I. Патмос

Море было спокойно. Волны нежно ластились к скалистым берегам острова Патмос, точно боясь смутить его вечерний покой. Солнце уже начинало клониться к закату, а догорающие лучи его ласково скользили по усыпанному белыми камешками берегу и по красивым раковинам, как бы медля с ними расстаться.

Одинокий остров производил впечатление гриба, выросшего из-под воды. Остров был почти безводен: ни река, ни ручей не орошали его буйную зелень. Море своими влажными и обильными испарениями, точно животворная теплица, оживляло его вечнозеленую растительность. На неровной конусообразной поверхности острова пышно цвели и разрастались разнообразные растения. Вот своенравная смоковница, выбросив оголенные корни из расщелины утеса, покрыла его грудь своими широкими листьями. Местами виднеются, точно улыбаясь, ярко-пурпуровые цветы граната. Там и здесь гигантские кипарисы, поднявшись до неба, целуются с облаками. Лучи солнца не в силах проникнуть, в гущу их листвы, где царит ублажающая прохлада. Казалось, на этот пустынный остров еще не ступала человеческая нога; не было там и зверей. Лишь изредка белый кролик, подпрыгивая и боязливо озираясь, выскакивал из кустов и скрывался в их гуще. Даже птицы не осмеливались перелетать через неизмеримое пространство моря, чтобы приблизиться к негостеприимным берегам острова. И только дерзкие воробьи со своими крикливыми птенцами нарушали его глубокий покой беспокойным чириканьем и гамом.

Однако остров не был необитаем: на нем нашли себе приют трое людей.

Вот сидит один из них на берегу, на песке, и пристально смотрит в воду. Его острые глаза видят чистое дно. На дне лежит плетенка, похожая на рыбачью вершу. Он разглядывает эту плетенку. Вокруг нее — каменная преграда из небольших камней, чтобы волны не могли унести ее. Заливчик, где находится плетенка, сообщается с морем посредством протоки.

Немного поодаль, тоже на песке, сидит другой молодой человек и что-то мастерит. Перед ним кремневые осколки разной величины. Держа в руке один из таких осколков, он оттачивает и шлифует его на другом камне. Иногда он пробует пальцем остроту лезвия. Он похож на тех первобытных людей, которые некогда детали для себя каменное оружие. Но то, над чем он трудился, не было оружием, хотя и было похоже на секиру, — он изготовлял топор. Устав, он стал глядеть в морскую темно-синюю даль, подперев рукой голову.

Оба молодых человека лишь изредка перекидывались словами. Каждый из них был погружен в свои думы. Рваная одежда, бывшая когда-то монашеским облачением, имела неподобающий вид. Она висела на них лохмотьями и, за отсутствием иглы и ниток, местами была связана узлами, местами заколота взамен булавок острыми рыбьими костями. Было время, когда эта жалкая одежда имела приличный и даже роскошный вид. Теперь же ее пестрые лохмотья словно говорили друг другу: «Если мы ниспадем, то что же останется на этих бедных людях?..»

Несмотря на это жалкое одеяние, наружность молодых людей внушала невольное уважение. Их спокойные лица выражали удовлетворение, их радостные взоры были озарены неземным утешением. Видно было, что они давно примирились со своим незавидным положением.

Оба были почти одинакового возраста: каждому из них было не более двадцати пяти лет. Но насколько один из них был крепок и силен, настолько другой казался изнеженным и слабым. Один был смугл, другой же — светлый, с разбросанными по плечам длинными кудрями. Первого звали Тираном, сокращенно Тирэ, второго — Ростом. Ростом сидел у берега и разглядывал плетенку. Его синеватые глаза видели, что делается в ясной глубине воды.

— И хитры же эти негодные рыбы, — прервал он долгое молчание, — подплывут к верше, будто обнюхивают, повертятся около нее и — прочь! Жаль, что нет хотя бы маленького кусочка железа, я бы сделал для них крючок…

Ростом поднялся и, подойдя к Тирэ, присел возле него.

— А у меня работа сегодня идет хорошо, — сказал Тирэ. — Вот уже кончаю один топор, скоро примусь за другой… Солнце еще высоко, — он взглянул на небо и добавил: — Очень плохой камень… день пользуешься и уже не годится, то и дело приходится точить!..

Он стал пальцем испытывать острие топора.

— Точи, дорогой Тирэ, тупой топор утомляет его, а ведь он неутомим в своем труде, — сказал Ростом, тяжело вздыхая. — Сегодня утром ты еще спал, вижу: вышел из своей пещеры, прошел тихонько мимо нас, чтобы не разбудить. Затем направился к источнику, который чудом он открыл, когда мы не находили питьевой воды. Умывшись у источника, он стал на колени и долго молился. Потом взял топор и пошел в лес работать. Я долго прислушивался, как стучит его топор и как сам он поет псалмы. Я не мог больше спать. Солнце только еще встало, он уже за работой, и вот оно закатывается, а он все еще трудится… Не могу без слез смотреть на него, дорогой Тирэ, — как он похудел, как обессилел… Зачем он так утомляет себя!

— Ему не терпится, не терпится… Ведь мы, дорогой Ростом, давно уже здесь как заключенные и не ведаем, что теперь происходит в Армении. Кто знает, что делают царь, нахарары и какие еще безобразия творит Шапух?.. Мы решительно ничего не знаем!.. Помнишь, в каком тяжелом положении мы оставили нашу родину? Поэтому как он может терпеть?.. Его сердце там, на родине. Его неутомимая душа стремится вмиг перелететь безбрежное пространство моря, достигнуть любимой страны и залечить ее раны… Все его мысли там, в Армении.

— Ах, когда же он достроит свою лодку! — воскликнул Ростом, и на его красивом лице появилось тоскливое выражение.

— Кончит, скоро кончит, — ответил Тирэ с уверенностью. — Новый месяц нас здесь уже не застанет.

Эти слова ободрили Ростома, и он, протянув руку, обратился к товарищу:

— Дай-ка я тебе немного помогу!

— Возьми вот этот камень.

Ростом взял обломок необработанного камня и стал его обтачивать.

— Все же работа утомляет его меньше, чем бессонница, — продолжал Тирэ. — Он почти совсем не спит. Я не раз замечал, как он встает ночью и в раздумье молча ходит по острову. Обойдет его несколько раз, затем сядет у берега и неподвижно вглядывается вдаль… Смотрит в ту сторону, где оставил потерянную славу… Смотрит туда, где осталась его паства и церковь… И так он долго сидит, пока не взойдет солнце и пока первые лучи не напомнят ему, что пора снова браться за работу.

Красивое лицо Ростома снова омрачилось. Положив на землю осколок камня и обратив печальный взор на товарища, он ответил:

— Не спокоен он! Не спокоен сердцем и душой. Можно ли уснуть в таком состоянии? Чтобы не опечалить нас, он старается скрыть свою тоску. Он считает нас все еще малодушными, не способными разделить его чувства. Поэтому ищет утешения в молчаливом самоистязании…

Он прикоснулся рукой ко лбу, отвел в сторону густую прядь волос, упавшую ему на лицо, и затем продолжал:

— Так нельзя больше жить, Тирэ! Он почти не ест ничего. Он совсем изнурил себя. Вчера он мне сказал: «Поищи, Ростом, нет ли здесь грибов». Я с радостью бросился искать, и мне удалось найти несколько штук. Но будет ли он есть их?.. Несколько дней назад он заговорил об инжире. Я заметил одно деревцо инжира; ежедневно ходил и поглядывал снизу, не поспели ли плоды. Деревцо росло на высокой скале. Вчера рано утром я пошел опять, с большим трудом вскарабкался на скалу и сорвал спелые плоды. Когда я поднес ему инжир на разложенных листьях, он очень обрадовался и благословил меня. А сегодня вижу: как положил я инжир, так он и лежит нетронутым, — не съел ни одного плода.

— Должно быть, забыл.

— Да, он теперь быстро все забывает.

— Это понятно…

Разговор двух молодых людей прерывался иногда глухим стуком, доносившимся из глубины леса.

— Он еще работает?

— Да, работает.

— Как ты думаешь, Тирэ, вот он мастерит лодку, доплывем мы на этой лодке до материка? Я немного…

— Ты немного сомневаешься? Знаешь, Ростом: если он расстелет свой плащ на воде и объявит: «Садитесь, поедем», — я с твердой уверенностью сяду и поеду. Я тебе скажу другое, Ростом: суша не так далеко, как тебе кажется.

— А ты откуда знаешь?

— Он сам мне сказал. Как-то раз он заметил птиц, — они летели к нашему острову. «Это не морские птицы, — промолвил он, — они летят с материка. Суша от нас недалеко».

Ростом задумался.

— Да, это очень верный признак, — сказал он убежденно. — Однако не пора ли нам в лачугу?

— Пойдем разведем огонь, приготовим что-нибудь поужинать до его прихода, — ответил Тирэ и стал собирать сделанные им каменные орудия.

Ростом снова вернулся к своей верше; веревкой, сплетенной из гибких ветвей, он притянул ее к берегу. Затем, засунув в нее руку, стал вынимать рыбку и класть в маленькое лукошко. Когда он вторично запустил руку, то вытащил двух раков. «Как это вы заблудились и попали сюда?» — сказал он и тоже бросил их в лукошко. Набрав достаточно рыбы, он поставил вершу на прежнее место и, взяв лукошко, покинул берег. Оба товарища направились к лачуге, продолжая прерванный разговор.

В той стороне леса, откуда был слышен стук, работал человек, о котором говорили молодые люди.

Это был мужчина высокого роста, почтенной наружности и с глубокомысленным, благородным взором. Пышная борода, блестевшая, как черный янтарь, покрывала его могучую грудь. В глазах горел огонь. Вероятно, очень красивый в молодости, он и сейчас был красив. Во всех его движениях чувствовались энергия и величие. Он сочетал в себе что-то неземное и земное в его возвышенном благородстве. Его одежда духовного пастыря имела жалкий вид. Ноги были обуты в сандалии из древесной коры. Но даже в столь убогом одеянии он все же был похож на небожителя, которого, несчастные обстоятельства обрекли на каторжное существование…

Умелыми движениями руки он взмахивал тяжелым каменным топором, и громадное дерево кряхтело под его ударами. Топор скорее скоблил, чем тесал. Тем не менее его удары, выражавшие упорное и неустанное терпение, оставляли на толстом бревне следы большой работы.

Дерево, лежавшее перед ним, как гигантская рыба, было царем и патриархом леса. Прошли века, пока оно вырастало, превращаясь в гиганта, и много времени пришлось употребить, пока тупой каменный топор с помощью неутомимой и терпеливой руки отделил его от корня и повалил на землю.

После этого человек стал его долбить, чтобы сделать лодку. Он работал с такой быстротой и энергией, что, казалось, если бы ногти его были из железа, он перестал бы пользоваться каменным топором. Работа уже подходила к концу. Борта лодки были выравнены, а середина выдолблена. Еще несколько недель работы, и лодка будет готова. Он был уверен, что с ее помощью освободится из заточения, сразится с морскими волнами, чтобы отправиться на родину, куда его призывали долг и бедствия страны.

В куче стружек валялось много каменных топоров, притупившихся и ставших непригодными. Камень износился, но энергия этого человека, его выдержка оставались несокрушимыми.

Он уже кончил свой сегодняшний дневной труд. Положил топор, прошелся вдоль лодки и внимательно осмотрел ее днище. Затем взял свой плащ, брошенный тут же на щепки, накинул его на себя и величавой поступью стал спускаться к берегу.

Узкая тропа, протоптанная его ногами, бежала среди кустов и зарослей, вилась по мшистой скале и исчезала в тенистой чаще леса. Он шел по этой тропе. Назойливые иглы терновки цеплялись за его одежду. Порой ветви царственного дуба били по его прекрасному лицу. Но он ничего не замечал. В глубокой задумчивости прошел он все расстояние до пещеры. У ее входа была скамья, сплетенная из свежих прутьев. Он опустился, на скамью и стал озабоченно смотреть на заходящее солнце. Казалось, его взор стремился обнять бесконечное пространство, через которое прошло светило вселенной…

И сам он когда-то, как солнце, тоже излучал свет и тепло на целую страну… А теперь? Теперь он печальный изгнанник на необитаемом острове. Неумолимое море создало вокруг него непроходимую преграду, и непрерывные удары волн как будто повторяли одно и то же: «Ты останешься здесь, пока мы существуем».

Пещера, у входа в которую он сидел, была бы подходящим жилищем для какого-нибудь отшельника, отказавшегося от радостей мира и ищущего утешения в тиши. Быть может, она годилась бы для морского бога, который, гонимый громовыми стрелами Арамазда, тешил свою бессильную ярость, разбивая о подводные скалы корабли, пытавшиеся подойти к острову и нарушить его покой. Но разве мог жить в ней человек, жаждавший мысли и дела?

Как все в жизни меняется!..

Было время, когда он был молодым, статным юношей, не имевшим себе равного в стране. Он был украшением и радостью царского двора. Двоюродный брат царя, он занимал должность начальника двора. Разодетый в златотканую одежду, с поясом, разукрашенным драгоценными каменьями, с мечом в золотых ножнах, он всегда стоял возле царя в часы торжественных приемов. От матери он унаследовал царскую кровь, а по отцу был внуком великого патриарха Армении. Патриарх скончался. Собрались князья, собралась вся знать. «Дай нам первосвященника», — сказали они царю. Царь собственноручно снял с него златотканую одежду и пояс в драгоценных украшениях, снял меч в золотых ножнах и, представив юношу народу, сказал: «Пусть внук вашего первосвященника будет вашим патриархом». Обрадовались князья и вельможи. Но юноша отказывался, говоря, что он недостоин такого высокого сана… Тогда его стали просить князья, вельможи, вся знать. Юноша продолжал отказываться. Однако царь не внял его просьбам; он приказал брадобрею срезать его прекрасные кудри, ниспадавшие на плечи. Во время этого обряда всплакнули князья, вельможи и сам царь. Красота померкла, придворное изящество скрылось под черной одеждой священнослужителя…

Храбрый воин, украшение дворца, он стал украшением церкви. Он преобразился в храброго пастыря и посвятил себя пастве. Бедняк стал получать хлеб, больной обеспечивался убежищем. Сирота имел кормящего отца, а вдова — заботливую руку. Везде благодаря ему царило милосердие Он сделался отцом угнетенных и утешителем несчастных.

Будучи патриархом, он являлся в то же время и государственным деятелем. С огромной энергией он занимался делами страны, давая им надлежащее направление. Могучей рукой искоренял зло и благотворной рукой утверждал добродетель. Воодушевленный высокой идеей благоустройства своей страны, он своим вдохновением давал ей жизнь… Однажды он приехал для переговоров в Византию к императору Валенту. Царь — духоборец, ослепленный ересью Ария, преследовал в ту пору ортодоксальную церковь. Забыв о важных политических делах, ради которых приехал патриарх, император немедленно вступил с ним в религиозный спор. Патриарх стал смело порицать императора за ересь и призывал его к истинной вере. Разгневанный Валент велел сослать патриарха и с ним семьдесят епископов на дальний остров.

Стояла суровая зима. Корабль, на котором плыли патриарх и епископы, пятнадцать суток носился по бурному морю и под конец затонул. Патриарх с двумя молодыми диаконами едва спасся, добравшись до острова Патмос на лодке…

Много лет прошло с того дня!.. На этом пустынном острове он томился вдалеке от родины, от любимой паствы. Человек, бывший духовным вождем целого народа, в огромных покоях которого служили сотни людей, сидел теперь одинокий у входа в убогую пещеру на скамье, сплетенной из прутьев, и глазами, полными тоски, глядел на угасающее солнце. Его сердце было полно глубокой печали. Сколько еще раз должно было садиться солнце, сколько еще раз оно своими животворящими лучами должно было освещать мир божий… А он должен был оставаться в заточении на этом острове…

Поодаль от пещеры, в чаще деревьев ютился небольшой шалаш-лачуга наподобие шатра из ветвей, обмазанных сверху глиной. В этом шалаше жили два диакона, разделявшие со своим учителем тяготы его изгнания.

Они уже вернулись с берега, развели огонь и готовили ужин. Они знали, как добыть огонь и пищу, в какой посуде и как приготовить. Но где найти посуду? На пустынном острове не было ни медника, ни кузнеца, ни гончара. Огонь они добыли чудом и поддерживали его, как пламя Ормузда. Вместо посуды же употребляли крупные раковины либо плетенки из растений.

Костер разгорался, распространяя вокруг себя приятную теплоту. Диаконы сгребли в сторону раскаленные угли и положили на них большие камни, которые быстро накалились. На чистой поверхности камней, как на сковороде, они разместили ломтями рыбу и стали ее жарить. Раки уже покраснели как красная роза. Этим делом был занят Тирэ. Ростом же закапывал в горячий пепел каштаны, которые поминутно с треском лопались, поднимая густое облако пепла. Он очищал их и складывал в перламутровые раковины, заменявшие собою тарелки.

— Он любит печеные каштаны, — сказал Ростом, радуясь тому, что патриарху нравятся каштаны.

— Он любит и каленые грецкие орехи, — заметил Тирэ. — Жаль, что они еще не созрели.

— А рыбу совсем не ест.

— И вообще воздерживается от мясного.

— А вот зелень ест с большим аппетитом. Можно было бы иногда готовить спаржу, но что поделаешь, если нет соли!

— Из твоей попытки добыть соль ничего не вышло?

— Да, меня постигла неудача. У берега моря я устроил запруду, в надежде что под лучами солнца вода испарится и образуется соль. Ты же сам видел, когда вода испарилась, на дне остался густой слой соли, по она оказалась горькой, как желчь. Ах, если бы эта попытка удалась!

Патриарх продолжал сидеть у входа в пещеру, которая напоминала звериную берлогу. Попасть в нее можно было только согнувшись. Узкий проход, постепенно расширяясь, кончался большим углублением. Лучи солнца, тускло отражаясь в пещере, едва смягчали царивший там печальный мрак. Внутри по одну сторону стояло нечто вроде ложа из нетесаных бревен, связанных витыми из стеблей жгутами. На досках лежал сухой мох, служивший постелью. Против кровати стояла каменная плита на таких же подставках, она служила столом; рядом было устроено каменное сиденье, похожее на сиденье, находившееся снаружи. Стоявший на столе сосуд из тыквы, наполненный водой, как бы дополнял собою нищенскую обстановку этого скромного жилья.

Снаружи пещера имела живописный вид. Вход в нее закрывал густой вечнозеленый плющ. Две плакучие ивы прикрывали ее своими ветвями, прекрасными, как длинные женские волосы. Над входом в пещеру, в глубокой расщелине скалы, свила себе гнездо чета египетских белоснежных голубей. Это были прежние обитатели пещеры. Они охотно уступили свое жилище почетному гостю острова и свили себе новое гнездо вблизи от пещеры. Их птенцы ворковали, патриарх в глубоком раздумье прислушивался к их голосам, и казалось, на его грустном лице можно было прочесть: «Счастливцы, они ведь имеют отца и мать… А те многочисленные дома для сирот, которые я основал в моей стране, под чьим попечением находятся они теперь? Кто опекает моих птенцов?..»

Солнце уже село, но горизонт еще горел золотыми огнями. Море, как освещенное яркое зеркало, сливалось с пурпуром неба, на котором последние лучи солнца все еще сияли золотыми копьями. Каждый вечер в этот торжественный час он сидел подолгу на берегу в раздумье и смотрел, как догорали последние лучи, как угасало огненное зарево, пока на горизонте не начинала расползаться сизая мгла. Но в этот вечер он изменил своей привычке и раньше, обычного вошел в пещеру.

Там царила кромешная тьма. Он подошел к постели и лег. Он был утомлен, ему хотелось отдохнуть. Сырой воздух пещеры был удушливо тяжел и пропитан запахом плесени. Долго ворочался он с боку на бок. Сухой мох шуршал под ним. Подушкой служила ему охапка морской травы.

Вскоре пришел Ростом, в руках у него был факел из длинных горящих сосновых сучьев. Он вставил их в одну из трещин, точно свечи в паникадило, и затем осторожно вышел. Смолистая сосна наполнила пещеру светом и запахом ладана.

Точно два игольчатых шарика, привлеченные огнем, выкатились два маленьких ежа из глубины пещеры к постели патриарха. Из колючек выглядывали их острые мордочки, и маленькие пепельные глазки смотрели вверх. Патриарх опустил руку. Прирученные ежи стали лизать своими тоненькими язычками его десницу, кормившую их с большой заботливостью. Эти животные, как неустанная стража, охраняли его пещеру, уничтожая змей и ядовитых насекомых. Даже кроты боялись их и не смели заходить в пещеру.

Снова вошел Ростом, неся ужин на сплетенном из растений круглом подносе. Он поставил ужин на стол. Обратившись к молодому человеку, патриарх спросил!

— Как Тирэ? Вчера ему нездоровилось.

— Он теперь совершенно здоров, владыка, — ответил диакон. — Весь день работал.

— Это еще не значит, что здоров. Он и больной может работать. Иди отдохни. Скажи ему, чтобы и он отдохнул.

Диакон поклонился и вышел.

Патриарх поднялся с постели и сел за стол. Ежики приблизились к подолу его рясы, ласкаясь. Он стал кормить их каштанами, давая каждому в рот по каштану. Они весело выхватывали вкусную еду и с большим удовольствием ее грызли.

Сам он тоже съел несколько каштанов. Но он больше заботился о своих сотрапезниках, чем о себе. Насытившись, ежи укатились в свою нору и, свернувшись в клубок друг около друга, заснули.

Он продолжал сидеть у стола. Сосновые сучья, заменявшие свечи, догорали. В пещере постепенно сгущался мрак, непроницаемый мрак могилы. Снаружи доносились глухие всплески волн. Море было неспокойно. Ветер со свистом проносился по верхушкам деревьев; они сгибались и стонали под его ударами. Все это располагало к грусти, вызывало глубокое душевное волнение.

Он все еще сидел у стола и, оперевшись на правую руку, прислушивался к тому, что делалось вне пещеры.

Никогда уста его не исторгали слов отчаяния; никогда добродетельная душа его не роптала на судьбу в минуту гнева. Вдохновляемый возвышенными чувствами, он всегда держал себя выше возможного отчаяния от несчастных случайностей в жизни и всегда твердо верил в свою звезду. Но в эту ночь, когда он был охвачен глубоким волнением, из глубины его сердца вырвались следующие слова:

— Неблагодарная Византия! За твой поступок не будет прощения в душе моей. Ты подло отплатила моей отчизне за оказанные тебе услуги… Как много раз мы отводили угрожавший тебе персидский меч. Сколько раз мы спасали тебя от позорного падения. Моя родина несокрушимым щитом всегда защищала тебя от набегов восточных лютых орд… Она принимала на себя их удары и охраняла тебя. Что заставляло нас поступать так? — Христианское братство! Мы отвергли язычников-персов и протянули руку тебе. Ты же всегда предавала нас. Все-таки с христианской незлобивостью мы во всем прощали тебе. Но ты не раскаивалась, ибо обман всегда был основой твоей политики… Наконец ты внесла религиозные споры в политические дела. Захотела вовлечь нас в ересь Ария. И за то, что я сопротивлялся, меня осудили и сослали. Но благая десница провидения не оставит надолго бедного изгнанника. Когда он вступит на родную землю, ты, вероломная Византия, понесешь заслуженную кару!..

Последние искры сосновых факелов вспыхнули несколько раз и погасли. Гнетущий мрак снова воцарился в узкой пещере. Патриарх еще долго сидел у каменного стола, и его печальные думы летели в страну, которую он любил и которой был предан всей силой своей души.

Много таких мучительных, бессонных ночей провел великий узник Патмоса, армянский первосвященник Нерсес Великий, которого так глубоко почитала Армения и так нетерпеливо ждала…

 

II. Крепость Ануш

Имя Ануш, а сколько в нем горечи!

На пути от Экбатаны к Тизбону в стороне высится остроконечная скала. Ее каменное подножье занимает довольно обширное пространство; на нем, как на высокой подставке, природа поставила скалу. Даже одной горсти земли нельзя было найти на ее голой поверхности. Ни одно растение не росло на ее твердокаменных крутизнах. Южное солнце обожгло ее и отполировало, как прокаленную гончаром глиняную посуду. Так выглядел этот утес с незапамятных времен.

Однажды у его подножья проходил с киркой на плече Фархад, великий ваятель Персии. Он шел в глубоком раздумье. Внезапно нестройные звуки труб заставили его встрепенуться. Он остановился. Показались борзые, показались всадники с соколами, и веселая, беспечная группа всадников, как буря, пронеслась мимо него…

Но один неясный образ успел навеки запечатлеться в его сердце. Этот образ лишил его покоя. Ежедневно приходил он на это место в один и тот же час и ждал. Он ожидал, полный сладостного томления, появления той, которая, скользнув по нему взором, молнией пронеслась мимо.

Его сердце лишилось покоя. Он забросил свою работу, свое искусство и, как безумный, одиноко скитался в пустынных горах.

Шли дни, недели, шли месяцы… Однажды сидел он и все ждал. И вот она явилась. Но не было с нею на этот раз ни борзых, ни всадников с соколами. Ее сопровождала лишь толпа служанок. Погнав лошадь, она приблизилась к нему.

— Привет тебе, великий мастер, — сказала она. — Что связало тебя с этими горами, с этим пустынным краем? Я тебя всегда встречаю здесь…

— Тот несравненный образ, который своим появлением осветил эти голые скалы, — ответил Фархад.

— Разве пламя любви так ярко горит в тебе? — спросила она с улыбкой.

— Как не любить ту, кто не имеет себе равных даже среди бессмертных? Как не любить ту, чье дыхание оживляет все вокруг, один взгляд которой приносит вечное блаженство? Неужели ты думаешь, что сердце ваятеля, который постоянно возится с резцом и камнем, окаменело настолько, что красота не в состоянии его смягчить?

— Нет, я этого не думаю. Тот, кто бесформенному камню дает жизнь и форму и из холодного мрамора творит образы прекрасного, тот не может не любить красоту. Но слушай, ваятель, чтобы привлечь сердце дочери царя царей, надо быть готовым на большие жертвы.

— Я это знаю. Великие богини требуют великих жертв.

— Я не требую от тебя невозможного: я хочу лишь испытать твою любовь. Видишь, Фархад, этот утес? — она показала рукой на остроконечный утес. — Преврати его в чудесный дворец, чтобы я с его высоты могла любоваться, как серебристые изгибы Тигра разрезают прекрасную долину Ассирии, как нежное дуновение ветра колеблет высокие стройные пальмы Бахистана… В самом сердце скалы построй хранилище для моих сокровищ, а у подножия — конюшни для моих коней… Когда исполнишь все это, я стану твоей.

Сказала и исчезла.

С того дня прошли годы. В несокрушимой твердыне скалы раздавались звуки молота и кирки. День и ночь слышны были несмолкаемые звуки тяжелых ударов. Работа успешно продвигалась вперед. Любовь вдохновляла труд великого мастера, а красота дочери персидского царя возбуждала его энергию. Он воздвиг чертоги, терема, создал залы с росписью и превратил каменную глыбу в роскошный дворец. Стены зал и палат покрыл искусной резьбою: в ней он изобразил борьбу древних исполинов и пехлеванов Персии со злыми духами и дэвами. Тут же были изваяны изображения древних персидских царей во всем их величии и славе, а рядом — картины их доблестных деяний и торжество побед. Он начертал линии и над ними высек надписи о великих делах древних властителей, об их доблести и дарованных ими Персии благах. Все эти чудеса он совершил для той, которой был предан со всей горячностью любви. Он хотел, чтобы картины напоминали ей постоянно о славном прошлом Персии, наполняли ее сердце великой гордостью при мысли о том, что и она из божественного рода этих героев и причастна к богоподобным делам.

Она пришла и увидела то, что он сделал для нее.

— Все это прекрасно, — сказал она, — но здесь нет воды, нет деревьев. Сооруди фонтаны, чтобы вода била выше облаков… насади деревья, чтобы под их тенью я могла отдыхать… отдыхать на твоей груди!

Сказала и исчезла.

Он отвел течение самых отдаленных родников и с помощью подземного водопровода поднял на вершину скалы. Там высек бассейн, вознес сереброструйные фонтаны. День и ночь лились из фонтанов неиссякаемые прозрачные струи, жемчужным дождем орошали раскинувшийся зеленый ковер. Он срезал и выровнял скалу. Из дальних мест доставил землю и толстым слоем покрыл утес. На земле насадил деревья и создал сады, которые, точно волшебные, висели в воздухе. Прошли годы, деревья разрослись и дали плоды. Цветы заплели и заполнили все вокруг душеутоляющим благоуханием. Появились птицы, и их веселое щебетание оживило окрестности. Но та, которой предстояло быть царицей и украшением этого рая, не появлялась…

Однажды сидел он, подперев рукой подбородок, у подножия дворца, воздвигнутого им, и печально смотрел на большую дорогу. По ней распевая шел какой-то поселянин; увидев ваятеля, путник приблизился и сел рядом, чтобы немного отдохнуть.

— Откуда идешь? — спросил его Фархад, — блажен ты, что так радостен!

— Из Тизбона, — ответил поселянин. — Как мне не веселиться, когда вся страна ликует.

— Что же случилось?

— Неужели ты не знаешь, что в городе уже семь дней и семь ночей празднуют свадьбу. Вино льется рекой, счету нет яствам… Едят, пьют и веселятся. Во всем, городе гремит музыка и пляшут неустанно. И я получил свою долю: вдоволь поел и попил и домой еще столько несу, что жене и моим детям надолго хватит.

— А чья же это свадьба?

— Царя.

— На ком он женится?

— На Ануш.

Фархад больше не расспрашивал. Он вздрогнул, точно пораженный молнией, и замер… Потом встал и с дрожью в ногах стал подниматься к своему чудесному дворцу. Окинув в последний раз печальным взором все то, что было плодом его горячей любви и замечательного искусства, он вошел в мастерскую. Там находились его орудия. Он взял тяжелый молот и вышел на маленькую площадку.

— Она изменила мне!.. — воскликнул он и подбросил молот вверх.

Молот перевернулся в воздухе и упал ему прямо на голову; горячая кровь брызнула на чудные изделия его искусных рук…

Фархад не достиг своей дели, но имя его возлюбленной Ануш осталось за этим каменным замком; он стал называться крепостью Ануш.

Выдолбленный в скале и изваянный из камня дворец, предназначенный для храма любви и вечного блаженства, впоследствии превратился в ад слез и вечных стенаний. Персидские цари ссылали туда плененных ими иноземных царей.

Был полдень. Несмотря на ослепительный блеск яркого солнца, в одном из высеченных в скале подвалов крепости Ануш царил гнетущий полумрак. Вверху стены у потолка виднелось узкое окно, похожее скорее всего на дыру. Тонкий солнечный луч робко пробивался через него и, словно страшась мрака, не решался проникнуть в глубь подвала. Это помещение было похоже скорее на длинный каменный ящик, чем на комнату. Пол, потолок, стены — все было из монолитного камня. Даже тяжелая железная дверь, побуревшая от вековой ржавчины, обрела темно-кирпичный цвет.

Как раз против железной двери был вбит в пол массивный железный шест. Он напоминал собою морской причал, к которому привязываются лодки. Но к нему на цепи прикован был человек. На вершине шеста было укреплено подвижное кольцо, от которого спускалась тяжелая цепь. Другой же конец ее был связан с толстым железным ошейником, надетым на шею человека. В таком состоянии узник был похож на льва в железной клетке. Руки скованы цепями. Ноги тоже в оковах.

В той же мрачной темнице, на той же цепи и с тем же самым ошейником на шее томился в свое время римский император Валериан, попавший в плен к Шапуху Первому. Сын неба и солнца обращался со своим августейшим пленником как варвар. Каждый раз, когда Шапух выезжал на охоту, несчастного узника выводили из темницы. Тщательно вымытого, натертого душистыми маслами императора облекали в царскую порфиру и торжественно ставили перед воротами дворца. При появлении сына солнца император должен был сгибать гордую спину. Шапух ставил на нее ногу и вскакивал на коня. Так каждый раз попирал он Рим своей надменной пятой. После всех этих надругательств Шапух велел убить узника, кожу трупа набить соломой и вывесить всем напоказ на стене большого тизбонского дворца.

Шапух Первый надел этот железный ошейник на императора Валериана, а Шапух Второй — на другого царя, который теперь томился в той же темнице.

В ней, кроме узника, был еще один человек — неподвижная статуя в углу на каменной подставке. Немигающие открытые глаза его были устремлены на заключенного; на его застывшем и желтом, как пергамент, лице не двигался ни один мускул. На поясе висел в золотых ножнах меч военачальника, рукоять которого он держал в правой руке, как бы со всей бдительностью оберегая жизнь заключенного царя.

Царь взволнованно ходил по тесному кругу; и каждый раз от движений звон его цепей нарушал глубокую тишину темницы. Нашейная цепь была так коротка, что не допускала его ни к фигуре на каменной подставке, ни к железной двери темницы.

Царь был гигантского телосложения. Растрепанные волосы на голове и в бороде придавали его наружности дикую мрачность. Он подошел к соломе, постланной в углу, которая служила ему сидением и постелью, и опустился на нее.

В этот момент тяжелая железная дверь со скрипом раскрылась: вошел тюремщик, за ним слуга. Рукава рубашки и кафтана, тюремщика были засучены по самый локоть, голые ноги — в сандалиях, на голове ночной колпак. В таком неряшливом виде предстал начальник крепости перед заключенным, точно желая нанести ему еще более сильное оскорбление. Тюремщик кивнул головой царю и, став у двери, с издевательской насмешкой сказал:

— Приветствую царя Армении. Льщу себя надеждой, что мой государь провел ночь спокойно и в приятных сновидениях. И да отгонят от него добрые духи тяжелые сновидения, насылаемые Ариманом…

Узник с молчаливым презрением посмотрел на него и ничего не ответил.

— Отчего же ты молчишь, батюшка государь? — продолжал тюремщик с еще большей наглостью. — Армяне если не смелы в действиях, то, по крайней мере, щедры на слова.

Царь и на этот раз не ответил.

— Видно, государь недоволен своим рабом? — сказал тюремщик, сделав шаг вперед. — Я постараюсь тебе услужить, царь-государь. Велю сейчас сменить твое прекрасное ложе и приготовить тебе такую мягкую и благоуханную постель, что ты забудешь отличные шелка и шерсть Армении.

Он приказал слуге сменить постель.

Слуга подошел, собрал разостланную в углу и промокшую от сырости солому, которая прилипла к полу, и взамен нее положил сухую.

— Изысканными яствами я украшу сегодня стол моего государя, — сказал тюремщик, снова обращаясь к узнику. — Да не подумает он, что персы не гостеприимны; пусть забудет он все те роскошные яства, которые подносили ему в его дворце.

Слуга положил на пол возле соломы кусок ячменного хлеба и поставил сломанный черепичный сосуд с водой.

— Приятного аппетита, царь-батюшка. Будьте здоровы, государь! — сказал тюремщик и, кивнув головой, удалился.

— Наглец! — процедил на этот раз заключенный.

Железная дверь снова закрылась, узник остался один в каменном подвале.

Несколько минут он молча ходил из угла в угол, затем остановился и обратился к неподвижной статуе:

— Слышишь, Мамиконян тер, как непрестанно мучают твоего царя, как непрерывно терзают его сердце? Перс, совершенно лишенный великодушия, привык в своем доме оскорблять гостя. Чем виновато это жалкое пресмыкающееся, которое из своих дерзких уст исторгает здесь брань? Ему велели, ему приказали! Низкий и бесчестный Шапух! Учинить такую гнусность! Не на поле битвы, не при осаде городов достался я тебе! Ты пригласил меня как гостя, и вот свое гостеприимство подменил обманом… Изменник! Разве в этом величие государя и царя царей? Вероломной дружбой обмануть соседа и союзника и заманить его в капкан! Чего только ты не предлагал мне, чего только не обещал? Предлагал мне в жены свою дочь, обещал выстроить на каждой остановке по пути от границ моего государства до твоей столицы Тизбон дворцы, чтобы я всякий раз, направляясь к тебе, останавливался в собственных палатах. Вот твое обещание! Взамен дворцов ты подарил мне этот каменный подвал! Вечное проклятие моим нахарарам! Пусть гложет их всю жизнь раскаяние и стыд за то, что довели меня до такого состояния. Не будь их раздоров, не попал бы я в твои сети, вероломный Шапух!

Так изливал он горечь своего сердца, но Мамиконян тер не слышал его. Царь сел на свежую солому, продолжая смотреть на неподвижную фигуру. Грустные воспоминания напомнили ему об одном событии.

Однажды вошел он в конюшню Шапуха посмотреть царских коней. Главный конюх бросил на землю охапку сена и с персидской наглостью обратился к нему: «Вот трава — садись на траву, царь армянских козлов».

Но конюх немедленно поплатился за свою наглость. Герой, который теперь неподвижно стоит здесь и хладнокровно выслушивает издевательства тюремщика над его царем, выхватил тогда меч и надвое рассек голову конюху. И теперь еще его рука держала меч, но, увы, она была недвижима.

— Поношение! Злейшая насмешка!.. — воскликнул узник в сильном волнении и поднялся с места. — Вот передо мною олицетворение мощи Армении!.. Военачальник ее рати, который заставлял трепетать всю Персию. Его поставили здесь, чтобы он, как вечный укор, напоминал мне о тяжкой утрате. Но ведь этот герой, подобно мне, тоже стал жертвой подлого вероломства персов! Разве он пал в бою?..

Он сделал несколько шагов и простер руки к статуе. Но цепи не пускали его дальше.

— О, дорогой Васак, — ласково продолжал узник, — все изменили мне, все покинули меня, только ты не покинул своего государя. Ты разделял его славу, разделяешь теперь и его позор. Долг, честь, любовь к родине толкнули тебя на самопожертвование… И как подлинный герой, ты геройски увенчал свою смерть…

Неподвижная статуя, к которой он обращался с этими словами, представляла собой спарапета Армении Васака Мамиконяна, дядю Самвела и отца Мушега. К ней обращался государь Армении — царь Аршак. Обманным путем заманив их в Персию и заключив Аршака в эту крепость, Шапух повелел убить спарапета, снять с него кожу, набить травой и поставить перед царем в темнице. Теперь на каменной подставке перед Аршаком стояло чучело спарапета. Никакое горе, никакая печаль так не терзали сердце лишенного трона царя, как эта безгласная статуя, которая своим молчанием еще сильнее напоминала ему о потерянной славе. Как военачальник, он олицетворял попранную военную мощь Армении, сломленную персидским вероломством. А как храбрый полководец, в течение десятков лет блестяще побеждавший персов, напоминал о величии своего царя — величии и славе, олицетворением которых являлся и он сам. Все пропало, все погибло! Теперь лишь постоянные муки и грустные воспоминания были неразлучными спутниками несчастного царя, который, подобно закованному в цепи Артавазду, был заточен в этой мрачной каменной темнице, похожей на могилу. Эта темница давила и медленно душила его.

Он не прикоснулся к жалкой еде, принесенной для него; взял лишь глиняный сосуд, отпил воды, чтобы несколько успокоиться, затем прилег на соломенную постель.

Он не мог оторвать взгляда от неподвижной статуи.

Заросшее волосами лицо его выражало и гнев и раскаяние. Гнев — потому, что с ним поступил так бесчеловечно персидский царь; раскаяние — потому, что сам он открыл путь к своей гибели. Совесть его была неспокойна. Всякий раз, когда мысль эта пробуждалась в нем, он начинал дрожать всем телом, как преступник, который еще не вполне убежден в своей вине.

Он все продолжал разглядывать статую. Он все еще боролся со своими мыслями и чувствами.

— Нет… Тысячу раз нет… Я не виновен! — воскликнул он, и в его мрачных глазах сверкнула ярость. — Вечные распри моих нахараров надоели в конце концов мне… И я объявил им войну, желая наказать строптивую непокорность, хотел уничтожить их, чтобы слить воедино разрозненные силы армян и создать могучее, единодержавное государство. Единство Армении я ставил выше, чем самостоятельность сотен княжеств, которые вследствие беспечности моих предшественников настолько стали дерзки, что всякий раз заносчиво угрожали своему царю… Я хотел ограничить их произвол… Они же объединились и пошли на меня войной. Но и этого им показалось мало, они в нашу семейную борьбу втянули чужестранцев. Они подняли против меня персов — наших исконных врагов. Я оказался одиноким и вынужден был отправиться к врагу и заключить с ним мирный договор… А враг услал меня сюда…

Он встал и, опустив голову, несколько раз прошелся по темнице. Его волнение все усиливалось. Он снова обратился к молчаливой статуе:

— Ты свидетель, Мамиконян тер, как искренни были мои намерения, как дорого было мне счастье Армении. Мои отношения с нахарарами настолько обострились, что надо было выбирать одно из двух: либо царская власть должна была стать жертвой, нахарарства, либо власть нахараров — подчиниться царской власти. Я почел за лучшее первое. Для меня была свята незыблемость престола Армении, унаследованного мною от предков. Но если мне не удалось сокрушить нахарарство, то все равно оно будет сокрушено персами, которых нахарары призвали к себе на помощь против царя. Через непроницаемые стены этой каменной темницы я вижу, Мамиконян тер, что творит Шапух в Армении. Он отсек голову, теперь начнет по кускам раздирать тело. Голову сослал сюда, а нахараров бросит в страшные темницы Сагастана. И оставленная на произвол судьбы Армения станет добычей персидских варваров… Наши жены и дочери умножат число наложниц и служанок персидского двора… Их несовершеннолетние сыновья будут подметать мраморный пол персидского дворца. А жена моя? А сын мой?

При этих словах могучий голос его дрогнул, колени ослабели, и он всем своим телом рухнул на кучу соломы. Он закрыл руками глаза, и слезы хлынули на железные оковы.

Сколько таких страдальцев терзалось и мучилось в темных подвалах этой крепости! Сколько монархов, сколько людей царского рода поглотила она и, как жадное чудовище вишап, никогда не насыщалась! Сколько вздохов и стонов раздавалось в ее безжалостном сердце! Попавший сюда пропадал, исчезал и предавался вечному забвению. Недаром крепость заслужила название Анхуш; в своей непроглядной тьме, как мрачная могила, она хранила печальную память об осужденных…

В этом каменном подвале томился некогда в тех же цепях армянский царь Тиран, отец Аршака. Сын все же видел луч солнца сквозь узкое окно своей темницы. У отца не было и этого утешения: персидский царь лишил его зрения, лишил света. Ослепленный царь, погруженный во мрак, переживал более горькие мучения.

Безобразным, наводящим ужас видением стояла крепость Ануш на своем высоком каменном подножье. Она распространяла вокруг себя смерть и ужас. Ядом дышало это чудовище, губителен был ее угрожающий взор. Никто не дерзал к ней подходить, никто не дерзал даже смотреть на нее. Люди обходили ее на большом расстоянии. Вокруг нее царила мертвая тишина.

И она, как олицетворенная кара и бич, жила в своем мрачном одиночестве.

Но вот однажды непривычное явление привлекло внимание стражей: прямо к крепости ехал отряд всадников. Взоры стражей стали напряженными, луки натянулись, обнажились мечи.

Кто были эти дерзкие?

Они быстро приближались, и чем ближе, тем быстрее.

Удивленный начальник тюрьмы торопливо поднялся на башню и стал вглядываться. «Верно, нового гостя везут», — подумал он, и на его лице мелькнула дьявольская улыбка.

