1

Прислушайтесь. Это звук глобального потепления. Он звучит всё громче…

 

2

Закройте глаза. Мы на другой планете. На влажной планете, планете океанов, планете эхо… Может быть, мы в джунглях из труб.

Или в подземной пещере. Может быть, мы в пещере, похожей на собор, где совершает жесткую посадку поврежденный корабль Принцессы в «Навсикае из Долины ветров» Хаяо Миядзаки (его экологически-фантазийной версии старинной новеллы «Любительница гусениц»), – гипертрофированной подземной тропической лагуне, оазисе таинственной жизни в отравленной стране из пророчеств.

Мы могли оказаться где угодно.

Что это за несусветные звуки? Пронзительное попискивание и басовитые стоны, долгий низкий скрип огромных дверей (не может быть, чтобы это были двери), размеренное потрескивание полиритмических радиопомех. Звонкий щебет, снова щебет, скрежет, который внезапно затихает, плеск чего-то жидкого – так волна накатывает на берег.

Что-то барабанит, что-то шипит, что-то где-то грызет, что-то расплескивается, что-то попискивает… что-то повинуется дирижеру. Где-то вдали – взрыв. Где-то близко что-то грузное встает на ноги, недовольно мыча. Здесь есть животные. Какие животные? Что они делают?

Полиритмические, полифонические животные щебечут в контрапункте, «зов – ответ». Какая тут бурная жизнь. Сколько движения. Сколько ритма. Снова щелчки, снова щебет, снова писк, снова плеск, снова отголоски.

Где мы?

 

3

Мы внутри дерева. Внутри пиньона – сосны съедобной (Pinus edulis). Мы внутри ее васкулярной ткани, чуть глубже внешней коры, в слоях флоэмы и камбия. Мы заточены в роскошном мире звуков, в мире, который можно слышать только на компакт-диске Дэвида Данна «Звук света в деревьях» – том самом, который я сейчас слушаю через наушники [446].

Дерево, внутри которого мы находимся, может достигать тридцатифутовой высоты. Это огромная величина, если ты крошка, не больше зернышка риса, – например, как сосновые короеды (а точнее, жуки-короеды пиньона, латинское название Ips confusus), которые стекаются сотнями, чтобы откладывать яйца и ждать отрождения своих личинок в этих выносливых, медленно растущих деревьях, что дают вкуснейшие семена и ароматную древесину и господствуют над суровой красотой пейзажей на севере Нью-Мексико, где растут сосны да можжевельник.

Короеды пиньона принадлежат к семейству Scolytidae, одному из немногочисленных семейств насекомых, чьи взрослые особи способны прогрызть внешнюю кору деревьев. Еще несколько лет назад казалось, что короеды заключили с пиньонами что-то вроде пакта. Самки, привлеченные сигналами самцов-первопроходцев, собирались на слабых и умирающих деревьях, чтобы пробурить туннели и отложить яйца. Их вылазки в толще коры прерывали приток жидкостей и питательных веществ. Плесневой гриб Grosmannia clavigera, который разносили жуки, еще сильнее закупоривал организм растения. Слабые деревья капитулировали. Их гибель прореживала лес, но одновременно укрепляла его: популяция сосен выигрывала от ослабления внутривидового соперничества за свет, воду и питательные вещества. Но только 10–15 % вылетов самцов, направленных на рассредоточение, влекли за собой успешное продолжение рода, а здоровые деревья без труда отражали их натиск. Они накачивали смолистую живицу, чтобы заклеить раны в своей коре, насильно вытесняя захватчиков или запечатывая их вязкой массой. Ароматические монотерпены – эфирные масла, растворенные в живице, – нейтрализовывали грибок [447].

Но засуха, опустошившая юго-запад США в первые годы нынешнего века, изменила динамику. Пиньоны, страдавшие от дефицита воды, вырабатывали меньше живицы и обнаружили, что повышенное содержание сахара в их клетках привлекает еще больше короедов. Живица с повышенным содержанием монотерпена, которая вытеснялась из входных отверстий, проделанных жуками, дополнительно привлекала короедов.

