1

Восьмого января 2008 года Абду Махамане, исполнительный директор первой в Нигере независимой радиостанции R et M, ехал домой по Ниамею, столице страны. Примерно в полдесятого вечера, когда он въехал в предместье Янтала на западе города, его тойота наткнулась на фугас, закопанный под грунтовой дорогой. Радиостанция объявила без обиняков: «Нашего коллегу разорвало в клочья». Женщина, ехавшая с ним в машине, выжила, но получила серьезные травмы.

Мы с Каримом только что сошли с автобуса в Маради, в шестистах семидесяти километрах восточнее Ниамея, и смотрели новости вместе с еще тремя-четырьмя постояльцами в тускло освещенном гостиничном баре. «Я каждый вечер езжу домой по этой дороге», – потрясенно выдохнул Карим. На большом плоском экране телевизора толпа безмолвно созерцала воронку, подсвеченную прожекторами, и измятый остов машины журналиста. В студии, сидя на фоне фотографии горящего автомобиля, которую, верно, кто-то сделал телефоном, пресс-секретарь правительства клеймил «Движение нигерцев за справедливость» (ДНС) и призывал законопослушных граждан искоренить зло, которое угнездилось в их рядах. Со своей стороны, ДНС, движение туарегов, которое в феврале 2007 года подняло вооруженный мятеж на севере Нигера, обвинило режим президента Мамаду Танджи в том, что он сам устанавливает фугасы, чтобы разжигать эскалацию небезопасности и насилия, и затягивает очередную фазу многолетнего конфликта, потому что отказывается вступать в переговоры.

В гостиничном баре царили сомнения, контрсомнения и вдумчивое молчание. В столице это был первый теракт, но месяц назад здесь, в Маради, подорвались на противотанковых минах два человека, а в городе Тахуа были ранены еще четверо. Два месяца назад в окрестностях Агадеса, крупного города на севере страны, пострадал автобус, битком набитый пассажирами. В том, что правительство враждебно относится к независимым журналистам, сомнений не было: в тот момент два нигерских и два французских репортера содержались в одиночном заключении за то, что сунулись в зону деятельности повстанцев, где действовало военное положение. Но кто мог сказать, специально ли охотились на Абду Махамане или он пострадал случайно? И, в любом случае, кто мог быть уверен в том, на кого работают эти убийцы? Из радиоприемника прозвучало: люди «ходят на цыпочках», все «боятся, что их разнесет в клочья».

Однако, как прекрасно известно нигерцам, есть много разных обстоятельств, при которых тебя может разорвать в клочья, есть много разных причин опасаться за свою безопасность и испытывать ужас. Эти фугасы и этот страх – всего лишь два из множества путей, по которым волнения распространялись по стране. При первом знакомстве Карим лаконично посвятил меня в тонкости политической жизни Нигера. Добро пожаловать в Нигер, сказал он, в большую страну с малочисленным населением, в бедную страну, богатую полезными ископаемыми, в слабую страну с сильными соседями.

Примерно двумя днями раньше мы вдвоем проехали на такси через построенный на деньги США мост Кеннеди, переброшенный через реку Нигер в Ниамее, и прогулялись по студенческому городку Университета Абду Мумуни, где кипит жизнь. Карим учился там на юриста до 2001 года, когда университет закрылся из-за того, что студенты забастовали. Карим уехал, чтобы продолжить учебу в Нигерии и Буркине-Фасо. У него до сих пор много друзей в университете, и мы часто останавливались, чтобы поздороваться. Парни, собравшись кучками на солнцепеке у своих общежитий, слушали радио, разговаривали о политике, стриглись. Девушки проходили мимо, взявшись за руки.

В кабинете, полном книг, расположенном на первом этаже двухэтажного красного кирпичного здания, где находится факультет естественных наук, мы познакомились с Махамане Сааду, профессором биологии растений. Еще раньше Карим терпеливо объяснял мне, как политическая нестабильность на севере Нигера порождает произвольные вспышки насилия и психические расстройства, как она обрекает национальную экономику на отсталость, препятствуя освоению подземных богатств (месторождений урана и нефти), как она расширяет возможности для геополитических козней Франции – бывшей колониальной державы, а также Ливии и других соседей. Профессор Сааду выслушал мой рассказ о замысле этой книги, а Карим пояснил, что мы проведем две недели вместе, беседуя с жителями Ниамея, Маради и окрестной сельской местности о саранче: что делают эти насекомые, что люди делают с ними, что они значат и что они порождают здесь, в Нигере. Когда мы договорили, профессор Сааду сказал нам, что и фугасы, и саранча плодят страх, причем не только поодиночке, но и сообща.

Из-за политического противостояния и нешуточной опасности стать жертвой похищения, сказал профессор Сааду, группы, которые на зарубежные деньги борются с саранчой в Агадесе, вблизи плато Аир и наступающих песков Сахары, редко покидают свои базы. А если покидают, то лишь для кратких полевых вылазок. Они не в состоянии выполнять свою работу, и – поскольку где тонко, там и рвется – нет толку и от замысловатой «транс-Сахелианской» сети слежения за саранчой, этой системы раннего предупреждения, которая должна защищать тех, кто живет по соседству с этой зоной, – а это не только зона конфликта, но и зона распространения, точка, откуда criquet pèlerin – самый губительный вид сахелианской саранчи – прорывается на запад и на юг, в сельскохозяйственные регионы.

Собственно, продолжал профессор, если вы изучите атлас распространения пустынной саранчи и всмотритесь в карты ее «района рецессии» – зоны, где саранча размножается и скучивается, зоны, откуда полчища отправляются на поиски более влажных и зеленых кормовых угодий; зоны, покрывающей около шестнадцати миллионов квадратных километров в широком поясе, который идет через Сахель и Аравийский полуостров, достигая Индии; единственной зоны, где, возможно, есть слабый шанс обуздать развитие насекомых, – вы четко увидите, что многие из важнейших очагов находятся в местах, куда сейчас невозможно добраться из-за вооруженных конфликтов: север Нигера, восток Мали, север Чада, Мавритания, Сомали, Судан, Афганистан, Ирак, запад Пакистана… Список длинный, уже знакомый и в этом контексте глубоко удручающий.

В другой части студенческого городка, на факультете филологии и общественных наук, профессор Бурейма Альфа Гадо рассказал похожую историю. Альфа Гадо – историк, ведущий специалист по голоду в Сахеле, автор авторитетной работы на эту тему [325]. Он рассказал, как определил по рукописям, которые хранятся в Тимбукту (древнем центре мусульманской и домусульманской учености), моменты бедствий начиная с середины XVI века. Чтобы описать катастрофы ХХ века, он опрашивал сельских жителей. Так он выстроил хронологию сильного голода, выявил ключевые факторы (основные – засуха, саранча и перемены в сельскохозяйственной экономике) и их изменчивые взаимодействия.

Исследования профессора Гадо обнажили аграрное общество, которое столкнулось с крайней нестабильностью, уязвимое перед превратностями дождей или их отсутствия, эпидемиями среди людей и животных, а также вспышками размножения среди насекомых. Его работа подтверждает тот очевидный факт, что природные бедствия обостряют уже существующие проблемы – уязвимые места и неравенство в социуме, а природа как таковая (в данном случае ее развитие предопределяется опустыниванием и засухой, которая, в свою очередь, спровоцирована климатическими изменениями) далека от невинной естественности. Профессор тщательно и подробно описал локальные социальные аспекты этих событий – политику колониальных и постколониальных властей, которая увеличила подверженность сельчан голоду и снизила их сопротивляемость заболеваниям и нашествиям насекомых. Не умолчав о немногочисленных, слишком недолговечных периодах относительного процветания, Альфа Гадо описал состояние повседневного истощения, которое прерывалось катастрофами, когда количество умерших «неисчислимо». Как и Махамане Сааду, он нарисовал картину ужасов, которые накладываются друг на друга, картину вечного пребывания на краю пропасти: это скорее состояние, чем событие, состояние со своими ритмами, историей и долговременными последствиями.

 

2

Саранча дважды появляется в знаменитом романе Чинуа Ачебе «И приходит разрушение». Это книга о том, как британский колониализм вторгается в сельскую жизнь в дельте Нигера в конце XIX века. Первое появление саранчи: «На землю упала тень, будто солнце спряталось за темную тучу». Деревня Умуофия напряженно замирает, ожидая тьмы, которая наступает, разламывая горизонт. Или не замирает?

«Внезапно Оконкво поднял голову, удивленный, что в такое необычное время года собирается дождь. Но тут же со всех сторон послышались радостные крики, и вся Умуофия, сбросив с себя полуденную дремоту, ожила и пришла в движение.

– Саранча, саранча! – ликовали вокруг.

Мужчины, женщины, дети, побросав работу и игры, выбегали на улицу посмотреть на это необычное зрелище. Саранча не прилетала уже много-много лет, так что никто, кроме стариков, никогда ее не видел».

Вначале насекомых было мало: «Это были высланные вперед разведчики». Но скоро в воздухе стало тесно от гигантской стаи: «Великолепное зрелище, полное силы и красоты».