Был вечер. Солнце почти уже закатилось. По-видимому, всадники спешили засветло добраться до крепости; на ночь крепостные ворота запирались, и ночью сюда никого не пускали.

Начальник крепости продолжал наблюдать. Когда всадники подъехали достаточно близко, он заметил, что у переднего из них на головной повязке сверкал какой-то блестящий предмет. Он стал пристально вглядываться и вскоре убедился, что это была трубка, похожая на сверток пергамента.

— Царский указ! — воскликнул он с особым почтением и поспешил спуститься с башни.

Он отдал приказание страже выйти за ворота и торжественно встретить посланцев. В течение нескольких минут они приготовились и вышли из крепости. Когда всадники подъехали к крепости, вся стража пала ниц перед царским указом.

Привязанный ко лбу всадника указ сиял золотыми украшениями. Всадник сделал повелительный жест, стража поднялась и повела приехавших в крепость. У головных ворот они сошли с коней. Только теперь всадник снял с головы указ и, держа его обеими руками, передал начальнику крепости. Тот сперва распростерся ниц, а затем протянул обе руки, принял пергамент с глубоким благоговением, сперва поцеловал его, потом возложил себе на голову. Затем, развернув пергамент, он поднялся на ноги и стал громко читать.

Окончив чтение, начальник крепости вернул указ тому, кто его привез.

— Двери крепости, порученной моему надзору, открыты перед тобой, тер главный евнух!

Все вошли в крепость.

Пока для гостей приготовляли ночлег, приличный их высокому сану, пока размещали коней солнце зашло, настала ночь и зажглись огни. Начальник крепости подошел к главному евнуху и, поклонившись, сказал:

— Надеюсь, что тер главный евнух эту ночь изволит отдохнуть с дороги и посетит своего царя завтра утром.

— Нет, начальник. Я сегодня же должен видеть моего государя и, если возможно, сию же минуту, — взволнованно сказал главный евнух.

— Для тера главного евнуха, прибывшего с благословенным указом царя царей, нет ничего невозможного, — ответил начальник нерешительно. — Но теру главному евнуху должны быть известны порядки нашей крепости… Надо немного…

— Понимаю, ты намерен подготовить государя к встрече и придать ему более приличный вид, но я хочу застать его в обычном виде. Порядки этой крепости мне хорошо известны. Ты можешь не смущаться, если я найду его в самом неприглядном положении.

Начальник колебался, все еще охваченный нерешительностью. Он опустил голову, как преступник, которого мучают угрызения совести.

— И все-таки, — сказал он, — мне бы не хотелось вызвать боль в твоем сердце, тер главный евнух!

— Послушай, начальник, — высокомерно сказал главный евнух. — Тебе известно содержание указа царя царей. Создать для моего государя в этой крепости подобающую обстановку и облегчить его участь — об этом должен позаботиться я. Твое же дело приказать, чтобы меня провели к нему немедленно.

— Я сам буду сопровождать тебя, тер главный евнух, — раболепно сказал начальник.

Жестокий тюремщик подчинился наконец высочайшему приказанию. Как на грех, именно сегодня он обращался с заключенным царем с особенной наглостью. Теперь ему хотелось загладить свою оплошность, хотя в ней именно и состояла добродетельность его поведения.

Стемнело. Все ворота были на запоре. Повсюду, как злые духи ада, шныряли стражники. Даже птица не посмела бы пролететь в эту пору мимо крепости. Нигде ни звука, ни движения. Царила глубокая, кладбищенская тишина.

Страж с фонарем в руке шел впереди, освещая лестницу, высеченную в скале, которая вела на верх крепости. Даже днем невозможно было спускаться по этой крутой лестнице: один неверный шаг, малейшая неосторожность — и человек мог стремглав полететь в пропасть. За стражем шел начальник, за начальником — главный евнух. Он был печален, как человек, отыскивающий дорогую могилу. Какою он должен был увидеть, ее, как подойти? Хватит ли у него сил сохранить хладнокровие?

Они остановились возле железных дверей известной нам темницы.

— Здесь он… тер главный евнух, — сказал начальник тюрьмы, указывая на дверь.

— Отвори, — приказал главный евнух: — Но я хочу просить тебя оставить меня наедине с моим государем.

Начальник крепости колебался. Евнух заметил это и, чтобы успокоить его, сказал:

— Не бойся, твой поступок не причинит тебе зла.

— Пусть воля тера главного евнуха будет исполнена, — ответил тюремщик, соглашаясь через силу. — Но… да простит меня господин главный евнух, если он желает быть наедине со своим царем, я принужден буду замкнуть дверь.

— Можешь это сделать. Но фонарь я возьму с собою, там несомненно темно.

Тюремщик из связки ключей, висевших у него на поясе, выбрал один и отпер им тяжелую дверь, сказав при этом:

— Милости просим, тер главный евнух, оставайся со своим царем, сколько пожелаешь. Когда захочешь выйти, стукни в дверь, стража немедленно известит меня, я приду и открою.

Он указал на отряд стражей, охранявших двери темницы.

Приезжий взял фонарь и с сильно бьющимся сердцем вошел в темницу. Дверь за ним закрылась.

Сделав несколько неверных шагов, он поставил фонарь на пол.

Узник лежал на соломе. Казалось, ад с его ужасами предстал перед взором охваченного мучительными переживаниями посетителя. С глубокой тоскою смотрел он на своего закованного в цепи царя, который лежал на полу и тяжело дышал; по временам он тяжко стонал. Тут же валялся кусочек черствого хлеба из овса и стоял черепичный сосуд, пить из которого, вероятно, отказался бы и последний раб. Приезжий взглянул на неподвижное привидение, стоявшее в углу на каменной подставке. Слезы заволокли ему глаза, он едва устоял на ногах: перед ним была Армения, низвергнутая и посрамленная Армения!..

Посетитель шагнул вперед, но, как бы устрашившись своей дерзости, снова вернулся на прежнее место. Как нарушить царский покой, как потревожить сон утомленного узника?

Он продолжал разглядывать царя, который то тяжело стонал во сне, то горько усмехался. Видимо, его мучили тяжелые сновидения. Он лежал на боку, подложив правую руку под голову, лицо было обращено к вошедшему. Как изменился царь! Как он был не похож на себя! Приезжий был в ужасе, не дерзая приблизиться: быть может, увидев в своей конуре непрошенного посетителя, царь, находясь в полусне, в гневе низвергнет дерзкого и растопчет его ногами.

Приезжий был среднего роста, худощав. Лицо без бороды, без усов. Если бы не мужская одежда, его можно было бы принять за пожилую женщину, своим видом, внушавшую уважение. Кинжал с рукояткой, усеянной драгоценными каменьями, был заткнут за богатый пояс. Одет он был роскошно, как подобало высокому вельможе. Его звали Драстамат. Это был главный евнух, всеми почитаемый и любимый, некогда имевший при дворе армянского царя подушку и почет выше всех нахараров. Он происходил из рода князей Ангехских и заведовал царской казной, которая хранилась в крепости Бнабех, в области Цопк.

— О Васак, — послышался голос узника, — построй полки моих храбрецов… Нападем на страну персов… Покараем Шапуха за его наглость!..

Он обращался к мертвому привидению, стоявшему на каменной подставке.

Глаза евнуха опять заволоклись слезами.

Узник необычно содрогнулся, вытащил правую руку из-под головы и, угрожающе размахивая ею, зарычал:

— Я тебя зажарю в огне горящего Тизбона, лживый Шапух!..

Он вытянул и левую руку, которая была связана с правой тяжелой цепью, а затем обе они с лязгом упали ему на грудь.

Царь, как бы придя в себя, открыл глаза, но тут же снова сомкнул их.

Тут евнух решился приблизиться к царю и осторожно его окликнул:

— Государь! — Царь не пробуждался. — Государь! — повторил он.

Узник поднял голову, но, устремив мутный взгляд на посетителя, с гневом воскликнул:

— Негодяй, дай мне хоть ночью покой!

Он принял его за тюремщика.

— Государь, разве ты не узнаешь своего слугу? — чуть не рыдая, проговорил пришедший.

— Моего слугу… — повторил узник с горьким смехом, — ты, наглец, мой палач, давно ли ты стал моим слугою?

Посетитель не в силах был дольше сдерживать свои чувства: он бросился на колени, обнял ноги узника и, обливая его цепи горячими слезами, воскликнул:

— Государь, очнись, взгляни на меня, на твоего раба, на твоего покорного Драстамата…

— Драстамат! — воскликнул царь, отталкивая пришедшего. — Кто из богов вернул бы мне Драстамата, моего храброго и верного слугу? Прочь от меня, обман, прочь, ночные видения! Я потерял своих лучших людей, я лишился своих вельмож! Бог меня покарал! Я никогда больше их не увижу!

— Один из них к твоим услугам, государь!

Несчастному царю казалось, что все виденное и слышанное им происходило во сне. Теперь только он пристально посмотрел на вошедшего и, ошеломленный спросил:

— Кто это здесь?

— Твой слуга Драстамат.

Царь вскочил, изумленный.

— Драстамат!.. Откуда ты? Как тебя пустили ко мне? Боже, какое счастье! Приблизься, милый Драстамат, приблизься, я обниму тебя.

Главный евнух опять стал на колени и начал целовать ноги царя. Узник сильной рукой поднял его.

— Эти поцелуи не облегчат тяжесть моих цепей, дорогой Драстамат. Расскажи лучше, откуда ты, как пробрался сюда, что слышно?..

Царь прошелся по темнице, затем сел на соломенную постель.

Драстамат продолжал стоять и в глубоком волнении думал о том, с чего начать свой рассказ. Он мог бы рассказать о многом, но новости были столь неутешительны! Ему было тяжело расстраивать государя, и без того удрученного горем.

— Чего же ты молчишь? — сказал узник, заметив раздумье Драстамата, — боишься, что у Аршака настолько разбито сердце, что он не вынесет новых ударов? Я и без твоего рассказа догадываюсь о многом. Из этой каменной темницы я каждую минуту вижу, Драстамат, что творится там, в Армении. Но ты мне скажи, как тебя пропустили ко мне? Это меня очень удивляет…

Драстамат стал рассказывать. Разлученный со своим государем, он остался в Тизбоне вместе с армянской конницей, задержанной Шапухом. В это время Шапух предпринял новый поход против кушанов, и ему удалось добраться до их главного города Бахл. Армянская конница, а с нею и Драстамат, были в числе его войска. Царь кушанов из рода Аршакуни вышел навстречу Шапуху. Началась кровопролитная битва. Персы были разбиты, а Шапух пытался спастись бегством. Но это ему не удалось. Отряд кушанов окружил его и взял в плен. Тогда подоспел Драстамат во главе армянской конницы и отбил Шапуха. По возвращении в Тизбон Шапух призвал на открытый суд своих трусливых полководцев и с горечью поставил им в пример доблесть армян.

— На том же суде, государь, — продолжал Драстамат, — Шапух обратился ко мне со словами: «Драстамат, тебе я обязан своей жизнью. Ты меня спас от позорного плена. Проси награды, славы, почета, власти, богатства. Клянусь священной памятью моих предков, что попросишь, то и получишь!» Но я не попросил ни богатства, ни власти, государь, я лишь потребовал, чтобы мне дали право отправиться в крепость Ануш и повидать моего царя…

— И тебе разрешили?

— Да, государь, Шапух не ожидал, что я буду просить о такой награде. Когда я сообщил ему о своем желании, он ударил руками по своим коленям и с раскаянием сказал: «Ты просишь о невозможном, Драстамат, персидский закон не только запрещает посещать заключенных в крепости Ануш, но даже упоминать о них. Проси о чем-либо другом. Моя казна полна золота и драгоценностей, народы и племена подчинены моей власти. Какую из стран ты захочешь, ту и отдам». Но я повторил свою просьбу. Так как он при всех поклялся, то не мог отступить.

На мрачном лице узника появилась горькая улыбка.

— Давно ли он стал держать свое слово? Он и мне клялся… И мне давал многие обещания. Перстнем с изображением вепря припечатал он соль и послал мне. Это по законам персидских царей самая верная клятва. Он пригласил меня заключить договор любви и дружбы и миром вернуть меня в мою страну. Но вместо этого отправил меня вот сюда…

Голос его задрожал от волнения. После минутного молчания он снова обратился к Драстамату:

— Хвалю тебя, Драстамат, за самопожертвование. Ты всегда был верен своему царю. Твой поступок я буду считать венцом всех многочисленных жертв, которыми ты много раз доказывал высокие достоинства своей души. Воздаю славу всевышнему, — я только теперь уверен, что он не совсем еще покинул меня. Я нуждался в человеке из моей страны, и он послал мне тебя.

Драстамат, воодушевленный словами царя, сообщил, что он явился в крепость с указом Шапуха, который давал ему право устроить своего государя так, как подобает парю, и всячески облегчить его участь.

— Это мало утешает меня, Драстамат, — печально ответил узник. — Мне теперь безразлично, спать ли на этой вот соломе или на мягкой постели… Мне все равно, пить ли воду из этого полуразбитого черепичного сосуда или из золотого стакана. Не ужасное существование, не телесные муки терзают меня — мне не дает покоя мысль о том, что, пока я сижу здесь в заточении, моя заброшенная страна отдана на растерзание врагам.

Последние слова так растрогали Драстамата, что он от волнения не мог вымолвить ни слова. Узник спросил:

— Чего же ты молчишь, Драстамат? Скажи, что знаешь о нашей стране, что намерен предпринять Шапух, о чем думают нахарары? Хотя ты и приехал из Тизбона, все же, должно быть, слыхал о многом и немалое знаешь!

Драстамат, правда, о многом слыхал и многое знал. Но разве мог он рассказать обо всем этом царю? Он ждал вопросов.

— Кто командует моими войсками?

— Мушег Мамиконян, государь.

Что-то вроде радости озарило печальное лицо царя.

Обернувшись к мертвой фигуре, стоявшей в углу, он воскликнул:

— Слышишь, Мамиконян тер, сын твой — спарапет моих войск. Я уверен, что храбрый сын храброго отца оправдает честь своего рода. Я помню его еще юнцом, когда он только учился ездить верхом. Я встречал его несколько раз на состязаниях, видел и в боях, когда он был молодым человеком. С детства звезда отваги сияла на его челе. Он был горд и самонадеян, как его отец. Когда однажды я ему сказал: «Я хочу назначить тебя наблюдателем над дворцовой птицей», — он обиделся, и глаза его наполнились слезами. Ему было тогда едва двенадцать лет.

Отец, казалось, слышал похвалы своему сыну; его мрачное, полное угрозы лицо как будто говорило: «Месть за кровь отца вдохновит Мушега, и он будет недостоин своих предков, если не набьет сотню персидских военачальников травой и не пошлет в виде подарка подлому Шапуху…»

Узник продолжал расспросы:

— Где теперь армянская царица?

— Она в крепости Артагерс, государь. В ее распоряжении двенадцать тысяч отборного войска.

— А мой сын?

— Все еще в Византии у императора, государь.

— Отчего его не призовут нахарары? Почему его оставили там?

— Они хотят прежде обезопасить страну от персов, государь, чтобы царевич мог спокойно вступить на престол своего отца.

Узник грустно покачал головой, и лязг цепей вызвал в нем раздражение.

— Ты жалеешь меня, Драстамат! — воскликнул он сердито. — Ты чересчур смягчаешь сообщения о бедствиях моей страны. Говори откровенно, я найду в себе мужество выслушать спокойно горькие вести. Моего сына задерживают в Византии, потому что боятся, что, вернувшись в Армению, он может попасть в руки Шапуха и оказаться вместе со мной в этой крепости. Не так ли?

— Да, мой государь!

— Где Нерсес?

— Тоже в Византии, государь.

Несмотря на просьбы узника, он опять скрыл правду о том, что великий первосвященник Армении томился в ссылке на острове Патмос.

— Должно быть, он выжидает время, чтобы вернуться вместе с моим сыном?

— Да, государь!

Царь понурил голову, и пряди спутанных волос закрыли его опечаленное лицо. После минутного молчания он снова обратился к Драстамату:

— Это утешает меня и в то же время огорчает, Драстамат. Я никогда не благоволил к Нерсесу. Но теперь он охраняет моего сына. Это своего рода месть, христианская месть: на зло отвечать добром.

— Это его долг, государь! Ведь он — христианин!

— Скажи еще: и подлинный патриот, — добавил узник. — Хотя я и враждовал с Нерсесом, но всегда уважал его самые высокие человеческие добродетели.

— А что делает Меружан? — спросил царь, переменив разговор.

— Будь он проклят! — ответил Драстамат с глубоким отвращением. — Он получил от Шапуха разного рода указания и старательно выполняет их.

— Конечно, дурные указания?

— Да, это так, государь. Но я надеюсь, что единство армянских нахараров разрушит его злые намерения…

— Единство нахараров? — с горькой усмешкой спросил узник. — Можно ли верить в их искренность?

— Не только можно, но и должно, государь. Они теперь очень и очень раскаиваются в своем неблагоразумии.

— После причиненного ими огромного вреда, Драстамат?.. После гибели их царя и разорения Армении, они, говоришь, раскаялись? Не слишком ли поздно?

— Поздно, но еще не совсем, государь. Самопожертвованием они стараются загладить свои старые ошибки. Мне достоверно известно, что нахарары совместно с духовенством готовятся начать войну за спасение отечества.

— Расскажи, что ты знаешь!

Драстамат начал подробно рассказывать прежде всего о том, что Шапух намерен уничтожить христианскую веру и распространить в Армении персидское огнепоклонничество. Затем рассказал о том, что предпринимает Шапух для осуществления своих целей, в выполнении которых главная роль предназначена Меружану Арцруни; о тех многочисленных обещаниях, какие, дал персидский царь Меружану, если он выполнит его желания. Рассказал о тех клятвах и мероприятиях, какие предприняли армянские нахарары, чтобы предотвратить бедствия и спасти церковь и трон Аршакидов от персидского деспотизма. Свою речь он закончил словами надежды и выразил твердое убеждение в том, что Шапуху не удастся осуществить свои злые замыслы. Возможно, Армения потерпит немалый ущерб, но никогда не будет покорена.

С глубокой тревогой, склонив голову, слушал его царь. Смуглое, густо заросшее волосами лицо его становилось все более мрачным. Все эти бедствия он как будто заранее предчувствовал, все это он предугадал с того дня, когда несчастные обстоятельства предали его в руки Шапуха. Он обратился к евнуху:

— Как дошли до тебя эти вести, Драстамат?

— Находясь в Тизбоне, государь, я всегда старался разузнать, что затевают при персидском дворе. Преданный мне человек, близко стоящий к делам персидского двора, доносил мне обо всем. Собранные сведения я немедленно пересылал через тайных гонцов армянским нахарарам, чтобы их предупредить, и получал от них ответы. Я действовал, государь, не пропуская ни одного удобного случая. А теперь у меня одно желание: облегчить участь моего государя и, если удастся, на что я очень надеюсь, избавить его от этих тяжелых оков…

Последние слова он произнес шепотом.

На лице царя появилась грустная улыбка.

— Хвалю твою энергию, Драстамат, — сказал он, — но не могу одобрить твое чрезмерное усердие. Вместо того, чтобы заботиться о моем освобождении, что зависит от бремени и обстоятельств, было бы полезнее, если бы, оставаясь в Тизбоне при царском дворце, ты продолжал начатое тобою дело. Армянским нахарарам нужно иметь верного человека в Тизбоне, и ты подходишь больше всех, так как пользуешься расположением Шапуха.

— И все же судьба моего государя… его тяжелое положение… — сказал волнуясь Драстамат.

— Я считаю, что мое положение уже улучшилось, Драстамат, так как твои сообщения успокоили меня. Повторяю: в Тизбоне нам нужно иметь верного человека, и им должен быть ты. А заниматься теперь мною, значит терять время. Скажу больше: мое высвобождение отсюда, мое появление в Армении и восстановление моей власти я при нынешних запутанных и неопределенных делах считаю даже вредным. Почему?.. Да потому, что я не смогу примириться с моими нахарарами, а такое примирение сейчас необходимо для спасения отечества. Между нами уже не может быть прежней близости. Мое присутствие зажжет новый внутренний пожар войны, в то время как сейчас больше всего необходимо бороться с внешним врагом! Я останусь здесь и ради спокойствия страны пожертвую собой. Пусть нахарары покорятся моему сыну. Он новый для них человек, и с ним у них нет старых счетов. Я же буду здесь молиться об их удаче и положусь на волю божью.

Драстамат не мог сдержать охватившего его отчаяния. Он упал ниц перед узником и, обнимая его закованные ноги, воскликнул:

— Государь, велик божий мир и безмерна милость всевышнего! Если не пожелаешь вернуться в Армению, то найдется много других безопасных мест, уготованных богом для тебя.

— Узник встал и поднял Драстамата.

— Нет, никогда позорная кличка «беглец» не коснется моего имени! Да и куда мне отправиться? В Византию?.. Персидская тюрьма для меня терпимее, чем полные лицемерия палаты византийцев. Хотя мое пребывание здесь и радует нахараров, зато оно наполнит сердце народа справедливым чувством мести. Мой народ любит меня. Он будет думать о своем узнике-царе и обрушит свой гнев на бесчестного Шапуха. А в нынешних обстоятельствах это может способствовать освобождению моей страны. Пусть Армения будет свободна, и тогда мои мучения станут легче в этой мрачной темнице.

— Но ведь твое освобождение утешит опечаленное сердце народа…

— Слушай, Драстамат, чрезмерная любовь делает тебя ребенком. Неужели ты думаешь, что персы так наивны? Если бы сатана захотел поучиться чему-нибудь новому, он, несомненно, обратился бы к ним. Ты должен знать: тебе вручена грамота, дающая тебе неограниченное право улучшить положение твоего царя и создать, для него в тюрьме подобающую обстановку; иную грамоту получит в скором времени или уже получил начальник крепости. Наблюдение за мной усилится, и увеличатся меры предосторожности. Ты сможешь добиться того, что будет разрешено хорошо меня кормить, одевать и держать в лучшем помещении. Но не больше! Итак, как ты сможешь освободить меня? Подкупить начальника тюрьмы, подкупить стражу невозможно. Значит, тебе придется сидеть здесь и ждать чуда. А между тем ты более нужен в Тизбоне.

Драстамат слушал с глубокой печалью. Узник продолжал:

— Мне даже тяжело, Драстамат, согласиться на то, что ты мне предлагаешь. Я предпочел бы остаться в нынешнем состоянии, но не принимать ни малейшей милости от бесчестного Шапуха. Принимая его милости, я тем самым ослаблю силу его преступления. Но чтобы не подумали, что у тебя были ко мне какие-то тайные дела, мне придется исполнить твое желание.

Так говорил удрученный горем царь. Тем временем в узком окне темницы показались первые лучи солнца. Царь посмотрел на них и, обратившись к Драстамату, сказал:

— Тяжки наши бедствия, весьма тяжки, Драстамат! Царь здесь, на востоке… Патриарх там, на западе, а страна беспризорна. Но есть всевышняя сила: на нее я возлагаю свои надежды…

 

I. Рштуник

Прошла целая неделя после того, как двоюродные братья Мамиконяны, Самвел и Мушег, выехали из Вогаканского замка.

Дороги их разошлись.

Самвел направился вдоль Ванского озера по юго-восточному берегу, а Мушег — вдоль западного берега того же озера. Они преодолевали опасности и видели много ужасов. Страна была охвачена волнением, похожим на безумие. Страшен народ, когда он рассвирепеет; его свирепость похожа на свирепость медведя, который с пеной у рта, с воспаленными глазами, прежде всего растаптывает своих детенышей.

Какой-то слух, подобно злому духу, пронесся по Армении. Его глухой, невнятный голос всякий понимал и толковал по-своему. Но невнятность эта еще больше раздражала людей. Брат подымал руку на брата, люди не понимали друг друга. Вся страна волновалась, полная мрачной смутной неизвестности.

Народная молва создала новое слово: изменник. Но кто был изменником, кто не был им, — этого не знали. То там, то тут подозреваемых избивали камнями; слуги с ненавистью смотрели на господ; господа боялись своих слуг…

Кое-где зашевелились скрывавшиеся в подполье язычники, преследуемые христианской церковью. Старые боги подняли свои головы, вызывая на бой новую религию.

Безопасных дорог почти не стало; всякое движение по дорогам прекратилось. Безоружные крестьяне, покинув хижины, собирались на вершинах гор и забрасывали оттуда прохожих камнями. Камни катились вниз и засыпали, словно обломки рухнувшей горы, целые караваны. Но кто под ними погибал, — этого крестьяне не знали. В каждом проходящем они подозревали изменника.

Местами шныряли вооруженные отряды. Мужчины шли в дружины, а женщины с толстыми дубинами в руках стояли на порогах своих хижин и никого к ним не подпускали — к тем самым хижинам, где еще так недавно каждый путник находил приют.

В эти смутные, волнующие дни конный отряд Самвела с фамильным знаменем Мамиконянов продвигался по дороге из Тизбона к области Рштуник. Это знамя, всегда остававшееся незапятнанным, теперь и защищало и одновременно предавало отряд. Защищало потому, что каждый человек относился к этому знамени с уважением. Предавало, потому что главный носитель этого знамени находился теперь во главе «изменников». Это был отец Самвела — Ваган Мамиконян. Попробуй докажи народу, что Самвел не единомышленник своего отца. Разъяренная толпа имела уши, чтобы слышать, но у нее не было времени для размышлений.

Уже трое суток конный отряд Самвела пробирался по дремучим лесам горной области Рштуник. Эти леса всегда считались гибельными дебрями, полными всяких кошмаров. В них с древнейших времен происходили ужасные события. Там Немврод потерял большую часть своих титанов. Могучий Барзафран, наполнивший Армению еврейскими пленниками, был выходцем из этих лесов. Оттуда же пришел жестокий Маначихр, заливший кровью Ассирию. Там была гора «железоделателей» богатая рудами. В подземельях этой горы работали мрачные люди, изготовлявшие для храбрецов своей страны стрелы и панцири.

С одной стороны Рштуник примыкал к Ванскому озеру, с другой — граничил с неприступными Мокскими горами с их ущельями.

Самвел выехал из замка Вогакан с тремястами прекрасно снаряженных всадников. Теперь же из его отряда осталось только сорок три человека. Двести пятьдесят семь человек погибли в рштунийских лесах.

Ужасны были эти леса! В мирное время в них без вести пропадали отдельные всадники, во время смут эти леса поглощали целые легионы людей. Там, где царствовал вечный мрак, мрачен был и народ. Путник, пробиравшийся через эти леса, видел перед собой лишь узкую тропу, заросшую кустарником, и вверху темный свод густых вершин, сквозь которые едва проникали солнечные лучи; по краям тропинки, справа и слева стояла живая стена вековых деревьев. Больше ничего не было видно. Даже весьма зрячий человек не мог предугадать, откуда ему грозит опасность. Она подстерегала его в любую минуту, на каждом шагу. Враг таился в дуплах деревьев и оттуда, как из-за прикрытия, метал стрелы; или, как змея, заползал под обнаженные корни деревьев и вдруг появлялся с копьем в руке; или как обезьяна, взбирался на сплетенные в высоте ветви, и оттуда посылал смерть. Он был неотъемлемой частью этого гигантского леса, который являлся его обиталищем, не доступным для других.

Был полдень. Отряд Самвела медленно продвигался по лесной дороге. Он пустился в путь ночью, намереваясь выбраться из леса до восхода солнца с тем, чтобы избежать засады. Несколько всадников ехало на большом расстоянии впереди отряда с целью разведки. Рядом с Самвелом ехал Артавазд, позади Арбак, Иусик и несколько телохранителей. И всадники и кони были сильно утомлены. Чтобы поскорее выбраться из леса, они двигались без остановок.

Самвел обратился к старику Арбаку:

— Долго ли нам еще ехать?

— Скоро выберемся из леса, если только эти лапотники опять не налетят на нас, — ответил старик с обычным хладнокровием.

Старик презрительно называл рштунийцев лапотниками.

— Лес кончается по ту сторону вот этой горы, — добавил он.

Ответ удовлетворил Самвела, но возбудил беспокойство юного Артавазда.

— Какой горы? — спросил он сердито. — Я что-то не вижу никакой горы.

Старик ничего не ответил. Он озабоченно оглядывался по сторонам. Лицо его выражало обиду опытного водителя и беспокойство старика, имеющего дело с детьми. «Сам сатана завел нас сюда, — думал он, — надо же было тащиться обязательно по этой проклятой дороге, словно нет другого пути… Не захотели меня слушать, вот и наказаны!»

Узкую дорогу, по которой они ехали, то и дело преграждали засеки. Срубленные деревья, не очищенные от ветвей, лежали поперек пути. Конный отряд Самвела с большим трудом пробирался через такие засеки.

Что-то неладное происходило в этих местах. Окрестности выглядели необычно. В душу Самвела закралась тревога, постепенно все возраставшая. «Хотя бы встретить кого-нибудь, — думал, — можно было б узнать, в чем дело».

— Ни души не видать! — пробормотал Самвел.

— Если хочешь увидеть людей, — сказал старик со свойственной ему спокойной усмешкой, — крикни по-лапотнически: «Ай-уй»— этот клич сейчас же повторится на тысячу голосов. Он дойдет до лесных чащ, и ты увидишь, как из-под земли, со скал, из кустов, отовсюду ринется сюда толпа дикарей. Они, как черти, сидят тут повсюду, только их не видно. — Замечание Арбака было правильно.

После ущелий и скалистых неровных скатов горы Ындзак лес стал постепенно редеть, деревья мельчали. Наверху проступило голубое небо, внизу блеснула темно-синяя поверхность Ахтамарского озера. Окрестные холмы покрывал зеленый ковер сильно разросшегося низкого кустарника.

Было уже далеко за полдень, когда усталые путники добрались, наконец, до пристани в заливе озера, откуда им предстояло переправиться на остров Ахтамар. К этому острову влекли Самвела его горячие надежды, его страстные мечты. Когда он увидел, что пристань, всегда такая оживленная, была не только совершенно безлюдна, но и без лодок, всегда готовых к переправе, радость его сменилась тревогой.

«Что это значит?» — остановился он в изумлении. Ему надо было переправиться на остров во что бы то ни стало! Не побывав на острове, он не мог быть ни спокойным, ни счастливым. Ведь ради этого он свернул с пути, вступил в чащу рштуникских лесов и потерял в их густых зарослях большую часть своих храбрых воинов.

На высотах скалистого острова Ахтамар с незапамятных времен, как воплощение мощи Рштуникских нахараров, стоял замок Ахтамар. Его построил их родоначальник Барзафран при Тигране Втором.

Самвел с грустью оглядывал окрестности. Взор его упал на наружный дворец Рштуникских князей, стоявший у берега, недалеко от пристани. Ужас охватил Самвела. Пламя сделало свое дело; развалины полуразрушенного дворца дымились.

— Что это за дым? — воскликнул он, и его глаза зажглись гневом.

— Горит, — ответил старый Арбак, сокрушенно качая головой. — Поди узнай теперь, какой дьявол его поджег.

Пламя беспрепятственно пожирало красивое сооружение, и не было никого, кто бы пресек его дерзость.

Всадники Самвела были сильно взволнованы. Даже радостное лицо юного Артавазда затуманилось. Самвел же совсем приуныл.

Пока все находились в смущении, вдали показалась чья-то фигура. Самвел чуть воспрянул духом: наконец-то нашелся хоть один человек. Он направлялся прямо к отряду. То был воин, легко вооруженный, с длинным копьем в руке, короткий кинжал его был заткнут за пояс, за спиной висел широкий щит, утыканный железными гвоздями. Подойдя совсем близко, он повернул свое загорелое лицо к всадникам, видно, с тем чтобы узнать, кто они такие, затем воткнул в землю копье, оперся на него обеими руками и взглянул уже на Самвела. Молодой князь не поверил своим глазам.

— Малхас, это ты?! — воскликнул он взволнованно.

Это был его крестьянин и гонец. Малхас, не отвечая, снял с головы повязку, вынул из нее сверток и подал Самвелу. Молодой князь мгновенно побледнел. Этот сверток сообщил ему больше, чем мог бы сказать Малхас. Это было то письмо, которое он вручил Малхасу для доставки в Рштуник.

Ему возвратили письмо. Значит, люди, которые должны были получить это письмо, либо больше не существовали… либо гонец их не нашел. Оба предположения были убийственны для Самвела. Тысячи вопросов теснились в его мозгу. Но он сдержал свое волнение и, обратившись к своим всадникам, сказал:

— Здесь мы немного передохнем!

— У этих огней? — с удивлением покачивая головой, спросил старый Арбак.

— Да, у этих огней, — ответил Самвел.

Всадники сошли с коней и расположились лагерем у пустынного берега. За несколько дней до них здесь, видимо, находился какой-то другой лагерь. Трава кругом была вытоптана, вокруг чернела выжженная земля — следы костров. Кусты были обагрены кровью; быть может, то была кровь животных, а быть может, и людей.

Самвел взял с собой Малхаса и направился к пристани. Дойдя до нее, он спросил:

— Можно ли здесь достать лодку?

— Нет, князь. Разве не видишь — они сожжены.

Молодой князь оглядел берег.

На прибрежном песке валялись обрывки канатов, поломанные весла и остатки полусожженных лодок. Он боялся немедленно спросить о том, что здесь произошло. Его охватывала дрожь при мысли, что ответ раскроет перед ним страшную картину событий.

— Я непременно должен побывать на острове, — снова сказал он гонцу.

— На острове нет никого, мой тер.

Самвел посмотрел в сторону острова. Остров находился от берега на расстоянии часа пути. Вдали, среди волн, гигантским клином высился голый скалистый утес, и на его неприступной вершине вырисовывался дворец Рштуникских нахараров. Он весь дымился. Клубы зловещего дыма, уносимые ветром, расстилались над озером. Так же задымилось и сердце Самвела… Он не в силах был больше сдерживать себя и сказал:

— Говори скорее, Малхас, что случилось!

— Плохо, тер мой, очень плохо! — печально произнес гонец. — Как мне рассказать?..

— Говори, что знаешь, не скрывай ничего!

Гонец все еще не решался.

— Кто уничтожил все это?

— Твой отец, тер мой.

— Отец? — воскликнул Самвел, точно пораженный молнией.

Он схватил себя за голову и умолк на несколько минут.

Малхас добавил:

— Твой отец прибыл вместе с персами и все здесь разгромил…

— Откуда он прибыл?.. Как он пробрался на остров?

Малхас рассказал, что персы явились по воде со стороны Вана. Когда все спали, они ночью осадили остров. Если бы они пришли по суше, то обязательно встретились бы с «лапотниками», и в лесах им пришлось бы плохо. Чтобы избежать этого, они совершили свой набег ночью и водным путем. Неожиданным натиском они овладели и островом и княжеским замком.

«Итак, набег был совершен со стороны Вана. Значит, Ван уже перешел в руки врага…» Самвел с негодованием обернулся к гонцу:

— Если бы ты вовремя доставил письмо, всего этого не случилось бы!

— Я не опоздал, тер мой, я мчался сюда, как птица, но все это произошло до моего прихода.

В письме Самвел сообщал об угрожающей опасности. Но, к несчастью, он сам допустил большую ошибку, задержав письмо. Правда, это была не его вина. Как помнит читатель, его мачеха, княгиня Вормиздухт, очень поздно сообщила ему печальную весть: его отец, прежде чем вступить в Тарон, предполагал напасть на города Васпуракана и затем направиться оттуда в область Рштуник.

— А где сейчас нахарар Рштуника, князь Гарегин? Должно быть, взят в плен?

— Нет, мой тер. Князь Гарегин отправился на поиски княгини.

— Ее похитили?

— Неизвестно, мой тер. Но, как рассказывали люди из замка, во время сумятицы при ночном нападении княгиня исчезла.

— А… княжна Рштуникская?..

Губы Самвела дрожали, когда он задавал этот вопрос; сердце сильно билось от волнения. От ответа на этот вопрос зависел покой его души. Он спрашивал о прекрасной Ашхен, которой был предан всей душой, которую боготворил со всей горячностью любящего сердца.

Волнение его было так заметно, что Малхас поспешил с ответом:

— Успокойся, князь, княжна Рштуникская спасена.

Самвел просиял от беспредельной радости.

— Ты говоришь правду, Малхас? Заклинаю тебя небом и всеми святыми земли! Не обманывай меня, Малхас. Она спасена? Где она теперь?

— Она в своих родных лесах вместе со своими храбрецами.

— Где именно?

— Не знаю, мой тер: войско никогда не стоит на одном месте. Знаю лишь, что недавно ее отряды были на недоступных вершинах Артоса.

Самвел с благодарностью поднял глаза к небу.

— Я отправлюсь в путь, я найду ее! — сказал он с горячим увлечением. — Где бы то ни было, я найду ее.

— Не советую, господин мой, — ответил Малхас с уверенностью опытного человека.

— Почему, Малхас? Ты пугаешь меня? Ради нее я готов отправиться и в ад.

Малхас был одним из преданных слуг князя и отличался как умом, так и храбростью. Свою неуверенность он объяснил Самвелу тем, что князья Рштуни ненавидят Мамиконянов и будут им беспощадно мстить, где бы то ни было. Самвелу надо их остерегаться, так как зло, причиненное рштунийцам, дело рук его отца.

— Глупости, Малхас, — прервал его Самвел. — Ашхен будет мне мстить? Моя любимая? Что ты говоришь?

— Ашхен не будет мстить, но будут мстить окружающие ее храбрые воины. И нежная княжна едва ли сможет сдержать ярость дикой толпы.

— Ошибаешься, Малхас. Все рштунийцы обожают ее, как богиню. Одно ее слово может укротить толпу.

Малхас задумался. Впал в раздумье и Самвел. Два горячих желания боролись в нем. Одно — это страстная мечта увидеть свою любимую невесту, другое — сознание цели, ради осуществления которой он пустился в путь и дал торжественный обет перед своей совестью и богом. Что предпочесть? Любимую девушку или данный обет? И девушка и его цели одинаково были дороги и священны для него. Но огонь любви так ярко пылал в душе Самвела, что он решил отложить осуществление своего обета…

— Слушай, Малхас, — обратился он к гонцу, — иди отыщи княжну и немедленно возвращайся с ответом. Можешь ее найти?

— Могу, мой тер.

— Я буду ждать тебя здесь, у берега. Моим воинам я дам возможность отдохнуть до твоего возвращения. Если надо, возьми с собой людей из моего отряда.

— Нет, они мне только помешают, мой тер, я пойду один.

— Ты должен сегодня же отправиться в путь.

— Я отправлюсь немедленно. Что я должен сообщить княжне, если бог поможет мне найти ее? Что мой князь желает ее видеть?

— Да!

— А если она не поверит, что я послан моим господином?

— Покажи ей вот этот перстень.

Самвел снял со своего пальца перстень и отдал гонцу. Тот поклонился и отправился в путь.

 

II. Артос

Артос — царь Рштуникских гор. Это гигант горной цепи Рштуник; в его страшных ущельях днем царит полумрак, а ночью — непроницаемая тьма.

Была облачная ночь. На одной из круглых вершин красное пламя потухающего костра освещало мрачные лица людей, которые грелись, расположившись вокруг огня. В суровых объятиях гор летняя ночь дышала леденящим холодом.

Сидящие у костра переговаривались между собой и осматривали свое оружие. Один оттачивал каменным точилом затупившийся наконечник копья, другой чинил разодранный шнур колчана, кое-кто был занят починкой меховых башмаков. Некоторые, лежа на боку, смотрели с особым удовольствием на огонь.

Несколько поодаль от костра, завернутые в толстые войлочные бурки, лежали растянувшись на земле остальные.

Во мраке взгляд различал ряды палаток, похожих на шалаши пастухов. Палатки были сшиты из крепко вытканных шерстяных паласов темно-серого цвета. Ткань эта под дождем делалась настолько плотной, что совсем не пропускала влаги. В этих палатках спали женщины и дети.

Одна из палаток особенно бросалась в глаза. Она стояла несколько поодаль и своими размерами выделялась среди всех. Ее занавеси были опущены. Она была белого цвета и в сочетании с красной подкладкой имела нежно-розовые просветы. Заметно было, что внутри горел свет.

Разговор у костра продолжался.

— Нет у нас ни капли стыда, — сказал один из сидевших. — После того, что произошло, нам впору сбросить папахи и накрыться платками наших жен.

— Почему? — спросил другой.

— Ты еще спрашиваешь? Да потому, что мы не мужчины, а бабы. Потеряли мы свою гордость, потеряли нашу царицу. Враг все разграбил. Ее замок сгорел, а мы не могли спасти. Стоит ли после этого жить? Как мы будем смотреть людям в глаза? Каждый вправе оплевать нас и высмеять.

— Верно говоришь! Но откуда мы могли знать о нападении? Спокойно сидели дома, когда враг, как ночной вор, влез в замок и утащил добычу. Если с неба на голову вдруг сейчас свалится камень, что можно с этим поделать? Так свалилось на нас это несчастье! Если бы мы заранее знали, враг не посмел бы вступить на нашу землю.

— Но ведь теперь-то знаем?

— Теперь знаем и отомстим! Кровью врага мы смоем свой позор!

— Это только «начало мук родин», — вмешался в разговор пожилой воин, по-видимому, начитанный, — самое страшное еще впереди. Захватив князей, оставив нас без главы, враг закроет наши церкви, изорвет наши евангелия, растопчет наши святыни и затем скажет: «Поклоняйтесь огню и солнцу, вот ваши боги!» Нас заставят говорить по-персидски и молиться по-персидски, ибо таков язык их богов. Наши хижины обмажут коровьим пометом, потому что таков их обычай. Нам не позволят хоронить покойников, ибо такова их вера. Наши храмы осквернятся дымом и чадом языческих жертвоприношений.

— А кто им позволит? Кто согласится? — раздались голоса.

— Заставят… палкой и плетью заставят, — сказал пожилой воин, качая многозначительно головой.

Один из молодых воинов, лежавший у костра, поднял голову и, широко раскрыв глаза, проговорил:

— Конечно, если мы будем сидеть сложа руки, нас за уши выволокут к огню и скажут: «Склони голову, это твой бог». Но я никому не позволю войти ко мне в дом и тащить меня за уши.

— Они уже вошли в наш дом, — ответил пожилой воин. — Не они ли похитили нашу госпожу?

— Они — изменники!

— Но ведь они находятся у нас в доме, они наши родичи.

— Тот, кто изменил, не наш родич! Мы перебьем всех изменников, будь то отец или брат.

— Перебьем, — подхватили остальные.

— Это мы еще увидим, — сказал старик. — А сейчас надо подумать о нашей княгине. Пока княгиня Рштуника в руках врага, на нас лежит позор.

— Горе нам, — добавили остальные. — Князь увел с собой многих из наших храбрецов. Бог ему поможет: он найдет княгиню и вернет ее нам. Велика будет наша радость.

Разговор шел о Рштуникской княгине Амазаспуи, которая во время осады острова Ахтамар исчезла из княжеской семьи. Ее супруг, нахарар Гарегин, отправился на поиски жены, захватив с собой часть своих войск.

Все вдруг замолчали: по горам пронесся отдаленный рев, напоминавший рыкание тигра; он повторился несколько раз. Воины схватились за оружие и, вскочив, стали напряженно вглядываться в темноту.

— Сюда идут люди, — сказал один.