Кавитация – разрушение ксилемной ткани, вызванное формированием вакуумных пузырей в условиях засухи, – настолько усилилась, что в некоторых деревьях звуки, вызываемые взрывами пузырей, сделались «почти непрерывным ультразвуковым характерным голосом», саундтреком, за которым, как мы увидим ниже, жуки, по-видимому, внимательно следили [448].

Пока деревья боролись, необычная жара способствовала тому, что жуки (и грибки) размножались и вообще действовали в ускоренном темпе. Сочетание ослабленных деревьев с гиперактивными короедами повлекло за собой катастрофическое вымирание пиньонов в регионе. В 2003 году – на пике кризиса – леса в Нью-Мексико пострадали на площади более семисот семидесяти тысяч акров. Миллионы деревьев погибли, а никаких эффективных мер противодействия не было придумано. По данным аэрофотосьемки, которую провела Служба охраны лесов, подотчетная министерству сельского хозяйства США, и после исследований пиньоно-можжевеловой рощи в Атомной лаборатории Лос-Аламос ученые из Аризонского университета подсчитали, что смертность среди пиньонов в Нью-Мексико, Колорадо, Юте и Аризоне в 2002–2003 годах составила от 40 до 90 % (в разных точках) [449]. Даже если подобные события не повторятся, ландшафт восстановится разве что через несколько столетий.

Но всякому известно, что подобные события, а также другие, пока невообразимые, случатся вновь. И хотя гибель пиньонов стала катастрофой для местных жителей и животных (например, для пиньонной сойки, которая питается шишками), самое мучительное – зловещий отпечаток, который оставили на пейзаже исчезнувшие пиньоны. Их гибель заняла место в списке впечатляющих природных бедствий последних лет, но самые незаживающие раны оставил ураган «Катрина». На знаменитых снимках и фотографиях из Нового Орлеана обнажен клубок проблем, спровоцированных межрасовыми и межклассовыми отношениями, а также некомпетентностью чиновников, безразличием правительства и особенностями климата. Роковое стечение обстоятельств, погубившее пиньоны, связано с насекомыми, грибками, деревьями, нехваткой специальных познаний и вновь с особенностями климата. Оба события четко дают понять, что в эпоху климатических изменений новые образования вряд ли будут иметь прямолинейные последствия. Характерная черта будущего – неизбежное возникновение непредсказуемых явлений в потрясающем масштабе [450]. Забудьте о «внутренней безопасности». Изменилось само время. Мы знаем, что катастрофы надвигаются и что они застанут нас врасплох.

 

4

Мы находимся внутри пиньона на севере Нью-Мексико. Всюду вокруг – короеды сосновые, другие короеды, личинки жуков и муравьи-древоточцы. Барабанный бой – это муравьи, говорит мне Дэвид Данн, когда я звоню ему в Санта-Фе. Взрывы – это кавитация. Скрип – дерево качается на ветру.

«Звук света в деревьях» – это звуковой пейзаж, «звуковая окружающая среда» [451]. Альбом призван настроить нас на восприятие слухового аспекта нашей повседневности, создать то, что антрополог и основоположник создания звуковых пейзажей Стив Фелд называет «звуковым способом познания мира и бытия в мире» [452]. Окружающая среда внутри пиньона – не та, которую мы в обычных условиях могли бы воспринять через звуки. Нам нужны преобразователи – преобразователи-люди и преобразователи-устройства, чтобы конвертировать эти неслышные человеческому уху низкие частоты и ультразвуковые излучения в вибрации, доступные нашему слуху [453]. Когда знаешь, что нам требуется преобразование и перевод, когда знаешь, что даже при таком посредничестве этот мир остается практически недоступным, странность этой записи ощущается еще острее. В ней есть что-то непривычное, смутно-тревожное: она поглощает и одновременно кажется чуждой, она способна передать как близость, так и равнодушие мира природы, передать этот беспокойный парадокс, стоящий в центре новых реалий глобального потепления.