Вся деревня ликует, когда саранча решает сделать здесь остановку. «Она сидела на каждом дереве и на каждой травинке, на крышах домов и просто на земле. Толстые ветви деревьев обламывались под ее тяжестью, и всё вокруг словно покрылось бурым налетом: так несметны были полчища голодной саранчи» [326]. На следующее утро, до того, как солнце успело согреть тела насекомых и высушить их крылья, все деревенские вышли наружу и стали набивать мешки и горшки, набирать насекомых, сколько влезет. Наступили беззаботные дни, люди только и делали, что пировали.

Но Чинуа Ачебе рассказывает историю о разрушении. Радость оборачивается неумолимой болью, закрепленной в истории. Туча зависает над Умуофией, отбрасывая тень на будущее деревни. Удовольствия тесно связаны со своими роковыми противоположностями. Пока вся деревня радостно объедается неожиданной добычей, в дом Оконкво приходит делегация старейшин. Они официально отдают приказ об убийстве его любимого маленького воспитанника, и это убийство, точно ржавчина, разрушает семью Оконкво. Во второй раз саранча появляется, когда Оконкво живет в изгнании.

Его друг Обиерика приходит к нему с новостью. В соседней деревне появился белый человек. «Альбинос», – предполагает Оконкво. Нет, это не альбинос. «Те, кто увидели его первыми, помчались от него со всех ног, – говорит Обиерика. – Старейшины посоветовались с Оракулом, и Оракул сказал, что чужой человек расколет их клан и будет сеять среди них разрушение». И продолжает: «Совсем было забыл сказать: Оракул предупредил их еще вот о чем. Следом за белым человеком, сказал он, придут другие белые люди. Это саранча, сказал Оракул, и первый белый – лишь высланный вперед разведчик. Вот они и убили его» [327].

Они его убили, но действовать было поздно. Скоро прибыло неисчислимое полчище белых людей. В этой истории нет ни капли неоднозначности. Удовольствия скоро облагаются налогом. Всё становится унылым; унылость истории предрекается заранее. Унылость повседневной жизни среди саранчи. Трудно вообразить себе что-то за пределами этого ужаса, можете сказать вы (вполне обоснованно).

Скоро прилетят неисчислимые полчища захватчиков, и всё переменится необратимо.

 

3

Какие радушные хозяева Махаман и Антуанетта! Мы сидим в буйном тропическом саду у них во дворе в Ниамее и разговариваем о les criquets. Мы пытаемся установить, к какой именно категории еды они относятся. Все сходятся на том, что саранча – особая еда. Но это особый род особой еды, не чета особенным хрустящим медовикам, которые Махаман только что привез из Эфиопии, которыми он настойчиво угощает меня и Карима. Criquets — это еда для компании, говорит Антуанетта. Наподобие арахиса, но это не еда для вечеринок. Хм-м-м. Короткая пауза. Что ж, важно то, какие они на зуб, – хрусткие! И спонтанные. В каком смысле? Понимаете, здесь мы покупаем продукты не в супермаркете, а на уличных рынках, так что мы ходим за покупками каждый день. Это экономика день ото дня. Мы видим на рынке criquets и, возможно, думаем: «Куплю немножко!» Несем домой и готовим на растительном масле с перцем чили, щедро солим. Вкуснятина! Это спонтанное лакомство. Еда для развлечения, угощение, которым радуют себя и друзей. Друзей, родных. Еда как социальная смазка. Та еда, которую ты ешь просто потому, что хочется.

Это нигерская еда, добавляет Махаман. Когда наша дочь уезжает учиться во Францию, она всегда просит нас присылать ей criquets. Именно по ним она больше всего скучает: это самый отчетливый вкус родины. Да, кивает Карим, по ним все скучают, мы посылали моей сестре посылки, когда она тоже жила во Франции. А помните, говорит он мне, что сказал этим утром мужчина, который торговал этими насекомыми цвета ржавчины, хрусткими даже на вид, на сонном рынке за университетом: «Пожарьте их, обсыпав солью, и возьмите с собой в Нью-Йорк, поделитесь ими с каким-нибудь нигерцем, который скучает по родине, – порадуйте его!»

За такими разговорами мы быстро устанавливаем, что criquets, как и многие другие продукты и блюда, утоляют не только физический голод, но и духовную жажду. Если вы едите criquets, это делает вас настоящим нигерцем. В Чаде их тоже едят, говорит Карим, но там качество пониже. А в Буркине-Фасо их не ест никто, только студенты-нигерцы привозят их из дома через границу, и в Уагадугу их кое-кто уже распробовал. Но туареги их не едят, говорит кто-то, еще больше запутывая национальный вопрос. И, появившись как по заказу, широко улыбаясь, прикрывая за собой садовую калитку, директор LASDEL (научного института, который пригласил меня сюда) говорит: «Да, истинная правда, мы, туареги, не едим никаких мелких животных!»

Особая еда, соглашаемся мы все, и на рынках в Ниамее и Маради это совершенно ясно. По подсчетам ООН, 64 % жителей Нигера живут менее чем на один доллар США в день (в пересчете на местную валюту). Режим с трудом удерживает власть. Как властям раздобыть ресурсы, чтобы обеспечить себе поддержку населения, когда 50 % потенциального годового бюджета уходит напрямую международным организациям развития? Правительство оспаривает статистику ООН, а также показатель в индексе человеческого развития 2007 года – 0,374, означающий, что Нигер находится на сто семьдесят четвертом месте из ста семидесяти семи изученных стран, и индекс матерей организации «Спасем детей» за 2007 год, согласно которому Нигер на сто сороковом месте из ста сорока стран, и 40 % детей в Нигере недоедают, средняя продолжительность жизни женщин – сорок пять лет, а каждый четвертый ребенок не доживает до пяти лет. Пресса расценивает эти цифры как позор страны и – более напористо – как проявление враждебности со стороны международного сообщества [328]. Однако с какой стороны ни взгляни, в такой обстановке риторика кризиса невыгодна правительству. Возможно, некоторые из этих цифр можно оспорить, поскольку экономика в Нигере преимущественно аграрная, далекая от простой модели на основе наличных денег. Но совершенно ясно: если не считать сотрудников международных организаций, преуспевающих торговцев и политиков, то мало у кого из нигерцев есть большой располагаемый доход.

И всё же в январе 2008 года торговцы на многочисленных рынках Ниамея продавали миску сушеных criquets за тысячу КФА. Эта сумма в два с лишним раза выше, чем дневной доход большинства нигерцев по оценкам ООН [329].

Criquets — еда особая. И недешевая.

Для торговли саранчой январь – не лучший сезон. После праздников – Курбан-Байрама, Рождества, Нового года – у людей остается мало лишних денег на то, чтобы баловать себя criquets, покупают их понемножку, не целую миску (tia), а какую-то часть. Туго не только с деньгами. На рынке вообще мало насекомых. Прошло много времени с сентября – пика предложения в конце сезона дождей, когда на рынках полно торговцев саранчой и цены снижаются до пятисот КФА. Сейчас, как мы вскоре обнаруживаем, criquets в деревнях осталось мало, а через месяц уже никто не будет привозить их в город.

Мы беседуем со всеми лоточниками, которые торгуют насекомыми в Ниамее. Некоторые закупают товар в соседних торговых городах – Филинге и Тиллибери, другие берут товар у других торговцев на больших рынках Ниамея, третьи просто скупают оптом то, чем торгуют их соседи на том же рынке. Но большинство говорит, что их criquets привезены из Маради, и все советуют нам отправиться туда. Вот откуда присылают этих насекомых, вот где вы найдете сборщиков, которые спозаранку выходят в буш, вот где базируются крупные поставщики.

Мне нравится бегать по Ниамею вместе с Каримом. Тут так много можно увидеть и узнать. Я восхищаюсь рынками, изумленно обнаруживаю, что могу опознать лишь малую толику овощей и фруктов, выставленных на продажу. Эти растения попали сюда благодаря эволюции, которую я даже не могу вообразить! А тут же продаются товары, которые могут оказаться и животными, и растениями, и минералами, – я в замешательстве. Никак не могу догадаться, для чего они предназначены, пока Карим не разъясняет: эти аккуратно сложенные шарики из крапчатого стекла – на самом деле капли древесной смолы, которая служит отличной жевательной резинкой, а эти темные шероховатые теннисные мячи – измельченный и спрессованный арахис, из него готовят соусы, а эти бутылки с мутной жидкостью – контрабандный бензин из Нигерии.

Мы с Каримом находим друг другу массу занятий: посещаем рынки, университет и государственные учреждения, знакомимся с самыми разными интересными людьми: не только с учеными и торговцами, но и с чиновниками, сотрудниками организаций развития, исследователями насекомых, любителями еды из насекомых, разговорчивыми попутчиками в маршрутках. Мы извлекаем максимум выгоды из гостеприимства Махамана и Антуанетты. Но это всё ненадолго. Спустя несколько дней в полчетвертого утра мы жмемся друг к другу на запруженном людьми автовокзале. Холодно, глаза слипаются, настроение слегка раздраженное; кажется, что автобус на Маради никогда не придет.

 

4

Первые несколько дней в Ниамее мы провели, пытаясь разгадать парадокс Ачебе: как могут эти насекомые приносить одновременно пир горой и голод? Как они могут быть предвестниками и жизни, и смерти, приносить и радость, и страдание? Наши знакомства и наши разговоры множились, и постепенно мы стали задавать другие вопросы.