— Это кричат наши ночные дозорные!

В лагере возникло легкое волнение. Собаки стали сердито рычать.

Спустя немного времени к лагерю подъехала ночная стража. Она вела какого-то человека со связанными за спиной руками, его шея была затянута арканом, за который его тянули. Лицо было в синяках от побоев.

— Шпион! — закричали дозорные.

— Сжечь его на костре! — раздались голоса.

Пленник упорно молчал. Он хладнокровно глядел на дозорных и на людей, стоявших у костра. Его лицо выражало бесстрашие смелого человека.

— Сжечь! — повторила в один голос толпа.

В костер уже подбросили дров, когда пленник зашевелился и спокойно сказал:

— Вы не можете сжечь меня без разрешения княжны Рштуникской.

Все переглянулись. Он продолжал:

— А быть может, я ни в чем не виновен.

— Что делает ни в чем неповинный человек около нашего лагеря ночью? — спросил его.

— Это не ваше дело. Ведите меня к княжне! Пусть она рассудит.

— Княжна почивает, ее нельзя тревожить.

— Подождите до утра, пока она проснется.

— Да кто ты? Откуда? Как тебя звать?

— Я ничего вам не скажу.

Шум и крики долетели до белой палатки; полог несколько приоткрылся и снова опустился. Все посмотрели в ту сторону.

— Княжна еще не спит!

Через несколько минут одна из старых служанок княжны подошла к костру и спросила о причине шума. Узнав, в чем дело, она удалилась, но вскоре вернулась с приказанием от княжны привести к ней шпиона. Накрепко связанного пленника потащили к палатке.

Белая палатка представляла собой легкий подвижной дворец со всеми удобствами. Она состояла из многих частей, разделенных между собой занавесками. В каждом отделении жили служанки княжны соответственно их должностям. В одном жила ее прислуга, в другом — наставницы и воспитательницы, в третьем находилась опочивальня, в четвертом — приемная.

Княжна еще не спала, хотя было уже за полночь. Одетая, она сидела одна на тахте в своей опочивальне. Медный светильник, подвешенный к столбу на тонкой цепочке, похожий на сказочную птицу, освещал своим слабым мигающим светом бледное лицо княжны. Она была грустна, как ангел печали. Золотистые косы, краса рштуникских девушек, небрежно лежали на ее изящных плечах. В глазах светилась глубокая печаль.

Что волновало ее нежное сердце, созданное для радости, постоянного веселья? Тяжелые думы лишили ее сна и покоя. Она думала о разрушенных замках своей страны, о пропавшей без вести матери, которую она любила с детской привязанностью, думала о страданиях отца, подвергающего себя страшным опасностям ради освобождения любимой жены. И, наконец, она думала о Самвеле, от которого давно не получала никаких известий. Чем объяснить его молчание? Ее охватывала дрожь, особенно когда она вспоминала, что причиной всех ее бедствий был отец того человека, которого она так сильно любила и чья любовь делала ее такой счастливой и радостной. А он?.. Самвел… Не изменился ли он? Как он относится к поведению отца? Эти вопросы до безумия волновали бедную девушку. Ее душа, полная сомнений, не находила себе покоя и утешения. Если Самвел остался верен ей и ее роду, то, значит, он должен идти наперекор своему отцу, всей душой ненавидящему род Рштуни. Он может лишиться всего ради любимой девушки. Но способен ли он на такую жертву, которая разрушит его счастье и его будущее?.. И вправе ли она принять эту жертву, лишая тем самым прямого наследника дома Мамиконянов его родового наследства? Разве ее любовь сможет заменить ему эту огромную потерю — ему, человеку, обладающему высшими достоинствами, имеющему право всегда быть счастливым?

Книжная была охвачена этими горькими размышлениями, когда шум, поднявшийся в лагере, привлек ее внимание.

В часы уединения печальные мысли не раз волновали ее чувствительную душу, но когда этого требовали обстоятельства, она умела проявлять достаточное хладнокровие, необходимое при ее положении и знатности рода.

Когда пленника привели к палатке, княжна поднялась с тахты, позвала служанок и в их сопровождении вышла в приемную. Она была в трауре, и потому ее лицо было закрыто черной вуалью.

В приемной стояло пышное сиденье. Она села на него, служанки встали по обе стороны, поодаль разместились придворные. Она приказала слугам зажечь факелы и откинуть полог шатра. Толпа, стоявшая перед палаткой, вся, как один человек, склонилась перед княжной приветствуя ее.

Пленника вывели вперед.

— Кто ты? — спросила княжна.

— Если всемилостивейшая княжна Рштуникская желает узнать мой ответ, пусть прикажет развязать мне руки, — смело ответил пленник.

Окружающие с подозрением смотрели на смелого пришельца, удивляясь его дерзости. «Неужели он посягнет на жизнь княжны?» — думал каждый.

— Развяжите ему руки, — приказала княжна.

Один из приближенных княжны позволил себе заметить:

— Язык его свободен, княжна, пусть говорит, если хочет оправдаться.

— Развязать руки, — повторила княжна.

Приказ был исполнен. Пленник вытащил из-за пазухи сверток шелковой материи и, подняв его над головой, сказал:

— Вот в этом свертке мой ответ! Пусть славная княжна Рштуникская соблаговолит развернуть его.

Один из телохранителей подошел к нему, взял сверток и подал княжне. Охваченная радостным предчувствием и вместе с тем волнением, она развернула сверток. Оттуда выпал перстень. Эта красивая вещь была ей знакома и дорога.

Она спрятала перстень на груди и обратилась к окружающим:

— Человек этот — не шпион, а добрый вестник. Напрасно вы его мучили. Оставьте его наедине со мною, а сами удалитесь!

Удивленная толпа молча рассеялась. Незнакомца пригласили в палатку и опустили полог. Княжна сделала знак, чтобы приближенные тоже удалились, и осталась вдвоем с вестником.

— Как твое имя? — спросила княжна.

— Малхас.

— Где сейчас князь?

— Он расположился лагерем у Ахтамарской пристани.

«Он приехал повидаться со мною, — подумала опечаленная княжна. — А вместо меня увидел развалины наших замков… Значит, ему уже известны печальные события».

— Сколько воинов сопровождает князя?

— Человек пятьдесят, не больше.

— Отчего так мало?

— Не знаю, княжна.

— Зачем прислал тебя князь ко мне?

— Князь отправил меня на поиски славной княжны Рштуникской и поручил сообщить ему о ее местопребывании.

Княжна впала в раздумье; Самвел, ее милый, радость ее жизни, хочет повидаться с нею. Но насколько желанно было это свидание, настолько оно было трудно осуществимо. Где встретиться? Самой отправиться к нему или назначить ему время встречи в лагере? Самвел просил о последнем. Но могла ли она принять его в лагере? Не грозит ли ему неожиданная опасность? Как ей принять сына того человека, который превратил в развалины замки князей Рштуника, который взял в плен княгиню Рштуникскую. Ей было хорошо известно, насколько ее люди были злы на Мамиконянов и вообще на таронцев. Что им сказать? Как их успокоить?

В глубокой нерешительности оглядывалась она по сторонам. Ее чарующее лицо выражало крайнее нетерпение. Она искала выхода из положения, но не находила его. Малхас, как зачарованный, смотрел на нее; он радовался, что его князь завоевал любовь такой прекрасной и умной девушки.

Она встала с сиденья, приблизилась к пологу, закрывавшему вход, осторожно приподняла край и посмотрела на небо. До рассвета оставалось еще много времени. «Нужно воспользоваться ночной темнотой — решила она — отправиться к Самвелу, но увидеться с ним не в лагере Мамиконянов, а где-нибудь в другом месте».

Она снова села на сиденье и обратилась к Малхасу:

— Тебе хорошо знакомы наши места?

— Да, княжна.

— Манакерт знаешь?

— Знаю, княжна, это недалеко от замка Рштуник, где Маначихром были сброшены в озеро семеро диаконов святого Акоба, патриарха Мцбинского.

— Знаешь ли ты родник, что бьет у подножья Манакерта?

— Да, княжна… Родник слез патриарха Акоба Мцбинского, оплакивавшего своих диаконов, сброшенных в озеро. Возле родника растет дикая груша, на которую женщины вешают куски материй, чтобы вылечиться от лихорадки и жара.

— Хорошо! Сколько тебе потребуется времени, чтобы добраться до князя?

— Коли меня опять не задержат, до рассвета буду там.

— Тебя не задержат. Ступай скажи князю, чтобы ждал меня возле «Источника слез».

Отдавая гонцу свой шелковый платок, она прибавила: — Привяжи его к наконечнику копья, и ни один рштуниец не осмелился тронуть тебя.

Она позвала одного из приближенных.

— Проводи этого человека, скажи, чтобы ему возвратили оружие и снарядили в путь.

Малхас до земли поклонился княжне, поцеловал край ее одежды и вышел из палатки.

Княжна осталась одна, довольная и счастливая. Она достала перстень и стала восторженно разглядывать его. Потом самозабвенно прижала его к своим горячим губам, и на ее глазах выступили слезы радости. Этот немой предмет доносил до нее голос того, кто был ей дорог, кто был для нее незаменим. В холодном блеске перстня она чувствовала теплоту дыхания своего милого и душой мчалась к нему.

Она вызвала азарапета и приказала:

— Распорядись оседлать моих коней, десять телохранителей должны сопровождать меня.

— Сейчас? — спросил удивленный азарапет.

— Да, немедленно.

 

III. «Источник слез»

Солнце уже всходило, но в ущелье, где находился «Источник слез», еще царил глубокий мрак. Вершины гор едва-едва заалели от первых нежно-розовых лучей. Свежий влажный воздух был полон нежных ароматов густой зелени.

Кругом царила тишина. Безмолвно стоял лес, тянувшийся до голубого побережья. Лишь тихое журчание заветного источника, как грустная мелодия, нарушало тишину. Его журчание было похоже на вздохи опечаленного сердца, как будто патриарх Акоб все еще продолжал над ним свой неустанный плач…

Возле источника стояла Ашхен.

Встревоженный взор княжны был обращен на родник печали, серебристо-прозрачные струи которого низвергались из расщелины скалы; они быстро сбегали вниз и, обнимаясь с устилающими их путь разноцветными камнями, как будто с тоской шептали берегам: «Прощайте, мы больше не увидимся…» Кто знает: быть может, и княжна явилась для того, чтобы, также сказать последнее «прощай».

Княжна была вооружена. Старшая у отца, она заменяла ему сына. Поэтому родители дали ей мужское воспитание. Рштуникские девушки вообще отличались храбростью и не отставали в этом от мужчин. На голове ее был маленький позолоченный шлем; стан охватывал стальной панцирь; в правой руке она держала легкое копье. В таком вооружении она походила на Афину Палладу, посетившую источник слез окаменевшей Ниобеи.

Недалеко от родника в тенистой гуще деревьев паслось несколько лошадей. Около них на траве лежали люди. Это была свита княжны.

Охваченная нетерпением, она стояла у источника, с тревогой вглядываясь в ту сторону, откуда должен был появиться Самвел. Ей хорошо было известно, что страна охвачена волнением. Она знала, что в их горах за каждым камнем, за каждым деревом скрывались люди. Известна была ей и смелость Самвела. Но мало ли что могло с ним случиться! Немало испытаний предстоит ему. И ради кого? Ради нее самой! Мысль об этом и радовала ее, наполняя сердце чувством блаженства, и одновременно ужасала, когда она думала о том, что он может стать жертвой любви к ней.

Вдали показались два всадника. Впереди них бежал скороход. Это был вестовой. Лицо княжны вспыхнуло… Время, пока они приближались, показалось княжне целой вечностью.

Всадники прибавили ходу. Отдыхавшие под деревьями воины княжны вскочили на ноги и, натянув луки, направили стрелы на всадников и скорохода. Один из них закричал: «Враг или друг?» — так спрашивают незнакомые люди друг друга при встрече на дороге. «Друг», — последовал ответ.

Княжна все еще неподвижно стояла у источника.

Всадники во весь опор гнали лошадей, не обращая внимания на то, что на каменистой горной тропе можно было в любой момент споткнуться и скатиться в пропасть. Когда они были близко, княжна поспешила навстречу. Один из всадников соскочил с коня и, обняв ее, воскликнул:

— Ах, Ашхен, чем я могу утешить тебя?

— Тем, что ты в моих объятиях!

В течение всего пути Самвел терзался мыслями об Ашхен: в каком состоянии он ее найдет, что скажет, как утешит в постигшем ее семью несчастье? Он придумывал множество слов утешения, которыми собирался успокоить ее опечаленное сердце. Но все эти слова оказались ненужными, когда он услышал ответ Ашхен. В объятиях любимой девушки все было забыто.

Недалеко от «Источника слез», под густой сенью благовонных пихт, на зеленой траве был разложен ковер. Самвел и Ашхен уединились: прибывшие с Самвелом Иусик и Малхас подсели к воинам княжны.

Самвел и Ашхен молчали, как это бывает обычно при сильном душевном волнении. Оба с восторгом разглядывали друг друга, не находя слов для выражения своих чувств.

— Я очень несчастен, Ашхен, — первый нарушил молчание Самвел. — Вместо того чтобы восхищаться сладостью твоей любви после столь долгой разлуки, вместо того чтобы наслаждаться бесконечным блаженством твоего присутствия, я вынужден говорить с тобой о горестных и неприятных вещах. Мы оба в трауре. Ты потеряла мать, я — отца. Твоя мать поплатилась за свою добродетель, а мой отец потерянный человек, ибо он злодей. Вступив в пределы твоей страны, я прошел сквозь огонь и пепел. Я видел развалины гордых замков твоих предков. Стыд мне и позор! Ведь все это сделано руками моего отца, того, кто будет твоим свекром!

— Зачем ты говоришь об этом, Самвел? — прервала его княжна. — Зачем ты, точно преступник, оправдываешься передо мной! Я готова скорей умереть, чем хотя бы немного усомниться в тебе.

— Я знаю, Ашхен, насколько ты добра, насколько ты выше обыкновенных смертных. В твоей безграничной любви все мои проступки сгорают, как в пламени огня. Но моя совесть неспокойна, Ашхен! Я предвидел грядущую опасность. Я видел, как зловещая туча надвигалась на твою страну. Я поспешил предупредить тебя и твоего отца. Но беда пришла быстрее, чем мое письмо…

— Видно, такова воля всевышнего, — спокойно ответила княжна. — Но оставим это, Самвел. Лучше скажи мне, зачем ты приехал сюда и куда намерен отправиться?

Вопрос был поставлен в упор. Самвел не знал, что ответить. После минутного замешательства он сказал:

— Зачем я здесь… и куда направляюсь? Это очень прискорбный вопрос, дорогая Ашхен. Ответить на него сразу не так-то легко. Прежде я должен снять пелену с твоих глаз и открыть тебе все бедствия, постигшие нашу страну. Тогда ты сама поймешь, для чего я здесь и куда направляюсь.

Отрезанная от всего мира родными горами, Ашхен имела крайне смутное представление о том, что происходило в Армении. Хотя и до нее дошли горестные известия, но они были настолько туманны, что не давали возможности понять, что думают делать злонамеренные люди, вызвавшие сильную смуту в стране. Самвел поспешил осведомить ее о совершившихся и предстоящих событиях. С сильным огорчением описал он измену своего отца и Меружана Арцруни, раскрыл злые намерения этих предателей и взятую ими на себя позорную роль в деле уничтожения христианства и распространения персидской веры в Армении. Поведал об их намерении сокрушить престол Аршакидов и создать в Армении новое царство под верховной властью Персии. Рассказал о торжественной клятве, принесенной ими царю Шапуху, и об их прибытии в Армению вместе с персидскими войсками. Рассказал об их варварских поступках и об их жестокости, связанной с их целями, — словом сообщил все, что знал и что предвидел.

Княжна слушала его в глубокой тревоге. Ее пламенные глаза выражали боль и гнев. Ее прекрасное лицо менялось много раз, пока Самвел не кончил свое печальное повествование.

— А что собираются предпринять армянские нахарары против всех этих зол? — спросила она.

— Некоторые из них на стороне изменников, но оставшиеся верными престолу и церкви поклялись стать как один и либо умереть, либо спасти родину от угрожающей опасности.

Затем он рассказал о приготовлениях нахараров, оставшихся верными родине, о назначении Мушега спарапетом, о призыве царицы Парандзем вооружиться против общего врага, и много другого. Свой рассказ он закончил следующими словами:

— Теперь я могу сказать, дорогая Ашхен, зачем я приехал и куда направляюсь. Передо мною два дорогих существа, находящихся в опасности: моя родина и девушка, которую я люблю. И родину, и тебя я почитаю в равной мере; и родина, и ты одинаково для меня бесценны. И голос родины, и твой голос призывают меня. Я долго страдал при мысли, на чей зов мне откликнуться. Я поклялся пожертвовать собой и ради родины, и ради тебя. Но я не в состоянии решить, кому из вас принести свою первую жертву. Дорогая Ашхен, укажи мне тот путь, по которому мне следует идти!..

— Спасение родины прежде всего! — проникновенно ответила княжна. — Ты не будешь достоин меня, Самвел, если не прибавишь к бесконечным потокам крови, проливаемой за спасение нашей родины, и свою кровь. И я не буду достойна тебя, если не сделаю того же!..

— Ты? — воскликнул Самвел, и его грустное лицо засияло радостью. — Позволь обнять тебя, ангел мести и справедливого гнева!

Они обнялись.

— Никакие радости не могли бы так утешить меня, как эти слова из твоих уст, дорогая Ашхен! Они наполняют меня священной гордостью, потому что меня любит достойнейшая и храбрейшая из всех девушек Армении.

— Я буду сражаться за родину, непременно пойду! — воскликнула девушка горячо. — Моя мать пропала, отец отправился на ее поиски. Не знаю, вернется ли он? Наши горцы волнуются: я едва сдерживаю их ярость. Они ведь так сильно любили мою мать! Часть войска я оставлю для охраны нашей страны, а другую возьму с собой и присоединюсь к тому войску, которое собирается под знаменем царицы Парандзем. Пусть у армянской царицы среди ее храбрецов будет и девушка-военачальник. Это ее порадует!

— Твои намерения достойны высокой похвалы, — сказал Самвел. — Если бы ты не пришла к такой мысли, дорогая Ашхен, то я предложил бы тебе то же самое, но ты опередила меня. Ты еще не знаешь, что мой отец и Меружан Арцруни получили особые приказы от Шапуха захватить и держать в крепостях жен и детей нахараров до тех пор, пока их мужья не сдадутся. И твою мать увели с той же целью. Ты счастливо спаслась, дорогая Ашхен! Если бы ты не отправилась со своим отцом на охоту, постигло бы несчастье, так как тебя бы тоже увели. Армянским нахарарам известно это распоряжение Шапуха, поэтому многие из них спешат найти убежище вместе со своими семьями в главной ставке армянской царицы.

Последние слова Самвела, видно, задели гордость княжны, и она довольно строго сказала:

— Не для того я отправляюсь в лагерь армянской царицы, Самвел, чтобы искать там убежище или защиту. Я хочу небольшие силы Рштуника присоединить к воинству всей Армении. Если бы я захотела прятаться и спасать себя, то для этого в наших горах имеется много неприступных мест. Какие именно приказы получили твой отец или Меружан Арцруни от Шапуха, я не знаю; об этом я впервые слышу от тебя. Но я знаю твердо, если бы враг приблизился к нашим замкам со стороны суши, персы не только не смогли бы ими овладеть, но и сами погибли бы в наших горах. Так оно и случилось, но не совсем…

Княжна подробно рассказала о том, чего Самвел еще не знал. Подтвердила, что в ночь нападения она вместе с отцом была на охоте и это спасло их от рук врага. В замке оставалась лишь мать с небольшим числом охраны. Враг наступал с двух сторон, и для этого разделил свое войско на две части. Часть приближалась по суше, а другая водным путем. Отряд, нападавший с озера, не встретил сильного сопротивления и овладел замком. А те, что наступали с суши, большой частью погибли в горных ущельях и пещерах. Очень немногим из них удалось бежать в Ван.

Самвел только теперь понял причину тех военных приготовлений, следы которых попадались ему по пути и так настойчиво привлекали его внимание. Он обнял княжну и воскликнул с воодушевлением:

— Я верю, дорогая Ашхен, в твои страшные горы, в твои темные леса и в храбрость твоих горцев! Я на себе испытал их мощь…

— Каким образом? — спросила княжна, высвободившись из его объятий.

— Когда я въезжал в Рштуник, со мною было триста всадников, теперь же у меня осталось только сорок три человека.

Княжна побледнела.

— Как ты неосторожен, Самвел! — смущенно сказала она. — Отчего ты не предупредил меня о своем прибытии? Зачем было терять людей?

— Я уже говорил, что написал тебе письмо, но оно не дошло до тебя. Но довольно об этом! — сказал он, меняя разговор. — Оставшихся сорок три человека мне вполне достаточно, чтобы отправиться туда, куда я задумал.

Последние слова он произнес с таким выражением, что княжна вынуждена была спросить:

— А куда ты отправляешься?

— Я еду к отцу…

— Ты все еще признаешь его своим отцом, Самвел? — воскликнула княжна и в гневе отвернулась.

— Да, Ашхен! Я еще люблю его. Я должен с ним повидаться, обязательно должен. Я еще надеюсь на то, что мольбой и слезами смогу отклонить его от злодейских намерений. Если же мне не удастся, тогда…

— Что ты тогда сделаешь?

— Не спрашивай об этом, дорогая Ашхен, умоляю тебя, не спрашивай!

Княжна задумалась. Такого ответа она не ожидала. Она не думала, что Самвел мог скрывать от нее вещи, ему известные, так как была уверена, что для нее открыты и ум и сердце Самвела. Что же вынуждает его таиться перед нею?

— Хорошо, я не буду об этом спрашивать тебя, Самвел, — сказала она печально, — но я чувствую в твоих словах что-то страшное.

Улыбка Самвела ее взволновала, когда он спокойно ответил:

— Если даже в моих словах кроется тайный смысл, можешь быть уверена, дорогая Ашхен, что в них нет ничего страшного, они ясны и светлы. Пока только так я могу успокоить тебя: я не собираюсь делать ничего плохого или бесчестного. А моя встреча с отцом для меня необходима…

— Напрасная трата времени, Самвел. Ты все еще надеешься, как ты говоришь, мольбой и слезами воздействовать на отца. Но почему ты не думаешь, что и он так или иначе постарается склонить тебя на свою сторону? Я не сомневаюсь, что, как только ты явишься, он непременно предложит тебе помочь ему. Ты, конечно, откажешься. Тогда он захватит тебя и, чтобы ты ему не мешал, посадит в темницу и таким образом лишит тебя возможности выполнить все твои благие намерения.

— Он не будет жестоким!

— Он не пощадил мою мать, свою кровную родственницу, не пощадит, несомненно, и родного сына.

«Тогда и я его не пощажу», — сказал про себя Самвел и, обратившись к княжне, добавил:

— Надейся на мое благоразумие, дорогая Ашхен, я не допущу, чтобы он поймал меня в ловушку.

Но княжну эти слова не успокоили.

— А что думает твоя мать? — спросила она.

— Она во всем согласна с ним. Тебе ведь известно ее тщеславие и ее ненависть ко всем Аршакидам. Шапух обещал ее брату Меружану армянское царство, если он выполнит его приказ. Это обещание, на которое она возлагает большие надежды, совсем свело ее с ума. Она готова идти на все: принять персидскую веру, уничтожить христианство, лишь бы ее брат стал царем Армении.

— А что обещал Шапух твоему отцу?

— Должность спарапета Армении.

— А мать твоя знает, что ты едешь к отцу?

— Ей ли не знать! Она сама снарядила меня в путь с такой пышностью, как это подобает скорее царю. Она дала мне конный отряд — ратных людей, погибших в ваших лесах. Я доволен, что избавился от него. Он был мне тяжелой обузой. Надо благодарить ваших горцев за то, что они облегчили мой груз…

Теплые лучи солнца заливали долину; было уже за полдень.

Княжна и Самвел все еще разговаривали. Ашхен не сомневалась в искренности Самвела: она знала, насколько он был честен и правдив. Но она беспокоилась за его жизнь, с которой была связана и ее жизнь. Предприятие Самвела казалось ей весьма опасным, хотя она и надеялась на его ум и храбрость. Она не принуждала любимого человека отступить от своих намерений, но спросила:

— Когда же ты вернешься?

— Этого я не могу сказать, дорогая Ашхен, потому что не знаю, когда и где найду отца. Но я надеюсь, что скоро вернусь.

— Где мы встретимся?

— Здесь. Отсюда мы вместе отправимся в лагерь царицы Армении.

— Я охотно дождалась бы тебя, Самвел, если бы твердо знала, когда ты вернешься. Но я решила на этой же неделе отправиться в лагерь царицы. Там мы и увидимся, если на то будет воля божья. — При этих словах голос ее задрожал.

Самвел взял ее руку в свои ладони.

— Решено, — сказал он со скрытым волнением, — мы встретимся в лагере царицы. Я надеюсь, что при встрече ты, дорогая Ашхен, поцелуешь меня в лоб и скажешь: «Да, ты достоин быть моим мужем», и это будет лучшей наградой за то тяжелое испытание, к какому влечет меня любовь к родине. Относительно всего мы условились. Я не стану больше задерживать тебя: знаю, твои горцы ждут тебя. Обними меня, дорогая Ашхен, поцелуй и благослови. Бог услышит мольбу невинных уст. Я отправлюсь в стан врагов. Мой путь — путь гибели или славы. Твой поцелуй вдохновит меня и окрылит, а твое благословение устранит невзгоды. Обними же меня, дорогая Ашхен!..

Они обнялись. Тихие потоки слез долго лились из их очей, но они не в силах были угасить пламя горящих сердец. «Источник слез» печальным журчанием вторил их глухим рыданиям…

 

IV. Амазаспуи

Луна торопливо скользила к высоким вершинам Сипана, которые тонули в густом, гнетущем мраке. С непостижимой грустью расставалась она с красивой, живописной местностью, где каждую ночь перед ней раскрывались чудесные картины. Внизу беспокойно шумело Ванское озеро. Оно волновалось тоскливо, как влюбленный перед вечной разлукой. В пылкой страсти похитило оно с неба трепетные лучи бледной царицы неба и, сверкая, обнималось с ними и грустным шепотом волн, казалось, говорило им: «Не убегайте, не покидайте меня во мраке». Но лупа ускользала…

На восточном берегу озера высились, башни и зубчатые стены древнего города. При свете луны этот город был похож на древнюю волшебницу, выглядевшую, несмотря на свою старость, все еще красивой. Там, в своих воздушных дворцах, среди висячих садов, самая пленительная чародейка мира Семирамида развлекалась некогда любовью молодого армянского царя.

Это был город Ван.

Луна скрылась за высотами Сипана, оставив за собой глубокий мрак. Исчез из глаз прекрасный город, исчезло и сверкающее озеро. Теперь доносился лишь глухой ропот волн, словно кто-то, охваченный горем, жалобно всхлипывал в ночной тишине.

Свет луны сменился другим светом.

В воздухе над городом замелькали многочисленные огненные шары. Казалось, что все небо охвачено огромным пожаром, что загорелись звезды и падают на землю. Однако эти пылающие шары поднимались снизу; они перевертывались в воздухе и затем уже падали вниз. Это был огненный праздник, дьявольская игра с огнем…

Раскаленный дождь становился все сильнее. Порой отчаянные крики глухим эхом сотрясали окрестности. Эти крики делались особенно громкими после сильных огненных вспышек, — так после сильного удара молнии грохочет разгневанное небо.

Ван был осажден.

Его осадили дикие рштуникцы вместе со своими соседями сасунцами. Горцы осадили Ван, как когда-то несчастная Троя была осаждена эллинами. Ревностный эллин дрался за честь прекрасной Елены, которую похитил бесстыдный любовник из гостеприимного дома ее мужа-царя. А рштуникцы дрались за любимую княгиню своей страны, которую безжалостно похитил брат.

Горцы разместились на вершинах соседних холмов и оттуда метали на город огонь. Их огнемечущими орудиями были пращи, грубо сделанные из железных цепей, чтобы они не горели. Туда вкладывали связки тряпок, пропитанных смолой, нефтью или другой легко воспламеняющейся жидкостью, куски холста зажигали и, вращая в воздухе, метали в сторону города. Некоторые с помощью тех же пращей бросали камни.

Вскоре наружному огню стал отвечать огонь изнутри. В разных частях города вспыхивали огненные языки: то пылали внутренние строения.

Войско, защищавшее город, приведенное Меружаном Арцруни и Ваганом Мамиконяном, состояло исключительно из персов. Во время рокового смятения, оно было занято не столько борьбой с внешним врагом, сколько с жителями города, которые в ужасе выбегали из своих домов, охваченных пожаром. Войско опасалось, как бы жители города не открыли ворота и не впустили врагов.

Между тем огонь все усиливался. Сперва загорелись копны сена, сложенные на крышах конюшен, затем саманники и склады… Богатый рынок горел, как кусок материи. Огонь возник в столярном ряду и оттуда перекинулся на дома горожан. Люди, уже не заботясь о борьбе с огнем, думали только о бегстве. Они бросались во все стороны, но непроходимые потоки огня повсюду преграждали им путь. Отчаянные крики объятой ужасом толпы смешивались с треском рушившихся зданий и еще больше усиливали общее смятение.

Пожар освещал громадное каменное чудовище в северной части города, упирающееся чуть ли не в самое небо. Оно принимало все более страшный вид по мере того, как усиливался пожар. Гордо смотрело оно на море огня, бушевавшее у его подножия, и, казалось, мрачно говорило: «Ничтожная стихия, свирепствуй сколько хочешь, до меня тебе не добраться».

Это была цитадель Вана, каменное гигантское укрепление, как будто сооруженное самой природой. Это была та неприступная крепость, чудеса которой армянские предания приписывали Семирамиде.

Крепость походила на безобразного громадного верблюда, преклонившего колени и зарывшегося туловищем в прибрежный песок. Его шея была вытянута к востоку, а массивный круп — к западу. По двойному горбу, доходящему до облаков, разбросаны были огромные башни и неприступные куполообразные бастионы.

Казалось, усилия всего мира не могли бы сокрушить его скалистые бока, обладавшие твердостью стали. В каменных недрах его были высечены бесчисленные помещения для жилья, глубокие пещеры, залы и коридоры полны таинственности.

В одной из зал, где некогда восседала Семирамида, откуда она любовалась на синее зеркало Ванского озера, на чудесный вид Варагской горы и восторгалась красотами Армении, теперь находилась другая властительница.

Она спала таким приятным, спокойным сном, какой добрые гении не часто дарят смертным, спала, одетая, на своей роскошной постели. На прекрасном лице ее играли отблески пожара. На белом гладком лбу, обрамленном черными завитками волос, сверкали капли испарины. Пунцовые губы по временам чуть-чуть вздрагивали, и по раскрасневшемуся лицу пробегала легкая чарующая улыбка. Тяжелое дыхание приподымало пышную грудь; украшенную драгоценным ожерельем. Ее обнаженные руки, на которых сверкали браслеты, были скованы двумя железными кольцами, соединенными короткой цепью; одна нога была прикована к постели. Она была похожа на ангела в заключении, виновного своей невинностью.

Пышный чертог — ее тюрьма — был залит сквозь широкие окна ослепительным заревом пожара. При этом страшном освещении она выглядела еще прекраснее.

Крики и шум, доносившиеся отовсюду, разбудили ее. Она приподняла голову и с изумлением стала осматриваться. Несколько минут ей казалось, что все это во сне. До ее слуха долетел глухой топот множества ног и отчаянные, душераздирающие крики… Казалось, что началось светопреставление и закачалась вселенная. Ее охватила дрожь. Она попыталась подойти к окну, но цепь на ноге мешала ей. Шум все усиливался, и освещение в комнате становилось все ярче. Теперь было страшно смотреть вокруг. Она закрыла руками глаза и рыдая воскликнула:

— Господи, что же это такое?

В это время кто-то тяжелой, твердой поступью поднимался по каменной лестнице замка, высеченной в скале. Свой взор он молча обращал то на разгоравшийся в городе пожар, то на неровные ступеньки под ногами. Его сопровождал воин с фонарем в руках, освещавший лестницу, хотя в этом и не было никакой нужды.

Долго поднимались они, пока не взошли на самый верх цитадели и остановились у двери помещения, где находилась Амазаспуи. Там он приказал воину подождать его, а сам вынул из кармана тяжелый ключ, отпер железную дверь и вошел.

— Привет тебе, дорогая Амазаспуи, — сказал он, подходя к княгине. — Я полагал, что ты еще почиваешь, но, как видно, шум потревожил тебя.

— Что это за шум? — с гневом спросила она.

— Это крики ликования, дорогая Амазаспуи, как было в первую ночь твоей свадьбы! Видишь, как прекрасно освещен город. Нет, тебе не видно. Сейчас я покажу…

Он подошел, отстегнул цепь на ее ноге, взял княгиню за руку и подвел к окну.

— Полюбуйся!

Точно ад со всеми его ужасами предстал перед взором несчастной женщины. Она задрожала всем телом, ноги у нее подкосились, и она упала на руки безжалостного посетителя, который схватил ее и положил на постель.

Вошедший был Ваган Мамиконян, отец Самвела и дядя женщины, лежавшей без чувств.

Он был высокого роста, крепкого сложения и, как все Мамиконяны, очень приятной наружности. Суровое лицо выражало упорство и жестокость человека с непреклонной волей. Он носил персидские знаки отличия.

Внезапный обморок княгини привел его в большое смущение. Он не считал Амазаспуи такой слабой, потому-то и поступил с ней так неосторожно.

Но обморок княгини продолжался недолго. Она открыла глаза, полные слез, и, взглянув на него, сказала:

— Этого ты хотел, Ваган? Или так уже окаменели в тебе человеческие чувства, что ты издеваешься над плачем и стенаниями тысяч семей, не замечая их смерти в пепелище родных очагов?

— Ты напрасно меня порицаешь, дорогая Амазаспуи, — ответил тот спокойно, — это не я, а твой супруг мечет огонь на город.

Гневное лицо княгини побледнело еще больше.

— Мой муж? — воскликнула она дрожащим голосом, — этого быть не может! Он за всю свою жизнь не обидел даже муравья. Сними с меня цепи, Ваган, и я сию же минуту, если он виновен, отправлюсь к нему и изолью на него весь свой гнев.

— Это он, во главе своих диких горцев, осаждает город.

— Если эти разрушения причиняет мой муж, то, несомненно, только из-за меня. Зачем же ты привез меня сюда, Ваган, зачем ты разгневал добродетельного человека? Ты разрушил наши замки и, не удовлетворившись этой жестокостью, захватил в плен меня, близкого тебе по крови человека. В чем моя вина? Зачем я здесь, в этих цепях, в этой каменной темнице, куда заключают только самых тяжких преступников? Для чего все это? Для того, чтобы добрейшего и милостивейшего человека, моего мужа, сделать зверем, чтобы принудить его к этой дьявольской игре с несчастным городом?

Она закрыла лицо руками и горько зарыдала. Ее слезы тронули князя Вагана. Едва сдерживая смущение, он взял ее скованную руку и с чувством произнес:

— Эти руки, привыкшие всюду сеять добро, теперь закованы в цепи, да, именно твоим родичем. Но не проклинай меня, дорогая Амазаспуи: бывают в жизни, особенно в жизни государства, такие горькие времена, когда и родные, и чужие — все одинаково терпят наказание, если препятствуют тому великому делу, которое совершается для блага всего народа, для его будущего счастья. Мы — я и Меружан — служим этому делу.

— Что это за дело? Чему вы служите с Меружаном?

— Тебе известно, дорогая Амазаспуи. Чего же ты еще спрашиваешь?

Печальные глаза княгини зажглись гневом.

— Стыдись, Ваган! — воскликнула она. — Позорным делом ты бесчестишь славный род Мамиконянов. Да будет проклят тот день, когда ты появился на свет! Лучше бы твоя мать не родила тебя — кару и несчастье земли армянской!

Князь молчал. По его телу пробежала холодная дрожь, а всегда спокойное лицо судорожно исказилось.

— Ты проклинаешь меня, Амазаспуи?

— Ты достоин этого, Ваган. Тот, кто изменил родной церкви и стремится распространить языческую веру персов на своей земле, тот, кто изменяет своему царю и хочет утвердить у себя на родине варварскую власть персов, тот, кто огнем и кровью заливает родную страну, — тот достоин только проклятия. Тебя будут проклинать тысячи матерей, которые лишатся своих сыновей, будут проклинать тысячи жен, оставшиеся вдовами. Тебя будут проклинать тысячи сестер, братья которых падут в междоусобной борьбе… Тебя будут проклинать тысячи детей, оказавшиеся сиротами… Проклянет тебя будущее поколение, вспоминая о твоих злодеяниях…

Эти слова поразили князя в самое сердце.

— Да, — ответил он печально, — много будет жертв, и мне тяжело, но иначе нельзя. Без жертв не может быть спасения. Пусть настоящие и будущие поколения проклинают меня, — моя совесть спокойна. Я убежден, что не делаю ничего плохого. Почему ты, Амазаспуи, забываешь о прошлом? Почему ты забываешь бедственную историю недавних времен? Когда Тиран, отец заключенного ныне царя, желая уничтожить род нахараров Арцруни и Рштуни, велел их всех перебить без различия пола и возраста, кто были те двое детей, которые спаслись от общего избиения?

— Один из них был Тачат Рштуни, отец моего мужа, а другой Шавасп Арцруни — отец Меружана.

— Да, только эти двое остались в живых из двух больших нахарарских родов. И когда этих двух мальчиков палачи привели к Тирану, чтобы убить их, кто были те двое, что с обнаженными мечами в руках бросились к площади казни и спасли невинных детей?

— Один из них был твой отец — Артавазд, а другой — твой брат Васак.

— Да, Амазаспуи, один был мой отец, а другой — мой брат. Из-за этих двух мальчиков они бросили службу у Тирана, покинули свою родовую вотчину Тарон и укрепились в горах Тайка. Там они вырастили, воспитали мальчиков и выдали за них своих дочерей. От Шаваспа родился Меружан Арцруни, а от Тачата — Гарегин Рштуни, твой супруг. Таким образом возродились два уничтоженные было нахарарских рода…

— Я не понимаю, почему ты мне напоминаешь об этом? — прервала княгиня.

— Потому, Амазаспуи, что на доме Аршакидов лежит кровавое пятно, и кровь должна быть смыта кровью…

— Но не кровью невинного народа.

— И кровью невинного народа, если он по глупости выступает защитником сгнившего, безнравственного дома Аршакидов. Если бы мы раньше избавились от этой династии, то наша страна была бы счастлива, так же, как и мы.

— Твоя голова забита пустыми бреднями, Ваган, — сказала с негодованием княгиня. — Страсть, ненависть, безудержная мстительность ослепили тебя и лишили всего человеческого, угодного богу. Скажи мне, в чем вина сына Тирана — Аршака, нашего нынешнего несчастного царя, обреченного на страдания в мрачной темнице Ануш? Вина ли его, что Тиран поступил дурно?

— Его руки тоже испачканы кровью, — с ядовитой усмешкой ответил князь. — Имей некоторое самолюбие, дорогая Амазаспуи. Кто велел убить твоего отца и моего брата?

— Царь Аршак.

— Кто велел перебить наших зятей — весь род Камсараканов и алчно захватил их город Ервандашат и замок Артагерс?

— Царь Аршак. Однако, что ты хочешь этим доказать, Ваган? Восстание твое и Меружана направлено не против аршакидских царей, а против государства. Пойми это! Тиран или сын его Аршак могли быть плохими царями. Но в чем виноваты их наследники? Быть может, сын Аршака Пап будет для нас хорошим царем.

— Ошибаешься, Амазаспуи: от змеи не родится рыба, а от волка — ягненок!

— Нет, это ты ошибаешься, Ваган! Вот родился же у тебя Самвел, наиблагороднейший юноша.

Едва ли на всем свете можно было найти человека, который посмел бы в лицо так едко порицать этого надменного князя и остался бы безнаказанным. Ваган не только уважал Амазаспуи, но и любил ее. Среди всех дочерей из рода Мамиконянов Амазаспуи выделялась своим высоким благонравием и умом. Поэтому она пользовалась общей любовью. Князь, заметив, что спор принимает неприятный оборот, пренебрег обидой, нанесенной ему родственницей, и сказал:

— Если Самвел не последует за мной, он мне больше не сын. Но оставим это. Мы отвлекаемся от нашего, разговора, Амазаспуи. Я говорил тебе о преступлениях Тирана и Аршака, чтобы доказать, что мы с Меружаном имеем все основания ненавидеть Аршакидов. Еще, более убедительные основания имела ты, Амазаспуи, потому что Аршак убил твоего отца. Так же, как и твой супруг, потому что Аршакиды велели перебить весь его, род. Но и ты, и твой муж не только остались верными, убийцам ваших предков, но даже со всей настойчивостью защищаете их. Кто их защищает, тот наш враг. А с врагом мы поступаем по-вражески. Вот почему я и Меружан разрушили ваши замки и привели тебя сюда в качестве пленницы!

— Для чего же вы привели меня сюда?

— Чтобы твой муж сдался.

— Вот видишь, вместо того чтобы сдаться, он сжигает город Меружана и бросает нас в море огня. Что вы выгадали своей жестокостью, Ваган? Ничего! Вы только вызвали кровавую междоусобную войну. И эта война будет продолжаться бесконечно и примет еще более ужасный характер, если вы не свернете с вашего злодейского пути. Повторяю: тот, кто пытается уничтожить христианскую веру и престол своего государства, — тот изменник и, предатель. Ни я, ни мой муж никогда не будем союзниками предателей!

— Напрасно ты так думаешь, Амазаспуи. Мы, то есть я и Меружан, совершили бы большое преступление, если бы, как ты говоришь, ставили своей целью уничтожение религии. Мы стараемся вернуть наш народ к его исконной религии, к любимым богам наших предков. Большинство народа придерживается старой веры и ненавидит христианство. Что дало нам христианство? Лишь то, что сблизило нас с коварными византийцами и рассорило с нашими старыми друзьями и союзниками — персами.

— Разве можно, Ваган, расценивать веру, исходя из политических соображений и превращать ее в орудие личных интересов? И ради того, чтобы подружиться с персами, отказываться от своей веры? Значит, надо переменить…

— Я еще не кончил, Амазаспуи, ты все время меня перебиваешь.

— Кончай.

— Напрасно ты думаешь, что мы стремимся уничтожить родной нам царский трон. Разве Аршакиды нам родные? Они пришли из чужой страны парфян. Мы их только терпели, терпели их и персы, пока в Персии также господствовала династия Аршакидов. Ныне в Персии эта династия пала, и установилось новое, Сасанидское государство. Сасаниды не потерпят христианскую династию наших Аршакидов. Мы желаем уничтожить этот камень преткновения. После этого мы будем иметь своего родного царя, потому что Шапух обещал дать армянское царство Меружану.

Княгиня презрительно улыбнулась и, покачав красивой головой, сказала:

— Можно ли верить обещаниям вероломного Шапуха? Это же какой-то бред, которым может быть охвачен только сумасшедший Меружан. Пусть так! Но если согласиться с твоими рассуждениями, Ваган, что Аршакиды чужды армянам, так как они пришлые парфяне, то все мы окажемся чуждыми Армении. Например, мы, Мамиконяны — китайцы, предки твоего дорогого Меружана — ассирийцы, и еще многие из носителей нахарарских фамилий являются чужестранцами. Но время сделало нас всех армянами. Теперь все мы говорим на армянском языке, исповедуем армянскую веру и породнились с армянами. То же произошло и с Аршакидами.