Проникновение под кору пиньона пробуждает дремлющие органы чувств. Я закрываю глаза, чтобы изолировать звуки, и обнаруживаю: слушать этих насекомых – пожалуй, почти то же самое, что их ловить. Опыт прослушивания этих звуков напоминает мне об убедительном аргументе японского нейробиолога Такеси Ёро, касающемся визуального опыта поиска, отлова и изучения насекомых. Ёро утверждает, что японские защитники природы, пытающиеся запретить отлов насекомых, отличаются катастрофической близорукостью, что именно благодаря отлову люди, особенно дети и молодежь, узнают, что значит сочувствовать другим и жить среди других существ.

Как и многие другие любители насекомых, с которыми мы познакомились в этой книге, Ёро и его товарищи, собиратели насекомых, уверяют: тесное внимание, которого требует это соприкосновение с другой жизнью – с другой крохотной жизнью, развивает нестандартные умения не только видеть, но и чувствовать, внимание к деталям разрушает уверенность в масштабе и иерархии, и этот опыт претворяется в этику. Как уверяет Ёро, в собирателе сосредоточенное внимание к другой жизни развивает терпение и чуткость, осознавание тонких вариаций и других бренных явлений (перемены могут быть очень медленными, движения – очень быстрыми, жизнь – очень короткой) и побуждает ценить различия; возможно, это новый образ существования в мире.

Это значит «увидеть», а не просто «смотреть», – точно так же, как звуковой пейзаж пиньона развивает умение «расслышать», а не просто «слышать». Внутри этих деревьев, среди этих животных у людей «происходит сдвиг в мышлении о центральной роли человека в физическом мире», говорит мне Дэвид Данн, и я осознаю, что, в отличие от Ёро, он ищет не любви насекомых, но чего-то, что ближе к анализу или пониманию. Он не исключает вероятности того, что близкое знакомство со звуками насекомых может также вызвать тревогу и подкрепить антипатию [454].

Как-никак в этой истории о Нью-Мексико насекомые – не герои.

Два года записей, спрессованные в один час. Звуки из множества разных деревьев, смонтированные воедино. Это не просто запись, а композиция, которая берет, перерабатывает и переставляет нечеловеческие звуки. Хотя это артефакт, сам это сознающий, подобный звуковой пейзаж отрывается от предшествующей традиции musique concrète, где музыкант откровенно манипулировал «найденными» звуками, чтобы подчеркнуть и выразить вмешательство человека [455]. Дэвид говорит мне, что в его творчестве упор делается на «характере, неотъемлемо присущем этим вещам», что ставится задача «обнажить аспекты времени и пространства, которые неотъемлемо присущи материалам» и исследовать через звук более масштабные феномены, порождаемые этими существами (деревьями, насекомыми, людьми), феномены, частью которых являются все эти существа.

Тридцать пять лет он занимается авангардной музыкой и звуковым искусством: теоретизирует, сочиняет музыку, издает свои работы, выступает с концертами, сотрудничает с другими музыкантами и, конечно, делает записи. Готовых инструментов пока мало. Чтобы низкочастотные вибрации и ультразвуковые излучения были слышны человеческому уху, Данн использует системы-преобразователи с открытыми исходниками, которые разрабатывает сам. Он рассылает хитроумные устройства специалистам по жукам даже в Китай. Проводит мастер-классы, где учит детей изготавливать эти устройства.

В те годы, подобно многим людям на юго-западе США, Дэвид сидел и смотрел на пиньоны около своего дома. Он увидел, как их зеленые иголки стали красновато-бурыми, а потом осыпались. Он задумался о «материальности их мира» – о дереве, о импедансе, о возможностях. Потом вытащил из музыкальной открытки пьезоэлектрический диск-преобразователь, приклеил его к выпотрошенному термометру для мяса, воткнул этот аппарат в кору умирающего пиньона и наклонил, чтобы улавливать вибрации. По одному преобразователю на дерево. Себестоимость – менее десяти долларов за штуку.

