1

В августе 1877 года русский аристократ барон Карл Роберт Остен-Сакен, недавно ушедший в отставку с поста генерального консула Российской империи в Нью-Йорке, остановился на несколько дней в Гурнигеле, «на известном курорте с минеральными водами невдалеке от Берна» [408].

Барону было сорок девять лет, он переживал поворотный момент своей жизни. Весь последующий год он посвятит путешествию по Европе, а затем приедет в Кембридж, штат Массачусетс, и, снова оказавшись в Новом Свете, но освободившись от тягот государственной службы, обоснуется в знаменитом Музее сравнительной зоологии при Гарвардском университете и проведет там всю оставшуюся жизнь, предаваясь своей страсти – изучению мух. Спустя тридцать лет в некрологе его назвали «beau ideal ученого-энтомолога», сославшись на то, что он прекрасно владел теми иностранными языками, которые важны для этой науки, был материально независим, имел высокий социальный статус, феноменальную память, исключительную наблюдательность, «почти идеальную» библиотеку научных трудов о Diptera и, естественно, обладал безукоризненными манерами [409].

Вернемся в Швейцарию. Однажды утром, прогуливаясь в альпийском лесу на задах гостиницы, барон заметил нечто совершенно новое для себя, что-то, что он счел «уникальным для зоологии». Еще не было десяти утра, но солнце уже поднялось высоко. Над головой барона, описывая зигзаги среди столбов света, проникавших сквозь кроны лиственниц, летали стаи крохотных мушек. «Что привлекло мое внимание, – написал он в октябре того года в ликующих заметках, будучи во Франкфурте, – так это необычайный сверкающий белый или серебристый блеск, который они давали, пересекая солнечный луч».

Барон принялся гоняться за ними с сачком, поймал мушку, ухватил ее пинцетом и «изумленно обнаружил, что эта мушка намного мельче, чем я ожидал, и ничуть не серебристая». Насекомое, которое он держал, было тускло-серым и совершенно непримечательным на вид.

Иногда крохотные существа не сразу раскрывают свои секреты. Но чрезвычайная наблюдательность барона Остен-Сакена вскоре навела его на след: «Я разглядел на марле моего сачка, недалеко от мухи, какую-то чешуйку из непрозрачного, белого, пленкообразного вещества – овальную, длиной около двух миллиметров и такую легкую, что самое слабое дуновение ветра могло поднять ее в воздух». Он вспоминает о тонких шелковинках, которые прядут пауки-парашютисты, готовясь к полету. «Но, если бы не ее гораздо меньший вес, ее можно было бы сравнить с лепестком маленького белого цветка». Он ловит вторую муху, третью – и каждый раз вытаскивает из своего сачка самца мухи, который держит под брюшком ту же самую полупрозрачную структуру. Он заключает, что именно эти «кусочки белой материи, которыми они размахивали, как флагами, волоча иx за собой» ослепительно отсвечивают на солнце. Но ему совершенно непонятно, что это такое и почему мухи их таскают.

 

2

Барон – первый энтомолог, обнаруживший мух-аэростатов, как их позднее стали называть. Первый, но далеко не последний. В последующие десятилетия исследователи описывали всё больше таких особей. Все они оказались самцами. Все несли какие-то предметы. И все они принадлежали к семейству Empididae – так называемым толкунчикам, которые знамениты тем, что образуют огромные порхающие стаи.

В 1955 году Эдвард Кессель, заместитель куратора отдела насекомых Калифорнийской академии наук, написал авторитетную работу о толкунчиках-аэростатах, в которой предположил, что барону и его преемникам не повезло: они наткнулись на предельный случай [410]. Можно провести такое сравнение: эти благовоспитанные энтомологи, знавшие только европейскую живопись конца XIX века, забрели в музей и наткнулись на целую стену работ Марка Ротко. Они повстречались с абстракцией, непостижимым объектом, который не сохранил никаких следов того оригинала, который послужил для него сырьем. Собственно, обнаруженные в таком виде, эти хлопья белого вещества могли быть чем угодно, практически чем угодно, даже «воздухоплавательными досками для серфинга», как предположил в 1888 году Йозеф Мик.

Но со временем, писал Кессель, наблюдатели подметили, что самцы мухи-аэростата всегда вручали свою чешуйку самке мухи, и вскоре после этого самец и самка совокуплялись. Энтомологи стыдливо назвали эти объекты брачными дарами, и этот эвфемизм доселе употребляется широко. Иногда подарком было дохлое насекомое, никак не украшенное; иногда трупик был завернут в пенообразную или шелковистую ткань (порой небрежно, порой старательно); а иногда трупика вообще не было, и подарком служила сама замысловатая обертка.

Кессель создал эволюционную историю даров у Empididae. Он описал иерархию видов в соответствии с их обычаями дарить подарки, от примитивных до учтивых, от грубых до изысканных. В его истории было восемь этапов, на протяжении которых предмет, приносимый в дар, эволюционировал от чего-то очевидного в самом материальном смысле (пищи) до чего-то изящного, труднопостижимого и, пожалуй, нематериального (символа) [411].