Терпение Вагана истощилось. Он встал, подошел к княгине и сказал:

— Ты любишь спорить, Амазаспуи; ты и в детстве всегда спорила, когда мы во дворе замка играли в мяч. Но я скажу тебе очень коротко. Вот наша цель: христианство должно быть уничтожено, династия Аршакидов должна пасть, это необходимо для успокоения нашей страны. Меружан должен быть царем Армении под властью Персии. Мы должны объединиться с персами в общей религии ради большего укрепления нашей дружбы. У нас с ними не должно быть различий в религии.

— Пусть они присоединятся к нам, — прервала княгиня, — пусть они примут христианство, и тогда между нами не будет различий в религии.

— Слабые всегда следуют за сильными. Мы слабы, а они — могущественны.

— По христианскому учению, самый малый является самым великим, а слабейший — могучим.

— Это бредни! Слабый — слаб, могучий — могуч. Ты должна сказать одно, Амазаспуи: согласна ли ты с нами?

— Нет!

— Кто не с нами, тот наш враг!

— Я не считаю себя твоим другом, хотя ты мой дядя.

— Кто не с нами, тот будет наказан, и наказан беспощадно.

— Какое же еще может быть более сильное наказание, помимо этого? — она указала на свои оковы.

— Есть наказание и пострашнее…

— Я готова, Ваган.

— Обдумай получше!

— Я все обдумала и решила…

Ужасные крики усиливались с каждой минутой. Маленькая комнатка, в которой они находились, осветилась ярко-кровавым светом. Спор прервался. Княгиня закрыла глаза и воскликнула:

— Вот, Ваган, ответ на твои угрозы… Вот, чего вы добиваетесь: огня и крови!

 

V. Утро после ужасной ночи

Было еще темно, до рассвета оставалось немного времени. Всадник на белом коне, окруженный толпою телохранителей, скакал по улицам взбаламученного города, появляясь там, где волнение было особенно сильным. Бесстрашно проносился он сквозь огонь и около зданий, уже готовых рухнуть. Его исключительная смелость заставляла думать, что он заколдован и никакая сила не смела его коснуться. В народе так о нем и говорили.

Это был Меружан Арцруни. Природа наделила его не только внушительной наружностью, но и громадным честолюбием, а жестокость его не имела границ. Кровь его предков ассирийцев, смешавшись с кровью армян и «вишапидов» из замка Джаймар, придала его могучему телу силу дракона. Грандиозная фигура его была стройна; он был очень красив собою, подобно Сатаилу — ангелу смерти.

В медных доспехах, при ярком свете пожарища, как светозарное солнце, ослепляющее взор, блистал он своей знатностью.

Повсюду, где он появлялся, смолкал шум, стихало волнение. Но зато вслед ему неслись глухие проклятия… Жители его собственного города проклинали его. А было время, и это было не так давно, когда на улицах того же города юные девушки бросали цветы под ноги его белого коня, а женщины воздавали ему хвалу…

Он проехал через большую площадь к своему дворцу. Прекрасный замок, украшенный колоннами, пылал. Он горел не от вражеского огня, а от поджогов горожан.

«Раз горят наши лачуги, пусть горит и дворец» — говорили они, поджигая замок. Он посмотрел на роскошное обиталище своих предков и в гневе отвернулся.

Дворец был почти пуст, так как княжеское семейство выехало на дачи, в вотчину Арцрунидов. В нем оставались лишь некоторые слуги.

На площади перед дворцом собралась огромная толпа. Это были главным образом женщины и дети, бежавшие из горевших домов. Их домашний скарб в беспорядке валялся на площади. Освещенная заревом пожара, группа этих ошеломленных, испуганных людей представляла тяжкое зрелище.

Меружан подъехал к ним.

— Не приближайся, князь Меружан! — закричали женщины.

— Потуши пожар! — кричали дети.

Он поднес руку к глазам. Неужели эта каменная душа в состоянии прослезиться? Значит, детские слезы могут искрошить скалу?

Он поскакал к городским воротам. Там шумела толпа горожан, споря с персидской стражей.

— Горожане хотят открыть ворота! — доложили ему.

— Бери их! — коротко приказал он.

Персы принялись избивать его подданных.

Он двинулся дальше. Его сопровождал один из видных персидских начальников. Когда немного отъехали, начальник сказал:

— Защищаться далее невозможно, князь.

— Почему?

— Ведь вы видели, как горожане хотели открыть ворота и впустить врага.

— Потому я и приказал расправиться с ними…

— Всех не перебьешь!..

— Если понадобится, перебьем всех!

— Но ведь невозможно драться одновременно и со своими людьми, и с внешним врагом.

— Если это невозможно, то остается один исход — смерть…

— Нас это ждет… но не лучше ли воспользоваться ночной темнотой, прорвать цепь врагов и покинуть город.

— Не так-то легко прорвать цепь рштуникских зверей… Будем защищать город до последнего вздоха. Займется заря, и мы начнем бой.

Персидский воевода умолк. Они направились к другим воротам города, которые уже находились под сильной охраной.

Ночь прошла в адском окружении пламени и дыма, А лишь только показался первый луч зари, на дымящихся развалинах началась ужасная резня. Ночью погибали строения, а днем — люди.

Еще не успел поредеть утренний туман, еще только птицы своим веселым чириканьем начали возвещать желанный восход светила дня, как рухнули первые городские ворота. Они рухнули от удвоенных усилий горожан и осаждающих. В город ворвалась озверелая толпа. «Христиане, отойдите в сторону!» — раздались голоса.

Жители Вана, забыв зло, причиненное им осаждающими, присоединились немедленно к горцам, сжигавшим еще вчера их дома, и напали на персидские войска. Пошли в ход мечи и копья, зазвенело железо и тяжко застонали кованые щиты. Битва происходила на улицах. Персидские войска в этой отчаянной борьбе дрались так, чтобы побольше захватить с собой людей на тот свет. Меружан Арцруни всячески их ободрял. Приказания его уже не действовали. Он молниеносно появлялся там, где персы начинали сдавать.

В это время с высоты цитадели Ваган Мамиконян угрюмо следил за тем, что происходило внизу. Чем больше глядел этот человек, тем сумрачнее становилось его лицо. Жители столицы Меружана, присоединившись к рштуникцам, громили приведенное им из Персии войско. «О, как мы плохо знаем армянский народ», — думал он, и гневное сердце его наполнялось горечью.

Солнце еще не взошло. Но серый утренний туман начинал проясняться, и постепенно стали вырисовываться окрестности.

С высоты цитадели он заметил большой отряд горцев, направлявшийся прямо в его сторону. Отряд вел дородный воин, которого с трудом можно было разглядеть среди его телохранителей в доспехах и со щитами. Он подъехал к цитадели и, заметив стоявшего наверху князя Мамиконяна, закричал:

— Мамиконян тер! Почему ты, как трусливая лисица, прячешься за этими высокими стенами? Сойди вниз, поборемся и честным поединком положим конец кровавой сече. Ты хоть и потерял благородство твоих предков, но, по крайней мере, не налагай пятна на храбрость Мамиконянов.

— Не у горцев учиться нам благородству, тер Рштуника! Если ты не желал проливать крови тысяч невинных людей, если ты не желал тысячи домов обречь пожарам, ты должен был сделать свой вызов до кровопролития. Тогда я вышел бы из города и померился с тобой силой… Но раз битва началась столь бесчеловечно, пусть она так и продолжается!

— Горец этой бесчеловечности научился у тебя, Мамиконян тер! Кто, как вор, пробирается в незащищенный замок своей племянницы и похищает ее из недоступной для всех опочивальни, тот не имеет права говорить о благородстве.

Князь Мамиконян не нашелся, что ответить. Поношение зятя вонзилось в его сердце, как стрела. Он обратился к персидскому гарнизону и приказал защищаться.

А Гарегин Рштуни, в свою очередь, отдал приказ приступить к штурму цитадели.

Армения страна горная и каменистая, и потому в числе ее войск имелись полки, которые назывались «камнеходными». Их обучали карабкаться на недоступные скалы, ими пользовались при осаде замков и крепостей, которые в большинстве случаев строились в Армении на вершинах неприступных скал.

Рштуникские и мокские горцы, выросшие среди скал, привыкли с детства ползать, как ящерицы, по крутизнам. Они были готовыми «камнеходами»… Теперь перед ними возвышалась отвесная гигантская скала, с которой нелегко было справиться. На вершине этой скалы стояла могучая крепость, в ней томилась их любимая княгиня.

Они повели нападение с западной стороны крепости, выходившей на озеро. Единственная дорога поднималась здесь уступами, высеченными в скале. Там, где она была недостаточно защищена природой, там искусство человека создало стены и бойницы, которые рядами тянулись до самого верха скалы.

Рштуникские «камнеходы» начали приступ. С помощью железных крюков они карабкались по крутым скатам скалы. Этих дерзких, бесстрашных героев сверху засыпали несметным количеством стрел. Но «камнеходы» были укрыты от них широкими кожаными щитами, имевшими форму балдахина и привязанными к плечам. Стрелы ударялись об эту непроницаемую броню и отскакивали, точно легкие перья.

— Метать камни! — раздался приказ князя Мамиконяна.

Посыпался страшный каменный град. Сотни рук вращали в воздухе пращи с тяжелыми камнями и метали их вниз. Против каменного обстрела щиты «камнеходов» уже не могли устоять. От ударов камней горцы скатывались вниз.

В это время с северной стороны крепости наступление велось совсем другим способом. Более двухсот человек толкали вперед какое-то громадное деревянное чудовище, которое от колоссальной тяжести еле передвигалось на своих толстых колесах. Оно походило на низкую телегу армянских крестьян, с той лишь разницей, что вместо животных колеса двигали снизу люди, спрятанные под крепким настилом. Тысячи рук ровняли дорогу лопатами и кирками, и страшное чудовище медленно продвигалось вперед. Его угрожающий вид нагнал ужас на защитников крепости. Все их силы были теперь обращены в эту сторону. Сверху стали пращами метать камни. Они попадали в крепкий корпус чудовища и отскакивали в сторону, не причиняя ему никакого вреда, — чудовище, точно глухое ко всему, невозмутимо продолжало свой путь.

То был престрашный «пиликван» — гигантский крот, подкапывавшийся под крепости и замки. С трех сторон цитадель была защищена отвесными скалами, и лишь с одной стороны ее утесистый бок был несколько пологим. Здесь крепость охраняли толстые стены и башни.

Взобравшись на террасу, где возвышалась первая стена, чудовище подняло свою страшную голову и прислонилось к стене, как к мягкой подушке. Внутри его скрывалось множество людей, вооруженных кирками, заступами и молотами. Они начали подкапывать фундамент стены. Лишь огонь мог спасти крепость от этого гигантского крота. Сразу полетели огненные мячи, но чудовище оставалось невредимым. Его дощатые стены были покрыты толстым слоем мокрого войлока. Падая на него, огненные мячики шипели и гасли, оставляя в воздухе неприятный запах гари.

Скрытые в чудовище люди с большим рвением продолжали подкоп под толстым основанием крепостной стены. Уже открылась огромная брешь, но путь сквозь нее закрывала торчавшая за стеной скала. Длинные кирки и молотки тщетно долбили это новое препятствие. Тогда решили увеличить брешь, чтобы можно было обойти скалу.

Князь Ваган сверху смотрел на эту работу; на его холодном лице блуждала и грусть и презрительная усмешка.

«Дураки, — думал он, — что вы выиграете от того, что разрушите эту стену?»

Он был прав: за первой стеной находилась вторая, за ней третья, четвертая… вплоть до самой вершины, где стояла мощная крепость.

Но князя мучило другое: у горцев не было осадных машин, очевидно, они взяли «крота» из города, — значит, они уже полностью овладели городом? Где же Меружан? Где персидские войска, охранявшие город? Это обстоятельство очень беспокоило его. Если бы он потерял Меружана, то совсем погибла бы та идея, которая для него имела огромное значение и ради которой он пожертвовал всем…

В смятении находились и персы, охранявшие крепость. Они тоже прекрасно понимали, что город захвачен, что они одиноки на этой скале и осаждены бесчисленными врагами. Персидский воевода торопливо приблизился к князю и, задыхаясь, сказал:

— Опасность велика, князь!

— Вижу!

— Нам следует сдаться!

— Ни за что!

— Через несколько минут сюда ворвется дикая толпа!

— Это невозможно. Ты, значит, не знаешь устройства крепости!

— Если стены крепости защитят нас от внешних врагов, то каким образом мы сможем защищаться против внутреннего врага — голода и жажды! Держа нас в осаде, они доведут нас до голодной смерти.

— Тем лучше: умрете и избавитесь от позора.

— Зачем же напрасно умирать?

— Чтобы не запятнать знамени царя царей, чтобы не сказали, что персидские воины — трусы!

Военачальник замолчал, поклонился и вышел.

— Негодяи, — сказал ему вслед разгневанный князь, — вы храбры лишь тогда, когда враг бежит впереди вас!

То же самое происходило и внизу, в городе. Персы совершенно растерялись, когда горцы, выломав городские ворота, ворвались вовнутрь. Все старания Меружана ободрить войска ни к чему не приводили. После безнадежного сопротивления часть персов сдалась, а часть бежала через другие ворота.

Меружан остался один, покинутый горожанами и персами, на которых он возлагал большие надежды. Бросив тоскливый взгляд на горящий город, где так долго жили и царили его предки, он воспользовался общим смятением и с горстью телохранителей покинул город.

Утренняя мгла совсем рассеялась, отступая перед светом восходящего солнца. Багровый рассвет окрасил горизонт золотистым пурпуром. Еще немного — и первые лучи солнца, багровые, как кровь, брызнули на кровавые потоки, разлившиеся по земле.

Осаждающим удалось пробить настолько широкую брешь в первой стене, что миновав ее, они начали подкоп под вторую стену. Чудовище осталось вне стены; оно не могло своим огромным корпусом пройти через брешь. Со стороны цитадели сопротивления почти не было; персы думали только о том, как бы сдаться в плен, хотя и имели полную возможность защищаться. Князь Мамиконян хорошо понял, что на персов в случае опасности ему нечего рассчитывать, и потому предоставил им делать, что они хотят.

Между тем «камнеходы» с успехом пробирались наверх. Одному из них удалось доползти до ворот замка и вонзить в них острие своего кинжала.

— Откройте, — кричал он, — или тысячи кинжалов моих соратников вонзятся в ваши сердца!

Ворота раскрылись настежь. Наверху подали знак о сдаче в плен. А внизу ликовали горцы.

Рштуникский князь, окруженный вельможами, торжественно приблизился к подножию, крепости. Сверху немедленно спустился персидский воевода и, передав ему крепостные ключи, сказал:

— Крепость побежденного Меружана вручаю славнейшему победителю. Прими ключи, тер Рштуника. Твой покорный раб и вверенное мне крепостное войско — мы преклоняем головы перед твоим мечом и уповаем на твое милосердие.

Раздались многократные победные крики.

Князь Рштуника принял ключи и сказал:

— Ваши головы будут спасены, а ты и твоя крепостная стража полностью заслужите мою милость, если укажете, где томится княгиня Рштуника!

— Сейчас вам ее покажут! — раздался голос сверху, заглушенный общим шумом.

То был голос Вагана Мамиконяна. Он стоял один наверху и в бессильной злобе наблюдал за тем, что происходило вокруг. Убедившись в том, что крепость сдана, он обратился к своим людям и подал им какой-то таинственный знак, а сам удалился…

Вскоре на одной из западных башен цитадели повисло белое тело, которое сияло, как снег, в первых лучах солнца… Все взглянули туда и застыли от ужаса.

Не ужаснулся только князь Мамиконян. С грустью посмотрел он на безжизненный труп, отвернулся и, с трудом передвигая ноги, направился к северной стороне цитадели. Мир для него погрузился во мрак. Почти бессознательно он подошел к одной из комнат с железной дверью, выдолбленной в скале. Вынул из кармана маленький ключ и открыл дверь. Войдя, он запер за собой железную дверь. В углу комнаты на полу была квадратная плита, ничем не отличавшаяся от других. Он наступил на ее край, от нажима плита поднялась открылось узкое отверстие, ведущее в подземелье, через которое мог пройти лишь один человек. Обеими руками он оперся о края отверстия и опустился в подземелье. Плита за ним закрылась.

Это был подземный ход, служивший для бегства.

Почти в то же самое время, когда отец спускался в потайной ход, к большим воротам Вана подъехал его сын Самвел. Внимание молодого человека прежде всего привлекли два крылатых вишапа, стоявшие по обеим сторонам ворот. Эти замечательные творения искусства теперь были разбиты. Он вошел в ворота. Сожженный город все еще дымился в догоравшем пламени.

Взор Самвела приковался к башне. Покачивающееся белое тело сияло, как снег, в первых лучах солнца.

— Что это? — в ужасе воскликнул он.

— Это тело княгини Рштуника, — ответили ему.

— Кто ее повесил?

— Ваган Мамиконян!

— Каин!.. — воскликнул несчастный юноша, закрывая лицо руками. — Тот убил брата, а ты свою племянницу!

 

VI. Предатель на пороге своего дома

В главном соборе города Хадамакерта продолжалась литургия. Хотя день был не праздничный и не воскресный, церковь была полна народу.

Против алтаря в правом углу церкви возвышался закрытый придел, поддерживаемый четырьмя мраморными колоннами. Передняя стена придела представляла собой золоченую решетку, покрытую изнутри плотными шелковыми занавесями; внутренность придела была недоступна постороннему взору.

Пол был устлан дорогими коврами; в углу стояло богато украшенное сидение. Пожилая женщина, сообразно обрядам литургии, то делала поклоны и молилась, то вставала на колени и земно кланялась, то садилась и с глубоким волнением слушала молитвы. Она была воплощением религиозного благочестия.

Никогда еще ее религиозные чувства не были так пламенны, а мольбы проникнуты такими чувствами перед священным престолом, как сегодня. Она выглядела удрученной, будто находилась в горести, по печальному лицу молящейся текли обильные слезы.

Это была княгиня Васпуракана, мать Меружана Арцруни.

Придел, в котором уединилась княгиня, был фамильной молельней рода Арцруни. Соорудив кафедральный собор, они отвели эту молельню для княжеского дома.

Она встала, когда по окончании службы в молельню вошел священник, служивший обедню, и поднес ей просфору. Взяв просфору, она поцеловала руку священника. Теперь уже ее печальное лицо и кроткие глаза, которые выражали беспредельную доброту, смотрели более спокойно, вызывали почтительное отношение. Она сочетала в себе благородные черты аристократки с благочестием христианки.

— Как здоровье твоей дочери, батюшка? — спросила она. — Мне говорили, что она очень больна.

— Теперь ей лучше, княгиня, — ответил священник. — Опасность миновала. Своей жизнью она обязана тебе, княгиня. Если бы ты не прислала спешно придворного лекаря, я лишился бы моей единственной дочери. Да продлит господь твою жизнь, княгиня, за то, что ты так заботлива к другим!

— Это моя обязанность, отец. Все они — мои дети, — ответила она. — Сожалею, что в ближайшие дни я буду занята и не смогу посетить больную.

— Она очень обрадовалась бы, княгиня. Твое посещение совсем излечит ее.

Священник удалился. В молельню вошли две служанки, стоявшие снаружи. Они взяли княгиню под руки и осторожно свели ее с каменной лестницы.

После обедни молящиеся остались в церкви, так как дворцовый протоиерей должен был произнести проповедь. Но княгиня не стала дожидаться проповеди и через особый ход вышла из церкви.

На улице ее ожидали пышные крытые носилки, она села в них вместе со своими служанками, и белые мулы медленно повезли ее. Два телохранителя в красной одежде следовали впереди носилок, а позади шли придворные. Начиная от дверей церкви, по обе стороны улиц, стояли нищие, с нетерпением ожидавшие появления милосердной госпожи. Казначей княгини с кошельком в руке подходил к каждому из них и щедро раздавал обычную лепту.

На улицах города всякий — и стар, и млад — кланялся княгине, выражая ей свою любовь, как матери народа и владычице страны. Она через дверцу носилок приветливо отвечала на поклоны.

Носилки остановились перед великолепным княжеским дворцом, у ворот которого стояли громадные крылатые драконы. Это был герб князей Арцруни; он красовался у входов во все их города и дворцы.

Княгиня сошла с носилок и в окружении слуг направилась во дворец. Она прошла по прекрасным озелененным дорожкам дворов, где росли вековые деревья, и поднялась в свою комнату. Слуги удалились; при ней остались только служанки, но и они пробыли недолго: видя, что госпожа ни в чем не нуждается, они покинули комнату.

Вскоре к ней за благословением явилась ее невестка, жена Меружана. Она вела за руки двух маленьких детей. Дети подошли и поцеловали правую руку княгини. Это делалось, каждый раз, когда княгиня возвращалась из церкви. Княгиня поделилась с невесткой и внуками принесенной просфорой. Внучата, мальчик и девочка, положив маленькие ручонки на бабушкины колени и обратив к ней вопросительные блестящие глазки, спросили:

— Бабушка, отчего батюшкин хлеб такой вкусный?

— Это божий хлеб, детки, потому и вкусный, — ответила княгиня, лаская их кудрявые головки.

Молодая княгиня стояла около свекрови, не смея сесть в ее присутствии. Это была приятная женщина, такого нежного и хрупкого сложения, что, казалось, дотронься до нее — она рассыплется. Говорила она лишь тогда, когда к ней обращалась свекровь, и каждый раз на нежных щеках молодой женщины вспыхивал легкий румянец. Она была олицетворением девичьей скромности и покорности молодой невестки.

Княгиня Васпуракана была вдовой. Она не так давно потеряла своего любимого мужа Шаваспа Арцруни и все еще носила на голове черную фату. После смерти мужа она заняла его место в доме в качестве главы семейства, перед авторитетом которой все преклонялись, а в управлении страной взяла на себя его княжеские обязанности.

Она была урожденная Мамиконян, родная сестра Вагана, отца Самвела. И невестка ее, жена Меружана, происходила из того же рода. Отношения свойства среди родственников в те времена были распространены у армян, особенно среди нахараров. Женщины из рода Мамиконянов цепью связывали не только старшие нахарарские роды между собой, но даже царский дом и род патриарха. Представительницы рода Мамиконянов славились своими добродетелями, украшая собою царские и патриаршие покои.

— Завтрак готов, — сказала невестка. — Как прикажешь: подать сюда или в трапезную?

— У меня совсем нет аппетита, дорогая Вагандухт, я плохо спала, — проговорила княгиня. — Да и сейчас мне нездоровится: звенит в ушах, и голову ломит.

— Отдохнула бы немного. Ты встала сегодня очень рано.

— Отдохнуть! Могу ли я думать об отдыхе?

Княгиня взглянула на невестку, и бледность лица молодой женщины поразила ее: видно, и та всю ночь не сомкнула глаз; видно, и та не находила себе покоя…

Этот пышный двор, где все располагало к веселью и счастью, теперь был похож на дом, где находится покойник. На лицах всех лежала непостижимая печаль. Все молчали, все уклонялись от разговоров друг с другом, точно боялись, не хотели напоминать о том, что гнетом лежало на сердце.

Вчера стало известно, что возвращается Меружан. После полудня он должен прибыть в свои княжеские владения. Какое счастье для матери и жены услышать после долгой разлуки весть о том, что их дорогой сын и муж возвращается домой! Но вместо радости обе они были преисполнены печали.

Он возвращался как изменник, как предатель. Могли ли мать и жена обнять его, стереть с его лица дорожную пыль? Это сделать было тяжело, смертельно тяжело и для той, и для другой. Им уже были известны ужасные события в Ване и мученическая смерть их родственницы, несчастной Амазаспуи. Знали они и о том, что еще собирался сделать Меружан…

Старая княгиня давно слышала о злых намерениях сына, но, щадя слабое здоровье своей невестки, старалась скрыть от нее правду, боясь, что она не вынесет этого удара. Но дальше скрывать было уже невозможно: сегодня должен прибыть Меружан. Именно поэтому накануне вечером свекровь вызвала ее к себе и, осторожно подготовив, рассказала обо всем.

После ужасного разгрома Вана Меружан вместе с небольшим отрядом телохранителей спасся, от мести горожан. Подозревая, что и в своей вотчине он может встретить такой же прием, он послал с пути вестового к матери, чтобы предупредить о своем приезде. Он хотел отдохнуть в лоне своей семьи, успокоиться и выждать время, пока из Персии прибудут новые войска, которые он ожидал с большим нетерпением.

— Я приказала позвать городского старшину, — сказала княгиня, — хотела узнать, какие распоряжения сделал он.

— Он уже здесь, — отвечала невестка. — Ты была еще в церкви, когда он явился. А какие распоряжения должен был сделать он?

Шум распахнувшейся двери прервал ее речь.

В комнату вбежала веселая девушка. Оглядывая себя, она подошла к княгине и, устремив на нее свой радостный взор, спросила:

— Мама, идет мне это платье?

Это была сестра Меружана; она принарядилась для встречи с братом. В доме все были грустны, лишь она одна радовалась. Мать посмотрела на нее, и глаза ее наполнились слезами. Она не знала, что ответить дочери. Что ей сказать? Как омрачить горячую любовь, которую девушка питала к своему брату? Могла ли мать объяснить ей, что в жизни бывают обстоятельства, которые отделяют сестру от брата, мать от сына? Девушка, хотя и взрослая, многого еще не понимала. Она слышала о многом, но по-прежнему любила брата. Это была та самая девушка, которую мать Самвела прочила в невесты своему сыну несмотря на то, что сердце его принадлежало княжне Ашхен Рштуни.

Шаваспуи, так звали девушку, заметив печаль на лице матери, опустилась на колени и, прижавшись горячими губами к дрожащим рукам княгини, воскликнула:

— Мама, дорогая, не плачь, не то и я заплачу!

— И мы тоже! — закричали дети, глядя на эту трогательную картину.

Молодая княгиня взяла их за руки и удрученная поспешно вышла.

Княгиня поцеловала и приласкала дочь.

— Иди, дорогое дитя, — сказала она, — скажи, чтобы ко мне позвали городского старшину. Мне нужно с ним поговорить. Прикажи слугам никого ко мне не впускать, кроме батюшки.

Девушка еще раз поцеловала руку матери и удалилась.

Княгиня осталась одна. Никогда еще ее светлый ум не был так омрачен, как в это утро. Никогда еще она не чувствовала себя такой беспомощной и слабой, как сегодня. Сколько ни думала, она не находила выхода. Противоречивые чувства боролись в ней. Как принять сына, заблудшего сына, но вместе с тем и дорогого? Может быть, следует простить и постараться исправить его, повлиять на него, вернуть на прежний путь? Но примирится ли с ним народ? Ведь он ведет войну против народа, чтобы или покорить его своей воле, или обречь мечу! Мог ли народ примириться с ним? Горькие, печальные мысли волновали княгиню, когда вошел городской старшина. Издали поклонившись несколько раз, он молча остановился перед госпожой.

Несмотря на то, что княгиня несколько раз предлагала ему сесть, старшина, глубокий старик, остался стоять на ногах, соблюдая старый обычай.

— Как дела, Гурген? — спросила княгиня.

— Все, что княгиня изволила приказать, будет исполнено! — грустно ответил старик.

Он стал подробно рассказывать о том, как будет происходить встреча князя и какие сделаны распоряжения.

— Надеешься, Гурген, что беспорядка не будет? — спросила недоверчиво княгиня.

— Я не только полагаю, но уверен, что не будет никаких беспорядков. Правда, наши горожане сильно раздражены, но руки поднять на него никогда не посмеют. Я это твердо знаю, княгиня.

При этих словах он несколько раз утвердительно покачал головой и затем продолжал:

— Где же батюшка? Он что-то запоздал. Его проповедь хотя и затянулась, но произвела хорошее впечатление на прихожан. Он привел много примеров из евангелия, книг пророков, посланий апостолов. По окончании службы народ долго не расходился. Собрались во дворе, спорили. Батюшка подходил то к одной, то к другой группе, говорил с ними, поучал и успокаивал. Иное дело, княгиня, если бы князь вступил в свой город с персидскими войсками; тогда было бы невозможно удержать горожан. Но теперь он прибывает всего лишь с небольшим отрядом, к тому же состоящим из воинов-армян.

— Таких же изменников, как и он!.. — с горечью прервала княгиня.

Вошел придворный священник.

— А вот и батюшка! — произнес старик.

Седой священник, энергичный и бодрый, несмотря на свой преклонный возраст, был духовником княжеской семьи.

Поздоровавшись с княгиней, он остался стоять на ногах.

— Садись, батюшка, — предложила ему княгиня.

Священник сел и стал докладывать о принятых им мерах.

Выйдя от свекрови, княгиня Вагандухт с детьми направилась в свою опочивальню. Старший из детей, сын, знал, что в этот день должен приехать отец; он помнил его, когда тот уезжал в Персию.

— Мама, — сказал он, обнимая ее ручонками, — папа привезет мне сегодня лошадь?

— Какую лошадь? — спросила печально мать.

— А ты разве не знаешь? Когда папа уезжал, я велел ему привезти мне маленькую лошадь. Он поцеловал меня и сказал: «Привезу очень маленькую лошадку» — вот такую.

Мальчик показал рукой.

— У нас и без того много лошадей! — ответила мать.

— Наши большие, а я хочу маленькую, чтобы можно было на нее садиться!

— Слуги тебя посадят.

— Я ведь не Нушик, чтобы меня сажали на лошадь, я хочу садиться на нее сам!

Нушик звали его маленькую сестру, это было ласкательное от имени Михрануйш.

Замечание брата, видно, обидело маленькую Нушик. Быстро, как воробышек, вспорхнула она на одну из подушек и, болтая полненькими ножками, сказала:

— Видишь, я уже сижу верхом!

Мать обняла своих малышей, расцеловала их, потом передала няне и велела повести гулять, чтобы они не мешали. Она хотела остаться одна.

Несчастная женщина! Дети радовались приезду отца, а у нее на сердце было безрадостно. Она всегда любила мужа и находила в нем утешение. А теперь? Как ей любить предателя и злодея? Эта мысль жестоко ее терзала. Ее сердце и рассудок были в разладе.

Внутренняя борьба, жестокое противоборство чувств вызвали в ней лихорадочную горячку. Через час-другой глашатай возвестит о печальном событии — о прибытии ее мужа, и тогда для нее все решится.

Положение ее напоминало последние минуты приговоренного к смерти: вот-вот распахнутся двери темницы, войдут палачи и поведут его к подножию виселицы… Разве это не то же самое, что броситься в объятия человека, которого отверг весь мир? И он будет ласкать ее руками, обагренными невинной кровью ее родных. О, какая она несчастная! Самая несчастная из всех армянок! Но она любила… любила его…

Она положила руку на грудь, как бы сжимая сердце, чтобы несколько успокоиться. Слезы обильно лились из глаз страдалицы, но угасить волнения души не могли. Долго она так мучилась.

Вдруг она вскочила, точно в безумии, помутневшими глазами стала оглядывать комнату, как будто искала что-то своим воспаленным взором. Сделала несколько шагов к двери и остановилась. Затем, точно движимая неведомой силой, приблизилась к двери и дрожащей рукой заперла ее на замок. Как лунатик, бродила она по комнате, заходя во все углы. Подошла к окнам, опустила занавеси. Снова подошла к двери, чтобы, убедиться, крепко ли она заперта. Ее лицо приняло спокойное выражение — она нашла средство, чтобы избавиться от страданий. Она принялась тщательно осматривать ниши, где были расставлены ее вещи. Но не находила того, что искала. Вдруг она заметила красивую шкатулку с принадлежностями для рукоделия и обрадовалась ей, как человек, неожиданно обнаруживший клад. Подошла к шкатулке, отперла ее и достала маленькие ножницы. Несколько минут она смотрела на этот блестящий предмет. Вот то, что успокоит ее и разрешит необъяснимые сомнения, непримиримую борьбу ее чувств!..

Она поднесла острие ножниц к вздымавшейся груди. Но ножницы были короткие: не достанут до сердца, Тогда, раскрыв лезвия, она поднесла их к горлу.

Но в эту минуту словно ангел спасения схватил ее за руку. Она в гневе отшвырнула ножницы. «Нет, он недостоин моей смерти. Он изменил не только родине, но и мне!»

Какая сила произвела в ней столь неожиданный переворот. Сила, которая в женщине сильнее всех страстей и подчиняет все ее чувства, — ревность.

— Я знаю, — продолжала она с гневом, — он не настолько низок, чтобы отречься от своей веры, он не так жесток, чтобы растоптать счастье своей родины, и не так тщеславен, чтобы прельститься троном, обещанным ему Шапухом!.. Он пошел на все и превратился в грязное оружие в руках Шапуха только ради того, чтобы получить его сестру… Мне говорили, что он влюблен в сестру Шапуха, но я не верила. Я не верила, что он способен изменить мне — матери его детей — и взять себе вторую жену в дом Арцрунидов! Каково отныне будет мое положение?.. Я должна стать служанкой персидской царевны, чистить ей обувь! А красавица Вормиздухт будет не только княгиней Васпуракана, но и царицей всей Армении! А я?.. Кем буду я? Нет, нет — он недостоин, чтобы я умерла из-за него… Для меня он уже мертв…

Она села в кресло, закрыла лицо руками и снова залилась горячими слезами: «Ах, Меружан, Меружан!» — повторяла она, и дрожащий голос ее терялся в горьких рыданиях.

В дверь несколько раз постучали. Наконец она услышала стук, встала, вытерла слезы и неохотно открыла дверь.

Вошла одна из служанок.

— Все готовятся, княгиня, — сказала служанка. — Прикажешь нарядить тебя?

— Пойди в комнату одеяний и принеси мне, Сирануйш, черное платье, — приказала Вагандухт.

— Почему черное, княгиня?

— Сегодня день печали! — ответила она с горечью.

Был пятый час.

Небольшой отряд всадников, поднимая столбы пыли, быстро продвигался по дороге из Аревбаноса к Хадамакерту… Чем ближе подъезжали всадники к городу, тем больше подгоняли они своих коней. Их было немного. Один из них скакал впереди, держа в руке красное знамя. Следом за ним на белой лошади, в белой одежде ехал второй всадник — по-видимому, глава отряда, а за ним еще девять человек. Всего — одиннадцать.

То ехал Меружан Арцруни, ехал в вотчину своих предков, в княжескую столицу Хадамакерт.

Дорога, по которой мчался его конный отряд, всегда такая оживленная, была теперь безлюдна. Не было видно ни прохожих, ни проезжих. Меружана это удивило, Он беспокойно озирался по сторонам. Не сверкали серпы жнецов, — в этот прохладный час они всегда работали с особой охотой, — не слышались песни землепашцев, оживлявшие окрестности, не звучала свирель беспечного пастуха, не было видно ни самого пастуха, ни его стада. Меружану казалось, что он едет через пустыню, где давно уже вымерла всякая жизнь.

А ведь он ожидал другого. Он ждал, что ему навстречу выйдут толпы горожан; мужчины и женщины, выстроившись по обе стороны дороги, с песнями и ликованием будут провожать его как героя до самого княжеского дворца. Но не было ни горожан, ни мужчин, ни женщин, ни даже его родичей! Разве им ничего не известно о его приезде? Но ведь он за день сообщил об этом матери. Что же могло означать это безлюдие и тишина?

Эта мысль волновала его и наполняла разбушевавшееся сердце глубоким недоумением, постепенно превращавшимся в сомнения. Вернуться обратно? Этого не допускало его беспредельное самолюбие; но и впереди ничего хорошего он не ждал. Быть может, его горожане восстали? Быть может, они встретят его с оружием в руках? «Что бы ни было, неважно!» — подумал он в припадке отчаяния и ударил плетью коня.

Вот и городские ворота… Посмотрев на фасад, он ужаснулся, ворота, своды которых всегда по торжественным дням бывали разукрашены гирляндами цветов, сегодня представляли печальное зрелище. Они были обтянуты черной материей, а наверху развевались два черных флага. Разве кто-нибудь умер? По ком этот траур?

Его сердце сильно билось, когда он въезжал в город.

Ехавший впереди знаменосец взял висевший на поясе рожок и. протрубил несколько раз. В ответ с высоты кафедрального собора раздалось три призывных удара клепала.

Веселый, шумный Хадамакерт казался вымершим.

Ни одного человека, ни одного животного не было на улицах, Ни один звук не нарушил могильной тишины города.

Дорога к княжескому дворцу была усыпана пеплом. Двери всех домов заперты, а верха их занавешены черной материей.

«Мои горожане отвернулись от меня, — подумал Меружан. — Они считают меня мертвым! Да! Нравственно мертвым!»

Он задыхался от злобы. Ему припомнились прежние дни, когда он победителем возвращался с войны. Улицы украшались цветами и зеленью. А сейчас они были посыпаны пеплом. На дверях пестрели тогда ковры, бархат и цветные шелка. А сейчас весь город был в трауре… Женщины и девушки, стар и млад с крыш и из окон приветствовали его. А сейчас не слышно ни звука. Начиная от городских ворот и до его дворца, на каждом шагу пред ним совершались жертвоприношения. Все духовенство в золотых ризах, с крестами и хоругвями встречало его и пело тараканы; сам он шел, окруженный вельможами, а впереди вели княжеских коней, покрытых самой дорогой сбруей. Где же теперь все эти почести?

Он доехал до княжеского дворца, но двери оказались запертыми. Это ужасно подействовало на него. «Значит, и мой дом, и моя семья от меня отказываются?»— подумал он с глубоко щемящей тоской.

И здесь та же печальная, беспросветная картина. Своды дворца были обиты черной материей. По обеим сторонам ворот развевались черные флаги.

В крайнем смущении и гневе стоял он на пороге родного дома и не знал, что ему предпринять. Человек, для которого не существовало никаких трудностей, никаких препятствий, оказался в безвыходном положении. Ехать обратно? Но как? Стыд и позор душили его. Он хотел было постучаться в дверь. А что, если не отопрут? И наверное не отопрут. Такого презрения к себе он не ожидал от матери, в особенности от жены. Его, как блудного сына, оставляют за дверью. Все эти знаки траура говорили ему: «Ты недостоин вступить на порог родного дома! Нога предателя не должна осквернять его!»

Люди его отряда тоже были в большом смущении, никто из них не осмеливался сказать ни слова.

Над входом во дворец находился балкон. Он был закрыт черной занавесью. Полы занавеси откинулись, и Меружан увидел свою мать.

Измученная тяжелым горем, она едва держалась на ногах. Дочь, сестра Меружана, поддерживала ее под левую руку, а справа ее поддерживала невестка, жена Меружана. Дети стояли перед невесткой. За ними вся княжеская семья. Все в черной одежде, со слезами на глазах. Увидев их, Меружан содрогнулся.

— Мать, — грозно сказал он, — от меня отреклись горожане мои, теперь ты закрываешь передо мной двери родного дома?

— Да, Меружан, — раздался сверху скорбный голос старой княгини. — Двери твоего дома закрылись для тебя так же, как твое сердце закрылось для бога, отчизны и совести. Изменник и предатель не переступит наш порог. С того дня, как ты изменил своей вере и своему царю, ты для нас чужой, ибо ты опорочил светлое имя князей Арцруни. Спасти тебя может только раскаяние. Оставь путь зла и заблуждений!.. Послушайся матери, которая еще любит тебя и обращается к тебе со слезами на глазах. Послушайся меня, Меружан, ибо моими устами говорит весь Васпуракан. Если ты хочешь вернуть любовь своей семьи и своей страны, оставь ложный путь! Вот твоя дорога, Меружан! — она указала рукою на кафедральный собор и продолжала: — Все твои предки, возвращаясь усталые, утомленные войной, прежде чем вступить в свой дом, шли в церковь, воздавали там хвалу всевышнему и только после этого отправлялись к своей семье, чтобы разделить с ней радость возвращения. Последуй их примеру… Вот собор, там тебя ждут священники и старейшины твоего города. Иди, Меружан, в церковь, примирись с Иисусом Христом, покайся в своих грехах в божьем храме, и тогда приходи, — двери твоего дома раскроются пред тобой настежь.

— Не будет этого никогда! — закричал он и отвернулся.

— Мама, мама, куда опять папа уезжает? — послышались сверху голоса детей.

Эти голоса изранили его сердце.

 

VII. Угрызение

В крайнем раздражении выехал Меружан из Хадамакерта. В его ушах еще звучали резкие слова матери и, подобно острым стрелам, вонзились в сердце. Перед глазами были печальный образ жены и невинные, улыбающиеся лица детей, которые, увидев отца, хотели, как воробьи, слететь с балкона и броситься к нему в объятия. Ему еще мерещился погруженный в скорбь родной город. Еще недавно такие близкие его сердцу картины, такие дорогие ему существа теперь, как мрачные видения, преследовали его и гнали все дальше, не давая отдыха и покоя.

Там, у тихого семейного очага, где он надеялся получить материнское благословение, найти ласку жены и любовь детей, там его встретили, как чужого, как блудного сына, и с позором изгнали.

Тер и князь Васпуракана оказался чужестранцем в собственной стране. Тот, который смотрел на свою вотчину, как на кусок воска, будучи убежден, что может придать ей любую форму и любой вид, теперь лишился этой страны, потерял на нее право собственности, полученное от своих предков. То, чего не в состоянии были отнять у него враги, отнято волею матери…

«Что это означает?» — спрашивал он себя.

Его беспокойство все усиливалось.

В смятении он покинул город и не заметил, как остался в одиночестве. Обернувшись, он не нашел около себя своих телохранителей. «И они оставили меня!»— подумал он с горькой усмешкой.

Его телохранители были уроженцы Хадамакерта. Настроение сограждан сильно подействовало на них и заставило забыть о князе. Кроме того, воинам хотелось повидать своих близких после долгой разлуки.

Солнце уже давно зашло, ночной мрак окутал окрестности. Меружан только теперь почувствовал тягость одиночества. «Куда идти?» Хозяин страны, он не имел приюта в своих владениях.

Им овладела сильная усталость. После тяжелых событий в Ване он целых три дня безостановочно находился в пути. Тяжелые душевные волнения совершенно лишили его сил. Он искал места, где бы ему передохнуть. Показываться в селе он не хотел, боясь грубых выходок со стороны крестьян. Куда деваться? Везде уже знали о нем, отовсюду он был гоним. Эти мысли роились в его сознании. В полной нерешительности он продолжал погонять коня, хотя и сам не знал, куда едет. Усталый конь еле передвигал ноги.

Изнуренного князя мучил голод. Он ничего не ел целый день. Боевая жизнь приучила его жить под открытым небом, он мог спать под скалой, под деревом, без всяких удобств. Но как побороть голод? Кроме того, князя мучило смутное подозрение: «А вдруг меня уже преследуют?» — думал он. В городе никто не осмелился швырнуть в него камнем из боязни перед его матерью. Мать, конечно, строжайше запретила это. Но кто мог запретить группе наглецов тайно выйти из города и броситься за ним в погоню? Жизнь ему была не дорога, но он оберегал ее ради тех целей, какие поставил себе. Думая об этом, он дернул поводья и свернул о большой дороги, намереваясь окольными путями добраться до какого-либо пустынного места, чтобы там немного отдохнуть, дать передышку коню, а затем, продолжать путь. Надо было, пользуясь ночной темнотой, поскорее выбраться за пределы княжества, восточная граница которого была недалеко. Здесь он мог быть узнанным, здесь ему угрожала опасность.

