Божена, — а я отказалась. Пойми, как я с ней подойду, ведь…
— Речь не об индейке, это дело десятое. Я и так все устроил! Не бойся, есть еще на свете люди, которые видят во мне не только затюканного неудачника, как считают некоторые мои коллеги. Между прочим, и твой Карол…
— Почему мой? — открещивается Божена, но щеки ее горят. — Я только… Если ты меня с ним видел, это вовсе не значит, что мы…
— Твой или не твой, неважно. Но, судя по всему, он тебе ближе, чем брат. Думаешь, конечно, что он тебе поможет, а я ничтожество, нуль, так?
— Имро, ну зачем…
— Ладно, хватит! — Имрих решительно поднимается из-за стола. — Не будем спорить!
Они выходят из ресторана. Божена идет за братом, лицо ее пылает. Выложить ему все начистоту? Имро умеет молчать, может, что и посоветует…
Но на улице она сразу отвергает только что возникшую мысль. Это ее и только ее дело! Никому она ни слова не скажет! Еще чего не хватало… Брат подумает: вот дурочка, ее ничего не стоит обмануть, а потом она сама же все и выболтает, и вообще — ни на грош самостоятельности. А этого она не хочет. Не хочет и не допустит!
— Так вот, мы с отцом говорили… — снова начинает Имрих, когда они оказываются на тротуаре главной торговой улицы. Собственно, не начинает, а продолжает, перескочив через сказанное ранее, но Божене вовсе не хочется терпеливо выслушивать, что о ней говорили. Через фразу-другую она прерывает брата.
— Напрасно ты говорил обо мне с отцом. Сам ведь знаешь — он все принимает близко к сердцу. Разволнуется, а это ему вредно. Зачем он тогда лечится?
— Представь, он совсем не разволновался. А хоть бы и так, удивляться нечему! Я бы на его месте тоже не мог думать о тебе спокойно. Пойми наконец, он о тебе тревожится! И не только он — мы тоже. Самое худшее, что ты делаешь вид, будто все у тебя в порядке. Постарайся понять положение…
— Ничего подобного, — тихо говорит Божена со сдержанным раскаяньем в голосе. — Мне неприятно не меньше, чем другим… Главное — оттого, что из-за меня так огорчаются родители.
— Вот ты кормишь телят, — произносит Имрих чуть насмешливее, чем хотел бы, так уж случайно получилось. — Разве это решение?
Божена делает еще несколько шагов, потом резко поднимает голову:
— Да! Если хочешь знать — да!
Она говорит на слишком высокой ноте, и голос у нее неожиданно перехватывает.
— Но до каких пор? Скажи, до каких пор?
— Неважно, — упрямо стоит на своем Божена. — С телятами я хотя бы спокойна. Они от меня ничего не требуют, я могу думать о чем угодно. Вот что я тебе скажу, — она говорит торопливо, — я и к вам вчера вечером не пошла потому, что вы стали бы говорить только обо мне. А я не хочу, чтобы меня жалели, чтобы из-за меня не спали…
— Постарайся рассуждать разумно, — пытается урезонить ее брат. — Ведь все наше беспокойство оттого, что нельзя же до бесконечности так…
— Раз я глупая, пускай буду глупая, — снова перебивает его Божена. — Вчерашний вечер мы провели в винном погребке, если тебя это интересует. И мне там было хорошо. Может, ты считаешь, я не имею на это права?
— Имеешь, но ты должна понять…
— Знаю, что должна! Но вы-то не должны все время за меня беспокоиться. Ни ты, ни твоя жена, ни Катка…
— При чем тут моя жена и Катка? — обиделся Имро. — Соображай, что говоришь!
— Прости… Больше я ничего не скажу. Ни к чему!
Они идут дальше. Имро говорит, объясняет, упоминает и педагогический факультет, и возможность ученья там, но Божена словно оглохла. Отвечает одним-двумя уклончивыми словами или упорно молчит. Около больницы вдруг останавливается.
— Не сердись, но сейчас мне идти туда бессмысленно…
— Почему?
— Так. Лучше всего нам с тобой разойтись в разные стороны, хочешь — иди к отцу сам. Об одном прошу — ничего ему не говори!
Не помогают ни увещевания, ни резкие слова. Она упрямо стоит и смотрит куда-то в сторону. Тщетно Имрих пытается ее урезонить, что, мол, она не хочет видеть дальше своего носа, что у нее дурной характер, ведь он желает ей одного лишь добра. С удовольствием помог бы ей и родителям, только и всего… Что-то вдруг нашло на нее, захотелось от всех отгородиться, искать полной самостоятельности.
Когда Имрих взял Божену за руку, та резко ее отдернула. Оставь меня! Пожалуйста, оставь меня в покое! Ничего мне от тебя не надо, неужели так трудно это понять?
И знает: если она пробудет здесь с Имрихом еще минуту, то разревется…
Они расстаются не прощаясь. Божена идет назад. Даже краешком глаза не глянет, что делает брат — пошел ли в больницу или повернул за ней. Ускоряет шаг, лишь бы уйти от него как можно дальше. Смешаться с толпой, чтобы никто ее не увидел и не преследовал.
Божена заходит в универмаг. Бродит из отдела в отдел без малейшего интереса, без желания что-нибудь присмотреть, а тем более — купить. Ходит там никому не нужная. Ей самой это противно, откуда-то из глубины, с самого дна ее души поднимается естественное желание прийти в магазин как другие женщины и девушки — с любопытством и интересом, чтобы за собственные деньги купить себе пуловер, туфли или ткань на платье. Она бы бог знает что дала, лишь бы стоять возле прилавка и подыскивать вещи по своему вкусу.
Потом Божена опять сидит в уголке кафе, сбоку от площади и главной улицы.
Просидела так за чашкой кофе добрый час. Она сосредоточенна и замкнута, подчеркнуто не интересуется окружающими, чтобы никому не взбрело подсесть и нарушить ее одиночество.
Временами, словно невзначай, глянет на входную дверь: не покажется ли случайно Имрих. Порой ей думается, что она даже как будто ждет его, чтобы поговорить иначе, чем на улице. Тихо и серьезно, с молчаливыми паузами, во время которых подыскиваются слова, — ведь столь необычный, столь важный для нее разговор нельзя вести с бухты-барахты.
Имро не пришел, и Божена покидает кафе так же незаметно, как появилась в нем. В этом городе ей больше нечего делать. Осталось одно место, куда она могла бы пойти. Уж слишком мало она здесь пробыла, хочется отдалить отъезд.
Божена не очень размышляет над тем, почему она туда идет, зачем приняла такое решение, медленно и покорно она направляется к новому кварталу, где живет Карол. Может, ее влечет туда сознание, что никто не будет приставать к ней с пустыми и неприятными расспросами, там ей нечего опасаться упреков, это уж точно!
Придет, устало опустится на диван. Вот я и тут, снова тут. Знаю, ты меня не прогонишь, и никому не известно, где я. Пожалуй, я пришла сюда, чтобы спрятаться, хотя как следует и сама не знаю зачем… Возможно, мне нравится твоя квартира, и я хочу себе представить, как бы все тут было, если бы она принадлежала мне. Не нам с тобой, не бойся, — одной мне. Это бы я оставила, а вот это переделала…
Ты интересуешься, что сие значит, почему я здесь и так далее? Трудно сказать. Лучше не спрашивай. Я здесь, ведь мы с тобой знакомы, твоя комната могла бы о многом порассказать… Может, ради этого знакомства я и пришла. Не говори со мной, если не хочешь, и вообще не обращай на меня внимания. Делай, что тебе надо, я не помешаю. Буду тихо отдыхать. Пожалуй, я бы тут и переночевала… Ведь раз я уже ночевала, что же здесь особенного? Просто я вернулась по привычке. Извини, что столько болтаю… Знаю, это несовременно. Достаточно прийти, сказать «Привет!» или только встать рядом, на расстоянии протянутой руки, словно в комнату вошла кошка.
Она уже поднимается по лестнице — неслышно, как тень. Где-то стукнула дверь, где-то щелкнул замок, откуда-то доносится баритон диктора, потом детский плач. Наверху оживает лифт, с жужжанием ползет вниз, тихим металлическим лязгом отсчитывает этажи. Останавливается с коротким гулким рывком. Звякнула, открываясь, дверца, потом с громким стуком закрылась. Дом наполнен глухой, притаившейся жизнью. И возможность скрыться в нем — всего лишь иллюзия, хотя двери, одинаково холодные и гладкие, отлично хранят тайны.
Божена останавливается перед дверью, которая должна была бы сразу отвориться. Смотрит на нее и не решается сделать двух последних шагов, кабина лифта проходит совсем рядом, как соглядатай, а Божена уже не в силах одолеть это кратчайшее расстояние. Уши не улавливают по ту сторону двери никаких звуков, глазам не на чем остановиться, кроме черной таблички с фамилией. Кнопка звонка и грушеобразный выступ дверной ручки совсем не отпугивают.
Дотронуться до них — значит вернуться к утру, которое осталось там, в квартире, ни о чем не опрашивает, просто берет за руку и притягивает к себе.
Божене кажется, будто на ней нет платья. Странно, она же его видит, может потрогать — и все равно словно раздетая. Лицо у Карола приятное, по крайней мере таким оно ей представляется. И все же утро не отодвинулось, его щупальца только и ждут, когда откроется дверь…
Она отходит на цыпочках, ибо возможная близость Карола ее сковывает, ноги готовы в любой миг повести к нему. Божена сдерживает их простодушное рвение и спускается по лестнице. В голове скулит любопытство: был ли он там, так близко, по ту сторону двери, — скулит и подвывает, словно диск электропилы в плотной древесине, подымаясь до самых высоких тонов гложущим вопросом: ждал ли он ее и — как ждал?
Только на вокзале немного успокоилась. Поезд — расписания Божена, разумеется, не помнила — ушел всего несколько минут назад, следующего придется ждать час пятьдесят минут. Она уселась в зале ожидания на скамью, все равно идти больше некуда. Незачем, никакого толку от этого не будет, чего уж тут… Иной раз время бывает милосерднее и лечит лучше, если даешь ему бежать, как оно хочет, а не мешаешь пустой, бесцельной суетой…
11
Конец кормления смешнее всего, он доказывает, что и детеныш коровы, слишком рано отлученный от вымени, порой нуждается в материнской заботе.
Один из телят, пестрый ушастый малыш, никак не научится тянуть молоко из резиновой соски. Не сосет ее, а жует и мусолит, молоко стекает с его морды на пол, и глупыш разочарованно выпускает изо рта скользкий, невсамделишный сосок. Божене достается хлопотная и кропотливая работа «учительницы».
Прижмет теленка к стене и придерживает его ногами, чтобы не слишком дергался. Правой рукой держит у его мордочки соску и одновременно задирает ему голову, чтобы молоко текло прямо в глотку. Левой рукой соответственно приподнимает жестяную полукруглую посудину, в которую вмонтирована трубка-поилка, с насаженным на нее коротким шлангом. Молоко стекает в соску, и теленок с грехом пополам его высасывает. Маленький недотепа насытится и, как только кормилица перестает держать и прижимать его к стенке, вместо благодарного мычанья ткнет ее нетерпеливым копытцем в ногу.
Божена вернулась из города пять дней назад. Сейчас она не добралась и до середины кормления. Одни и те же движения натвердо заучены, можно думать о вещах, не связанных ни с телятами, ни с работой около них. Божена чувствует — так же естественно, как дышит и ходит, — что на этой работе окрепла и огрубела. Приходит в коровник, как и остальные, словно век туда ходила, и вовсе не к чему оглядываться вокруг, допытываясь, смотрят ли на нее люди и что о ней говорят.
Тогда, убежав от дверей Карола, она села в поезд да так и просидела всю дорогу, забившись в угол вагона и размышляя. Мысль ее крепла, уверенность росла, и когда она выходила на своей станции, то чувствовала себя более смелой и решительной. Такой всеми забытый уголок — вроде мышиной норы. Много ли толку от того, что ты залезешь в нору и будешь от всех прятаться? Божена боялась слабости и решила ей не поддаваться. Ведь комната, где ты хоронишь ото всех свои заботы, постепенно может превратиться в тюрьму, бр-р-р…
Еще в поезде сказала себе, что не будет сторониться людей. С каждым днем она все больше убеждалась: нельзя давать повод, чтобы хоть кто-то видел в тебе слабое существо, которому нужно помогать, подыскивать для него место в жизни.
После первого же вечернего кормления зашла к Владо. С интересом слушала рассказ брата, как он в будущем году купит себе машину, его раздумья: удовольствоваться ли «шкодой» или все-таки решиться на более дорогие «жигули» — они теперь в моде, на прошлой неделе один тракторист купил. Эти проекты и планы, которые полностью разделяла и его жена, Божена неожиданно прервала вопросом:
— А для чего вам машина?
— Как это — для чего? — От удивления брат наморщил лоб. — Чтобы ездить, как все…
— И куда же вы будете ездить? — с улыбкой продолжает расспрашивать Божена.
— Да хотя бы в город! Знаешь, как удобно иметь машину? — разошлась Терезка. — Сел и поехал, куда хочешь, и наплевать тебе на автобус.
— А еще?
Божена наседает на них, хочет сбить с толку, заставить усомниться в том, что для них несомненно. Купить машину — и дело с концом! Главное — иметь машину, и что эта Божена к ним привязалась?
А ей и того мало, вышла из кухни в гостиную и начала:
— Что-то у вас тесновато… Я бы на вашем месте обставила дом не так.
Терезка непонимающе смотрит на Божену, потом на мужа. Владо, стоя в дверях, дергает плечом, щекой — мол, и он не понимает.
— Как же еще? Что тебе не нравится?
— Видишь ли, — важничает Божена, — на мой взгляд, тут много лишнего. Салфеточки, бирюлечки, подушечки! — Она показала на постели, где громоздились вышитые подушки, для сохранности упрятанные в прозрачные чехлы. — Надо же придумать такое! Боишься, запылятся? — И откровенно рассмеялась.
Терезка блуждает взглядом по своей тщательно обставленной и разукрашенной гостиной, и видно, как ею овладевает неуверенность. Что она сделала не так, что тут не к месту? Может, не стоило сажать на сервант куклу в зеленой юбке, которую Владо получил в тире как приз на последнем деревенском празднике? Почему Божена хает их дом? Ведь они хотели, как лучше…
Божена еще раз окидывает взглядом комнату и выносит окончательный приговор:
— Не сердись, но тут мало воздуха…
Она вспоминает эту сцену, прижимая коленом к стене бестолкового теленка. Перед ней — Терезкино лицо с застывшей гримасой, выражающей непонимание и обиду. Мало воздуха! Что же я — не проветриваю? Или у нас тут какое-нибудь старое барахло? Или белье после стирки развешиваем?! Мало воздуха! Что это на нее нашло?
По лицу Божены скользит легкая улыбка. Тогда, в комнате Владо, она вдруг вернулась на несколько месяцев назад. Вспомнилось лето. Увидела себя в небольшой уютной квартирке тети Марии, там, под Татрами, где ей было так хорошо. У тети Марии есть все: и безделушки, и украшения; может, их не меньше, чем в Терезкиной парадной комнате, ведь тетя прожила в своей квартире долгие годы… Но все это не лезет в глаза. Не мешает. Одно подходит к другому — практично и красиво; каждый предмет выбирается не только со вкусом, но и со стремлением, чтобы вещи не привлекали к себе лишнего внимания, не препятствовали свободе и удобству.
Ей хотелось сказать это тогда, у Владо, но она хорошо понимала, что сравнением и попыткой убедить скорое напортит, чем поможет. Это нужно видеть самим, иначе любые слова напрасны. И вообще — зачем она лезет в чужие дела? А сама-то? Что у нее-то есть, чего она добилась?
Кто хочет обставлять квартиру и доказывать людям, как хорошо он в этом разбирается, первым делом должен ее иметь сам! Заработать на квартиру, заработать на то, что поставить в квартире. Иначе все это лишь смешная дерзость да зеленая неопытность… А Терезка с Владо столького уже добились! Построили дом, купили мебель, расставили по своему вкусу. Они обогнали ее не на какие-нибудь сотни метров, а на годы, на долгие-долгие годы! Все у них уже есть. Их пальцы уже ощущают острые зубчики ключа от машины, а глаза выбирают на дворе место, где весной построить гараж.
Так-то! Скоро у них будет и гараж!
Пожалуй, кормление телят дается Божене неплохо. Справляется она и с этим глупышом. Грозит ему, как учительница сопливому первоклашке:
— До каких пор я буду с тобой мучиться? Ну, тяни же, соси! Не дергайся, там есть еще немного… Вот погоди, останешься разок-другой без молока. Голод тебя живо научит… Ладно, беги, недотепа! Если с каждым так возиться, на кормление будешь часа по четыре тратить.
Она заходит за оградку и наблюдает, как сытые телята, из которых немногим суждено стать взрослыми, озоруют и резвятся. Задурачится какой-нибудь один, сейчас же к нему присоединяется другой, за ним — третий. И начнут скакать по-своему, высоко взбрыкивая задними ногами.
Она смотрит на молодняк скорее по привычке, чем с интересом, а в мыслях — далеко отсюда.
Почувствовав на плечах чужие руки, продолжает спокойно стоять. Оборачивается без удивления, скорее медленно и непонимающе, так что в первое мгновение Петер может подумать, будто она мягко и уступчиво ему поддается.
— Чего тебе? — говорит она тихо, но с такой опытностью и вызовом, что Петер невольно отступает, не выдавив из себя ни звука. — Ну, говори, чего тебе? — повторяет Божена тем же тоном. И пристально смотрит прямо в его нагло-расчетливые и замутненные желанием глаза.
— Божена… — произносит он глухим голосом, тут же пытаясь сгладить дурное впечатление чем-то заманчивым, — знаешь, когда я тебя вижу, когда знаю, что ты тут…
— Да?.. — Она отходит в сторону, пристально наблюдая из-под насупленных бровей за его растущей неуверенностью.
— Ты мне так нравишься, что я совсем обалдел! — наконец выпаливает он.
— Правда?
Божена широко раскрывает глаза, потом прищуривает их. Это страшные для Петера глаза, одновременно притягивающие и отталкивающие.
— Поверь! Ни о ком не думаю, кроме тебя…
Он делает несмелую попытку снова обнять ее за плечи, но Божена останавливает его деловым, ни капельки не взволнованным тоном:
— Хочешь на мне жениться?
— Боженка, не шути, пожалуйста…
— Я говорю серьезно, Петер. Могу даже дать тебе совет.
— Совет?
Лицо Петера еще более вытянулось, словно он перемогает острую боль.
— Скажи своей мамаше, — серьезно продолжает Божена. — А уж она знает, что в таких случаях делают.
Петер поджимает губы, отворачивается и громко вздыхает.
— Она сходит к моей маме, а там видно будет…
— Ты совсем не такая, как я думал!
— А что ты, собственно, думал? — Божена потягивается, вроде бы выставляя на всеобщее обозрение свой синий подпоясанный халат и грубые резиновые сапоги. — Думал, я тут… — она делает жест в сторону лужи за оградой, телят и грязной стены, — вот тут буду с тобой целоваться? А не сообразил, что это бы нас обоих унизило.
— Не строй из себя чистюлю, смотри — поплатишься! — прищуривается Петер, его взгляд не сулит Божене ничего хорошего.
— Это я-то чистюля? — Божена руками проводит по халату, который годится только для кормления телят. — Мимо бьешь!..
— Чего же тебе надо? Чего ты вообще хочешь? — В тоне зоотехника — вызов и любопытство.
— Знаеш-шь, — Божена нарочито тянет последний звук, — я, например, хочу, чтобы тут где-нибудь было человеческое, чистое помещение, где можно скинуть халат, присесть на минутку и забыть, что ты в коровнике. Там бы мы с тобой и потолковали по душам.
— Погоди, вот объединят кооперативы, — насмешливо отвечает Петер, — тогда будет все — и душ, и телевизор!
— Значит, не слишком ты торопишься со мной поговорить, — произносит Божена, не замечая, что в ее голосе звучит и какая-то доля разочарования.
Она идет по центральному проходу.
— Ну почему! — не соглашается Петер, следуя за ней. — Почему ты так решила? Можно и теперь поговорить, — повторяет он, видя, что Божена не отвечает.
— Только это требует другого начала, ясно? — с улыбкой оборачивается она к Петеру.
— Да чего ты… Я же так…
— А мне показалось, сегодня ты хотел чего-то другого. Я ведь не маленькая!
И тут ее, вероятна, больше, чем самого Петера, поражает, что она говорит и как складно все у нее получается. «Не слишком ли я задираю нос? — размышляет она после ухода зоотехника. — Он может подумать… а что он, собственно, может подумать? Что он — ясновидящий?» Она одна знает, что у нее было с Каролом и что иной раз в жизни выдаются дни, когда все точно сдвигается с места. Какая-то сила бросает тебя вперед — и ты летишь, а когда опустишься на землю, уже не совсем такая, какой была прежде. И уже не можешь быть прежней, даже если очень захочешь.
Божена не любит вспоминать поездку в город — лучше через все это перескочить. Но что-то — не похвальба, не удовлетворение, — что-то в ней все-таки осталось, пожалуй, даже больше, чем неопределенное что-то. Отсюда и эти слова, взгляд, тон голоса.
Ловко вымыв ведерки, она заканчивает работу и идет домой как человек, у которого день не прошел даром, словно вода, что течет сквозь пальцы.
После отъезда отца в доме тихо и пусто. Прежде мать не была такой неразговорчивой и хмурой. На вид она спокойна, решительна во всем, что делает. Но Божена видит: слишком часто она остается наедине со своими мыслями, а с дочерью ей не отвести душу, как с мужем. Когда Божена не согласилась с ее предложением кормить телят и по вечерам, мать не долго противилась и, чуть поворчав, перестала об этом поминать. Замкнулась, молчаливо наблюдала за дочерью и ждала…
Божена сказала, что встречалась с Имрихом, и это, по всей видимости, успокоило мать. Она не знала, о чем и как говорила Божена с братом, та не передала ей содержание разговора, но сам факт, что они встретились и беседовали, внушал ей надежду: самый старший и опытный из ее детей поможет младшей сестре, ведь он лучше понимает, что для нее найти и как сделать, чтобы все было по-людски, чтобы Божена куда-нибудь пристроилась — не оставаться же ей вечно при телятах.
С дочерью она говорила осторожно, туманными намеками, боясь, как бы не испортить, не спугнуть чего пустыми, а то и несправедливыми словами. Божена тоже не находила в себе смелости объясниться с ней. Чувствовала, что и сама чего-то ждет вместе с матерью, точно ближайшие дни непременно должны принести спасение. И тем не менее подспудно в ней рождалась иная, новая струя, она больше не хотела, подобно матери, надеяться на помощь извне, по крупице набиралась смелости и решимости, без которых не обойтись, если в самом деле пытаешься сдвинуться с мертвой точки.
Божена вернулась с кормления, но кухонный стол не был, как обычно, накрыт: тарелки, хлеб, скромный ужин. На голом столе бросался в глаза большой кремовый конверт на ее имя.
— Имро что-то тебе прислал, — встретила Божену мать, взяла со стола письмо и подала ей, пусть видит: как ни хотелось узнать, что там, дождалась и вручила конверт нераспечатанным. Не сказала: тебе письмо от Имро, потому что чувствовала: Имро, сам обремененный множеством забот и неприятностей, прислал беспомощной, привязанной к телятам сестре залог лучшего будущего, а всем домашним — облегчение и покой.
Божена с любопытством берет из материнских рук конверт, потом ножницы и осторожно обрезает край.
Скупые строчки заполняют всего три четверти листка, засунутого в сложенный бланк заявления для поступающих в институт. Никаких напоминаний или упреков. Имро посылает бланк, чтобы она его заполнила и как можно скорее самолично подала в деканат. Маленькая Катка немного простужена, в остальном у них все в порядке… Он устроил перевод отца в терапевтическое отделение. Теперь отец лежит в палате номер восемнадцать. Привет ей и матери.
— На, почитай, — протягивает Божена матери письмо и бланк. Мать садится, но почти тут же встает, потому что все здесь коротко и ясно. Никаких «в случае», «если» да «может быть» — перед ними бланк, сейчас более важный, чем перевод отца в другое отделение, а поскольку за бланком стоит Имрих, сомневаться ни в чем не приходится.
— Вот видишь. — Мать засовывает бумаги обратно в конверт и подает дочери. В ее голосе слышится тихое торжество: я знала, я ждала, что наш Имро… Теперь я могу спать спокойнее!
Во время ужина мать разговорилась. Слова, которые она в себе душила, рвутся наружу. Ей необходимо выговориться, чтобы облегчение было полным, чтобы там, и груди, у сердца, ничто не давило. Божена лишь изредка вставит слово-другое. Слушает, чтобы угодить матери, — конечно, учительство будет для нее лучше, да разве можно в чем-нибудь сомневаться, когда Имро все взвесил и все устроил? Только выполнить, что он велел, — как бы там ни было, а Имро надо уважать и держаться его советов. Он плохого не подскажет, боже мой, ему видней, ведь он и сам при этом деле, хоть и немало натерпелся, это он-то, с его умом… Если что, надо сперва спросить его, а не так — с бухты-барахты.
Матери хочется, чтобы Божена отправилась к брату сразу, на следующее же утро. Пришлось убеждать — мол, успеется и послезавтра. Потом, во время мытья посуды, мать объявляет, что поедет вместе с Боженой. К телятам пойти — найдется замена, ведь и ей надо повидать отца — так-то оно будет лучше!
И уже прикидывает, что взять с собой, что приготовить…
Все близится к счастливому концу, а Божена чувствует: она как-то съежилась, что-то изнутри подминает ее и нет сил защищаться. От души желает матери спокойствия, ни в чем не может упрекнуть брата, но ее это ровно не касается. Все будто бы проходит мимо, хотя делается для нее и ради нее… На конверт она смотрит равнодушно. Из-за стола встает, только когда мать окликает ее — мол, надо выспаться, спокойно отдохнуть. Слова матери для Божены как нити для марионетки: за них надо потянуть и они поведут. Сколько таких нитей связывает ее! Мать, Имро, еще и отец, а что же она, она сама? О ней позаботятся… Ей остается лишь ничего не напортить и ни на шажок не сойти с дороги, которую ей указали. Быть образцом послушания. А если что — идти к Имро! Сказать Имро, спросить у Имро! Он опытный, он посоветует и поможет.
Божена уносит конверт в свою комнату, его нужно куда-нибудь аккуратно положить, ведь в нем будущее, в нем все. Все? А что, если это лишь бумажка, которая еще ничего для нее не открывает и не решает? Однако Божене ясно: на этот раз она ничего не может сказать матери. Нынешний вечер не допускает высказанных вслух сомнений. Если не для чего другого, то хотя бы ради матери.
Долго лежит без сна. Сон — это вам не слуга, являющийся по первому зову. Особенно если мозг неотступно сверлят мысли. Вспыхивают друг от друга, но не приносят никакого решения, никакой определенности. В этих мыслях и мать, и брат, и Карол, и раскритикованная Терезкина комната. Вдруг Божена очутилась в этой комнате с Каролом. Там душно, но Карол не чувствует духоты. Ему нужна только Божена, а та упрямится. Отбивается от него словами, острыми как ножи. И вдруг кричит:
— Отстань, я скажу Имро!
Карол хохочет: ха-ха-ха, здорово придумала! При чем тут твой Имро? Что он может, и вообще — какое ему до этого дело?
Божена выскакивает из комнаты. Бежит к Имро. Его панельный дом оказывается рядом с домиком Владо. Входит — брат удивленно смотрит на нее, а она и не знает, с чего начать. Стоит в полном отчаянии, не в силах выдавить ни слова.
Ей бы сказать: «Видишь ли, Имро, есть тут один человек, да ты его знаешь… Я была у него однажды, перед тем, как мы с тобой поссорились по дороге в больницу, и вот теперь я не могу решить, то ли сердиться на него, то ли…»
Но она все стоит, смотрит на Имриха и нервирует его своей нерешительностью. Тот даже не знает, о чем ее спросить, в чем упрекнуть…
12
После широкой лестницы и просторного коридора больничная палата терапевтического отделения угнетает теснотой — так бывает, когда из большого двора входишь в дом, заставленный мебелью и заваленный всякой рухлядью.
Божена остановилась возле постели отца — и палата вроде бы расширилась. Ну да, не такая уж она маленькая, стены пустые, и над головой много свободного пространства. Однако шесть кроватей занимают немало места, а между окнами еще втиснут стол.
Отца она увидела с порога, хотя лежал он лицом к окну. Потом заметила худого, беспокойного старика. Тот сидел на постели, средней справа, и что-то жевал.
Две кровати — ближайшие к двери — были пусты: видно, те, кто лежит на них, вышли в коридор, ведь сейчас время посещения больных.
Кроме Божены, в палате еще две посетительницы. Они сидят у постели довольно молодого мужчины. Его измученное лицо зарылось в подушку, глаза упорно разглядывают потолок. Две женщины — вероятно, его жена и мать — озабоченно переговариваются над больным, а сам он лишь изредка обронит слово.
Постель отца напротив, тоже у окна. Сосед повернулся к нему спиной, и на его тумбочке, по другую сторону кровати, включен транзистор. Музыка усугубляет тоскливую атмосферу палаты, передающуюся и людям, хотя на дворе вовсю светит солнышко и через окно слышно неутомимое чириканье воробьев.
У отца отдохнувшее лицо, но он полулежит, задумчиво опираясь на локоть, и, кажется, не сразу замечает присутствие дочери. Потом поворачивает к ней голову и говорит каким-то чужим, незнакомым голосом:
— Что стоишь? Бери стул, садись.
Божена берет от стола последний стул, садится спиной к окну, так что ей хорошо видна вся палата. Кончиком языка облизывает губы, подыскивая слова, чтобы начать разговор.
Божена пришла сюда прямо с вокзала, и в голове ее блуждали обрывки каких-то неясных мыслей. Она беспрестанно повторяла себе, что приближается к больнице, что Имро где-то неподалеку и неизвестно, что он сказал отцу и, вообще, сказал ли ему что-нибудь. Отца перевели из хирургического отделения в терапию, палата номер восемнадцать — это единственное, в чем она твердо уверена, остальное полно неясности…
Лучше всего думать, что Имро отцу ничего не сказал. Имро знает, о чем нужно и о чем не нужно говорить, он никогда не любил пустой преждевременной болтовни. Но вопросов отца не избежишь, а они не всегда приятны. Как поступил Имро, если речь зашла о ней, если отец сам начал этот разговор? Новый прилив неуверенности, который не переборешь движением, ходьбой… Будь что будет. Поглубже вздохнуть — и выше голову! Это помогает лучше всего. Держаться и выдержать, ведь посещение отца — лишь остановка на долгом пути, потому что надо идти дальше и преодолеть значительно большие трудности. После отца — к Имро, это ясно. Так надо, и увиливать незачем.
К отцу Божена вошла уже подобранной, испытующе смотрит на него, старательно подбирает слова.
— Отчего не приехала мама?
Отец спрашивает спокойно, без упрека. Похоже, он ничего не знает о бланке, который прислал Имро, да, явно не знает.
— Она тоже хотела ехать, — с готовностью отвечает Божена. — Уже и замену подыскала, соседка пообещала вчера, что покормит, а потом утром пришел ее муж — мол, она плохо себя чувствует, просит, чтобы мы не сердились…
— Побоялась оставить на тебя, — по-своему объясняет отец. Он наверняка и не подозревает о причине ее появления, запрятанной в тесном кармашке сбоку большой сумки, которая стоит у ножки его кровати.
— Если бы она сказала, что хочет поехать… — пробует защищаться Божена.
— Ладно, — нетерпеливо перебивает ее отец, — не приехала, так не приехала…
Божена растерялась и никак не сообразит, с чего бы начать разговор. Надо спросить отца о здоровье, догадывается наконец она, но отец снова опережает ее.
— Мама послала что-нибудь Имриху?
— Да. — Божена кивает на сумку. — От тебя сразу пойду к нему.
Отец спускает ноги на пол, садится на постели. Божена, поспешно нагнувшись, подставляет ему шлепанцы.
— Знаешь, — отец доверительно понижает голос, потому что в палате все время стоит какая-то неестественная тишина — слова доносятся как будто из-за стены, — если бы не он, меня бы сюда ни за что не взяли. Без его хлопот я бы повис в воздухе, Заведующий хирургическим отделением так и сказал: мы с вами кончили, операция не нужна, постарайтесь попасть в терапию. Там выяснят, что у вас…
— Тебе лучше? — разглаживает одеяло Божена.
— Вроде маленько полегчало. — На его лице мелькает слабая улыбка. — Врач обнадеживает, сделают еще кое-какие анализы и скажут, что и как. Похоже, печень не совсем в порядке. Что-то меня там точит. Если бы не перевели сюда…
Он засмотрелся в окно, за которым видны высокие деревья в парке и далекие крыши домов.
— Это хорошо…
Божена замечает, как побелели и обмякли в больнице отцовские руки.
— Велел только, — отец пристально смотрит на Божену и поднимает указательный палец правой руки, — чтобы в нынешнем году я о работе и не помышлял. Еще, говорит, пройдет немало времени, пока вы станете мужчиной что надо. Строгая диета и никакого перенапряжения!
Божена наблюдает за стариком, сидящим на соседней постели. Ему добрых семь десятков, сидит он все в той же позе, как вначале, и продолжает что-то жевать. Потом смотрит на отца, тот опускает глаза и хмурится.
— Так что с агрономией я покончил…
— Не думай, отец, — утешает его дочь, — ты наверняка выздоровеешь. Тут хорошие врачи. Наберись терпения и делай, что велят…
При этом она представляет себе, как дома отец ходит из комнаты в кухню, на дворе дождь, и она не знает, куда деться, чтобы не торчать у него перед глазами… Несколько раз даже сморгнула, стараясь прогнать неприятную картину.
— Только подумать — буду бить баклуши… Что я, старая развалина? А тут еще ты…
Михал Земко умолкает, теперь и он смотрит на старика, который что-то ищет под подушкой и в тумбочке.
— Обо мне не беспокойся, отец, — говорит Божена ровным, на удивление твердым голосом.
— А кому же беспокоиться, как не мне?
— Правда, отец. — Божена стискивает зубы. — Сейчас это может тебе повредить.
— Ну, ну, — покивал головой Земко. — Пожалей отца хотя бы тут, в больнице. А через полгода будешь плакаться, что испортила себе жизнь!
— Работы я не боюсь, — говорит Божена голосом, который убеждает своей уверенностью.
— Два-три месяца хорошей работенки тебе не повредят. Такая практика полезна всем маменькиным дочкам, что мечтают о легкой жизни.
— По-твоему, я маменькина дочка?
Она произносит это серьезно и грустно. Повернув голову к окну, с минуту смотрит на ветви деревьев.