Скоро у нас появилось подозрение: может быть, это не столько парадокс, сколько путаница, как тактично предположил Бурейма Альфа Гадо? Может быть, тут больше насекомых, чем мы осознаем? Может быть, это не те насекомые, о которых мы думаем? Может быть, речь не всегда идет об одних и тех же насекомых? Может быть, отчасти проблема в трудностях перевода? По-французски их всех называли criquets. На языке хауса они называются houara. Мы думали, что говорим с нашими собеседниками о саранче, но теперь как-то засомневались.

AGRHYMET, сельскохозяйственная научно-исследовательская организация, спонсируемая девятью западноафриканскими странами Сахеля, имеет в Ниамее свое представительство и научную библиотеку рядом с университетом. Радушные и услужливые библиотекари выдали нам серию красивых книг карманного формата в бумажных обложках, в том числе Vade-Mecum des Criquets du Sahel, авторы Ми Хан Лануа-Луонг и Мишель Лекок, – полевой определитель более восьмидесяти региональных видов. Некоторые из них (например, criquet pèlerin, criquet migrateur, criquet nomade и criquet sénégalais) знамениты своей разрушительной силой и давно являются объектом энергичных исследований и мер сдерживания. Другие, перечисленные по латинским названиям, включены в определитель просто потому, что их много, или, наоборот, потому, что они необычны [330].

В Vade-Mecum утверждается, что почти все виды criquets в Сахеле принадлежат к семейству настоящих саранчовых (Acrididae). К этому семейству относится более тысячи известных видов, в том числе все разновидности саранчи (примерно двадцать видов). Чем выделяется саранча? Биологи отличают ее от других членов семейства Acrididae по ее способности менять форму в ответ на скученность. Самый характерный вид – пожалуй, Schistocerca gregaria, она же criquet pèlerin, она же саранча пустынная, она же восьмая казнь египетская. Одиночная саранча безобидна. Считается, что в фазу стадности она переходит под воздействием учащающихся контактов, которые сопутствуют увеличению плотности популяции; это увеличение порождается двумя совпадающими во времени, но ничуть не экстраординарными факторами: более интенсивные, чем в среднем, осадки в сезоны дождей побуждают насекомых размножаться, а приходящие им на смену сухие сезоны влекут за собой сокращение ареала и оскудение пищевых ресурсов, побуждают насекомых к странствиям [331]. При трансформации фаз быстрые и обратимые изменения в морфологическом строении саранчи (голова становится шире, торс увеличивается, крылья удлиняются), жизненном цикле (размножение начинается раньше, плодовитость снижается, половая зрелость наступает быстрее), физиологии (ускоряется обмен веществ) и поведении настолько кардинальны, что долгое время две фазы саранчи считались двумя разными биологическими видами.

Стадные личинки, они же саранчуки – прыгающие насекомые, сбиваются в кулиги – отряды из тысяч или даже миллионов особей – и начинают свой марш. По мере того как они продвигаются по пустыне, подтягиваются другие отряды саранчуков и соединяются с их колонной. Они могут преодолеть десятки километров, двигаясь как по линейке, и прямо в дороге проходят через все свои пять возрастных стадий, причем остановку делают только в момент финальной линьки, когда превращаются во взрослое насекомое.

Когда плотность популяции достигает критического уровня, взрослые особи саранчи взлетают. До недавнего времени считалось, что ветер несет эти сахельские полчища через межтропическую зону конвергенции в районы, где количество осадков благоприятно для размножения. Теперь же стало очевидно, что саранча не отдается пассивно на волю ветра, а контролирует свой маршрут и направление, меняет свой курс коллективно и поодиночке, часто летит против ветра, а не по ветру и в пути делает остановки там, где можно подкормиться. Также стало ясно, что у саранчи стайный образ жизни: в основном деятельность ради добычи корма, а не миграции, а миграцию на дальние расстояния чаще предпринимают одиночные взрослые особи, которые по ночам преодолевают огромные дистанции. Вся эта замысловатая комбинация талантов (быстрое размножение и скучивание, дальние перелеты, массовое добывание корма и миграция индивидов) позволяет criquet pèlerin находить и эксплуатировать временные участки благоприятных ареалов в среде обитания, которая в целом почти неблагоприятна [332].

Размер полчищ саранчи – нечто хорошо известное, но всё же труднопостижимое. В отличной «Книге насекомых-рекордсменов», изданной Флоридским университетом (University of Florida Book of Insect Records) описывается полчище саранчи в Кении в 1954 году: около пятидесяти миллионов насекомых на один квадратный километр; общая площадь, которую покрыла саранча, – двести квадратных километров, то есть в общей сложности десять миллиардов особей. Цифры колоссальные – и аппетиты тоже. Одна особь саранчи может за день съесть количество растительного корма, равное по весу ей самой; возможно, это всего два грамма, но умножьте эти два грамма на десять миллиардов и подсчитайте, каковы будут последствия.

На сайте «Би-би-си» мне попалась впечатляющая статистика: тонна саранчи (то есть маленький лоскуток стаи) за сутки съедает столько же еды, сколько две тысячи пятьсот человек (правда, мы можем спросить, какие люди имеются в виду). Самоочевидно (но всё равно стоит отметить), что немыслимо огромная численность усиливает свой эффект из-за того, что саранча преодолевает гигантские расстояния (до трех тысяч километров за сезон) и опустошает колоссальные территории, а вдобавок готова и способна съесть почти всё: не только посевы, но также пластмассу и текстильные изделия. От нее защищено только то, что растет под землей, – клубни, корнеплоды.

В английском языке есть красноречивая разница между словом «саранча» и словами, которыми называют других представителей семейства прямокрылых [333].

Слово «саранча» вызывает в памяти четкий комплекс образов: алчность, страх, страдания. Напротив, слово «кузнечик» (по крайней мере, не в книгах, которые агитируют против всех прямокрылых) редко звучит зловеще. Вспомним героя по прозвищу Кузнечик, которого в сериале «Кунг-фу» сыграл Дэвид Кэррадайн, вспомним маленького друга поэта Китса: «Певун и лодырь, потерявший стыд, Пока и сам, по горло пеньем сыт, Не свалится последним в хороводе» [Джон Китс. Кузнечик и сверчок. Пер. Б. Пастернака] [334].

В народном узусе слова «кузнечик» ничто не ассоциируется с ravageurs [опустошителями (франц.). – Пер.]. А должно было бы ассоциироваться. Какой бы грозной ни была саранча, в Сахеле она не имеет монополии на террор. Даже на террор со стороны насекомых. Второй вид criquet, которого в Нигере ждут с наибольшим ужасом, – это кузнечик Oedaleus senegalensis, criquet sénégalais, описываемый как нестадный кузнечик [кобылка], поскольку смены фаз у него не бывает; тем не менее эти кузнечики сбиваются в кулиги марширующих личинок и неплотные стаи взрослых особей, которые за одну ночь могут преодолеть расстояние в триста пятьдесят километров [335]. Именно criquet sénégalais — виновник опустошительных набегов на возделываемые земли и пастбища в Нигере – нашествий, которые по масштабу сопоставимы с деяниями criquet pèlerin. Как и саранча пустынная, этот кузнечик – постоянная угроза фермерам в Сахеле. В отличие от саранчи, он размножается в районах неподалеку от возделываемых земель, а его цикл развития тесно скоординирован с жизненным циклом проса. Он упорно навязывает свое присутствие, берет измором, почти всегда находится на полях. Собственно, часто утверждается: когда стали применяться пестициды для сдерживания размножения насекомых, численность кузнечиков выросла, поскольку были уничтожены опасные для них хищники. «Кузнечики, – написал в 1990 году энтомолог Роберт Чеке, – несут сельскому хозяйству гораздо более серьезную долговременную и хроническую угрозу, чем классическая саранча» [336]. Жители сельской местности рассказали нам: даже когда нет полчищ, они испытывают ужас перед медленной смертью, которую несут criquet sénégalais и его союзники, постоянно подтачивая основы повседневной жизни и перспективы на будущее.

И всё же факт, что подавляющая часть ассигнований, выделяемых на исследования и административные усилия по защите посевов от вредителей, идет на борьбу с criquet pèlerin. Кузнечики, часть которых неотличима от саранчи по всем важным признакам, оказались в тени по разным причинам, в том числе из-за таксономической неупорядоченности (вопроса о том, как мы даем имена и каковы последствия этого процесса). Если стаи criquet pèlerin давно уже вызывают полномасштабные гуманитарные интервенции, то убытки фермеров в сражениях с сахельскими кузнечиками еще совсем недавно трактовались как издержки деятельности в зоне рискованного земледелия [337]. Другая проблема – в разнице между временным и постоянным характером. А также в самом взгляде на проблему и в ее зримости. Долгосрочная война, направленная на изнурение противника, не годится для политических кампаний в помощь бедствующим. А вот демографический взрыв среди саранчи – это кризис, предполагающий мобилизацию всех мировых СМИ и глобальных гуманитарных организаций. Это «катастрофа», которую расцвечивают роковое обаяние, харизматичность и слава саранчи: новости выглядят эффектно, власти чувствуют, что обязаны отметиться в борьбе с легендарным врагом человечества, международные агенства используют свой шанс войти в административный вакуум.