Он ехал по вспаханным полям и нивам. Пашня — признак близости человека, а людей он избегал. Он искал пустынные и безлюдные места. Хотя местность была ему знакома, но наступившая темнота мешала определить, где он находится. Наконец он выбрался из полосы обработанных полей; перед ним расстилались богатые пастбища. Это уже означало, что, он приближался к подножию гор.

Несколько раз до его слуха донесся собачий лай. Еще никогда этот звук не казался ему таким приятным. Значит, подумал он, где-то поблизости находятся либо пастухи, либо охотники. И те и другие были ему безопасны. Он повернул лошадь в ту сторону, откуда доносился лай. При его приближении вместо одной залаяло несколько собак. Он продолжал ехать, пока собаки всей сворой не набросились на него и не преградили ему путь. Невозможно было спастись от их ярости. Но при нем не было ничего, кроме кинжала. Меружан понял, что подъехал к стоянке пастухов. Ранить или убить у пастуха собаку, все равно, что убить его брата или лучшего друга. Поэтому Меружан ограничился только обороной. Разъяренные собаки со всех сторон дерзко набрасывались на него и, несомненно, разорвал, бы его на части, если бы не конь. Умное животное храбро отбрыкивалось от наседавших на него врагов.

На громкий лай прибежал пастух с копьем в руке. Он крикнул из темноты:

— Кто ты? Что тебе здесь надо?

Князь ответил:

— Сперва уйми собак, потом узнаешь, кто я.

— Нет, прежде скажи, кто ты такой?

Князь понял, что спорить с неучтивым пастухом бесполезно и потому сказал:

— Я сепух из Ворсирана, на охоте меня застигла ночь… Я заблудился, потерял своих людей.

Пастуху ответ пришелся по душе; ему даже польстило, что такой высокородный человек принужден искать приюта в его убогом шалаше. Он усмирил собак, затем подошел к лошади Меружана и взял ее под уздцы.

— Следуй за мной, тер сепух, — сказал он.

Заметив, с каким радушием отнесся их хозяин к чужому, собаки успокоились и разбрелись по своим местам.

Нежданного гостя пастух повел в шалаш, находившийся невдалеке. Там он зажег светильник, разостлал на полу толстый войлок и пригласил гостя сесть; сам же продолжал стоять, точно слуга.

— Садись и ты, добрый пастух, — сказал ему Меружан. — Гость и хозяин равны под одной кровлей. Случай завел меня в твой шалаш, и я рад, что встретил доброго человека.

— Долг хозяина прежде всего позаботиться о покое гостя, тер сепух, — ответил пастух, продолжая стоять. — С дороги человеку хочется поесть.

— Не тревожься понапрасну, — ответил гость, — что бог пошлет, тем и буду доволен. У тебя, конечно, найдется хлеба или сыру, да еще простокваши: вот и самый хороший ужин для меня. По правде говоря, я проголодался.

Внутренность шалаша напоминала четырехугольную комнату, пол которой состоял из плотно сплетенных тонких прутьев, узорчато скрепленных разноцветными тесьмами. Куполообразная же кровля была покрыта цветными толстыми холстинами. Шалаш обращал на себя внимание особой, не свойственной жилью простого пастуха красотой. Меружан с любопытством спросил у хозяина:

— Чьи стада ты пасешь?

— Княжеские, — ответил пастух с простодушной гордостью.

Меружан настолько был смущен, что быстро отвернулся, чтобы пастух не заметил этого смущения на его лице. «Княжеские» — подумал он изумленный. Он находился в шалаше своих собственных пастухов. Стада были «княжеские», то есть принадлежали его дому. Пастух, очевидно, никогда не видел в лицо своего князя; но среди его помощников может найтись такой, который узнает его. Меружан отодвинулся в темный угол шалаша и сказал:

— Убери светильник подальше или лучше повесь его снаружи. У меня болят глаза. Да и без огня скоро будет светло. Видишь, всходит луна.

Пастух исполнил желание гостя и отправился хлопотать об ужине. По-видимому, он был старшим среди пастухов; те немедленно закололи барашка, недалеко от шалаша развели огонь и принялись печь хлеб. А сам он вернулся к гостю, не желая оставлять его в одиночестве.

Меружан все еще сидел в раздумье: он сам попал в западню, по воле провидения он очутился в руках этих простодушных пастухов, которые, будучи добрыми, проявляли исключительную нетерпимость ко злу. У них господин или князь не мог быть признанным человеком, если он не шел по пути, предсказанному богом. Но Меружан любил игру судьбы и с нетерпением ждал развязки этой невеселой шутки.

— Теперь ты распорядился насчет ужина, — снова обратился он к пастуху, — можешь сесть. Как тебя зовут?

Пастух и на этот раз не осмелился сесть перед князем, устроился около входа и, особенно довольный, ответил оттуда:

— Ты спрашиваешь о моем имени, тер сепух? Нареченное мое имя Манеч, но меня все зовут Мани.

— И я тебя буду звать Мани! Так будет лучше! Скажи мне, добрый Мани, не слыхал ли ты, где находится теперь твой князь, Меружан Арцруни?

При этом имени на загорелом лице пастуха появилось угрюмое выражение, но он постарался скрыть от гостя свое волнение, сказав:

— А кто его знает, тер сепух! Тебе лучше знать, где он и что делает. Сюда, в наши горы редко доходят вести… А если и доходят, то только недобрые, ой, недобрые…

Видно было, что пастуху, почитавшему своего князя, не хотелось поносить его перед ворсиранским сепухом, чужим человеком. Он мало знал о князе, но то, что знал, было неутешительно.

Несмотря на свои шестьдесят лет, Мани выглядел бодро и свежо. В горах Васпуракана пастухи живут столетия и не стареют. Он был крупного телосложения, грубые черты лица выражали непосредственность и твердость, но глаза были непонятно печальны.

— А ты видел когда-нибудь в лицо Меружана? — спросил его мнимый сепух.

— Видел, как не видать? — грустно ответил тот. — Он был тогда еще совсем молод, усы только-только пробивались. Потом он поехал в Персию и там нечестивый персидский царь помрачил его рассудок… А после этого видеть его мне уже не довелось.

— Эти все стада принадлежат Меружану?

— Все его, все, тер сепух! Звезды можно сосчитать на небе, а стадам его счету нет. Каждое стадо одной породы и масти, черные овцы пасутся отдельно, белые — отдельно и других мастей — также отдельно. А если, тер сепух, ты перейдешь по ту сторону гор, то увидишь стада козлов. Все как на подбор и под одну масть… Пойдешь несколько дальше, к Ервандунику, там увидишь его табуны коней, ослов, мулов. Любо посмотреть! Еще дальше, в стране андзевацикской, пасутся быки, волы и коровы; бесчисленные стада его тучных буйволов пасутся на берегах Тигра, в камышах и болотах Джермадзора. Зачем утруждать тебя, тер сепух? Короче говоря, от Зареванда до Кордика и до озера Ван — везде стада Меружан. У кого еще найдется столько богатства? Бог в изобилии наградил его всем, но не возблагодарил он бога…

При последних словах голос старика задрожал.

— А сам-то хозяин когда-нибудь посещает свои владения?

— Нет, князь ни разу не приезжал. Да он, поди, и не знает, сколько у него добра. Ему не до того. Его с детства занимали только битвы да войны, а к делам он не касался, Покойный отец его был не такой: каждый год, бывало, как наступит осень, приезжал. Мы к этому дню мыли, чистили, овец и показывали ему белоснежные стада. Он любовался на них и славил бога. Часто в этом шалаше изволил кушать покойный князь. Сядет, бывало, и с великим удовольствием отведает нашу скудную еду!

— А кто же теперь хранит все это добро?

— Теперь всему хозяйка — старая княгиня. Пошли ей господь долгую жизнь и власть над нами! У нее ума палата. После смерти старого князя она управляет страной. Придет, посмотрит, порадуется и обо всем расспросит. Она не только знает всех своих пастухов по именам, но даже многих животных помнит. Знает, кто из них какого возраста и какой имеет приплод. Меня она тоже называет Мани. Приятно ведь слуге, когда госпожа его помнит и называет по имени. А князь Меружан не таков! Вот сорок лет смотрю я за его стадами, а попадись ему на глаза, даже не узнает… А сорок лет — время немалое, тер сепух!

— Для чего ему столько скота?

— Ты еще спрашиваешь, тер сепух! — удивленно воскликнул пастух, и его добродушное морщинистое лицо озарилось улыбкой. — Ведь что ни неделя, я посылаю на кухню княжеского дома сто голов самых лучших баранов. Да ты знаешь, сколько там народу обедает? Каждый день за стол садится по несколько сот человек. Масло, сыр, сметана — все идет в княжеский дом. Ну, бывают разные подношения, раздачи бедным, жертвоприношения. Бог даровал им такое изобилие, что сколько ни расходуй, — все равно незаметно убыли!

Пока незнакомец-князь и пастух были заняты дружеской беседой, луна поднялась довольно высоко над горизонтом и ее мягкий свет озарил мирные окрестности. Поодаль от шалаша пылал костер; при свете огненных языков видны были пастухи, расположившиеся вокруг костра. Некоторые из них жарили куски мяса на деревянных вертелах, другие пекли хлеб на железных решетках. Занятые своим делом, они не переставали весело болтать, перебрасываясь между собой шутками и острогами касательно своего ворсиранского гостя.

Ворсиранцы славились своими странными обычаями, и поэтому все веселые побасенки, ходившие в народе, приписывались обыкновенно им. Один из пастухов рассказывал:

— Пришли два ворсиранца в гости. Хозяйка перемешала черных жуков с черным изюмом и подала на стол. Жуки пустились во все стороны. Один из гостей и говорит другому: «Давай, съедим сперва этих, которые с ногами, пока безногие спят!»

Все засмеялись. Каждый говорил все, что знал. Они рассказывали долго, и некоторые из слушателей заглядывали в шалаш, точно желая сличить живого, ворсиранца с теми, о которых говорилось в побасенках.

Ужин оказался лучше, чем ожидал Меружан. На деревянном подносе подали свежий хлеб, сыр, две луковицы, несколько раз приносили жареное мясо и на вертеле. И тот человек, что сидел за столом царя на самой почетной подушке, гордый Меружан, которого царь царей Персии всегда сажал рядом с собой, никогда с таким аппетитом не ужинал, как теперь, в шалаше у простого пастуха.

У добродушного Мани нашлось и вино. Когда ужин был готов, он отошел в угол шалаша, разрыл пальцами землю и вынул закупоренный глиняный кувшин.

— Я всегда, тер сепух, держу вино в земле, там оно и холоднее и не киснет.

Меружан предложил пастуху сесть вместе с ним за ужин, на что Мани согласился после долгих упрашиваний, сказав: «Много чести будет мне, тер сепух. Ну да пусть и старик Мани похвастается перед людьми, что раз в жизни с сепухом ужинал».

Он сел и поставил перед собой кувшин с вином.

Первую чашу Меружан опорожнил залпом до последней капли. Заметив это, Мани подбодрился и стал сам пить, все чаще поднося чашу гостю. Когда оба они порядочно выпили, пастух обратился к гостю:

— Расскажи мне, тер сепух, что тебе известно о Меружане. Ты человек большой, знаешь о хорошем и плохом, а мы — люди маленькие и не знаем, что где делается. Неужто правда то, что о нем болтают?

— Что же о нем говорят?

— Да как тебе сказать?.. Тебе лучше знать, тер сепух!.. Язык не поворачивается, чтоб сказать…

— Видишь ли, любезный Мани, мне тоже не все известно. Многое говорят… Но кому верить? Знаю только, что Меружан скоро возвратится и, верно, будет царем Армении.

Морщинистое лицо пастуха приняло угрюмое выражение. Последние слова, вместо того чтобы обрадовать его, — ведь его господин и князь будет царем, — огорчили его.

— Не ладно это — сказал он печальным голосом, — Это против божьей воли. Царь должен быть царем, а князь — князем. Бог покарал бы меня, если бы я вздумал стать Меружаном. Я его пастух и должен быть доволен своей судьбой.

— Но ведь предки Меружана были тоже царями, — возразил гость.

— Я не знаю, были или нет. Может, и были… Только чего ему еще не хватает по сравнению с царем? Ведь он владыка в своей стране. От Аракса до Вана — везде его земли. Разве у царя Аршака найдется столько земель? Я много странствовал, тер сепух, и видел много стран. Видел табуны лошадей Аршака, видел и стада его овец, но ведь они не составят не только половины, но и четверти наших. Видел горы, где охотился царь Аршак, видел его пастбища; опять-таки скажу — не равняться ему с нами! Не пойму, чего недостает Меружану, зачем он идет против воли божьей? Зачем он берет грех на душу и навлекает беду на свою страну? Горестно все это, очень горестно, тер сепух… Будем надеяться на бога, пусть он предотвратит зло и сотворит благо.

С этими словами старик налил себе вина и, подняв глаза к небу, опорожнил чашу, произнося молитву, точно желая угасить пылающее пламя в своем сердце.

Меружан расчувствовался. В нем глухо заговорили угрызения совести.

Мани наполнил чашу и предложил ее гостю со словами:

— Выпей и ты, тер сепух, и попроси бога отвратить зло, сотворить благо. Меружан ведь как мой, так и твой господин. Я его смиренный пастух, ты же его знатный вельможа. Помолимся за нашего князя. Всевышний услышит нашу молитву.

Меружан принял чашу дрожащей рукой, оставаясь в нерешительности. Он должен был молиться за свои грехи, молиться тому богу, от которого он всенародно отрекся, дав клятву перед троном Шапуха. Он должен был молиться о том, чтобы бог отвратил его от злого пути. Он должен был каяться на своем языке. Но с какой душой? Не признаваясь в грехах, без душевного примирения! Лицемерием было бы такое покаяние! После долгого колебания он все же повторил слова пастуха и осушил чашу…

Меружан тут же закончил трапезу.

Пастух заметил его волнение и спросил участливо:

— Видно, ты сильно устал с дороги, тер сепух? Сейчас приготовлю тебе постель. Самое лучшее средство от усталости — это сладкий сон. Постель будет не роскошная, но зато спокойная. Возьми мою накидку, завернись в нее и засни. А под голову положи вот этот мешок, набитый травою. Она куда мягче пуха!

Меружан поблагодарил пастуха за его заботы и сказал:

— Ночь прекрасна, Мани, чудесная луна перебила мой сон. А твое вино меня взбудоражило. Хочется немного погулять, рассеять волнения души. Проводи меня, любезный Мани, а то собаки не пропустят меня.

Меружан встал. Пастух взял палку, пошел вперед и спросил князя, куда он желает идти.

— В горы, — ответил князь.

Они прошли мимо спокойно лежавших собак и приблизились к подножию горы.

— Оставь меня одного, добрый Мани, — сказал Меружан. — Я немного поброжу, затем сяду на какую-нибудь скалу и с ее высоты полюбуюсь на луну, послушаю сладостное журчание горного ручья.

Наивный Мани был немало изумлен возбужденным состоянием гостя, впавшего в такую восторженность. Он объяснял столь неожиданную перемену действием вина. «Кто знает, какие неведомые чувства взволновали его сердце» — подумал пастух. Оставляя гостя в одиночестве, он передал ему свирель, сказав:

— Будь здесь, тер сепух, сколько твоей душе угодно, и наслаждайся сладостью ночной прохлады. Когда захочешь вернуться, заиграй на свирели, — я услышу, приду за тобой и проведу в шалаш. Ведь собаки у нас злые, тер сепух.

— Спасибо, добрый Мани, — сказал Меружан, взяв у него свирель.

Пастух ушел.

Меружан остался один. Долго он блуждал у подножья горы, не находя себе успокоения; им овладела та отчаянная грусть, которая приводит человека в оцепенение. Никогда его могучая воля не была так бессильна, как в эту ночь; никогда его безудержная самонадеянность не была так поколеблена, как теперь. Он прислонился к скале и замер. Он всматривался в окружающий мрак, слегка освещенный тусклым светом луны. Вглядывался в унылое небо, покрытое темными облаками. Луна то пряталась за ними, то показывалась снова, и вслед за нею вся окрестность то освещалась, то снова погружалась в ночную тьму. Так и в душе его то ярко вспыхивали надежды, то снова все тонуло во мраке полной неизвестности.

Устал он! Устал душою и телом. Он присел на скалу. Крохотный кусочек его обширного княжества, где он сидел как беглец, как изгнанник, не имевший твердой почвы под нотами на собственной же земле! Он вспомнил печальные события прошедшего дня, вспомнил мучительные слова своей матери и молитву пастуха, и его сердце облилось кровью…

Он сошел со скалы, остановился и, обратив к небу гневное лицо, воскликнул:

— Что толкнуло меня на этот несчастный путь? Честолюбие?.. Нет! Тысячу раз нет! Престол, корона и скипетр Армении, обещанные мне Шапухом, не могли меня соблазнить, не могли превратить в бесчестное орудие персидского царя! Я не так подл и не так бездушен, чтобы попрать свои священные обязанности и восстать против своего царя! Я предпочел бы скорее смерть, чем черное клеймо изменника! Но что же толкнуло меня на этот печальный путь? Неудержимая жажда мести, неутолимая жажда крови? Опять-таки нет! Правда, мои предки и весь мой род были обречены мечу и беспощадно перебиты аршакидскими царями. Правда, с самого детства я горел желанием отомстить врагу и таким путем примириться с тенями моих предков, преследовавших меня каждую минуту, каждый миг. Но я был далек от того, чтобы ради кровавой мести уничтожить династию Аршакидов и утвердить на обломках их царства свой предательски захваченный трон. Почему же обрушились на меня эти несчастья? Что заставило меня отречься от моего бога, от родной религии, от всего, что было свято для меня, и принять религию Зороастра? Что умертвило мою веру, что задушило во мне священные чувства к моему народу? Только ты, о Вормиздухт! Только любовь к тебе, о Вормиздухт!

Произнося это имя, он опустился на колени, точно поклонялся какой-то небесной богине.

— Я люблю тебя, Вормиздухт, до безумия люблю… Об этом знал твой царственный брат и воспользовался моей слабостью. Он обещал мне множество наград, все, что может принести человеку слава и благополучие, но не сумел сломить мою верность родине и царю. Он добился своего только обещанием отдать мне тебя и отнял у меня все, что было свято для меня, что было мне дорого. Я согласился исполнить самые гнусные его желания, только бы получить Вормиздухт!

Несколько минут он молчал, горячие слезы текли из его глаз, и глухое раскаяние терзало его сердце.

— Люблю… не могу побороть в себе эту любовь! — сказал он и вскочил с места.

Он снова вознес взор к небесам и, подняв руки к небу, воскликнул:

— О великий боже! Укажи мне, о боже, тот сосуд, где хранятся животворящие капли любви, и я разобью, раскрошу этот сосуд, ибо в нем заключены все мои несчастья. Почему ты, о боже, влил в меня этот яд, почему воспламенил мое сердце этим неугасимым огнем? Не будь любви к женщине, во век не будь ее, я был бы счастлив. Любовь толкнула меня на позорное дело. Ради любви я совершил и готов совершить адские деяния… Я слаб и немощен, о господи! Только твоя могучая рука может умертвить во мне любовь! Молю тебя, преврати мое сердце в голую пустыню, чтобы в ней увяли все страсти!

Он внезапно умолк. Слезы снова хлынули из его глаз. Сильная буря страстей охватила его. Долго он так терзался, потом, как безумный, положил руку на горячий лоб и заговорил дрожащим голосом:

— Нет! Нет! Боже, я ее люблю, нет для меня света и жизни без нее… Ты создал любовь! Ты вложил в меня любовь, и ты должен быть ее заступником. Любовь — это наилучшее из твоих созданий… До начала мира тебе была известна ее могучая сила. Ты знал, что она своей безжалостной рукой будет направлять людские сердца к добру и злу. Меня она направила ко злу, и я должен идти по этому пути. Пусть на весь мир я буду навеки опозорен, пусть стану посмешищем, пусть все поносят и осуждают меня, а мое имя произносят с проклятием, но я люблю и не откажусь от своей любви. Моя бесценная Вормиздухт должна стать царицей Армении; я же буду царем только для того, чтобы быть достойным ее. Пусть кровью оросится тот путь, который ведет меня к престолу Армении. Пусть ступенями к нему будут трупы людей. Все сладостно, все желанно мне, ибо на высоте этого трона я вкушу ее любовь…

Утром, когда солнце только встало и пастухи собирались уже гнать стада на соседние выгоны, к шалашу Мани подскакали трое вооруженных всадников.

— Не проезжал ли здесь воин на белом коне? — спросил один из них.

— Он был гостем моим в эту ночь, — ответил пастух.

— Где он теперь?

— Уехал!

— Когда уехал?

— Он приехал ночью и ночью же уехал.

— Куда?

— Было темно. Я долго смотрел ему вслед, но в темноте не разобрал, куда он направился. А кто же он такой? — спросил, заинтересовавшись, пастух.

— Меружан!

«Ах, если бы я знал…»— подумал пастух и застыл на месте от изумления.

— Эх, не поспели мы вовремя! — сказали всадники и ускакали прочь.

 

VIII. Шапух у развалин Зарехавана

Весть о поражении войск Меружана и Вагана Мамиконяна с быстротой молнии долетела до Тизбона. Эта тяжелая весть так поразила надменного царя Шапуха, что он решил стать во главе своих войск и совершить большой поход над Армению. Его не столько расстроила гибель полков у стен Ванской крепости, сколько мысль о том, что его намерения относительно Армении с самого начала потерпели неудачу.

Не успели еще несметные полчища царя царей дойти до Атрпатакана, как уже всю Армению охватил ужас. Шапух обрушился, как бурный поток, все заливающий и уничтожающий на своем пути. Многие из армянских нахараров в страхе побросали свои семьи, оставили крепости и бежали в другие страны. Оставшиеся же укрепились в неприступных горах.

Восточная часть Армении, прилегающая к Персии, была совершенно открыта для персов. Всюду, где проходил Шапух, он оставлял после себя груды развалин, печальную пустыню, голую землю. Города и посады он предавал огню, жителей, не успевших бежать, забирал в плен. Путь ему указывали Меружан Арцруни и Ваган Мамиконян.

Шапух вошел в Багревандскую область и громадным лагерем расположился возле развалин Зарехавана, разрушенного его авангардом.

Сюда пришел он с целью захватить царицу армянскую Парандзем, которая со своим войском находилась в Шахапиване, в нагорье Цахканц — месте летнего пребывания царей. Но еще до прибытия Шапуха царица Парандзем с одиннадцатьютысячным войском поспешила удалиться в хорошо защищенную крепость Артагерс, в ущелье Аракса.

Было утро — печальный канун того дня, когда Шапух начал осаду крепости Артагерс. В этот день по его приказу совершились действия, недостойные царя и вообще человека.

Тиха и печальна была в это утро Арацани, точно ей не хотелось видеть картины тех нечеловеческих зверств, которые должны были совершиться на ее берегах.

По одну сторону реки, на зеленом склоне горы Нпат, живописно выстроились царские палатки лазоревого цвета, одна другой наряднее. Цвет палаток красиво сочетался с горной зеленью. Тут же поместился гарем, который, согласно обычаю, всегда сопровождал персидских царей во время их долгих походов. Но палатки для женщин не были видны: с четырех сторон их загораживала высокая стена из плотного полотна, напоминающая белую ограду.

На прекрасной долине прибрежья широко раскинулся огромный персидский лагерь. Там были расставлены палатки воинов и полководцев. Разноцветные знамена, особые для каждого полка, развевались в воздухе.

На конусообразной вершине царского шатра сверкал шар, на котором было изображено солнце с золотыми лучами, отлитый из чистого золота, — священная эмблема персов. Внутри шатра сидел Шапух на четырехугольной тахте из слоновой кости, украшенной красивой резьбой. В то утро на нем была одежда цвета крови: признак того, что ему предстояло кровавое дело. На голове — великолепная корона с царскими атрибутами; золотой султан, обвязанный жемчужными нитками, сверкал, как луч солнца. На груди, начиная от плеча, украшения из драгоценных камней, доходившие до пояса, тоже унизанного драгоценностями. Рукава выше локтей скреплялись золотыми браслетами. В ушах висели тяжелые золотые серьги. Через правое плечо талисман с таинственными иероглифами, усеянный крупными драгоценными каменьями, наискось пересекал грудь; концы его соединялись под левым рукавом. Персидские маги изощрили все свое искусство и знание, чтобы наделить талисман волшебной силой.

Шапух сидел на тахте поджав ноги. Вместо жезла он держал тяжелую железную булаву с шарообразным наконечником, лежавшую на коленях. Сзади главный оруженосец двора держал царскую саблю.

Справа от Шапуха находился Меружан Арцруни, слева Ваган Мамиконян, отец Самвела; оба его зятя были в полном вооружении.

Перед шатром по обе стороны входа выстроились рядами главные полководцы царя, вельможи и придворные: все молчали, с благоговением ожидая приказа Шапуха.

Шапух был среднего роста. Коротко остриженная черная борода, осыпанная золотой пылью, обрамляла его смуглое лицо с большими живыми глазами, выражавшими беспощадность и жестокость.

Долина, где находился Шапух, была священна для армян как древнейшая колыбель религий и культов и была связана с незабываемым для них прошлым. На заветном берегу Арацани возвышалась величественная гора Нпат — армянский священный Синай, в пещерах которой некогда скрывался от врагов и опочил Григорий Просветитель. А теперь в этой долине — бывшей колыбели христианства расположился лагерь персидского царя — врага христианства.

Шапух молчал, возбужденный взгляд его был устремлен на великолепный монастырь, стоявший на склонах Нпат. Прекрасный монастырь высотою своих куполов точно соперничал с окружающими горами.

— Что это за монастырь? — спросил он у Меружана Арцруни.

— Монастырь святого Иоанна, великий царь, — ответил Меружан, и добавил: — На этом месте стояла прежде древнейшая из святынь Армении — Багаван, в которой находилось богатое капище «ванатура» — гостеприимного Арамазда. Каждый прохожий, каждый чужестранец пользовался радушным приемом и ночным отдыхом в его бесчисленных покоях. Здесь ежегодно в начале месяца Навасарда армяне торжественно отмечали «аман ор» — новогодний праздник. На торжествах присутствовал царь Армении со всеми нахарарами. Благословляли созревшие плоды и посвящали их богу гостеприимства. Здесь поддерживался вечный небесный огонь Ормузда, и множество жрецов служило у священного алтаря.

Выражение лица Шапуха стало мрачным при мысли о том, что все это, так соответствовавшее персидскому культу, ныне не существовало, и теперь на этом месте высился священный храм христиан.

— Кто же разрушил это капище?

— Первосвященник Армении Григор, которого, по неразумию, прозвали Просветителем Армении, — ответил Меружан.

— Это тот, который отвратил армян от света маздеизма и ввел их в христианское заблуждение?

— Да, великий царь! Это произошло тогда, когда он вот в этой самой реке, что течет перед нами, крестил царя Армении Трдата со всеми его нахарарами. Армяне до сих пор верят, что во время крещения на небе появился столб света, на вершине которого сиял знак креста. Он оставался над рекою до тех пор, пока не закончился обряд.

При последних словах Меружана по лицу Шапуха пробежала злая усмешка.

— Монастырь этот следует разрушить, — сказал он, — и как прежде, так и ныне, на его месте должно пылать священное пламя Ормузда.

— Воля царя царей уже исполнена, — горделиво ответил Меружан. — Там уже построено капище и горит священный огонь. Вчера я приказал принести пленных и заставил их поклониться огню. Некоторые согласились, другие же упрямо отказываются. Как прикажет царь царей поступить с заблудшими?

— Покарать всех без пощады! Пусть это послужит примером для других! — воскликнул Шапух, и большие глаза его зажглись неумолимой злобой. — От востока до запада должна царить вера маздеизма, и всякий, кто будет противиться ей, должен понести тягчайшее наказание.

— Такое именно и сделано распоряжение, великий государь! Сейчас начнется карательный обряд.

На равнине возле реки нетерпеливо ожидали стада обученных слонов. Вожатые старались раздразнить их как можно сильнее, и поэтому громадные животные страшно ревели. Пленные, отказавшиеся поклоняться огню, были выстроены в ряд на площади. Молчаливо, с грустными лицами ожидали они своих последних роковых минут. Но в их предсмертном томлении чувствовалось гордое сознание исполненного долга.

Священной долине Евфрата словно судьбой было предназначено служить местом мученичества. Здесь мученически погибли Восканяны и Сукиасяны. Здесь, подобно тому, как Моисей Израиля скрывался в глубине горы Набау, Моисей Армении — Григорий Просветитель таился в темных пещерах горы Нпат. С древнейших времен эта долина служила местом кровавых религиозных столкновений. Начиная с убийства верховного жреца Мажана вплоть до последних казней, совершенных Шапухом, долина каждый раз орошалась кровью мучеников.

Музыканты заиграли в трубы и ударили в тимпаны. Эти звуки еще больше возбудили слонов. Они пустились в бешеную пляску. В это время персидские палачи в красных одеждах подвели к слонам пленных — взрослых и детей — и группами расставили перец ними. Свирепые слоны начали ужасную игру со своими жертвами. Подхватив несчастных с земли своими страшными хоботами, они, как мячи, подбрасывали их высоко в воздухе. Те падали на землю с жалобными стонами. Слоны подхватывали их снова, вращали в воздухе и опять изо всей силы швыряли о землю. Эта адская забава продолжалась до тех пор, пока несчастные не лишались сознания. Тогда слоны принимались топтать их ногами и раздробленные, окровавленные тела, как куски ваты, вновь подхватывали хоботом и швыряли в реку. Печальный Евфрат постепенно наполнялся трупами, и его прозрачная, чистая вода окрасилась кровью. Так тысячи человеческих существ были растоптаны слонами.

Это видел Шапух из своего шатра. Это видели Меружан Арцруни и Ваган Мамиконян, находившиеся с ним. И это зрелище развлекало их больше, чем слонов.

— Куда попадут осужденные: в ад или в армянский рай? — спросил царь царей со злой усмешкой.

— Они уверены, что попадут в рай, — смеясь отвечал Меружан.

— Эти глупцы радуются, когда им приходится умирать за религию, — вмешался Ваган Мамиконян.

— Ничего, наши слоны ведь не устанут от совершения казни над такими, — сказал царь царей. — А нашим богам весьма приятна их кровь. Клянусь светлым ликом моих предков, клянусь священным именем Ормузда, я не пощажу ни пола, ни возраста, ни звания, и всякий — будь то родовитый или простолюдин — будет наказан за сопротивление нашей воле, ибо мои слова — это воля могущественных богов.

Так говорил царь царей, и его страшный голос сотрясал шатер.

В это время недалеко от места чудовищной пляски слонов готовилось другое злодеяние. На площадь спешно волокли повозки с какими-то подвижными машинами. На каждой из них возвышался остроконечный длинный шест. Издали это множество повозок с железными остриями походило на стоящие у пристани лодки с вонзающимися в небо мачтами. Когда повозки были установлены на площади, приступили к адскому делу.

Среди пленных было немало молодых знатных женщин и девушек — жен и дочерей тех нахараров, которые, узнав о приближении Шапуха и не желая ему покоряться, побросали свои замки и разбежались в разные стороны. Этих знатных женщин держали в особых палатках, недалеко от палатки Шапуха. Царские евнухи вошли к ним, раздели их донага и выстроили перед повозками с шестами длинными рядами на площади.

Это было отвратительное зрелище, изобретенное Шапухом, наглость и бесстыдство которого превзошли его жестокость. Скромные женщины и девушки принуждены были стоять обнаженными и завидовать в душе тем счастливцам, которые погибли под ногами слонов, мгновенно избавившись от зверств Шапуха. Многие из них не могли держаться на ногах: теряли сознание, падали на землю. Евнухи заставляли их подниматься. Другие, как безумные, рвали на себе волосы, царапали лица, били себя в грудь и, громко рыдая, кричали. Плеть евнуха опускалась на их голые тела, оставляя на них кровавые полосы. Тогда они умолкали…

Это было жестокое издевательство, тяжелое оскорбление, которым Шапух хотел унизить армянскую знать. Знатные женщины стояли обнаженные перед его войском. Воины обступили женщин густою толпой, глазея на них.

Явился мовпетан-мовпет, окруженный своими магами в белых одеждах. Главный жрец остановился на площади, поднял руку и обратился к женщинам.

— Упрямство ваших мужей обрекло вас на эту позорную участь. Вы искупаете их грехи. Но велик царь царей и безмерно его милосердие: он дарует вам прощение и вернет вам прежнюю славу и почет, если вы покоритесь его повелению. Животворное солнце дает свет и тепло всему миру, все живое должно в благодарность преклоняться перед ним. Оно — источник жизни и света. Оно — источник всякого добра. Без него нет ни жизни, ни счастья, без него царствует темный мрак Агримана. Его светозарным подобием на земле пылает священный огонь Ормузда. Поклонитесь ему, и вы будете спасены. От вас, знатных женщин, мы должны ожидать больше всего, ибо за вами последует простой народ Армении. Если же вы, подобно своим мужьям, будете упорствовать в ваших заблуждениях, то вас ждет вот эта ужасная казнь, — он указал рукой на повозки с шестами. — Выполняйте волю царя царей Персии: велико его могущество и безгранично его милосердие!

— Пусть его могущество и милосердие погибнут вместе с ним! — закричали женщины. — Пусть его уделом будет вечное проклятие. Мы скорее готовы навсегда остаться пленницами и вынести любое наказание, чем подчиниться его воле и бесчестному требованию.

— Повторяю! — воскликнул мовпетан-мовпет, — пожалейте себя, пожалейте ваших детей! Ваши дети у вас на глазах будут растоптаны слонами, а вы будете присуждены к жестокой казни на шестах.

— Ничто не может поколебать нашу веру, ничто не испугает нас. Выполняйте злую волю злого деспота. Мы готовы!

Видя непреклонность разгневанных женщин, мовпетан-мовпет обратился к палачам и приказал:

— Начинайте!

Тогда подошли одетые в красное палачи и, точно злые волки набросившись на женщин, повели многих из них к повозкам и расставили на настилах. Утонченно сделанная варварская машина казни вызывала ужас. Железный шест, воткнутый в середину повозки, был подобно мачте укреплен канатами. Несчастных жертв поднимали на этих канатах вверх и насаживали на острый конец шеста, как на вертел. Не прошло и четверти часа, как площадь запестрела повисшими голыми трупами. Но сильнее смерти была та твердость, с какой эти отважные мученицы приближались к машине ужасной казни. Поднимаясь на нее, они считали ее дорогой к вечному блаженству. Храбрость женщин сокрушила самомнение надменного царя. Сидя в своем шатре, он видел их мучения, слышал их горькие стенания и, охваченный дьявольской злобой, бесновался, так как видел, что даже его неимоверная жестокость остается бесцельной, не оказывая никакого действия…

Он спустился вниз и вышел из шатра. За ним следовали Меружан Арцруни и Ваган Мамиконян. Вся знать, все придворные, стоявшие перед шатром Шапуха, пали ниц. Царь сел на коня и направился в стан своих войск. За ним ехали Меружан Арцруни и Вагам Мамиконян. Дальше следовали конные телохранители.

Царь и его конь сверкали золотом и драгоценностями. На лбу царского коня горел алмазный полумесяц. Обозрев войска, Шапух подъехал к тому месту, где совершалась казнь.

Он проезжал между рядами обнаженных женщин и внимательно разглядывал каждую. Одна из них гневно воскликнула:

— Шапух, надругательство не приличествует царю, называющему себя отцом народа. На виду у всех глумясь над почтенными женщинами, ты позоришь самого себя. Поступая так со слабой женщиной, при твоем могуществе, ты показываешь свое духовное убожество.

Шапух остановил коня и спросил Меружана Арцруни:

— Кто такая?

— Супруга князя Андовка Сюникского, — ответил Меружан.

Ваган Мамиконян понурил голову от стыда и угрызения совести. Андовк, князь Сюникский, был зятем Мамиконянов, а эта почтенная женщина была его теткой и матерью армянской царицы Парандзем. Царь Аршак был женат на дочери князя Андовка — Парандзем.

По грозному лицу Шапуха пробежал злая усмешка, когда он услышал имя Андовка.

— Ты упрекаешь меня, княгиня? — сказал он презрительно. — Ты упрекаешь меня в том, что я поступил не по-царски. А твой супруг, князь Андовк, поступил прилично, когда взял в плен гарем царя Нерсеха, моего предшественника, и, похитив госпожу над госпожами Персии, увез ее в Сюник?

— Он поступил правильно, Шапух, — ответила смелая княгиня. — Правда, мой супруг взял в плен гарем твоего предшественника, царя Нерсеха. Но где?.. На поле битвы, после, великой победы. А ты, как вор, пробрался в беззащитный замок моего мужа и похитил его семью. Если бы мой супруг находился здесь, а не в Византии, тебе бы не удалось это воровство. Он со своими пленницами поступил так, как подобало благородному князю. Он ни у одной из жен Нерсеха не приподнял покрывала. Ты же выставил нас обнаженными на этой площади. Он удостоил жен Нерсеха царских почестей и с почетом отправил их обратно в Персию. А ты со своими пленницами поступаешь, как варвар: сажаешь их на кол. Стыдно тебе, Шапух! Ты опорочил величие царя и человеческую добродетель!

— Нечего меня порицать! — крикнул разгневанный Шапух. — Незабываемы бедствия, нанесенные сюникцами нашей стране, и в моем сердце неизлечимы раны, нанесенные твоим мужем. Не он ли сжег и разрушил мою столицу Тизбон и разграбил мои сокровища? Тизбон и по сей день не может оправиться от этих ударов. До сих пор во дворе моего дворца стоит ступа, наполненная золой. По ней стучат люди с плачем и проклятиями: «Пусть княжество сюникских властителей, их жизнь и мощь превратятся в прах, как эта зола…» И я исполню их желание!

— Это еще как повелит бог! — ответила княгиня, и ее опечаленные глаза зажглись огнем ненависти. — Ты возложил все свои надежды на жестокость и на этих двух бесчестных людей, которые всюду бегают за тобой, — она указала на Меружана Арцруни и Вагана Мамиконяна. — К несчастью, оба они мои родственники, и я была бы гораздо счастливее, если бы они были мне совсем чужими. Они изменили родному царю, изменят и тебе…

Она на минуту умолкла, а затем продолжала:

— Ты напоминаешь мне о том, что мой супруг сжег Тизбон и разграбил твои сокровища. Это правда. Но после того тяжкого оскорбления, которое ты нанес моему мужу в твоем доме, за столом, его месть была еще недостаточна. Правда, он сжег твой город, разграбил твой дворец, но не тронул твоих жен, хотя ему легко было взять их в плен и заставить подметать улицы в крепости Багаберд. Но он человек благородный и поступил благородно. А ты…

Последние слова замерли на устах княгини. Палачи набросились на нее, вырвали ей язык, а затем искромсали ее тело на части…

Бешенство разъяренного Шапуха не имело пределов. Он приказал перерезать всех женщин Сюникского дома, а мальчиков оскопить, дабы не было потомков у Андовка и чтобы его род прекратился навеки.

 

IХ. Артагерс

После зверств под Зарехаваном Шапух двинулся к крепости Артагерс, где укрепилась армянская царица Парандзем. Там же были укрыты и царские сокровища. Алчного Шапуха не столько привлекали сокровища армянского царя, сколько его супруга. Захватив ее, он рассчитывал овладеть и всей Арменией. Сам царь давно уже был в его власти. Оставалась царица.

Артагерс имел печальную историю. Эта одна из самых неприступных крепостей в области Аршаруник принадлежала некогда Камсараканам. Но царь Аршак неправедными путями отнял у них эту крепость и овладел ею. Теперь незаконно захваченная крепость стала убежищем его жены.

Царица Парандзем вступила в крепость с семнадцатью тысячами армян, из них — одиннадцать тысяч мужчин и шесть тысяч женщин. Это были главным образом лица княжеского рода, которые во время наступившей смуты не пожелали оставить свою царицу.

После нескольких месяцев упорной осады и ожесточенных боев Шапух понял, что обманулся в своих ожиданиях. Ни бесчисленное персидское войско, ни всевозможные военные ухищрения не приносили ему успеха. Наоборот, при каждой новой попытке захватить крепость персы терпели большой урон. Царь царей Персии, заставлявший трепетать Восток и Запад, задыхался от ярости, видя, как все его усилия бесплодно разбиваются о несокрушимые скалы Артагерса.

Положение Шапуха было не из легких. Он попал в ту ужасную западню, где Аракс и быстротечная Ахурян, преодолев горные высоты и глубокие ущелья, сливаясь, создавали многочисленные непроходимые преграды для врагов Армении. По преданию, в прибрежных мрачных пещерах этих рек некогда обитали драконы, вселявшие в людей ужас. Теперь же наводили страх армянские исполины, укрепившиеся там со своей царицей.

Крепость Артагерс находилась неподалеку от того места, где Ахурян и Аракс, сливаясь в одно русло, образовывали острый треугольник, сжимая старый Ервандашат, по каменистым уступам которого Ерванд поднялся до трона Аршакидов. Крепость была расположена на высоких сизых скалах. У ее подошвы в глубокой пропасти ревела река Капуйт.

Артагерс был известен Риму и Византии. Римский цезарь Кай, приемный сын императора Августа, возле его могучих стен получил смертельную рану от руки князя Аттона.

Шапух упрямо продолжал осаду, уверенный в том, что если не силой оружия, то голодом и жаждой он вынудит осажденных сдаться. Но в подвалах крепости съестных припасов было достаточно. Военные средства того времени не в состоянии были воздействовать на недоступные, расположенные на высотах укрепления — это великое чудо природы.

Но более, чем цитадель, несокрушима была энергия осажденных. Их самопожертвование не имело предела. Знатные женщины по целым ночам бодрствовали на стенах. Знатные девушки не покидали башен крепости, следя за каждым движением врага. Царица собственноручно лечила раненых. Мужчин и женщин воодушевляла горячая любовь к родине; в них вселяла веру и ободряла сама царица.

Шапух приказал повести решительное наступление. Персы, защищенные латами и щитами, вскарабкались на крепостные стены. Они дрались геройски, град стрел, летевших на них из крепости, не умерял их ярости. Царица в доспехах стояла на крепостной стене и воодушевляла своих воинов. Внезапно стрела попала ей в плечо, пробила латы и вонзилась в тело. Один из военачальников подбежал к ней и протянул руку, собираясь вытащить стрелу.

— К чему попусту тратить время? — сказала царица. — Вытащим после!

Эта слова подействовали так воодушевляюще на воинов, что они удвоили напор и отогнали врага от стен цитадели.

Иногда ночью, а то и днем из крепости выходили отряды воинов и вступали в бой с персами. Эти маленькие отряды своими молниеносными набегами не только тревожили стан врага, но часто возвращались с пленными и добычей.