— Этого я не говорил! Но ты обижаешься, что тебе ни скажи. Да ежели бы я в свое время имел такие возможности, как ты…
— Возможности — еще не все, — осторожно возражает Божена.
— Ладно, ладно, — соглашается Земко, но полностью заглушить сварливые нотки ему все-таки не удается. — Оставайся при своем! Но заруби на носу, что я тебе скажу: я за тебя нигде учиться не буду! И если ты еще раз вернешься домой — мол, то да се тебе не по нраву, я тебя не оставлю даже телят кормить! Запомни это раз и навсегда!
Он строго смотрит на дочь, а ей ужасно хочется улыбнуться отцу. Если бы не боялась, что он обидится, не поймет ее улыбки, непременно бы улыбнулась. Хоть чуточку. Ведь от улыбки — легче и свободней…
— Когда я что провороню, — Михал Земко пытается сгладить резкость сказанного, — меня тоже по головке не гладят. Жизнь такая!
— Я в институт не стремлюсь, — тихо говорит Божена. — Никого ни о чем не прошу, ни от кого помощи не жду…
— Заладила! — урезонивает ее отец. — Для чего же все мы, как не для того, чтобы о тебе заботиться? Мать, я, Имро…
— А я должна сидеть, словно кукла? Сидеть и ждать, куда другие меня сунут? — Божена пытается сдержаться. — И еще трястись, как бы чего не напортить. Этого вы хотите?
Покачав головой, отец медленно произносит:
— Тише, тише… Кто не слушает добрых советов, сам потом расплачивается! Если бы ты вовремя посоветовалась с Имро, не кончилось бы все так и на агротехническом. Я уверен…
— Я и сама знаю…
— Пусть будет так, — вежливо перебивает ее отец. — Когда меня отпустят, приеду домой с Имро, там и поговорим.
Он молча оглядывает палату, потом спокойно спрашивает:
— Книжек не привезла?
— Привезла, — кивает Божена, нагибается и вытаскивает из сумки два толстых тома. — Пока ты болеешь, прочтешь больше, чем я за два года…
— Эх милая, нашла чем хвастать! Ты студентка, а я агроном без образования…
— Бывшая студентка! — поправляет Божена. — Теперь я телятница, а нам, телятницам, не до чтения.
— Насколько мне известно, — усмехается отец, — чтение еще никому не вредило.
Божена снова склоняет голову к сумке, что-то в ней поправляет. Транзистор соседа продолжает тихо играть. Старик встает и, шаркая ногами, направляется к его постели.
— Уберите куда-нибудь свое радио! — глухо ворчит он. — Кто может целый день его слушать?
Женщины, сидящие напротив, оборачиваются на его голос, молодой мужчина, повернув на подушке голову, следит за стариком.
— Я включаю только для себя, — лениво откликается лежащий на постели владелец транзистора, не шевельнув и пальцем, чтобы выполнить просьбу старика.
— Но это действует мне на нервы. — Старик схватился рукой за белую металлическую спинку кровати своего мучителя. В первую секунду кажется, будто он хочет сдвинуть кровать с места и куда-то вытолкнуть. — Пойду к доктору, пускай переведет меня из этой палаты.
— Доктор выставит вас в коридор вместе с вашей постелью! — Лежащий не позволяет вывести себя из равновесия. Потом протягивает руку, выдвигает ящик тумбочки. Достает кусок ватрушки и протягивает старику.
— Возьмите! Будете жевать и не услышите музыку…
Старик берет угощение, пристально смотрит на владельца транзистора и какими-то деревянными ногами шаркает назад, к своей постели.
Божена прощается с отцом как положено, без торопливости. Покидает больницу, точно человек, который мыслями все еще там, в палате, и больничные впечатления медленно отступают перед миром улицы, машин, пешеходов. На тротуаре она быстро включается в общий ритм, приспосабливаясь к тем, кто особенно спешит.
Соскучилась по движению, и когда снова приходится сесть — на этот раз в кресло у Имриха, — сидит как на иголках. Еще и потому, что брата нет дома, ожидать придется явно не меньше часа. У него там что-то на факультете, и — как становится ясно из Клариных слов — что-то важное. Если судить по ее сбивчивому рассказу, теперь для Имриха все важно: надо поспеть везде, не забывать же ради второстепенного и менее значительного о своих обязанностях на факультете! При нынешнем-то его положении он, право же, никак не может этого себе позволить!
Божене на руку, что у Клары нет для нее времени: маленькая Катка заболела легким бронхитом, и нужно, чтобы кто-нибудь был около ее кроватки. «Пожалуй, оно и лучше, удобный повод», — думает Божена, оставшись одна в гостиной и набрасывая на листке несколько фраз для Имро.
Пустой бланк она не оставляет. Так решила еще по пути сюда. Это было бы похоже на оскорбление. Все равно что вернуть назад подарок.
Клара приходит от малышки. Записка уже готова, положена в конверт.
Не сердись на меня, Имро, просит она брата, но твой бланк я не заполнила. Спасибо, что заботишься обо мне, только я не уверена, что из этого получился бы какой-нибудь толк. Просто я пока не решилась и не хочу тебя разочаровывать. Надеюсь, ты поймешь и не будешь слишком меня ругать. Спешу домой, а там будет видно…
Сказать еще несколько слов Кларе, которая глянула на конверт бегло, а на Божену смотрит словно бы свысока, как старшая на младшую и нуждающуюся в помощи. Конечно же, Имро сделает, что в его силах, хотя сейчас ему нужно быть чрезвычайно осторожным… Все так сложно, но без высшего образования нынче нельзя, не добьешься ни положения, ни успеха…
Божена молча проглатывает слюну и с ней вместе — возражения. Лучше думать об отце. Она нетерпеливо косится на дверь и спешит уйти от Клары. Чувствует себя неловко и растерянно. Конверт, от которого она избавилась, продолжает жечь и давить где-то в груди — точно везла Имриху из дому свежие яички, а потом вместо них нарочно подсунула тухлые…
Божена стерпела бы и разговор с Имрихом с глазу на глаз, но теперь уж ничего не поделаешь.
Она торопится на вокзал. В какую-то минуту ей вдруг почудилось, будто по противоположной стороне улицы идет Карол. Сделав несколько шагов, девушка останавливается и оглядывается. Она так рассеянна, что уже и не знает, то ли это был он, то ли просто кто-то на него похожий. Потом старается вообще никого не замечать и делает вид, будто страшно спешит и останавливаться со знакомыми ей некогда.
Хорошо, что поезда ждать недолго. Божена покупает билет и через пять минут уже сидит в углу у дверей, погруженная в чтение иллюстрированного журнала. Поезд едет и едет, и это ее успокаивает. Уносит куда-то. Живая дрожь и бренчание дерева, стекла, металла помогают стряхнуть скованность и напряженность.
Божена отдыхает всем телом. Уголок вагона предлагает ей свой скромный уют. Ни к чему она не привязана — ни к городу, откуда только что уехала, ни к деревне, куда возвращается. Тут, на жесткой скамье поезда, для нее самое укромное пристанище, отсюда она может свободно разглядывать всех сидящих впереди и сзади, и при этом не надо стоять навытяжку, не надо со страхом ожидать, как на тебя посмотрят. Люди и события выныривают из небытия, подобно полям и деревьям за окном. Она все видит, сама оставаясь невидимой. Эти люди не могут ее окликнуть, а она в мыслях может говорить с любым из них, сколько захочет и о чем захочет…
Имрих читает записку, которую она написала… Отец беседует с доктором, а мать слушает и кивает склоненной набок головой… От Имриха записка попадает к отцу, потом ее прочитывает мать, после чего записка сразу же исчезает как ненужный, сделавший свое дело предмет… В стороне стоит Анна из общежития, смотрит на Божену немного насмешливо, немного поощрительно, но главное — с любопытством. «Ну-ну, маленькая! Вот как ты распорядилась своей судьбой, ну-ну, ладно, а дальше-то что?»
Божена ерзает на скамье, прикрывает глаза, словно ей хочется спать. Так, а теперь мне не мешайте. Что поделаешь, пора отправляться дальше. Потерпите и, если вам хочется поглядеть, отойдите в сторонку… Следите за мной издали, но оставайтесь невидимками. Сейчас это для меня очень важно…
Она кладет перед собой бумагу, достает ручку. Все — не сделав ни малейшего движения, не шелохнувшись. Просто чувствует перед собой бумагу и ручку и смотрит вдаль. Представляет себе, что она уже там. Сперва это не получается, она повторяет сызнова — и вот уже видит новые дома близ леса, кухню тети Марии, две-три улицы из домов постарше и фабрику — скопище зданий различной формы, могуче вросших в землю. Высокая труба бдительно сторожит все это, и ничем ее не отвлечь.
Однако Божена должна видеть и стол, за которым сидит тетя Мария. А вот и сама тетя, постоянная в своих привычках и неутомимая, сидит, как всегда, за одним и тем же столом. Перед ней стоит человек, за ней и около нее сотни людей. У каждого — свое место, имя в бумагах и отражение, запечатленное в ее голове. Так она с ними и живет, день за днем в ней прибывает новых знаний, которые откладываются в памяти и обогащают ее опыт.
Чего только не знает тетя Мария, ведь люди на заводе приходят и уходят, и каждый встает перед ней, чтобы запечатлеться в ее бумагах и в ее голове. Но она и не подозревает, как рождается письмо, которое она скоро будет держать в рунах. С первых же слов поймет, что письмо не служебное. Кто же, если не родственник, обратится к ней: «Дорогая тетя Мария»? И вслед за тем польются слова, возникшие как бы сами собой. Так письма и пишутся, но прежде слова должны родиться, а это не всегда легко и просто. Хотя сейчас Божена знает, чего она хочет и что ей нужно. Перед ней только один путь…
И Божена пускается по этому пути — молчаливая и сосредоточенная — в поезде, где ей приходится лишь недвижно сидеть, сдерживая нетерпение и ног и мыслей. Будущий путь прежде всего нужно обдумать и высидеть. Иначе он так и останется неосуществленным, ибо, кто отказывается от чужих даров, становится слабым и беззащитным, если не приготовил взамен чего-либо другого, своего.
Письмо пока не написано, поезд все еще не подошел к станции, где Божене придется выйти, но она уже представляет себе, как тетя Мария читает его. Читает и садится писать ответ. Картина обрывается… Божена ждет с полуоткрытым ртом, затаив дыхание.
«Дорогая Божена, ты пишешь, чтобы я тебе помогла приехать сюда и устроиться на работу. Милая моя, а понятно ли тебе, что таким образом ты бежишь из дому? Не будет ли тебе потом досадно, хорошо ли ты все взвесила? Работа, конечно, найдется, работы везде хватает, но что, если через месяц-другой ты пожалеешь и начнешь упрекать себя: надо было поступить в институт, зачем я поторопилась, ведь родители желали мне добра…»
Письмо тете Марии еще не написано, а пора уже думать и об ответе ей. Нет, тетя, вы не правы! Я твердо знаю, что мне надо. Ни на кого я не сержусь, ни на маму, ни на отца, но не хочу по-прежнему цепенеть от страха, справлюсь ли, и вообще — добьюсь ли чего-то, еще вилами по воде писанного и нисколько для меня не привлекательного. Прошу тебя, тетя, поверь мне! Я бы вечно чувствовала себя заводной куклой, над которой все трясутся и которая живет по чужой указке.
Работы я не боюсь, боюсь глаз, которые подсматривают за мной и все время упрекают: ничего-то ты не умеешь, такая-сякая. Мы, мол, в тебе разочаровались, потому что ты обязана чего-то достичь, раз тебя всем обеспечили. Пойми, тетя, когда-нибудь я все-таки должна буду вернуться домой человеком, как говорится, имеющим в руках дело, человеком, который доволен своей судьбой…
А возможно, ответа она и не напишет… Поезда ходят во всех направлениях, можно сесть в любой и уехать. Вот и я, тетя… Не сердись и помоги мне, пожалуйста. Помоги только поначалу. Самые необходимые вещи у меня с собой, а начать я могу хоть с завтрашнего утра…
Поезд еще не остановился на станции, откуда Божена поедет домой автобусом. Поезд еще везет ее, а она уже словно ощущает поезда и автобусы будущего, которые для того и существуют, чтобы возить людей. Днем и ночью. Каждого — куда он хочет. Это одно из самых замечательных изобретений человеческого разума, хотя возят они не только в безопасные уголки счастья, но и в миры разочарований.
Об этом надо помнить, потому что и в разочаровании скрыта надежда, которой на сей раз мало коротких медлительных шажков по дороге, где человек слишком одинок, как бы отважно он ни выпячивал грудь и ни напрягал зрение. Ближайший поворот может убедить его в том, что пришло время снова собирать силы, чтобы глаза в глаза встретиться со следующей дальней и трудной дорогой, на которой останутся лишь воспоминания о его прежней, еще неуверенной смелости и мелких, по-мышиному смешных следах.
Карел Шторкан
НЕВИННЫЕ ЗАБАВЫ
#img_7.jpeg
#img_8.jpeg
Karel Štorkán
SLADKÉ HLOUPOSTI
Praha
1976
© Karel Štorkán 1976
Перевод с чешского Е. Элькинд
Редактор Л. Новогрудская
1
Когда человеку хочется умереть, достаточно открыть окно. Но для самоубийства было еще рановато. Всего десять часов утра. К тому же по всей набережной, от Рудольфинума до самой «Славии», не переставая лило. Как всегда в это время, в конце зимнего семестра. Разумеется, самоубийство, о котором я уже целый час думал — точнее, с той минуты, когда профессор Ондроушек ледяным взглядом выпроводил меня за дверь, — было не более как блажь, пришедшая мне в голову. Правда, Ондроушека я окончательно довел. Голос у него срывался, когда он говорил:
— Вы неисправимый нахал, коллега! Так подготовиться к переэкзаменовке!..
Но мне в ту минуту было еще горше.
Особенно же скверно стало по дороге в «Славию». Такая на меня нашла тоска… Остановившись, я оперся о парапет и стал глядеть на Влтаву. Река, исклеванная дождем, почернела, и голые деревья с краев островка купали в этой неподвижной черноте склоненные ветки. Я перегнулся и набрал полный рот слюны. А от этого потянуло на джин. Когда я пришел в «Славию» и метрдотель пан Му́жик принес мне его, стало полегче. Через час я уже от всего отрешился. «Брошу учиться, — сказал я себе. — А что? Нельзя разве прожить и без истории? Найду местечко где-нибудь в конторе и буду жить. Да. Просто жить. Глядеть на мир, есть, пить и любить девочек. Все очень просто. Сначала подготовлю маму».
Я встал и направился к раздевалке.
В телефонной кабине был сор, трубка липла к уху.
Я набрал номер, привалился к стене, сунул руку в карман и нащупал пачку сигарет. Мама, наверно, была где-то в спальне — пришлось некоторое время подождать, пока раздался ее высокий, чуть настороженный голос:
— Алло!
И погодя немного:
— Кто это?
Я хотел сказать: «Это я, Алеш». Чувствовал, как двигаются скулы, и не мог произнести ни звука. Всегда так со мной. Не могу равнодушно представить себе, как у мамы на виске забьется жилка, мама совсем перестанет есть, а будет только пить грейпфрутовый сок — как всегда, когда у нее расходятся нервы, — и уж не сможет говорить знакомым, что мальчик у нее с задатками.
Решимость моя окончательно иссякла. Я продолжал стоять в кабине и простоял бы, вероятно, еще час, если бы кто-то не стал барабанить по стеклу.
Стройная дамочка лет сорока, в пуделевидном парике, курносенькая и голубоглазая, чем-то похожая на нашу маму. В глазах у меня было такое изумление, что она рассмеялась.
Я выкатился из кабины и нетвердым шагом пошел к столику. Наверно, вид у меня был мрачный, потому что на меня оглядывались. А дело было в том, что джина в своей жизни я пил мало и никогда не пил его на пустой желудок, поэтому у меня кружилась голова. В довершение я пнул ногой чей-то стул.
— Простите, девушка, — сказал я, обращаясь больше к самому себе, и даже не остановился.
— Вы говорите необыкновенные вещи, — ехидно раздалось в ответ.
Я повернул голову.
На стуле был какой-то длинноволосый артист.
Щеки у него были припудрены, он хмурился и яростно протирал стекла очков.
А возле, у окна, сидела рыжеватая девчонка и смеялась, прикрыв рот плетеной сумочкой.
— Вот видите, — сказал я припудренному, — а еще утром все думали, какой я глупый! — и проследовал на свое место.
Быть может, я через минуту и ушел бы, но профессиональный голос метрдотеля меня удержал.
— Добавим маленькую, пан Соботка?
Пан Мужик потянулся к моей рюмке.
Я кивнул и отважно бросил взгляд к окну.
Припудренный мигнул дремучей бровью, а рыжеватая сжала руки в кулачки и приложила к глазам. Лица ее я не видел, зато через четыре незанятых столика довольно долго мог разглядывать красивое беленькое горло в распахнутом вырезе сочно-зеленого батника. Потом припудренный насупился, надел очки, взял «Лидову демокраци» и заслонил газетным листом всю перспективу.
В отместку, надо полагать. Пускай.
Метрдотель принес джин и постоял в проходе между столиками, равнодушно глядя по сторонам.
По Национальному проспекту проехала поливочная машина.
Большая стрелка часов на углу дернулась и отошла на деленье вперед.
Я сказал себе, что самое разумное сейчас допить, вернуться в институт и подойти к профессору Ондроушеку. Объяснить все гриппозным состоянием и спросить, не проэкзаменует ли он меня на той неделе. А там собраться и поехать к «Глаубицам», где сейчас все наши.
Но в ту минуту рыжеватая поднялась, огладила ладонями штанины темных брюк и подскочила к разложенным стопкам журналов. Вернувшись к столику, взъерошила рыжую гриву, склонилась и долго искала что-то в плетеной сумочке — вытащила наконец блокнот и положила возле «Же́ны а моды».
«Ничего сверхъестественного», — подумал я. Довольно неопределенное личико, излишне острый подбородок… Но то, что она выделывала с телом, это верчение боками, меня захватило. Красавицы надменны, а с надменной девчонкой всегда тяжело. У нее слишком много идей, и ее нелегко устеречь. Неброская внешность в жизни не помеха. И тут я сам себе сказал: «Сегодня, Алеш, будь один раз храбрым! А Ченька Колман со своим витийством пусть катится к чертям собачьим!» И начал действовать.
Правда, я перед этим в третий раз пропустил рюмку, поскольку каждый человек где-то внутри себя — трус. Просто некоторые вид делают, что не такие. Я, кажется, был трус от самого рождения. И свинство, что родители не выколотили это из меня давным-давно.
Потом я вытащил карандаш. Кружилась голова… феноменально! Век живи — век учись. Утром пей только молочко. Так что? Кого выпер Ондроушек? Кто хочет доказать в конце концов, что он не баба? Алеш Соботка!
Я запустил отяжелевшую руку в волосы и приказал себе: «Возьми карандаш!..»
Потом решительным росчерком без колебаний написал:
Я на вас женюсь! Как вы на это? Блондин в темном шарфе. Сижу возле буфетной стойки, где пирожные. Помимо прочего, читаю и считаю до ста.
В несколько раз сложил желтый листок, выдранный из расписания лекций, щелкнул портфелем, улыбнулся проходившему метрдотелю и спросил:
— Вы не могли бы передать эту записку той русалочке, пан Мужик? Не этой — той, — показал я глазами на окно, — в зеленом батнике!
Пан Мужик не повел и бровью. Он был немолод, расторопен, отрастил брюшко и со времен своей ушедшей стройности видел и не такое. Вытряхнув пепельницу и пододвинув стул, он взял записку и неторопливо пошел к девушке, одетой в батник цвета речной травы.
В волнении я начал искать сигарету. Но не успел зажечь, как метрдотель вернулся.
Теперь он вылупился на меня, как будто только увидал мои голубенькие глазки и короткий нос. Через секунду, впрочем, так же вылупился я. На желтую бумажку, поперек которой рыжеватая печатно синей пастой прописала:
Я — за!
Просто взяла и подмахнула. Даже не обернулась и не оценила мои плечи. Не зная даже, от кого записка. Только чтоб отвязаться.
Меня это задело. Иронизирует!..
Я ваял портфель и двинулся к окну.
Сделать ей небольшой сюрприз.
— Записка была от меня, — сказал я и, не дожидаясь приглашения, уселся возле рыжеватой на свободный стул.
Она подняла голову, раскрыла во всю ширь коричневые, как два финика, глаза и, подперев кулачком подбородок, стала на меня глядеть.
Потом слегка усмехнулась и сказала:
— Знаю…
И сказала самым что ни на есть спокойным и приятным голосом, какого я еще ни у одной девчонки не слыхал.
Это ее спокойствие и умные глаза стали вдруг действовать мне на нервы. Действовать на нервы самым изощренным образом.
Я сказал поспешно:
— А я на полном серьезе насчет…
Она кивнула:
— Разумеется! Я тоже.
Потом взяла ручку, уткнулась прямым носиком в «Жену а моду» и стала списывать рецепт приготовления картофельных котлет.
Меня это взбесило. К тому же я как-то затылком чувствовал, что джин кончает свое действие, рассасывается у меня в крови и смелость меня покидает. В этом взбешенном состоянии я перешел на «ты».
— Вязание ты, случаем, не захватила? Вязание — надежное прибежище несчастных жен, — сказал я насмешливо.
Рыжеволосая взглянула на меня — и не обиделась.
— Готовкой ты не занимаешься? — спросила она.
— Не занимаюсь, — раздельно произнес я, не зная, что о ней и думать и когда уж наконец закончится этот обмен мнениями.
Я посмотрел на сумочку. Под свитером там были литографированные лекции, сверху лежала обернутая книга и большое желтое яблоко.
— В каком ты институте? — спросил я.
— Это так важно?
— Ну, принимая во внимание то…
— Принимая во внимание что? — спросила она и улыбнулась.
— Ну, ситуацию… поскольку я женюсь! — хмыкнул я.
— А-а, — сказала она и вытянула перед собой длинные ноги.
Заметив мой оценивающий взгляд, добавила:
— Наверно, в физкультурном?
— Я так и понял! — кивнул я, еще раз покосившись на ноги.
— Не нравится? — взглянула она с вызовом и прищурилась.
Потом, развеселившись, сказала:
— Еще что тебе надо знать, поскольку ты женишься? Дают ли мне пособие по сиротству? Номер телефона? Объем груди? Есть еще, между прочим, имя…
— Сначала давай имя, — сказал я.
— Ладена Йонашева. А твое?
Я протянул визитную карточку.
Она вернула ее со словами:
— Я очень тронута, Алеш.
— Чем тронута?..
— Что ты остановил свой выбор именно на мне. А вдруг у меня астма? — посмотрела она внимательно мне в лицо. — А вдруг я даже не учусь и в физкультурном?
Я тряхнул головой.
— Не веришь? — Она стала рыться в своей сумочке, но ничего так и не вытащила. — Все ведь возможно.
Я улыбнулся. Почувствовал, что я ее интересую. Опять был на коне.
— А разве это не чудесно?
— Что именно? — спросила она.
— Что все возможно.
Мы вдруг одновременно взглянули на метрдотеля.
— Выпьем?
Она кивнула:
— И это можно!
— А ты здесь каждый день? — сказала она, когда метрдотель поставил перед нами два джина.
— Нет, только когда дождик. В другое время хожу к «Глаубицам». Как вся наша компашка, с философского…
— Ты учишься на философском? — удивилась Ладена.
— А что?
— Да ничего.
— А ты думала где?
Она прикрыла один глаз и, не мигая, посмотрела на меня.
— Ну, говори…
Мне не терпелось узнать, в какой разряд она меня поместила.
— О чем ты думаешь? — спросил я наконец, когда она так ничего и не ответила.
— О том, что папа, может, на собрании, о том, что мне надо купить хотя бы две пары колгот и подойти на почту.
Я начал искать спички. Она строила из меня шута. Такого чувства я еще не испытывал. Не потому, что мне всегда попадались глупые девчонки, это нет, но я подобных штучек не терпел.
— Будем придуриваться? — сказал я.
— Зачем же? В такой дождь!
Она повернула голову:
— О, да он перестал.
Лицо ее приняло другое выражение, и она выпрямилась.
Я вдруг подумал, как бы она не ушла. Это означало бы второе мое поражение. Гораздо более ощутительное, чем утром, у Ондроушека.
— Куда же мы рванем, Ладена? — сказал я поспешно. — Я уж два дня по-настоящему не ел.
— Но я должна сперва на почту, — тянула она свое, в задумчивости глядя поверх моей головы, как будто меня вообще не было.
— Ладена!.. — воскликнул я и неожиданно взял ее за руку.
Рука была теплая и мягкая, и в ней зажат был скомканный влажный платочек. Должно быть, он был там все время, пока мы говорили, только я его не замечал.
— Я ведь на полном серьезе! — повторил я убежденно.
Она сморщила лоб. Потом отвела руку и высморкалась в этот свой платочек.
При этом в нос произнесла:
— Кто же сомневается?
— Тебе пока, конечно, непонятно, но я все объясню, — заговорил я быстро, испугавшись, что, быть может, упускаю необыкновенный случай. — Давай только сначала тут закончим, ладно?
— Тогда идем! — сказала она. — Хотя мне надо на почту…
«Черт! И чего она привязалась к этой почте?» — подумал я.
А вслух сказал:
— Потом где-нибудь перехватим бифштекс по-татарски… — и сделал рукой знак метрдотелю.
У вешалки я подал Ладене пальто. Взял за концы ее волосы и, перекинув через ворот, как делают девчонки, спрятал в капюшон.
— Так? — спросил я в самом благодушном настроении. — Я здесь, пожалуй, позвоню… Ребята ждут… Можешь подержать портфель?
И проскользнул в кабину.
Набрал номер «Глаубиц» и попросил позвать Ченьку Колмана.
— В чем дело? — сказал он, когда меня услышал.
В этом был весь он, Колман. Пижонишка. Все шло от головы. Я хотел осадить его, сказать: «А ничего. Просто хочу сообщить, что вы, болваны, мне приснились». Но вместо этого кратко объявил:
— Я вхожу в долю!
— Иди ты, паинька! — не поверил он.
— Законно! — подтвердил я самым безмятежным голосом.
— Ну, значит, в два у ратуши, — предупредил он. — Мы все придем за бланками.
— Железно в два! — пообещал я и хотел повесить трубку.
Но Колман выдал вдруг повышенную дозу любопытства.
— А что там у тебя за девочка? — спросил он.
Причем повысил голос, будто плохо слышал.
— Знаешь Мудрову из пятого потока? Ну ту, что закадрила ассистента За́вадила? — сказал я.
— А что?
— Такие вот у нее ноги. Алу Матейку знаешь? Той же пробы. А глаза знаешь какие? Видал когда-нибудь Нелли Буш? Ее ты знать не можешь, чучело! Но если бы ты видел ее в кино, куда ты не пойдешь, конечно… ты бы понял. Короче, профили у них совершенно одинаковые!.. У моей и у Нелли Буш.
Колман, разумеется, оскорбился.
— Хватил тоже! — возмущенно фыркнул он.
— Приди. Я тебя с удовольствием познакомлю, — добавил я медово и повесил трубку.
Ладена стояла поодаль, слабо улыбаясь. Потом обернулась, протянула мне портфель и медленно сошла на тротуар.
Там она мне сказала:
— Очень ты зычно говоришь по телефону, Алеш!
Я остановился.
Она слышала разговор. Это меня несколько огорошило.
Не могла подождать у вешалки!..
Вместо извинения я поднял воротник дубленки и сказал:
— Что у тебя там за дела, на почте?
Ладена залилась смехом — он в первую минуту показался мне приятным. Потом проговорила:
— А вдруг мне уже не на что выпить и чашки кофе и я хочу забрать почтовый перевод? Вдруг я хочу быть независимой? Может, я не привыкла, чтобы мне покупали бифштексы по-татарски!
— Верно, — ответил я, но понимал, что, как я ни стараюсь удержать беседу на привычном уровне студенческого трепа, Ладена неумолимо уходит куда-то в другую плоскость.
Я поднял глаза. Ладена не могла не улыбнуться, но и тогда в лице ее осталось что-то гордое и сдержанное, мешавшее мне быть самим собой.
— Ну человек! — сказал я, стараясь ухватить ее за руку, опущенную в карман светлого пальто. — Но все равно я жутко хочу есть!..
2
Это был, в сущности, запрещенный удар, и Колману я его не забуду. Сотрудник Национального комитета, типичный персонаж новелл Полачека, смотрел на нас через очки, и глаза его говорили: «Тут вам не цирк, товарищи граждане, тут — государственное учреждение!» — а голос объявил, что заявление можно подать в любое время, но надлежащим образом разборчиво заполненное и с приложением необходимых документов.
Дело было ясное, но требовалось доказать, что Колман не сыграл со мною злой шутки и поджидает меня здесь со всей компанией. Обед, правда, затянулся, трамвай полз еле-еле, было уж двадцать минут третьего, но ради такого случая могли бы и подождать.
— Четверо моих коллег тоже женятся, мы тут условились о встрече…
— А я их выгнал!..
У меня перехватило дух.
Человек в пиджачке забарабанил пальцами по столу. Потом взорвался.
— Вы что себе думаете? — трахнул он кулаком по недоеденному рогалику с тертым сыром. — Извольте объяснить!
— Я ничего не знаю, — заверил я его.
Человек не стал меня слушать. Он был взбешен, что расплющил свой завтрак. Выдвинул ящик, где у него лежало кухонное полотенце, и стал кричать:
— Ходят тут, понимаете, с транзисторами, горланят, не знают толком, у кого какая невеста. Как это я должен понимать?!
Он смолк и облизнул языком губы. Наверно, окончательно дошел. Очки сползали у него с носа.
Ладена взяла меня за рукав. Я чувствовал, что она тянет к выходу. Но надо было все же разобраться…
— Пожалуйста, простите, — произнес я с самым сокрушенным видом. — Какая неуместная развязность! Они достойны всяческого порицания.
Он молча облизнул языком губы. Наверно, почуял запах сыра.
Я продолжал самым миролюбивым топом:
— Но бланки заявлений они взяли?
— Взяли, как это ни прискорбно!
— Ну, завтра будем подавать.
Он не ответил.
Только, когда Ладена у дверей сказала «до свидания», пробурчал:
— И помните, что это стоит денег… Двести пятьдесят крон, помимо зала.
Он поднял руки, чтобы оглядеть сырные пятна. Из широких лоснящихся рукавов высунулись запачканные манжеты. А у меня в этот момент было глупейшее ощущение, что эти старческие руки нас благословили.
Всю дорогу мы ржали и успокоились только в трамвае. Хотели сесть, но было некуда.
Запыхавшаяся Ладена прислонилась к моему плечу. И показалось таким странным, что она со мной. Подумалось, как все это комично, и в то же время стал мучить вопрос: зачем она пошла на это? Еще была возможность сказать: «Чао, совратитель!» — вывесить белый флаг и ретироваться. Куда бы она тогда подалась? Я не знал даже, где она живет. Собственно, вообще не знал о ней ничего. Я стал гадать, о чем она теперь думает, и, хотя в переполненном вагоне в грудь мне упиралось ее плечо, она мне представлялась чем-то страшно зыбким, нереальным… Неужто правда я наткнулся на такую колоссальную девчонку?
То, что касалось самого пари, она приняла за обедом с потрясающим спокойствием. Только спросила, кто с кем его держит, и сказала: «Передай, пожалуйста, перец. Люблю все острое». И набила рот булкой.
Когда она еще ела бифштекс, я ей сказал, кто такой Ченек Колман. Что у него красивая морда, и не более (это было не совсем так: Колман с первого курса получал повышенную стипендию), и что девчонки всего факультета за ним бегают. Это как раз так и было. Только из-за Колмана одна наша девчонка — Итка Пражакова — придумала целую игру. В нашей компании было шестнадцать человек. Десять девчонок и шесть ребят. Все приняли условия игры, а неучаствующие согласились поставить пять бутылок в пользу тех, кто публично объявит о своей помолвке и ради хохмы женится. А потом через сорок восемь часов разведется. Это, правда, не входило в условия пари, но разумелось само собой, поскольку никаких серьезных отношений ни у кого из наших факультетских ни с кем не было. И что партнера надо выбирать только из нашей компании, тоже никто не сказал. Но сама Итка это себе иначе не представляла. Ждала, что именно из-за нее передерутся все наши ребята, и главное, ждала, что ей сделает предложение Ченька Колман. Потом я рассказал Ладене, что участвовать согласились только Милош Скалка и Колман. Плюс все девчонки. Милош выбрал в партнерши Олину Навратилову, Колман — Наташу Зитек, жестоко обманув все ожидания Пражаковой. И сразу пошли разговорчики. Что, мол, Олина с Милошем и без того тайком встречались. Забавно, что Олина и не думала этого отрицать. Но больше всего бесновалась Итка. Она стала то и дело подкалывать Колмана — что у него нет своих мыслей и он как попка повторяет только, что услышит, а если есть у него что-нибудь свое, так это — одни жиденькие усики под носом… Не знаю, что наехало на Итку. Втюрилась, что ли, по уши? И недурная из себя девчонка. Честно. Вполне красивая. Уж этого у нее не отнимешь. Мне ее даже было жаль…
— И если бы она сказала: «Приходи к нам, Алеш, наряжать со мной рождественскую елочку», ты бы сейчас же побежал?
Ладена зорко посмотрела на меня.
— Говори, побежал бы?
— Тонкая мысль сия принадлежит тебе. Итке она не приходила в голову. Именно это ты хотела от меня услышать?
— Допустим. А что здесь такого?..
— Тебе бы вот я нарядил такую елочку. И положил бы под нее платочки. Должен предупредить, что я до смерти не люблю дарить таким сопливеньким девчонкам что-нибудь, кроме носовых платков.
— Жадный! — сказала Ладена.
И, улыбнувшись, добавила:
— Учту!..
— И вот еще, — не дал я сбить себя с курса, — свадьба должна произойти в течение двух недель. И в Нуслях. Колман так решил, не знаю почему. Наверно, у него там знакомые.
Мы немного помолчали.
— Ладена, — сказал я.
— М-м?
— Ты еще «за»?
Она только кивнула, а потом спросила:
— А бутылка будет?
— Не сердишься?
Вместо ответа она объявила:
— Выигрыш пополам!
— Ну, значит, я отдаю деньги и забрасываю документы, — сказал я удовлетворенно.
И сразу вырос в собственных глазах. Утром проруха, а теперь такой нежданный случай.
Трамвай наш громыхал, мимо проплыл какой-то антиквариат, люди толпой входили и выходили из магазинов. Куда мы, собственно говоря, едем? Вскочили в первый попавшийся вагон на островке трамвайной остановки. Но я не представлял себе, что мог бы сейчас отправиться домой или на факультет или вообще заняться чем-то, а не быть с Ладеной. Она подняла на меня глаза.