 

5

Техника может сблизить нас с миром, говорит он мне. Возможно, продолжает он, этот роскошный и сложный звуковой пейзаж, к которому можно приобщиться через наушники, приближает к нам сенсорный опыт других живых существ, которые чувствуют окружающую среду иначе. У Данна много записей, одна из самых известных – «Хаос и зарождающийся разум пруда», двадцатичетырехминутная композиция, которая обнаруживает в звуках водных насекомых в прудах Северной Америки и Африки «звуковой мультиверс, отличающийся изысканной замысловатостью» [456].

Слушая пруд с помощью двух всенаправленных керамических гидрофонов и портативного цифрового диктофона в формате DAT, он слышит ритмическую замысловатость, которая превосходит бо́льшую часть человеческой музыки, паттерны, сравнимые только с самыми изощренными компьютерными сочинениями и самой сложной африканской полиритмической игрой на барабанах.

Звуки не могут быть случайными, решает Данн. Не может быть, чтобы эти животные просто повиновались своим инстинктам.

«Мой внутренний музыкант невольно слышит в них что-то большее». Собственно, внутренний музыкант Данна понимает человеческую музыку как самовыражение, параллельное этим звукам, как модальность экспрессии, которая максимально приближает людей к способам коммуникации других живых существ. Музыка наводит на мысль об организации, а не только о звуке, и Данн слышит пруд, «насыщенный интеллектом, который зарождается прямо из полноты взаимосвязанности». Он начинает слышать пруд как что-то вроде сверхорганизма, как сверхчеловеческий социальный «разум», сотворенный из автономного взаимодействия всей жизни в его пределах; эти термины довольно похожи на те, с помощью которых специалисты по теории сложности описывают гнезда-колонии общественных насекомых (муравьев и термитов, некоторых пчел и ос, некоторых тлей и трипсов).

Когда я читаю эти мысли в буклете альбома «Хаос и зарождающийся разум пруда», я начинаю понимать, что звуковой пейзаж – нечто большее, чем запись, и даже нечто большее, чем композиция. Это также метод исследования, который легко вытекает из принципа цельности. Звуковой пейзаж находит свой кусок мира как целого. В этом смысле он совершенно не похож на научные исследования, которые начинают свой поиск с изоляции отдельных элементов. Это другой метод, и, что неудивительно, он дает другие результаты.

На поверхность всплывает что-то другое. Не будем оставаться глухими к его музыке.

 

6

«Долгое время этого было достаточно», – сказал мне Дэвид Данн. Он сочинял звуковые пейзажи, чтобы научить свою аудиторию чувствовать акустику природного мира, чтобы стимулировать восстановление древних, утраченных способов восприятия и наладить более тесные отношения с другими живыми существами. Но климатические изменения заодно изменили и это. Умирающие леса с новой актуальностью поставили вопрос об ответственности. Как и многие люди, оказавшиеся в гуще бедствия и среди его последствий, он обнаружил, что испытывает желание сделать что-то эффективное, что-то, как он выразился, что «ослабит мое собственное ощущение трагедии и уныния».

Вымирание пиньонов не было аномальным явлением. Поскольку в последние десятилетия климатические пояса сдвинулись, насекомые мигрируют вместе с ними. Проворные, многочисленные и поразительно легко приспосабливающиеся к новым условиям, жуки, комары, клещи и другие извлекли выгоду из новой обстановки и расширенных границ ареалов; результаты феерические. Одно из хорошо известных последствий – появление болезней, распространяемых насекомыми, на неожиданных широтах и долготах (болезнь Лайма в Швеции и Чехии; лихорадка Западного Нила в США и Канаде; лихорадка денге забралась на север аж до Техаса; малярия на нагорьях Восточной Африки) [457]. Другое последствие – беспрецедентное обезлесение, которое ударило по северным лесам Сибири, Аляски и Канады, хвойным лесам юго-запада США и лесам умеренного климатического пояса на Среднем Западе и северо-востоке США.

Детали разнятся, но динамика устоялась. Столкнувшись с региональным ростом зимних и летних температур, уменьшением количества осадков и сокращением длительности морозов, растения и насекомые теперь идут «не в ногу», хотя развивались совместно в течение тысячелетий. Как правило, животные приспосабливаются к новым условиям гораздо быстрее, чем деревья. Жуки развиваются ускоренно: больше едят, быстрее растут (некоторые виды достигают половой зрелости через год, а не через два), быстрее размножаются и дольше живут. Их численность колоссально увеличивается.