Два самых распространенных слова, которыми обозначают этих насекомых в Нигере, имеют широкое значение. И criquet (на французском), и houara (на языке хауса) описывают пестрое сообщество насекомых, у которых гораздо больше общих черт, чем различий. Мы с Каримом никогда не составляли систематической карты этого сообщества и не выясняли различий между двумя терминами, но каждое из этих слов уютно вбирало в себя всех насекомых, о которых мы говорили: тех, которых едят в компании; тех, которых собирают в буше; тех, которых ловят играющие дети; тех, которыми торгуют на рынках; тех, которых посылают ностальгирующим родственникам; тех, которые сбиваются в стаи и совершают эффектные набеги; тех, которые не сбиваются в стаи, но всё же совершают набеги; насекомых с полиморфическими фазами и тех, у кого этих фаз нет; целебных; волшебных; тех, которые позволяют мечтать о финансовых успехах; саранчу и других прямокрылых.

Как-то утром в деревне Риджио Убандаваки, к северу от Маради, в трех часах езды по пыльной дороге от города, мужчины и мальчики, собравшись толпой, за несколько минут назвали нам имена тринадцати разных houara. Поскольку сбор этих насекомых – дело женщин, неизвестно, сколько еще имен мы бы узнали, если бы женщины к тому времени вернулись с полей. Одиннадцать из этих тринадцати houara — съедобные. Три вида считаются особенно опасными для посевов. И только один вид сбивается в стаи. Некоторые мужчины из этой крупной деревни со скоплениями приземистых саманных домов, с узкими улочками, с плетеными изгородями, с открытыми песчаными площадями и большим бетонным зданием школы помнили, как в их юности прилетели полчища тех houara. Как такое забудешь? Они объели поля, вторглись в дома. Мог ли это быть criquet pèlerin [Criquet во французском языке – слово мужского рода. – Ред.]? Или, может быть, criquet sénégalais? А может, criquet migrateur, который когда-то наводил ужас в регионе, но теперь в основном нейтрализован благодаря изменениям экологической обстановки в районе Мали, где происходило их массовое размножение? Всё зависит от того, когда появились эти стаи. В 1928–1932 годах появлялся criquet migrateur; в 1950–1962 годах – criquet pèlerin; в 1974–1975-м – criquet sénégalais [338]. Какой бы это ни был вид, сказали нам мужчины категорично, с тех пор эти конкретные houara здесь никогда не появлялись.

Биологи, с которыми мы встречались в крупных городах, не могли увязать яркие названия этих насекомых («нож вождя», «с дерева калго», «houara колдуна», звукоподражательное radada) с их французскими или латинскими эквивалентами. Биологи даже не смогли помочь нам идентифицировать темных насекомых под названием birdé, которых в Риджио Убандаваки охотно уплетают все жители; это насекомое питается всеми целебными растениями, так что само по себе оно – сильное лекарство, но его появление на полях всё же наводит ужас. Изо всех criquets, которых мы обнаружили, birdé, как представляется, лучше всех соответствует парадоксу Ачебе. Мы заподозрили, что это Kraussaria angulifera, хорошо известный стадный кузнечик, который вместе с criquet sénégalais массово плодился в Западной Африке в 1985 и 1986 годах; Vade-Mecum организации AGRHYMET относит его к самым опасным вредителям (ravageurs) проса во всем Сахеле. В «антиакридном отделе» Управления защиты растительности в Маради доктор Махаман Сейду, сидя в своем кабинете между двумя плакатами с рекламой пестицидов, дал birdé вторую жизнь, заявив, что это один из двух самых популярных в Нигере видов съедобных насекомых.

У нас зародилась мысль, что в houara больше от Протея, чем от парадоксальности: у них много лиц, много существ, много жизней. И всё же здесь и сейчас, в данной точке, в данный момент их идентичность представлялась вполне непреложной. Саранчовые или нет, стайные или нет, съедобные или нет, приносящие доход или нет… – все они отбрасывали мрачную тень на этот край. От фактов, если они и не абсолютно точны, никуда не деться. Примерно 20–30 % посевов зерновых в Нигере – около четырехсот тысяч тонн зерна – больше, чем примерные объемы продовольствия, которого недостает Нигеру (нехватка продовольствия в данном случае вычисляется так: это разница между тем, сколько съедает население, и тем, какой урожай оно выращивает), – ежегодно уничтожается насекомыми и другими животными, преимущественно птицами. Здесь, в регионе Маради, где для насекомых условия даже благоприятнее, чем в других регионах Нигера, эта цифра ближе к 50 % [339].

Но, может быть (закрался у нас вопрос), не только весомость фактов отбрасывает эту тень на наши разговоры? Возможно, тень сгущалась из нашего интереса к теме и из ресурсов, которые мы олицетворяли в стране, зависимой от сотрудников международных благотворительных организаций и часто ими посещаемой? В тот день в Риджио Убандаваки радости жизни и возможности, которые дают houara (еда, игры, наличные деньги, познания), быстро отодвинулись на второй план. В иных обстоятельствах удовольствия, возможно, заняли бы первое место. Но во время столь краткого визита, в ситуации, когда мы не успели особо ни с кем сблизиться, когда со всех сторон были только просьбы и желание помочь, самой зримой жизнью было нечто очевидное и самыми зримыми houara были houara очевидные, те, которые умножали разноликие риски крайне тяжелого существования людей.

«У меня есть вопрос, – сказал мне один мужчина, когда мы уезжали. – Можете ли вы подсказать нам какие-то способы обуздать этих houara и уберечь наше просо?» Что я мог ответить? «Боюсь, по этой части я не специалист», – смущенно сказал я и добавил, что на следующей неделе, когда я вернусь в Ниамей, я немедленно пойду в головное Управление защиты растений и расскажу чиновникам о проблемах местных жителей. Все умолкли. Мужчины, с которыми мы беседовали, учтиво поблагодарили меня, но заметили, что я должен понять: никакого толку от этого не будет.

Пятнадцать лет назад, пояснил мужчина, который раньше задал мне вопрос, в деревню приехала группа агротехников. Они научили местных жителей использовать пестициды и оставили запас на будущее. Все применили химикаты в соответствии с инструкцией и обрадовались, увидев, что они подействовали: ущерб от насекомых значительно снизился, урожаи увеличились, а вредных побочных эффектов для посевов, людей или других животных не было замечено. Но скоро запасы химикатов иссякли и доныне, спустя пятнадцать лет, не пополнялись ни разу. Нынче, продолжал он (а мы все внимательно слушали), пестицидами в этой деревне не пользуется никто, кроме богатых фермеров, у которых больше десяти гектаров земли: им по карману закупка пестицидов у частных торговцев. Houara не суются на поля богачей, зато объедают их не столь везучих соседей. Каждый год насекомые и птицы (эти ужасные птицы!) едят наше просо, наше сорго и нашу вигну, иногда пожирают половину посевов или даже больше. Мы натягиваем проволоку от птиц, мы сжигаем houara. Птиц мы тоже сжигаем. Но ничего не помогает. Он погрузился в молчание, а другой мужчина заговорил. Вообще-то, сказал он, вам стоит сходить в управление. Сходите, и, если вы внимательно присмотритесь, вы найдете толстые папки с материалами о нашей деревне. Сходите туда, но не тратьте зря время на разговоры о нас. Не надо думать, будто они не знают, в каком мы положении. Что бы ни происходило в столице, это не из-за неведения.

 

5

Подъезжает автобус, и мы залезаем внутрь. Прямо перед нами встает огромное-огромное красное солнце, и скоро мы на полной скорости выезжаем за окраину Ниамея и катим по изжаренной равнине, монотонность которой прерывается низкими круглыми холмами и острыми латеритовыми откосами. На протяжении нескольких часов мы едем по двухполосному шоссе мимо деревень цвета охры, состоящих из семейных усадеб с квадратными домами из сырцового кирпича. Изящные амбары в форме луковиц переполнены снопами проса недавнего урожая. Люди сидят у своих домов или у лотков на обочине. Мужчины строят и подновляют стены и заборы, ремонтируют амбары, мотыжат поля. Женщины молотят высокие груды зерна, толкут просо, чтобы сварить кашу, собираются у деревенских колодцев, таскают большие вязанки дров или стеблей проса, их ослепительные хлопчатобумажные одеяния развеваются на ветру, когда они идут. Дети тоже собирают дрова, или присматривают за другими детьми, или пасут стада коз. Мы ненадолго останавливаемся купить еды на переполненном автовокзале в Бирни Н’Кони, а затем продолжаем путь на запад, игнорируя поворот на север – дорогу на Тахуа, Агадес и город урановых рудников Арлит. С этого момента всё вокруг немного зеленее, немного благополучнее: большие стада длиннорогих коров, стада верблюдов со слегка стреноженными передними ногами – чтобы не убрели слишком далеко и слишком быстро, гурты осликов, снова амбары, снова поля и поразительно темное пятно – орошаемые огороды, где растет лук.

Маради так и гудит от энергии торговцев, но центром экономики в Нигере он стал только в конце Второй мировой войны. Из-за своего географического местоположения и невозможности защитить пути поставок этот город оказался в стороне от великих караванных путей через Сахару, которые веками связывали Алжир, Тунис, Триполи и другие средиземноморские порты с Зиндером, Кано и окрестностями озера Чад, а уже оттуда – с остальной Африкой.