— Как ты насчет того, чтоб выпить чашку кофе? — спросил я.
— Тут дело обстоит серьезнее. Стоит мне хоть немного простудиться…
— Так ты простужена? — дошло до меня наконец, как до жирафа.
— Тогда сойдем?
Она кивнула.
Мы слезли и пошли пешком. Договорились задержаться наверху. Это вообще была моя идея. Я думал, что в какой-нибудь из забегаловок, между Малостранской и Градчанской площадью, наткнусь на Колмана и покажу ему бланк заявления, лежащий у меня в портфеле. Я представлял себе, какое у него будет лицо. И за кого этот Колман меня принимает? Вот осадил же я его? Конечно, осадил! Можно, оказывается, осадить красавчика и умника. Я знаю, что щекочет его самомнение: у меня водятся иногда монеты. Но получаю я их не от папочки. В каникулы берусь за всякую сезонную работу, а так вообще подрабатываю по мелочам. Но говорить этого я ему не буду. Пускай считает меня белоручкой и пай-мальчиком. С Колмана это станется! Черт, и чего я вечно начинаю заводиться, когда думаю о Колмане?
Не потому ли, что он может выбирать любую девочку? И все на свете знает. Я не хочу сказать, что я мало читал и ни к чему не проявляю интереса. Но он как-то умеет подать свое мнение, о чем бы ни зашла среди студентов речь. Скажите, например, слово «Камбоджа» или покажите пальцем на какую-нибудь статую в парке — и он немедленно вам скажет, почему она именно здесь, а не в другом месте. По-моему, он читает все газеты и еженедельники, какие только есть в продаже. Я никогда не мог понять, откуда он берет на это время. Должно быть, он читает даже объявления — не далее как на той неделе говорит:
— Вчера в «Лидове демокраце» один сообщал, что купит трилобитов. Хорошо, да?
Вспомнив этот разговор, я вдруг подумал, что Ладене Колман, чего доброго, понравится, и повел тактику Итки Пражаковой.
— Когда увидишь этого стилягу Колмана, — сказал я, — не падай. Девчонки у него только для забавы.
И сразу же подумал: «Вот черт, еще и не поцеловал ни разу, а уже ревную!»
Но Ладену занимали больше мои качества. Что я умею.
Мы миновали запертый антиквариат.
И шли теперь мимо рекламной доски объявлений.
КАРТОТО торгового объединения «Прага» искал бухгалтершу на полный день; а предприятие ИНКЛЕМО — водопроводчиков для воздухоотопительной системы; ЛАХЕМА покупала, только от общественных организаций, ртуть, в том числе и неочищенную. Но больше всего увлекла меня возможность приобрести наложенным платежом семена гвоздики CEANT CHABAUD, цветущей с лета до первых заморозков.
— Гвоздику эту я тебе когда-нибудь приобрету, — сказал я Ладене.
— Ври больше! — не поверила она.
— Честно! — настаивал я на своем. — Если я кого полюблю, то покупаю ему цветы.
— Я рада, — ответила Ладена.
— Чему? — не дал я посягнуть на свою независимость. — Я ведь сказал когда-нибудь и если полюблю.
— Ух ты! — сказала Ладена. — Я вот недавно спрашивала о твоих талантах — пока я вижу, что ты можешь только болтать языком. Иногда, правда, занимательно.
— Могу покрасить комнаты и кухню. Тебе и твоим родичам.
— Ну, это — плагиат, — кивнула она на доску объявлений (бюро пражских коммунальных услуг искало маляра для интерьеров).
— Я тоже это могу сделать, — уверил я ее.
— А что еще ты можешь?
— Досуха вытереть посуду и наколоть дрова.
— Ну, это маловато. Для мужчины.
Она была права.
Но ведь не мог же я рассказывать девчонке, что я в каникулы берусь за все, что подвернется. Торгую фруктами на Либерецкой ярмарке, разношу пиво…
— Еще, — я вспомнил, — с незапамятных времен чиню шариковые ручки и пишу плакаты, у нас, для комитета ССМ. И нет на факультете коридора…
— А зонтики? Не чинишь?
— Ну, разве только твой…
— Врешь ты.
— Возможно.
— А хочешь один раз сказать правду?
— Один раз — да.
— Тогда скажи, что бы ты сделал, если б меня, совершенно незнакомую девчонку, увидал в трамвае?
— Хм… что бы сделал? — начал я рассуждать вслух. — Я бы сказал себе: «Внимание, Алеш. Смотри, какая классная девчонка. Плохо ей будет, если ты ее проворонишь». И заговорил бы с тобой: «Девушка, я вас откуда-то знаю. Откудова же это я вас знаю?..»
Ладена схватила меня за рукав:
— Ой, ну ты просто!..
Что я такое, она не сказала.
Мы находились возле «Глаубиц».
Я затянул Ладену в зал.
Колмана там не было, зато был Вашек Перлик из нашей компании. Он помахал мне от столика, но не нашлось ни одного свободного стула.
Я подошел к нему один, пожал руку и спросил о Ченеке.
Вашек жадно поглощал гуляш и полным ртом промямлил:
— Он был. За час до твоего прихода ушел с Иткой Пражаковой.
Это была новость.
— Ничего нет невозможного, — сказал он и опять стрельнул глазом к двери, на Ладену. Взгляд его говорил: «Что у тебя с этой?» Наконец Вашек не выдержал, спросил:
— Знакомая?
— Кузина Бета, — сказал я, — едет со мной в четверг как подружка невесты.
Он не повел и бровью, но поставил под сомнение мой выигрыш:
— Если не сбежит…
Потом высунул шею из рубашки апаш и дернул головой. К двери.
Приятно было это видеть. Ладена действовала с первого взгляда. «Вот так-то, знай наших!» — подумал я. А вслух сказал:
— Нацеливаюсь на отдельное жилье. Хотя найти и будет трудновато. Смекаешь?
Вашек высказался скептически:
— Комната на двоих — мечта поэта…
— Не беспокойся! — хлопнул я его по плечу. — Что-нибудь да придумаем. Бывай!
Мы прочесали с Ладеной Нерудовку, дошли до «Меценаши», «У Патрона» заглянули в зал, но никого не встретили. Шатались целый час, пришли опять на Старе Место, и тут Ладена, вытащив платочек, вытерла нос и решительно сказала:
— У тебя ноги не болят?
— Ты ведь у нас физкультурница?
— Поэтому я свои должна беречь.
— Ну, значит, у меня болят.
— Может, послушаем немного музыки — ты выдержишь?
Я в ту минуту мог бы выдержать, что угодно, — и Ладена завела меня в одно место, на пятачке возле Вифлеемской часовни. Тут был уютный полумрак, за столиками — по крайней мере по одному выпускнику средней школы, а в уголке — старый патефон с кучей еще более старых, заигранных пластинок. Ладена поставила одну, мечтательно застыла, слушая.
Я взял ее руку — не всю, только кончики пальцев, — стал нежно гладить каждый ноготок (этот пас у меня отработан — со времен бальных танцев в школе действовал безотказно) и посмотрел в глаза.
— Знаешь, мне сейчас ужасно хорошо…
— Знаю, — сделала она лицо, как у праотца Чеха.
И немного погодя сказала:
— Кто тебя сегодня вывел из игры с утра пораньше?
— Об этом ты сейчас не говори.
— А все-таки?
— Немножко позже, ладно?
Я улыбнулся. Представил себе, как напишу письмо Ондроушеку, он это любит; что-нибудь выдумаю и отверчусь от неприятных разговоров в деканате. Потом спросил:
— У вас тоже обязательное посещение лекций?
— Некоторых — да.
— Сегодня они были?
— Только Гопкирка.
— Кто?
— Как кто?
— Постой, — не торопясь сдаваться, отвел я свою руку (зато подальше вытянул ноги, пока не коснулся Ладениного колена), — это, как я понимаю, лектор. Только что он читает? Или есть у вас курс под названием «Але-гоп»?
Ладена наподдала мне под столом ногой так, что я ойкнул.
— Не оскорблять физкультурников!
— Ясно. Какой-нибудь Кодеш…
Она потянула из рюмки и, надув щеки, немного подержала вино во рту. Потом сказала:
— Напрасно изощряешься. Я все равно не в физкультурном.
— А я не в историческом.
— Не в историческом?! А ты мне этого не говорил…
— Не говорил?
— Нет.
Застукала она меня. Это слегка испортило мне настроение.
— Ну не волнуйся, я занимаюсь индологией, — стал я немного горячиться.
— И ты уже на третьем курсе? — удивилась она.
Потом пришла моя очередь удивляться, когда она добавила:
— Да, верно. Чтение санскрита начинается с третьего года. У вас уж должен быть и брахманизм, и индуизм. Я тоже этим увлекалась…
Я не дал ей договорить.
— А как это согласуется с твоей физкультурой или химией? — сказал я и прищурился, словно та ее ложь была невесть какое большое дело, прекрасно зная между тем, что это не большое дело, а всего только игра и, назовись Ладена хоть учителем закона божия, мне было бы на это также наплевать.
— А что, все обязательно должно согласоваться?
— Вообще-то нет.
Я поднял рюмку:
— Не будем больше лгать, идет?
— Кто лжет? — запротестовала она.
— Никто?
— Ты по себе судишь. Индус! Что, я должна была сразу выкладываться, что и как? Учусь я на химической технологии, есть такой факультет в Политехническом — Прага, Сухбаторова, пять. Теперь отстанешь?
Я тряхнул головой.
— Не убежден, — сказал я и немного скис — уже в девятом классе стало ясно, что я не потяну ни на машиностроение, ни на химию, которые в мечтах всегда рисовались папе моей специальностью.
Потом опять поднял глаза, чтобы увидеть еще раз Ладену — рот у нее был ненакрашенный, но влажный, кожа очень светлая, а скулы слегка выдавались, делая ее чуть старше своих лет, — и, чтобы сбить немного с нее спесь, сказал со вздохом:
— А для чего это вообще-то нужно?
— Хотя бы для определения растворителей, милый индус.
— Я не хочу, чтоб ты звала меня индусом.
— Поэтому ты зарумянился?
— Тут душновато, нет?
— Один ноль в мою пользу, Алеш! Видишь, я называю тебя Алеш. Теперь согрей, пожалуйста, мне руки… Ты меня заморозил.
— Ну, это поправимо!
И я сжал ее руки в своих ладонях.
Но все-таки остался собой недоволен. Не удавалось утвердить своего превосходства.
— И нравится тебе ваша химия? Для этих самых растворителей достаточно, по-моему, и техникума.
— Для всяких там исследований — да. Меня-то лично занимает ядерная химия и вычислительная техника. Послушай… там нигде не продается калькулятор?
— Зачем тебе?
— Считать. У одного осла есть эта машина, и знаешь, сколько она ему экономит времени?..
— Не знаю, — сказал я. И снова усомнился:
— Я думал, с тебя хватает одних формул. Ты знаешь вообще какую-нибудь формулу?
Она взяла бумажную салфетку. И на ней написала: PV = nRT.
— Читаю только книги и газеты, — процедил я. — Что сие означает?
— Элементарное уравнение Шрёдингера.
— Дай сюда! — сказал я, схватил салфетку, сжал в комок и бросил в пепельницу. — Не хочу и смотреть.
Она состроила глуповатую рожицу и сказала:
— Жаль. — И по глазам ее я видел, что ей правда жаль. — Нельзя ж все время только болтать глупости.
— Глупости?
— Извини, — полуоткрыла она рот и слабо усмехнулась. — Ты еще не собираешься домой?
— Никаких домой! — решительно заявил я. — Сама ты за обедом говорила, что свободна до вечера.
Она постучала пальчиком по циферблату:
— Семь!
И опять чуть усмехнулась влажными губами. Я уже ничего не соображал. Прядь волос падала ей на глаза, зажженная свеча обливала лицо светом. Оно было красиво. Я оглянулся. Кафе наполовину опустело, официантка смотрела на нас. Я сказал:
— Закажем быстренько чего-нибудь, что тебе хочется.
И сжал Ладенин локоть.
Мы ели молча, и я смотрел, как она отщипывает от хлебного ломтика, накалывает сардинку и почти каждый кусок запивает. Молчание прервал я.
— Подумать только, еще утром я тебя не знал!
Она пожала плечами:
— А я так и не знаю до сих пор, где ты живешь.
— А я не знаю, где ты. Это так важно?
— Я живу на Ветрнике, — сказала она сухо, словно удивляясь, что об этом умолчала.
— Ну, тогда слушай, — сказал я, приняв внезапное решение. — Живу я на Виноградах, у нас пять комнат, две легковые машины, один отец, который, кроме того что главврач, сидит еще не знаю на скольких ответственных постах, — замужняя сестрица и дед в Бржевнове.
Все это, разумеется, я сочинил, кроме Виноградов и деда.
— Достаточно? Или продолжить? — И я широко улыбнулся, так что без надобности открыл дыру на месте вырванного коренного зуба вверху справа.
Всегда так с ними. Не успела познакомиться, как подавай ей биографию. Меня это бесило. Впрочем, она даже не слушала, щелкала зубочисткой, а в лице была какая-то строптивость, заставлявшая меня без перерыва говорить и говорить.
Но вскоре она стала прежней легкомысленной девчонкой, какою, может, и была на самом деле.
— Ну, значит, Алеш у нас папенькин сынок! — сказала она с насмешкой. — Хотя пока вид у тебя не очень авантажный. Та же картина, к сожалению, и у меня. Кроме квартиры. Потому что я из Усти.
— Да ну нельзя так, — потянулся я к свече. — Люди, в конце концов, не идиоты…
— Кто как, — сказала она и тряхнула волосами.
Должно быть, я ее чем-то задел.
— Вот что, — поднял я от стола свечу, — будем друг с другом ласковы!
— Привет! — осклабилась она. — Этого только не хватало. Знаешь, кого я не терплю? Ласковых мужичков с усами и бачками.
Рука моя невольно потянулась к щеке.
— Это не бачки, — сказал я.
— Я разве это утверждаю?
Она прыснула. И стала хохотать как сумасшедшая.
Но неожиданно умолкла, будто испугалась или вспомнила о чем-то важном, и сказала:
— Ты что, серьезно хочешь подать заявление, Алеш?
— А ты нет?
Она не ответила.
Я сказал излишне громко:
— Если у тебя есть парень, ты можешь…
— Тс-с, — зажала она мне рот ладонью.
И сразу я повеселел. Может, он у нее и есть, но это несерьезно. Может, я лучше. Девчонка начинала проявляться. Конечно, она положила на меня глаз еще в «Славии». И как я сразу не сообразил! Я улыбнулся и сказал себе мысленно: «Некоторые вещи, Алеш, до тебя доходят туго. Не все, понятно», — с жаром поспешил я себя успокоить. И тут же вспомнился Ондроушек. Плечишки, стиснутые синим пальтецом, тяжелая лобастая голова… Как только, несмотря на весь ее объем, вмещает она в себя столько войн и перемирий, деклараций, деятелей, базисов, революционных перестроек и будителей? На них-то он меня и словил — на Эмануэле Арнольде и его отношении к восемьсот сорок восьмому году. «Ему-то все это раз плюнуть», — подумал я и помрачнел, представив себе, что меня ожидает — и именно теперь, когда я встретил интересную химичку, которая сыплет уравнениями, как из рукава. На этом месте размышления мои прервала Ладена:
— Ты сердишься?
— Зачем?
С чего я должен был сердиться?
— Но ведь и я не знаю, есть ли у тебя девушка…
Я мог ей, разумеется, сказать, что никакой большой любви у меня нет, когда же она наконец могла возникнуть, явился Колман, пригласил Итку Пражакову на святки в Шпиндл, а в феврале еще раз — на субботу и воскресенье… и в понедельник мне на лекции сказал своим сонорным голосом, который слышен даже у доски: «Ты, Алеш, дешево отделался. Характеристику я этой производственнице не даю. Не более как истеричка, перекормленная аспирином».
— Послушай, не поговорить ли нам о чем-нибудь другом? — сказал я, чтоб прогнать тяжелое воспоминание.
— Именно это я хотела тебе предложить, — миролюбиво отозвалась Ладена.
Настала пауза, во время которой я смотрел на Ладену, а Ладена на меня, и оба думали, что ничего-то друг о друге мы не знаем, хотя уж перешли на «ты», раскуриваем вместе одну сигарету и собираемся вступить в законный брак.
Мне захотелось рассмеяться и Ладену успокоить. Первое, что пришло на ум: «Кто старое помянет, тому глаз вон. Не будем ворошить прошедшее…» Но тут я понял, что не так-то это просто. Мне надо было знать о Ладене все — по крайней мере самое существенное; я чувствовал, что вечер наш затянется, а это было хорошо. Это я любил больше всего: пламя свечи и над ним — неразгаданное девичье лицо, поверхность гладкого стекла под пальцами, интимный разговор до ночи… А после — не обязывающее обещание: «Завтра я позвоню!» И в наступившей тишине у нас за столиком я захотел сказать что-то по правде умное, но не придумал ничего и попросил налить еще две рюмки.
Ладена заказала, кроме того, пакетик жареной картошки, и разговор, естественно, переключился снова на академические темы.
Я слушал невнимательно, смотрел на ее руки, на гладенькое горло — она все время запрокидывала голову, когда брала губами лепесток картошки, — движения ее были изящны, а батник с тремя расстегнутыми пуговками делал ее ужасно притягательной, и я задумался о том, буду ли я ее когда-нибудь любить.
Внезапно она насторожилась и спросила:
— Ты что?
— Как что? — комично вытаращил я глаза.
— Глядишь, как землемер.
— А как глядят землемеры?
— Вот так, как ты! Я тебя спросила, почему ты выбрал языки. Чем тебя увлекла именно индология?
— Папа мечтал, что я буду врачом, мама настаивала на техническом — у них в роду все были техники, и мама думала, что я, скорее, в их породу…
— А тут еще дедушка с бабушкой… — осклабилась Ладена.
— Представь себе, именно так и было. Дед органически не выносит докторов. А всяких техников и разных там экономистов пруд пруди. «Берись, — говорит, — за то, чего никто не знает».
— Хм, — укоризненно прищурилась Ладена, — а своей головы нет.
— Ты не форси! — сказал я скучным голосом, почувствовав, что она считает меня недотепой. — Ты-то, конечно, с девятнадцати лет знала: в единой химии твое спасенье!
— Школу я кончила в восемнадцать, а в институт пошла позднее. Сперва проверила свои педагогические данные на продленке, иногда даже подменяла заболевшую учительницу — согласно циркуляру номер тридцать три — и работала техником в Те́плицах.
— Ну, ты герой! А час назад ты, помнится, упоминала об Усти. Что у тебя там мама и так далее…
— Поезда ходят всюду, — отпарировала Ладена, — только не каждый в вагоне учит химию, чтоб сдать наконец трудный вступительный экзамен.
И снова меня охватило ощущение, что она меня принизила, гордая тем, чего ей удалось достигнуть. И было смешно, что я хочу ее в этом разубедить.
— Благодарю за разъяснение, — сказал я. — Я лично в институт попал по блату, поскольку…
Я запнулся, хотел сказать: «Поскольку папа мой главврач», но усомнился вдруг, что превратил отца именно в главврача, а не в директора, и разом отчеканил:
— …поскольку иначе не выходило — Алеш Соботка мог от силы глупо зыриться и выстирать пару своих носков. Так ведь ты думаешь? Именно так?..
Она тряхнула головой, с минуту изучала выражение моего лица — а выражение было довольно глупым, — потом спросила:
— Какое это чувство — считать, что ты понимаешь другого?
Я оборвал ее:
— А ты все хочешь быть умней других?
— Но это ведь, наверное, прекрасно, Алеш?
— Финтишь!
— Нисколько!
Опять мы друг на друга уставились, как два сыча.
Я прикрыл глаза. Я шел по тонкому льду и был для этого не в лучшей форме. И, как всегда, когда решалось что-то важное, начал терять самообладание.
— Ты далеко пойдешь, — сказал я, не думая о том, как примет это Ладена, — ты бойкая, всегда ты будешь знать, что тебе делать. Только смотри не сорвись до времени!
— Буду стараться!
Она, разозлившись, дунула на свечку. И отвела ноги как можно дальше от моих. Потом тихо сказала:
— Эгоист ты.
— Может, попробуешь меня перевоспитать? — улыбнулся я, достал спички и зажег свечу с самым невозмутимым видом.
— К тому же с самомнением.
— Когда выяснилось, что я эгоист?
— После обеда.
— Это почему?
— Ты даже не спросил, свободна ли я вечером.
— А ты была несвободна?
Она не ответила. Опять хотела задуть свечу. Опять разозлилась.
— Я не иронизирую, не думай. Я правда хочу знать, что за дела у тебя были вечером.
— Лабораторные в «Гиганте», и это может обернуться скверно, если я не достану справки от врача.
Я спохватился, что сделал папу главврачом. Сейчас уместно было бы сказать: «Не беспокойся, забежим к нему в виноградскую больницу — и дело в шляпе!» Но папа мой был выездной агент — специалист по обуви и по фарфору. А это было не такое романтичное занятие.
— В таком случае извини, — сказал я.
— Разве что Вишня меня там отметила…
— Кто это?
— Вишня? — улыбнулась Ладена. — Любопытное биологическое явление. Девчонка, у которой в ее двадцать один год не было ни одного пария. Ее фамилия Вишнякова, у нас с ней блок на двоих. Утром Алена гонит меня в душ… Знаешь, во сколько мы встаем? Три дня в неделю в пять часов утра. В шесть выезжаем, около семи на Прашняке…
— А завтра? — вдруг пришло мне в голову. — Когда вы завтра выезжаете?
— Завтра мы дома — у ребят военная подготовка.
— Сколько девчонок у вас на курсе?..
— Четыре… Собственно говоря, три. Я для ребят уже свой парень.
— Почему?
— Те три — новенькие, пришли только этим летом, а я с ребятами от самого начала. За это время они так ко мне привыкли, что ходят жаловаться на своих девчонок…
— Ну, а Алена… Вишня? — любопытствовал я.
— Она на другом факультете.
Я неожиданно приревновал ее к этим ребятам. Но главное — меня задело, что Ладена даже не поинтересовалась, сколько девочек у нас на курсе. Она бы поразилась, сколько их сидит на лекции.
— Я вижу, все на вашей бесподобной химии необычайно! — сказал я с ехидцей.
— Ну хорошо, что ты хоть это видишь, — ответила она мне в тон.
А потом попросила:
— Возьми у кельнерши мне содовой. Побольше и похолодней.
— Будет исполнено. Только сперва скажи, куда бы ты пошла с молодым человеком, привыкшим спать ложиться очень поздно, если бы это было в Усти?
— Чего ты приплел сюда Усти?
— Просто представилось, как ты жила там в шрамековском возрасте…
— Много ты хочешь знать — это мне представляется.
Я поскорей заказал содовой и начал думать о тех нескольких минутах, когда мы будем расставаться где-нибудь на островке трамвайной остановки среди мостовой, и смутно чувствовал, что именно сейчас надо что-то сделать, чтобы отдалить эти минуты. Ладена уже дважды взглядывала на часы. Тому, что ее тянет в общежитие, я не верил; с другой же стороны, ей вполне могла не понравиться идея начать со мной поход по пражским погребкам. А на дворе лило. «Помочь тут мог бы разве только дед», — пришло мне в голову. Для этого потребуется, правда, звонить маме. Пока же было очень хорошо: я держал Ладену за руку и чувствовал себя на верху блаженства. Когда Ладена улыбнулась мне, я вспомнил Колмана, опять поглаживал мягкие кончики пальцев — только кончики пальцев, не более, — и уже стал прикидывать, что скажу маме, и было безразлично, что ей ни наврать, потому что я знал: все, все на свете ерунда в сравнении с Ладеной… Я медленно поднялся и дошел до телефона.
Мне повезло. Раздался мамин голос.
— Ничего не происходит… — стал я ее успокаивать. — Вот в этом-то как раз и дело. Ондроушек заболел. Но нам сообщили только в середине дня. Ты меня слышишь? Конечно… будет принимать. Только не раньше понедельника.
Потом я стал вздыхать. Не знаю почему, но мне ужасно нравится быть жертвой.
— Приятного тут было мало, — сказал я, — но, в сущности, нет худа без добра… Почему? Теперь мы с Ладей и Томашем опять навалимся на книжки — и в понедельник бьем наверняка. Решили заниматься до ночи. Поэтому я и звоню…
И сразу предложил:
— Может, ты позовешь дедушку к нам? Вы все равно с Марцелой собирались делать генеральную уборку. Он мог бы присмотреть за Иткой…
С минуту было тихо. Я уж подумал, нас разъединили. Мама не торопилась с ответом. В запасе у меня, однако, был еще один козырь:
— А может, мы с ребятами приедем к нам? Без них я заниматься не могу… Конспекты у нас общие на троих… Понятно, ключ у меня есть, — повысил тут я голос, чтоб сломить сопротивление мамы.
Затем внес предложение:
— Марцела может заехать за дедом на машине. Она ведь плачется, что из-за Итки по неделям не выходит из дому… Один раз можно что-то сделать и для брата, правда? И вообще, с тех пор как она вышла замуж, буквально негде положить учебник…
Тут я был прав, и мама это понимала. Она еще попросила дать о себе знать завтра, главным образом из-за отца, и поинтересовалась, откуда я звоню.
Я сказал, что мы все готовимся у Лади в общежитии, но после девяти нас будут выгонять, и мы оттуда двинем прямо к деду. Добавил две-три фразы и повесил трубку. Что делать! Ложь была необходима, когда-нибудь я расскажу маме всю правду. С минуту я еще успокаивал свою совесть. Потом сомнамбулической походочкой блаженного вернулся к столику и, взяв Ладену за руки, зычно провозгласил:
— Ставим последнюю пластинку — и айда!
Она пожала плечами и закашлялась.
— Это от холодной содовой, — заметил я, когда она уткнула нос в платочек.
Запястья у нее были детские, гладкие и худенькие.
— Куда ты хочешь идти?
— Это зависит от тебя, — сказал я. — Если ты не собираешься поужинать с кем-нибудь другим, то у меня есть несколько предложений.
— Я не собираюсь ни с кем ужинать, потому что у меня течет из носа и стынут ноги. И я считаю просто безобразием, что это происходит в день нашего знакомства, — сказала она и склонилась над сумочкой.
А я в эту минуту, сам того не ожидая, наклонился и поцеловал ее в голову, будто поставил точку в конце фразы.
Ладена тряхнула своей рыжей гривой:
— Кому ты звонил?
— Маме. Все уже устроено…
— Что устроено?
Я посмотрел на нее и сказал:
— Завтра пятница, а в пятницу, насколько мне известно, в институт ты не идешь — вот, исходя из этого, я все устроил.
— Слушай, ты меня не разыгрывай! — нахмурилась Ладена. — Дома у меня — недочитанная Дурасова, а Вишня приготовила спагетти.
— Надо ей позвонить, это элементарно, — сказал я. — Молодежь все может понять.
— Что она должна понять?
— Изменившуюся политическую обстановку, мерзлячка. Сообщи ей, что сегодня вечером ты должна продолжить со мной затянувшийся интимный разговор.
Вместо ответа она вытащила зеркальце. Молча, несколькими взмахами напудрила нос и протянула мне гардеробный номер. Пока я брал пальто, Ладена звонила по телефону. Я накинул полушубок и подошел поближе к аппарату.
Ладена была теперь в новом амплуа. Я слышал, как она морочит Вишне голову:
— …сегодня, Аль, кровать будет свободна — так что если кому понадобится… Ясно… Я с Гонзой Надворником. Знаешь, который играет в «Молодежном»?..
Я повернулся спиной к телефону, пошел обратно к вешалке и стал смеяться.
И смеялся еще и тогда, когда подавал Ладене пальто.
— В чем дело? — подняла она брови.
И у нее в лице была бесшабашная веселость, будившая во мне определенные воспоминания.
Вместо ответа я обхватил ее рукой за талию, стиснул покрепче, так мы вышли в ночь.
3
Довольно долго мы шли молча. Я намеренно повел Ладену через Кампу. В парке тянуло мокрой травой. Палые листья, проржавевшие, затоптанные, слепившись, лежали между опустелыми скамьями, как грустное приветствие ушедшего года. Слабая, но холодная морось студила мне голову, и стало вдруг приятно держать Ладену за руку, слышать звук наших шагов и смотреть через голые ветки на дальний берег, который был мне очень хорошо знаком. Была в этих местах плотина… Она всегда вот так шумела по ночам. За несколько дней до выпускных экзаменов три года назад здесь утонул один парнишка. Я видел, как его искали на лодках, и все говорили, что он прекрасно управлялся с байдаркой. Думает ли кто-нибудь о нем, как я, когда иду мимо плотины? Больше всего я думал о нем сегодня утром, но страх перед Ондроушеком давно рассеялся. Прошло каких-то несколько часов — а по спине уже не бегают мурашки, и хорошо мне, как до этого еще не бывало. Все потому, что я раз в жизни проявил отвагу. Сделав такое заключение, я начал снова думать о Ладене и в тихом парке под далекое гуденье города представил, как мы с ней заказываем карточку: Алеш Соботка с супругой Ладеной сообщают… Потом стал рисовать себе вечер, который меня ждет, и Ладена казалась мне не похожей ни на одну из девчонок, которых я знал. А от этого было тревожно, потому что я ни в чем не был уверен — даже не знал, найдется ли у деда кусок порядочного мыла и зубная щетка для Ладены. Она закашлялась, и я к ней повернулся с видом человека, в чем-то уличенного. Ладена зябко ежилась в своем пальто, волосы намокли, руки закоченели. И я ей предложил выпить кофе в забегаловке на Малой Стране, а после девяти ехать наверх.
— Куда наверх? — спросила она, и в голосе ее была скорее покорность, чем любопытство.
Через час двадцатка довезла нас до конечной. Оттуда надо было идти пешком в сторону Мотола.
Ладена не спрашивала о хозяине домика, в который я ее вел, — это я уже объяснил ей по дороге, — но несколько раз спросила, будет ли там тепло.
— Не будет, так сделаем, — сказал я и прибавил шагу.
Я понемногу обретал уверенность в себе и в то же время чего-то опасался. Надо было привести Ладену в дом, чтоб хоть обнять ее по-настоящему, а я уже заранее робел. Дорога между огородами раскисла, фонарей было мало; вдобавок я спохватился, что забыл купить чего-нибудь согревающего…
Дом деда на садово-огородном участке состоял из трех комнат: двух внизу (одна из них служила кухней) и одной в мансарде, где еще маленьким обосновался я. Мы всей семьей приезжали сюда летом, а когда бабушка умерла и сестра Марцела, четырьмя годами старше меня, потребовала отдельной комнаты, дед переехал сюда насовсем. Два года он возился, пока сам не утеплил и не оштукатурил стены, настелил новые полы… Участок, хоть и небольшой, был хорошо ухожен. Около дома находилась помпа, а сбоку — дровяной и угольный сарай, где на стропилах дед держал ключи.
Нашарив их — я ориентировался здесь и в темноте, — я торжествующе открыл дверь.
Этот момент я предвкушал давно.
Мысленно видел, как показываю свою комнатку, затапливаю печь, усаживаю Ладену в дедушкино кресло и наливаю ей бокал вина. Кроме вина, все именно так и вышло. Вместо него мы налили охотничьей — и я, поигрывая рюмкой, отрешился от всех мыслей…
За окнами опять лило. Струи дождя затягивали садик белой дымкой. Я спустил шторы, принес обоим нам по паре шерстяных чулок и включил радио. Часы на стенке пробили десять. Время как раз подходящее. Все шло отлично. Тепло, тишина, большущие глаза Ладены… Заслоняющие всё.
— Тебе здесь нравится? — взял я Ладену за руку. — Где будем сидеть? Здесь, наверху, или внизу у деда?
Дедова комната была просторней: там были две кровати, широкие и удобные, письменный стол и на нем — старое ружье системы ремингтон; дубовый шкаф, где хранилось бабушкино подвенечное платье и дедушкина лётная форма времен первой мировой войны; на стенах — множество картинок и часы в полметра высотой, с латунной гирей. У меня, наверху, была кушетка, кухонный столик и маленький книжный шкаф, куда дед сложил все мои учебники за девятилетку и первые книжки с картинками. Висели тут две полочки моей работы, а выше них — две фотографии, приобретенные в позапрошлом году на выставке и отражавшие экзотику японского пейзажа.
В заключение я показал Ладене погреб, узкий, но вместительный. Стояли там салазки, старенький конь-качалка, пустые рамы, мешки с картофелем… А у противоположной стены — бутылочное пиво, яйца в коробке и целая батарея банок. По крайней мере в пяти были ренклоды, зеленые и красные, а в остальных — слива, черешня и абрикосы.
— Это для деда консервирует мама, — сказал я, плотоядно потянувши носом.
Дед сам коптил себе сардельки, копченые раскраивал на ломтики и ел, как салями. Сарделек не было, но отыскались сельди в майонезе и три копчушки.
— Будем рубать, не возражаешь? — воскликнул я.
Ладена следила, как я накрываю на стол, достаю масло, приборы, и наконец, приняв игру, предложила:
— Сперва сделаю гренки с чесноком, найдешь чеснок?
Идея была неплохая. Я снова засветил на лестнице и сбежал в погреб. Когда вернулся в кухню, Ладена держала старую дедушкину фотографию и с интересом ее разглядывала.
— Скажи что-нибудь о своем деде.
— Сначала сделай гренки.
Гренки у нее подгорели, я откусил от одного и навалился на копчушку. Когда я с аппетитом ем, то, как правило, молчу.
— Смотреть на тебя страшно, — заметила Ладена и доела подгорелый гренок.
— Охотно верю.
— Честно. Не чавкай и не облизывай пальцев!
— Мы дома. И не надо ничего из себя строить.
— Меня ты, значит, всерьез не принимаешь, — ухмыльнулась она и поставила на огонь воду.
— Ты хочешь мыть посуду? — удивился я. — Это уж утром.
— Как утром?!
— Говорят, в порядочных семьях моют посуду только на другой или на третий день, если не позже. А мы, я думаю, будем порядочной семьей?
— Посуду вымоешь ты сам, — отрезала она. — А воду я поставила для чая.
— Ты собираешься пить чай? — взглянул я на нее растерянно. — Но ведь у нас еще полбутылки охотничьей!
— А мне хочется чаю, — настаивала она на своем.
— Ты меня изумляешь!
Я показался себе чуть не оскорбленным.
— Ладена… — немного погодя заговорил я проникновенным голосом, нагнувшись к ней через тарелку из-под копчушек, — ты прелестна! Я готов скрасить твое времяпрепровождение здесь рассказами о своем деде и патефонными пластинками…
— А у тебя их много?
— Три.
— Ну-у, мало… — сказала она и пошла заваривать чай.
Настала вынужденная пауза.