Толкунчики – плотоядные хищники, и, во многом как у богомолов и разных пауков, их сексуальная жизнь полна опасностей. По версии Кесселя, самцы сделались расчетливыми циниками, а самки капризны и, к счастью самцов, рассеянны. У Кесселя самцы готовы на всё что угодно ради секса, а самки, зараженные вещизмом, готовы на всё, чтобы заполучить дорогую цацку. Это весьма типично для середины пятидесятых годов ХХ века: практически «Джентльмены предпочитают блондинок» или film noir, вот только место действия – не ночной клуб, а то, что биологи называют местом совместных брачных демонстраций, – арена, где самцы выступают, стараясь привлечь к себе внимание, а самки могут выбирать из собравшихся «завидных холостяков».

Ставки высоки. Самцы (какими их описывает Кессель) нахальны и хитроумны, но также нервозны и беспокойны. Они вычисляют оптимальный путь: расходы на соблазнение должны быть минимальными, но всё же цель должна быть достигнута. Они прекрасно танцуют. Они то и дело бдительно оглядываются по сторонам. Кессель был прав: Остен-Сакен никогда не дошел бы до этой разгадки.

Кессель отыскал виды толкунчиков, соответствующие каждой из восьми ступеней эволюции в его теории. Самые примитивные: «самец не приносит невесте никаких брачных даров»; вторая стадия – он приносит «брачный дар в виде мясистого насекомого»; третья стадия – «добыча стала стимулом спаривания», четвертая – «добыча кое-как обмотана шелковистыми нитями».

Пятую стадию Кессель и его жена Берта обнаружили в округе Марин к северу от Сан-Франциско и нарекли ее Empis bullifera, потому что самцы изготавливают обертку из липких «пузырьков». Всё лето 1949 года они провели, наблюдая за спариванием: пары «дрейфовали в ленивом полете, то в одну, то в другую сторону, взад-вперед на полянке под деревьями; их блестящие белые аэростаты ослепительно отсвечивали, попадая под солнечный луч». Они наблюдали, как насекомые встречаются в воздухе, наблюдали, как они обнимаются, наблюдали, как самцы вручают самкам аэростаты, внутри которых была мошка, паучок или крохотный крылатый сеноед. А затем совместно написали статью о новом виде и в 1951-м опубликовали ее в Wasmann Journal of Biology.

На шестой и седьмой стадиях самец высасывает добычу до иссушения, прежде чем отдать партнерше. Она получает всего лишь несъедобные останки. И всё же происходит знакомая последовательность событий: мухи обнимаются, аэростат переходит из рук в руки (точнее, из лапок в лапки), и совершается половой акт. Восьмая, финальная, стадия – та, которую наблюдал барон. У нескольких видов, в том числе Hilara sartor, загадочный дар – это обертка, в которой вообще нет добычи, даже иссохших останков.

Кессель акцентировал межвидовые различия. Современные биологи тоже их акцентируют, но заодно признают бо́льшие вариации внутри вида. Они описывают виды толкунчиков, у которых самцы приносят и большие, и маленькие подарки, и другие виды, где самцы приносят и съедобные, и несъедобные дары. Они также описывают самцов, которые ловят особей своего вида, чтобы принести их в дар, и других самцов, которые пренебрегают насекомыми и добывают совершенно иные дары – например, лепестки цветов. Несмотря на всю эту вариативность поведения, те немногочисленные ученые, которые изучают этих мушек, до сих пор верны теории Кесселя об эволюции Diptera economicus, согласно которой самцы готовы на всё, чтобы минимизировать затраты энергии и довести до максимума свою «репродуктивную выгоду», и неуклонно выбирают всё более неприглядные дары, дабы получить секс как можно дешевле.

Эта подмена питательных подарков «пустопорожними» сделалась знаменитым примером «жульничества самцов» – гипотезы, которая предполагает не только проницательную двуличность самцов, но и тупость самок [412]. Даже когда дары «никчемны», даже когда это самые дешевые безделушки (например, обыкновенные комочки ваты, подсунутые биологами), исследователи сообщают, что глупые самки толкунчика дают дарителям фальшивых подарков то, чего они добиваются; или, как минимум, видят, что самка осознает обман запоздало: дает партнеру то, чего он добивался, и только потом осознает, что ничего не получила взамен. Обманутые. Поддавшиеся на уловку. Затраханные. И так повторяется снова, снова и снова. По крайней мере, такова теория.

 

3

Французский прозаик Жорж Перек, обратившись к теме острова Эллис, обнаружил, что его преследуют мысли о том, что могло произойти, но не произошло, о том, что он назвал потенциальной памятью. «Это меня волнует, это меня околдовывает, – писал он. – Это меня затрагивает, это ставит меня под сомнение». Сердце Перека было разбито, когда ему было шесть лет: его мать арестовали и отправили из Парижа в Освенцим. Он всё время натыкался на истории жизни, которые могли бы стать его историей: мальчик, который сворачивает в монохромный переулок где-то впереди, в полуквартале от него, «биография, которая могла бы быть моей», «вероятная автобиография», «воспоминание, которое могло бы принадлежать мне», книги, в которых многое отсутствует, роман без буквы e, новелла, в которой отсутствуют другие французские гласные (a, i, o и u) [413].