Затяжка осады беспокоила Шапуха. Он не мог долго оставаться у стен Артагерса. Более важные дела призывали его обратно в Персию. Уйти, не добившись никаких результатов, ему не позволяла его безграничная кичливость. Убедившись в том, что силой он не одолеет крепость, он прибег к своей обычной хитрости. Отправил посла к царице, и давая большие обещания, предложил, чтобы обе стороны сложили оружие и чтобы она, царица, спустилась с крепости для личных переговоров о перемирии. Но царица твердо отказала, заявив послу, что с таким обманщиком, как Шапух, она ни видеться, ни вести переговоры не желает. И хотя оскорбление было тяжкое, все же царь царей предложил вступить в переговоры с ним хотя бы издали. Приближенные царицы посоветовали ей принять это предложение.

В назначенный день надменный царь, сопровождаемый только Меружаном Арцруни и Ваганом Мамиконяном, без свиты, подошел к подножью крепости. Чтобы легче было вести переговоры, ему разрешили приблизиться к стене. Там приготовлен был для него роскошный трон, и группа придворных встретила его стоя. Шапух явился, но, раздосадованный донельзя, не захотел сесть на трон. К его приходу на башне, окруженная нахарарами, появилась царица. Высокая, красивая женщина среди своих вельмож казалась прекрасной богиней. Увидев ее, Шапух обратился снизу:

— Всем известно, царица, сколь ты прекрасна! Красотой своей ты свела с ума царя Аршака, который похитил тебя, пролив кровь своего племянника Гнела. Ты, царица, была бы еще прекраснее, если бы с такой чудесной красотой соединяла ум и рассудительность. Но сюникцам не дано ни ума, ни рассудительности. Им присущи лишь грубость варваров и безмерная гордость. Их мысль груба, а сердца бесчувственны, как скалы в их горах. Таков был твой отец князь Андовк, такова была и твоя мать. Тело твоей матери за дерзкие слова я приказал разрубить на куски у развалин Зарехавана. Я истребил весь твой род, кроме твоих братьев, — они в числе моих пленников, и их ждет мучительная смерть, если ты, царица, будешь упорствовать. Зачем ты укрепилась на этих высотах? Разве эти скалы спасут тебя? Могущество царя царей Персии велико, и гнев его ужасен. От одного его вздоха горы тают, как свечи, сохнут моря, а ты, царица, неразумно ожидаешь в окружении, на этих высотах, пока разбушуются волны, разыграется буря и твой жалкий остров исчезнет в неумолимом потоке моего гнева. Ради чего ты засела в крепости? Ведь этим ты, царица, не спасешь ни себя, ни свою страну. Вся Армения у меня под пятой. Стоит мне наступить ногою, и она превратится в прах. Для тебя, царица, один исход: мое великодушие. Положись на меня, и ты будешь спасена. Не будь ты женщиной, я бы не простил тебя. Но я прощу, тебя, так как ты женщина. Спустись с этих высот, облобызай прах ног царя царей, и он станет к тебе милосердным.

Царица спокойно слушала его. Нахарары же и вельможи дрожали от негодования. Ответом на эти угрозы могла быть только стрела, которая заставила бы замолчать этого зверя. Окружающие царицу нахарары уже готовились поразить его, но царица молчаливым жестом сдержала их гнев. Она не хотела вероломством отвечать на вероломство и отправить к персам от ворот крепости труп гостя.

Она ответила так:

— Слушай, Шапух, ты утратил благородство и учтивость царя. Ты забываешься, говоря с царицею! Забываешь и о том, что имеешь дело с женщиной. Ты напоминаешь мне, Шапух, о твоей зверской расправе над моей матерью и над моей родней и нагло хвастаешься своим варварством. Но тебе бы следовало быть в страхе за совершенные преступления, если бы в тебе осталась хоть капля человечности. Ты, Шапух, угрожаешь, мне таким же печальным концом, какой выпал на долю моих родных. Но ты не думаешь о. том, что эта угроза только разжигает во мне чувство мести и укрепляет убеждение в том, что нельзя протягивать руку человеку, чьи руки обагрены кровью моей матери и моих близких. Ты мне обещаешь прощение и приглашаешь, меня спуститься вниз. Но подумай, Шапух, сколько раз ты уже обманывал нас. Разве можно иметь хоть каплю доверия к твоему слову и к твоим обещаниям? С того дня, как ты вероломно пригласил к себе моего царственного супруга, который спас тебя от многих и многих опасностей, и нагло заключил своего гостя, своего верного союзника в крепость Ануш, с тех пор ты лишился доверия всех армян. Ты думаешь, Шапух, что Армении находится под твоей пятой, и ты грозишь уничтожить ее одним ударом! Пожалуй, тебе бы это и удалось, если бы твоя храбрость равнялась твоей заносчивости и безудержному бахвальству. Но высокомерие отшибло у тебя память: вспомни, сколько раз ты позорно убегал от наших стрел, оставив трупы своих воинов на наших полях! И если твой стан сейчас находится в окрестностях моей крепости, то это не потому, что ты и твои воины храбры, нет! Но потому, что ты вероломный изменник. Ты обманом удалил моего мужа царя из его страны и, оставив Армению без главы, расчистил себе путь. Как ловкий вор спешит воспользоваться отсутствием хозяина, так и ты поспешил напасть на беззащитную страну. Но твое воровство подлее: ты подкупил домашних слуг, и они ночью открыли тебе дверь. Вот они, эти слуги, продавшие и предавшие своего господина — оба они стоят возле тебя, и ты обоим в виде подкупа отдал своих сестер.

Она протянула руку, указывая на Меружана Арцруни и Вагана Мамиконяна, и сказала:

— Но не забывай, Шапух, что Армения все же имеет хозяина. Это прежде всего тот, кто является властелином и царем вселенной, — она подняла руку к небу, — во-вторых, с тобой говорят двое: я и мой сын, находящийся в городе императоров Византин. Ложная гордость и слепой самообман ввели тебя в заблуждение, Шапух! Хорошенько обдумай и очнись! Если все погибнут, если в лачужках Армении останутся лишь слабые девушки, и те будут бороться с тобой. Но до этого еще далеко. Ты не замечаешь, что всей своей мощью ты уперся в скалы этой крепости и ничего не можешь с нами сделать. А сколько еще таких крепостей в нашей стране, в которых мои нахарары ожидают тебя с оружием в руках! Ты попал в ловушку армянских гор и будешь очень счастлив, если сможешь выбраться из нее. Иди, Шапух, уходи отсюда! Иди, беснуйся от злобы и совершай варварства, которые еще можешь совершить. Твои угрозы не пугают меня! Иди! После всех мерзостей, содеянных тобой, между нами не может быть мира. Доколе мой царственный супруг мучается в крепости Ануш; Армения в порыве мести, с оружием в руках будет воевать с тобой….

— Увидим! — проскрежетал зубами Шапух, спускаясь с крепостной горы.

Прошел почти месяц.

Артагерс ликовал, охваченный общей радостью. Улицы были разукрашены. На башнях развевались разноцветные флаги. Огромные толпы народа заполнили площадь. Мужчины и женщины, мальчики и девочки плясали под громкие звуки музыкальных инструментов. У царского дворца собрались богато вооруженные веселые группы воинов. За день до этого Шапух прекратил осаду и удалился в Персию. Крепость праздновала свое освобождение.

Обширный зал царского дворца был пышно украшен. На длинном столе, у стены, были разложены драгоценные одежды, роскошное оружие, панцири, золотая и серебряная посуда, блеск которых ослеплял. Все это было взято из царских хранилищ и предназначалось для наград. Царица, отправляясь в Артагерс, захватила с собой и царскую сокровищницу.

Царица сидела на пышном троне в роскошном праздничном одеянии. Сегодня у нее был торжественный прием. Прекрасное лицо ее было веселее обыкновенного. Правда, ее веселость казалось не вполне искренней и лишь едва прикрывала ту глубокую грусть, которая таилась в ее красивых глазах.

Да, она была прекрасна, эта дивная богиня Сюникской страны. Ее красота явилась причиной того, что царь Аршак совершил трагическое преступление, которое можно было оправдать только страстной любовью.

На голове царицы сияла маленькая корона, украшенная драгоценными каменьями, под которой венком были собраны ее черные кудри, обрамлявшие бледные щеки и мелкими косичками спадавшие на ее пышные плечи. Прозрачными складками живописно вилась из-под красивого головного убора белая вуаль. Убор придавал ее очаровательному лицу особую прелесть. Золотые серьги скрывались под прядями черных локонов, и только яркий блеск каменьев выдавал их присутствие. Эти драгоценные серьги были столь тяжелы, что висели не в ушах, а на застежках по обеим сторонам короны; на концах их были кисточки, в каждой кисточке сверкали крупные драгоценные каменья. Жемчужная цепь соединяла их между собой и спускалась на грудь. Шею украшало драгоценное ожерелье, с которого свисал нагрудный знак в виде сияющего в лучах месяца, лежавшего на ее высокой груди. На обнаженных руках были надеты золотые браслеты, на мизинце правой руки сверкал царский перстень. Платье цвета пурпура длинными мягкими складками спускалось до пола; на ногах были густо расшитые жемчугом туфли. Широкий золотой пояс с бриллиантовыми застежками плотно охватывал стан. Плечи покрывала розовая бархатная мантия, подбитая соболем.

По правую сторону царицы впереди всех стоял Мушег Мамиконян, спарапет всех армянских войск, возле него Саак Партев, сын Нерсеса Великого. За ними пониже стояли нахарары и вельможи, — каждый занимал подобающее ему по знатности и положению место. Тут же был и Месроп Таронский. А по левую сторону трона, в том же порядке, стояли жены и дочери нахараров. На всех лицах сияла беспредельная радость, у всех глаза сверкали от восторга.

Из присутствующих никто не сидел, кроме епископа Хада, которого Нерсес Великий, отправляясь в Византию, назначил своим местоблюстителем.

С улицы доносились звуки музыки и раздавались раскаты смеха. В зале же господствовала глубокая тишина. Царица обратилась к присутствующим с такими словами:

— Шапух прекратил наконец свою длительную осаду. Его могучая сила разбилась о наши скалы. Но еще несокрушимее было ваше мужество, ваша самоотверженность, мои дорогие полководцы! Всевышний послал вам силу, и вы, как подобает героям, отважно боролись с яростным врагом. Вы показали себя достойными сынами нашей родины. Тяжела была длительная война и полна бедствий! Тяжела потому, что, кроме чужого врага, мы вынуждены были бороться со своими родичами. Наших врагов вели наши же родичи. Сын дрался против отца, брат против брата. И в том именно проявился ваш высокий дух любви к родине, что вы не пощадили ваших родичей и на их оружие ответили оружием. Хвалю вашу доблесть и даю вам свое материнское благословение.

Все молча наклонили головы, выражая тем свою глубокую благодарность. Царица продолжала.

— Однако многое предстоит еще нам в будущем. Мы отогнали врага от крепости, но не изгнали его из пределов нашей страны. Мы защитили себя. Наша страна, наша дорогая родина находится все еще под угрозой. Я не сомневаюсь в том, что Шапух, позорно отступивший от Артагерса, не забудет эту тяжелую обиду. Всю свою желчь, весь яд изольет, несомненно, на незащищенные местности. А таких мест немало. Некоторые из наших нахараров оказались настолько трусливыми, что покинули свои земли и разбежались в разные стороны. Враг захватил их земли. Их семьи находятся в заключении в своих же замках и содержатся как заложники. После печального кровопролития в Зарехаване, где Шапух обнаружил свою звериную ярость, многие из наших друзей оказались в плену у врага. Нет покоя для нас, пока наши братья и сестры томятся в плену. Нет покоя для нас, пока не смыто пятно позора, нанесенное Шапухом тем нахарарам, чьих жен и дочерей он обнаженными выставил перед своим войском… Тяжко мне, слишком тяжко перечислять наши бесчисленные бедствия и вспоминать о наших неизлечимых ранах. Возлагаю упование на вседержителя, на вашу любовь к отчизне, храбрые воины, и верю, что вы оправдаете ваше призвание.

Ее приятный и внушительный голос отчетливо раздавался под высокими сводами. Вдохновенные, пламенные слова, которые лились из ее уст, зажгли всех присутствующих; они все чаще и чаще наклоняли головы, выражая царице свою искреннюю преданность.

Затем заговорил епископ.

— Отечество в опасности! Да. Но в еще большей опасности церковь. Персидская нечисть уже проникла в наши храмы. На наших священных алтарях уже горит пламя Ормузда. Монастыри наполнились магами и жрецами. Монахинь преследуют, а монахов заставляют насильно служить огню. Некоторые из наших нахараров, чтобы угодить персидскому царю, соорудили в своих домах кашица. Церковь, созданная заботами нашего многострадального отца Григория Просветителя, близка к гибели. Персы много раз нападали на нашу страну, много раз побеждали, но и много раз были побеждены нами. Наша страна многократно омывалась кровью. Но проходили печальные дни войны и разгрома, и на крови снова зацветала новая жизнь, и наступало благоденствие. Теперь же опасность грозит нашей церкви, нашей вере и ведет народ к неминуемой гибели. Катастрофа близка, и нет от нее спасения. Это будет смертью всех армян. Сколько народов, сколько племен, как ненасытный дракон, поглотила религия Зороастра! Сколько святынь сгорело в ее неугасимом пламени! Надо потушить этот огонь, который стал уже разгораться в нашей стране! Надо погасить это пламя, которое грозит поглотить наши святыни. Да, надо погасить, дабы снова ожила наша вера — источник жизни нашего народа и нашей страны.

— Да будет благословенна воля всевышнего, да защитит он нашу святую церковь — мы же будем ее верными воинами! — воскликнули князья и нахарары в один голос.

Царица встала. Наступило молчание. Она медленными шагами направилась к столу, на котором были разложены награды, взяла меч и, протягивая его епископу, сказала:

— Преосвященный владыка, враг мечом и кровью осквернил наши священные храмы, и мы тоже должны очистить их мечом и кровью. Вот твой меч. Покажи пример служителям церкви, пусть они станут достойными ревнителями ее славы.

Епископ принял меч.

Затем царица взяла золотую мантию и, подойдя к Мушегу Мамиконяну, сказала:

— Князь Мушег, ты доказал в этой борьбе, что ты достойный сын своего отца, погибшего за отчизну и царя. Ты достоин самой высокой царской награды. Теперь на своих могучих плечах ты несешь всю тяжесть судьбы Армении. Твои достойные плечи я украшаю этой мантией, которую носил царь Аршак — мой царственный супруг.

Спарапет с глубоким благоговением преклонил колено перед государыней, и она накинула ему на плечи царскую мантию.

Затем царица снова подошла к столу с подарками и взяла золотой кубок. Обращаясь к Сааку Партеву, она сказала:

— Твой отец, Саак, был самой верной опорой Армении и ради любви к ней обречен сейчас на тяжелую участь изгнанника. Лучезарная звезда отца сверкает на твоем ясном челе, — мы убедились в это во время последних битв. Прими этот кубок и, пользуясь им, всякий раз помни о моей горячей благосклонности к тебе.

Высокородный Партев преклонил колено и принял из рук царицы прекрасный кубок.

Так щедрой рукой мудрая царица награждала каждого за храбрость. Для каждого у нее находилось слово мудрой похвалы соответственно родовитости и заслугам награждаемого. Радость нахараров была неописуема, и безгранично было их восторженное воодушевление. Одна ее улыбка, один ее взгляд, полный материнской любви, вселял в них бодрость духа, новую энергию и стремление к самопожертвованию. Они были рады тому, что за свои заслуги не только получили воздаяние, но и удостоились лестной оценки такой благородной женщины, как царица Армении.

Когда были розданы награды мужчинам, царица обратилась к женам нахараров, которые оказали неоценимые услуги во время осады. Взор ее не находил среди них ту, которую искал.

— Среди моих храбрецов есть девушка-героиня, — сказала она. — Где Ашхен? Пригласите ее сюда.

Прекрасная княжна Рштуника из скромности пряталась в соседней комнате. Через несколько минут она вышла в роскошном вооружении. Глаза всех обратились на красивую, статную героиню. Царица обняла ее и поцеловала в лоб.

— Дорогая Ашхен, было время, счастливое время покоя и мира, когда наши княжны показывали искусство своих рук в рукоделиях и изделиями этими украшали пышные чертоги нахараров и священные алтари наших храмов. Прошло мирное время, началось время кровавых битв и смерти. И ты своим прекрасным, достойным похвалы примером показала знатным женщинам, что в те дни, когда родине грозит опасность, нежные женские руки вместо иглы должны взяться за копье и вместо ниток натягивать крепкую тетиву. Ты с успехом сделала это. За это, дорогая Ашхен, я опояшу твой благородный стан вот этим поясом и пожелаю тебе еще большей бодрости и силы.

Царица надела на нее пояс с драгоценными каменьями. Княжна со слезами радости поцеловала у нее руку.

Многие из жен и дочерей нахараров также удостоились наград. Когда торжество награждения было окончено, епископ произнес благодарственную молитву, после чего в трапезной палате заиграла дворцовая музыка и царица ласково пригласила всех, кто был в зале, отобедать вместе с нею.

До самого вечера у дверей дворца, на площади, народ с нетерпением ожидал выхода нахараров. Когда они появились, раздались громкие крики радости; толпу охватило воодушевление. Любимых князей со всех сторон хотели поднять и на руках отнести домой; но князья скромно отклонили эти почести. Толпа продолжала идти с ними. Пение и радостные рукоплескания сопровождали нахараров до их жилья.

 

X. Мушег. — «Вкривь и вкось»

Прекратив осаду Артагерса, Шапух оставил в занятой части Армении большую часть своих войск под начальством Меружана Арцруни и Вагана Мамиконяна. Сам же с остальным войском направился в Персию. Только через две недели ему удалось добраться до Тарвеза. Здесь, под городом, расположился его огромный стан.

В то же самое время несколько армянских полков по другой дороге спешили к персидскому лагерю. Они прошли через области Гер и Зареванд и, продвигаясь по северным берегам озера Капутан, приблизились к берегам реки Аги.

Полки эти состояли только из легкой конницы, которая походила скорее на партизанский отряд, чем на постоянное войско, хотя была довольно многочисленна. Передвигались полки ночью, днем же, свернув с дороги, отдыхали в защищенных местах. И не только невыносимая жара в выжженных солнцем пустынях, раскинутых от Зареванда до Тарвеза, заставляла их двигаться ночью. Была и иная причина: желание быть незамеченными. Полки передвигались разрозненно, отдельные соединения находились в нескольких милях друг от друга.

Стояла уже глубокая ночь, когда первый отряд добрался до реки Аги. Во время весенних разливов река, размывая свои измельчавшие берега, пробила довольно широкую и глубокую лощину. Теперь же, после убыли воды, она оставила ил, покрытый богатой растительностью. Это побережье было настолько ниже прилегавшей к ней местности, что на нем легко могло укрыться до тысячи людей, не будучи замеченными с проходившей поверху дороги.

Здесь у правого берега отряд остановился для небольшого отдыха.

Стреножив коней, воины пустили их пастись в прибрежных камышах; сами же, достав свои запасы из дорожных мешков, закусили и улеглись спать, держа оружие наготове под головой. Один из них остался караулить.

Он крайне нетерпеливо ходил по берегу и грыз на ходу захваченный с собой кусок копченого мяса. Во мраке ночи не было видно ни зги, только вдали мелкими огненными звездочками мигали не погашенные еще фонари персидского лагеря. Дозорный не отрываясь глядел в сторону лагеря.

Продвигаясь вдоль берега, он незаметно добрался до моста. Мутно-желтые волны реки неслись под многочисленными сводами моста и глухим шумом нарушали ночную тишину. Не переходя через мост, дозорный остановился у одной из высоких опор и напряг слух, не сводя внимательного взгляда с персидского стана. Он долго глядел, но не мог ничего различить и, кроме шума реки, ничего не слышал. Лагерь находился у города Тарвеза, расположенного на левом берегу реки, на расстоянии трех часов пути.

В это время на краю проезжей дороги, которая вела к мосту, какой-то человек высунул голову из ямы, точно крот, и стал осматриваться. Глаза его, привыкшие к ночной темноте, точно глаза зверя, сейчас же различили дозорного, стоявшего у опоры моста. Человек вылез из своей норы и тяжело пополз к мосту.

— Подайте несчастному… — жалобно простонал он, когда подполз ближе.

Дозорный вздрогнул, увидя у своих ног какое-то странное шарообразное тело.

— Два дня не ел, умираю с голоду, помоги, — еще жалобнее протянул незнакомец.

Дозорный бросил ему свой кусок копченого мяса, хотя и сам был голоден. Просивший схватил кусок и с жадностью собаки начал есть, кроша кости своими острыми зубами.

— Видно, ты сильно проголодался, — заметил дозорный.

— Как не проголодаться, господин мой, вот уже вторые сутки никто по мосту не проходит.

— Почему так?

— Разве не видишь?.. Там находится стан персидского царя… Страшась его, никто по этой стороне не проходит. Дороги опустели. Люди боятся выйти из дому, и повстречаться с воинами Шапуха. Проклятые персы, как голодные волки, рыщут повсюду.

— Тебе они ничего не дали?

— Будь они прокляты… Не только не дали, но еще и ограбили. Отняли у меня верхнюю одежду и унесли. Целых десять лет она заменяла мне и постель и одеяло; мне подарил ее паломник-армянин. Не знаю, как обойдусь теперь без нее… Либо замерзну от холода, либо сгорю от жары.

Эти слова он произнес так жалобно, что дозорный снял с себя военную одежду и отдал ему.

— Вот тебе накидка.

Незнакомец сильно обрадовался и схватил неожиданный подарок, бормоча благословения.

— Помоги мне, милосердный господин, донести эту одежду до моей норы, она отсюда недалеко, — попросил он дозорного.

Он пополз к своей конуре, а дозорный нес за ним одежду. Несчастный был прокаженным, изгнанным из людской среды. Свое жалкое существование он влачил на проезжих дорогах, вне городов, в земляных норах, живя подаянием прохожих.

Нельзя было бы при свете без содрогания смотреть на это бесформенное тело. Руки и ноги его почти высохли, лишь на левой руке шевелились остатки пальцев. На лице ни носа, ни губ, торчали только зубы. Глаза в глубоких впадинах беспокойно блестели из безбровых окостенелых глазниц, голос хриплый, точно из разрушенной гортани. Его землянка поистине была дырой, вырытой в земле. В ней можно было только сидеть, но не лежать. Да в этом и не было особой нужды, так как шарообразное тело прокаженного не нуждалось в лежании. Вся его посуда состояла из глиняной чаши, валявшейся в углу в специально вырытой яме. Четыре кола были расставлены по углам его жалкого жилья, на них были положены куски дерева и ветви, обмазанные глиной. Это перекрытие защищало его землянку от дождя и от солнца. Он вполз в свою нору. Но незнакомый благодетель не отходил от него. Иногда для чего-нибудь могут пригодиться и люди, пренебрегаемые обществом и совершенно отверженные.

— Ты сказал, что за эти два дня никто не проходил по мосту? — спросил дозорный.

— Никто, господин, я наблюдаю целый день, высунув из норы голову. Если даже муха пролетит, и ту замечу. Только сегодня утром рано, когда еще было темно, прошли двое… Они шли в стан.

— Ты их хорошо приметил? Что это были за люди?

— Приметил, как не приметить.

И он стал описывать этих людей.

— Они еще не возвращались? — быстро спросил дозорный.

— Нет еще! Если бы возвратились, я бы увидел.

Это сообщение бессменного стража несколько успокоило дозорного. Пожелав бедняге доброй ночи, дозорный направился к тому месту, где находился отряд всадников.

Все его спутники, утомленные, спали крепким сном. Некоторые из коней, насытившись, также лежали на траве, или катались по земле, желая размять усталое тело. Единственным человеком, не думавшим о покое, был тот, кто, вернувшись от моста, молча прошел через стан, посмотрел на спящих, затем направился к реке и застыл у берега. Блестящие глаза его были устремлены на мелкие светлые точки, которые то пропадали, то снова появлялись вдали. И его сердце, подобно этим огонькам, вспыхивало жарким огнем, в нем все сильнее росло нетерпение.

В это время на мосту показались два человека. Осторожно оглядываясь, они чуть слышно переговаривались:

— Если бы они пришли…

— Непременно должны прийти…

— Они назначили время этой ночью.

— И у этого моста…

Острый слух прокаженного, сидевшего в землянке, уловил их шаги: он высунул голову из норы и внимательно посмотрел вокруг. «Это опять те двое», — смекнул он и быстро пополз к проходящим.

— Тут один человек спрашивал про вас, — раздался его голос из темноты.

Прохожие были ошеломлены, не зная откуда донесся этот неожиданный голос. Прокаженный подполз ближе. Они заметили шарообразное тело.

— Куда девался тот человек? — спросили они.

— Прошел вниз по реке, — сказал прокаженный. — Дай бог ему удачи во всем, — добавил он, — он насытил мой пустой желудок и одел мое голое тело!

Прохожие стали спускаться вниз по течению реки, торопливо переговариваясь:

— Вовремя поспели… Но где найти спарапета?

Ответ на это не замедлил:

— Это вы? — раздался голос дозорного, который все еще стоял у реки.

— Да, тер, это мы, — ответили они приближаясь.

То был не кто иной, как сам Мушег Мамиконян.

— Рассказывайте, что видели, — обратился он к ним.

Те стали рассказывать. Спарапет слушал с огромным вниманием. Не дослушав до конца, Мушег начал задавать вопросы.

— К какой стороне города прилегает стан?

— С востока, немного ниже подножья Красной горы.

— В какой части города раскинуты царские шатры?

— У подножья горы, на возвышенности.

— А царский гарем?

— Вправо от царских шатров.

— Как расположен стан?

— Как всегда, подковой, концы его упираются в царские шатры.

— Где стоит конница?

— Лошадей угнали пастись на расстояние дальше чем десять фарсангов.

— Когда намереваются выступить?

— Через три дня.

Задав еще несколько вопросов и получив исчерпывающие ответы, спарапет сказал:

— Отправляйтесь отдыхать!

Они удалились.

Мушег остался один и снова начал беспокойно шагать по берегу реки. Теперь он знал местоположение стана врага, знал самые мелкие подробности о противнике, и этих сведений было вполне достаточно, чтобы на их основании составить смелый план набега. Он намеревался в эту же ночь напасть на стан Шапуха. Это решение было настолько же рискованным, насколько и бесповоротным.

После ухода Шапуха и его войск от стен Артагерса спарапет не счел достаточным позорное поражение царя царей Персии и решил не выпускать его невредимым из пределов Армении. Злодеяния, совершенные Шапухом, были до такой степени чудовищны, его действия настолько оскорбительны, что следовало по заслугам наказать этого зверя. Он превратил в руины те области, где прошел; он велел перебить взятых им пленников. Это еще можно перенести. Армения была привычна к такого рода бедам. Но у развалин Зарехавана он поступил бесчестно со знатными армянскими женщинами, оскорбил честь армянской знати. Этого вынести было нельзя. Нельзя было забыть те слова, которые произнесла царица Армении в день торжеств в Артагерсе: «Нет для нас покоя, пока не смыто пятно позора, нанесенное Шапухом тем нахарарам, чьих жен и детей он обнаженными выставил перед своим войском». Несколько знатных молодых людей, присутствовавших на торжестве, тогда же решили отомстить. Это и было причиной того, что партизанские отряды спарапета большей частью состояли из сыновей армянских нахараров, поклявшихся отомстить за попранную честь.

Спарапет возглавил эти отряды и, взяв с собой несколько из них, стал преследовать Шапуха после его ухода из Артагерса. Он не приближался к врагу до тех пор, пока Шапух не разделил свое огромное войско на несколько частей. Командование над одной из них Шапух поручил Меружану Арцруни и Вагану Мамиконяну, над другой — своим полководцам Зику и Карену; их он оставил для охраны завоеванных областей Армении и для захвата новых. С остальной частью войска он направился в Персию. Вот эту часть войска Шапуха и стал преследовать спарапет. На всем протяжении пути от Артагерса до Тарвеза ему не удавалось найти ни подходящего места, ни удобного времени для осуществления своей задачи. Теперь враг уже был у границ Армении. Дальше откладывать было нельзя, так как, перейдя границу и вступив на персидскую землю, он встретил бы затруднения. Надо было, следовательно, воспользоваться этой ночью, последней и единственной.

Спарапет продолжал блуждать по берегу реки. Он гневно смотрел на восток. Иисус Навин, герой Израиля, приказал солнцу остановиться на месте до окончания битвы. А Мушег Мамиконян, герой Армении, хотел бы приказать солнцу, чтобы оно совсем не всходило, пока не начнется бой. Иногда он обращал свой нетерпеливый взор на проезжую дорогу, по которой прибыл. Смотрел во мрак ночи, и в его уме, охваченном беспокойством, все время возникали вопросы: «Куда они девались? Почему запаздывают?»

Спустя немного времени к тому месту, где находились его всадники, прискакало еще несколько отрядов. Он немного успокоился, так как ждал именно их. Но это были не все, были еще и отставшие. К Мушегу подошел старший из вновь прибывших.

— Получил сведения? — нетерпеливо спросил он.

— Получил, — весело ответил спарапет.

— Как дела?

— Хорошо, да вот наши что-то запаздывают. Почему они задерживаются?

— Скоро прибудут. Ночь еще впереди.

— До лагеря далеко. Пока доберемся, рассветет.

— Тем лучше! По крайней мере, не придется двигаться ощупью, как слепым курам.

Спарапет улыбнулся, но ночная тьма скрыла его ироническую улыбку.

— Ты, как всегда, уверен в себе, Месроп? — сказал он.

— Я полагаюсь не столько на себя, сколько на моих всадников, Мушег! — ответил низкорослый командир.

Это был именно Месроп Таронский: небольшого роста, но велеречивый.

Разговор был прерван какими-то глухими звуками, которые неслись неизвестно откуда. Оба напрягли внимание, прислушиваясь.

— Звуки труб и барабанов, — сказал спарапет, — слышны со стороны лагеря.

— Что это означает? — спросил Месроп, несколько встревоженный.

— Это ежедневная утренняя церемония персов, — успокоил его спарапет. — На рассвете трубят в трубы и бьют в барабаны, чтобы разбудить людей и подготовить их к поклонению восходящему солнцу.

— И прекрасно! Пусть просыпаются! По правде говоря, нехорошо нападать на спящих.

— Но это лишь первый сигнал. До восхода солнца должны протрубить еще два раза.

Они стали прогуливаться вдоль берега. Вскоре подъехали остальные отряды. Мушег и Месроп поспешили им навстречу. Заметив их, один из всадников, высокий воин, быстро соскочил с коня и бросился обнимать их.

— Я, должно быть, заставил вас долго ждать, — стал извиняться он. — Но я в этом не виноват. Нам пришлось ехать по непролазной грязи, лошади едва двигались. Вчерашний дождь совсем размыл дорогу.

— Значит, надо дать небольшой отдых коням? — сказал спарапет.

— Непременно, они очень устали.

Этот веселый, цветущий воин был Саак Партев, сын Нерсеса Великого. Его всадники расположились несколько поодаль прежде приехавших воинов, а сам он, взяв с собой спарапета и Месропа, направился с ними к берегу реки; там они сели на мягкую траву. Спарапет сообщил им сведения, полученные от разведчиков. Тут же под открытым небом состоялся военный совет, который продолжался до тех пор, пока из персидского стана не послышались вторичные звуки литавров и труб. Этот сигнал заставил их поспешить. Этот сигнал призывал благочестивых почитателей Зороастра к молитве, к поклонению дневному светилу, а верных своей клятве армян — к борьбе, к кровопролитию…

Они встали и отдали приказ к выступлению. Третий сигнал литавров и барабанов должен был возвестить восход солнца. В этот момент они решили быть в намеченном месте…

Было далеко за полдень. Стан Шапуха представлял собою печальное зрелище. Заброшенные шатры и палатки были пусты. В них валялась богатая военная утварь персов, ставшая теперь добычей победителей. Весь лагерь и окрестности были покрыты трупами, сочившаяся всюду кровь вызывала ужас. Живых взяли в плен, но немало было и бежавших, которых еще продолжали преследовать.

Самого царя царей не обнаружили ни среди трупов, ни среди пленных. Персы говорили, что он бежал в самом начале битвы, бежал переодетый в платье своего слуги. Отряды всадников быстро помчались в разные стороны в погоню за Шапухом.

Великолепные шатры царя со всем их добром остались на месте. Остался и гарем со множеством красавиц востока и запада. В числе последних была и «госпожа над госпожами», царица Персии. Среди них находилась также царевна Вормиздухт, невеста Меружана. Армянская стража оцепила гарем со всех сторон, закрыв к нему доступ.

На подковообразной площади выстроили пленных. Из них отделяли знатных, как от козлищ овец. Когда подсчитали, оказалось, что число знатных равно шестистам; то были разных званий военачальники и полководцы.

Посреди площади на высоком остром колу повозки для казни было вздернуто тело в белой одежде. Это был тот самый мовпетан-мовпет, тот зверь, который сажал на кол обнаженных знатных армянок у развалин Зарехавана. Взоры всех были устремлены на этот мерзостный труп.

Возле пышных шатров Шапуха стояла незатейливая палатка спарапета Армении. Отсюда видны были результаты его победы. Сам он сидел на походном седалище, совершенно не соответствовавшем ни его званию, ни его славе. Его окружали соратники, среди которых находились Саак Партев и Месроп Таронский.

Они молчали, но лица всех присутствующих выражали крайнее недовольство, обычно возникающее после горячих споров. Сам спарапет был мрачен и с досадой теребил свои красивые черные усы, точно они мешали его горячим устам изливать тот огненный поток слов, с каким он только что обрушился на своих соратников. В не менее раздраженном состоянии был и Саак Партев. Он готов был бросить все и покинуть палатку, если бы его не сдерживал долг военного. А маленький Месроп, как говорится, не вмещался в своей коже, все время ерзал на месте, словно его кололи иголками.

Что же привело всех их в такое волнение? Почему в минуты, когда следовало радоваться победе, славе и утехе воина, царило взаимное недовольство?

Сдержанное раздражение, постепенно возраставшее, несомненно, должно было снова вспыхнуть, если бы в палатку не вошел один из телохранителей спарапета и не доложил о том, что привели главного палача. Когда палача поставили перед палаткой, спарапет спросил:

— Ты главный палач царя царей?

— Я, государь, твой покорный раб, — ответил тот с низким поклоном.

— Тебе предстоит работа, — с усмешкой, выражавшей скорее горечь, чем презрение, сказал спарапет. — Ты, конечно, затоскуешь, если останешься без дела. Я же сегодня поручу тебе достаточно работы. Скажи, сколько у тебя помощников?

— Помощников у меня найдется немало, тер спарапет! Ты только дай работу, мешкать не станем, — ответил тот с сатанинской улыбкой и добавил: — Царь царей всегда был доволен мной; года не проходило, чтобы он не даровал мне либо деревню, либо землю… Надеюсь, что светлейший спарапет Армении тоже не оставит без награды своего покорного раба.

При этих словах его жестокие глаза сверкнули дьявольской радостью.

— Ты получишь от меня щедрую награду и забудешь дары царя царей. Слушай, главный палач, мы недолго пробудем здесь. Через несколько дней мы выступаем и должны увезти с собой захваченных пленников. И чтобы пленные не были для нас тяжелой помехой в пути, ты должен облегчить нам груз.

Палач, точно от удара молнии, задрожал всем телом.

— Это могут сделать твои люди, тер спарапет, — сказал он после минутного замешательства, — а я… я не обагрю своих рук кровью соотечественников.

— Правда, это могли бы сделать и мои люди, если бы дело шло только о том, чтобы убивать. Но не в этом мое желание. Ведь мои люди не умеют сдирать кожу с живых людей и набивать ее соломой. А ты, служа Шапуху, отлично овладел этим искусством. И мне именно это нужно. Гораздо легче везти с собой чучела, нежели живых людей.

Главный палач, предполагая, что речь идет об армянах и поэтому проявив полную готовность исполнить желание спарапета, понял теперь, чего от него хотят, дерзко ответил:

— Правда, тер спарапет, мы, персы, большие мастера этого дела. Ты был бы в восторге, если бы увидел, как я сдирал кожу с твоего отца и набивал ее сеном… Я сделал это собственными руками. И сейчас, кто его увидит, не скажет, что он мертвый. Цвет лица сохранился, глаза глядят и глядят все время на своего царя, и там они оба в крепости Ануш утешают друг друга… Я всегда с удовольствием занимаюсь этим делом, когда мне отдают в руки знатных людей… А твой отец был, подобно тебе, спарапетом всей Армении…

Наглость главного палача, напомнившего о печальной смерти отца Мушега в Тизбоне, превышала всякую меру. Но великодушный сын несчастного отца сдержал свой гнев и сказал:

— Вот видишь, значит я не ошибся относительно твоего мастерства. Ты любишь сдирать кожу со знатных людей, и я, чтобы доставить тебе это удовольствие, отдам в твои руки только знатных людей и, знаешь, сколько? Шестьсот человек! Иди, надень свое кровавое одеяние; дай волю своей жестокости и сослужи мне желанную службу. Мне очень хочется снять кожу с персов руками перса…

— Этого я сделать не могу! — твердо ответил палач. — Прикажи содрать лучше кожу с меня.

— Тебя заставят сделать, — сказал Мушег и обратился к приближенным: — Уведите этого человека, соберите всех палачей Шапуха и заставьте их исполнить мое приказание.

Палача увели.

Присутствовавшие со вниманием слушали разговор спарапета с главным палачом. После ухода палача Мушег обратился к окружающим:

— Это варварское распоряжение я отдаю с удовольствием. Я велю содрать кожу с шестисот знатных персов и их чучела подарю царице Армении: пусть она украсит ими башни своего замка. Да, я сделаю это и хоть немного удовлетворю бессмертную душу моего отца, за жизнь которого не жаль отдать жизни тысяч знатных людей, того отца, которого Шапух подлым образом умертвил и поставил его чучело в одной из темниц крепости Ануш перед глазами заключенного царя. Священный долг мести обязывает меня поступить именно так. «И вкривь, и вкось» — так завещали наши предки. Но того, чего вы требуете, я никогда не сделаю.

— Почему, Мушег? — спросил Саак Партев с раздражением. — Почему не сделаешь? Если ты стоишь за месть как за священную обязанность, то не забывай, что и в этом случае выполняется та же самая священная обязанность! Опять-таки — «клин клином».

— Это уже не священная обязанность, а лишь постыдное дело, Саак. Нам же не подобает так низко пасть. Мы должны доказать, что значительно выше персов.

— Мы должны доказать и то, что умеем по заслугам воздавать за бесчестие. Почему ты, Мушег, стал таким забывчивым? Не так уж много прошло времени с того печального дня, когда Шапух выставил знатных женщин и девушек Армении обнаженными перед своим войском у развалин Зарехавана. Но этим он не довольствовался. Многих из них посадил на кол, многих взял в плен. Если негодяй Шапух позволил себе поступить таким образом, почему мы должны его щадить?

— Того, что может себе позволить перс Шапух, не может допустить христианин Мамиконян. Я не забывчив, Саак, я знаю и помню все его жестокости. Но и ты забываешь, что речь идет о женщинах. Неужели за преступление Шапуха мы должны мстить его женам? Этого ты требуешь? А я всех его жен посажу в паланкины и со всякими почестями отправлю в Персию. И это будет моей самой большой местью…

Злой намек спарапета очень обидел молодого Партева, и его грозные очи зажглись огнем гнева. Он взялся твердой рукой за усыпанный алмазами кинжал и своим грозным голосом, похожим скорее на грохот, чем на речь, сказал следующее:

— Я понимаю, Мушег, что предметом нашего спора является женщина. И ты думаешь, что то возвышенное, священное почитание, которое питает к ней Мамиконян, недоступно сердцу Партева? Ты полагаешь, что только ты один способен держаться таких возвышенных взглядов и не унижаться у ног женщины? Ошибаешься, Мушег! Но тут дело не в твоих утонченных рыцарских чувствах! Тут дело в военном расчете. Мы воюем с Шапухом, и эта война, несомненно, продлится долго; да, очень долго! Его жены в наших руках, среди них и царица цариц Персии. Будем их держать у себя с большим почетом в качестве заложниц, подобно тому, как Шапух держал многих из жен наших нахараров в особых крепостях. В нашем поступке не будет ничего предосудительного, так уж исстари ведется, таков военный обычай: пока продолжается война, пленных не возвращают.

Спарапет также взялся за кинжал и ответил:

— Это мне известно. Саак! Нет надобности учить меня правилам войны. Но, послушай, Саак, ты не знаешь еще одного. Ты не знаешь меры жестокости армянской царицы Парандзем. Под ее красивой, спокойной и нежной наружностью таится дьявольская душа. Ты не знаешь, что если мы отправим к ней этих невинных женщин, то она всех их без исключения повесит на башнях Артагерса. Та, которая велела убить несчастную Олимпиаду и завладела таким путем троном царицы Армении; та, которая приказала убить храброго начальника армянских восточных полков Вагинака и назначила своего отца на видную должность полководца восточных войск; та которая из злопамятства велела убить племянника своего мужа Тирита, без сомнения, не пощадит и жен Шапуха. Я, конечно, буду этому противиться; из-за этого могут возникнуть жестокие споры между мной и царицей, а это сейчас при наших сложных обстоятельствах больше чем нежелательно. Она сочтет себя вправе перебить жен Шапуха, потому что он велел убить ее мать у развалин Зарехавана. Как честность, так и расчет требуют, чтобы мы отправили этих женщин во дворец персидского царя. Я же, не слушаясь никого, именно так и поступлю. А если нам нужна заложница, то в гареме Шапуха находится его сестра, красавица царевна Вормиздухт, нареченная Меружана. Мы задержим ее и этого будет достаточно. Ты знаешь, Саак, что первопричина наших войн — именно эта царевна. Ее красота свела с ума Меружана и сбила его с толку. Меружан был не плохим человеком, но он жертва любви. Шапух же обещал ему отдать Вормиздухт и сделал из него бич Армении. Теперь, удерживая у себя возлюбленную Меружана, мы будем одновременно держать в узде и самого Меружана. А Шапух без содействия Меружана ничего не может сделать.

Так горячо спорили между собой два могучих представителя двух крупных нахарарских родов: сын спарапета Армении и сын армянского первосвященника. Саак, не желая продолжать спор, встал и недовольный вышел из палатки спарапета. Месроп и еще несколько молодых князей последовали за ним.

Пренебрежение высокомерного Партева сильно взволновало князя Мамиконяна. Он подозвал к себе телохранителя и отдал приказ:

— Ступай в царский гарем и через главного евнуха передай персидской царице, что я прошу ее принять меня.

Он встал. Встали также и сидевшие вокруг него сепухи. Князь, сопровождаемый только телохранителями, направился к гарему.

Пышный гарем Шапуха состоял из отдельных шатров, в каждом из которых жила одна из жен Шапуха с многочисленными служанками и рабынями. Толпа евнухов оберегала эту неприступную обитель неги и красоты, оказавшуюся теперь в плену.

В безнадежной тоске, со слезами на глазах сидела в своем шатре царица цариц Персии. Ее роскошный шатер являл собою рай для наслаждений, убранный в духе персидской любви к роскоши. Когда евнух вошел к ней и доложил, что спарапет Армении желает с нею говорить, ее красивое лицо покрылось мертвенной бледностью, и от смущения она не знала, что ответить. Гнев и страх попеременно волновали ее. Она гневалась потому, что какой-то армянский полководец осмеливался требовать свидания с нею. Боялась же потому, что была его пленницей. Но вместе с тем она недоумевала: спарапет, взамен того, чтобы приказать притащить ее к себе как пленницу, сам собирался прийти к ней. После длительного раздумья она сказала главному евнуху:

— Пусть придет! — А затем добавила: — И прикажи евнухам, чтобы не было беспорядка.