«Хватил, кажется, немного через край», — подумал я. Всегда я так: если не выпью чего-нибудь очень возбуждающего — не могу выдать ни одной идеи и выгляжу полнейшим дураком. Девчонки от меня не очень-то теряли голову — и почему мне ждать этого от Ладены? Конечно, она что-то от меня скрывает. Наверно, поругалась с хахалем и хочет подложить ему свинью. Не трудно было сообразить, что эти ноги, как у манекенщицы, и эти крепкие бока не долго пропадали втуне. Я неожиданно опрокинул в себя полную рюмку и поставил ее на стол. Ладена все еще заваривала чай. Я разозлился и решил действовать. Женщине сразу надо преподать урок. Это сказал мне Колман и подвел под это теоретическое обоснование. Она, если угодно, ждет этого урока, потому что до самой той минуты, пока его не получит, прикидывает, соображает, комбинирует, как тебя окрутить. В конечном счете ты ей только помогаешь. Она по-своему тебе даже благодарна, если считать, что женщина способна на такое чувство.
— Где дед твой держит сахар, Алеш?
Мы стояли лицом к лицу на середине кухни.
Ладена с полной горячей чашкой чая, я — полный неожиданных отчаянных идей.
— Ладена! Тебе ясно, что ты остаешься в этом доме до утра? — сказал я решительно.
Она прижала холодный нос к моему нахмуренному лбу и произнесла в сантиметре от моих губ:
— Ясно не ясно, а другого выхода у меня, кажется, нет.
Я ничего не понял и поторопился замять эту тему. «Не надо спешить, — сказал я себе, — пускай события развиваются естественным порядком».
И дал ей сахар и лимон.
Потом сделал еще одну попытку:
— Ты где хочешь спать? У деда в комнате или наверху?
— Мне все равно. Ты думаешь, где будет теплее?
Осечка. Девочка была о’кэй.
Я сказал, что пластинки можем послушать наверху, чего-нибудь еще там выпьем, а потом внизу залезем под перину.
Погасил всюду свет (зажег только ночник и сунул его под стол), пустил долгоиграющую с Надей Урбанковой — недавно купленную пластинку, которой я гордился, — навалил на кровать подушек и, подождав, пока Ладена сядет, стал ерзать рукой по ее спине.
Ладена замерла, откинув голову мне на плечо, и прикрыла глаза. Когда я шевельнулся, чтоб поправить подушку, голова ее чуть не скатилась.
— Ты что, Ладена?! — повернулся я всем корпусом.
— Ничего, — слабо улыбнулась она. — Ты можешь дать мне еще чаю, Алеш?
Она взглянула на меня опять, увидела мои оторопелые глаза, забилась в уголок кровати и оттуда сказала:
— Со мной ужасно весело… Я иногда сама себе противна.
— Сколько ты этих чаёв пьешь за вечер? Есть у тебя какая-нибудь норма? — сказал я неприятным голосом.
Она обвила руками поджатые колени и подняла на меня сонные глаза:
— Я знаю, у тебя было обо мне другое мнение…
— Какое?
Она молчала.
Я возвратился к ней и тихо произнес:
— Я тебе чем-то неприятен?
— Нет. Это нет. Я с самого утра глотаю аспирин. Наверное, у меня температура, я просто не решалась тебе сказать. Есть у вас градусник?
На градуснике оказалось тридцать восемь. Я посмотрел на Ладену.
— Я поеду домой, — сказала она. — Это глупо, но ведь так может произойти со всяким.
Она говорила быстро и не глядя на меня. При этом вид имела такой беззащитный, что меня это умилило.
— С ума сошла! Ты знаешь, сколько времени? И в такой дождь!.. — загорячился я.
— Нет, Алеш, нет. Я сама себе противна. Раз уж я заболела, надо быть одной.
— Бабские разговоры! — оборвал я.
Потом решительно сказал:
— Сейчас получаешь у меня теплый халат, сую тебя под перину, набрасываю стеганое одеяло и начинаю поить шиповником. Немедленно!
Стремительность моего натиска обезоружила Ладену. Она какое-то мгновение колебалась. Но я, взяв в одну руку одеяло, другой уже тянул ее в комнату деда.
Остановившись около кровати, она беспомощно огляделась.
Я понял.
— Пошел заваривать шиповник — когда приду, чтоб ты была под одеялом!
И я, погладив ее по щеке, тихонько улыбнулся. В дверях спросил еще:
— Радио принести?
Ладена покрутила головой.
— Ты расскажи мне что-нибудь о деде… у меня лично никогда не было родственников…
— Сначала примешь две таблетки аспирина.
— Я без конца его сегодня принимаю, — сказала она.
Покорно села на постели и поджала ноги.
Я затворился в кухне, включил плиту и пошел доставать шиповник и брать сахар. В голове был полный ералаш — я самому себе начал казаться ненормальным. Кроме того, ужасно злило, что я усложняю жизнь. Дня через два так или иначе разойдемся, а вспоминаться потом будет что-то вымученное и бездарное. Я закурил, пока грелась вода, и снова начал думать, стоит ли все, что, возможно, и произойдет, таких усилий. Но только и вошел в комнату деда, как позабыл о всех своих сомнениях. Ладена нежно улыбнулась мне с подушки, притиснула горячую ладонь к моим губам — знак благодарности, воспринятый с невозмутимостью хозяина и повелителя. И был я в тот момент ужасно горд своей решимостью.
Подал Ладене чашку, потом еще…
На лбу у нее выступили капли пота. Я гладил ее по голове, и пальцы мои вязли в длинных волосах.
— Спи, — сказал я. — И ни о чем не беспокойся.
В темноте я потерял ощущение времени.
Сердце явственно колотилось. Я думал, что Ладена ко мне повернется — хоть раз, один разок, обнимемся… но тут услышал слабенькое, тихое дыханье, стиснул ее ладонь, и тоже задремал. Ночью меня разбудил Ладенин кашель. Она спала на спине — он прекратился, когда Ладена повернулась на бок. Я встал, надел пижаму и влез под перину. Только тогда по-настоящему уснул.
Утром, открыв глаза, я неожиданно обнаружил, что на меня, прищурившись, глядит Ладена.
Я приподнялся.
Она сидела рядом и улыбалась:
— Ты не смотри на меня так, с утра…
Какую-то минуту я ничего не понимал.
Потом мне захотелось смеяться.
На голове Ладены сидела моя шапка, горло было замотано дедовым шарфом.
— К чему весь этот шик? — спросил я, протерев глаза. — Который теперь час?
— Одиннадцать. У меня что-нибудь не так?
— Уж ты не собираешься ли выходить на улицу?
— Теперь не собираюсь. Я только пришла, — сообщила мне Ладена. — Температуры нет, молочную еще не открывали, зато в аптеке были очень милы. В самообслужке тоже. Я принесла вина, консервов и пакетик жареной картошки.
Она размотала шарф:
— Вино мы разогреем… На улице до жути хорошо, Алеш! Нападало чуть не на четверть метра снега!..
— Не может быть! — вскочил я и распахнул окно.
Она сказала правду.
4
Субботу Ладена сплошь прокашляла и проспала.
После обеда сказала, что немного отдохнет, и попросила дать какое-нибудь чтиво. Я дал ей детектив, но она на четвертой странице уснула. Забрав его и положив на столик, я некоторое время на нее смотрел. Она дышала тяжело. «Вдруг это не бронхит, а воспаление легких?» — подумал я.
Я в самом деле за нее тревожился. Таких вещей со мной до сих пор не случалось. Я никогда ни за кого не волновался — разве что за себя в отдельных ситуациях. И чувство это было совсем ново. Я никогда не понимал, как некоторые парии могут волноваться о девчонке, даже способны ехать из-за этого чуть не в Словакию. О том, что с кем-то может что-нибудь произойти, я как-то не думал. Были свои заботы, и их всегда хватало.
Так простоял я довольно долго, вслушиваясь в ее дыханье. Потом сел рядом и пригладил ее волосы, заправил их за уши, черкнул на клочке бумаги: Буду через час, оделся и пошел на улицу. У меня вдруг оказалась уйма времени, и я не знал, куда его девать. Хоть бы хотелось съесть что-нибудь или выпить!.. Я свернул на Маркетскую. Она была узкая, крутая и безлюдная. Даже на Белогорской, куда все ходили за продуктами, не оказалось ни души. Было около трех — люди, пообедав, отдыхали или сидели возле телевизора. Я шел не торопясь мимо притихших домиков и рисовал себе совместную жизнь с Ладеной, представил, как она живет вместе со мной у наших, как тянется цепь бесконечных, монотонных дней, и, вообразив Ладену за стряпней и глаженьем рубашек, увидел наконец, как все это невероятно глупо. Супружество, по-видимому, что-то вроде должности, при ней все время надо быть на месте — а то не справишься. Я начал вспоминать, как жил до этих пор, и от одних только воспоминаний ощутил прилив бодрости и перестал бояться, что навяжу себе на шею Ладену. Потом вообще не думал ни о чем определенном — только о том, как сейчас разбужу ее, и предвкушал, как возвращусь домой, и отдалял это возвращение.
У ресторана «Белый лев» стояла грузовая машина. Я посмотрел, как два дюжих детины скатывали бочки с пивом. Потом вошел в бар и с удовольствием выпил чашку кофе. Расплачиваясь, взял у пана Халупы бутылочку вина, банку сардинок и направился мимо костела к дому.
Поднялся холодный ветер, стал задувать снегом в лицо. На шоссе уже намело сугробы, я начал прыгать через них и радовался, что не надо мазать поредевшие волосы помадой, как бармену Халупе, и, находясь весь вечер при гостях, следить еще, чтобы жена не закрутила с кем-нибудь. Тут я рванул вперед с такой ретивостью, что чуть не выронил бутылку. А если бы и выронил? Подумаешь! Ко мне вернулось радостное настроение этого утра — я снова стал внушать себе, что шансы мои у Ладены очень поднялись. Ведь, чтоб лечить простуду в постели другого человека, необходимо чувствовать к нему особое доверие. Степень доверия, оказанного в этом случае Ладеной, невольно придавала мне отваги и уверенность в себе.
Но я стал, видимо, способен и на кое-что другое. Никогда не подумал бы, что во мне ни с того ни с сего проснется совесть и появится желание заниматься. Чем гуще становились сумерки, тем безмятежнее посапывала Ладена — а я поднялся в свою комнатку, разложил на столе литографированные лекции и конспекты, со вчерашнего дня находившиеся у меня в портфеле, и начал повторять все по второму заходу. У меня привычка учить вслух, а когда вслух читаешь, это вызывает жажду — и я попеременно то пил минеральную, а то сходил на кухню делать себе кофе. Но ни шаги по лестнице, ни громыханье у плиты ни на минуту не прервали сна Ладены. Я слышал, как она, не просыпаясь, несколько раз заходилась кашлем и снова воцарялась гробовая тишина.
Меня это особенно не удивляло — я знал двух-трех ребят, сон у которых был настолько крепок, что они могли бы спать даже на тракторе, когда он едет, — но ближе к ночи это стало меня раздражать. Ладена все-таки могла бы проявить немного доброй воли и вытащить в конце концов из-под перины свои ноги. Что думает, вообще-то говоря, эта девчонка? Пришла сюда, чтоб выдуть ведро чая и отоспаться после очередной гулянки? К тому же мне хотелось слышать ее голос, да и рискованно было откладывать так тщательно вынашиваемую игру на очень долго: уровень интереса мог бы начать падать и сойти на нет. Но что мне было делать, если Ладена спала так непробудно, что не слыхала даже джаз перед полуночью. Хотя я повернул колесико приемника под самым ее ухом.
Мечты вообще не более как глупость.
Переодевшись в пижаму, я пошел чистить зубы.
За много лет впервые даже не взглянул на себя в зеркало, а думал о Бальзаке. Единственный писатель, кому верю. Как это он сказал? Женщина гениальна только в лицемерии…
Потом я потушил везде свет и забрался в кровать, рядом с Ладеной. Темень и странная атмосфера пустоты, царившая в комнате, разбередили во мне воспоминания о всех девчонках, с которыми я был или хотя бы мог быть в своей жизни близок. Но результат подсчета получился странный, поскольку сильный перевес брали те, с которыми я мог быть, но в действительности не был. Пришлось признать, что ни один сенсационный экземпляр мне не попался, исключая Ренату — черт, и зачем я тогда лез из кожи, если она явилась на свиданье, только чтобы извиниться за подругу? Уже сквозь сон я сообразил, что у Ренаты одно лицо с Ладеной и обе они рыжие. Потом увидел, что качу с обеими в карете, карета чуть подрагивает, а на козлах, засучив рукава, сидит пан Халупа, бармен из «Белого льва», и поглядывает со злорадством, — перед нами институтские ворота… я хочу пану Халупе крикнуть, чтоб остановил: институт не наш; но только открываю рот, как получаю удар в подреберье.
С минуту испуганно таращусь в темноту, но слышу сонный голос Ладены:
— И ты проснулся, Алеш?
— Я не проснулся. Ты наподдала мне локтем.
— Не так это было.
— А как?
— Ты закричал во сне, я испугалась…
— Рассказывай! Так я тебе и поверил, что ты услыхала. Тебя сирена «скорой помощи» не сможет разбудить.
Ладена удивленно посмотрела на меня:
— Что-нибудь случилось?
— Случилось, — хмуро отвечал я. — Спишь уж без малого два дня.
— Ты что? — изумилась она. — Не может быть.
Я зажег свет и сунул ей под нос будильник.
Было два часа ночи.
— Да ты смеешься… — Ладена спустила босые ноги на пол и огляделась. — Не разбудил меня, я есть хочу ужасно!
— В кухне — колбаса, — процедил я сквозь зубы и натянул перину на подбородок.
— Ты сердишься?
Ладена остановилась посредине комнаты и оглянулась.
— Нет, — солгал я.
— Сердишься, потому что в кухне масса всяких разносолов, о которых здесь умышленно не было сказано ни слова. Колбасой меня хочет кормить! Похоже на тебя. Ты — эгоист и совсем не желаешь понять, что больной человек не ведет себя, как здоровый.
Я даже не пошевелился, и Ладена, в развевающемся дедовом халате, была, как ангел мести. Тут я заметил, что у нее дрожат от смеха плечи. Она минутку еще глядела на меня, насмешливо прищурившись… Потом прибавила, рубя ладонью воздух:
— Голод — источник всех внутренних побуждений человека, женщины в том числе. Тебе бы следовало знать это — раз ты намереваешься жениться. Так-то!
И исчезла в кухне.
В свои двадцать с лишним лет я приблизительно знал, что может и чего не может женщина. По крайней мере полагал, что знаю. Мне попадались и такие, как Рената Оржедничкова, моя соученица. На наше первое свидание она пришла, держа вазон в одной руке и репродукцию Мане — в другой. Через плечо у нее была сумка, где лежала банка кровяного зельца, и она кормила меня им во время фильма «Ночь в Карлштейне». На протяжении трех месяцев мы пережили с ней незабываемое полнолуние на Липенской плотине и утро на вокзале в Будейовицах, где она от меня сбежала. Ладена же была нечто совсем иное. В ней была независимость, гораздо больше непосредственности и удивительная способность подмечать смешное в поведении людей, никого этим не оскорбляя. Даже в мятом фланелевом халате она двигалась как богиня.
Я выскочил из комнаты и ворвался на кухню.
Наскоро сполоснул глаза и обернулся посмотреть, что делает Ладена.
Она поджарила колбасу с луком и еще намазала хлеб маслом. Должно быть, не шутя проголодалась.
— Сказать, о чем я думала? Мы знаем, кто изобрел паровую машину, лампочку, аэроплан, но не знаем, кто изобрел колбасу. Хочешь тоже? — протянула она вилку.
— Не все ли равно, кто это? — с наслаждением вонзил я зубы в хлеб. — Особенно в третьем часу ночи…
— Ты говорил, что ты философ. Поэтому ты должен освещать вопросы. Нельзя же отрицать существование факта из-за того только, что он непостижим. А колбаса — реальный факт и, кажется, довольно для тебя приятный.
— Но ты не забывай, что в каждом человеке происходит борьба разума со страстями. И вообще мне неохота думать. Гадать, кто произвел на свет эту подгорелую колбасу.
— Тогда давай ее сюда! — схватила она мою тарелку.
Я не протестовал, закурил сигарету и стал смотреть, как ест Ладена. Она опять намазала хлеб маслом и положила сверху кружочки лука.
— Иногда людям требуется страшно много времени, даже чтоб распознать простую глупость. Я в девятом классе девчонкам наболтала, что мне семи лет оперировали сердце и заменили бакелитовым. Так они целый год этому верили и мне завидовали.
— А что ты наболтала мне?
— То, что ты заслужил. Не более.
— Как это?
— Не приставай, а объясни мне, почему ты беспрерывно куришь. Большой спорт требует, чтоб…
— Откуда ты узнала?.. — раскрыл я широко глаза.
— У меня браслет, фамильная драгоценность, лежит сейчас там, в столике возле кровати. А в том же ящике по крайней мере дюжина твоих фото — в воде, на суше, на трамплине… Не знаю, может, ты еще прыгаешь и с вышки, как Духкова?
— Запросто, — сказал я высокомерно. — Только уже не на разряд. Фото, которые дед там хранит, — теперь историческая реликвия. Папа у меня в правлении «Славии», хотел, чтоб я был на виду…
— А не боялся, что с тобой что-нибудь будет?
— Может, и боялся…
— А сам ты?
— Я с малолетства прыгаю. Мы тогда жили не в Праге, а у маминых родных. Возле пруда. Он начинался сразу за нашим садом. Отец долго ездил на работу поездом, пока нам дали квартиру…
Я вдруг умолк. Чего я разболтался? Чем меньше знает о тебе девчонка, тем лучше — это мой девиз. А Ладена, будто угадав, о чем я думаю, спросила:
— Ничего, что я так?..
— Режешь лук?
— Что так… выспрашиваю?
— Мне всё ничего, — махнул я рукой.
Я совершенно разгулялся, и в голову лезла разная чушь: что дед мой, например, поссорится с сестрой или мамой и в следующую минуту позвонит у двери; а что Ладена, когда я засну, оденется и улизнет, чтобы потом рассказывать девчонкам, как она наелась и отоспалась у одного кретина. Такой холодной снежной ночью все это представлялось вполне реальным. Я поднял голову и взглянул на Ладену. Она облизнула пальцы с таким видом, как будто только что поужинала в интеротеле.
— Если, как ты сказал, тебе «всё ничего», я с высочайшего разрешения поела бы салату и вскрыла бы какой-нибудь компот. Обожаю компоты. А на столе полно всякой еды — сплошные тарелки и прочее… Знаешь, отчего я такая? Мать экономила на мне с самого моего рождения. Конечно, у нее на это были свои доводы — Ладена не должна быть толстой, из-за стола всегда надо вставать с некоторым чувством голода, это способствует здоровью, — и давала мне одно молоко с хлебом, что, кроме меда, считалось у нее самой здоровой пищей.
— Ты что, не любишь мать?
— Люблю, но мы с ней можем находиться вместе только один день — потом вцепляемся друг другу в волосы.
Ладене я, конечно, не поверил. Просто я не представлял себе ее родителей и не хотел спрашивать напрямик, чтобы она не начала смеяться. Из стратегических соображений я заговорил о постороннем. Сначала о Ренате, о том, как она бросила факультет, пошла учительницей в школу и закрутила с одним парашютистом из ДОСА. Говорил еще о Милине и Яне Цупак, какие это колоссальные девчонки — хотел пробудить в Ладене ревность, — но ее это ничуть не занимало. Она принесла сардины, открыла банку и стала с прежним аппетитом есть. Когда доела, улыбнулась мне и попросила:
— Может, откроем красное?
— Мне все равно, — метнул я на нее угрюмый взгляд.
— Ну не выдумывай! Совсем тебе не все равно, что я уписываю тут, а ты должен глазеть на это вместо того, чтобы давно быть под периной. Но что поделаешь, в супружестве нельзя друг с другом не считаться. Одного иногда тянет к столу, а другого к телевизору. У нас, если папа читает скандальную хронику, мама автоматически берется за вязание или тащит утюг.
— Ты, кажется, говорила, папа у тебя где-то в Кошицах, — напомнил я.
— Я это говорила? Может быть. Если у человека жар, он много чего говорит. Как сын врача ты должен был бы знать, что от болезни человек иногда может совершенно измениться.
Она не только врала, но еще строила из меня кретина.
— Врешь! Врешь, все время ты мне врешь! — крикнул я, схватил Ладену за плечо и рванул к себе вместе со стулом.
— Пусти! Я ушибусь! — отбивалась она.
— Сначала прекрати мне лгать!
— Я тебе не лгу. Не все время.
— Чем ты по правде занимаешься в институте?
— Химией.
— А где живешь?
— На Ветрнике в общежитии — северное крыло, корпус два, комната триста двадцать один.
— А где родители?
— Я ведь уж говорила. В Усти… а для чего тебе? Хочешь просить у них моей руки?
Я быстренько капитулировал. Сначала отпустил ее стул, потом невразумительно сказал:
— Просто хотелось знать, больше ничего. Ты говорила все только о маме…
Ладена стала потирать плечо. Должно быть, я его сильно сжал.
— А папу главврача я выдумал, — пришлось сознаться. — Отец работает на предприятии КООСПОЛ. Товары, получение, отправление…
— Какое счастье, что я это выяснила, — заметила она. — Только теперь ты начинаешь меня серьезно занимать.
— Не нравится, что ли? — надулся я.
— Оставь свою мнительность и откупорь эту бутылку. Если б ты знал, как хочется мне пить и до чего мне опротивел чай…
Она поднялась и принесла рюмки. Вид у нее был скучноватый, и я понял, как неумно было интересоваться, из какой она семьи. Но шло это не от меня. Мама всегда внушала мне: «Ты знаешь, Алеш, что теперь за девушки! Прежде чем привести какую-нибудь в дом, надо хорошо подумать!» Я взглянул на Ладену. Поведение ее сбивало меня с толку. Вообще я как-то ее не понимал. Откинув со лба волосы, она стала орудовать штопором. Я спохватился вдруг, что стою сложа руки.
— Дай-ка! — отнял я у нее бутылку. — Это мужское дело.
Она послушно дождалась, пока я протянул ей налитую рюмку, и осушила ее с жадностью. Я отпивал маленькими глотками и молчал.
Так, ничего не говоря, мы просидели некоторое время, и Ладена наконец спросила:
— Не хочешь включить радио?
— Можно включить и радио, — ответил я, вставая.
— Минутку, Алеш, — придержала она меня за локоть, — что у тебя за вид такой ужасный? Тебе такое выражение не идет. Я понимаю, от тебя оно не зависит. Но постарайся изменить его. Слышишь, обещай, что постараешься!
Я попытался расслабить мускулы лица, но ничего не получилось.
И, подойдя опять к столу, быстро опрокинул в себя рюмку. Но ярость не прошла. Ладена брала надо мной верх, и меня злило, что я не сумел найти действенного оружия против ее словесной эквилибристики. «Впрочем, игра еще не кончена», — подумал я, а вслух сказал:
— Когда у меня прервется сон, я всегда бываю как мешком прибитый.
Не знаю, уловила ли она в моем голосе фальшивый тон…
— Но вот сейчас ты мило улыбаешься, значит, не всегда уж так бывает. Что тебя обрадовало, Алеш?
Я чуть было не крикнул: «Хватит!» — но, к счастью, в следующее мгновение поперхнулся. Ладена поднялась и стала хлопать меня по спине.
— Люблю такое обхождение с мужчиной! — заметила она чистосердечно.
— Я сразу это разгадал.
— А что еще ты разгадал? — ухватилась она за слово.
— Многое.
— Не верю.
— Серьезно.
— Ты шустрый мальчик, — снова перешла она на ироничный тон, — не сомневаюсь, что и фантазия у тебя богатая.
— Не сомневайся! — удовлетворенно улыбнулся я: вино со второй рюмки начало мне нравиться.
— А я вот сразу узнаю́ чужие мысли.
— Едва ли, — усомнился я.
— А вот спроси меня хотя бы, — предложила она, — что ты сегодня думал целый день.
— Ты это знаешь?
— Безусловно.
— Ты далеко пойдешь. Впрочем, ты раздразнила мое любопытство. Так что же?
— Ты думал: «Никогда не следует затягивать знакомство с женщиной. Особенно если она сама влезла к тебе в постель». И ты был прав.
— Ладена!..
— Ты разочарован?
— Я что, должен быть восхищен тем, как ты это здорово и убедительно сформулировала?
— Тебе не хочется отказаться от пари, Алеш?..
— Нет.
— Даже теперь, когда ты увидал, какая я немыслимо противная?
— Тебя бы это устроило, — сказал я.
Ладена не ответила.
Мы смотрели друг на друга дольше, чем я мог выдержать.
Когда я уже совсем готов был объяснить ей, как она мне нравится, она сказала:
— Отнеси меня в постель, Алеш. Меня никто еще никогда не относил в постель…
Я обхватил ее за талию и потом крепко стиснул, подняв на руки.
— В тебе, однако же, есть сила, Алеш. Вот не ожидала!
В то воскресенье это была ее последняя насмешливая фраза.
5
Наше первое интимное знакомство было прямой противоположностью всему, что я себе представлял.
Для меня оно могло бы стать еще и шансом утвердить свою значительность. Я хотел говорить Ладене, как говорил другим, что очень ее люблю, мечтал о ней… мне было любопытно, что будет говорить она; но все произошло совсем иначе — были только огромные Ладенины глаза, перед которыми я, устыдясь, мгновенно позабыл о всех банальных и фальшивых фразочках и до страдания жаждал доказать, что нашим чувствам мы сумеем дать заслуженное выражение. Усталость и взаимная застенчивость ослабили наши объятия раньше времени, и я, едва только оторвался от Ладены, в тот же миг уснул, положив голову ей на плечо.
Проснулся я, когда Ладены уже не было.
На столе она оставила записку.
Не хватает храбрости тебя разбудить. Выла я тут счастлива до такой степени, что целый час не могла найти свои сапоги. И ужасно при этом боялась, что ты проснешься, хотя это не помешало мне доесть влашский салат. Если позвонишь в восемь вечера мне в общежитие, я обязательно там буду.Ладена.
И вымыла посуду.
Хотя об этом уже не писала.
Я посидел на кухне, выпил залпом стакан воды и начал варить кофе.
Было три часа дня. Я мельком посмотрел на себя в зеркало: глаза были мутные, лицо помято. Я стал тереть виски. Сосредоточиться на чем-нибудь было трудно, и я не сразу свыкся с ощущением, что в доме, кроме меня, никого нет. Хотелось говорить, рассказывать Ладене массу разных разностей: о нашей семье, об отношении к поп-музыке, о туристических поездках, о нашей факультетской группе — обо всем, что мне пришло бы в голову; хотелось говорить свободно, без усилий, без всякого стремленья поражать, интриговать и обольщать. И стало от этого желанья хорошо, спокойно и немного грустно. Я пустил холодный душ и, пока намыливался, соображал, как поступить с Ондроушеком. «Сделаем так, — сказал я себе, — с утра зайду к нему на кафедру, попрошу назначить день и буду заниматься восемь часов в сутки — и еще часик перед сном, для закрепления. Начну немедленно. А вечером позвоню Ладене».
Возможность позвонить Ладене вызвала у меня на весь остаток дня особенное состояние подъема, какого я за чтением конспектов еще не испытывал. Дело пошло на удивленье быстро, за два часа сумел отмахать столько, сколько и за двое суток иногда не получалось. Хотя я не был убежден, что выдержу и дальше такой темп, это немного подняло меня в собственном мнении.
В восемь я оделся и дошел до ресторана.
Позвонил сначала нашим и сказал маме, что пробуду у деда до утра, потом зайду на факультет и где-то к вечерку появлюсь дома. Мама задала мне несколько вопросов, но я с ними благополучно справился, спросил о дедушке, смотревшем с папой телевизор, и повесил трубку.
Ладене я позвонил не сразу, обдумывая, что ей скажу, и стал даже немного нервничать.
Сперва никто не подходил. Потом послышался писклявый голосок какой-то девчонки. Я попросил позвать Ладену и назвал номер комнаты.
— У них, по-моему, там сабантуй, — ответила девчонка.
Похоже было, что она сама не прочь туда податься.
— Я вас заранее благодарю, — сказал я, — но это страшно важно. Может, вы все-таки ее найдете?
Телефон в общежитии был в коридоре, я слышал, как девчонка потопала куда-то, затем попеременно отзывались разные голоса, и наконец раздался тот, который я узнал мгновенно.
— Хорошо, что ты позвонил, — сказала Ладена, слегка запыхавшись.
Должно быть, бежала к аппарату.
— Восемь часов, — начал я совершенно идиотски, — я уже думал, тебя не застану.
— Почему?
— Так…
— Скажи мне что-нибудь хорошее, — зашептала она.
— Я звоню из ресторана… — повернул я голову к бармену.
За спиной у меня играли в карты, никто не обращал на меня внимания, и все-таки я чувствовал себя как на сцене.
— И что? Подумаешь! — отозвалась Ладена.
— Мне с тобой было очень хорошо, — сказал я придушенно.
— Ты меня слышишь? — спросил я, когда молчание слишком затянулось.
— Слышу, — ответила Ладена.
— Что я сказал, ты слышала?
— Да….
— А ты мне ничего не скажешь?
— Ты мой сладкий…
— Что ты сейчас делаешь?
Я вспомнил, как девчонка у телефона говорила о сабантуе, и во мне зашевелилась ревность.
— Шью себе свадебное платье, — невозмутимо отвечала Ладена.
— Свадебное?..
— Что ты удивился? Я тебя не понимаю! Хохмить, так до конца.
— А я найму карету с двумя лошадьми. Хочешь белых?
— Ничего подобного ты не сделаешь, потому что у нас нет на это денег. И говори, пожалуйста, со мной как с человеком. Это платье мне не будет стоить ни кроны, ясно? У Вишни разных тряпок полный гардероб.
— Блеск, — сказал я и немного скис, поскольку сам-то не сумел придумать в этом плане ничего оригинального.
И уже стал прикидывать, не одолжить ли где-нибудь в театре цилиндр и фрак и не явиться ли верхом на ослике. Стал даже думать, где бы такого осла раздобыть. Потом оставил это бесполезное занятие, но неприятный осадок оттого, что я плетусь все время где-то сзади, так и не прошел. Желая показать, что есть у меня и другие заботы, я заметил:
— Сегодня за день отмахал тридцать страниц, недурно?
Ладена ответила, что за меня вполне спокойна — Ондроушека я одолею; потом призналась, что стащила мое фото и прилепила к зеркалу — так что теперь вот каждый час смотрит на нас обоих. Я немедленно спросил, что она делает у зеркала каждый час, неужто все подкрашивается и поправляет волосы? Но и на этот раз она не растерялась, говоря, что волосы не поправляет, а ходит только смотреть на меня.
Наговорила еще разной чепухи, а я пообещал завтра в это время позвонить и разговор окончился.
Явилось несколько ребят с девчонками, они наполнили раздевалку шумом, пока сбрасывали пахнущие холодом пальто, — и я невольно обернулся. Оглядел девушек и, убедившись, что никто из них не сложен, как Ладена, был горд, что она у меня именно такая.
Потом оставил возле бармена на стойке несколько монет и, подняв воротник дубленки, вышел.
Дул неприятно пронизывающий ветер, гнал по пустой дороге снег, а мне было хорошо. Что-то делало мой шаг пружинистым и спорым — наверно, радость. Пускай с Ладеной все в один прекрасный день и кончится, я не был так наивен, чтобы верить в вечную любовь, но в те минуты вновь испытывал то ощущение силы и шального счастья, которое успел уже забыть.
Под вечер следующего дня я шумно ввалился к нам в квартиру. Кроме мамы и четырехлетней Итки, никого не было. Итка строила панельный дом и, когда я хлопнул дверью, закричала:
— Дом рухнул, дядя Алеш!
Мама умиленно улыбнулась внучке.
Маме моей сорок восемь лет, но выглядит она на тридцать восемь. Она светловолосая, высокая — на полголовы выше папы, — окончила педагогический, хоть и не кажется типичной училкой. В последние годы она чуть раздалась — точнее, после моего окончания школы, когда бросила меня воспитывать и стала ведать только хозяйством и бюджетом нашей семьи из шести человек, не считая деда.
Как только я покончил с картофельным рагу, мама начала меня допрашивать:
— Ну что профессор Ондроушек?
— Примет меня в четверг.
— Ты говорил, сегодня, — наморщила она лоб, потом отерла руки концом фартука и посмотрела на меня долгим взглядом.
— Так и Ондроушек говорил, — не отступал я и начал излагать маме свою версию, — а в понедельник вывесили объявление: экзамен переносят на четверг из-за какой-то там инспекции в ректорате. Серьезно, мама, так это и было. В четверг же сдача обеспечена — могу дать голову на отсечение! Материал знаю чуть не наизусть. К тому же у меня еще три дня в активе.
Все это, разумеется, я наполовину изобрел, но оптимизм мой маму успокоил. Она больше не возвращалась к этой теме.
— Картошек сколько? — спросила она.
— Немного…
— Что значит «немного»?
— Ну, три… и побольше подливки.
А про четверг я, кстати, не соврал. Профессор Ондроушек сидел сначала с таким видом, как будто давно сбросил меня со счетов, и я уж начал было опасаться, что он своим элегантным способом меня вытурит, — стал даже незаметно пятиться к дверям, мысленно говоря: «Что делать, буду писать заявление в деканат»… И, как всегда в тяжелую минуту, даже не пытался отстоять своего интереса, молчал и чувствовал себя препакостно. Наверно, следовало извиняться и просить, а у меня это не получалось — и так я продолжал стоять, а Ондроушек продолжал глядеть в свои бумаги. В тишине стало слышно, как где-то за окном полаялись два шофера, потом отчаянно засигналила машина… но Ондроушека не беспокоили ни эти звуки, ни мое бедственное положение, и прошла, кажется, целая вечность, пока он не попросил наконец ассистентку записать меня на восемь утра в четверг. Он ни о чем не спрашивал, не начинал никаких дискуссий, и я не знал тогда, считать это хорошим или дурным знаком, но потом решил, что он, скорей всего, не помнит уже ни о пятнице, ни о том, как выставил меня за дверь, поскольку это нигде не было записано. И потому я только поднял голову, сказал: «Очень вам благодарен, пан профессор» — и с невероятным облегчением скользнул взглядом по ассистентке, которая стояла тут же, во всем голубом. Занятно, что в ассистентках у Ондроушека всегда блондинки и всегда фамилии их с буквы «В». Эта была Вавакова и довольно косо на меня смотрела — возможно, я был не ее тип, а возможно, только из-за меня ей приходилось приезжать в четверг раньше времени; по крайней мере, выходя, я слышал, как она спросила:
— Мне тоже приезжать в четверг, пан профессор?
Меня, признаться, это мало трогало, блондинками я особенно не интересовался и, едва закрыл дверь, стал думать, как мне совместить две вещи в одно утро. Экзамен у Ондроушека и свадьбу.