Те же самые условия – повышенная температура воздуха и сокращение осадков – создают стресс для деревьев. Когда засуха усиливается, обмен веществ у деревьев нарушается, их защитные механизмы ослабевают. Их традиционная стратегия – миграция популяций из жарких климатических поясов, поколение за поколением, – попросту слишком медлительна.

Век вывихнул сустав. Лес идет вразнос. Деревья терпят поражение задолго до того, как им удается сбежать в места, менее гостеприимные к насекомым.

В результате – долгий список катастроф. С начала девяностых годов ХХ века еловые короеды погубили северные леса на Аляске на площади 4,4 миллиона акров. В тот же период лубоед сосны горной обосновался на тридцати трех миллионах акров леса в Британской Колумбии и причинил серьезный ущерб в Монтане, на севере Колорадо и на юге Вайоминга. Долгосрочные прогнозы – не менее апокалиптические. Согласно одному из сценариев, всю Северную Америку охватит нашествие короедов, которые хлынут из Британской Колумбии на полуостров Лабрадор, а также направятся на юг, в леса восточного Техаса [458].

Дэвид и его соавтор, физик из Калифорнийского университета Джеймс Кратчфилд, специалист по нелинейным сложным системам, называют механизм, который здесь действует, «десинхронизацией паттернов биотического развития» [459]. Они исследуют его в новом проекте, который вообразили благодаря логике звукового пейзажа, – научном исследовании, состоящем в симбиозе со «Звуком света в деревьях», которое не столько рассматривает климатические изменения, сколько вслушивается в них.

На протяжении нескольких десятилетий в исследованиях поведения насекомых тон задавала химическая экология – исследование воздействия химических стимулов на экологическое взаимодействие. В своем интереснейшем рассказе о жизни среди насекомых Томас Эйснер, основоположник и бесспорное светило в этой научной области, перечисляет открытия: жуки-бомбардиры, столкнувшись с угрозой, распыляют жгучий бензокинон; самка светляка Photuris вырабатывает защитные химические вещества, пожирая самцов светляка другого рода; очаровательная самка ночной бабочки Utetheisa ornatrix отбирает сексуальных партнеров по тончайшим нюансам их запаха, который содержит феромоны; личинки пилильщика и кузнечики в качестве защитного рефлекса изрыгают ядовитую рвоту. Похоже, таким историям несть числа, а Эйснер отмечает, что и возможностей для дальнейших исследований сколько угодно [460].

Химическая экология оказалась поразительно плодотворным полем исследований насекомых. Особенно колоссальная энергия направлена на работу с тремя классами химических соединений: феромонами, которые влияют на поведение или физиологическое развитие особей одного и того же вида (например, при спаривании или скучивании), алломонами, которые действуют на особей другого вида к выгоде существа, которое их выделяет (например, защитные токсины типа выделений бомбардира), и кайромоны, которые влияют на особей другого вида к их собственной выгоде (например, выделения типа сосновой живицы с монотерпенами, которые неумышленно привлекают к ране паразитов или хищников).

Неоспоримо, что химическая экология в силах объяснить массу вещей. Она поразительно описывает замысловатые нюансы жизни насекомых. И всё же, говорит мне Дэвид, она мало что сделала, чтобы замедлить наступление короедов в северных лесах. Ее основные инструменты борьбы с вредителями (феромонные ловушки, которые обманывают жуков или срывают их поведение, а также пестициды) оказались неэффективными или непрактичными. Написаны сотни научных работ, научные фонды получили бесчисленные миллионы долларов, но короеды продолжают свой марш.

 

7

Прислушайтесь. Их слышно громко и четко. Этот писклявый щебет – короеды пиньона. У самки есть маленький твердый гребень (pars stridens) на затылке, которым она трет об скребок (plectrum), находящийся под передним краем ее первого грудного сегмента. Самец тоже издает звуки, но каким способом, никто в точности не знает.