И верно! Спарапет обнаружил большую беззаботность, идя запросто, лишь с несколькими телохранителями, в гарем царя царей Персии, куда доселе не ступала нога постороннего. Евнухи были вне себя от ярости. Кто мог сдержать этих фанатиков, кто мог укротить их ярость, хотя гарем и был окружен армянскими воинами? Они могли на пороге изрубить дерзкого посетителя осмелившегося вступить в святилище царя царей. Но строгий приказ главного евнуха успокоил их. «Спарапет Армении пройдет через ваши трупы к царице цариц, если только вы осмелитесь допустить малейший беспорядок», — пригрозил им главный евнух.

Он вышел навстречу спарапету, остальные евнухи выстроились по обе стороны входа в шатер царицы.

Мушег в сопровождении своих телохранителей прошел между евнухами, стоявшими в два ряда, как живая стена. Телохранители его остались у входа в шатер, а сам он вошел вместе с главным евнухом.

В шатре никого не было, так как до появления спарапета царица встала с сидения и скрылась за занавесью, разделявшей шатер на две половины. Евнух рукою указал, что царица там и готова выслушать спарапета. Мушег, хотя это было для него необычно, все же покорился установленному обычаю и, не садясь, сказал ей следующее:

— Привет и мир всеславной царице Персии. Я жалею, что разговариваю с тобой после таких грустных событий и что у меня найдется мало слов утешения для тебя, о всеславная царица! Но приходится мириться с печальными обстоятельствами войны. Во всем этом не столь виновны мы, армяне, как виновен твой царственный супруг, всеславная царица. Он с оружием в руках вступил на нашу землю и заставил нас обнажить против него меч. Но я пришел возвестить тебе, о всеславная царица, что армянские нахарары умеют платить добром за зло. Ты, конечно, была свидетельницей того, как поступил твой царственный супруг с нашими женщинами у развалин Зарехавана. Но я не хотел бы в ответ на его злодеяние совершить новое зло. Славная царица, тебя и всех жен царя Шапуха, моих пленниц, месте с вашими служанками и евнухами я посажу в паланкины и на слонах завтра отправлю со всеми почестями в Тизбон. Вас будут сопровождать вооруженные отряды моих всадников и доставят во дворец Шапуха невредимыми. Пусть Шапух увидит вас, и, быть может, он станет раскаиваться в том, что поступил так бесчестно…

Спарапет не окончил еще своей речи, как вдруг царица, откинув занавес, в неудержимом порыве упала перед ним и, обняв ноги, вскричала:

— Ты не человек, твоими устами говорит дух бессмертного Ормузда, творца добра!

Это неожиданное явление настолько смутило князя, что он с трудом поднял царицу и усадил ее. Не менее поражен был и главный евнух, присутствовавший при этом. Царица несколько минут молчала, сильно взволнованная, наконец подняла на князя полные слез глаза:

— Твое великодушие, о храбрый, навеки останется в моем сердце. Как только я приеду в Тизбон, мое первое слово к моему царственному супругу будет о тебе: «Спарапет Армении своим благородством возложил на тебя великую обязанность, и ты можешь только таким же благородством отплатить ему»…

Царица тут только заметила, что спарапет был на ногах и особенно ласково обратилась к нему: «Садись, тер спарапет. Твои доблести столь велики, что дают тебе право на мое глубочайшее уважение».

Поблагодарив, спарапет сел и затем объяснил ей, что так как война еще не окончена, обычаи требуют взять кого-либо из семьи персидского царя в качестве заложницы для передачи царице Армении. Спарапет при этом дал честное слово, что жизнь и честь заложницы будет в безопасности.

— Как тебе угодно, тер спарапет, так и поступай! — ответила царица с глубокой покорностью. — Мы все твои пленницы и принадлежим тебе. Ты только даришь нас нашему царю, не требуя никакого воздаяния. Выбирай из нас ту, которая тебе желательна.

— Я решил взять царевну Вормиздухт.

— Пусть так! Я прикажу главному евнуху, чтобы он передал тебе царевну Вормиздухт со всеми ее служанками и евнухами.

Спарапет встал. Когда он, поклонившись и пожелав счастливого пути, хотел было удалиться, царица остановила его:

— Судьба людей и их будущность известны только бессмертным богам, тер спарапет! Кто знает, что случится завтра! Человеческое счастье и несчастье шествуют по одним и тем же ступеням. Возьми это на память, о храбрый спарапет, как залог моей благодарности. Когда постигнет тебя беда, пришли мне эту вещь, и царица Персии постарается оказать тебе помощь.

С этими словами она сняла со своего пальца драгоценный царский перстень и подала его своему освободителю.

Но спарапет вежливо отказался от подарка.

— Твоя доброта — лучший залог для меня, царица.

Он снова дважды поклонился и вышел из шатра.

Весть о свободе уже разнеслась по всему гарему, радость красавиц Шапуха не имела границ; все в безграничном восхищении славили и благословляли того, кто даровал им освобождение. Если бы строгость обычаев не сдерживала их, они непременно выбежали бы из шатров, чтобы выразить спарапету чувство глубокой благодарности.

Когда спарапет вышел из шатра царицы и направился было к себе, удивленные евнухи беспорядочной толпой повалились ему в ноги, стремясь облобызать края его одежды. А из-за чуть приподнятых занавесей шатров жен Шапуха сотни прекрасных глаз, полные слез благодарности, смотрели на статного, красивого князя, в котором храбрость сочеталась с таким высоким благородством.

Он не только даровал всем свободу, но и не тронул несметных богатств гарема, которые, по обычаю того времени, считались его собственностью. Он оставил все это в полной неприкосновенности, приказав своим воинам ничего не брать из имущества гарема. Он захватил лишь в качестве добычи богатства, находившиеся в царских шатрах самого Шапуха и весь его стан с боевыми припасами. Оставшихся же в живых воинов взял в плен.

Поступок Мушега вызвал в Тизбоне общее сочувствие и глубокое удивление: для персов такой поступок был чудом. Шапух немедленно приказал взять чучело его отца, стоявшее в крепости Ануш перед царем Аршаком, и перенести его в Тизбонский главный храм. А для увековечения великодушного поступка армянского спарапета он велел высечь на своем золотом кубке, из которого всегда пил, изображение князя Мушега, сидящего на белом коне. На всех торжествах, когда он поднимал кубок, он упоминал о благородном поступке благородного героя и пил со словами «во славу белого коня», то есть во славу всадника на белом коне — Мушега Мамиконяна.

Это был памятник нравственному величию князя Мамиконяна, запечатленный царем царей Персии. Но у Мушега был еще один памятник доблести, поставленный ему сирийцами в Месопотамии, у местности, называемой «Врата Хона». У берега Евфрата высился огромнейший утес, на выровненном фронтоне которого было высечено изображение вооруженного богатыря, сидящего на гордом коне, и поверженного к его ногам побежденного великана. Всадник на белом коне изображал Мушега Мамиконяна, а поверженный великан представлял собою того страшного разбойника, который долгое время грабил Месопотамию и южные провинции Армении. Во время единоборства Мушег убил разбойника и освободил страну от этого чудовища.

Но все же памятник его великодушию был выше памятника его храбрости.

 

XI. «Наименьшее из двух зол»

Возвращение Мушега Мамиконяна с победной славой вызвало общую радость как царицы Армении Парандзем, так и окружающей ее высшей знати. Несколько дней праздновалась в Артагерсе эта блестящая победа. Царица Парандзем хоть и была недовольна освобождением жен Шапуха, однако сочла нужным скрыть это, и когда к ней явился спарапет, обняла и поцеловала в лоб храброго и достойного героя.

Захваченную добычу она приказала разделить между теми воинами, которые участвовали в этой битве. Сама же приняла, как драгоценный дар, привезенные Мушегом шестьсот чучел персидских вельмож и приказала их вывесить на вышках башен Артагерса и украсить ими фасад замка спарапета.

В те дни спарапет редко выходил из дома, избегая встречи с народом, бурно выражавшим свою восторженную радость. Не честолюбивый и скромный, он не любил быть предметом восхищения. Знатные женщины и девушки посещали его жену и поздравляли с победой. Приходили священники с крестами и служили краткие молебны.

Во всем этом было много радостного и утешительного, но несогласие, возникшее между Мушегом и Сааком Партевом относительно жен Шапуха, причиняло немало забот царице Армении. Ей тяжело было видеть разлад между этими двумя представителями знатных нахарарских родов, особенно, когда дела страны находились в столь запутанном состоянии. Она решила примирить их, но, имея в виду несговорчивость и упорство обоих, отложила свое намерение до более подходящего времени.

Возвращением гарема Шапуху Мушег вызвал недовольство среди многих нахараров. Однако это недовольство в значительной мере смягчилось тем обстоятельством, что спарапет удержал в плену царевну Вормиздухт. Царица отвела для нее отдельное помещение в собственном дворце и держала ее под строгим надзором, обставив, однако, с подобающей роскошью.

Большую радость доставило царице освобождение ее братьев и других знатных лиц, которых Шапух увел в плен после побоища у Зарехавана. Победа Мушега принесла им свободу. Среди спасенных было много княжеских жен, девушек и юношей, которых должны были угнать в Персию.

Прошло несколько недель с того дня, когда Мушег с победной славой вступил в Артагерс. Была ночь; крепость погрузилась в сон. Всюду было тихо. Не спала лишь царица Парандзем. Она сидела в одной из комнат царского дворца, а возле нее в глубоком раздумье стоял Мушег Мамиконян. Мужественное лицо спарапета в эту ночь не обнаруживало той обычной бодрости, которая была так характерна для этого неустрашимого воина. Была задумчива и царица. Простая свободная одежда, в которую она облеклась перед отходом ко сну, придавала ее изящной фигуре особую привлекательность. Волосы были распущены, на голове не было никаких украшений. Только на обнаженных руках сверкало два золотых браслета, веселый блеск которых совершенно не соответствовал мрачному лицу царицы. На медной подставке слабым светом горела серебряная лампада, распространявшая вокруг себя тусклый свет. Лицо у царицы было грустное; временами брала она раскрытое письмо, перечитывала его и снова клала на сидение. Письмо было из Византии.

— Эти перемены в Византии при теперешнем запутанном положении дел я считаю довольно благоприятными для нас, Мушег, — сказала она спарапету. — Валент, наш проклятый враг, умер смертью, его достойной, его заменил добродетельный Феодосий. Не сомневаюсь, что с нами он будет в дружеских отношениях.

— Я также в этом не сомневаюсь, — ответил Мушег не совсем уверенным голосом.

— Союз с Византией, — продолжала царица, — необходим для нас. Мы могли бы, правда, защищаться и своими силами, но все же едва ли сумеем без посторонней помощи очистить нашу страну от врагов. Мы нуждаемся во внешней поддержке.

— Знаешь ли ты, государыня, как дорого обошелся нам союз с Византией?

— Знаю. Но из двух зол я выбираю меньшее. Наши отношения с персами так обострились, что я совершенно не надеюсь на возможность каких-либо мирных взаимоотношений с Шапухом, так же, как не надеюсь и на то, что он освободит моего супруга из крепости Ануш. С другой стороны, мой сын теперь в Византии у императора. Его надо привезти. И я хотела бы, чтобы он вернулся и занял трон отца. Без царя Армения — как тело без головы. А привезти и посадить его на трон — это, конечно, невозможно без согласия нового императора и без заключения с ним союза. Мой сын в его власти как заложник. Я вообще предпочитаю союз с христианским императором миру с нечестивым персидским царем.

При этих словах в ее прекрасных глазах засверкал гнев, голос заметно дрогнул. Она коснулась обнаженной рукой своего лба и отвела черные курчавые волосы, непроизвольно упавшие на бледное лицо.

Спарапет молча слушал, хотя все это и было ему известно. Он выслушивал горькие излияния несчастной царицы, потерявшей мужа-царя и наследника-сына. Неумолимые обстоятельства забросили их, надежду Армении, далеко: одного на восток, другого на запад Царь находился в Хужистане, в крепости Ануш, а наследник был задержан императором в Византии…

— Сядь, Мушег, — сказала царица спарапету. — Я должна с тобой поговорить о многом.

Спарапет сел. Царица снова взяла письмо. Оно было получено от отца ее Андовка, князя Сюникского, который находился теперь в Византии вместе со своим сыном Вабиком. В письме князь больше говорил о себе, чем об армянских делах. Писал о том, как его уважает новый император Феодосии, как кесарь удостоил его высокого чина «патрикия над патрикиями», описывал победы своего сына Бабика на состязаниях в цирке, с большой радостью сообщал, что император и его вельможи в совершенном восторге от ловкости его сына. Он предсказывал сыну блестящую карьеру на византийской службе и т. п.

— Как видно, отец писал это письмо второпях, — заметила царица, — он ничего не сообщает о Нерсесе: возвращен ли он или все еще находится в ссылке?

Недоумение царицы относилось к первосвященнику Армении Нерсесу Великому.

— Полагаю, что новый император не оставит его в ссылке, — заметил Мушег. — Феодосий известен своим благочестием. Он непременно освободит всех духовных лиц, сосланных Валентом. Разумеется, вместе с ними будет освобожден и Нерсес.

— Я такого же мнения, — убежденно сказала царица, — тем более, что Феодосий и прежде знал Нерсеса и очень уважал его. Да, нам все благоприятствует, Мушег! Отец мой в большом почете у императора, брат мой прославился в Византии. Там, наверное, и патриарх Нерсес, который пользуется особой симпатией императора. Ты должен отправиться в Византию, Мушег, и отвезти мое приветственное письмо наследовавшему престол императору. И там вместе с моим отцом и Нерсесом должен ходатайствовать, чтобы император отправил моего сына в Армению занять пустующий трон отца.

— Я поеду, государыня, и очень надеюсь, что мне удастся осуществить твое горячее желание. Но меня беспокоит мысль о том, что может случиться в мое отсутствие!..

Слова спарапета сильно задели гордость царицы и она довольно раздраженно, ответила:

— Ты полагаешь, Мушег, что я не сумею защитить Армению во время твоего отсутствия?

— Я этого не думаю, — холодно ответил спарапет. — Я уверен в твоей неустрашимости и рассудительности, государыня. Но возникли новые обстоятельства, по-видимому, тебе неизвестные, которые должны осложнить дело спасения нашей страны. С тех пор как у нас в плену царевна Вормиздухт, ярости Меружана нет предела. Я имею точные сведения: не довольствуясь значительным войском, данным ему Шапухом, он привлек на свою сторону ахванского царя Урнайра и лакского царя Шергира. Имея в своем распоряжении персидское войско и соединившись с этими полудикими царями, он сможет причинить нашей стране большой вред. Далекий враг, каковым является Шапух, не может быть столь опасен, как сосед. А ахваны и лаки — наши ближайшие соседи. Если у них не будет каких-либо других серьезных причин, то хотя бы из горячего желания пограбить и захватить добычу эти дикие горцы, как поток, нахлынут на наши пограничные земли.

Прекрасные глаза царицы снова зажглись гневом. Она сказала угрожающе:

— Если Меружан осмелится пойти на такой подлый поступок, я немедленно прикажу повесить Вормиздухт на стенах Артагерса.

— И этим ты, государыня, сильнее раздразнишь Меружана! Напротив, не следует лишать жизни Вормиздухт, а надо держать Меружана под страхом, что если он не умерит свою ярость, то тем самым подвергнет опасности жизнь любимой девушки.

Царица ничего не ответила. Она всегда гневалась, когда с ней спорили. Теперь же, затаив свое возмущение, она несколько минут молча смотрела на серебряную лампаду, в тусклом свете которой, казалось, искала ясности своим неясным мыслям.

Она решила в некоторой мере доказать спарапету, что не она, а он не умеет взвешивать обстоятельства, и что надвигаются очень значительные события, о которых спарапет ничего не знает, хотя в качестве высшего должностного лица в государстве должен знать о них раньше всех.

— В союзе Меружана с кавказскими горцами и с ахванскими разбойниками я не вижу еще особой беды, Мушег, — сказала она, откидывая голову и смотря князю прямо в лицо. — Я имею другие сведения, которые, по-видимому, тебе неизвестны. В Персии неспокойно. Мне сообщили, что причиной поспешного ухода Шапуха из пределов нашего государства послужило нашествие кушанов на северо-восточные области Персии. Усмирить кушанов нелегко, это отнимет у Шапуха много времени. Мы этим можем воспользоваться. Следовательно, то, что ты говоришь относительно привлечения Меружаном на свою сторону лакского и ахванского царей, отпадает, ибо они не смогут иметь с нами дело. Ведь если Шапух пойдет на кушанов, то лакского и ахванского царей он, конечно, призовет к участию в походе. Таков его обычай, и это всегда так бывало, когда он воевал с кушанами.

Политическая опытность царицы и ее рассуждения о текущих делах порадовали князя Мамиконяна, но все же едкий намек на его неосведомленность относительно событий в Персии вызвал на его холодном лице незаметную улыбку, которую он из осторожности скрыл от царицы.

— Кто сообщил тебе, государыня, эти сведения из Тизбона? — спросил он с особым интересом.

— Драстамат, наш верный евнух. Ты, кажется, знаешь его. Он прислал мне письмо.

— Когда ты изволила получить его письмо?

— Три дня назад.

— Сведения эти мне уже известны, государыня. Я значительно раньше тебя получил подробное сообщение о последних событиях в Персии. Напрасно ты думаешь, что мне не известно все, что творится вокруг нас. Изволь прочесть вот это письмо. — Он достал толстый сверток и подал царице. Она принялась нетерпеливо читать.

Письмо было от Манвела Мамиконяна, родного брата Мушега, который командовал находившейся в Персии армянской конницей. Он писал, что поход Шапуха в Армению создал и для него большие затруднения. Дни и ночи размышлял он о том, как найти способ удалить из Армении этого зверя Шапуха. Наконец после долгих стараний ему удалось с помощью верных людей возбудить царя кушанов против Персии, дав ему понять, что наступил удобный момент для нападения на Персию, так как Шапух со всеми своими войсками находился в Армении, и Персия осталась беззащитной. Таким образом он добился своей цели. Кушаны начали совершать набеги на северо-восточные границы Персии. Узнав об этом, Шапух покинул Армению и поспешил направиться против старого врага. Теперь он составляет полки, собирает войска, чтобы идти на кушанов. И сам Манвел со своей армянской конницей должен принять участие в этом походе. Его присутствие в персидском стане даст ему возможность сообщить кушанам обо всех слабых сторонах персов и, следовательно, повести дело так, чтобы персы терпели поражение во всех боях. Он надеется, что войска Шапуха будут перебиты в пустынях Хорасана, а может быть, и самого Шапуха удастся уничтожить. В конце письма он добавлял, что примет все меры к тому, чтобы затянуть войну и тем самым, пока Шапух будет занят кушанами, дать Армении возможность привести в порядок свои дела. Затем он благодарил брата Мушега и заканчивал письмо следующими словами:

«Бедствия Армении тяжки как для тебя, так и для меня, дорогой брат. Хвалю ту проницательность и вместе с тем ту дальновидность, с какою ты дал мне этот совет. Вернее этого средства, чтобы отвлечь хотя бы на время Шапуха от Армении, нельзя было и придумать. Война с кушанами займет Шапуха и отвлечет его силы. Спасибо тебе, Мушег, за этот совет»…

— Значит, это ты подал совет Манвелу? — спросила царица, прочитав письмо.

— Да, — тихо ответил спарапет.

— Когда?

— В то самое время, когда многочисленные войска Шапуха вступили на нашу землю.

— Почему ты до сих пор ничего не говорил мне об этом?

— Ты ведь знаешь, государыня, что у меня нет привычки заранее говорить о неисполненных делах. Я выжидал, государыня, каковы будут последствия моего совета.

— Последствия великолепны, Мушег! — сказала царица; грустное лицо ее просияло от беспредельной радости. — Нельзя было бы требовать больших последствий! И ты, Мушег, и твой храбрый брат Манвел достойны всяческих похвал!

Спарапет скромно наклонил голову. Он не смотрел на увлеченную царицу, которая в этот момент была переполнена восторгом. Она была несчастна как супруга; она была несчастна как мать; ее дорогого сына, еще в отроческом возрасте, отняли у нее и в качестве заложника отправили в Византию. Отныне же она считала себя счастливой как властительница и глава многострадальной страны, близкое спасение которой радовало ее.

— Я совсем спокойна теперь, дорогой Мушег, — сказала она проникновенным голосом. — Я теперь вижу, что Армения не беззащитна. Счастлива та страна, которая имеет таких сыновей, как ты! Эту твою победу, дорогой Мушег, я считаю даже выше той, какую ты одержал несколько недель тому назад у стен Тарвеза. То была победа меча и руки, а эта — ума и военной хитрости. Не применяя оружия, ты заставил яростного врага уйти из нашей страны. Мы должны воспользоваться его отсутствием, должны спешно привести в порядок наши дела. Обстоятельства удивительно благоприятствуют нам. Во всем этом я вижу участие десницы всемогущего. В то время как Шапух занят в Персии кушанами, а в Византийской империи умирает проклявши Валент, мы одновременно избавляемся от двух наших подлых врагов. Но положение вещей еще более склоняется в нашу пользу: вместо Валента императором стал наш друг Феодосий, с которым мы легко можем прийти к всевозможным соглашениям. Повторяю, дорогой Мушег, надо воспользоваться этими благоприятными обстоятельствами. Каждая минута дорога. Ты должен ехать в Византию и притом постараться сделать это как можно скорее.

Спарапет, все еще наклонив голову, молча слушал. Царица продолжала:

— Ты должен оттуда привезти моего сына. Мои нахарары в полной растерянности. Некоторые из них разбежались, часть перешла на сторону персов. Остальные колеблются в тревожном раздумье. Их нужно объединять и возглавить, и главой их должен стать мой сын. Приготовься, дорогой Мушег, и скорее отправляйся в путь. Письмо к императору я напишу собственноручно. Напишу еще и отцу Нерсесу, Надеюсь, что наш уважаемый первосвященник, переживший столько мучений ради своего царя и родины, уже вернулся из ссылки. Завтра я велю открыть царскую сокровищницу и приготовлю самые дорогие подарки для нового императора Византии. А людей для посольства ты выберешь сам, возьми из наших нахараров и вельмож, кого пожелаешь. Я не сомневаюсь, что в Византии тебя ожидает пышный прием. Феодосий лично знаком с тобой и с блаженной памяти твоим отцом. Он много слышал о вашей храбрости в борьбе с персами и не раз радовался за вас.

— Я готов, царица, — ответил Мушег, — и очень надеюсь, что господь поможет мне исполнить твои горячие желания, являющиеся также и нашими желаниями. Но не скрою от тебя, государыня, что я не пришел еще к определенному выводу о том, какую позицию займет Меружан после всех этих перемен, происшедших в Персии и в Византийской империи.

— Мне кажется, что нам не следует даже думать о Меружане. После того как Вормиздухт оказалась в наших руках, он впал в отчаяние и, кажется, смирился. Несколько дней тому назад ко мне явились его посланцы с предложением выдать ему Вормиздухт, взамен же этого он обещал разоружиться и пасть к моим стопам в знак раскаяния в своих злодеяниях. Одновременно он грозил, что если мы ему не отдадим Вормиздухт, он прикажет всех жен и дочерей наших нахараров, находящихся под его властью и наблюдением персидской охраны, повесить на башнях тех замков, где они содержатся. Я, конечно, не поверила ни его раскаянию, ни его обещаниям и строго ответила посланцам, что если хоть один волос будет тронут на голове пленниц, то он увидит тело своей Вормиздухт висящим на стене Артагерса. Выслушав эти слова, посланцы удалились. После этого Меружан затих.

— Но молчание опаснее, чем его действия…

— На все божья воля, дорогой Мушег. Нам теперь прежде всего нужно подумать о твоем путешествии — это наша главная забота.

Происшедшие события, действительно, были очень благоприятны. Престол Византии занял император, дружественный Армении, с которым можно было заключить всевозможные договоры. Персидский же царь ввязался в новую войну, которая на долгое время могла отвлечь его внимание от Армении. Но в Армении завелась домашняя змея — Меружан, голову которой надо было размозжить, дабы страна обрела продолжительный покой. Вот эта-то мысль и беспокоила Мушега.

После победы у Тарвеза Мушег намеревался напасть на Меружана, но пока он готовил план этого похода, царица предложила ему отправиться в Византию. Ему было очень тяжело покидать родину, не расправившись с внутренним врагом.

Меружан не легко впадал в уныние. О его мужестве и твердости спарапет был высокого мнения. Именно поэтому спарапет не находил человека, который мог бы противостоять Меружану во время его — Мушега — отсутствия. Правда, среди армянских князей были люди очень храбрые и готовые на самопожертвование; однако им недоставало тех военных способностей, какими обладал Меружан Арцруни.

Самвел, по его мнению, был еще очень неопытным воином. Мушег любил этого пламенного юношу как благородного героя, в котором горячность мужчины сочеталась с пылкостью нежных чувств. Самвел мог быть храбрым полководцем в бою, но одной храбрости было недостаточно, чтобы руководить армией. Кроме Самвела, Мушег не видел такого человека, на которого можно было бы положиться. Кто же должен охранять страну? Кто будет бороться против внутреннего врага?

Эти заботы в его отсутствие брала на себя царица Армении. Но можно ли доверять ей, женщине, не умевшей управлять своими страстями, у которой все чувства доведены до крайности? Ее самомнение и крайняя самоуверенность могли многое испортить.

Он не был против совета царицы ехать в Византию, но полагал, что это следовало сделать после того, как Армения будет очищена от врагов, чтобы наследник престола, возвратившись на родину, нашел страну в спокойном состоянии. Но такое спокойствие, рассуждал Мушег, невозможно, пока жив Меружан, которому царь царей Персии обещал престол Армении.

Спарапет все еще был охвачен печальными сомнениями, когда помимо своей воли, он согласился с предложением царицы и встал, чтобы уйти. Царица с глубоким удовлетворением протянула ему свою правую руку. Мушег прижал руку царицы к губам, а затем поднес к своему лбу. Это была великая милость со стороны царицы к своему верному и готовому на самопожертвование спарапету.

— Утром еще раз зайдешь ко мне? — спросила она особенно любезно.

— Явлюсь, государыня, — ответил спарапет. — Наш разговор еще не закончен.

— Остается лишь поговорить о том, какие следует дать распоряжения после твоего отъезда. Но об этом утром.

Спарапет поклонился и вышел. Царские слуги проводили его до ворот дворца, где стоял его конь и ждали слуги. Он сел на коня; слуги провожали его, идя спереди и сзади. Два фонаря освещали ему путь. Погруженный в глубокое раздумье, он проезжал по неровным улицам крепости, окутанным тьмою. На улицах не было никого, кроме бодрствующей стражи, которая небольшими отрядами проходила мимо него, отдавала честь поднятием копья и расходилась в разные стороны.

Как спарапет и хранитель безопасности страны Мушег всей душой был предан Армении. Вместе с тем он был нежным отцом семьи. В крепости Артагерс находились его дорогие дети и любимая жена. Кому он мог поручить их в такое смутное время, когда Артагерс жил на страшном вулкане, под угрозой взрыва. В этой крепости нашли убежище сотни княжеских семейств. На ту же крепость надеялась и сама царица Армении. Будущее рисовалось Мушегу в очень мрачных красках и его чувствительное сердце терзали мрачные сомнения. Охваченный такими тяжелыми думами, он доехал до своего дома и сошел с коня. Его встретила нетерпеливо ожидавшая жена.

— Почему так опоздал? — спросила она, радостно выбегая ему навстречу.

— Ты знаешь, дорогая, когда человек попадает в руки царицы Парандзем, ему не легко освободиться, — ответил спарапет, обнимая ее.

Через два дня спарапет после пышных приготовлений, вместе с многочисленной свитой азатов отбыл в Византию.

Он принял предложение царицы и уехал. Но царица прогадала!..

 

XII. Хайр Мардпет

После отъезда Мушега Мамиконяна в Византию царица распорядилась, чтобы те из князей, у которых были провинции и крепости, направились в свои земли для защиты их, а при себе оставила только придворные полки азатов и царскую охрану. Крепость покинули Саак Партев и Месроп Таронский, удалилась и Рштуникская княжна Ашхен со своими храбрыми горцами. Свое семейство спарапет переселил в сильно укрепленный замок Мамиконянов, Ерахани, находившийся на лесистых горах области Тайк.

Предсказания Мушега сбылись. Через некоторое время Меружан Арцруни прибыл с персидским войском и осадил крепость Артагерс. Царица с таким презрением отнеслась к этой осаде, что каждый раз, когда послы Меружана являлись к ней с предложением отпустить царевну Вормиздухт, обещая, что в таком случае Меружан прекратит осаду и удалится она отвечала суровым отказом. Раздраженный Меружан усилил осаду; крепость была отрезана от внешнего мира; он хотел голодом заставить ее сдаться, если бы ему не удалось захватить ее силой.

Но крепость упорно стояла на крепких скалах. Казалось, ей не страшны были никакие угрозы врага.

В то время как Меружан вел осаду крепости, Ваган Мамиконян с помощью находившихся в его распоряжении персидских войск занял все дороги, чтобы помешать нахарарам прийти к осажденным на помощь и рассеять войска Меружана.

Но царица и не рассчитывала на внешнюю помощь. Она ждала своего сына Папа. Она могла сопротивляться еще месяц — другой, быть может, даже несколько месяцев, до тех пор, пока не явится ее желанный сын и не приведет с собой византийские легионы.

Но там все что-то медлили. Послы армянской царицы, прибыв в Византию, не застали там нового императора. Война с готами заставила его покинуть столицу. Эта война в качестве несчастного наследства досталась Феодосию от предшественника Валента.

Перед смертью Валента дикие готы огромными полчищами спустились с темных гор и наводнили многочисленные провинции империи, дойдя до стен Константинополя. Валент мужественно сражался с ними и был ранен. С поля битвы, раненого, его отнесли в крестьянскую лачужку. Враг поджег лачужку, в которой и сгорел несчастный император.

Когда Феодосий принял из рук Грациана в Сирмионе императорский пурпур, то прежде всего ему пришлось заняться весьма трудным делом: надо было очистить страну от полудиких готов, и только после этого отправиться в столицу, чтобы вступить на унаследованный им престол. Прошло целых девять месяцев, пока он сумел справиться с готами; и в течение девяти месяцев послы Армении ждали его возвращения в столицу.

Хотя Мушег Мамиконян и бывшие при нем вельможи удостоились в Византии весьма пышного приема, все же просьба их долго оставалась без ответа; нового императора настолько отвлекали запутанные внутренние дела государства, что у него не хватало времени заниматься внешними делами, тем более делами Армении, которые, несомненно, вызвали бы новую войну против него, да к тому же тяжелую войну со стороны персов. Вот почему император все время откладывал дело армянских послов.

После смерти Валента наряду со многими делами остался нерешенным трудный религиозный вопрос, сильно волновавший в то время Византийскую империю. Феодосию надлежало возвратить всех сосланных Валентом высших представителей духовенства и начать борьбу против многочисленных сект, которые размножились и окрепли под покровительством Валента. В столице происходили непрерывные собрания, на которых иногда присутствовал сам император.

В то время как в Константинополе были заняты бесплодными религиозными спорами, там, в Армении, Меружан Арцруни все крепче сжимал в кольце осады крепость Артагерс, а армянская царица все с большим нетерпением ожидала своего сына и легионы императора.

В соответствии с обещаниями императора из Византии к царице Парандзем часто приезжали гонцы; тайными ходами они пробирались в крепость и приносили одни и те же вести: «Повремени немного, продержись; твой сын придет и приведет с собой византийские войска».

Целых тринадцать месяцев ожидала царица, тринадцать месяцев она храбро сопротивлялась. Вместе о ней было в ожидании и население… Ни неистовство Меружана, ни ярость персидских войск не могли опрокинуть неприступные укрепления Артагерса. Но сломила их небесная кара.

На четырнадцатом месяце осады появился новый и более жестокий враг, с которым бороться уже не было сил. Тот враг была ужасная чума. Беспощадно начала она косить осажденных. Ежедневно умирало несколько сот человек. Однажды за столом царицы, во время обеда, умерло пятьсот человек. Моровая паника нарушила общий порядок в крепости. Каждый думал о своей жизни. Хотя в самом начале появления этой лютой болезни царица и объявила всем, что каждый, кто захочет, свободен поступить, как пожелает, но никто не пожелал покинуть любимую царицу. Все поклялись остаться с ней и умереть у ее ног. В глубинах крепости существовало много потайных ходов, никто не воспользовался ими: чувство самопожертвования было сильнее страха смерти. Не хватало времени хоронить трупы. Живые, зарывая мертвецов, падали замертво вместе с ними. Каждый заранее рыл для себя могилу. Каждый думал, что завтра, а быть может, через несколько минут его не станет…

Но осаждавшие пока еще не знали, что творится внутри крепости. Осажденные готовились к смерти, умирали и не переставали биться с врагом.

Почти одновременно с чумою начался голод. Он превзошел чуму и заставил забыть об ее ужасах. Умирать было легче, чем бороться с жестокими муками голода.

За тринадцать месяцев осады были опустошены все запасы провизии. На четырнадцатом месяце уже нечего было есть. Не осталось в крепости ни собак, ни кошек, ни иных четвероногих: все они были съедены. Знатные женщины мололи кости на легких жерновах и этими крупинками кормили голодных. Сама царица варила похлебку из кожаной обуви и раздавала голодным. Но вскоре иссяк и этот источник. Исчезли также и заросли на скалах крепости, которые скорее усиливали смертность, чем насыщали голодных. Дошло до того, что некоторые из осажденных, обезумев от голода, поедали собственных детей.

Во время этих ужасов, когда под ударами нависших испытаний ослабевают все духовные и умственные силы, когда человек мельчает, теряет свой облик в страхе перед опасностью, царица не потеряла мужества. Лишившись последнего воина, она сохранила всю мощь своей души и не открыла перед врагом ворот крепости.

Она вошла в крепость с одиннадцатью тысячами вооруженных мужчин и пятью тысячами женщин княжеского рода. Все умерли, все стали жертвами во имя защиты родины. В живых остались лишь царица и две юных служанки. Осталась жива и царевна Вормиздухт. Тринадцать месяцев держались осажденные, на четырнадцатый месяц начались голод и чума. В один этот месяц было уничтожено все живое и погибло семнадцать тысяч человек.

Был последний роковой день четырнадцатого месяца.

Трепетные лучи вечернего солнца несколько раз блеснули на голубых узорах башен крепости и угасли, как последнее дыхание умирающего. Сумрак постепенно окутывал замок. Царили глубокая тишина и пустота. Кое-где валялись незарытые трупы. Алчная стая черных коршунов, как адские духи, кружилась над обезображенными телами и порой резким криком нарушала мертвую тишину.

Две юные девушки, прекрасные, как богиня Артемида, обходили пустой замок. За плечами каждой висело по серебристому колчану со стрелами, в руках они держали легкие луки. Точно богини охоты, обе были в коротких одеждах, вроде тех, какие носили сасунские охотницы. Длинные косы были уложены венком на голове, грудь наполовину открыта, руки обнажены, а на голых ногах надеты пестрые сандалии. Это были две служанки царицы. Одну звали Шушаник, а другую — Асмик. Обе белые, как лилии, обе душистые, как жасмин, они взобрались на одну из башен крепости. Взглянули на небо и молча улыбнулись друг другу.

— Дай мне в сегодняшний вечер первой попытать счастье, — сказала Шушаник слабым голосом.

— Нет, сначала я, — попросила Асмик.

Они подкрались к двум голубям, ворковавшим на башне.

Шушаник осторожно приблизила руку к колчану, достала стрелу, приложила к тетиве и прицелилась в счастливую парочку. Тетива зазвенела, стрела полетела… но выстрел был неудачен. Вслед за ней полетела стрела Асмик, и один из голубей, трепыхая крыльями, упал вниз. Голубица, печально покружившись над своим самцом, исчезла в вечернем сумраке.

Асмик взяла свою добычу, и они пошли дальше; живые глаза девушки внимательно оглядывали верхушки башен, где по вечерам собирались голуби на ночной отдых. Шушаник была невесела, потому что впервые ее стрела не попала в цель. А лицо Асмик, наоборот, сияло от радости.

Так каждый вечер юные девушки появлялись у стен крепости и охотились за птицами. Из птиц они готовили для своей любимой царицы обед и ужин. Кормились и сами.

Вечерний сумрак постепенно сгущался, и ночной мрак скрыл наконец ужасное зрелище, которое в те дни представлял собой Артагерс. Больше не было видно разложившихся изуродованных человеческих трупов, валявшихся без погребения на улице. Теперь вырисовывалась лишь высокая женщина с факелом в руке, одиноко бродившая среди трупов. Она напоминала одну из богинь Аралез, которые некогда проходили по полям сражений после битв и, воскрешая армянских храбрецов, дарили им бессмертие. Горестным, щемящим душу взором смотрела она на несчастные жертвы и медленно шла дальше. Многие из них еще несколько дней тому назад были живы, многие были ею любимы. А теперь они валялись заброшенные, беспризорные, лишенные того единственного утешения, которое дает всякому смертному в своих объятиях сырая мать-земля. Какое печальное зрелище! Там лежит умерший младенец, прижавшись к груди матери; тут молодая девушка, увядшая, пожелтевшая, точно только что распустившийся цветок, подкошенный неумолимой рукой жнеца. Ужасна была эта жатва, беспощадная жатва бездушного бога смерти.

Женщина продолжала идти. При ярком свете факела на ее прекрасном лице отражалась безутешная скорбь матери, потерявшей дорогих детей. Да, она лишилась всего, хоть и сохранила крепость благородного духа, силу своей железной воли.

Она все шла и шла, а ее длинная легкая одежда волочилась по неровной мостовой, нарушая ночную тишину тихим мелодичным шелестом. Вот она миновала узкие кривые улицы и быстрыми шагами направилась к двум высоким башням, которые, как два гиганта, стояли по обеим сторонам главных ворот крепости. Войдя в одну из них, она по извилистой лестнице стала подниматься наверх. Свет факела нарушил ночной покой летучих мышей, стаями сидевших в темных расщелинах этого древнего здания. Вмиг, как темная туча, они поднялись в высокую пустоту башни и наполнили глухие своды шумом своих крыльев. Взлетая, они задевали лицо женщины своими холодными крыльями, но она даже не замечала этого, озабоченная мыслью, как бы не погас ее факел от их полета.

Поднявшись на самый верх башни, она с особым старанием зажгла огнем от факела расставленные там фонари и поставила их на узкие окна. Покончив с этим, она быстро спустилась вниз и подошла к железным воротам крепости; внимательно осмотрела тяжелые замки, проверила крепкие засовы, потрогала массивные задвижки. Все было на месте, все было в порядке, не хватало лишь стражи. Так она обошла остальные башни.

На башнях ей кое-где встречались ночные караульные; они лежали на голом полу, прижав копья к груди. Эти всегда бодрые стражи, целыми часами с высот наблюдательных пунктов следившие за окрестностями, теперь спали вечным сном. Злая смерть настигла их на посту…

Так каждую ночь одиноко появлялась с факелом в руке эта высокая красивая женщина и зажигала фонари на башнях, глядевших на лагерь осаждавшего крепость врага. Она хотела показать врагу, что в крепости все живы и ничего не изменилось.

Эта женщина, блуждавшая по ночам, была царица Армении, прекрасноглазая Парандзем. Она оказалась теперь единственным владельцем и неусыпным стражем тихой, безлюдной крепости и величием своей души как бы заполняла его зияющую пустоту.

Почти в то же самое время, когда царица с факелом в руке обходила пустынную крепость и с тревожным сердцем многократно проверяла затворы ворот, убеждаясь в их прочности, именно в эту самую минуту в крепости появился еще один наблюдатель. Он проник извне, через один из тех потайных ходов, о которых знала лишь царица, так как возможность сообщения с внешним миром сохранялась в великой тайне.

Человек этот был крупного телосложения. В своем нелепом одеянии, широкие складки которого, развеваясь, спускались до ног, он казался мрачным, огромным демоном, который даже среди ночного мрака выделялся своим черным силуэтом. Длинный меч, висевший у пояса и волочившийся по земле, он придерживал рукою, чтобы не производить шума. А под одеждой на бедре висел обоюдоострый кинжал. Ночной мрак скрывал его страшное, обезображенное оспой лицо, кожа которого была кирпичного цвета и походила на пористую губку. На безволосых и сильно развитых челюстях торчало лишь несколько волосков. Свирепые глаза поблескивали самодовольной дьявольской радостью. Он издали увидел царицу с факелом в руке и сейчас же ее узнал. Злая усмешка искривила его распухшие губы. Он остановился в темноте, дав царице пройти. Затем, крадучись, пошел за нею.

Полная пустынность замка, беспорядочная груда трупов и глубокая тишина кругом — все, что могло вызвать страх и ужас в обычном человеке, в этом чудовище возбуждало радость и удивление. Он злорадствовал тому, что замок находился в таком бедственном положении; удивлялся, какие же внезапные обстоятельства могли вызвать такое неожиданно страшное опустошение. Ему казалось, что неумолимый гнев бога мести в несколько мгновений испепелил все, хотя и стояли на месте неприступные стены, в ночной тьме тускло вырисовывались грозные башни крепости. Но людей он не видел и это наполняло его жестокое сердце беспредельной радостью.

Не выпуская царицы из виду, он в то же время внимательно осматривался вокруг. Ему попадались только трупы. И каждый раз, когда эти холодные, бездыханные тела преграждали ему путь, когда во мраке он прикасался к ним, он испытывал чувство жгучей радости. Он дождался, пока царица окончит обход и направится во дворец. После этого он продолжил осмотр крепости, чтобы лучше ознакомиться с положением вещей, которое ему все же было неясно.

Очень внимательно он осматривал бойницы и казармы, рассматривал запасы оружия — все в порядке, только нет воинов и никого вообще… Что стало с ними? Куда все делись? Неужели все вымерли? Эти вопросы возникали в его встревоженной голове, полной мрачных мыслей, таких же черных и ужасных, как ночная кромешная тьма.

Осмотрев все уголки крепости, он подошел к царскому дворцу. Долго блуждал он вокруг него, напрягая слух, чтобы убедиться, не слышно ли голосов изнутри. Но когда-то веселый, жизнерадостный дворец теперь был глух и безжизнен, как могила. Эти палаты любви и счастья, храм неумолкающей песни и музыки с его радостной жизнью и обычаями он знал с давних пор. Он знал, что и в какой час делалось там. Он знал бурные ночи дворца, где до утра героические песни гусанов и топот пляшущих ног раздавались в обширных залах. А теперь все было мертво, все застыло в глубоком безмолвном покое. Эта тишина производила особенно тяжелое впечатление в черном мраке безлюдного дворца. И это радовало его. Обычно дворец освещался всю ночь множеством ярко сверкавших огней. Теперь же в палатах было совершенно темно. И только в одном окне пробивался слабый свет, готовый угаснуть. То была опочивальня царицы.