«Проблему разрешит такси», — подумал я, когда подвел дома итог своим ресурсам и, совершенно успокоенный, съел с удовольствием компот, похвалил антрекоты маминого исполнения и пошел строить Итке панельный дом.
— Ну, что товарищи? Понравилось у деда? — услышал я опять мамин голос.
— Да как всегда… — пошел я заливать, — Вашек вообще воротит морду от всех старых домиков и дачек.
— «Воротит морду!» Как ты выражаешься!
— Но, мамочка, это я только при тебе…
— Потом этого не вытравишь. Ты все-таки студент высшего учебного заведения. Брякнешь такое где-нибудь на людях…
Уж если мама принималась за нотации, благоразумнее всего было уйти.
Я влез под очень холодный душ, так что почувствовал, как немеют мышцы ног, и долго растирался полотенцем. Страшно люблю такую процедуру — разгоняет кровь, и голова сразу делается ясной. Потом залез в вельветовые брюки; старенький свитер натянул прямо на майку и, взяв конспекты, уединился в комнате. До вечера покой тут был мне обеспечен. После обеда показалось солнце и теперь освещало цветы на подоконнике и голубой ковер, а я чувствовал себя свежим и совершенно счастливым. Мне шел двадцать второй год, и было у меня желанье заниматься и еще большее желанье встретить вечером Ладену. Мне смутно рисовалось, как она пойдет со мной в кафе, и я смогу сказать там, что хотел бы всегда быть с ней вместе; я снова совершенно ясно видел, как мы проводили с ней уик-энд, и представлялось мне все это сумасбродным и красивым в своем сумасбродстве. Хотелось знать, что думает она сейчас, что чувствует, и снова пришло в голову, что ничего я о ней, в сущности, не знаю, не знаю даже, была ли у нее настоящая любовь. «Когда-нибудь спрошу», — подумал я, откинулся на спинку стула, придя к такому заключению, и занялся вопросами чешской истории.
В семь тридцать позвонил Ченька Колман. Как раз когда я с мамой был в передней, где у нас телефон, и когда надо было идти ужинать.
— Алло! — сказал я. — Есть что-нибудь новенькое?
— Есть, — ответил он и сразу же повысил голос.
— Ну? Уже заказал фрак, жених?!
Я бросил взгляд на маму, увидел, что она повернула ко мне голову, и быстро заговорил:
— Насчет экзаменов улажено, тебе бы следовало это знать, студент! Подробности объясню завтра — сейчас у меня люди, извини.
И так же быстро повесил трубку. Маме я бросил что-то вроде:
— Вот тип, поужинать и то не даст спокойно! Если опять позвонит, скажи, нету дома.
А про себя подумал: «И ведь нарочно, гад, хамит!» Всегда наглец, он делался особенно невыносимым, если хотел кого-то выставить в дурацком свете. Такие вещи трудно объяснить… но Колман был мастак на эти штуки. Я вполне представлял себе, как он в ответ на просьбу не распускать язык, если звонишь кому-то на квартиру, скажет удивленно: «Надо же иногда пощекотать у предков нервы, Алеш. А то они забудут, что ты учишься! Или ты все еще боишься папочку?» Трудно договориться с человеком, если он убежден, что у него сверхтонкое чувство юмора.
— Это был Колман, — сказала мама. — По-моему, это он звонил сюда еще утром. Спрашивал, в чем ты собираешься жениться.
— Ну что за идиот! — взорвался я. — И как он мог так разговаривать с тобой?
— Это у вас, кажется, ведь такая шутка, нет?
Мама закрыла шкаф, найдя в нем, что ей было нужно, и собралась на кухню.
— И довольно глупая, — сказал я хмуро. — Если он завтра позвонит и скажет: «Лекции отменяются — у преподавателей ветрянка», скажи, что я уже болел. Или пошли его куда подальше.
Мама ничего больше не сказала, только кивнула, а потом прибавила:
— И как вы еще можете шутить, когда столько экзаменов?..
Мать иногда бывает просто молодчина, ничего не скажешь!
Я проглотил холодный ужин — салат из шампиньонов с паштетом и куском корейки, — не стал ждать, пока явятся отец и зять, и выскользнул из дому, боясь, как бы опять чего-нибудь не вышло или не стали задавать рискованных вопросов.
Рассчитывая встретиться с Ладеной, я надел светлые брюки и водолазку, полученную в прошлом году на рождество, а с папиного стола прихватил сигареты.
Было десять минут восьмого. Звонить к Ладене можно было только через час, и, заложив руки в карманы, я пошел побродить по Виноградскому проспекту. Благо от нашего дома, «У Флоры», до него недалеко.
Сперва я с наслаждением вдыхал морозный воздух, оглядывал прохожих и мелькавшие машины, останавливался у витрин; но в голове, усталой от занятий, путались смутные обрывки фраз: «Венские события прервали учредительное заседание рейхстага… Двор бежал в Оломоуц… Рейхстаг продолжил свою работу в Кромержиже… Чешские депутаты обратились в бегство…» И одновременно пришло на ум старинное присловье: «Кто выждет, тот выиграет…» Потом как-то машинально стали всплывать разные знаменательные даты, и я забормотал:
— Виндишгрец разбил венгерские революционные войска при Каполне в январе тысяча восемьсот сорок девятого, и тогда Бах…
Но тут почувствовал, как кто-то сжал мне локоть, и, вобрав голову в плечи, обернулся.
За спиной у меня были Маруна и Яна. Девчонки, с которыми я учился в двенадцатом классе. При виде моего растерянного лица они зашлись смехом.
— Смотрите, Алеш-то у нас — страдает! — сказала Маруна.
— Какие глупости, — ответил я. — Но на вас боязно смотреть!
— Что так? — не отступала Маруна.
— Разодетые, — начал я их обводить взглядом от сапожек до головы, — модные дамы!
— Куда там! — улыбнулась Яна.
И отдала приказ:
— Маруна!..
Они подхватили меня с обеих сторон под руки и хором скомандовали:
— Пойдешь с нами!
— Куда?
— В «Бабету», выпить кофе.
— Честно, девочки, не могу, — стал я открещиваться.
— В двенадцатом я тебе трижды говорила «нет», когда ты хотел со мной встретиться. Сегодня же говорю «да», — загадочно улыбнулась Маруна.
— Маруна, — тихо сказал я, — если я тогда кого-нибудь любил, то это тебя. Но сегодня, честно, не могу — послезавтра экзамен.
— Не рассуждать! — сказала Маруна и сжала мою руку.
Со времени окончания школы Маруна заметно пополнела, а парик ей вообще не шел. Она окончила с отличием, пошла работать секретаршей, получала большой оклад, но вкуса это ей не прибавило.
— Что ты уставился? — накинулась она опять.
Внезапно до меня дошло.
— Девчонки, а вы случаем не выпили?
— А что? — сказала, улыбаясь, Яна. — Немножко. Маруна сегодня именинница, да будет тебе известно.
— Прими тогда мои поздравления, — сказал я, чувствуя, что фразу эту никогда уже не повторю, такой она мне показалась глупой.
— Ну, так идешь в кафе? — сказала Маруна и отпустила мою руку.
— Вы, значит, в «Бабету»? — повторил я без особой надобности.
И мысленно спросил: «А что ты будешь делать, если не застанешь Ладену в общежитии?» Конспекты я уже не мог и видеть, спать тоже не хотелось.
— Через полчасика я, может, заскочу, — пообещал я.
— Так мы тебе и поверили, — не согласилась Яна.
— Серьезно, Ян!
— Испортил только настроение… — сказала Маруна, оглядывая улицу.
А Яна вставила:
— Деньги у нас есть… И мы тебе покажем фотографии, которых ты не видел…
— Вы молодцы, девчонки, — сказал я.
— Домой нас можешь не провожать… Мы с ней самостоятельные… — дополнила Маруна.
— Это все заманчиво, — сказал я тоном, призванным изображать беспечность и воодушевление, — и если будет хоть малейшая возможность…
— Ну ладно, хватит! — оборвала меня Маруна и, оскорбленно повернувшись к Яне, приказала: — Передавай от меня приветик этому субъекту!.. И вот что, Яночка, — были мы с тобой наивны, а теперь не будем… Подумаешь, студентик! Счастье!..
— Точно, — сказала Яна, и обе повернулись ко мне спиной.
Приветик Яна мне так и не передала.
Я посмотрел им вслед. Они смеялись, хлопали друг друга по плечу…
«Не будь Ладены, — подумал я, — можно было бы неплохо провести с ними вечер».
Я закурил и перешел через дорогу к скверу. Тут было тихо, скамьи пустовали, огни Виноградского проспекта сверкали где-то далеко. В этой полутьме я ни с того ни с сего стал размышлять о жизни, о том, как ее прожить, и осознал, что все то время, пока болтался на тротуаре, сравнивал Маруну с Ладеной, и показалось вдруг таким невероятным, что она моя и что вообще все так волшебно и так просто, — я начал убеждать себя: «Все будет хорошо, у нас с Ладеной обязательно все будет хорошо…»
Потом я позвонил ей и не получил ответа.
Вполне естественно — аппарат был сломан.
Пришлось обежать несколько кварталов, пока нашел исправный автомат. Было почти полдевятого, когда я, запыхавшись, набрал номер.
Ладена рассмеялась, как только я сказал «алло».
— Что ты так гаркаешь и так пыхтишь? У меня даже защекотало в ухе…
— Радуюсь, что тебя слышу, — сказал я.
— Запросы весьма скромные…
— Хочу пригласить тебя в кафе.
— Об этом ты вчера не говорил. Сказал только, что позвонишь.
— Разве все надо говорить? — сказал я раздраженно.
— Конечно… Мне нравится тебя слушать.
— Брось это, знаешь! — повысил я голос. — Отвечай: куда хочешь пойти?
— Мне завтра в пять часов вставать.
— Нам хватит и часа.
— Сомневаюсь.
— Слушай! Чтоб ты была одета. Беру такси — и через двадцать минут в общежитии. Если тебя не будет на третьей ступеньке, считай, что свадьба наша расстроилась! — пригрозил я.
— Едва ли это теперь возможно! — воскликнула Ладена.
— Почему?
— Я, если хочешь знать, купила уже обручальные кольца!
— Со временем из тебя выйдет изумительная девчонка, — сказал я и повесил трубку.
6
Проснувшись, человек многое видит в другом свете.
В семь утра все представляется неярким и нерезким. Дискотека Якоубека. И папин храп… В газетах после воскресенья много пишут о Египте, о смотре кинофильмов, о хоккее, печатают снимки нового универмага «Котва»… Окно открыто, мама ушла за продуктами, передо мной чашка чая и разложенные конспекты. День — это непреложный факт. Я и Ладена тоже непреложный факт — только в газетах о нем не пишут. Вещи и люди утром вырисовываются буднично. Меня одолевали разные тягостные мысли. О нашем пари и о Ладене, и больше всего — о себе. Какой-нибудь газетчик, вероятно, выразил бы это в одном заголовке. «Любишь кататься — люби и саночки возить» — так бы он это выразил. Я возил саночки. Уже который день. В четверг же предстояла свадьба и экзамен у Ондроушека.
Все это до обеда.
Я углубился в чтение, но меня отвлекла мысль о парикмахерской. Надо постричься и отутюжить синий костюм.
За час занятий я так и не отключился от своих проблем. Голова шла кругом. Не сложно было выстирать носки и белую рубашку, достать темный галстук бабочкой… А что сказать своим? Меня кольнуло острое сознание вины. Только не мог же я сообщить за ужином: «Папа, я с Колманом поспорил на пари, что я женюсь; это всего лишь шутка, просто глупость, сегодня это до меня дошло, но я уж не смогу в себя поверить, если пойду на попятный, ты понимаешь меня, папа?» Не мог я также выкрикнуть: «Мне тут все опостылело — и я женюсь! Пусть это несерьезно и так далее…» А были еще и родители Ладены, они вполне могли мне заявить: «Вы — мужчина, у вас должна была быть голова-то на плечах, если нет ее у нашей дочери». И главное — были ребята, следившие за выполнением условий, были их глаза, в которых я сейчас же вырастал и становился «своим в доску». А это было хорошо, поскольку я всегда, во всем стоял немного в стороне…
Дома сегодня было холодно; я сидел с семи, а теперь было одиннадцать, и все не мог расхлебать кашу, которую сам заварил. Ходил вокруг да около, боясь замочить лапки.
Ясно пока было одно: я хотел жить по-своему. Но шли минуты, и я уже не знал, хочу ли этого на самом деле, а только понимал, что нужно и еще что-то, не за одним же этим я родился. Я принимался размышлять, как будет, если я и правда женюсь на Ладене. Идея эта появлялась не впервые, только я все не вживался в роль. У меня у женатого было другое лицо, и оно походило на папино. А едва мной овладевало это представление, как внутри меня все начинало крутиться, словно бессчетные колесики мгновенно приводились в действие каким-то импульсом, — я делался большим, сильным мужчиной и чувствовал, как слово муж просачивается мне в кровь, в каждое движенье, в думы… Я даже принимался рисовать себе, что будет со мной и с Ладеной через десять, через двадцать лет, и гнал от себя мысль, что каждый вечер надо будет сидеть дома и только в пятницу иной раз выходить с приятелями; и было это до такой степени дико, что становилось жалко папу, а потом и остальных женатых, включая и меня. Короче, вместо всех занятий я за утро так испсиховался, что сам на себя нагнал страх. И уже громко начал говорить: «О чем, собственно, речь-то? О пари! И если дома это скрыть — что вполне можно сделать, — то абсолютно не из-за чего волноваться. Зачем из ерунды делать трагическую ситуацию? И занимайся! Это должно тебя волновать. Не утомляй напрасно голову!»
Я снова взялся за конспекты.
— О чем ты тут толкуешь?
За спиной, держа продовольственную сумку, стояла мама. Я даже не заметил, как она вошла.
— Здравствуй, — сказал я, чувствуя, как горят щеки (я покраснел. Как маленький…). — Учу вот вслух. Иногда это полезно…
— Здравствуй, — сказала мама и еще раз на меня взглянула. — Поешь что-нибудь? Я принесла масло. Хлеб с маслом и сыром?
— Может, сделаешь мне суп с чесноком?
— А разве ты не подождешь обеда?
— Едва ли. Надо на факультет и в библиотеку. В комитете я обещал сделать две газеты…
Это была правда.
Мама попробовала возразить:
— Останься лучше дома. Ты говорил, у тебя столько подготовки…
— Не беспокойся. Я легче соображаю вечерами.
Не надо было этого говорить.
— Значит, после ужина ты никуда не выйдешь?
Не знаю почему, но мама последнее время мне не верит. Сужу по тому, что ей все хочется, чтобы я оставался дома. Я успокоил ее, кивнув.
— Конечно!
А потом спохватился:
— Надо еще отгладить синий костюм. Ондроушек любит, когда на экзамены приходят в темном. Может, я даже одолжу у папы галстук бабочкой.
— Это, по-моему, лишнее.
— Мне что́, — сказал я, — вот Ондроушек…
— Ну, если тебе это поможет… — сказала мама, и голос ее прозвучал совсем не как обычно.
Потом она добавила:
— Не знаю даже, был когда-нибудь у папы такой галстук…
И ушла на кухню.
Я закрыл глаза. Слушал, как тикают часы, и думал об Ондроушеке, как он всегда говорил: «Студент высшего учебного заведения должен быть собранным, учиться надо с первого же дня семестра, и главное — уметь учиться». «Умение учиться! Умение получать информацию!» То был девиз Ондроушека. Наверно, он был прав. Конечно, прав. Но дома с занятиями не получалось. Во всяком случае, в сложившейся обстановке. И потому я, наскоро съев суп, оделся и собрался уже выйти, когда в передней зазвонил телефон.
Я поднял трубку.
— Алеш Соботка — это вы? — спросил довольно приятный мужской голос.
«Ну — началось! — подумал я. — Отец Ладены. Кто еще мог бы спрашивать так идиотски?»
Я оглянулся, посмотреть, закрыта ли кухонная дверь и не услышит ли мой голос мама, и произнес негромко:
— Да. Я вас слушаю.
— У вас есть в Слапех бот?
— Нет. Нету, — отвечал я удивленно и сделал носом долгий выдох.
Сразу отлегло. Потом невозмутимым голосом спросил:
— Это что, новый анекдот?
— Да нет… Нет-нет. Простите. Я разыскиваю в телефонной книге Алеша Соботку. Он мой сосед по причалу. В ботике у него большая течь. Так я хотел предупредить…
— Какая неприятность… — сказал я.
Он поблагодарил и повесил трубку.
— В чем дело? — появилась из кухни мама.
— Там у кого-то тонет лодка, но к тебе это не имеет отношения!
— Перестань, Алеш! От этих подготовок ты, наверно, скоро сбрендишь!
— Нет, правда, тут искали человека, у которого тонет лодка.
Я с укоризной посмотрел на маму.
Но не успела она раскрыть рта, как телефон зазвонил снова.
— Наверно, опять этот, — ткнул я пальцем в аппарат, — посмотришь.
Мама решительно подняла трубку:
— Я слушаю…
Потом сказала холодно:
— Пожалуйста!
И обернулась ко мне:
— Тебя.
— Кто? — спросил я срывающимся шепотом. — Опять этот?
Меня вдруг охватила странная робость.
— Какая-то девушка, — сказала мама, лицо у нее было неподвижно, и я никак не мог понять, что она в ту минуту думала.
Я взял у нее из руки трубку.
Ладена.
Рядом стояла мама. Вот в чем был камень преткновения!
— Алеш! Что нового?
Я долго ничего не говорил.
Наконец мама скрылась в кухне.
— Ты что молчишь? — услышал я опять Ладену.
— Тут была мама, — отвечал я тихо, прижимая к губам трубку. — Говори ты!
— Так, может, в другой раз?
— Нет.
— Пишу тебе письмо, — заговорила она опять.
— Зачем?
— Я люблю писать письма. В письме прошу не назначать на завтра ни с кем встреч, чтоб мы могли увидеться. Уже восемь страниц исписала. Еще пишу, что мы не будем так транжирить. Хоть ты и делал это для меня, я знаю, но все равно не надо. И завтра вместо ресторана пойдем погулять.
— Какая глупость, — сказал я.
— Почему глупость? Погуляем в Стромовке. Я никогда там не была.
— Я говорю о письме, которое ты отправила.
— Я еще его не отправила.
— Ничего мне домой не посылай, понятно?
— Так я его тебе принесу, хочешь?
— Это другое дело… — успокоился я (просто боялся отца с матерью — в этом была загвоздка).
Потом спросил:
— Ты еще «за»?
— Я хочу выиграть пять бутылок, и мне грустно… Без шуток. Потому и хотела тебя услышать. Ничего?
— Ладена… — сказал я приглушенно.
— Так ничего, что я тебе позвонила? У нас сейчас перемена.
— Да. Утром я хотел все бросить и устроиться в контору или продавцом…
— А теперь не хочешь?
— Нет.
— Ну молодец.
— А как твои? — опять обдало меня ощущение страха.
— А что?
— Отец никогда не приезжает в Прагу?
— Не-ет. Вчера я маме отправила письмо. Мы каждую неделю отправляем друг другу письма…
— Так ничего не произошло?
— А что должно было произойти?
Действительно, а что должно было произойти? Мы обменялись еще несколькими фразами, и я повесил трубку.
Около половины второго, с ясной головой, забыв о всех сомнениях и тревогах, я подходил к библиотеке. Через три дня пойду сдавать экзамен. И женюсь. Так я решил. Вот только маму было немного жалко. «Может, она и поняла бы? А может, я еще ей скажу…» — подумал я.
Потом вошел в зал и, отыскав свободный стул, разложил книги и принялся за работу.
7
В четверг я вышел из дому прямо с рассветом. Было морозно, но меня это не волновало — мне было жарко. Особенно горел лоб.
Спал я сегодня с трех и до шести утра. Когда, поднявшись и надев синий костюм, начал завязывать синий галстук с долевой белой полоской, понял, что по крайней мере целое столетие благополучно выскочило у меня из головы. И стал паниковать. Никогда в жизни, кажется, я так перед экзаменом не трясся.
Я сел «У Флоры» на одиннадцатый, слез на Мустеке и пошел через Староместскую площадь пешком. Повсюду уже было людно — особенно перед курантами. Мне захотелось выпить чего-нибудь охлаждающего, но я прекрасно знал, что стоит сбиться с курса, и на экзамен я не попаду. Особенно тяжело стало у дверей Ондроушека. Постучать? Или ждать, пока вызовет? Занятно, что о предстоящем бракосочетании я почти не думал. В коридоре нашего факультета был сумрак, стоял какой-то застарелый запах. Курева, вероятно. Пристроившись к окну против двери, я приготовился ждать. Взглянул на часы. Пять минут девятого. «Минут через десять постучу», — решил я.
Затем дверь распахнулась.
Вышла Вавакова.
В вязаном платье, на высоких каблуках, она казалась вполне стройной, но анемичное лицо свое не попыталась оживить даже губной помадой. Вавакова держала кипу книг и, увидав меня, небрежно бросила:
— Профессор еще не пришел, ты подожди.
Она стала говорить мне «ты». Это был добрый знак.
— Здравствуйте! — сказал я и тут же предложил: — Помочь?
— Сумеешь отнесли это на кафедру чешского языка?
— Конечно, — оглянулся я на подоконник, где лежал портфель.
Она заметила мой взгляд:
— Я положу на стол.
— Профессор будет, как вы полагаете?
Вавакова посмотрела на часы. Было четверть девятого. Он назначил мне на восемь.
— Куда же ему деться?
Она была права. Куда же ему деться. Я взял из рук у нее книги, отнес вниз к секретарше и снова начал нервничать. Обратно к лестнице умышленно не торопился, раздумывал, можно ли попросить Вавакову замолвить за меня профессору словечко, — конечно, это так и не пошло дальше проекта. Как всегда. Я сделал крюк — поднялся на третий этаж и прошел коридором, опоясывающим все четыре крыла. Была пора экзаменационной сессии — только мои шаги гулко отдавались в тишине. У кабинета Ондроушека я замер и прислушался. Голосов не было слышно, и я робко постучал.
— Еще не приходил, — сказала Вавакова, не отрываясь от книги, и стала ждать, пока я затворю.
— Портфель можно взять? — спросил я.
— Разумеется.
— А вы не думаете, что профессор мог забыть? — хотел я удержать нить разговора (главное потому, что в одиночестве не чувствовал себя уверенно, хотя и подготовился на этот раз неплохо).
— Такого еще не бывало, чтоб профессор мог забыть свои обязанности, — уверила она меня.
Она была о нем, как видно, неплохого мнения. В беседе с ней об этом следовало помнить.
Тон ее меня немного обескуражил. Я нерешительно сказал:
— Послушайте, мне кажется, вообще все это зря. Я позабыл по меньшей мере полстолетия, а если уж достанется абсолютизм Баха…
— То обязательно все вспомнишь, это я знаю… — перебила Вавакова и в утешение мне улыбнулась бледными губами.
— В голове у меня сегодня беспорядок, — вздохнул я.
И неожиданно схватился за спасительную мысль:
— Вдобавок я в одиннадцать женюсь.
Это не могло не тронуть молодую женщину. Вообще любого.
Она быстро взглянула на меня:
— Вполне серьезно?
Но по глазам ее я видел, что она не верит. Должно быть, не могла представить себе человека, пришедшего на свадьбу в таком виде. Синий костюм мой был не так уж плох, но, разумеется, не для свадебного торжества.
— Была такая спехатура… — произнес я, еще раз шумно вздохнув.
Сказал — и самому стало противно: ну не подлец ли я — так отношусь к Ваваковой, когда та искренне желает мне добра.
— Родители пока не знают, — вставил я и придал лицу озабоченное выражение.
Она понимающе кивнула. Как человек, кое-что повидавший в жизни.
— А почему ты не сказал этого в понедельник профессору? Он бы тебе назначил другой день.
— И сам не знаю. Боялся, вероятно. Я рад был, что вообще-то разрешили пересдать, — сказал я покаянно, глядя на Вавакову.
Ну кто на моем месте вел бы себя иначе? Колман? Пожалуй. Но тому все трын-трава.
— Я поговорю с профессором, — решительно произнесла Вавакова. — Сейчас же с ним свяжусь по телефону, если его что-то задержало. Ты не волнуйся.
И скрылась в канцелярии.
— Большое вам спасибо, — обратился я к двери и отошел на прежнюю позицию у окна.
Немного успокоенный, достал из карманов конспекты и разложил их все на радиаторе. Меня тревожила вторая половина девятнадцатого века. Ее, конечно, следовало повторить. Когда я опускал в карман руку, она наткнулась там на пряничного кукленка, которого Ладена положила мне на счастье. Я гладил его пальцами, пытаясь вспомнить, что она при этом говорила, и, ободренный радужной надеждой, точно восстановил Ладенины слова.
«Тебе по плечу и не один Ондроушек», — сказала она, как будто то, что я не провалюсь, не вызывало никаких сомнений. А потом спросила, кого мы пригласим свидетелями к нам на свадьбу. Тогда вот мне впервые показалось, что для Ладены я не посторонний, что принимает она все это всерьез.
Прошло около четверти часа, когда Вавакова явилась и сказала неуверенно:
— Никак не отыщу… Дома нет, и в Академии не знают, где он. Разве что снова барахлит машина…
Привет!..
— Что будем делать? — посмотрев на циферблат, поднял я несчастные глаза на ассистентку.
Она пожала плечами.
— Ждать. Если профессор назначил тебе на сегодня, он, разумеется, учел это в своем расписании.
— Да знаете, бывает иногда такое с головой — вроде склероза, что ли…
— Профессор — еще бодрый человек, — произнесла Вавакова чрезвычайно сухо и убежденно.
«С этим склерозом тоже надо было подумать, а потом уж брякать!» — отругал я себя мысленно. Она относится к Ондроушеку с глубоким уважением, в лучшем случае, а тут такие разговоры.
— Ну разумеется, — сказал я, пристально взглянув на ассистентку.
Потупившись, она быстро проговорила:
— В котором часу ваша свадьба?
— В одиннадцать. Но это в Нуслях.
Я снова попытался использовать отсутствие Ондроушека:
— А вдруг профессор так и не придет? Вы не могли бы принять у меня экзамен? Имею же я право сдать!
— Только в том случае, если бы профессор лично меня уполномочил.
Мне не понравилось, что она так его боится, а главное, пугала мысль, что надо будет приходить еще раз. Я покорился, вытащил опять конспекты и, сев на радиатор, начал их листать. И надо же, чтобы как раз в эту минуту раздались шаги и в конце коридора обозначилась фигура профессора Ондроушека.
Он бросил на мое приветствие: «Добрый день», скользнул по мне отсутствующим взглядом и скрылся в канцелярии. Сказать, чтобы меня обрадовал сей взгляд, никак не могу. Не понимаю, почему преподаватель должен всегда хмуриться. Некоторые как придут на факультет, так у них сразу застывает лицо на целый день, и сколько еще ждать, пока оно за ужином оттает. Смотреть на это таянье, должно быть, исключительно забавно. С другой же стороны, меня тогда, наверно, испугал бы даже голос нашего вахтера, до того натянулись нервы. Я себе представил, как профессор, сев за стол, скажет ассистентке: «Итак, что у нас на сегодня?» — потом просмотрит почту, вытащит журналы и семинарские списки, чтоб проверить посещаемость студента Соботки… К счастью, я с удовольствием хожу на семинар, там у меня проклевываются разные мысли… но, как доходит до конкретного, боюсь сразу обнаружить недостаточную подготовку, теряюсь и впадаю в панику.
— Ну входите же!
В дверях стояла Вавакова.
Ну вошел. Даже не обратил внимания, что она стала говорить мне «вы».
Было без двадцати девять. Может, и больше.
Профессор смотрел куда-то в окно, ждал, пока я сяду, потом скользнул взглядом к телефону, словно обдумывая что-то важное, и вдруг нервно усмехнулся (мне показалось, он растерян еще больше меня), а потом сказал:
— Я должен перед вами извиниться, я никогда не заставляю человека ждать, но у меня довольно старая машина…
Потом он посмотрел на свои руки так, словно позабыл их вымыть, но руки были чистые, и это его явно удивило. Он заложил их за спину, оглядел кабинет и неожиданно снова стал спокойным — вот только голос у него как будто ссохся и потрескивал при каждом слове.
— Мы с вами прошлый раз расстались на оценке Венских событий восемьсот сорок восьмого года. Давайте еще задержимся на этом интересном историческом этапе…
— Пожалуйста, — выдохнул я и уставился в потертый ковер на полу.
В девять пятьдесят профессор объявил:
— Ну, это все еще между неудовлетворительно и посредственно.
А потом добавил:
— Если бы речь шла о смежной дисциплине — куда ни шло. Но это — ваша специальность… Придется дать еще один вопрос.
— В одиннадцать часов моя свадьба, пан профессор…
Голос мой прозвучал, наверно, слишком слабо и неубедительно. Ондроушек долгое время не поднимал глаз от стола, потом слабо усмехнулся и пожурил меня:
— Для этого вы выбрали не самый удачный день… Но что же делать. Как-нибудь выйдем из положения. Внизу у меня машина!
Меня это предложение с машиной озадачило. «Уж не надеется ли он, что я его позову на брачный пир?» — подумал я. И постарался сразу внести ясность в ситуацию:
— У нас не будет ничего особенного, пан профессор. Такая, знаете ли, студенческая свадьба… Все впопыхах.
Ондроушек кивнул:
— Я сам когда-то так женился. Но это не влияет на оценку вашего ответа.
Он помолчал немного, потом сказал:
— Мы с вами ничего пока не говорили о внутреннем положении соседней Пруссии…
«Не говорили и говорить не будем», — решил я, так меня это ошарашило в первый момент. Потом подумал, что присутствие Ондроушека на свадьбе может обернуться куда худшей катастрофой, чем провал экзамена; сосредоточившись на этой новой мысли, я отвлекся… и вспомнил все, что знал или читал когда-либо о Пруссии.
Профессор некоторое время с удовлетворением слушал — должно быть, ему польстило, что я цитирую фразы из его литографированного курса, — вынул ключи, раза два хмыкнул, оглядел свой стол и запер ящики; взяв портфель в руки, снова хмыкнул и сказал:
— Ну что ж, благодарю!
И все это имело такой вид, как будто он вообще не сомневался, что в итоге вытянет из меня что-нибудь дельное.
— Спасибо, пан профессор, — сказал я, беря зачетку.
— Благодарить не надо! Учите для себя, — ответил он и открыл дверь.
Я вышел в коридор, чувствуя легкую дрожь в коленях. И понял вдруг, что относился я к Ондроушеку неважно. Ну что мне стоило готовить темы более добросовестно?.. Мне захотелось что-нибудь еще ему сказать, но он меня опередил:
— Куда мы едем?
Машину он предлагал вполне серьезно.
— В Нусле, — ответил я. — А стоит ли вам затруднять себя, пан профессор?
Он махнул рукой:
— Какие пустяки!
Наверно, он был прав.
Мы молча сошли по лестнице, Ондроушек знаком предложил мне сесть возле себя и стал искать в карманах сигареты. Потом вставил в зажигание ключ и повернул. И тут я во второй раз облился холодным потом, вспомнив, что, пока Ондроушек возле меня чертыхается, Ладена ждет внизу у лестницы около здания Национального комитета. Такого невезения у меня не было давно.
Серьезно.
Ключ в замке. Аккумулятор в порядке. А машина не заводится, хоть тресни.
8
Ладена всматривалась в проходящих и окидывала взглядом улицу не в страхе и растерянности, как бывает в таких случаях, а совершенно спокойно, чуть не равнодушно.
Я должен был приехать к половине одиннадцатого — так мы во вторник вечером договорились, — но был уже двенадцатый час, когда Ондроушек наконец затормозил, хлопнул меня приятельски по плечу и сказал совсем не таким голосом, как говорил на лекции:
— Авансом поздравляю, коллега. Всего труднее первые полгода. А там привыкнете!
И глаза у него были смешно растроганные. Я в тот момент готов был самому себе надавать пощечин. Ондроушек все-таки мировой мужик! Но ведь попробуй разберись, когда перед тобой преподаватель.
Поблагодарив и помахав ему на прощанье, я стрелой пересек тротуар, крепко взял Ладену за руки и, как бы ограждаясь от упреков с ее стороны, сказал:
— Это все Ондроушек… Ни о чем не спрашивай… вроде бы обошлось… не знаешь, где ребята?
— Наверно, наверху, — сказала Ладена. — Только я с ними незнакома — не могу ничем помочь…
— Что с тобой? — выпустил я ее руки и отступил.
— А с тобой что? Вид у тебя угрожающий. Я полагала, ты сегодня женишься… Что это на тебе за галстук?
— Ты дурочка… Да я бы… — хотел я сжать ее в объятиях.
— Тяни, тяни — пропустишь свою очередь! — улыбнулась Ладена.
Я взял ее за руку и побежал по лестнице.
— Народу там полно, — сказала она мне в первых раздвижных дверях.
— Я выбрала «Невинные забавы» Кёмферта. Это нам проиграют…
— Прекрасно, — сказал я и стал высматривать в коридоре знакомые лица.
— И отдала документы, как ты велел. А это мы с девчонками нарвали утром возле общежития, — вытянула она руку с букетом. — Скажи еще: нравится тебе мое платье? — и отстану.
— Нравится платье, все нравится, не нравится мне только, что ты лжешь!
— Как?
— Букет этот ты купила и заплатила семьдесят крон, — сказал я, быстро сосчитав гвоздики по десяти крон штука.
— По-моему, ты напрасно нервничаешь…
— Нет, не напрасно — нигде нет ребят!
На втором этаже я остановился и оглядел коридоры.
— Трудно тебе, Алеш! Без ребят — ни шагу… Но теперь у тебя я!
— Должны же у нас быть свидетели! — чуть не сорвался я на крик.
— Ребята — выше этажом. Там и товарищ, который оформляет браки. И две свидетельницы.
— Ты сюда?..
— …позвала Вишню и Ярку Дрбоглавову. Иначе они мне никогда бы не простили. Тебя это задевает?
Я покрутил головой. Едва ли уже что-нибудь могло задеть меня сегодня. Все окружающее я воспринимал будто в бреду; в каком-то судорожном порыве попытался на одном дыхании одолеть пятнадцать ступеней и снова ринулся на улицу, все это время мысленно кляня автомобиль Ондроушека. Ладену я держал крепко за руку. Когда я на последней площадке поднял голову, то неожиданно коснулся Ладениных волос, почувствовал их мягкость и обрадовался, что Ладена есть, что она тут, со мной, что она не только умная, но совершенно необыкновенная девчонка. Спокойствие ее передалось и мне.
Я огляделся.