В ходе этой транссахарской торговли товары поступали в города-государства хауса XVIII века, а эти торговые центры, в свою очередь, снабжали золотом, слоновой костью, страусовыми перьями, кожей, хной, гуммиарабиком и – с наибольшим барышом – рабами из субсахарианской Африки торговцев – туарегов и арабов, которые везли всё это на север, а с побережья возвращались с огнестрельным оружием, саблями, белыми и голубыми хлопчатобумажными тканями, одеялами, солью, финиками и содой, а также свечами, бумагой, монетами и прочими вещами, произведенными в Европе и Магрибе [340].

К 1914 году сеть железных дорог, построенных британцами в Нигерии, добралась до Кано – города вблизи границы с Нигером. Теперь стало дешевле и безопаснее везти товары по железной дороге в Лагос и другие порты на Атлантике, чем доставлять их на север на верблюдах через пустыню. Воспользовавшись упадком караванов и неожиданным доступом к новому транспорту, французская администрация приложила изрядные усилия, чтобы в долине Маради появились стартовый капитал и инфраструктура для выращивания земляных орехов для колониального рынка растительного масла. К середине пятидесятых годов ХХ века Маради соперничал с другими региональными центрами за сельскохозяйственную культуру, которая была сильно коммерциализирована французами в Сенегале и других их западноафриканских колониях, но дотоле едва привилась в Нигере.

Фермеры из Маради, вынужденные платить налоги колониальной администрации наличными (и соблазняемые новыми европейскими торговыми домами, которые продавали импортные товары), отводили всё больше земель под выращивание земляных орехов и дали начало двум тенденциям, которые оказались губительными в период затяжной засухи и голода 1968–1974 годов: продовольственная безопасность, и без того хрупкая, была подорвана масштабной заменой основных культур, особенно проса, на земляные орехи; кроме того, фермеры заняли и фактически приватизировали пастбища, которыми пользовались туареги, фулани и другие народы-скотоводы, а те, вытесняемые вместе со своим скотом на всё более неблагоприятные земли, стали основными жертвами голода [341].

Граница, которая разделила земли народа хауса между Нигером, управляемым французами, и британским протекторатом Северная Нигерия, была установлена на основе ряда договоренностей, заключенных колониальными державами с 1898 по 1910 год. Французы, не уверенные в лояльности своих подданных – хауса, оказали покровительство этнической группе джерма из Западного Нигера и в 1926 году перенесли столицу из Зиндера в Ниамей. «В то время как в Северную Нигерию [британцы] постепенно привносили дороги, школы и больницы, – пишет антрополог Барбара Купер, – французы оставляли Маради в небрежении, в качестве захолустья периферийной колонии, где инфраструктура если и развивалась, то урывками» [342].

Вполне предсказуемо, что последствия этой политики не вполне совпали с ее намерениями. Хотя в доколониальную эпоху «хаусаленд» раздирало яростное соперничество, общий опыт колониальных поборов под властью как Британии, так и Франции, а также прочность культурных, языковых и экономических связей породили мощные трансграничные идентификации, которые сохраняются доныне. Один из признаков этого – тот факт, что в Маради появились Alhazai (это слово происходит от почтительного мусульманского обращения «аль-хаджи» – тот, кому по карману хадж, паломничество в Мекку) – могущественные торговцы из народа хауса, которые начали свою карьеру в секторе земляных орехов и в европейских торговых домах, но вскоре диверсифицировали свой бизнес, ухватившись за шансы для торговли (законной и незаконной), которые дарует государственная граница. Как отмечает Купер, именно способность Alhazai извлечь барыш из британских инвестиций в Северную Нигерию (например, на железнодорожной ветке до Кано) выдвинула их на авансцену и помогла им пережить такие кризисы, как голод 1968–1974 годов (на котором многие неплохо нажились) и девальвация нигерской найры в девяностые годы.

Alhazai активно участвуют в глобальной географии мусульманского мира – связях Маради с Египтом, Марокко и другими центрами высшего образования, а также с Абу-Даби, Дубаем и прочими средоточиями крупного капитала. Они также заметны в возрождающихся исламистских сетях, которые связывают их город с двенадцатью штатами северной Нигерии, где действует шариат. Вспоминая свой опыт левого активиста в студенческие годы (тогда он противостоял укреплению политизированного ислама в университете), Карим мрачно пророчит, что через двадцать лет в Нигере придут к власти молодые интеллектуалы-горожане, руководящие исламистскими организациями. Их дисциплинированность, честность и верность своему делу весьма притягательны, они задают модель будущего, которая радикально отличается от отрешенности и приспособленчества (дефицита идеологии, как выразился Карим) политиков в официальном Ниамее, а также от парализующего сочетания неэффективности с неоколониальной властью, которое стало отличительной чертой гуманитарных организаций.

Дискурсы о политическом и нравственном упадке легко сливаются воедино. Во главе беспорядков, которые сотрясли Маради в ноябре 2000 года, шли активисты-исламисты, протестовавшие против Международного фестиваля африканской моды – благотворительного фэшн-шоу, которое проводилось при поддержке ООН с участием ведущих дизайнеров из Африки и других частей света. Демонстранты объявляли незамужних женщин проститутками, атаковали их на улицах и в лагере беженцев, в котором ранее укрылись многие беглецы из Нигерии, где исламисты тоже чинили насилие. Мятежники поджигали бордели, бары, киоски букмекеров. Вторгались в жилища христиан и анимистов [343].

Жители Ниамея указывают на признаки перемен в культуре и обычаях: магазины, которые всего пару лет назад не закрывались на время мусульманского намаза, теперь закрываются; в студенческом городе многие девушки и женщины теперь носят покрывала. Маради оказался в авангарде этой запутанной борьбы, в которую вовлечены мусульмане – как мусульмане-«реформисты», так и «традиционные» мусульмане, – евангелические христианы и секулярные нигерцы. Карим сказал мне, что за то время, пока он жил за границей, – с девяностых годов, – Нигер очень изменился. И всё же однажды вечером в гигантском кинотеатре под открытым небом мы остолбенели, когда болливудский гангстерский боевик (кстати, его показывали на хинди, без дубляжа и субтитров) без предупреждения сменился дешевой захолустной порнухой, которую кто-то вставил в этот пиратский DVD. Глубокое, сладострастное безмолвие воцарилось в кинотеатре, где еще несколько минут назад среди зрителей – поголовно мужчин – царило такое же оживление, как и на экране.

Но вскоре сюрреалистический эффект от этой неожиданности выдохся, и мы под черным звездным небом вернулись в гостиницу, пристроившись на заднем сиденье проворного моторикши. Когда мы доехали, Карим сказал мне, что, вопреки происшествию в кинотеатре, будущее теперь принадлежит исламистам. Развитие с международной помощью и эта версия современности дискредитировали себя, страна истерзана конфликтами, никаких альтернативных вариантов на горизонте нет, так что время работает на исламистов. Когда я отвечаю, что я ехал в такую даль не для того, чтобы писать элегию Африке, он приводит цитату, которую приписывает Ленину. От фактов никуда не деться, говорит он.

В январе в Маради такой же мертвый сезон в плане criquets, как и в Ниамее. И всё же, когда мы входим в ворота Большого рынка (Grand Marché), похожие на крепостные врата, мы тут же заводим разговор с приветливым молодым парнем, который помаленьку торгует здесь houara, но по большей части экспортирует их в Нигерию. По его словам, нигерийцы предпочитают насекомых из Маради, потому что знают, что местные фермеры не применяют пестициды. Мы спрашиваем, где он достает насекомых, а он окликает мужчину, который с кем-то болтает в подсобке лавки. Хамиссу – поставщик, заключивший долговременный контракт с хозяином лавки. Он смущенно говорит, что уже десять лет ездит на своем мотоцикле по деревням севернее Маради и скупает просо, bissap (цветы гибискуса) и houara.

Спустя два дня нас становится четверо: Карим, Хамиссу, Бубе (обычно он работает водителем у «Врачей без границ») и я. Мы едем быстро, но осторожно – опасаясь фугасов – за окраину Маради по красной грунтовой дороге, которая идет по прямой линии и потому кажется бесконечной. Хамиссу, во всем белом, закутав лицо в полотняный шарф от пыли, сидит рядом со мной на заднем сиденье.

Поездки по деревням с Хамиссу были настоящим удовольствием. Все радовались его приезду. Его встречали улыбками и воодушевлением. Мужчины вскакивали, чтобы в шутку побороться с ним на руках. По-дружески подсмеивались над его застенчивостью. Свою коммерцию он вел весело, без напряга, тут не было никакой «экономики недоверия».

Утром он повел нас в буш знакомиться с женщинами, собирающими насекомых. Женщины помолились в шесть утра и после этого вышли из деревни; когда спустя четыре часа мы их нагнали, они успели далеко отойти от дома. Они показали нам, как находят houara под невысокими кустами, как тыкают в них просовыми стеблями, ловят их – проворным, уверенным движением одной руки, надламывают задние лапы самым бойким, чтобы не упрыгали, складывают их в полотняные сумки. В сентябре, сказали женщины, они бы каждый день набирали houara килограммами, получали бы от Хамиссу по две-три тысячи КФА и всё равно оставляли бы себе много houara, чтобы поесть. Houara заменяют мясо, сказали они, и мне вспомнился разговор во дворе у Махамана и Антуанетты в Ниамее. Они богаты белками и (в этом они тоже похожи на мясо) не являются каждодневной едой (а еще ими нельзя объедаться, иначе начнется понос и рвота). Они очень вкусны, если поджарить их с солью или истолочь в соус для блюд из проса. В сентябре их так много тут, на полях, что мы приводим с собой детей, чтобы помогали ловить.