Он занес уже ногу на порог главного входа, но все не осмеливался войти. Опасался, что кто-нибудь из многочисленных царедворцев и телохранителей остался в живых. Но, с другой стороны, его ободряла мысль, что если бы во дворце остались люди — зачем царице одной ходить по крепости и заниматься тем, что делать ей не надлежит. Преодолев свою нерешительность, он вошел внутрь и сейчас же скрылся в темных закоулках дворца.

В это время Шушаник и Асмик были заняты на кухне. Одна из них ощипывала голубей, другая разжигала огонь, чтобы поскорее изжарить их. В этот вечер им посчастливилось: они убили четырех голубей, что случалось очень редко. Их ведь было тоже четверо оставшихся в живых в крепости: царица, царевна Вормиздухт и они — две служанки.

— Сегодня у нас будет роскошный ужин, — весело сказала Асмик.

— Если бы хоть кусочек хлеба, — печально заметила Шушаник. — Ах, как давно мы не ели хлеба!

Слова Шушаник вызвали грусть у веселой Асмик, которая стала утешать подругу:

— Бог милостив, сестрица! Мы уже привыкли жить без хлеба и питаться только мясом. Бог ежедневно посылает нам прекрасных голубей.

— Царица тоже привыкла… Она с аппетитом кушает жареную дичь, не то, что царевна Вормиздухт.

— И она привыкнет.

Шушаник снова загрустила.

— До каких пор мы будем жить так, Асмик? — жалобно спросила она, — Все умерли и успокоились. Остались только мы. Если бы и нам умереть, чтобы избавиться от этих мук…

— Зачем умирать? — обиженно ответила Асмик. — Если мы умрем, кто же станет служить царице? Бог затем нас и сохранил, чтобы мы ей служили.

— Ты не боишься, Асмик? — переменила разговор грустная Шушаник.

— Чего бояться?

— Как чего? Если персы узнают, что в крепости не осталось мужчин, они взломают ворота и войдут. Что ты тогда будешь делать?

— Что делать? — смеясь ответила Асмик, — мы будем защищаться с помощью стрел и не подпустим ни одного к себе.

Шушаник также рассмеялась над наивностью подруги. Она была старше жизнерадостной Асмик.

Пока на кухне служанки были заняты этим разговором, царица вернулась во дворец. Она вошла в свою опочивальню, сняла единственный светильник с треножника и быстро вышла. Миновав пустые, погруженные во мрак и тишину залы, она остановилась у дверей одной из комнат. Вытащив из кармана ключи, отперла дверь. Хотя она сделала это очень осторожно, все же скрип тяжелой двери разбудил молодую девушку, спавшую на тахте.

— Воды!.. Жажда томит! — были ее первые слова, когда она, открыв сонные глаза, увидела входящую царицу со светильником в руке. Она произнесла это тоном наивного ребенка, обращающегося к своей любимой матери или няне.

— Разве у тебя нет воды? — спросили царица с искренним участием. В ее мягком голосе чувствовалось сострадание.

— Часто забывают…

Она поставила светильник, быстро вышла и через несколько минут вернулась с серебряной чашей, наполненной водою. Девушка с чувством признательности взяла чашу, жадно выпила всю воду и сказала:

— Какая холодная!

Это была молодая царевна Вормиздухт, сестра царя Шапуха, пленница царицы Армении и будущая невеста Меружана Арцруни. Ей не было еще семнадцати лет, но, рожденная под южным солнцем, она рано созрела, оформилась и сияла теперь всей чарующей прелестью молодости. Глядя на нее, можно было подумать, что божество красоты сделало все возможное, чтобы создать в ее лице своего двойники. В ярком сиянии ее больших очей Меружан Арцруни утопил весь свой рассудок и всю свою душу. Красота и нежность ее были так чарующи, что армянская царица, несмотря на свою сильную ненависть к Шапуху и вообще ко всему персидскому царскому роду, все же в течение последних дней не только стала относиться к Вормиздухт с материнским состраданием, но даже полюбила ее. Постигшие несчастья — голод и чума — заставили царицу забыть свою безжалостную вражду к семье Шапуха. Да! Она полюбила Вормиздухт, стала ласково обходиться со своей пленницей, жизнь и смерть которой были в ее руках. В этой любви она находила утешение, она согревала ее душу, изнемогавшую от тяжелых переживаний. Сходство судеб вызывало в них взаимную симпатию. Царевна, правда, была пленницей, но ведь и царица тоже оказалась пленницей в осажденной крепости. Каждую минуту ее ожидала такая же участь: плен в далекой Персии, быть может, даже и нечто более суровое.

Чума не пощадила и красавицу царевну. Во время ее болезни царица не знала покоя, проводя ночи у ее постели. Выздоровление Вормиздухт доставило царице большую радость. Ее держали почти взаперти. Царица не разрешала ей выходить из дворца, опасаясь, чтобы царевна снова не расхворалась под впечатлением тяжелых картин. Царевна очень боялась мертвых, а улицы крепости были полны трупов.

Выпив холодной воды, Вормиздухт очнулась от сна. Она неожиданно вскочила на ноги, бросилась на шею царице и долго не выпускала ее из своих объятий, целуя, лаская и одновременно рыдая на ее груди.

— Что с тобою, милая? — спросила смущенная царица.

— Ах, если бы ты знала, как я долго плакала! Как много я плакала! — шептала царевна сквозь слезы.

— О чем же, милая? Что случилось?

— Это было во сне… Но теперь я так рада, очень рада… ты жива… ты опять со мной!

Царица поняла, что грустные сны взволновали чувствительное воображение молодой девушки. Она обняла ее, поцеловала и усадила возле себя на сидение. Затем она еще раз спросила Вормиздухт, почему та плакала во сне.

— Не скажу… Язык не поворачивается…

После долгих просьб она все же рассказала царице свой сон: будто бы она гуляла во дворце и увидела там много людей, лежавших на земле, — мужчин, женщин, стариков, детей. Кто был уже мертв, а кто мучился в предсмертных судорогах. Среди них она будто бы заметила царицу, упала на ее труп и стала плакать. Плакала долго, пока не проснулась.

— Наши несчастья навевают на тебя такие печальные сны, дорогая Вормиздухт, — утешила ее царица. — Безгранична милость бога: он уберег нас от смерти, будет оберегать и дальше. Не волнуйся, Вормиздухт, и не думай ни о чем…

Впечатления, конечно, были очень тягостны для нежного сердца девушки. Кроме всеобщего мора в крепости, свидетельницей которого она была, ей пришлось наблюдать поголовную смерть своих многочисленных слуг и служанок. Эта потеря очень угнетала ее, она никак не могла с ней примириться. Часто среди ночи она звала своих людей, но, вспомнив, что их уже нет, принималась плакать. Поэтому царица приказала готовить постель царевне в своей собственной опочивальне, чтобы можно было в таких случаях утешать несчастную девушку.

— Теперь пойдем, дорогая Вормиздухт, — сказала царица, беря ее за руку и поднимая с постели, — пойдем посмотрим, что сегодня приготовили нам к ужину Асмик и Шушаник.

Слезы Вормиздухт мигом высохли. Она весело вскочила, схватила с окна светильник и, побежав вперед, стала просить царицу:

— Светильник буду нести я, дорогая матушка, позволь мне это! Ты все хочешь делать сама!

В эти дни она стала называть царицу «матушкой». Царица ласково улыбнулась и позволила ей нести светильник.

Пройдя через темные залы, они вошли в трапезную палату. Обе служанки — Асмик и Шушаник — уже приготовили стол. На роскошной скатерти стояли две серебряные тарелки и на них лежали три зажаренных голубя. Больше ничего не было. Царица Армении и персидская царевна подошли к скудному столу и с удовольствием сели за него. Служанки стоя прислуживали. Царица обратилась к ним:

— Сколько голубей убили сегодня?

— Мы застрелили четырех, государыня, поспешила ответить Асмик, — трех — я, одного — Шушаник.

— Ты, как всегда, отличилась, — улыбаясь заметила царица. — Но почему же такой неравный дележ: трех голубей дали нам, а себе оставили только одного.

— Нам хватит и одного, государыня, — ответила опять Асмик, — мы сами виноваты в том, что нам мало досталось: плохо охотились.

— Нет, что послал господь, то поровну и поделим, — сказала царица, отделяя служанкам еще одного голубя. — Ступайте и поужинайте.

Служанки удалились, хотя по обычаю они должны были стоять у стола царицы до окончания ужина.

Вормиздухт, слушавшая с особым удовольствием слова милостивой царицы, вмешалась в разговор и улыбаясь заметила:

— Если мы еду делим поровну, то следует и работу делить поровну. Давайте ходить на охоту по очереди: один день мы, а другой — Шушаник и Асмик. Не будет ли так лучше, матушка?

— Будет. А ты умеешь охотиться? — спросила царица.

— Завтра наша очередь, и ты увидишь ловкость моих рук. Когда я жила в Тизбоне, брат мой брал меня иногда на охоту, и каждый раз я возвращалась с добычей. Однажды я убила бегущего зайца. Когда возвратилась домой, брат похвалил меня и подарил красивый перстень.

— И от меня ты получишь хороший подарок, если завтра покажешь свое искусство.

Царевна повеселела, как ребенок.

На столе стоял большой серебряный сосуд с вином и два золотых кубка. В замке иссякли все запасы, кроме вина. Отборные вина, привезенные из разных мест Армении, были зарыты в землю в громадных глиняных сосудах — карасах; некоторые хранились там по нескольку десятков лет.

Царица наполнила кубки ароматным вином, один поставила перед Вормиздухт, а другой взяла себе. Вормиздухт, понемногу отпивая из кубка, принялась неугомонно болтать. Рассказывала о Тизбоне, о своих приключениях при персидском дворе. И чем больше она пила, тем сильнее красный нектар Армении зажигал ее юную кровь огнем радости и тем ярче выступал румянец на ее бледных щеках. Она настолько увлеклась, что запела древнюю персидскую песню.

Мелодичный, звонкий голос царевны привлек внимание притаившегося во дворце демона, вылезшего из своего укрытия и медленно подкравшегося к двери той комнаты, откуда неслись чарующие звуки. Его мягкие красные башмаки неслышно ступали по полу, а царивший вокруг мрак делал его невидимым. Он слушал внимательно и злобно торжествовал.

Совсем иное впечатление произвела грустная песня Вормиздухт на царицу. Она настолько была взволнована, что постаралась скрыть свои слезы, чтобы их не заметила царевна. Содержание песни было удивительно сходно с участью той, которая ее пела, хотя Вормиздухт об этом и не подозревала. Она жила в полном неведении. Она не знала, что была тем самым яблоком раздора, из-за обладания которым крепость наполнилась трупами. Как и сказочный замок из песни. Артагерс тоже представлял собой гигантскую могилу тысяч жертв. Армения была залита кровью, гибель людей продолжалась и, быть может, длилась бы еще долго… Вормиздухт не знала, что поводом всего этого послужила безумная любовь Меружана к ней, ради удовлетворения которой он пролил столько крови и принес столько жертв. Она не знала и того, с какой целью содержится в крепости. Она лишь помнила, что находилась в гареме брата, когда враг напал у Тарвеза на персидское войско, что там произошла битва, погибло много воинов и ее доставили в эту крепость. Добросердечная царица взяла ее под свое покровительство и отнеслась к ней, как к собственной дочери. Она даже не знала, кто теперь осаждает крепость. Она думала, что это были те же отряды, что напали на войско ее брата. Царица всячески старалась скрыть от нее печальную действительность, чтобы не причинить боль ее нежному сердцу.

О Меружане она не имела понятия, никогда его не видела и лишь слышала его имя. Ей не говорили, что она считается его невестой и что наступит день, когда станет его женой. Она не знала, что все эти беды происходят из-за нее и что человек, так безжалостно осаждающий крепость, не кто иной, как ее будущий муж — Меружан.

При дворе персидского царя она была не существом, а вещью — одной из тех красивых и драгоценных вещей, которыми была полна царская сокровищница. Подобно тому как царь имел привычку награждать этими, драгоценностями своих вельмож, точно так же он обещал наградить Меружана царевной за его гнусную услугу… Об этом царевна узнала бы лишь только тогда, когда ее из рук в руки вручили бы Меружану.

Царица до сих пор не говорила с нею о Меружане, да и не имела желания говорить. Но теперь, слушая ее песнь, она мимоходом спросила:

— Знаешь, Вормиздухт, кто осадил нашу крепость?

— Нет, не знаю, — ответила она.

— Если бы враг сказал: «Дайте мне Вормиздухт, я прекращу осаду и удалюсь» — ты бы согласилась?

— Согласилась!

— Почему?

— Чтобы не умирали люди, чтобы был хлеб и они ели, и чтобы ты не страдала так много. Вот почему бы я согласилась.

— Значит, ты поступила бы так же, как та девушка в замке, о которой пела песню?

— Нет, не так. Она была бессердечной и ради своей красоты требовала жертв, и чем больше их было, тем сильнее радовалась. Она из тел и голов своих поклонников соорудила для себя замок. А я бы так не поступила: я бы не позволила проливать кровь из-за меня. Я бы немедленно выбежала к врагам, подставила грудь под их стрелы и воскликнула: — Вот я! Если вы сражаетесь из-за меня, прекратите битву! — Я бы пожертвовала собой и тем спасла всех.

Она говорила с неподдельной искренностью. Мечта о самопожертвовании развилась в ней не вследствие чувства человеколюбия, а из условий того воспитания, которыми она была окружена с детства. Старухи-няньки наполнили ей голову сотнями сказаний и сказок, которыми так богат персидский народ. Они воспитали в ней героический дух и зажгли ее воображение, вызывая чувства самопожертвования.

Услышав полные воодушевления слова Вормиздухт, царица с грустью сказала:

— Все это, дорогая Вормиздухт, уже совершилось помимо твоей воли…

Царевна побледнела.

— Что совершилось? — спросила она в замешательстве.

— Жертвы… кровь… избиение…

— Из-за меня?

— Да! Из-за тебя…

Она чуть было не упала в обморок. Царица обняла и прижала ее к своей груди.

— Успокойся, дорогая Вормиздухт, ты в этом не виновата. Все это произошло помимо твоей воли и твоего желания. Выслушай меня, я расскажу тебе обо всем.

Царица открыла девушке, что та содержится в крепости как пленница и заложница, объяснив, что крепость осадил Меружан Арцруни, дабы освободить ее. Сообщила также о том, что она, Вормиздухт, — невеста Меружана и в будущем должна стать его женой. Объяснила, по каким политическим причинам возникло ее необычное обручение; рассказала о взаимоотношениях ее брага, царя Шапуха, с армянами, о целях его войн, о том, что он намерен уничтожить веру армян и их государство и превратить Армению в персидскую провинцию, и о многом другом.

Царица закончила свой рассказ следующими словами:

— Выполнить намерение твоего брата, дорогая Вормиздухт, то есть уничтожить армянскую веру и государство, взялся Меружан Арцруни, а твой брат обещал в качестве высокой награды выдать тебя за него замуж.

— Не бывать этому никогда! — вскричала царевна, и ее прекрасные глаза вспыхнули огнем гнева. — Я не буду женою такого злодея!

— Но почему же, милая Вормиздухт? Если Меружану удастся уничтожить армянское государство и стать царем Армении, ты будешь армянской царицей.

Царевна засмеялась.

— Вместо тебя? — спросила она, продолжая смеяться. — Я должна похитить твою корону? Да! Это будет хорошая расплата за ту доброту, с какою ты отнеслась ко мне! К тому же армяне не таковы, чтобы легко уступить нам короны своего царя и царицы!..

Прятавшийся в передней дьявол приник ухом к двери.

Царица спросила:

— Но ведь ты сказала, что в том случае, если бы борьба шла из-за тебя, ты бы сама бросилась в объятия врага. Теперь вот ты знаешь, что Меружан осадил эту крепость из-за тебя.

— Да, я бросилась бы во вражеские объятия, если бы еще не была пролита кровь и я была уверена, что все кончится на мне. Но теперь уже поздно. Тяжелые события произошли, и мы находимся на груде трупов…

Царица снова обняла ее и прижала к своей груди. Она расспрашивала не потому, что хотела убедить царевну исполнить горячее желание Меружана, она желала лучше узнать прекрасные качества ее души, доставлявшие ей такую отраду.

— Если таково желание Меружана, — продолжала царевна, — то он мне ненавистен. Пусть будут свидетелями все добрые и злые боги, что я его возненавижу навеки! Мне все равно, обещал мой брат выдать меня замуж за Меружана или нет. Я убью себя, но не стану женой такого негодяя.

— Почему?

— Если бы он был хорошим человеком, то не сделал бы так много плохого своей родине, своему царю и тебе, дорогая матушка.

— Но ведь он любит тебя и все это совершил ради любви к тебе. Он желает, чтобы ты стала царицей Армении, а он армянским царем.

При этих словах царевну покинуло спокойствие. Она вскочила, бросилась на шею царице и разгоряченными губами стала целовать ее.

— Ты мне скажи лучше, дорогая матушка, где Мушег? Куда он направился? Ах, как он хорош!.. Как благороден, как добр… Когда он меня вез сюда, по пути мне так хотелось с ним поговорить… Но он не заговорил со мной ни разу.

Она спрашивала о спарапете.

— Скажи, дорогая матушка, куда он уехал?

— Он уехал в Византию, — ответила царица, с трудом высвободившись из горячих объятий Вормиздухт.

— Скоро вернется?

— Жду его с минуты на минуту.

— Ах, как я буду рада хотя бы один раз его видеть!

В юной душе царевны тлела искра, которая вдруг стала разгораться. Царица поняла это и улыбаясь спросила:

— Ты, должно быть, любишь его, Вормиздухт? Скажи по правде, любишь?

— Не скрою, любила… и теперь люблю… Я хотела бы быть его женой… Ах, как я была бы счастлива! Когда он так великодушно возвратил гарем моего брата в Тизбон, я поняла, что среди всех мужчин мира нет ему равного. И именно тогда мое сердце полюбило его.

Притаившийся в передней дьявол, услышав последние слова, сделал какое-то неуловимое движение, но все же остался на своем месте и сквозь дверную щелку продолжал наблюдать за собеседницами. Царевна спросила:

— Зачем спарапет поехал в Византию?

— Чтобы привезти моего сына…

— Значит, он приедет с твоим сыном и освободит нас от осады злого Меружана?

— Я очень надеюсь на это…

На радостях царевна наполнила золотые кубки вином; один предложила царице, а другой немедленно осушила сама. Действие вина и вспыхнувшая страсть привели ее в состояние крайнего возбуждения; она непрерывно повторяла одно и то же: свои мечты о том, как она по прибытии спарапета скажет ему о своей любви и как они вместе накажут «злого Меружана». Царица слушала и добродушно улыбалась.

Исключительно возбужденное состояние девушки настолько повлияло на царицу, что она не заметила, как прошла большая часть ночи. Но увлечение Вормиздухт стало ослабевать, подобно звукам постепенно затихающего музыкального инструмента. Сонливое состояние овладело ею. От винных паров нежная влага заволокла ее большие глаза, и красивое лицо ее стало еще привлекательнее. Прекрасная головка уже покачивалась, и последние слова девушки были отрывисты и большей частью непонятны. Царица повела ее за руку в свою опочивальню и уложила в постель. Долго она сидела у изголовья Вормиздухт, пока царевна не уснула. По временам ее красные, как коралл, губы произносили: «Ах, как он благороден!.. Ах, как я его люблю!»

После того как девушка заснула, царица вернулась в трапезную палату. В эту ночь, как часто с нею бывало и раньше, ей не спалось. Она тихо прошлась несколько раз по залу, подошла к открытому окну и остановилась, вглядываясь в густой мрак ночи. Все спало, точно в мертвом оцепенении, и лишь на небе замечались признаки жизни. Ее пристальный взор обратился к миллионам серебристых пятнышек. Что она хотела найти там, она сама не знала. Но все же смотрела. Вот по своду изогнутой полосой мелькнул сверкающий свет. Скатилась звезда — чья-то жизнь угасла…

Она отошла от окна и опустилась на сидение. Тусклый свет светильника падал на ее прекрасное лицо, которое выражало глубокую грусть. Как изменилось это озабоченное лицо! Как оно побледнело! От прежнего надменного выражения и неумолимой строгости не осталось и следа. Кроткая покорность судьбе светилась в ее скорбном взгляде. Казалось, она уже примирилась с тяжелыми обстоятельствами, казалось, уже привыкла к невзгодам своей жизни. Какие только мучения не пришлось перенести ей за последние дни, свидетельницей каких только бедствий не пришлось ей быть! Другая на ее месте давно бы уже отчаялась. Но она все еще сохраняла твердость духа, подкрепленную той горячей верой, которую она питала в безграничную милость провидения.

Она сидела в полном одиночестве. Печальные мысли ее устремлялись то на восток, то на запад. Там, на востоке, в темном подвале крепости Ануш был заключен ее царственный супруг. А на западе, в отравляющей атмосфере изнеженности византийского двора, содержался ее сын, наследник престола. Оба — на чужбине, оба — в беде. А сама? Сама она тоже в заключении в своей неприступной крепости, ставшей теперь для нее могилой.

Она ждала сына. Но тот все не приезжал. Давно уже она не имела вестей из Византии. Что там? Почему запоздал сын? Она ничего не знала. Неужели враг окружил их такой неразрывной цепью, что никто не может проникнуть в крепость с вестью. Что делают ее нахарары? Почему не пришли на помощь, чтобы изгнать врага, разорвать страшное кольцо осады? Должно быть, они думают, что в крепости еще достаточно воинов и что она может защищаться без внешней помощи. Должно быть, они не знают, какие несчастные события произошли здесь.

И правда: они этого не знали.

Охваченная такими размышлениями, царица поднялась и стала ходить по палате. Это была первая ночь, когда она почувствовала, как пустота обезлюдевшего дворца, точно широко раскрытая пасть чудовища, угрожает ее поглотить. С ужасом смотрела она вокруг себя, не смея поднять головы. Ей казалось, что тени тысяч людей, валявшихся мертвыми на улицах, блуждали вокруг нее, копошились, бормотали и осыпали ее страшными проклятиями. В ужасе она закрыла глаза и, точно отяжелев, опустилась в кресло. Долго ее мучили и терзали сомнения, на душе было неспокойно. И чем больше вспоминала она о предостережениях своего умного и дальновидного спарапета перед его отъездом в Византию, тем сильнее чувствовала угрызения совести, как тяжкий преступник, ставший из-за своего упрямства виновником неисчислимых жертв.

Она закрыла обеими руками лицо: горячие слезы струились по щекам, огонь позднего раскаяния сжигал ее сердце.

В это время бесшумно раскрылась дверь и прятавшийся в передней дьявол вошел в комнату. Окинув угрожающим взглядом страдающую женщину, он проскользнул в один из углов и спрятался там в тени. Оттуда он глядел, и его темные губы шевелились от затаенной радости. Вот в каком виде он застал эту гордую, высокомерную женщину, никогда не знавшую ни заботы, ни слез. Вот в каком состоянии он видит эту знатнейшую по происхождению тщеславную царицу, привыкшую держать в повиновении не только нахараров Армении, но и своего царственного супруга. Теперь она в пустоте своего роскошного дворца, в горе и страданиях, покинута всеми, растеряна и беззащитна.

— Так долго не может продолжаться, — произнесла она, поднимая голову и вытирая мокрые от слез глаза. — Рано или поздно враг узнает, что моя крепость пуста. Тогда свирепость Меружана не будет иметь границ. Я не боюсь мучений… Я не страшусь смерти… Но вместе со мной умрет большое дело, ради которого я так много потрудилась.

Голос ее ослабел; она склонила голову и, закрыв лицо руками, оставалась так в течение нескольких минут, охваченная волнением. Укрывшийся в углу дьявол все еще продолжал стоять неподвижно, кидая на нее мстительные взоры.

— Когда царь Шапух обманом заманил моего мужа в Тизбон и оказывал ему почести как гостю, вслед за тем он пригласил и меня. Но я, догадавшись о злом намерении вероломного перса, отказалась и не поехала. Я подумала, что если он задержит моего супруга в Тизбоне, то по крайней мере, я останусь в Армении и буду защищать потерявшую царя страну. Меня не обманули предчувствия. Он похоронил моего супруга в дебрях Хужистана и, чтобы захватить меня, послал Меружана Арцруни. Бог помог мне, я храбро воевала с врагом. А теперь? Меня в оковах повезут к Шапуху, и негодный перс изольет на меня весь яд своей мести.

Она снова умолкла. Неутешная печаль снова охватила ее.

— Не об этом я беспокоюсь… Пусть я погибну, пусть обращусь в ничто, лишь бы сохранилась Армения! — воскликнула она с рыданием в голосе. — Но я предвижу неминуемую гибель родины. Перед моими глазами ее печальная будущность… Ах, если бы какая-нибудь помощь, если бы поскорее подоспел мой сын!..

— Не надейся на это! — раздался вдруг из мрака голос притаившегося дьявола.

Царица, охваченная ужасом, приподняла голову и посмотрела вокруг. Неожиданный возглас вызвал в ней сильное волнение, — зловещий голос, как гром с неба. Долго ее растерянный взгляд блуждал по комнате, ничего не видя. Она попыталась позвать служанок, но голос ей не повиновался.

— Кто это? Кто здесь? — трудом произнесла она наконец.

Ночной посетитель вышел из своей засады и молча стал перед нею. Царица взглянула на него и задрожала всем телом. Ей казалось, что это сон или один из дьяволов предстал перед ней в образе этого человека. Но страх тотчас же сменился гневом, когда она узнала его.

— Это ты, Дхак? — спросила она.

— Да! Я, государыня, — ответил тот, приближаясь к ней.

— Откуда пришел? Зачем?

— Все потайные ходы крепости мне известны, государыня, — ответил посетитель невозмутимо. — Я отвечу тебе, зачем я здесь, только вооружись терпением.

— Удались отсюда! Я всегда ненавидела тебя и всегда твое гнусное лицо внушало мне отвращение, а сейчас еще более, чем когда-нибудь.

Посетитель пренебрежительно засмеялся.

— Удались, говорю тебе, а не то…

Царица гневным взором посмотрела вокруг.

— Кого ищешь, государыня? Быть может, своих телохранителей? Или хочешь призвать своих кровопийц-палачей?.. Их нет больше, я видел их трупы… А обе твои служанки спят в соседней комнате.

— Негодяй, ты пришел издеваться надо мной!

— Нет, государыня, меня бог послал к тебе…

— Удались, говорю тебе!

— Не волнуйся, государыня, я сейчас удалюсь.

Его хладнокровие было оскорбительнее его наглости.

Человек этот был Хайр Мардпет, важный сановник царя Аршака, соединявший в своем лице несколько высоких должностей. Как евнух, он был начальником царского гарема. Как попечитель — он именовался «отцом» царя, как бы опекая его, руководил делами его и волей и вместе с тем был правителем царского двора. Весь дворец со всеми придворными находился под его наблюдением. Как представитель высшей знати — он был владельцем и князем богатого нахарарства Мардпетакан. В качестве военного он имел в своем распоряжении пограничные войска Атрпатакана. Словом, он являлся одним из самых могущественных и влиятельнейших лиц в государстве. Его боялись не только армянские нахарары, но даже и сам царь, на которого он оказывал давление. Его власть была наследственной. Хайр Мардпет происходил из рода нахараров Мардпетакан.

Царь Аршак стремился ограничить его права и тем возбудил его ненависть не только против себя, но и вообще против всего рода Аршакидов. Долгое время он скрывал эту ненависть, ожидая удобного случая, чтобы проявить ее. Он считал, что теперь это время настало.

Предшественник Мардпет был убит за свою дерзость отцом Меружана, Шаваспом Арцруни. Сам же Хайр Мардпет, ради того, чтобы утолить свою ненависть к царю Аршаку, сделался союзником Меружана и любимцем царя Шапуха.

Вот этот изменник и стоял теперь перед супругой царя Аршака, царицею Парандзем. Его страшное лицо при тусклом освещении светильника выглядело еще ужаснее. Еще в детстве оспа изуродовала его огромный нос и темные, губы, оставив на лице глубокие следы, похожие на шероховатость пемзы.

Охваченная волнением, царица сидела в кресле и, поникнув головой, в раздумье молчала. Неожиданное появление этого человека ясно говорило о том, что он пришел не с добрыми вестями. А страшное лицо Мардпета, вначале выражавшее лишь жестокую насмешку и презрение, принимало все более свирепое выражение по мере того, как говорила царица. Стараясь сдержать свой гнев, он раскрыл толстые темные губы и произнес следующие слова:

— Хайр Мардпет намерен сообщить важное известие. Не соблаговолит ли царица Армении на время расстаться со своими мечтами и выслушать его?

Царица подняла голову и опять с глубоким отвращением сказала:

— Я была бы тебе очень признательна, Хайр Мардпет, если бы ты оставил меня в покое! Ты уже достиг своей цели, воровски пробравшись в мою крепость и выведав все, что тебе надо было выведать. Теперь ступай, предавай меня. Я готова…

— Оставить тебя в покое? Ты все еще ждешь покоя? Покой отныне не для тебя, государыня! Нечего сказать, приятный покой — отдыхать на трупах тысяч одураченных людей, вошедших в крепость вместе с тобой. И ты со своими двумя служанками ищешь здесь покоя?.. Знаешь ли ты, государыня, что делается вокруг?

— Знаю, — ответила взволнованная царица.

— Ты не все знаешь. Послушай, какие интересные новости я сообщу тебе. Меружан творит чудеса. Ты отняла у него любимую им Вормиздухт, а он отнял у тебя — сосчитай-ка — сколько душ? Он вступил в город Ван и разрушил его. Взял в плен семнадцать тысяч армян и пять тысяч евреев…

— Не пощадил даже своих собственных горожан? — прервала царица.

— Да, не пощадил за ту обиду, которую ему нанесли его горожане во время нападения Гарегина Рштуни. Но это еще не все, государыня. Из Вана Меружан отправился в город Заришат области Алиовит, взял в плен десять тысяч армян и четырнадцать тысяч евреев. Оттуда он пошел на город Зарехаван области Багреванд, взял в плен пять тысяч армян и восемь тысяч евреев. Оттуда пошел на город Ервандашат области Аршаруник, взял в плен двадцать тысяч армян и тридцать тысяч евреев. Затем направился в город Вагаршапат области Айрарат, взял в плен девятнадцать тысяч армян, перебил взрослых и пощадил лишь женщин и детей. Оттуда пошел на город Арташат, взял в плен сорок тысяч армян и девять тысяч евреев. Затем направился к городу Нахчеван области Гохтан, взял в плен две тысячи армян и шестнадцать тысяч евреев. Видишь, государыня, всех их он пленил взамен одного человека — Вормиздухт.

— Что же он с ними сделал? — в ужасе спросила царица.

— Часть из них Меружан держит на правом берегу Аракса против Арташата, а большую часть — возле Нахчевана. Он ждет лишь тебя, государыня, чтобы отправить вместе с твоим народом в глубь Персии. Он скоро явится и пригласит тебя в путь.

— И это радует тебя, наглец? Этим ты отвечаешь на все те милости, которыми мой царственный муж осыпал тебя? Благодаря ему ты поднялся из неизвестности и дошел до самых высоких должностей. Неблагодарный! В самый тяжелый, тревожный момент для родины, вместо того, чтобы защищать ее, ты протянул свою изменническую руку врагу. Тебе было поручено имущество царя, его семья, и ты, если бы имел хоть каплю честности, должен был положить свою жизнь за них, а ты радуешься несчастью, постигшему царский дом. Этого мало! Ты осмеливаешься своими гадкими устами поносить меня и твоих благодетелей Аршакидов! Да! Их следует порицать за то, что они удостоили таких высоких должностей столь подлое и низкое существо, как ты!

— Эти должности достались мне по праву, государыня. Это наследственная привилегия моих предков, — холодно ответил Мардпет. — Кто бы посмел уничтожить княжество Мардпетакан?

— Мой царственный супруг.

— Да, он стремился к этому… Он хотел уничтожить все нахарарство, но уничтожил только самого себя. Однако оставим это! Я не скрываю, государыня, своей ненависти ко всем Аршакидам и своей радости, что ты наконец будешь наказана. Все эти бедствия — результат твоего упорства. Если бы ты, когда царь Шапух приглашал тебя в Персию, приняла его приглашение, если бы ты, когда Шапух осадил крепость, сдала ее без боя, не произошло бы всех этих бед. Тебя увезли бы в Персию и заключили вместе с твоим царственным супругом в крепость Ануш, и на этом все кончилось бы.

— И ты воображаешь, что династия Аршакидов прекратилась бы! — воскликнула царица в глубоком волнении.

— Да, государыня! Она должна прекратиться. Чаша терпения переполнилась, и наступил час возмездия…

При этих словах Хайр Мардпета глаза царицы зажглись огнем ненависти; она бросила угрожающий взгляд на изменника и ответила со строгостью в голосе:

— Пусть это не радует тебя, негодяй! Пусть не торжествуют и твои гнусные единомышленники! Если Меружан превратил в развалины мои города и увел в плен жителей, то от этого Армения еще не опустеет! Если он возьмет меня в плен и заключит в крепость Ануш вместе с моим супругом, то от этого династия Аршакидов не прекратится! Я готова. Я знаю, что ты, уйдя отсюда, сообщишь, как предатель, персам, что крепость безлюдна. Иди, сообщай! Пусть явятся и захватят меня! Я не боюсь ни смерти, ни заключения. Но прибудет наследник престола Армении — мой сын, да, он приедет из Византии и отомстит злодеям и за отца и за мать.

На холодном лице Мардпета появилась саркастическая улыбка.

— Не утешай себя этой надеждой, государыня, — сказал он, иронически покачивая головой. — В тебе говорит огненная кровь сюнийки и безудержное высокомерие Мамиконянов. Послушай, государыня! Тяжкие грехи, обременяющие твою душу и душу твоего царственного супруга, никогда не допустят, чтобы Армения была спасена вами и чтобы трон Аршакидов снова был восстановлен. Повторяю, чаша справедливой мести переполнилась, и наступил час возмездия. Бог требует от вас ответа за пролитую кровь принесенных в жертву людей. Я не чужой, мне известны все преступления, которые совершались в вашем дворце. Я видел и молчал, потому что боялся твоего супруга. Ты сама, государыня, только с помощью убийства получила титул царицы. Как сейчас, стоит перед моими глазами несчастная Олимпиада, которую ты велела умертвить. Ее смертью ты заплатила за царский венец. А сколько таких же несчастных принесены в жертву твоим страстям и твоему тщеславию? Ты скрылась в этой крепости в надежде, что крепость спасет тебя. Но видишь, тебя постигла божья кара. То, чего не мог уничтожить меч врага — множество людей, что так храбро сопротивлялись врагу, — оказались уничтоженными по воле бога чумой и голодом. Да и должна ли эта крепость быть тебе оплотом? Вспомни, кому она принадлежала! Каждый ее камень обагрен кровью несчастных Камсараканов, которых повелел перебить твой супруг и родовое имущество которых он незаконно захватил. Души их вопиют перед богом, требуя справедливости и возмездия!

И он стал подробно перечислять все прегрешения ее и царя Аршака, сказав под конец:

— Вот они, все доблестные подвиги Аршакидов. Этот нечестивый дом должен быть разрушен, и только тогда Армения обретет спокойствие.

— Под игом персов?..

— Да! Под игом персов, которое все же легче, чем невыносимый деспотизм Аршакидов.

— Вон, злодей! — закричала царица, вскакивая с сидения. — Если царь и царица проливают кровь, то это не преступление, они, как и боги, имеют на это право. Они это делают ради блага людей. Изымают дурных, чтобы спасти хороших…

Ее громкое и грозное восклицание разбудило служанок. Шушаник и Асмик, как два гневных ангела, вбежали в комнату и, направив на дерзкого посетители свои стрелы, закричали:

— Позволь нам, царица, убить этого негодяя!

Хайр Мардпет улыбнулся, посмотрел на юных девушек и покинул зал.

Едва забрезжило утро, едва весело защебетали птицы, как воздух огласился иными звуками — дикими, грозными. То были оглушающие звуки труб и барабанов у самых стен крепости.

Заслышав их, царица сразу поднялась с места.

После ухода Хайр Мардпета она всю ночь не сомкнула глаз. В печальном раздумье сидела она и ждала. И вот наступила роковая минута.

Но царица была уже готова ко всему. Ее сердце было умиротворено, совесть спокойна. Она боролась за опасение страны в меру своих сил. Остальное она возлагали на волю провидения. Медленными шагами направилась она в угол комнаты и опустилась на колени. Подняв к небу полные слез глаза, скрестив руки, она надолго забылась в молитве. Она молилась, как осужденный в последние минуты своей жизни. Ей хотелось поговорить с богом и излить перед ним все свои желания и мольбы.

Молитва успокоила и утешила ее взволнованное сердце. Она вытерла слезы и поднялась с колен. В последний раз грустным взором окинула она свой пышный чертог, любимые предметы, которые скоро должны были стать добычей персидских воинов.

Затем она прошла в опочивальню, где спала царевна Вормиздухт. Подошла к постели. Ей было жаль нарушить сладкий сон прелестной девушки. Стоя неподвижно, она молча смотрела на нее. Вспоминала ее ночной разговор и радовалась. В комнате было жарко, и царевна разметалась, откинув легкое одеяло в сторону. Ее пышная грудь обнажилась, завитки изящных кудрей рассыпались по прекрасному лицу. Царица наклонилась и поцеловала раскрасневшееся личико. Девушка не проснулась. Стоя, долго продолжала царица разглядывать девушку. Но какое-то смятенное чувство вдруг всколыхнуло ее успокоившееся было сердце. Ее большие глаза вспыхнули и по спокойному лицу пробежала судорога. Дрожащей рукой она прикоснулась к своему пылающему лбу и прислонилась к стене, чтобы не упасть. Так оставалась она несколько минут. Ее злоба постепенно разгоралась, ее смятенное сердце билось все мятежнее. «Она не должна принадлежать этому злодею!»— прошептала она, приближаясь к постели. И снова с ужасом отвернулась, прислонившись к стене.

«Нет! Нет!.. — подумала она после долгих колебаний, — этой кровью я не обагрю своих рук. Правда, я поклялась, что Меружан, переступив порог моей крепости, увидит повешенный труп любимой девушки. Но чем виновато это невинное существо? Пусть она живет и пусть мучает Меружана. Нет наказания более жестокого и тяжкого, чем отвергнутая любовь. Пусть Меружан, совершивший ради этой девушки столько преступлений, вдруг убедится, что Вормиздухт его ненавидит и отказывает ему в любви. Она мне это обещала, и я убеждена, что она исполнит свое обещание».

Она разбудила царевну.

— Я знаю, почему ты так рано разбудила меня, дорогая матушка, — весело сказала Вормиздухт. — Мы ночью условились с тобою, что сегодня отправимся на охоту вместо Шушаник и Асмик.

Она не забыла ночного разговора.

— Нет, милая Вормиздухт, — грустно ответила царица. — Сегодня охотиться будут за нами. Охотники уже пришли и стоят у ворот. Слышишь звуки труб?

— Слышу… — смутившись ответила девушка. — Что это значит?

— Враги поняли, что крепость беззащитна! Они пришли, чтобы занять ее…

— Меружан?

— Да, Меружан!

Царевна, точно обезумев, вскочила с постели и лихорадочно стала одеваться. С непокрытой головой, с распущенными волосами она хотела бежать к воротам крепости. Но царица удержала ее.

— Куда ты?

— Проклятый Меружан пришел взять крепость Войско моего брата не посмеет ослушаться приказаний сестры. Я пойду и прикажу им…

— Что прикажешь?

— Вот ты увидишь, матушка!

Шум и движение снаружи все усиливались, беспорядочные крики оглашали воздух. Тысячи голосов кричали: «Откройте!»

— Я не открою перед ними ворот моей крепости, — сказала царица с презрением. — Они не достойны такой чести, пусть ломают.

Она все держала царевну за руку, не позволяя ей уйти.

— Напрасны твои старания, дорогая Вормиздухт, — сказала она, обнимая ее. — Положись на волю божью, — будь что будет!

Шум разбудил Шушаник и Асмик. Они с воплями бросались из стороны в сторону, не зная еще, что случилось.

В ту минуту, когда взошло солнце и лучи его ярко осветили окрестности, тяжелые ворота крепости рухнули, разъяренная толпа ворвалась в крепость. Персы с дикими криками устремились прямо к царскому дворцу. Впереди гордо ехал Меружан Арцруни, рядом с ним один из персидских полководцев.

В этот момент царица и Вормиздухт прошли в большой парадный зал дворца.

— Дай я поцелую тебя, дорогая Вормиздухт, — сказала царица грустно. — Настал час, когда немилосердной судьбе угодно нас разлучить…

Царевна упала в ее объятия и воскликнула:

— Нет, мы не расстанемся, я пойду за тобой всюду, куда тебя поведут!

Многочисленные помещения дворца наполнились воинами. Искали царицу и царевну. Дворец сотрясался от разноголосых криков. В залу, где находилась царица и Вормиздухт, вбежали Шушаник и Асмик с выражением ужаса на лицах.

— Пойди, Асмик, скажи им — ты ведь самая смелая, — что мы здесь, — приказала царица.

— Ни за что, царица!.. — с плачем отказалась служанка.

— Ну, тогда ты, Шушаник!

— И я не предам свою государыню! — рыдая, ответила девушка. Обе служанки обняли ноги любимой царицы, целовали, ласкали ее и со стоном причитали: «Ах, тебя уведут! Ах, нас разлучат с тобою!..»

Царица удалила их, когда в соседней комнате раздались тяжелые шаги. Она спокойно поднялась на свой пышный трон и усадила возле себя царевну.

В залу вошли Меружан Арцруни, персидский полководец и толпа телохранителей. На довольном лине Меружана сияла радость.

Он вышел вперед и, положив свой меч к ногам царевны, произнес следующие слова:

— Все это совершилось ради твоего освобождения, из-за любви к тебе, прекрасная Вормиздухт. Армянская царица держала тебя в плену. Чтобы освободить тебя, я взял ее крепость и уничтожил ее огромное войско. Надеюсь, ты почтишь этот меч: он не щадил себя ради твоей чести и твоей жизни.

Прекрасные глаза царевны вспыхнули пламенем гнева. Она ничего не ответила и даже не удостоила Меружана взглядом. Отбросив меч ногой, она обратилась к персидскому полководцу.

— Как твое имя?

— Аланаозан, раб твой, — ответил тот кланяясь.

— О, Аланаозан! Повелеваю тебе именем брата моего царя царей, удали отсюда этого человека, — она с чувством отвращения указала на Меружана Арцруни, — он не смеет видеть моего лица. Прикажи приготовить нам носилки: армянская царица и я, мы вместе отправимся в Тизбон к моему брату.

Полководец в знак покорности дважды поклонился и ответил:

— Приказание всеславной царевны Персии будет исполнено как выражение ее воли.

Меружану показалось, что дворец обрушился ему на голову и он лежит, погребенный под его обломками.

Он был так поражен, что утратил все свое величие и не нашелся даже, что ответить, когда персидский полководец, его подчиненный, взял его за руку и вывел из зала.

Царица взглянула на Меружана. Ей стало жаль его.

На следующий день царица и царевна под охраной Аланаозана направились в Персию; вместе с гонимой из отчизны госпожой ехали и ее служанки.

После этого целых девять дней и девять ночей персидские войска расхищали сокровища царя Аршака, собранные в крепости. Там же находились богатства и ее защитников, погибших от чумы и голода. Опустошив крепость, персы сожгли прекрасный Артагерс.