Перед глазами еще все плыло: черное и белое, группки людей, толпящихся вокруг новобрачных, молочные плафоны под потолком, огромные от счастья и от слез глаза невесты, за чью фату я чуть было не зацепился… я снова говорил себе, что с этим маскарадом я никак не связан, потом увидел поднятые руки ребят, проталкивающихся к нам, и услыхал свою фамилию. Произнес ее распорядитель, который начал нас выстраивать.
— За молодыми пойдут родители, — объявил он.
Ладена стала ему что-то объяснять.
Что́ — я не слышал, потому что за рукав меня держал Ченек Колман.
— Все провалилось, Алеш… — говорил он тихо. — Ребята вышли из игры.
— Что провалилось?
Я сначала ничего не понял. Только украдкой посмотрел на Ченека. Хотелось узнать, как он, светский лев, оценивает Ладену. Она была красива в плотно облегающем платье, а желтоватый сумрак делал ее еще притягательней — на всем лице ярко выделялись только рот и золотисто-карие глаза.
— Сразу вас не разведут, — начал объяснять Ченька. — Этот закон уже не действует и никогда не действовал. Это все Вашек выдумал. Я знал еще вчера, хотел предупредить, звонил, ты же не можешь отрицать, что я тебе звонил?
— И что? — сказал я, не сразу осознав смысл этой новости.
Слишком поддался настроению момента. Но и при всем желании убежать я тогда не нашел бы в себе для этого ни мужества, ни силы.
— И что?.. — невозмутимо повторил я с видом киногероя.
Ченек предпринял последнюю отчаянную попытку.
— Гляди, Соботка, — сказал он на этот раз так громко, что Ладена не могла его не услышать, — не говори, что женишься из-за пяти бутылок, ты, как я вижу, сделаешь это и без них, так что о выигрыше не может быть и речи!
— Ты полагаешь?
— Да ты что, осел, что ли?!
— Возможно, я осел, Колман…
— Ну тогда шут с тобой! — сказал он.
Кажется, он сказал еще что-то, но голоса его я не слышал, а только чувствовал сухость во рту, касание Ладениного локтя и через минуту уже смотрел в помаргивающие глаза распорядителя отеческого вида, с могучей грудью колесом — которой он, надо полагать, заслуженно гордился — и, выслушав положенное назидание, ответил: «Да». Потом звякнули кольца о латунное блюдечко, и если я по глупости считал, что церемония пройдет спокойно, — я глубоко заблуждался: жестяной звук колец был омерзителен; по нему каждый мог определить, что кольца эти — с храмового праздника, по пяти крон штука. Распорядитель удивленно посмотрел на нас, замер на секунду, и могучая грудь его опала. Но выражение лица Ладены было ангельски невинным, хотя я был готов сквозь землю провалиться и, когда процедура окончилась, забыл даже, что надо отойти. Потом у меня жутко взмокла спина, голова горела, уже на улице я все не выпускал Ладениной руки. И в заключение начал как дурачок смеяться. Я всегда так смеюсь, если мне очень страшно. А мне тогда было очень страшно. Страшно того, что теперь будет.
За спиной у меня раздался незнакомый голос:
— Тебя можно поздравить, Ладена?
Я обернулся. На тротуаре толпились люди — ни одного знакомого лица, — тут же стояли Вишня с Яркой. А около Ладены — незнакомый парень. Он был на голову выше меня, черноволосый, черноусый, с маленькими насмешливыми глазами и приятным голосом.
— Ну разумеется, — ответила Ладена и подала черноусому руку.
— Представишь? — посмотрел он на меня.
— Ну разумеется, — снова ответила Ладена. — Это — Рихард.
— Соботка Алеш, — сказал я и полез в карман за сигаретами. Рихард мне улыбнулся.
— Я так и понял, — сказал он. — Однако я считал, что начинать ты бы могла с меня!..
Говоря, Рихард не отводил от меня глаз, и в них было презрение — я это видел.
— А я, наоборот, считала, что подобными вещами ты пренебрегаешь.
— Да, безусловно, — подтвердил с энтузиазмом Рихард. — Для меня важней другие ценности, чем круглая печатка МНК.
— Вот то-то и оно, Рихард, — с энтузиазмом сказала Ладена. — Я же с некоторых пор предпочитаю круглую.
— Ну ты у нас всегда была математичка…
— Поэтому не надо было забывать, что я могу прикинуть и подытожить!.. Но все равно ты — восхитительный мужчина, и тебе положена гвоздика.
Меня от этих разговоров выворачивало наизнанку. В особенности когда он, продев гвоздику в лацкан темного пальто, сказал:
— Так я могу все еще думать?..
Тут я не выдержал. Выдернул изо рта сигарету, швырнул ему под ноги, схватил Ладену за руку и решительно сказал:
— Поехали домой, Ладена! Нам еще собираться — а в два поезд. Мама, наверно, там с ума сходит!
Конечно, это вышло не ахти как умно, но, если бы я на минуту дольше пробыл возле этого комедианта, я бы не знаю что выкинул.
— Уже так поздно? — сделала испуганное лицо Ладена.
А Рихард сделал пируэт:
— Не смею вас задерживать, друзья. Счастливого пути!
И пошел к мостовой, где возле тротуара у него была машина.
Вишня с Яркой тактично стояли поодаль.
Я обернулся к ним и перевел взгляд на Ладену. Я видел, что она сейчас не со мной — мыслями она с Рихардом. В голове моей от всего этого сделался сумбур, и я сказал единственное, что способен был тогда произнести:
— Может, зайдем куда-нибудь? Я с самого утра жутко хочу выпить!
Мы снова замолчали. Потом я спросил:
— Ты что, послала ему извещение о свадьбе?
— А почему бы нет? — ответила она и слегка покраснела.
— А для чего это было нужно? — спросил я.
— Не кричи на меня, сделай милость, — сказала она, что было просто глупостью, поскольку я совсем на нее не кричал.
9
Мы помирились только через четверть часа. Рихард был мне противен с первого взгляда, и я сказал это Ладене. А еще сказал, что при желании и я мог пригласить любую девчонку. Хоть десять баб. На что Ладена ответила:
— А почему же нет? Конечно, мог бы.
И тут меня взорвало. Взорвало от спокойствия, с каким она это произнесла. Я неожиданно понял, что рассчитывать мне не на что: говорит обо мне как о постороннем, сама так хороша и так самонадеянна, видит, что я терзаюсь, и ей наплевать… Потом стал убеждать себя, что ни к чему теперь забивать подобными вещами голову. Пари не состоялось. Так о чем речь? Не более как о девчонке, которую случайно встретил и которую, по существу, не знаю. У каждого из нас своя жизнь — а на руках свидетельство о браке. Мы новобрачные. Только ничто от этого не изменилось. И для Ладены тоже.
— Я страшно хочу есть, — сказал я первое, что пришло на ум, и уж не знаю, как я в ту минуту поступил бы, если б Ладена отклонила мое предложение пообедать и поехала бы в общежитие.
К счастью, она сказала, что не против посидеть в каком-нибудь примитивном заведении, поскольку все эти шикарные рестораны в последнее время действуют ей на нервы. Вопрос, понятно, был не в нервах, а в деньгах. Ведь я-то думал, что мы все поедем к Колману и разопьем там выигранные пять бутылок. Но Колман смылся. Потерпел фиаско — это было ясно. И вот мы начали подсчитывать свои ресурсы. Ладенина повышенная стипендия ожидалась только через неделю. Я же свою прохлопал, заработав в конце летнего семестра две тройки. Сообща мы наскребли всего сто восемь крон.
Мороза такого, как накануне, правда, не было, но солнце за весь день ни разу не показалось — и Ладена в тонком платье и коротеньком пальто стала зябнуть. Мы повернули и пустились боковой улочкой к площади. Бежали, взявшись за руки. Портфель у меня был в левой, букет у Ладены — в правой. Прохожие оглядывались, но нас это не волновало. Когда бежали мимо скверика, попался один папин приятель — пан Заградничек. Он стоял у тротуара и расплачивался с таксистом. Не выпуская Ладениной руки, я помахал ему портфелем — и Заградничек удивленно посмотрел нам вслед. На перекрестке мы свернули влево. Я знал, что дальше, на углу, должна быть забегаловка четвертого разряда, только никак не думал, что народу в ней как сельдей в бочке. Галдеж стоял немыслимый. К счастью, ни одного тупого, хмурого или несимпатичного лица там не было. На столе стоял суп с рубцом, и буженина с хреном чувствовалась уже от двери. Вокруг столов сидели каменщики в свитерах и куртках поверх рубашек, а у окна какой-то пентюх терзал геликон. В басах гармоники явно чего-то не хватало, но этого никто не замечал — тут, кто не ел, тот пил, а кто не пил, тот пел.
Наконец мы нашли два свободных места в дальнем конце зала у длинного стола. Четверо каменщиков с интересом нас оглядывали. Венца и Ладя только кончили ученье, двое других были отцы семейств. Все прибыли из Будейовиц, спали в вагончике, не боялись ни дождя, ни града, ели с огромным аппетитом и во все время обеда говорили с Ладеной. Сперва про то, как стирают себе вечером рубашки, потом про институты — у старшего, широкоротого и сильного, как медведь, бригадира Проузы, училась дочь на медицинском в Пльзени — и, наконец, о футболе.
Это был потрясающий обед: взяли свиную голову, сверх того — докрасна зажаренную колбасу из рубленой свинины с ливером, невероятное количество хрена и охотничью. По случаю торжества взяли ее целую бутылку и попросили принести стопки на всех. Два раза поднимали тост: первый — чтоб теща была доброй, второй за здравие… Правда, пан Проуза так и не поверил, что мы новобрачные. Как только отер рот, выразил сомнение:
— А вы нас, случаем, не разыграли? У молодых ведь это в паспорте!
Потом скользнул еще раз по мне взглядом и добавил:
— И в глазах…
За стопочкой охотничьей такое не обидит, наоборот — поднимает настроение. Мы с Ладеной хитро переглядывались, и я доволен был, что бросили наконец говорить о лекторах и сессиях. А что Ладена так разбирается в футболе и разных нарушениях правил, я действительно не ожидал, не прерывал ее и радовался, что жизнь опять пойдет веселее — сданы экзамены и будет уйма времени на недочитанные книги, на театр и на Ладену. Когда же, отобедав, бригадники поднялись и снова стали пожимать нам руки, я позабыл и Колмана, и неудачное пари — обнял Ладену, любовался ею и слушал геликон. Потом Ладена, передав аккордеонисту десять крон, сказала мне:
— Сейчас кое-что исполнят в твою честь!
И это «кое-что» оказалось арией Цыганского барона, и я пел ее вместе со всем залом, гладил Ладену по коленке, как влюбленный школьник, и восторгался мысленно: «А неплохая забегаловка, ей-богу, неплохая!»
Потом Ладена говорила:
— Где мы, Алеш?..
А я не отпускал ее руки и спрашивал:
— Скажи, ты хоть немножко счастлива?..
— Немножко! — отвечала она, комично округлив глаза.
— Смотри у меня, так держать! — внушал я и лишь тогда выпустил ее руку.
Теперь, кажется, я мог быть собой доволен. Было три часа, а сколько уже я успел! За всю жизнь вряд ли проявил столько решимости, как за один этот день. Я опрокинул последнюю стопку, хотел сказать Ладене что-нибудь хорошее, но она меня опередила и заявила вдруг, что у отца ее точь-в-точь такая фигура, как у пана Проузы.
А я вспомнил, как она с паном Проузой рассуждала о футболе, и спросил, где она научилась так в нем разбираться.
— Дома, где же еще, — сказала она как о чем-то совершенно ясном.
— Твой отец футболист?!
— Чиновник. Был и остается… Такая вот у нас семейка, — ответила Ладена, и я заметил, как во взгляде ее появилось что-то вроде упрямства и тоски (что именно, не мог определить. Возможно, это была ненависть). Ладена стала мне рассказывать, как вместо того, чтобы учиться играть на рояле, что было ее мечтой, она должна была ходить на теннис.
— Отец взял для меня тренера за плату, когда я еще не кончила девятилетку, и иногда сам появлялся вдруг на корте, словно бы случайно. Сядет на лавочку у сетки и начнет прерывать старика Хароуза, изрекая очередную глупость о форхенде или свечах. Старик однажды чуть не схлопотал инфаркт, когда вдобавок к поучению отец влепил мне оплеуху. Таким путем он, видимо, надеялся сделать дочь мастером международного класса. Была у него подобная мечта.
— Ты никогда этого не рассказывала… — удивился я, забыв, что знаем мы друг друга без году неделю и охватить такие темы еще не могли.
Потом спросил:
— А кто у тебя отец?
— Говорю, чиновник, — посмотрела она тем же странным взглядом, — работает секретарем…
— Понятно, только где?
— В Кошицах. В «Словане». Он зарабатывает, не думай…
— А домой приезжает?
— Случается… Раза два в год.
— И мама там?
— Эта в Усти.
— И как она воспринимает?..
— Что? Отца?
— Нет, вообще?..
— Мы уж привыкли… — перевела она взгляд на официанта.
Я заказал два кофе, как она просила, и посмотрел с надеждой ей в глаза. Хотелось слышать еще что-нибудь об Усти, о том, что делает там мама, куда ходила Ладена в воскресенья, куда она уезжала на каникулы… Но говорить об этом она не стала. Только прибавила:
— Папа вообще-то неплохой, не думай. Я иногда его даже люблю. Когда я была маленькая, он варил мне кашку. И по сей день не понимаю, как человек мог вырасти на кашке!
Мне нравилось, когда Ладена говорит, она сопровождала это выразительными жестами, умела ясно и открыто улыбнуться… Но было уже почти четыре, мы все допили, и двойной кофе тоже, денег больше не оставалось, и я знаком попросил у официанта счет.
Едва он подошел, держа бумажник, как меня охватила странная тоска — разом вспомнился Колман, пари и предстоящие хлопоты о разводе… А тут еще была Ладена и наш вечер после свадьбы.
Официант взглянул на меня весело:
— Все уж оплачено, товарищи! Кроме двойного кофе, разумеется.
Счет за нас оплатил пан Проуза.
Это было не таким обычным делом в моей практике. Из двух моих дядьев — один был хорошо устроен — никто ни разу не дал мне и геллера. Мы с Ладеной переглянулись. Потом единодушно порешили: при первой же возможности нагрянем в бригадный вагончик с ящиком пива и самым большим батоном колбасы, какой отыщется.
Неистраченная сотня грела сквозь карман, и я предался приятным размышлениям о том, где можно еще посидеть часок-другой с Ладеной. Но деньги были не полностью мои, пятьдесят с лишним крон было Ладениных. И я напомнил ей об этом.
— Я возьму только на такси. А что останется, когда-нибудь на меня потратишь.
— Когда-нибудь?! — озадаченно повторил я. — Ты собираешься ехать домой?
— В общежитие, — поправила Ладена. — Это не одно и то же. Домой можешь ехать ты.
О том, что мы проведем вечер вместе, мы заранее не уславливались. Но мне казалось, это разумеется само собой. Сегодня наша свадьба, и следует ее отпраздновать. Планировался сабантуй, и, если Колман сдрейфил, что же теперь: бросить на помойку кольца и не отметить вместе этот вечер? Я взглянул на Ладену. Она была спокойна. Даже улыбнулась, когда я подал ей пальто. Что на нее наехало? Не оскорбил же я ее ничем… Мы вышли через коридор на улицу. Были уж сумерки. Мы обогнули дом и остановились на тротуаре.
— Пока, — сказала Ладена и протянула мне руку.
— Пока, — сказал я, не пытаясь ее удержать.
Она не обернулась.
Всё.
Я побежал за ней, схватил за руку.
— Ты это что, серьезно? — проговорил я, задыхаясь.
Потом повысил голос, словно испугавшись, что останусь один на один с тем, что произошло:
— Наверно, надо все-таки договориться, как быть дальше, или тебе безразлично?..
— Наверно, ты мне все-таки позвонишь?
— Я не о том.
— О чем же?
— Я хочу пойти посидеть с тобой куда-нибудь…
— А я хочу вернуться в общежитие, — сказала Ладена сухо.
— Но можно все-таки договориться… — сказал я снова, хотя и сам не понимал в эту минуту, чего добиваюсь.
— О чем ты хочешь договариваться? — посмотрела она так серьезно и открыто, что я невольно отвел взгляд.
Это был прямой вызов. Вполне нам можно было бы назвать вещи своими именами, но ни она, ни я этого не хотели.
— Поговорить можно обо всем, — дипломатично сказал я, — только спокойно, не на тротуаре. Что, если нам зайти на Вифлемской площади в наш погребок? Нам было хорошо там.
Она молчала. Смотрела куда-то вдаль, поверх меня.
Потом сказала:
— Вон, можем взять такси!
В такси мы забыли на заднем сиденье букет. Я купил новый и поцеловал Ладену в щеку. Она нагнула голову. Я видел от корней ее нежные волосы, по которым столько раз уж проводил рукой. И сделал это снова. Но безрезультатно. Если девчонка заберет себе что-то в голову, надо или уж признать ее правоту, или уйти. Ни того, ни другого я не сделал. Уйти еще, пожалуй, было бы возможно, будь я железно убежден, что между ней и Рихардом ничего нет. Последнее мучило меня больше всего. Больше предстоящего развода. Но речь об этом я завел не сразу. Сначала поговорили о разной ерунде, причем болтал главным образом я, а не Ладена, поскольку я старался отогнать от себя мысль о ее отношениях с Рихардом. И старался изо всех сил, но голова моя после второй рюмки красного плохо мне повиновалась. Чтоб разрядить неловкость, я, например, сказал:
— Так тебе в общежитии не нравится? Там ведь у вас, наверное, ужасно весело?
— Наверное, — ответила она и снова посмотрела тем открытым взглядом, каким смотрела час назад на тротуаре.
— Постой, — сказал я, чтобы сразу исключить все подозрения на этот счет, — мне интересно: как вы с Вишней организовали свою жизнь в совместном блоке?
— Сказать, чтобы особенно удобно, не могу… Но обжились. Теперь привыкли, а в начале…
— Что в начале? — спросил я с любопытством.
— На первом курсе мне по вечерам часто бывало грустно. Особенно недоставало мамы. Знакомых в Праге не было, не знала, куда и пойти…
Ладена говорила искренне, и я немедленно это использовал.
— А после? — спросил я.
— Что ты имеешь в виду?
Она подняла голову, а рюмку, которую поднесла к губам, поставила на стол.
— После ты уж, наверно, знала, куда пойти и как употребить свободное время? Я имею в виду после того, как повстречала Рихарда.
Я выпалил это одним духом, наверно, потому, что где-то в подсознании не оставлял ни на минуту мыслей о Ладенином прошлом и был готов вести с ней разговор о Рихарде до ночи. Не то чтобы я ревновал. Не в этом дело. Ладена дразнила меня своим молчанием, ничего толком о себе не рассказала и была не такой, как это на первый взгляд могло казаться. Другому парню было бы не важно, откуда девочка и как она вела себя до знакомства — особенно если она была бы так непостижима, как Ладена. Другому, но не мне. А стало и совсем муторно, когда на мой вопрос она спокойно подняла глаза и вместо долгих объяснений сказала:
— Ты что же думаешь, я с первого курса только и ждала, пока мне встретится Алеш Соботка?
— Да, — отвечал я уязвленно, — этого мне хотелось.
И, уже войдя в раж, напустился на нее:
— Зачем ты его позвала сегодня, интересно знать! Или мне это не положено?..
— Да ты никак ревнуешь, миленький?..
Ладена пригубила из рюмки, и было видно, что беседа начинает ее забавлять.
Я на минуту смолк. Сделал равнодушное лицо, словно меня не так уж это трогает, но был далек от равнодушия.
— Нельзя поинтересоваться?.. — сказал я. — А что в моих словах такого?.. Чем он вообще-то занимается?
— Зубоврачебной практикой.
— И где вы познакомились?
— В зубоврачебном кабинете, понятно.
— И он, понятно, пригласил тебя в кафе?..
— И долго ты еще намерен говорить об этом, Алеш?
— Недолго! — зло ответил я. — Но зачеркивать эту тему не будем!
Мы замолчали. В погреб ввалилась компания: четыре девушки и парень. Уселись за соседний столик и подняли галдеж.
Что оставалось делать? Ладена была своенравна, и от ее упрямства я немного поскучнел.
— Мы можем взять еще четыре раза по сто… — сказал я, прерывая молчание, но Ладена, устав от моей кислой мины, стала в чем-то меня разубеждать и чем больше говорила, тем больше обнажала мои слабины.
Потом спросила:
— А у тебя что, не было ни одной девчонки, Алеш? Да у тебя их, может, еще шесть! Может, ты — Генрих Восьмой? Может, ты их убиваешь одну за другой, как…
— Сейчас не об этом речь! — оборвал я.
— Тогда о чем же?
— Я своей девушкой ни с кем до сих пор не делился. И делиться не намерен! Пора бы тебе это знать!
— Не сумасшествуй! — пискнула Ладена — но уже тогда, когда я, обхватив ее за талию, рванул к себе и между поцелуями зашептал:
— Пора бы тебе знать!.. Впредь знай…
Трудно поверить, но и в ту минуту я не сумел сказать, что хочу быть с ней и, может быть, вообще не разведусь, что никогда мне не было так хорошо, как в этот день… Все, что я говорил потом, было глупо, я понимал это, всегда я норовил тихонечко ретироваться отовсюду как-нибудь бочком, если не вывозил счастливый случай. Ладена же была человек, какого надо было заслужить, — тут у меня не возникало никаких сомнений.
Мы еще поболтали немного о соседней компании, оглядывавшей Ладенино свадебное платье, завели спор об одном молодежном телевизионном фильме, причем я незаметно подбирал веские доводы, чтоб уронить в глазах Ладены Рихарда. Но в конечном счете потерпел фиаско — вино делало свое дело — и опять чувствовал себя смешным и обойденным, а потом с удивлением услышал, как я говорю:
— Если ты любишь Рихарда, люби, пожалуйста, мешать не стану! Честно, Ладена. Я вполне серьезно!
— А я вполне серьезно думаю, что бесполезно продолжать этот нелепый разговор, — заметила она. — И тебе надо расплатиться.
— Ну что ж. Пусть так, — отсел я от Ладены, хотя сам чувствовал, что глупо говорить подобным тоном.
Меня съедало недоверие, и я не понимал, что задаю нелепые вопросы в самое неподходящее время.
— Послушай, — начал я через минуту снова, — зря ты сердишься. Просто меня интересует все, что связано с тобой.
— Хватит! — крикнула Ладена, даже не взглянув на меня.
— Нет, почему? Это захватывающая тема. Внесем ясность в ситуацию…
«Наверно, у нее с этим усатым что-то есть, раз она так упорствует», — невесело подумал я. Подсел опять, поймал ее запястье и добавил:
— Ну… посмотри на меня… Брось хмуриться… Что такого я сказал?
Она выдернула руку. Лицо у нее в ту минуту было совершенно неподвижным, гладким, как у статуи. Потом, вздохнув, подняла на меня серьезные глаза. В них было то же вызывающее выражение протеста, как и час назад, когда она рассказывала о теннисе и о своем отце. Немного посмотрев на меня так, она насмешливым, но безмятежным голосом сказала:
— Что нам тут еще делать? Я пошла домой.
— Наверно, все-таки — в общежитие, — поправил я со злостью, но злился больше на себя.
И то особое состояние нерешительности, когда хотелось быть с Ладеной и страшно было навязать ее себе на шею, не прошло даже на улице. Ладена смотрела с ледяной холодностью — и на прощанье мы сказали друг другу только «пока».
— Бывай!
— Надо нам все это оформить!
Под «этим» в ту минуту я имел в виду развод.
— Оформим, Алеш, не волнуйся!
Створки трамвайной двери сомкнулись, и я остался, как мешком прибитый, с Ладениным букетом в руке. Хотелось крикнуть на весь Национальный проспект: «Товарищи! Я уже семь часов женатый!» Но вместо этого я стал смеяться, махал букетом и бежал за трамваем как дурак.
10
Проснулся я с глухим предчувствием, что меня выгонят из дому. Что-то неладное со мной творилось, голова гудела, я посидел несколько минут на постели, думая о разных разностях и немного о Ладене, и тут раздался мелодичный удар часов, показывавших полдевятого. Пора было собираться к деду. Вечером мама объявила мне, что ему привезут уголь. Генеральная уборка в домике и забота о дровах, угле и огороде считались у нас в семье моей обязанностью. Я предвкушал уже, как облекусь в лыжную куртку и с удовольствием буду вкалывать на морозце.
Первоначально я хотел заскочить днем к Колману, потолковать насчет развода, но, к удивлению моему, он позвонил сам, как раз когда я, открыв дверцу шкафа, вытягивал оттуда свои старые брюки. Колман шумно дышал — я знал, что по утрам он делает зарядку с гантелями, — и хотел, чтобы я одолжил ему Паскаля, хотя звонил, понятно, не за этим. Договорились встретиться в пять часов в «Славии». Я допил в кухне чай, взял недочитанную газету и пошел к автобусу.
Когда въехали на Страгов, оглянулся на город. Над Виноградами сбились серые барашки облаков. Сегодня можно было ждать и снега. Я любил снег. И физическую работу на воздухе. При ней хорошо думалось… Дед приготовил мне картофельное рагу к обеду. Говорили мы мало. Дед у меня худой, высокий и страдает астмой. Читает много книг о путешествиях и любит их обсуждать со мной. Но в тот день обсуждения не клеились — голова у меня была занята Ладеной. Мне представлялось, что в дальнейшем, если мы еще станем встречаться, между нами будет непреодолимая преграда всяких недомолвок, и, сколько ни раздумывал на эту тему, ничего существенного не придумал. Решил я показать Ладене, что не так уж меня все это волнует, чтобы названивать ей каждый день, и, забрав утром лыжи, двинуться с какой-нибудь компанией в горы на субботу и воскресенье. «Почему нет?» — спрашивал я себя. Серьезные шаги я никогда не совершал самостоятельно — почему и на этот раз не пустить все на самотек? Главная проблема моей жизни — в неумении что-то отстоять. Ведь это папа хотел, чтоб я занялся историей, и говорил, что только к ней у меня склонность. Судил же он так по оценкам, которые мне ставили в выпускном классе, а у меня, возможно, были склонности и к медицине и, уж во всяком случае, к юриспруденции, я хотел стать судьей, прочел кучу брошюр на эту тему — мог бы представить папе целый список — и все-таки, когда дома обсуждали, в какой вуз подавать мне документы, не сказал о том ни слова. Возможно потому, что страшно накачался тогда аспирином… Только боюсь, что дело тут не в затянувшемся ОРЗ, и, будь я даже в самой лучшей форме, я все равно не смог бы противостоять отцу.
В два часа к деду зашел старик пан Духонь, а к трем я успел уложить уголь, навел блеск во всем доме и нагулял волчий аппетит. Пыль у меня была даже в ушах. Так что сначала я отмылся под душем, вычистил грязь из-под ногтей, причесал мокрые волосы и навернул две тарелки рагу, а уж тогда пошел прощаться с дедом и паном Духонем, которые почти не обратили на меня внимания — так были заняты партией в шахматы. Дед мой проигрывал — и молча протянул мне руку. Я поехал в «Славию».
Как только у Национального театра слез с трамвая, напоролся на одну девчонку из нашего подъезда. Мы по неделям с ней не попадаемся друг другу на глаза, но если я куда-нибудь спешу или вообще не в настроении разговаривать, то обязательно столкнусь с ней чуть ли не нос к носу — как нарочно. Я ей сказал: «Привет!» Она ответила и тут же стала спрашивать, заметил ли я ее новое кольцо (и что эти девчонки думают: в подзорную трубу, что ли, я смотрю людям на пальцы), и стала приставать, чтоб я его померил. К счастью, я куда-то задевал свое «обручальное», а то Милина — так зовут девчонку — могла бы разнести по дому какую-нибудь басню. Я ей сказал, что сдал за пятый семестр все экзамены и был ужасно занят, и она этому страшно удивилась. Она, мне кажется, способна удивляться по любому поводу. Впрочем, руки у Милины правда недурны. Ничего в ней такого нет, только вот эти узкие мягкие ладони. И тонкие пальчики. Сказал еще, что завтра еду в горы, что до начала лекций целая неделя, сказал, что как-нибудь к ним, на второй этаж, зайду, и побежал в кафе.
На десять минут опоздал — а Колмана там не было. Я прошел в самый конец зала, в нишу, где обычно собиралась наша компания (сидело тут несколько посторонних, свободных столиков, однако, было много), и занял место у окна, откуда открывается вид на Градчаны. Попросил кофе и, откинувшись на мягком кресле, стал смотреть на освещенный город. Это я делал и в другие дни, но россыпь огоньков, мерцающих в темной глуби Петршина, сегодня показалась мне особенно красивой. Представилось, как будет весной, когда все зацветет в старинном парке, возле Махи… Тут позади меня раздался возглас:
— Отлично… Он уже пришел!
Это был Ченька Колман, и обращался он наполовину ко мне, наполовину к какой-то деве. Не знаю, для чего он притащил с собой постороннюю девчонку, когда мы собирались с ним серьезно обсудить вопрос развода. Девчонка была никакая. Шатенка, с влажными от снега волосами, и на ней сплошь наверчено было все вязаное — шарф, свитер, брюки…
Он нас представил.
Фамилия ее была Лепешицкая, и еще до того, как они сели, Ченек мне сказал:
— Когда у тебя будет время — посмотри…
И сунул в руку мне два сложенных листка. Потом подсел вплотную к Лепешицкой, вытянул ноги под столом и объявил:
— Ну как чудесно, что я тебя вижу!
Будто рассчитывал увидеть что-нибудь другое.
Сначала мы поговорили об Ондроушеке, я Ченьке рассказал, какой это, оказывается, мировой мужик. Ченька, разумеется, со мной не согласился, буркнул:
— А ты бы знал его, как я!..
Но мы, те, кто ходил к Ондроушеку на семинар, знали его получше Колмана. Потом он начал говорить, что собирает у себя на даче какую-то компанию — просто выкобенивался перед Лепешицкой до невыносимости. Я смолчал, закурил сигарету и своим видом Ченьке показал, что договаривался с ним о встрече по другому поводу — не для того, во всяком случае, чтоб я мог лицезреть его замотанную в шарфы девицу, которая была не в моем вкусе. Не знаю, понял он это или не понял, но только через четверть часа бесполезной болтовни перешел наконец к делу.
— Послушай, где ты откопал эту худышку? — сказал он.
Я в первый момент подумал, что это он о Милине, и подивился мысленно, как мала Прага, но он имел в виду Ладену.
— Ты обратил внимание, какой у нее вид?
— Какой? — сделал я недоумевающее лицо и посмотрел довольно сухо на его подругу, завернутую в шерсть, как в кокон.
— Какой? — спросил я еще раз.
— Воинственный!
«Вот глупость-то», — подумал я, но промолчал. Просто дал понять, что в таком духе обсуждать Ладену не намерен. До Колмана, конечно, не дошло:
— Тебе не кажется?
— Нет, — возразил я без особого энтузиазма.
Колман задумчиво кивнул, словно все мысли и соображения высказывал ради меня одного, а потом добавил:
— Вряд ли она обрадуется, когда мы подадим в суд заявление. Воображаю, какую закатит сцену…
— То ли закатит, то ли не закатит, — сказал я и опять уставился на его деву. К счастью, она, взяв сумочку, поднялась.
— У меня, кажется, ужасный вид… — с отчаянием взглянула она на Колмана. — Есть у тебя какая-нибудь мелочь?
— Конечно, дорогая!
Ченька полез в карман за мелочью, а я — к себе за следующей сигаретой.
Я видел, каким взглядом проводил он Лепешицкую.
Преданным. Обреченным.
И видеть это было мне приятно.
— Теперь скажи: почему вы с ребятами подстроили мне эту штуку? — спросил я. — Почему мне, а никому другому?
Я произнес это со всей категоричностью — мне опротивел его треп, и, главное, я никогда не знал, что из его болтовни можно принять всерьез и сколько в его похвальбе бывало правды.
— Какую штуку? — притворился он непонимающим.
— Басню о том, что новобрачных могут развести в двадцать четыре часа, придумали ведь вы?
— Ну глупости! Такое было положение. Это тебе любой законник скажет. Стоило сослаться на какие-нибудь непредвиденные обстоятельства — скажем, болезнь в роду невесты или внезапно появившееся отвращение к интимной жизни, утаенные факты, да мало ли… и вас сейчас же разводили.
— Стоило, стоило, — передразнил я со злостью.
— Уж не считаешь ли ты, — раздраженно вытаращил он глаза, — что нам это было известно, когда мы заключали пари? Не допускай даже такой мысли, Алеш! Когда Ежоур узнал, что положение не действует, я сразу побежал тебе звонить — только жених наш не хотел брать трубку. Зачем ты прятался? Скажи? Потом-то мне все стало ясно. Особенно там, в ратуше. Это нас и взбесило.
— Что тебе стало ясно?
— Что жениховство свое ты замыслил вполне серьезно, только хотел слупить с нас пять бутылок. Ладно, ты их получишь! — сказал Ченька и явно удивился, встретив мой серьезный взгляд.
Но больше всего поразило его мое признание:
— Возможно. Возможно, я замыслил это и серьезно. Скорее, все-таки нет…
Я замолчал, чувствуя, что Колман окончательно сбит с толку. Потом потерянно махнул рукой:
— Ладно, устрою как-нибудь.
Но как устрою, я понятия не имел.
Он начал утешать меня:
— Я знаю одного юриста. Он нам составит заявление бесплатно. Недели две протянется разбор — но это уже можно пережить…
И, увидев страдальческое выражение моего лица, спросил:
— Может, выпьем? Мы все равно тебе всей компанией должны!
С его стороны это было довольно мило.
Официантка еще записывала наш заказ, а Ченька уже обернулся к двери.
— Куда же она делась, не пойму, — растерянно сказал он. — Кого-то, вероятно, встретила… — И снова оглядел зал через ряды столиков. — Это меня в ней просто злит: только куда-нибудь зайдем, как обязательно кого-то встретит…
И вдруг ни с того ни с сего заявил:
— Да. Ты, пожалуй, прав. Мне тоже этого не избежать. Я, вероятнее всего, женюсь на Андуле!..
— На какой Андуле? — насторожился я, боясь очередного подвоха.
— На Лепешицкой, разумеется. Надо сказать, умнейшая девчонка. Роскошные стихи пишет.
— Возможно, — произнес я, немного растерявшись.
— Нет, правда — нечто совершенно несравнимое с нашими, факультетскими. И сказать откровенно…
— Что?
— Веришь? Я, кажется, не возражал бы уже быть женатым. Девчонку эту я по-страшному люблю.
— И давно вы знакомы? — стало разбирать меня любопытство, хотя еще плохо укладывалось в голове, что е Колманом могло произойти такое.