У короедов есть широкий набор органов для звукоизвлечения. И применение этого шума тоже самое широкое. Будем считать Scolytidae общественными насекомыми. Не такими, конечно, как общественные насекомые, именуемые эусоциальными, – например, медоносные пчелы с замысловатыми гнездами и четким разделением труда. Это общественные насекомые в более расплывчатом смысле: они живут группами; координируют массовые нашествия на деревья-добычу; размещаются с интервалами, чтобы не поселяться слишком скученно; некоторые ведут коллективный образ жизни в своих гнездах. Столь сложное скоординированное поведение предполагает коммуникацию.

Исследования взаимодействий среди короедов сосредоточены в основном на химических сигналах; звук считался чем-то вспомогательным [461]. Симптоматично, что пока не опубликовано ни одной работы о том, как короеды слышат и какие органы слуха у них имеются [462].

Но что, если – как предполагают Данн и Кратчфилд – короеды выбирают уязвимые деревья не только по «феромонам скопления» самцов-первопроходцев и по кайромонам, выделяемым с живицей раненых деревьев, но и по биоакустическим приметам (например, по внутренним взрывам газовых пузырей во время кавитации)? Можем ли мы предварительно предположить, что короеды (как и многие дневные и ночные бабочки, богомолы, сверчки, кузнечики, мухи и Neuroptera) тоже слышат в ультразвуковом диапазоне? На эту мысль наводит роскошный ультразвуковой мир внутри пиньона, который, как и недавние исследования, указывает, что слух у насекомых распространен намного шире, чем считалось прежде [463].

И действительно, после того как вы проводите какое-то время внутри пиньона среди животных, подладившись по масштабу к их миру, кажется всё менее ясным, почему биоакустика короедов исследуется так мало, и не верится, что звуки внутри дерева, явно имеющие характер взаимодействия, случайны. Изучая звуковой пейзаж пиньона, Данн и Кратчфилд обнаруживают: «Очень многообразный ряд звуковых сигналов остается и после того, как состоялись все предполагаемые поведенческие действия: выбор дерева-хозяина, координация атаки, ухаживания, соперничество за территорию и вытачивание брачных спален. В полностью колонизированных деревьях стрекотание, щебет и щелчки могут продолжаться непрерывно по несколько дней и несколько недель, спустя долгое время после того, как почти все вышеперечисленные действия, вероятно, пришли к своему завершению». Что это значит? Данн и Кратчфилд делают осторожный, но важный вывод:

«Наблюдения наводят на мысль, что эти насекомые социально организованы более изощренно, чем предполагалось прежде, и что структура их организации требует постоянной коммуникации посредством звуков и вибрации субстрата» [464].

Недавние исследования Реджинальда Кокрофта и его соавторов из университета штата Миссури в городе Колумбия ставят еще один вопрос. Кокрофт продемонстрировал, что низкочастотные звуки и ультразвуки, передающиеся по воздуху (то, что записал Дэвид Данн), – на самом деле лишь один из элементов звукового мира насекомого. Похоже, гигантское множество насекомых, живущих на растениях, общаются между собой и с помощью неакустических вибраций своего живого субстрата. «Виды, чувствительные к вибрациям, – пишут Кокрофт и Рафаэль Родригес, – могут не только отслеживать вибрации, чтобы заметить хищников или добычу, но также вызывают вибрации структур, чтобы общаться с другими особями». Заставляя вибрировать листья, стебли и корни растений, насекомые рассылают осмысленные сигналы на большие расстояния (в случае веснянок – на дистанцию до восьми метров). Не скованные физическими ограничениями коммуникации по воздуху, они могут сдерживать хищников, продуцируя низкочастотные сигналы, которые имитируют звуки гораздо более крупных животных. Некоторые – например, муравьи-листорезы – вызывают вибрации, чтобы созвать товарищей к источнику ценной пищи. Другие – к примеру, личинки щитоносок – обмениваются вибрационными сигналами, чтобы скоординировать формирование оборонительных отрядов. Третьи (в том числе горбатки, которых в Америке называют боярышниковыми жуками) генерируют коллективные сигналы бедствия, дабы позвать матерей, когда оказываются в опасности. И излишне упоминать, что хищники подслушивают вибрации, дабы обнаружить свою добычу (эта практика объясняет «виброзащиту» – тот факт, что некоторые насекомые «движутся так медленно и генерируют так мало вибраций субстрата, что могут пройти мимо паука, не спровоцировав атаку»). Разнообразие вибрационных сигнальных аппаратов и сигналов – это «нечто фантастическое» [465].