Но теперь, в январе, по утрам слишком холодно, чтобы тащить сюда детей, и вообще насекомых практически нет. Посмотрите, какая жалкая добыча: чтобы наполнить эту сумку, понадобится два дня, а дадут нам всего сотню КФА. В это время года даже рост цен не компенсирует скудость предложения.

«Если доход невелик, зачем тратить столько времени на такую утомительную работу?» – спросил я по глупости.

Ответила пожилая женщина, с нескрываемым презрением: потому что мы голодаем. Потому что у нас нет денег. Потому что надо покупать еду. Потому что надо покупать одежду. Потому что надо как-то выживать.

Потому что через месяц у нас не будет даже этой пригоршни насекомых. Потому что в это время года мы больше ничем не можем заработать. Потому что это все-таки кое-что, а лучше хоть чем-то заниматься, чем сидеть дома сложа руки.

Она продолжала: выдаются годы, когда houara вообще не прилетают. Но когда они прилетают, это помогает нам подкопить денег. За выручку от лова мы можем купить растительное масло, пластиковые пакеты и всё остальное, что нам нужно для торговли masa — жаренными в масле пирогами из просяной муки. На доходы от торговли пирогами мы можем еще немножко отложить на будущее, купить детям что-то необходимое, слегка обезопасить себя на черный день. Бывают годы, когда в деревню прилетает столько houara, добавила она, что мы даже можем купить корову. Но вот чего мы не можем делать – запасать излишки на случай голода. Нет, насекомые хранятся долго, это не проблема, но мы не можем их запасать, потому что нуждаемся в живых деньгах.

Она снова принимается ловить насекомых под палящим солнцем, от которого негде укрыться. Мы следуем ее примеру, скоро начинаем носиться туда-сюда, гоняясь в пыли за houara. Лучше всего мне запомнилось, что у Бубе это отлично получалось, он продолжал охоту, когда мы с Каримом уже давно капитулировали, что Бубе не хотел уходить и что очень скоро мы, остальные, замерли под вечноголубым небом, наблюдая, как он роет землю в кустах и ликующе смеется, радуясь своему успеху.

Спустя несколько дней мы снова вчетвером миновали полицейские блокпосты и ехали, подскакивая на ухабах, по красной дороге, ведущей из Маради на север. На сей раз Хамиссу был занят другими делами, и нас сопровождал Забеиру, энергичный человек, сидевший на переднем сиденье рядом с Бубе и объяснявший скороговоркой на хауса, французском и английском, как он сделался крупнейшим торговцем criquets в Маради, если не во всей стране.

Начиная с периода 1968–1974 годов жестокая засуха и голод, усугубленные демографическими взрывами среди Schistocerca gregaria, уничтожили экономику Нигера, которая держалась на земляных орехах. Голод вынудил фермеров отказаться от выращивания культур на экспорт и вернуться к выращиванию того, что предназначалось для их собственного потребления, то есть тех растений, вытеснение которых подорвало безопасность фермеров. В Сахеле умерло, по разным оценкам, от пятидесяти до ста тысяч человек. В Нигере объемы производства земляных орехов снизились со ста девяноста одной тысячи метрических тонн в 1966 году до пятнадцати тысяч метрических тонн в 1975-м [344].

Но к середине семидесятых дыра в бюджете начала заполняться благодаря запасам урана – одному из крупнейших на планете месторождений, открытому Комиссией по атомной энергетике Франции на плато Аир. В лучшие годы уран приносил Нигеру 80 % с большим гаком от общей суммы доходов от экспорта, что стало основой для общенационального экономического бума.

Но в начале восьмидесятых, после аварии на острове Три-Майл и успехов движения против атомной энергетики в Европе и США, началось длительное падение цен на уран, и теперь они только начинают восстанавливаться [345]. В Нигере объемы добычи урана упали вместе с ценами, так что экономика снова столкнулась с дефицитом доходов и оказалась еще более зависима от милости международных институтов-доноров и их карательных финансовых предписаний.

В начале этого цикла урановый консорциум SOMAIR, мажоритарными акционерами которого были французы, построил в пустыне, в двухстах пятидесяти километрах севернее Агадеса, новый город для шахтеров. Это был Арлит, прозванный Petit Paris («маленький Париж») за свой комфорт, рассчитанный на экспатов: например, там были супермаркеты, которые снабжались товарами напрямую из Франции. Именно в Арлите Забеиру был чернорабочим до 1990 года, а потом ушел, получив в качестве выходного пособия сто пятьдесят тысяч КФА (примерно пятьсот пятьдесят американских долларов по тогдашнему курсу). Он вернулся в Маради и принялся присматриваться к рынкам. И вскоре обнаружил, что среди женщин велик спрос на criquets и что – в отличие от других популярных товаров – этим сектором не заправляют крупные торговцы. Alhazai из Маради не пришли в этот бизнес, и в нем задавали тон мелкие предприниматели.

Как рассказывает сам Забеиру, он предпринял решительные меры, чтобы сделаться первым в Нигере серьезным торговцем criquets. На свой стартовый капитал из Арлита он сделал запасы: скупил у деревенских сборщиков всех насекомых, каких только удалось. Заняв господствующую позицию на рынке, он снизил свою отпускную цену, чтобы вытеснить с рынка конкурентов. Сделавшись монополистом, снова поднял цены и вскоре возместил свои убытки.

В наше время конкуренция более острая, а бизнес Забеиру стал замысловатее. У него есть целая сеть информаторов, рассеянных по городкам и деревням в окрестностях Ниамея, Тахуи, Маради, а также по ту сторону границы – на севере Нигерии; дело информаторов – отыскивать houara в периоды оскудения. На него также работают скупщики, каждый со сметой в триста тысяч КФА, которых он рассылает из Маради и Ниамея раздобывать насекомых в деревнях и на рынках. В этой сфере царит опасливость. Забеиру держит свои источники в секрете. Часто он скрывает и свое местонахождение: разводит конспирацию, перемещается потихоньку, старается внушить людям, что он находится в Маради и следит за поставками, а сам в это время ведет бизнес в Ниамее. В этой сфере царит опасливость, но она окупается: бывало, что за неделю Забеиру заколачивал миллион КФА.

Когда Забеиру находится в Маради, вы, скорее всего, найдете его на Касува Мата – Женском рынке. Это рынок, где торгуют преимущественно оптом; находится он на северной окраине города, и торгуют там в основном женщины. Касува Мата – перевалочный пункт для товаров, поступающих из сельской местности. С этого рынка они отправляются на Grand Marché и другие торговые площадки в городе, а также на рынки по всему Нигеру и закупщикам в Нигерию. На этом рынке у Забеиру есть свой магазин с хорошим ассортиментом. Туда отправляются посредники типа Хамиссу и женщины-сборщицы, привозящие houara на продажу из своих деревень.

У Забеиру есть четыре варианта для перепродажи: розничная торговля прямо в магазине, оптовая продажа торговцам с Касува Мата и другим торговцам из Маради, которые перепродают товар на местных рынках; отправка мешков с товаром на грузовиках, чтобы его сотрудники продавали товар в Зиндере, Тауе или Ниамее; либо он сам отвозит товар в Нигерию. В это время года, когда цены высоки, а предложение невелико, среди клиентов Забеиру много женщин, которые готовят насекомых, а их дети младшего школьного возраста продают их, разложив на железных подносах. Маленькие торговцы уверенно держат подносы на голове. Это популярная пикантная еда для перекуса: маленькие пакетики с пятью-шестью насекомыми, по двадцать пять КФА за пакет, покупают другие дети у начальных школ, а пакеты побольше, по пятьдесят КФА, – водители kabu-kabu, то есть моторикши. Они стоят и хрустят насекомыми, ожидая пассажиров.

Забеиру привел нас на запертый склад, находящийся за его магазином, и показал нам кое-что из своих запасов. Мешки с criquets: хватит на несколько месяцев, стоят два миллиона КФА, сказал он. В ближайшие несколько недель он будет наращивать запасы, пока в сельской местности не останется насекомых и цены не начнут расти. Тогда он выбросит их на рынок. Хороший бизнес, закивали мы все.

У него три жены и десять детей. Большой дом с двором, обнесенный стеной, неподалеку от Касува Маты. Процветание Забеиру в чем-то сродни его экспансивности. Мы с Каримом осторожно радуемся тому, что он решил взять нас под свое крыло. После двух часов езды мы делаем остановку в торговом городе Сабон-Маши, где он вызывается угостить нас завтраком – masa и сладким чаем. Еще часа через два мы приезжаем в деревню Дандасай.

В местной школе три учителя, один из них – Ибрагим, брат Забеиру. Он держится тихо и кротко, по манерам заметно отличается от старшего брата. Я думаю: наверно, он сопереживает своим ученикам. Он рассказывает, что у родителей школьников в этой деревне так мало наличных денег, что ему иногда страшно попросить у них десять КФА на учебные материалы. Он знакомит меня со своим коллегой Коммандо – поразительно высоким и худым мужчиной, в котором тоже чувствуется добродушие. Карим догадывается, что Забеиру раньше не бывал в Дандасае.

Последний отрезок пути мы проделываем по бездорожью, несколько раз поневоле останавливаемся спросить дорогу. Когда мы въезжаем в деревню, Забеиру приказывает детям, которые сбегаются нас приветствовать: бегите, скажите матерям, что он приехал покупать houara.