— С незапамятных времен. Еще с танцевальных уроков в школе. Потом три года пробыла с родителями в Польше. Месяц, как приехала, и я едва не налетел на нее в городе. Сначала просто не узнал. Пишет громадно. Обязательно прочти. Я знаю, это по твоей части.
Я вытащил листок, пробежал глазами несколько строчек и, сунув его обратно, чокнулся с Колманом.
Немного посидел молча, слушая гул зала.
— Ченек… — сказал я через некоторое время.
— Ну?
— Тебе серьезно кажется, что у Ладены вид воинственный?
— Ее зовут Ладена?
— Да.
— Вполне серьезно, Алеш. Ну а что такого? А представляешь, как она взъестся на законника, который будет вас разводить?..
— А-а, — сказал я.
Когда мы допили вино, пришла Андула. Губы ее были свежеподмазаны и расплывались в виноватую улыбку.
— Знаешь, кого я встретила, Ченек? Ногачову. Сидит у самых дверей. Которая вела у нас рисование.
Я дал им немного поболтать об учителях из двенадцатилетки и со словами «я пошел» поднялся.
— Может, повторим? — щелкнул по пустому бокалу Ченька.
— Нет, пора, — сказал я. — Надо собраться в горы. И выспаться перед дорогой.
— Ты не с Чермаком едешь?
Я покрутил головой. Было неприятно объяснять, что еду я один и что решил это только сегодня утром.
— Думаешь, будет приличная лыжня?
Ченек взглянул на Андулу, словно хотел спросить: «А не махнуть ли и нам тоже?»
— Не сомневаюсь, — сказал я. — А куда едет Чермак? Случайно не скорым в Крконоше?
— Папаша его ездит этим поездом, я знаю, — вспомнил Ченек.
— Ну что ж, спасибо, — сказал я.
— Значит, в среду. А к юристу зайду, не беспокойся.
— В среду в котором?
— Сразу после первой лекции. Приземляйся в буфете. Я там буду.
— Договорились, — сказал я и пожал руку ему и Андуле.
А он еще напомнил:
— Не забудь про это!..
— Про что? А, да, — хлопнул я себя по карману, где лежали стихи Андулы. — Всего!
* * *
На улице я взглянул на часы. Было почти семь — время ужина, а домой почему-то не хотелось, хотя слоняться одному было неприятно, и я стал думать, что же со мной происходит; но в голову лезла все какая-то ерунда — и я, глазея на витрины, дошел пешком до самого Дома моды. Оттуда наконец доехал трамваем до «Флоры» и через несколько минут, сбросив ботинки в коридоре, уже входил к нам в кухню. Отец и мама еще сидели за столом.
— Добрый вечер, — сказал я и потянул носом воздух. На ужин была отбивная.
— Добрый, — отозвался отец. — Ну, как там дед?
Отец у меня лысый и высокий, всегда гладко выбрит и, когда разговаривает с нами, делает безучастное лицо — как будто дома его все утомляет. На службу ходит зиму и лето в твидовом пиджаке, и у меня подчас бывает ощущение, что папа в этом пиджаке родился. Впрочем, отец обладает мощным интеллектом и таким же аппетитом. Знает три языка и все последние анекдоты. Их он рассказывает только на работе или в баре ресторана «У Витков», где каждую пятницу бывает в обществе рыбаков-любителей.
— Нормально, — сказал я и сел к столу. — Угля ему теперь хватит до апреля. Утром приходил пан Духонь…
— Вот и отлично, — сказал отец, но непонятно было, относит он это к приходу пана Духоня или к углю.
Я обернулся к маме:
— Никто мне не звонил?
Я думал, не звонила ли Ладена. Не знал, зачем она могла звонить, но это все-таки не исключалось.
Мама отрицательно мотнула головой и встала, чтобы дать мне ужин.
Ел я помалу и без аппетита, а на душе было невесело. В особенности потому, что все хорошее — недолговечно. «А, глупости! — пытался я взбодриться. — Что мне, в конце концов, до Рихарда с Ладеной? Вот разве что воспоминания о ней…» Но это всё были хорошие воспоминания. Дома стало тоскливо. Если бы я остался в Праге, то обязательно поехал бы к Ладене в общежитие. Так хоть по крайней мере избегу соблазна.
— Наверно, я поеду в горы, — сказал я маме.
— Когда? — сделала она озабоченное лицо (мама по любому пустяку готова волноваться — это меня ужасно раздражает).
— Сегодня.
— Ты в своем уме? Я ничего не приготовила.
— Что там еще готовить! — махнул я рукой.
И в качестве аргумента добавил:
— Ребята уже уехали, утром.
— Кто именно?
— Чермак там, и вообще… Времени у меня полно. Поезд не раньше одиннадцати. В купе отлично высплюсь, — перешел я на спокойный тон, — и утром сразу встану на лыжи.
Мама пошла решать этот вопрос с отцом.
Но он успел уйти. Была пятница — и его ждало общество рыбаков-любителей.
— А почему ты не сказал отцу? — стала мне выговаривать мама. — Теперь опять я буду виноватой.
— А почему он не сказал мне, что уходит?
— Когда ты будешь дома? — поинтересовалась она вместо ответа, стараясь не встречаться со мной взглядом.
— Пока не знаю. Зависит от… Занятия у нас только в среду.
Мы помолчали.
— Я сделаю тебе на дорогу шницелей. Это очень быстро. Как раз я взяла мясо на воскресенье.
— Не надо ничего, — чмокнул я ее в щеку.
— Ступай-ступай, — сказала мама, но не отстранилась. — И помни, что на свете есть родители и что я не затем только, чтобы стирать и стряпать.
Бесспорно. Но и у меня были свои проблемы. Изобразив раскаяние на лице, я пошел в коридор доставать шерстяные носки и лыжную мазь. Но мама вышла и сказала, чтобы я сначала выпил чаю. Чай был страшно горячий, я сделал несколько глотков, а потом сидел, глядя неподвижно в чашку, и убеждал себя: «Пошлю Ладене открытку с самым лучшим видом и соберу под ним штук десять подписей девчонок. Пусть видит, как живу. И не воображает, что я очень в ней нуждаюсь».
11
В горах я пробыл и весь понедельник. Чермак — отличный парень. Устроил мне койку и питание в пансионате. На лыжах были мы все дни до темноты. В последний день трасса под Петром была укатана как зеркало — малейшая неровность отдавала в каждом мускуле. Вообще за эти дни я страшно наломался: прилег на одеяло после ужина — и заснул как младенец. Спал я и в автобусе по дороге из Шпиндла. Проехали Высочаны и подъезжали к отелю «Олимпик» — а я все спал. Я спал бы, вероятно, и в трамвае, если б не надо было держать лыжи. Только на нашей улице немного разгулялся. Увидев телефонную будку, вдруг подумал, а не позвонить ли мне Ладене. Звонки в общежитие после девяти, правда, запрещены, но я бы мог назвать себя приезжим дядей или сказать, что звонят из больницы. Так я и сделал. Мне, разумеется, ответили, что в коммутаторной никого нет, скоро десять, но если дело срочное, то я могу подъехать прямо на Ветрник и договориться в проходной.
Мог ли я ждать чего-нибудь другого? Поблагодарив доброжелательную пани на том конце провода, я снова вскинул лыжи и быстрым шагом пошел к дому. Возвращение к работе после отдыха всегда немного неприятно, но я на этот раз с удовольствием думал о начале нового семестра. И о доме — о маме, о своей постели, обо всем, вместе взятом.
Открыв дверь, я увидел в коридоре Марцелу. После рождения ребенка она стала толстой и спокойной, и уже по крайней мере год действовала мне этим спокойствием на нервы.
— Постой минутку… — неожиданно сказала Марцела.
— Зачем? — взглянул я ей в лицо.
Оно было серьезно. Марцела тут же стала делать вид, что ей необходимо отыскать что-то в коридоре.
— В чем дело, наконец? — спросил я, не скрывая нетерпения.
Марцела выпрямилась и недоверчиво взглянула на меня — такого явного выражения недоверия я у нее еще не видел, — потом сказала:
— Обещай, что не будешь с мамой груб, Алеш! Обещаешь? Вообще ни с кем…
— С чего бы это? — удивился я, так ни о чем и не догадываясь, несмотря на ее странный вид.
— Помни!.. — сказала она и скрылась в своей комнате.
А я пошел на кухню, потому что здорово проголодался.
Происходило что-то необычное.
Над плитой сохло кухонное полотенце, посуда была вымыта, стол пуст — а за столом сидели отец с мамой.
Я поздоровался с невозмутимым спокойствием (потому что спокойный голос — отражение спокойной совести), сказал, что в горах было очень хорошо и что я зверски хочу есть.
Мама в ответ только кивнула и не поднялась, в лице у нее задрожало что-то, а взгляд стал неуверенным и ни на чем не мог остановиться, пока папа не проговорил:
— На это мы тебе еще, пожалуй, нужны… а больше ни на что.
— Не знаю… — сказал я, удивившись. — Не знаю, о чем вы говорите.
— Ну разумеется, ты ничего не знаешь, — напустился на меня отец, — не знаешь даже, что у тебя есть определенный долг перед теми, кто тебя содержит и воспитывает. Ты ничего не знаешь и не хочешь знать! — крикнул он, и в лице его мелькнуло что-то угрожающее.
Он еще посмотрел на меня долгим взглядом, будто стараясь обнаружить нечто без того уже известное, и наконец взорвался:
— Что это за девица, с которой ты вступил в законный брак? Или ты этого тоже не знаешь?
— Не знаю, — сказал я, ведь я и в самом деле не настолько знал Ладену, — я ее действительно…
Договорить у меня не было возможности: отец в этот момент вскочил и вне себя от гнева врезал мне пощечину. Лоб у него покрылся испариной. Выбритое лицо под лысиной казалось грозным.
— Он еще будет строить из нас дураков, — заговорил он снова. — Или ты хочешь нас морочить?
Я никогда не имел в мыслях ни того, ни другого и предпочел не отвечать.
— Этого я тебе тоже не советую, — преодолев вспышку гнева, продолжал отец спокойнее. — Я в понедельник был в Национальном комитете в Нуслях — там меня проинформировали… Обрадовали, нечего сказать.
— Это было не совсем так…
Я хотел рассказать ему о пари, но поднял голову и, встретившись с ним взглядом, не решился. И продолжал молчать, упрямо глядя в пол.
— Тебе бы следовало нам все объяснить, Алеш, — стала убеждать меня мама. — Ведь неприлично отцу о свадьбе собственного сына узнавать в ресторане от чужих людей…
«Вот оно что, — подумал я. — Сработал пан Заградничек, папин приятель». Он видел в пятницу, как мы бежали от ратуши с букетом, что-то заподозрил и не успокоился, пока не выложил все папе тут же вечером, на сходке рыбаков.
— Я правда, мамочка, Ладену не особенно хорошо знаю, — не глядя отвечал я.
Отец опять вскочил, но мама его удержала.
— Погоди, Ян! Так мы ни до чего не договоримся.
— Точно! — сказал я.
Отец заехал мне второй раз по той же щеке.
— Ты долго еще будешь меня лупцевать? — спросил я насколько мог спокойнее. — Может, мне вообще уйти?
— Иди, — сказал отец с ухмылкой.
Такой вот он был человек. Мог месяцами меня не замечать, только спросит иногда: как в школе, как на улице, понравилась ли книга — тому подобные никчемные вопросики… Но этой его уверенности, что все идет, как должно, я мог позавидовать. В конце концов он меня даже развеселил. Я стал смеяться прямо ему в лицо.
— Постель стоит не так уж дорого, — сказал я, — а за учение ты все равно не платишь.
— Алеш! — одернула меня мама.
Глаза ее налились слезами. Она вынула носовой платок и, сдерживая всхлипывания, сказала:
— Что тебя заставило жениться? Она что, в положении? Говори правду!
Я покрутил головой. Насколько я всегда любил маму, настолько мне все стало вдруг противно. Все. Папина кичливость и мамина забота о благополучии семьи… Было ощущение, что я навечно покидаю детство и оставляю все, что было в нем, без сожалений.
Мама истолковала мою задумчивость по-своему.
— Исправить промах никогда не поздно, — начала она. — Мы все равно узнаем, что это за девушка и что у тебя там за обязательства. И говорю заранее, я никогда не допущу, чтобы мой сын соединил свою судьбу черт знает с кем…
Я поднял голову и посмотрел на маму. На ее заплаканное лицо… Что я ей должен был ответить? Что я ей мог ответить? Раскаяния я не чувствовал. Вся эта сцена за столом меня, скорее, раздражала.
— Ладена не черт знает кто, — сказал я и опять умолк.
— Ведь сам же говорил, что хорошо ее не знаешь и что она… благодарение богу, не беременна, — напомнила мама.
Потом спросила:
— Почему ты в таком случае женился?
Поколебавшись мгновение, я поднял глаза на отца, потом на мать и произнес негромко:
— Я ее люблю.
— И что, так сразу и жениться! — закипел отец. — Да я не знаю, сколько… Видела ты подобного идиота, мать? Ты мне скажи, где ты намерен жить? И кто вас будет содержать, когда ты не умеешь заработать ни кроны? Вот что скажи!
Я немного перевел дух.
— Об этом мы не говорили.
— Ну вот, — снова обратился отец к маме, — они об этом не говорили! Для них это несущественно.
Настала пауза.
В комнате рядом Марцела пустила радио на полную мощность. Наверно, чтоб соседи не слыхали, что у нас скандал.
Папа встал и принялся ходить по кухне.
Мама посмотрела на него и тяжело вздохнула, сожалея обо мне.
— Вот, дожили…
Потом спросила, имея в виду Ладену:
— И кто она?
— Студентка.
— Какого факультета?
— Химического.
— А где живет?
— В общежитии.
— Ну вот вам!.. — снова сел к столу отец.
Его, кажется, уязвило, что Ладена живет в общежитии. Но где же ей, черт возьми, жить?
— Она не пражанка и живет поэтому в общежитии, — сказал я.
— А знает она, по-твоему, из какой ты семьи?
— Из какой же я такой особенной семьи?
На рассуждения мамы оставалось только развести руками.
— Жаль, что не знает, — с гневной выразительностью продолжала мама. — А ты бы должен ей сказать!
— А может, это ее не волнует, — отвечал я.
— Зато нас это волнует, — вступил опять отец. — Чем занимаются ее родители? Что они за люди? Это хоть ты знаешь?
— Специально мы не говорили…
— Не говорили! — изумленно протянул отец. — У вас на это не хватило времени! Могу себе представить… Ну тогда я тебе скажу… Девица эта из Усти-над-Лабой, и отец их бросил.
Я не отвечал. Сосредоточенно смотрел на скатерть. Какой-то миг я отца ненавидел. Он сидел неподвижно, твидовый пиджак расстегнут, с брезгливой миной на лице. И до чего противна была эта его осторожность. Я чувствовал, как к глазам подступает что-то. «Реветь я тут ему не буду. Этого он не дождется», — поклялся я мысленно.
— Меня это не интересует. Женился я не на родителях, — сказал я.
— Меня это тоже больше не интересует, — сухо сказал отец и поднялся.
В дверях еще добавил:
— Но никаких баб сюда мне не води! Когда будешь сам себя содержать — хоть на голову становись. Это мое последнее слово.
— Вижу.
— Алеш! Перед тобой отец! — встала между нами мама.
— Но, мамочка, — сорвался мой голос до высокой ноты, — может, я завтра разведусь! Может, меня эта девчонка больше не волнует! Может, я нигде не хочу жить, не хочу учиться, не хочу ваших денег!..
И с той же быстротой, с какой я начал это перечисление, я его оборвал.
В коридоре звонил телефон.
«А вдруг Ладена?» — подумал я и, взглянув с отчаянием на маму, выбежал из кухни.
Я поднял трубку. И мгновенно просиял, как только Ладена произнесла «алло».
— Ты где? — спросил я, точно ждал, что она скажет: «Напротив в автоматной будке, сейчас приду…»
Она этого не оказала.
— Я говорю из общежития… из проходной.
— Что у тебя? Ты получила открытку с видом из Шпиндла?
Вместо ответа я услышал всхлипывания. В висках у меня застучало.
— Что с тобой? — спросил я.
И еще раз настойчиво:
— Ты меня слышишь?
— Здесь мама, — сказала Ладена. — Вчера отец твой звонил одному знакомому в Усти, все рассказал ему про нас, и у нее теперь от этого нервное потрясение. Я хотела, чтобы ты знал…
— Не может быть… — Какое-то мгновенье я готов был сдернуть аппарат и разнести все в доме. — Но так же ведь не делают, Ладена!.. Я прошу извинения за все, я ко всему этому совершенно непричастен! Ты меня слышишь?
Раздались всхлипывания. Потом что-то щелкнуло.
Глухо.
Бесповоротно.
Я выпустил трубку, оставив ее болтаться на шнуре, и бросился в комнату. Захлопнул дверь и заперся.
Чтобы остаться одному со всем, что на меня свалилось.
Горела щека, болела голова, и на душе было пакостно.
12
Два дня, не переставая, сыпал снег, и два дня с заявлением о разводе в кармане я никак не мог соединиться с Ладеной по телефону. В пятницу к вечеру, приняв решение, я после лекций отправился на Ветрник. Озябшей рукой написал в книге посетителей свою фамилию, прочел, что после девяти мне следует покинуть помещение, и рысцой взбежал на третий этаж. Здание было что надо, с широкими окнами, под одним из которых какой-то романтик метровыми буквами вытоптал на снегу:
Клара тебя любит Михал.
Это меня растрогало, вернулось прежнее приятное ощущение раскованности — пока я не вспомнил, что́ произошло между мной и Ладеной два дня назад. Воспоминание о последнем телефонном разговоре — которое я мысленно все время обходил — посбило несколько Мою самонадеянность. Впрочем, одно это было бы еще не так трагично, не будь моего столкновения с отцом и его жизненными взглядами — я чувствовал, что нам с ним уже не понять друг друга, и не с кем было поделиться этим горестным открытием. Я в самом деле совершил какой-то промах и то смирялся, то вынашивал протест. «Плюнь ты на всех девчонок, учись, живи себе спокойно…» Но как мог парень быть спокойным без девчонок? Все это было далеко не просто.
Перед дверью с цифрой двадцать один я остановился.
Выждав немного, постучал.
Сперва услышал незнакомый женский голос:
— Опять кто-то лезет.
Открылась дверь, и сидящая на диван-кровати девчонка в желтоватом затрепанном свитере потянулась ко мне головой:
— Тебе чего, чаю? Кофе? Денег? Нету в наличии, и одолжить не можем.
— Оставь его, — сказала Ладена.
Повернулась к компании из двух парней и трех девочек, сидящих вразброд на диванах и на радиаторе под окном, и объявила:
— Это мой муж.
Один из парней засмеялся, девчонка в голубом клетчатом халате с любопытством вскинула, на меня глаза, другая — подвинулась, освобождая мне место, я сказал: «Алеш Соботка», та, на которой был желтый свитер, толкнула дверь и сказала: «Ага», и тем дело ограничилось.
Послеобеденное времяпровождение в общежитии шло вразрез всему, что я себе представлял. Я думал, мне Ладена улыбнется той лучезарной улыбкой, какую я у нее знал, сварит кофе, и станем мы с ней говорить. Благо поговорить было о чем. А вместо этого вопил магнитофон, и курчавый парнишка, слегка покачиваясь, когда шел менять кассету, без устали выкрикивал:
— Поштолка бы устроил выпивончик, были бы только деньги!
И через несколько минут опять:
— С Ярдой Маликом можно было работать — громадный режиссер!
— Не балаболь, Поштолка! — одернула его девица в желтом свитере. — Взяли тебя разок статистом, так теперь год будешь лезть всему общежитию в печенки.
— Кто кому лезет в печенки?
Откинувшись спиной к стене, я стал смотреть на Ладену. Скорбно. Чтоб поняла, как я несчастен. Она даже не повернула головы.
— Знаешь эту запись? — произнесла возле меня девчонка в клетчатом халате и опять стрельнула по мне глазом. — Ее часто играют в Закруте. В порядке, правда?
— Это что мы здесь ставили в прошлом году, из кинофильма, слышишь, Сид? — толкнула сидящего напротив меня парня та, на которой был свитер. — Не дрыхни, когда тебе крутят музыку! Вспомнил? — по-прежнему обращалась она к Сиду. — Тогда мы тоже собирались у Ладены и пускали эту пленку.
Сид продолжал молчать.
Особого восторга он во мне не вызывал. Бледненький, как бумага, сонно посматривал он на Ладену.
Девчонка в свитере тоже обратила на это внимание, и Сид почувствовал, что на него глядят.
— Именно так, — с жаром подтвердил он.
Все он разыгрывал. Даже свою сонливость. Парней, которые всегда что-то разыгрывают, я не любил.
— Насколько память мне не изменяет, в тот раз мы к этому что-то пили. — Сид грустно улыбнулся и прикрыл глаза.
— Никто не хочет сделать кофе? — спросила Ладена.
— Нет уж, — ответил кто-то.
— Есть еще на дне. — Ладена помахала стаканом.
Зеленый батник и черные брюки подчеркивали ее стройность. Перехватив мой взгляд, она потупилась.
— Смотрите, пленка! — крикнула девчонка в клетчатом халате. — Кончается!
— Голуба! — сказал Сид. — Я тебя как-нибудь убью. Чего орешь? Мы знаем, что ты тут.
Девчонка в халате — фамилия ее была Голубова — склонилась над Сидом и пальцами стала разлеплять ему веки.
— Девочки, у него ресницы женские! — опять раздался ее голос.
Потом она сказала:
— Иду за стопкой. Семицкий, разопьем ее вместе, и ты мне скажешь, отчего ты такой мрачный и на меня все время нападаешь. Честно, иду! А то у вас тут не дождешься.
— Люди всегда бывают непонятными, — ответил Сид и снова прикрыл веки.
— Да, пока не забыла… Ладена, тебе надо прийти на кафедру, знаешь для чего? — Девчонка в свитере оставила диван и пересела на радиатор, к Ладене.
— Знаю, только это после… Вот! — знаком пригласила Ладена послушать новую запись.
Вначале была знакомая мелодия. «Невинные забавы». Сперва рояль, потом вступают кларнет и гитары.
Голуба, разумеется, за стопкой не пошла и в самую неподходящую минуту, когда я хотел послушать музыку, обернулась и попросила сигарету. Дернувшись, она слегка задела меня по колену своей длинной ногой.
— Прости, — сказала Голуба. — Смешно, но я с утра сегодня то и дело извиняюсь.
Я хотел сказать в ответ банальность: что ей, наверно, нравится все время задевать кого-нибудь ногой, — но Голуба не производила впечатление человека, понимающего шутки, поэтому я ограничился легким кивком и показал ей зубы. Потом взглянул на нее снова. У нее были красивые ноги, быть может, капельку полней, чем у Ладены, и длинные черные пряди, падавшие на лоб. Взгляд мой придал ей уверенности.
— Ты тоже учишь химию? — спросила она.
— Историю и языки.
— Пражанин?
— Это ничему не мешает.
Она засмеялась.
— Я из Гумпольца. Ужасная дыра. Наверно, тут останусь.
— Прекрасно.
— В каком смысле?
— В том смысле, что тебе здесь нравится.
— Понятно.
Она умолкла и посмотрела на меня сквозь дым сигареты.
Потом спросила:
— Я полагаю, твоя девушка тоже учит историю?
Спросила, предварительно составив в голове целую фразу.
Мне было безразлично, что я буду отвечать Голубовой.
— У меня нет девушки, — ответил я и улыбнулся.
— Как? Вообще?
Ей захотелось меня высмеять.
— Чем это объясняется?
— Не знаю.
— А если вспомнить?
Я принялся рассказывать историйку о девушке из обеспеченной семьи, родители которой запретили со мной встречаться. Должно быть, Голубова мне поверила: выразила порицание девушке.
— Я никогда бы их не стала слушать. В эти вопросы никому не позволяю соваться.
Потом девчонка, которая до сих пор молчала, сказала, что на день рождения соседки приедет завтра Кая Шимонек. И тут же объявила, что Кая уже давно встречается с Валашковой.
— Держите меня! — сказала та, что была в свитере. — С Валашковой я год жила на одном этаже. Сверхреактивная девчонка. Весной она должна окончить. Под Новый год приволокла веревочную лестницу и отдавала напрокат за десять крон девчонкам, которые встречались с мальчиками. Денег настреляла!.. Потом был пожар и лестница спасла целый блок.
— Где был пожар? — зевнул Сид.
— Спи! — сказала Голубова и натянула халат на коленки.
— Тебе все надо! — отрезал Сид и посмотрел на меня. — Дай и мне сигарету. Сегодня тут ни у кого нет даже покурить.
— Тяжелый случай, — сказала Ладена и перевернула кассету.
Никто ей не ответил.
Но Сид, взяв сигарету, пересел на радиатор, к Ладене, и поймал ее руку. Стал что-то говорить шепотом, и Ладена этому смеялась. Потом сказал громко:
— Если был дерзок, прости!
Я сидел как побитый.
Девчонка, на дальнем конце дивана, заявила:
— Что вы себе, ребята, думаете? Вы думаете, мы не пропускаем ни единой лекции, и у нас должны быть все конспекты…
Не знаю, кому это адресовалось, и мне это было безразлично.
Ладену между тем позвали к телефону…
К счастью, через полчаса мы отвалили — после того, как Сид сказал, что мальчики уже наверняка в «Избушке».
«Избушка» была студенческая забегаловка, куда ходили главным образом общежитские. Официант там без конца ворчал. Мальчики действительно там были. Сидели за двумя столами и имели при себе гитары.
Из общежития мы вышли всем гуртом, Семицкий взял Ладену под руку, а я шел где-то сзади и молчал. Перед отходом я пытался у Ладены выяснить, найдет ли она для меня минутку, надо ли мне идти с ними и вообще есть ли во всем этом смысл. Ладена сказала только:
— В «Избушке» в общем-то не так уж плохо…
Я не ответил — многозначительно посмотрел ей в глаза:
— Тебе, наверно, это лучше знать…
Она чуть потрепала меня по щеке:
— Еще бы!
— Ты не рисуешься?
— Зачем же?
Я видел, что она мне мстит.
За моих родителей, за то, что несколько дней не звонил, что малодушно от всего сбежал.
— Со мной эти бумаги… то, что надо для развода.
Я стоял против нее, опустив руки в карманы, и пальцами мял эти самые бумаги.
— Ты выбрал исключительно удачную минуту. Наиболее подходящую!
Она оглянулась.
— Мне надо переодеться, миленький. Иди вперед. Я догоню вас.
Я мог бы выдержать характер и пойти домой, но мне хотелось быть там, где Ладена. И хотелось чего-нибудь выпить. И Ладена была моя жена. Встреча с ней напомнила, что существует Рихард, а теперь еще — Семицкий. И вдобавок девчонки — недоумевающие, смазливые, готовые молоть всякий вздор соседки по общежитию.
Не знаю почему, но та, что была в свитере, решила, что из нас с Голубой выйдет неплохая парочка. Устроила так, что Голуба оказалась со мной рядом за столом.
Как только мы выпили пива и мальчики взяли гитары, Голуба повернула ко мне стул и начала рассказывать. Я зажигал ей сигарету за сигаретой — при четвертой она мне призналась, что один парень из Гумпольца регулярно ей пишет, но что из этого все равно ничего не получится, потому что теперь у нее уже правда нет времени отвечать ему каждую неделю. При свете лампы стало видно, что у нее не только хорошие волосы, но и дивные черные очи, горящие чудным блеском, и я подумал, что, быть может, надо отнестись к ней более внимательно, но слишком много в тот момент было других и явно отвлекающих вещей.
Ладена сидела возле Сида, вместе со всеми они пели о «лужке зеленом, непокошенном».
— А что у тебя? — спросила Голубова и отхлебнула сока.
— Тут дела посерьезнее… — решил я ее утешить.
Она нервно усмехнулась и сказала:
— А, мне на все это плевать. Лишь бы доучиться. Наши с ума сойдут, если я не кончу. А так вообще — на что он нужен, этот Гумполец!..
Потом добавила:
— Надо хоть сосисок взять. С утра сегодня ничего не ела.
После девяти все основательно повеселели. «Избушка» гудела голосами, и на столе перед Семицким появилась красненькая полусотня.
— Пусть полежит, — сказал он, — может, зазеленеет.
Парень, из тех, что были с гитарами, не выдержал и пододвинул красненькую официанту.
— На все, — сказал он.
Сколько же это будет пива? Я стал в уме подсчитывать, потом вслух стал считать желтые букетики на черном свитере Голубовой.
— Послушай, — сказала она.
— Что?
— Тебе не надоело?
— Считать? Нет.
— Это сборище.
— А что я могу сделать?
— Не знаю, — посмотрела она на меня долгим взглядом. Потом спросила:
— Где ты познакомился с Ладеной?
— Так… в библиотеке.
Подняв глаза, я убедился, что ответ ее удовлетворил.
Я оглянулся на Ладену. Что, если к ней подсесть? Но этого мне не хотелось.
— Ты часто сюда ходишь? — спросил я у Голубовой и предложил ей сигарету.
— С компанией… Так — нет. В «Бибиту» я бы как-нибудь сходила. Только вниз. Туда, где танцы. Знаешь?
— Примерно представляю.
— Можно как-нибудь сходить. Ты ведь там не был?
— Да, но когда? Теперь уж не получится, — принял я сокрушенный вид и пододвинулся к ней совсем близко.
Она широко открыла глаза, немного удивившись, когда я коснулся ее ноги коленом, но не шелохнулась. Все складывалось наилучшим образом. Я только ждал, когда она спросит, почему теперь не получится, почему нельзя нам как-нибудь сходить в «Бибиту».
Ждать пришлось недолго. До той минуты, когда я стал гладить ее по руке.
— Много приходится заниматься, — начала опять Голубова. — Мне тоже. Но в воскресенье можно бы, пожалуй, выбраться.
— Ив воскресенье нет, — сказал я и стиснул руку, которую она не убрала, потом отпустил руку и попытался обнять Голубову за талию. — Честно, я бы сходил, но теперь не получится. В пятницу я женился.
Я не очень верил, что ее это остановит, но я хотел, чтобы остановило. Правда. Вышло по-моему. Я вдруг почувствовал, как она вся напряглась.
— Женился?! — вытаращила она глаза. — Трепись! Так я тебе и поверила!
— Как знаешь, — ответил я невозмутимо. — А только это правда. Вот — паспорт, — полез я в карман. — В пятницу мы с Ладеной расписались.
— С Ладеной? Анекдот! — выкрикнула Голубова, встала из-за стола и начала размахивать моим паспортом. — Ребята, слышите? Ладена вышла замуж! Эти двое расписались!
Парень с гитарой перестал петь и заморгал.
Ладена, поднявшись, прислонилась спиной к стене. Взгляд ее отыскивал меня. Она была взбешена, как если бы ее оплели, одурачили. Смириться с мыслью, что я осрамил ее перед компанией, было для нее невыносимо. Она хотела засмеяться, но в глазах стояли слезы.
— Пошли домой, — глухо сказала та, что была в свитере.
Я свесил голову. Теперь, кажется, я подвел всему этому окончательный итог…
13
Я не решался прервать молчание.
Оно длилось долго. Слышно стало, как вдали задребезжал трамвай. Он ринулся к островку пустынной остановки, неподалеку от кафе «Избушка».
Постоял немного и тронулся. Полупустой.
Ладена оглянулась на него и сказала сдавленно:
— Ты мог бы сесть. Это двадцатка.
Была промозглая темень. Под каждым фонарем белели остатки снега. Я поднял над светлой водолазкой воротник полушубка, но голова оставалась открытой. Лоб у меня горел — и я не чувствовал ветра.
«Наплевать на трамвай», — подумал я и сказал:
— Мне надо с тобой поговорить. Я ищу тебя с самого того идиотского вторника. Поэтому я здесь.
— По-моему, это ни к чему… — чуть слышно отозвалась Ладена.
— Что ни к чему? Ты хочешь, чтобы я тебе все объяснил?
— Твои ораторские упражнения меня не увлекают. Ты их уже продемонстрировал в «Избушке».
— Ты злая!
— Ничуть! Я обещала маме, что мы разведемся. Она не может слышать фамилии «Соботка» — выходит из себя. О чем же еще говорить?
— Не делай из мухи слона!
— Кто делает из мухи слона? — запротестовала Ладена. — Кто мне устроил в пятницу скандал из-за Рихарда? Кто подослал к моей маме юриста? Это же курам на смех! Твой перепуганный папуля, и его страхи, что сынок скомпрометирует себя с девицей из неблагополучной семьи, и это твое размахиванье паспортом!
— Я им не размахивал…
— Вы все, вся ваша семья, умеете только срамить людей. Больше вы ни на что не способны!
— Ты же сама этому не веришь.
Я покосился на нее украдкой. Вид у нее был подавленный.
— Прости! — легонько тронул я рукав ее пальто. — Я хочу тебе объяснить все это…
— А я на все это плюю.
Она повернулась и хотела уходить.
Я стиснул ее руку:
— Ладена! Ты нужна мне!
— Для чего?
Я молчал.
— Ну говори! Согласен подписать развод?
— Возможно, — коротко ответил я. — Это от тебя будет зависеть.
— Ты говоришь, как страховой агент.
— Не надо! — повысил я голос и сделал умоляющее лицо.
— Вон идет твой трамвай, — предупредила она.
— Не надо, говорю тебе!
Мы постояли молча, глядя в землю, пока он не тронулся. Потом взглянули друг на друга.
— Только сначала мне хотелось бы услышать что-нибудь о Рихарде, — сказал я. — Это — мужчина! Настоящий мужчина, правда?
— Чего ты добиваешься? — опять вывел ее из равновесия мой агрессивный тон. — Хочешь знать, какой он был любовник?..
Она стала смеяться — сначала тихо, потом все громче, громче…
— Угомонись! — сказал я. — Пойми, я целую неделю мучусь над вопросом, что у тебя с этим Рихардом и почему ты позвала его на свадьбу.
— Ты ездил в горы, так что не придуривайся!
— А что, в горах нельзя ни о чем думать?.. Слушай, Ладена, — начал я немного хладнокровнее, — по-твоему, я ревнивый, эгоистичный…
— Зачем? Ты — баба!
— Почему? Какие у тебя основания для такого вывода?
— Скажите! Основания!… Я что — слепая и глухая? И что тебе дался этот Рихард? Ну был у меня такой эпизод.
— Был?
— Да.
— А зачем ты позвала его на свадьбу, объясни мне.
— Если ты хочешь иметь дело с девушками, то надо их хоть сколько-нибудь понимать, дружок.
— И все-таки? Можно ведь мне ответить.
— Хотела ему отплатить… Только и всего.
— Отплатить?
Она кивнула.
— Я не переношу, когда мужик меня унижает. А это было как возмездие. Он должен был своими глазами убедиться, что я счастлива, что компенсация достойная, — чтоб сожалел, бесился и немножко мучился, как тогда мучилась я.