Давайте по-новому вообразим ландшафт звукового пейзажа. Давайте начнем со всей этой бурной, шумной музыкальной энергии и раскроем наши органы чувств еще шире. И давайте предположим, что существует не только мультимодальность, но и кросс-модальность, что, как и наши органы чувств, органы чувств насекомых имеют смысл в совокупности, а не в изоляции.

Да, мир насекомых – это шумный мир, постоянное акустическое жужжание: барабанный бой, пощелкивание, попискивание, щебет.

Да, это также вибрирующий мир, такой чувствительный, что даже легкий ветерок может его нарушить, а ливень – заставить умолкнуть или заглушить.

Да, это и химический мир: безостановочный, невероятно замысловатый, безумно изобретательный молекулярный лабиринт аттрактантов, репеллентов, снадобий, ядов и маскировки.

И да, как все мы знаем по медоносным пчелам фон Фриша, это мир непосредственной физической интимности: прикосновений, ощупывания и обмена веществами, а также мир визуальных подсказок.

Это мир интенсивных взаимодействий, ландшафт, в котором связываются и общаются животные одного вида и разных видов.

Слушайте. Можете его расслышать? Благодаря звуковому пейзажу мы робко входим в более широкий, более обильный мир.

 

8

Но этот звуковой пейзаж – не просто звуки жизни внутри деревьев, а саундтрек эпидемии.

Как утверждают Данн и Кратчфилд, эти шумные жуки – не просто симптомы глобального потепления, но и его причина. Данн и Кратчфилд рассматривают динамику леса как что-то вроде кибернетической петли обратной связи, которая в условиях климатических изменений ускоряется. Своей неизменно успешной адаптивной популяционной динамикой насекомые выводят систему из равновесия. Короеды, играющие решающую роль в уничтожении лесов, что, в свою очередь, высвобождает углекислый газ, накопленный в биомассе деревьев и абсорбированный при их росте, становятся ускорителем «энтомогенных климатических изменений» (термин Данна и Кратчфилда) [466].

Идея интригующая. Но на практике она, вероятно, мало что изменит для Scolytidae и их союзников, проникающих под кору. Во всех кругах уже твердо решено, что короеды виноваты в обезлесении столь многих территорий Северной Америки, что их поведение – это «заражение» и «нашествие» (так что обеспокоенность короедами подверстывается к устойчивым страхам перед иммиграцией людей), поэтому надо принимать меры для их истребления.

Прислушайтесь. Эти звуки вызывают неоднозначную реакцию. Красота этой роскошной внутренней жизни, музыка флоэмы; нечто самодостаточное, безразличное, саундтрек катастрофы. Эти жуки ведут абсолютно коммуникабельный образ жизни, их Umwelt — всесторонне общественный. Нам не стоит выбирать себе таких существ в качестве врагов.

«Государство биологической безопасности» со своими ловушками, пестицидами, древесными хирургами, просветительскими программами и введением карантина в конкретных округах почти бессильно. Кажется, Мао Цзэдун первым сказал, что там, где есть репрессии, есть и сопротивление. Он имел в виду не бактерий или вирусы. Но нам следует о них подумать. Еще двадцать пять лет назад в лесах Норвегии и Швеции семь миллиардов жуков были пойманы в феромонные ловушки во время кампании против нашествия европейских еловых короедов [467]. Семь миллиардов! Но их наступление продолжалось. Репрессии напрасны. Каким-то образом нам придется сосуществовать. Каким-то образом нам придется подружиться.