День оказался непростой. Забеиру, взяв на себя двойную роль – гида и антрепренера, решил, что мы должны увидеть процесс подготовки houara к продаже. Он принимается организовывать спектакль, вербовать подходящих женщин, но обнаруживает, что сборщицы еще не вернулись из буша, а свежих criquets ни у кого тут нет. Тем временем женщины, которых оповестили дети, появляются из своих домов с маленькими мешочками насекомых. Обычно они отправляются с ними на соседний рынок в Комаке, или в Сабон Маши, город побольше, но подальше, а по пятницам – в Маради, совсем большой и очень далекий. Обычно закупщики Забеиру ждут этих женщин на тех рынках. Но сегодня день особенный, и Забеиру располагается за нашим пикапом и принимается заключать сделки.

Он мало что успевает прежде, чем группа мужчин приходит пригласить нас на себе – церемонию, на которой младенцу дают имя. Идти надо на другой конец деревни, так что Забеиру приостанавливает торговлю, и мы едем по узким песчаным улочкам к маленькому дому, проходим во внутренний двор, крытый соломой, где для нас освободили первый ряд стульев. Имам занимает свое место на циновке, рядом с группой старейшин, и аудитория наблюдает, периодически вторя благословениям, меж тем как высшие лица совершают торжественную церемонию. Это медитативное, успокоительное действо; все с молчаливой серьезностью сосредоточены на молитвах. Но вскоре я замечаю, что у нас за спиной идут какие-то бурные дебаты. Оборачиваюсь: Забеиру снова занял свое место позади пикапа и торгуется с целой очередью женщин, которые пришли продавать houara.

Здесь нас встречают даже слишком радушно. После церемонии отец ребенка приглашает нас к столу первыми, до всех его остальных гостей. Карим, Бубе, Забеиру, Ибрагим и я с ними входим в маленькое круглое здание, и нам подают замысловатые блюда из проса и мяса. Выйдя из дома, мы узнаем, что сборщицы вернулись из буша.

Перед домом неподалеку спешно разводят огонь, и какая-то девушка (на которую это всё явно не производит особого впечатления) начинает греть воду в большом котле на глазах у немаленькой толпы. По мере развития процесса Забеиру подробно комментирует его для нас в стилистике журнала National Geographic и вновь и вновь напоминает мне: не упускайте случая, фотографируйте. Когда ему приносят houara, он кидает их в кипящую воду, берет у девушки палку и, не прекращая свою болтовню, заталкивает трепещущих насекомых глубоко в котел. Женщин, совершающих эту рутинную операцию ежедневно, не допускают в круг, и они уходят, чтобы заняться более неотложными делами. Мужчины поочередно тыкают палкой в котел, внимательно наблюдая за зрелищем, которое они, верно, видели невесть сколько раз, но меня оно крайне удивляет: когда эти желто-бурые насекомые кружатся в клокочущей воде, они быстро розовеют – вылитые вареные креветки – и в этот момент открывают роковую дверь в другие вселенные своих возможных судеб.

Насекомые варятся тридцать минут. Тем временем мы с Ибрагимом беседуем с maigari — старостой этой большой деревни – и еще несколькими мужчинами. Они говорят нам, что criquet pèlerin появлялись здесь шестьдесят лет назад, но с тех пор не возвращались. Эти пожилые мужчины помнят катастрофу, но, как и мужчины в Риджио Обандаваки, не любят о ней задумываться. Их волнует не тот апокалипсис, случающийся раз в жизни, а проблемы с менее экзотическими houara — например, с birdé, подтачивающими каждодневную продовольственную безопасность.

Коммандо тоже участвует в разговоре. А потом говорит мне, что когда-то работал в деревне под названием Дан мата Соуа, примерно в ста километрах к северу отсюда. Надо туда заехать, говорит он. Тамошний вождь может рассказать нам о нашествии саранчи в 2005 году. Очень интересная история. И тут я замечаю за толпой Забеиру. Он держит tia и отмеряет ею насекомых, которых принесли женщины. К ужасу продавщиц, он заполняет миску с верхом, наваливая в нее всё больше. Когда он высыпает миску в свой мешок, в ней, наверно, на 40 % больше насекомых, чем полагается. Наблюдая за этим, я вспоминаю, что, когда он торгует на Касува Мата, он всегда вносит дополнительные «социальные платежи», как он добавляет в миску столько-то насекомых, исходя из статуса покупателя (например, вдова может получить побольше), и houara сыплются через край его миски в знак великодушия, – правда, те горки несколько скромнее, чем те, которые он наваливает сегодня.

В Маради мы вернулись без происшествий. Прежде чем мы уехали обратно, девушку, которая варила houara, снова вызывают: пусть рассыплет их на синем полотнище, чтобы мы посмотрели, как они сушатся на солнце. Забеиру выражает удовлетворенность программой, выполненной в этот день. Когда мы подъезжаем к городу, он спрашивает, скоро ли я сюда вернусь. Я не могу назвать ему четкую дату, и мы все погружаемся в собственные мысли. Когда мы приезжаем в дом Забеиру, он резко меняет стиль поведения. Отбросив сентиментальные условности, он требует плату за свои услуги, – видно, позабыл, что наша поездка задумывалась под флагом дружбы народов и что он уже неплохо заработал на женщинах из Дандасая. Карим негодует, и мы вступаем в напряженные переговоры, а Забеиру отказывается нас отпускать, пока мы не приходим к неудовлетворительному компромиссу.

Оставшись втроем, мы снова едем по городу в раздраженном настроении. Но оно скоро проходит. К нам возвращается целеустремленность, когда мы решаем последовать совету Коммандо и на следующий день отправиться спозаранку в Дан мата Соуа.

 

6

По данным Всемирного банка, зона нашествий criquet pèlerin охватывает 20 % пашен и пастбищ нашей планеты – двадцать восемь миллионов квадратных километров в шестидесяти пяти странах. Меры их сдерживания – преимущественно наблюдение и опрыскивание химпрепаратами – направлены на предотвращение массового размножения и на истребление насекомых в зоне рецессии – засушливой центральной области этого региона площадью шестнадцать миллионов квадратных километров, где скапливаются насекомые. Логика проста: едва личинки, объединенные в кулиги, претерпят последнюю линьку, сделавшись крылатыми взрослыми особями, и стая поднимется в воздух, будет только один способ защитить посевы – активно истреблять насекомых на месте, но у этого метода крайне невелики шансы на успех. Защита посевов в деревне, объяснял нам профессор Махамане Сааду, – признак неудачной профилактики в зоне рецессии. Это означает, что деревни применяют огромное количество пестицидов (в том числе вещества, которые в Европе и США под запретом), создавая риск как для деревенских жителей, которые применяют химию (часто они не имеют защитной одежды и не обучены технике безопасности), так и для пищевой цепи и источников воды в этом населенном пункте.

Как и обещал Коммандо, вождь Дан мата Соуа охотно поведал нам о нашествии. Саранча прилетела с запада, сказал он. Это было в октябре, сразу после сезона дождей. Просо созрело, но жатва еще не началась, зерно оставалось на полях. Худший момент из возможных.

Вначале насекомых было совсем немного: разведчики, как выразился Чинуа Ачебе, высланные осмотреть местность.

Саранча появилась около полудня. Тревогу забили дети, прибежавшие с полей. Но никто из взрослых не пошел смотреть, что там происходит. Все знали: слишком поздно. К сумеркам прибыла стая.

На следующее утро деревня была захвачена. Houara покрыли толстым ковром землю. Покрыли толстым ковром буш. За ними не было видно почвы. Не было видно проса. Люди пытались их прогонять. Действовали сельскохозяйственными орудиями и голыми руками, разводили огонь. Пытались спасти просо, обрывая его руками со стеблей. Но что тут можно было сделать – разве что сваливать колосья на землю? Оборачиваешься – а все колосья покрыты насекомыми.

На второй день с утра maigari и группа старейшин отправились в ближайший город, Дакоро, чтобы предупредить Службу сельского хозяйства. Обычно, сказал нам maigari, Служба сельского хозяйства не обращала внимания на местные проблемы. Но в тот день чиновники приехали. Осмотрев поля, посоветовали молиться. Больше ничего предпринять нельзя, сказали они. Однако в тот же день прилетел самолет, чтобы опрыскать район пестицидами. Когда он пролетал над деревней, houara взлетели. Вначале казалось, что они покидают деревню, но вместо этого они атаковали самолет. Летели прямо к нему, облепили кабину, роились над крыльями, пытаясь направить самолет вверх, отогнать его от деревни. Пилот поменял тактику. Поскольку он не мог снизиться, он попытался опрыскать насекомых в воздухе, но они рассеялись, и химия не возымела большого эффекта. Насекомые действовали дисциплинированно и организованно. Казалось, у них был командующий, и они выполняли приказы. Каждый день они приступали к работе ровно в восемь утра. Нет, не потому, будто до этого часа было холодно. Так думают все: они, дескать, ждут, пока их крылья согреются на солнце.

Но нет: просто у них есть рабочий день. Как у белых людей. Они начинали в восемь утра, непременно в это время – не раньше. Когда восемь утра близилось, они нетерпеливо ерзали, готовились взлететь. Командующий отдавал приказ, и они начинали.