Эти фиктивные истории – не просто забавы фантазии. Это суровая проза жизни, которая отягощает настоящее время мыслями о дорогах, которые мы не выбрали. У каждого из нас есть такое: отбракованные негативы решений, чья весомость становится очевидной лишь позднее, отголоски в психике, дополняющие ту жизнь, которая у нас есть, ту жизнь, которая сложилась. Когда Шэрон внезапно пробирает дрожь, она говорит: «Кто-то прошел по моей могиле».

Кессель понял, что толкунчики Остен-Сакена порхали не только на лесной полянке, но и в нарративном вакууме. Разве могли барон и его последователи взять эти непостижимые чешуйки – вроде лепестков, но гораздо менее плотные – и домыслить историю в отсутствие предыстории? Что они могли сделать, когда ни один знак ничего не значил, когда у них были только невесомые паутинки? Они соприкоснулись с красотой. Но это лишь ухудшило их положение. Не имея даже потенциальных предысторий, как они могли понять, что может происходить, что могло бы произойти и что действительно происходит теперь?

Но столь же реальна противоположная проблема. Проблема чрезмерного внимания к предыстории. Как вы можете понять, что может происходить, что могло бы произойти и что действительно происходит теперь, когда перед вами столь убедительная предыстория, не позволяющая вообразить иные или попросту более широкие сюжеты?

Конечно, может статься, что самцы толкунчиков – обманщики, а самки толкунчиков – дуры. Но также возможно, что самцы и самки толкунчиков не воюют между собой без передышки и не всегда поддерживают отношения в духе мыльных опер. «Возможно, животные иногда лгут друг другу, – пишет эволюционный биолог Джоан Рафгарден, – но биологи пока ни разу не поймали их на лжи» [414]. Она предполагает, что животные честны, пока кто-то не докажет их изворотливость, что они обладают способностями, пока кто-то не докажет их неспособность. А если, вслед за Рафгарден, мы предположим, что самки толкунчика знают, что делают? Что если эти пустые аэростаты – действительно дары, просто мы не понимаем их ценность? Может быть, самки испытывают экстаз от ощупывания этих крохотных чешуек. Или пленительное расслабление. Возможно, чешуйки пробуждают воспоминания или какой-то аппетит. Возможно, они имеют символическую ценность – полны нежности и глубокого смысла. Возможно, они просто нравятся толкунчикам.

Как нам избежать превращения толкунчиков в героев какой-нибудь «просто сказки» Стивена Джея Гулда – сказки, которую нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, так как она начинается с некоего бесспорного механизма (в данном случае выбора полового партнера, которым движет конфликт между полами) и подгоняет под готовый тезис все результаты экспериментов? А если, например, мы предположим, что среди толкунчиков отношения бывают самыми разными, в соответствии с теми разными типами поведения, которые уже наблюдали биологи? Что, если мы предположим: готовность многих самок толкунчика принимать комочки ваты – знак того, что это не «никчемный» предмет, а нечто, обладающее неведомыми нам ценными качествами? Разве не очевидно, что крайне сложно угадать, что представляет собой некий предмет и чем он полезен с точки зрения существ, чей образ жизни так отличается от нашего?

 

4

Август 1877 года. Карл Роберт Остен-Сакен стоит среди деревьев на задах отеля в Гурнигеле, загораживая рукой глаза от солнца, глядя на пятна света в кронах, удивляясь ослепительным вспышкам Hilara sartor, пересекающих в танце солнечные лучи.

Лето 1949 года в округе Марин, Калифорния. Эдвард и Берта Кессель застыли, как истуканы, чтобы не вспугнуть совокупляющихся Empis bullifera и особенно самку, изучающую свой изящно завернутый подарок.

Май 2004-го, ферма в графстве Файф, Шотландия. Наташа Леба вынимает пинцетом дохлое насекомое из лапок самки Rhamphomyia sulcata и, безнадежно надеясь не прервать коитус насекомых, бережно заменяет добычу комочком ваты.

Конец 2009-го или еще более далекий момент будущего, и мы снова в той же точке – между неизбежностью сравнений и сознанием основополагающих различий. Мы всё там же, снедаемые жаждой познания, вооруженные своими всевозможными инструментами анализа и интерпретации, пытаемся установить как объективные принципы, так и следы прожитой жизни по загадочным приметам поведения, наблюдаемого извне. Мы всё там же, где-то между приведением к общему знаменателю, которое делает вещи постижимыми, и великодушием, которое придает им всю полноту жизни. Вот мы, снова попались на соглядатайстве, всё еще подсматриваем – на сей раз за крохотными мушками и их сверкающими дарами.