— Так ты его любишь?
— Теперь это уже в прошлом.
— Ты не могла бы рассказать подробнее?
— Сейчас — нет. Когда сама этого захочу. Я все делаю, когда сама этого хочу. Я — это я.
Что можно было возразить? Не было ни решимости, ни аргументов затевать полемику. «Ну ничего, придет и мое время», — утешил я себя. С некоторым облегчением окинул взглядом улицу — как-никак, объяснение все-таки было дано.
— Здесь холодно, — взглянул я на Ладену. — Может, мне проводить тебя?
Она пожала плечами.
— Насколько я был счастлив, настолько же был глуп! — постояв немного, прижался я головой к ее воротнику.
— Не прикидывайся дураком, Алеш. И вообще… Глупость не оправдание. В суде, во всяком случае, нет.
— Ловчишь?
— Ничуть. Тебе известно, какая я. Зачем строить иллюзии?
— Ты химик! И не понимаешь, как мне тяжело смириться с мыслью, что тебя целовал этот пижонишка…
— В конце концов, мне двадцать второй год, и я не совершила ничего такого, что не сообразно с моим возрастом. И не рассказывай мне сказки, что…
Я зажал ей ладонью рот.
— Об этом мы однажды уже говорили… А Сид?
— Семицкий? Позер. Но ведь у каждого парня — свои недостатки. Есть у меня и более неприятные товарищи по курсу.
Я пожал плечами, но не успокоился, пока не спросил:
— А это тоже поза, что он пристает к тебе?
— Пристаю к нему я, если хочешь знать.
— Ты? Я потрясен.
— Тебе не нужен калькулятор. А у него есть дядя, который может раздобыть эту машинку за полторы тысячи. Найти ее невозможно, а если попадется, то готовь три тысячи.
— С ума с тобой сойдешь, — сказал я, ухмыляясь. — На что тебе калькулятор?
— Вычислительная техника, голубчик. Предмет строго обязательный и необходимый на втором и третьем курсе. Когда заданные вычисления я делаю в голове, на это уходит неделя. На калькуляторе это можно сделать в два часа. Смекаешь? Темнота!
— Вообще он абсолютный идиот, правда? — проговорил я с облегчением.
— Опять же ты к нему несправедлив, Алеш.
— Ну, с тобой нелегко, детка…
— А мне не десять лет, — внимательно взглянула она на меня.
Потом примирительно добавила:
— Послушай, может, ты наконец бросишь эти ревности?
— Рад бы.
Мы стояли совсем одни на улице, было темно и холодно, и было поздно. Я притянул Ладену к себе за талию и поцеловал. Была в этом сладость и отчаяние.
— Послушай, — сказал я, глядя на нее в упор, чтоб от меня не ускользнула ни малейшая ее реакция, — завтра отец меня выгонит, если я не подам на развод, так что я уже приготовил речь и — чемодан.
— Поэтому ты пришел?
— Главное потому, что хотел тебя видеть, — быстро проговорил я со значительным видом.
Она тихонько высвободилась и сказала:
— Серьезная постановка вопроса.
— Я говорю без шуток.
— Еще бы! — метнула она взгляд, который был только у нее одной: ирония в нем тут же заглушала слабость. — А может, здесь что-то другое? Может, у вас тесно? Может, ты чересчур храпишь?.. Ты ведь действительно храпишь.
— Ладена! — повысил я голос. — Теперь уж ты будь, пожалуйста, мужчиной и скажи, что делать. Папа способен на такое. Я знаю.
Ладена, втянув голову в плечи, опять сорвалась с места.
Мы шли мимо темных вилл. Откуда-то сзади, из-за ограды, долетел лай собаки. Я представил себе, как стою на мокром тротуаре с чемоданом, и содрогнулся. Ладена сосредоточенно смотрела перед собой. Я схватил ее за руку и повернул к себе. Губами прикоснулся ко лбу. И снова заглянул в глаза — чтоб видела, какое у меня лицо, знала, что я это всерьез, я действительно в беде.
Она, кажется, поняла, что я жду от нее не одного совета, но и решения.
— Да не смотри ты на меня так, бога ради, — сказала она с некоторым сарказмом. — В конце концов, ничего ведь не случится, если ты оставишь их при этом убеждении…
— При каком убеждении?
— Ну, что мы разведемся, когда суд позволит.
— То есть мне надо только уверить их?.. В качестве…
Она кивнула.
— Пока. Пока это единственно приемлемое решение.
— А потом? — спросил я.
— Что потом?..
— Потом что ты хочешь делать? — наседал я.
— От тебя можно скиснуть! Что, у нас других дел нет, Алеш? Пусть ваши и ломают над этим голову. Они тоже не без вины. Из-за них, в сущности, все и вышло.
— Гм… возможно, ты права, — начал я рассуждать вслух. — Мне это даже нравится. Так говоришь, есть у нас и другие дела?..
— А тебе этого не кажется?
— Кажется! — кивнул я и в неожиданном порыве самоутверждения и счастья кинулся искать губами ее холодный рот.
14
Ездить к Ладене в общежитие стало для меня привычкой. Дома было невыносимо. Сначала я поссорился с сестрой.
— Ну что твоя девица? — начала она подъезжать с расспросами. — Образовалось, наконец?..
Что именно образовалось, она не сказала, но было ясно, куда она гнет. Я отпарировал:
— Ты будь довольна, что хоть кто-то на тебе женился.
К счастью, сестра не из обидчивых. Только взглянула как-то странно, а потом заметила:
— Да приводи ты хоть мамзель из бара, только договорись уж наконец с отцом. Все нервы вымотали!
Действительно, за ужином у нас в последнее время была сплошная игра в молчанку. Я садился за стол и смотрел на предметы, которые там находились. Мог, скажем, полчаса разглядывать солонку. Иногда открывал крышку и проверял, сколько соли.
Отец не выносил этого. Я же не выносил цветной капусты. Как только наступал сезон этого овоща — а в нашем рационе он не кончался круглый год, — цветная капуста подавалась у нас три раза в неделю. Один раз я попросил маму дать мне вместо капусты кусок хлеба с салом. Хлеб с салом я любил еще мальчишкой, что дома у нас было хорошо известно. Однако этой пустяковой просьбы оказалось достаточно, чтобы отец вскипел. Тут же стал говорить, что я не чувствую никакой благодарности к родителям. И что хотел бы он видеть семью, где бы всё это терпели.
Что именно не потерпели бы в другой семье, он не сказал, но было ясно, куда метил этот камешек.
Отец ждал, не скажу ли я что-нибудь о разводе, но мне пускаться в объяснения не хотелось.
Потом он вообще стал обращаться ко мне только через посредничество мамы. Меня при этом каждый раз кидало в дрожь, и все-таки от комментариев я воздерживался. Это становилось даже забавным — смешно и назидательно.
— Да объясни ты ему наконец, когда порядочные люди возвращаются, — говорил он маме, стоящей около меня у вешалки.
Или в другой раз:
— Ему что, надо жечь свет напролет всю ночь? Днем мало времени для чтения? Ты вообще знаешь, чем он занят днем?
Или такое:
— Зачем я покупал калошницу? Так целый день и будем спотыкаться о его лыжные ботинки, провались они?..
Я неожиданно узнавал от папы многое такое, что мне до тех пор было неизвестно. Например, что я хлопаю дверьми, когда, придя с работы, он хочет отдохнуть. Это была полнейшая нелепость. Стоило папе опуститься на тахту в гостиной, как он тут же засыпал с открытым ртом. Во сне папа не храпел, а посвистывал носом. Уж если человек посвистывает носом — ясно, что он спит. Папа посвистывал весь этот час до ужина, что слышно было даже в коридоре. Он бы не перестал посвистывать, если бы под окном взвыла сирена «скорой помощи». Это дома знали все. Как знали и то, что папа на меня беспрерывно нападает… Но молчали. И это было много горше всех его нападок. Особенно меня взорвало, когда он начал маме выговаривать, что она тратит много денег на пластинки. Хотя последний раз пластинку с песнями Карела Готта я купил где-то после летних каникул. Однажды вечером это у меня выкристаллизовалось, и я пошел поговорить по душам с мамой.
— Постой минуточку, — сказала она, — вот непременно надо прерывать в самом интересном месте!..
Уж если мама перед телевизором — к ней не подступись.
Я пошел в комнату и попытался углубиться в чтение.
Через час там появилась мама.
— Ты хотел что-то мне сказать?
И сразу же:
— Как тут накурено! Разве нельзя проветрить?
А я был совершенно ни при чем. Весь вечер в комнате сидели отец с зятем, но объяснять все это не хотелось. И было грустно, что уже и маме ничего нельзя сказать.
На следующий день я поделился с Ладеной, сказал ей, что у нас стало невозможно жить, рассчитывая встретить у нее сочувствие. Ладена, помолчав, заметила:
— Наш папа тоже нас не понимал, но мне это уж было безразлично — только бы он был дома…
За все то время, что я ездил в общежитие, мы с ней ни разу не заговорили о родителях. Теперь я спросил:
— Как твоя мама? Еще сердится?
— Она и не сердилась.
— Нет?..
— Она считала себя оскорбленной. Это несколько другое, надо в этом разбираться, Алеш. И считала не без оснований!
— Я ей пошлю письмо, — пришло мне в голову.
— Как будто этим можно что-то изменить… Я все ей объяснила.
— Так что, она не сердится?
— Я ведь сказала: она не сердилась. Ты вообще слышишь, что я говорю?
— Слышу.
— Ну молодец.
— Ты давай шевелись, — сказал я. — Поживей делай мне кофе! Я не терплю нападок. Ты не забывай!..
— А ты не забывай, что у нас подобрался сахар и через час придет Вишня, захочет поработать, и тебе придется выкатиться. Так что вложи все свои таланты в этот час.
Я пошел целовать ее.
За кофе она мне сказала, что мама работает секретаршей в системе СКБ, подрабатывает перепечаткой разной документации; содержит бабушку, через день присылает письма в общежитие и периодически проворачивает с Ладеной большую стирку, поскольку этой перепечаткой заработала на стиральную машину — украшение ванной комнаты в квартире на улице Фучика. Потом Ладена достала фотографию элегантной женщины лет сорока, в очках, одетой в брючный костюм.
— Вот мама, — сказала Ладена. — Не дашь ведь ей пятидесяти?
— Никогда, — сказал я.
А потом спросил:
— Ты почему не ездишь домой, хотя бы раз в неделю?
— Так. Не могу.
— Но почему?
— Не задавай глупых вопросов, Алеш!
— А я задаю глупые?
— Конечно.
Мы помолчали.
— Я не хочу, Ладена, чтоб из-за меня ты портила отношения с твоими. Это было бы мне крайне неприятно.
— Я уже все это утрясла, Алеш. Не думай, мама — не мещанка. Просто она хотела слышать правду от меня… Она ее услышала. А знаешь? У мамы будет день рожденья. Сделаешь приписку?
Ладена вынула письмо. То было не письмо, а целая новелла. Три листа, сплошь исписанных мелким Ладениным почерком. Я приписал несколько слов. Мол, рад возможности передать поздравления — что-то в этом духе. И подписался: «Алеш». Ладена смотрела на листок через мое плечо. Потом, заклеив конверт, сказала:
— Маму зови Ганка, а то обидится.
— Да что ты? — сказал я, подумав, где это я буду называть ее так.
— Обязательно. И можешь говорить ей «ты».
Я кивнул.
Ладена подняла свои большие золотисто-карие глаза и бросилась от тумбочки ко мне.
— Алеш, — сказала она с облегчением в голосе, как будто радуясь, что все опять в порядке, — спроси меня еще раз, почему я не уехала домой на воскресенье!
— Зачем?
— Спроси!
— Ну — почему?
— А потому что мне даже не хочется. Я хочу быть с тобой!
— А раньше ездила? — боялся я поверить.
— Ну вот, привет. Ты долго еще будешь ревновать? — нахмурилась она, так что у переносья собрались морщинки. — Я знаю, на уме у тебя — Рихард. Думаешь, я проводила с ним все воскресенья, а теперь корчу из себя святую, жертвующую родными, и выдаю это за добродетель…
— Постой, — прервал ее я, — почему именно Рихард? Тебе каждый день звонит какой-то парень! Несметное число парней…
— На то и телефон, чтобы люди звонили. Мне звонят разные знакомые. Обычно я в них как-то заинтересована. Так что не суетись. Не предъявляй претензий, если все равно будем разводиться.
— Как знаешь, — сказал я.
Она не ответила. Лицо у нее было неподвижно, и ни за что нельзя было понять, что она в этот момент думает. Я испугался, что переборщил. И тут же покаянно произнес:
— Ладена… Знаешь… я ведь тебя очень люблю.
— Это ты так думаешь, — сделала она ударение на последнем слове и положила ладонь мне на руку.
Но не сказала, что готова ограничить круг своих знакомых. Знала, что я хочу это услышать, но не сказала.
А я уставился на нее влюбленными глазами… Да я и правда к тому времени влюбился по уши.
Она погладила меня по щеке.
— Вишня тут будет с минуты на минуту. Шесть часов.
— Ну это другой разговор! — воскликнул я и сжал ее в объятиях.
И целовались мы, пока не появилась Вишня…
Потом еще немного поболтали все втроем. Ладене уже достали калькулятор — правда не новый, но работал безотказно. Заговорили о том, что вычисляют у них в институте и что вообще может поддаваться вычислению. Какая же этого была прорва!.. Состояние материи, химические равновесия, скорость элементарных частиц и их энергия… Потом Ладена взяла пальто и пошла проводить меня до остановки.
Мы шли, держась за руки, и молчали. По аллее к центральному корпусу прогуливались девчонки. Вдалеке я увидел Голубову. Узнал ее по развинченной походке. Я ничего не сказал, только пошел быстрее и свернул на ближайшую дорожку. Ладена моего маневра даже не заметила.
Потом она задумчиво произнесла:
— Вишня едет домой. Можешь, если хочешь, до понедельника у нас остаться. Если имеется у тебя такое желание.
— Желание-то у меня имеется, да только…
— Что только?
— Родители, — глухо проговорил я.
— Ездишь же ты в горы. Почему не поехать и на этот раз? — сказала она с обычной своей безапелляционностью.
— В такую-то погоду ехать с лыжами… Все знают, что уже неделя, как сошел снег.
Мне не хотелось нарываться дома на скандал. Тратить на это нервы и портить себе настроение.
— В Шпиндлеровце его еще на метр! — сказала Ладена.
— Пожалуй… А если нет, поеду хоть до Либерца, — засмеялся я — Ладенина идея стала меня увлекать.
Конечно, был и некоторый риск: дойди это до комендантши Шкваржиловой, дело могло принять довольно скверный оборот — Ладене предложили бы оставить общежитие. «Ну да уж как-нибудь Ладена знает, что можно, а чего нельзя в здешних условиях», — подумал я, и мысль, что мы подолгу будем целые два дня одни, меня совершенно захватила. Да и чего бояться — мы, в конце концов, супруги! Как это я забыл? Все время это вылетало у меня из головы.
— Что мне купить? — спросил я.
— Что ты умеешь готовить? Мне надо заниматься.
— Ах вон что! Тебе понадобился повар. А нам еще надо в «Славию», — вспомнил я. — Я Колману пообещал представить свою дикарку. Знаешь, он зовет тебя дикаркой.
— Да все успеем, — сказала Ладена, — не паникуй заранее.
— Думаешь, все?..
— Оставь!..
— Я говорю о семинаре. Мне надо быть готовым к понедельнику.
— Тебе это надо было еще к тому понедельнику. В общем, не разговаривай, беги. Вон твой трамвай. Постой! Поцеловать меня разве не надо? Не забывай этого, Алеш…
— Я ведь тебе уж говорил!..
— Об этом не говорят…
— Пойми… Мне нужно доказать им…
— Уже три года нужно… Знаю!
— Значит, во сколько?
— В шесть.
— Я куплю сигареты…
— Лучше купи еды. Мама мне не прислала денег, думала, я приеду.
— Ты напиши ей. Будь! И что я поздравляю…
— Помню, помню! — помахала мне Ладена.
Жизнь была сказочно прекрасна. Мир наполняла музыка. Вечером я бросил взгляд на себя в зеркало. Волосы чуть потемнели за зиму, но отросли. А вот рубашка мне не нравилась. Надо купить другую. А на какие шиши? Папа перестал давать мне деньги — дальнейший обдуманный ход в наступлении на меня. «Ничего — заработаю!» — успокоил я себя. Начну переводить с русского или продавать в палатке зелень по субботам и воскресеньям. Некоторые ребята у нас на факультете делают это годами. Пепик Станку освоил даже узкую специализацию по каштанам. Две девочки у него их продавали, а он заключал договор с дирекцией кафетерия. Только доставлял по утрам товар и тележку, а вечерами отвозил на склад. Я в задумчивости погладил рукой подбородок. Щетина. Не забыть электробритву. Надо взять в общежитие бритву и полотенце. Что еще? Я стал записывать каждый предмет на листочке.
И едва не забыл, что придется захватывать лыжи и тренировки.
* * *
С пятницы на субботу нам спалось отлично. Общежитие наполовину пустовало, кухня была свободна, и, пока я варил спагетти, Ладена стирала. Когда поужинали, я подсел к ней и взял за руку. Вид у Ладены был усталый.
— Голова кругом идет, — сказала она. — Вишня не сделала, что обещала, а я теперь отдувайся. Кошмар сколько вычислений. Скорей бы уж каникулы!
При этих словах она мечтательно потянулась, запрокидываясь на диван. Потом сказала:
— Сегодня будешь отсыпаться!
Когда я уже задремал, Ладена все еще сидела над бумагами за столиком.
В субботу мы встретились с Колманом и посидели в «Славии». Он был при деньгах, пригласил нас, повторял:
— Заказывайте, что хотите, пока это еще возможно — вот как женюсь, тогда будет сложнее…
И все поглядывал на эту свою пигалицу. Мы проболтали вчетвером до вечера.
Простившись с ними, мы решили, что пойдем пешком, и сделали оплошность. Стал крапать дождь и, когда мы уже почти дошли до общежития, превратился в настоящий ливень. Даже в комнате с нас еще капало.
Я снял с себя все мокрое и натянул пижаму. Из рюкзака я мог бы достать тренировки, но ощущение чистой пижамы на теле всегда доставляло мне удовольствие.
— Оставь, Алеш, — сказала мне Ладена, когда я попытался заломить на мокрых брюках складку, — я тебе их отглажу, когда высохнут.
Мы заварили чай. Когда допили, вытащили одеяла и забрались в постель. На улице, не переставая, лило. Мы оставили одну настольную лампу и негромко пустили магнитофон. Я вспомнил, как мы с Ладеной познакомились, как она болела и я всю ночь ходил смотреть на нее, — и неожиданно почувствовал, что без Ладены не смогу прожить и дня. Но говорить с ней начал не об этом, а о Колмане.
— У него умный взгляд, — сказала Ладена и бросила нам на диван еще одну подушку. — Но он фразер. Чудовищный фразер. Я бы его не вынесла.
— Ты всегда будешь так критична к моим друзьям? — сказал я. — А как тебе его пигаличка? Мне понравилась.
— Тебе понравится любая умело подмалеванная и причесанная бабенка.
— Много ты знаешь!
— А зачем ты на них пялишься? Я вижу.
— Я пялюсь?!
— И заигрываешь с продавщицами. Когда-нибудь ты женишься на продавщице… точно!
— Ничего ты не знаешь! Теперь-то уже нет.
— Сказала бы я тебе…
— Сказала бы что?
— Что много ты болтаешь.
— А ты много пьешь и потом опрокидываешь рюмки.
— Подумаешь, нельзя разочек сделать глупость!
— Можно, пожалуйста.
— Спасибо, что сказал.
— Я говорил тебе и другое, а ты не выражала радости.
— Что, например?
— Ты вообще слушаешь? Что никого, кроме тебя, уже не захочу.
— А, это я давно знаю, глупенький.
— Ты рада?
— Может, написать расписку? Дай карандаш.
— Потом…
— Когда потом?
— Не злись. Скажи только, понравилась тебе колмановская барышня?
— Почему нет? Капельку заносчива, и эти брючки в поясе и в боках чересчур узки… Мне все казалось, они вот-вот лопнут по швам.
— Все ты замечаешь.
— И она не глупа. В туалете сказала мне: очень правильно, что тебя закадрила. Но его, говорит, только надо еще воспитать.
— А еще что она говорила?
— Что на неделе мы созвонимся. Хотела показать мне фотографии из Польши.
— Это не существенно. Меня интересует, что она еще говорила обо мне.
— Да ничего больше не говорила. Теперь угомонишься?
— Возможно…
— Ну так пусти. Я хочу вычистить зубы.
— Погоди немного. Теперь — нет. Теперь уж, честно, — нет… И будешь слушаться!..
Сквозь дремоту я слышал, как по стеклам стучит дождь и как тихонько, словно оберегая и мой сон, дышит Ладена…
Утром я лежал и смотрел на нее, спавшую у меня под боком. Было, кажется, еще рано — за окном не рассеялась тьма. Уснуть второй раз мне не удавалось. Я потянулся и решил вставать. Ладена тоже проснулась, что-то спросила, зевнула, отвела пятерней волосы ото лба и опять уткнулась лицом мне в плечо.
И тут из коридора постучали в дверь.
Через минуту снова.
— Ладена, — придушенно сказал я, — к нам кто-то ломится…
— Девчонки?
— Нет, это не девчонки, — шепотом ответил я.
Потом какое-то время было тихо, и в тишине ясно послышались голоса женщин.
— Ключ оставили в замке, — произнесла пожилая.
— Так надо сбегать в контору, — посоветовала, судя по голосу, более молодая.
— Это Му́жикова — уборщица, — сказала Ладена, окончательно проснувшись. — Кто-то нас продал. Иначе бы она не хлопотала.
Мы молча сидели на диване, и утренняя радость у меня рассеялась как дым.
— Ну как это могло случиться, — сказал я. — Хорошенькое дело…
Девчонки, видимо, были способны и не на такое. Вот никогда не думал, что студентка вуза может донести. Оказывается, смогла… Я пожалел, что не встал сразу, как проснулся. Вскочил и стал натягивать брюки. Они были такие мятые, как будто их жевали. Сейчас это, впрочем, не имело ни малейшего значения.
Я спросил:
— Мне исчезнуть?
— А куда?..
Я распахнул окно. Босой, в одних только брюках и рубашке. От земли было слишком высоко.
— Откройте!
Под дверью загалдели. Судя по голосу, там появился и мужчина.
Я взглянул на Ладену, лицо у нее было бледное, словно озябшее. История могла окончиться плачевно, это мы понимали оба. Выговор. Выселение из общежития. Я еле удержался от желания открыть дверь и побежать. Но этим я Ладене не помог бы. И себе тоже. Мы молча посмотрели друг на друга. Потом Ладена накинула халат и сделала шаг к двери:
— В чем дело?
— Это мы скажем вам, когда откроете!
— И за каким только дьяволом это нужно? — резко проговорила Ладена и повернула ключ.
— Так, — сказала более молодая, первой врываясь в комнату. — Он здесь!
Под «ним» она подразумевала меня.
— Что вы тут делаете?
— Как «что»?
— Ведите себя, пожалуйста, прилично!
— А что тут неприличного?
— Все! — отрезала она.
— Разъяснения получите у коменданта, — вступил в дискуссию мужчина, старший дежурный из конторы. — Непрописанные не имеют права оставаться в общежитии, это вам, я думаю, известно. Я запишу вашу фамилию, и можете идти.
— Хорошо, — сказал я и взглянул на Ладену.
Она стояла неподвижно и молчала.
15
Мне страшно было подумать о коменданте Шкваржиловой — и не думать о ней я не мог. Не представлял, что буду говорить ей и, главное, как буду объясняться с нашим замдекана, если попросят к нему зайти. Я уж прикидывал, не собрать ли заранее чемоданы, на случай, если отец меня выгонит; но посвящать замдекана Калинова во все тонкости моих обстоятельств казалось особенно неприятным. Чем больше я ломал над этим голову, тем реже вспоминал Ладену — ведь и она могла в подобной ситуации что-то предпринять — и тем тревожней становилось у меня на сердце. Положение усугублялось гриппом, который у меня начинался. Слезились глаза, и ломило все тело — я основательно простыл тогда в субботу под дождем. К тому же в воскресенье мне нельзя было остаться у Ладены, а дома появляться не хотелось — и я весь вечер прошагал. Не знаю, почему я целые часы ходил, я мог бы завернуть и в «Славию» или проведать Колмана, нашлись бы и еще возможности напиться где-то чаю, но, когда человек расстроен, он должен ходить. Возможно, что я был не так расстроен, как растерян, и какое-то странное чувство гнало и гнало меня дальше по городу.
Наконец в Ригровом парке я присел на лавочку. Там лежала забытая кем-то «Вечерняя Прага», и я стал ее перелистывать. От того, что я в ней прочел, настроение совсем упало. Половина второго листа целиком посвящалась болезням и всяким несчастьям. В одной статье какой-то доктор подробно описал все, что произойдет со мной, когда я выкурю двухсоттысячную сигарету. Я узнал таким образом, что у меня уже нет одной пятой легких и со дня на день будет рак. С гриппом дело обстояло не лучше. Если не вылечить вовремя — вирус «Лондон-А» поразит мое сердце, суставы или почки. Не удивительно, что мне в эти минуты было не до смеха.
Я отшвырнул газету и попытался думать о другом. Но рисовал ли я себе, что буду делать на каникулах или что ждет меня на факультете, я неизменно возвращался мыслями к Ладене, и все начиналось снова. «Взять бы тогда у Валашковой веревочную лестницу — все было бы о’кэй», — говорил я себе и тут же начинал гадать, действительно ли хочет быть со мной Ладена; кажется, это было так, но не укладывалось в голове, что я останусь на всю жизнь женатым — мог ли я жить, как мои отец и мама! — однако оставаться без Ладены тоже было невозможно, ведь я ее любил. И почему я не поговорил с ней более серьезно? Не убедился, что я дорог ей такой, как есть. Что никогда она не захочет никого другого. Я начал думать о Ладене — и остальное все стало несущественным. То, главное, было во мне самом, и оно было непреложно и окончательно. Неторопливо шел я парком в гору, потом к «Флоре» и под нависшим небом слышал только отдаленное гуденье города, а в темном своде над собой видел Ладену, стоял с ней рядом, целовал, гладил по волосам и говорил: «Ты объясни мне, как ты себе представляешь нашу жизнь, ты поклянись, что будешь со мной до конца…» Нет, кроме шуток. Такое было состояние. Я никогда не мог сам ни на что решиться. Всегда меня должен был кто-то подтолкнуть. Кто же мог подтолкнуть меня теперь? Ладена молчала о том, главном, так же, как и я. Но у меня тут в некотором смысле проявлялась трусость. А у Ладены — гордость.
В восемь утра в понедельник опять зарядил дождь, сильней, пожалуй, чем в субботу, и еще до того, как я Ладену мог увидеть, услышал я, как она шлепает по раскисшей земле и по лужам на подходе от женского общежития к парку.
Я поспешил ей навстречу. В нахлобученной клетчатой кепке, с портфелем в руках.
Утром в воскресенье мы договорились, что на следующий день вместе подойдем в контору, к комендантше. Нас надоумили девчонки из соседнего блока, когда беседовали с нами о случившемся. По мнению девчонок, с комендантшей можно было иногда найти общий язык и попытаться стоило.
Ладена поцеловала меня в щеку и сказала:
— Ну, пошли.
Через минуту я замедлил шаг.
— Ты думаешь, это имеет смысл?
Тут был я весь. Любое дело надо было мне сначала обсудить в общем и целом.
— Не знаю, — ответила Ладена, — но, помнится, ты сам сказал, что попытаться можно, мы ничего не теряем.
— Конечно, — подтвердил я без особого восторга.
— Или сегодня тебе не хочется? — метнула она в меня взгляд, который я бы не хотел встретить еще раз.
— Идем, конечно, просто мне казалось, ты бы могла сказать в этом парке что-нибудь еще…
— Что именно? Что мы должны ее уговорить? Но это ведь вчера уж было сказано.
— Хотя бы что ты меня любишь…
— Мы и об этом вчера говорили, Алеш.
— Ну ладно, — сказал я обиженно, — просто я хотел с тобой договориться…
— Мы обо всем договорились. А теперь давай скорей. Иногда надо ведь и действовать, — посмотрела она с укоризной.
— Знаю, — сказал я.
И немного помолчав:
— Ты думаешь, она там будет?..
На это мне Ладена уже не ответила.
Мы просунули головы в дверь проходной, а потом повернули направо.
— Если все будет хорошо, — стиснула Ладена мою руку, — ставлю бутылку вина. Но, может, ты не хочешь распить ее со мной, так и скажи!
— Я уже больше ничего не ставлю, — сказал я. — Поставил один раз и…
— …и завязал благодаря этому со мной знакомство, а так бы не решился. Ты не доволен?
— Я хотел сказать, что на бутылку больше не держу пари.
— А на что держишь?
— Ну… на цветы… На что-нибудь такое… — начал я болтать, оттягивая встречу со Шкваржиловой. Но Ладенина рука держала меня крепко. До самой двери. В комнате перед кабинетом стояло четыре стула, было пусто и тихо.
В ответ на робкий стук Ладены двери отворились, и за ними я увидел коменданта. Крупную женщину энергичного вида в белом халате и с тщательно уложенными волосами. В левой руке Ладены была клетчатая сумка, а в ней — букетик и коробка конфет.
— Это вы Йонашева? Заходите! — сказала комендантша.
И, окинув меня беглым взглядом, добавила:
— Сперва поодиночке.
Я остался за дверью с таким ощущением, что мне дали по носу. Потом услышал взволнованный Ладенин голос. И, подойдя к самой двери, уловил обрывки разговора.
— Но мы зарегистрированы, — уверяла Ладена. — Иначе разве я позволила бы…
— Не торопись, девонька, — фамильярно говорила комендантша. — С этого ты не начинай…
— Я хотела только довести до сведения…
Некоторое время ничего не было слышно. Голос комендантши пропал. Потом он снова набрал силу, и можно было различить:
— Почему не требовали общежития для женатых? Я вот все не пойму…
— Мы сперва думали…
— «Думали, думали…» Да вы что́ — дети? Есть письменное указание…
— Я убедительно прошу, товарищ комендант…
«Чего эта комендантша ее мучит? — волновался я. — Да я на месте Ладены плюнул бы на все это, пускай подавятся своим общежитием!»
Тут дверь открылась.
Ладена вышла, тихо затворила ее за собой и улыбнулась мне. Довольно неуверенно.
— Мне заходить? — спросил я.
Хотелось поскорей со всем этим покончить.
— Постой!
Ладена потянула меня к окну. Подальше от двери.
— Все, кажется, могло бы образоваться, — начала она шептать, — если бы ты сказал ей…
— Что́ если бы сказал? — повысил я от нервного напряжения и досады голос. — Если бы я сказал ей что?
— Что ты требуешь это самое общежитие для женатых.
— Это я должен ей сказать? — удивился я. — Но это ведь и так ясно, нет?
— Не кричи, — проговорила она очень тихо. — Я не хочу, чтоб ты сказал это только из-за комендантши.
— Из-за чего? Что же я должен…
Я посмотрел на Ладену.
Она ждала.
— Что́ ты не понимаешь? Если мы так или иначе будем разводиться, то какой это имеет смысл? — помолчав, произнесла она нерешительно.
— Ты считаешь, я должен это сказать?
— Ой, ты меня сейчас доведешь до ручки!
— Ладена!
— Доведешь!
— Я хочу сначала слышать от тебя, должен ли я это сказать! Пойми! Хочешь ли ты, нужно ли тебе, чтобы я этой вашей генеральше так сказал. А может, ты потом, через год, будешь проклинать меня, когда это уж будет окончательно!
— Я? — удивилась Ладена. — Почему это я буду тебя проклинать?
— Считаю, что договорились.
— Ну так иди! Мне всегда нравились храбрые мужчины!
— Неправда, — стал я препираться. — Вспомни хотя бы…
— Об этом мы поговорим потом, — взяла она меня за руку.
— Но в это я хочу внести ясность с самого начала. Ты что, считаешь меня бабой?..
— Нет! — постучала она в дверь и протолкнула меня в комнату.
Минут через двадцать я выскочил.
— Страшная женщина, — вздохнул я с облегчением. — Пришлось ей обещать…
— Я знала! — просияла Ладена. — Есть в тебе положительные качества, Алеш! Я знала, что получу цветы! Пойдем, — взяла она меня за руку. — Я покажу тебе, где бывают свежие!
В порыве какого-то странного воодушевления я начал покупать пучки срезанных цветов, скупил все цветы, которые там были, и продавщица уж подумывала, не сошел ли я с ума. Потом сложила все их на прилавок, на стул, на пол и пошла закрывать магазин. Товар был весь распродан.
Я повернулся лицом к выходу. И посмотрел с укором на Ладену: зачем она меня не удержала, зачем позволила вытворять глупости.
— Куда мы теперь с ними? — сказал я растерянно. — Тут надо по крайней мере тележку!
— Тележку! — просияла Ладена сегодня уже во второй раз. — Тележку. Мы так и повезем их на тележке в общежитие! Это мне нравится!
Тут я, пожалуй, основательно переборщил. Попробуйте пообещать что-нибудь женщине! Я понимаю, если б на пари… Тележку, между прочим, толкал я. Сперва — мимо кафе «Избушка», потом в гору, к Ветрнику.
Я вздыхал, а Ладена кричала:
— Без паники!..
Прохожие останавливались, провожали нас взглядами. Интересно: что они обо мне думали? Наверно, что я спятил или ошалел от счастья.
А я и правда тогда ошалел от счастья.
[1] Марка немецкого легкового автомобиля. — Здесь и далее примечания переводчиков.
[2] 1 От «piccolo» (итал.) — маленький, так называют мальчиков, учеников официантов.
[3] Партийное приветствие в Чехословакии.
[4] Полачек, Карел (1892—1944) — чешский писатель-юморист, обличитель мещанства.
[5] Союз социалистической молодежи.
[6] Имеется в виду легендарный родоначальник племени чехов.
[7] Кодеш, Ян — чешский чемпион по теннису.
[8] Арнольд, Эмануэль (1800—1869) — чешский общественный деятель, демократ, участник революции 1848—1849 гг.
[9] Намек на роман известного чешского писателя Франи Шрамека (1877—1952) «Серебряный ветер» (1910), герой которого переживает трудности переходного возраста.
[10] Духкова, Милина — олимпийская чемпионка Чехословакии по прыжкам в воду.
[11] Старинный парк в Праге.
[12] Местный Национальный комитет.
[13] Холм в Праге.
[14] Холм в Праге.
[15] Имеется в виду памятник известному чешскому поэту-романтику Карелу Гинеку Махе (1810—1836).
[16] Северочешский каменноугольный бассейн.