Поднявшись в воздух, они летели низко, высматривая на земле пищу, всегда готовые совершить посадку. В шесть часов вечера они прекращали работу. Да, как армия с командующим. Это умные насекомые. Казалось, у них были бинокли. Если они что-то оставляли несъеденным, то разворачивались и возвращались, чтобы всё докончить. Если одно насекомое получало травму, они разворачивались, возвращались и съедали павшего товарища вместо того, чтобы бросать его на марше.

Некоторые люди по утрам поджигали насекомых, когда те, скопившись на месте, ждали приказа. Это была ошибка. Это их только провоцировало. Если людям удавалось убить сколько-нибудь насекомых – допустим, на один мешок, – можно было не сомневаться: скоро прибудет вдвое больше, чтобы занять их место. Никто уже не ходил на поля. Выходя из домов, люди закрывали лица. Взрослые не пускали детей в буш.

На третий день саранча улетела. Проса не осталось вообще. Саранча съела всё просо. Но она оставила кое-что свое. Через две недели прыгающие личинки вылупились из яиц и выбрались из земли.

На сей раз нашествие было намного хуже прежнего.

Маленькая девочка подошла по песку к раскидистому дереву, в щедрой тени которого мы сидели. Воздух днем был горячий и затхлый. Издали слышались ритмические удары: женщины толкли просо.

Maigari продал девочке несколько бульонных кубиков. Мужчина с узким лицом, работавший на ручной швейной машинке, подхватил нить рассказа, а мы, остальные, – шесть мужчин и две женщины – слушали.

Этих houara мы никогда раньше не видели. Даже столетние старики никогда их не видели. Мы назвали их houara dango — саранча-разрушительница. Снаружи они были ярко-желтые, внутри – черные. Желтое осыпа́лось, как краска, если ты к ним прикасался. Они были такие странные, что сначала мы подумали, что их изобрели белые люди. Старики велели детям не трогать их. Животные, которые ели их, сдохли, у коз случились выкидыши, куры передохли. Не от пестицидов, как вы можете подумать, а от каких-то крохотных насекомых, которые жили во внутренностях houara. Кур и коз было опасно есть. Нам пришлось уничтожить их трупы.

Houara забрались в колодцы. Отравили воду. Эту воду не мог пить даже скот. Один человек в другой деревне поел этих насекомых, но заболел, его несколько дней рвало. Мы не могли их есть. А если бы могли, мы бы ими до сих пор питались – так их было много.

Теперь в разговор включились все. Несомненно, вторая волна была еще разрушительнее первой. Служба сельского хозяйства обработала личинок химией, но уцелевшие сожрали тела сородичей. На полях не оставалось ничего. Прыгающие сожрали в деревне всё, что только могли съесть. На сей раз они оставались в деревне три недели, систематически продвигаясь по ней, поглощая всё на своем пути, даже собственных мертвецов; о да, истинная правда, они ничего после себя не оставили, даже своих мертвецов.

Без проса в амбарах, без урожая, на который можно было бы рассчитывать, жители Дан мата Соуа оказались в полной зависимости от срочной гуманитарной помощи. Благодаря эмоциональным репортажам «Би-би-си» ситуация в Нигере и по всему Сахелю попала в мировые новости. Призрак голода в сочетании с нашествием саранчи вдохновлял громкие призывы собирать пожертвования в странах-донорах. Администрация президента Мамаду Танджи впала в отчаяние, видя, как эта громкая медийная кампания дала карт-бланш НКО, и те, действуя в интересах глобальной аудитории гуманитарных акций, еще больше подорвали и без того слабый потенциал государства.

На протяжении нескольких недель центр раздачи продовольствия, организованный «Врачами без границ» в Маради, «привлекал больше внимания прессы, чем любая другая точка планеты» [346]. И действительно, хотя мне неясно, насколько серьезной была ситуация в других областях Нигера, жителям сельской местности в окрестностях Маради (а также пастушеским племенам на севере) приходилось намного тяжелее, чем обычно. Организация «Оксфам» отправила в Дан мата Соуа четыреста мешков риса, и привезли их как раз в тот момент, когда жители спорили, пора ли бросить деревню. Дан мата Соуа стала центром распределения продовольствия, люди собирались со всей округи за своими пайками. «Оксфам» пообещала три партии, но по причинам, которые остались неизвестны местным жителям, вторая партия была значительно меньше первой, а третья попросту не поступила.

В тот год нашествия houara dango фермеры из Дан мата Соуа сажали семена, полученные в кредит от международных организаций. Расплатиться за семена предполагалось после сбора урожая. Когда урожай проса был уничтожен, фермеры оказались перед сложным выбором.

Первое решение – попросить местных торговцев (ведя переговоры с крайне слабых позиций) дать денег под залог благотворительного риса, чтобы фермеры могли погасить кредиты. Но рис так и не подвезли, так что задолженность увеличилась (а людям не удавалось продавать даже гуманитарную помощь, которую им выдавали; гуманитарные организации категорически не приемлют эту практику, но она может быть весьма логичной).

Деревенские жители рассказали нам, что после двух урожаев всё еще не погасили кредиты. Налогов они с 2005 года тоже не платят. Если Нигер как государство завяз в хронических долгах перед зарубежными странами и институтами, то сельские жители в окрестностях Маради точно так же с трудом получают доступ к ресурсам, которые теоретически могут им перепасть [347]. В период долгого голода после нашествия саранчи фермеры из Дан мата Соуа сообща с региональными НКО учредили banque ceréalaire, где брали в кредит зерно (а не семена) и после жатвы погашали долги. Даже в лучшие времена урожаи не столь велики, чтобы образовывались большие излишки, так что обязанность отдавать часть урожая не приветствуется. Но, по крайней мере, при такой системе нет необходимости ни в наличных деньгах, ни в торговцах, подобных Забеиру. Может быть, с надеждой говорит один из наших собеседников, если просо уродится, если не прилетят другие стаи, года через два мы выберемся из этой ямы.

 

7

Возвращаясь из Маради автобусом, мы с Каримом оказались по соседству с группой агрономов, которые ехали в Ниамей на конференцию по вопросам борьбы с насекомыми-вредителями. Они поделились с нами зубчатыми листами tchoukou – пахучего твердого сыра, который надо долго жевать, а когда в Бирни Н’Кони все мы вышли из автобуса размяться, они настояли на том, чтобы угостить нас содовой. Мы обсудили их работу с сортами проса, устойчивыми к вредителям, и я припомнил, как несколькими дням раньше беседовал с молодым ученым-энтузиастом в Департаменте защиты растений в Маради. Он разрабатывает методы биологического контроля criquet pèlerin с использованием патогенных грибков как альтернативы химическим пестицидам.

На следующее утро мы снова отправились в университет, к профессору Усману Мусе Закари – видному нигерскому биологу, который критически относится к тому, как борется с вредителями ФАО (организация ООН по вопросам продовольствия и сельского хозяйства). ФАО ни разу не предсказала ни одного нашествия criquet pèlerin, сказал профессор Закари. По его подсчетам, с 1780 года в Нигере было тринадцать крупных вспышек размножения саранчи, и хотя локальный эффект может быть колоссальным, совокупный эффект не столь велик. Подобно многим исследователям и фермерам, с которыми мы беседовали, Закари считал нынешние усилия неудачными. Ареал рецессии слишком велик и слишком малодоступен, а у насекомых слишком высока приспособляемость: они способны выдержать длительную засуху, зато на благоприятные условия реагируют незамедлительно. Закари заявил, что сотни миллионов долларов, которые направляются на борьбу с вредителями, лучше потратить на другие цели: например, помочь фермерам воспользоваться их собственными познаниями о борьбе с вредителями, совместно с фермерами разработать новые методы – к примеру, нарушать развитие criquet sénégalais, отсрочив первый в году сев проса (в этих местах просо сеют и собирают два раза в год).

В тот же день – как бы в напоминание о том, как уязвимы нигерцы с разных сторон, как тяжело им приходится, – сотрудница гуманитарной организации, француженка, стала жертвой преступления в Зиндере. Двое мужчин, стоя на обочине шоссе, просили о помощи. Француженка остановила свою машину. Они выкинули ее из машины и уехали. В итоге обошлось без пострадавших, но, к сожалению для всех участников события, мужчины укатили, не заметив, что на заднем сиденье находился маленький ребенок владелицы машины.

Мне кажется, в тот же день Карим рассказал мне, как в детстве ловил houara. Мне кажется, это было именно в тот день. Но, может быть, и раньше, когда автобус, выехав из Маради, катил по равнинам под закатным небом, или в такси в совершенно другой день, когда мы выехали на мост Кеннеди, миновав агитационный щит ООН во славу прав ребенка, а может быть, даже до нашего отъезда из Маради, когда мы возвращались из Дан мата Соуа по единственной в Дакоро дороге, вдоль которой полно вывесок международных агенств развития (точно так же в любом американском городке главная магистраль пестрит вывесками мотелей и заведений фастфуда). Как бы то ни было, в один из этих дней Карим рассказал мне, как в детстве ловил houara. Это было недалеко от Дандасая, в деревне, где он вырос. Это была излюбленная игра. В нее играли все дети. Они разводили огонь, чтобы приманить насекомых, и ловили, сколько удавалось: чем больше, тем лучше. Насекомые имелись в изобилии, побеждал в игре тот, кто наловит больше всех. Игра была незамысловатая, но веселая, сказал он.