Excess Избыточность

Двадцать шестое декабря 1934 года. Знаменитый эпизод в истории сюрреализма. В парижском кафе Андре Бретон и многообещающий писатель Роже Кайуа ссорятся из-за пары мексиканских прыгающих бобов.

* * *

Тремя годами позже Кайуа основал «Коллеж социологии» вместе с двумя другими инакомыслящими сюрреалистами – Жоржем Батаем и антропологом Мишелем Лейрисом. (Он также скрепя сердце принял участие в группе харизматичного Батая Acéphale – тайном обществе, чьи немногочисленные члены, если верить слухам, договорились о человеческом жертвоприношении в качестве радикального жеста; но, хотя многие из них добровольно вызвались на роль жертвы, никто так и не согласился на роль палача [468].) Еще через два года Кайуа уехал из Франции, чтобы пересидеть нацистскую оккупацию в Аргентине. Прошло еще девять лет, и он начал карьеру чиновника от культуры в ЮНЕСКО. Спустя двадцать три года его избрали во Французскую академию. В процессе всего этого он написал ряд своеобразных, отражающих его глубокую эрудицию и почти забытых ныне книг на необычные темы, и особое место среди этих тем занимали насекомые (преимущественно богомолы, фонарницы и другие виртуозы мимикрии).

* * *

Двадцать седьмого декабря, возможно страдая похмельем (ему был двадцать один год), Кайуа направил Бретону письмо, в котором объявил о разрыве с сюрреализмом. «Я надеялся, – писал он, – что наши позиции расходятся не так сильно, как выяснилось во время нашего разговора вчера вечером» [469].

* * *

На столе перед ними лежали загадочные бобы. Почему они так прыгают? Может быть, эти неравномерные судороги – признак какой-то диковинно-неведомой жизненной силы? Кайуа взял нож, чтобы вскрыть бобы. Бретон, который был почти вдвое старше него, недавно исключенный из компартии автор основополагающих манифестов сюрреализма, видный французский интеллектуал, велел ему этого не делать.

Оба знали, что в каждом бобе сидит личинка бабочки Laspeyresia saltitans, и конвульсивные движения боба – на самом деле шевеление личинки в выеденной скорлупе. Но Бретон не желал никаких подобных подтверждений.

«Вы сказали, что это развеяло бы таинственность», – написал Кайуа.

* * *

Кайуа описал этот спор как конфликт поэзии с наукой. Но даже тогда его понимание науки было отчетливо поэтичным. Он добровольно впал в «полное замешательство», считая его коронной чертой изысканий в современном мире, которому свойственен «крах очевидного» [470]. Как всякий добросовестный ученый, он считал замешательство тем толчком, который провоцирует систематические изыскания. Но он развивал свою идею «диагональной науки», «науки о том, что выше знания», науки, которая охватила бы «то, чего не желает знать наука». Он искал «порядок, который позволит беспорядку как таковому войти в порядок вещей» [471].

Обнаружение личинки внутри боба вряд ли развеет таинственность, написал он Бретону: «Здесь мы имеем одну из форм Чудесного, которая не боится знания, но, наоборот, расцветает на его почве» [472].

* * *

Природный мир полон чудес. На одно из них Мария Сибилла Мериан набрела в Суринаме. Она обнаружила, что фонарница (Laternaria phosphorea) дает свет, «при котором можно читать книгу, напечатанную тем же шрифтом, что и Gazete de Hollande» [473]. Вообще-то Мериан ошиблась: фонарница вообще не испускает свечения; это странное, несообразное заблуждение прочно прилипло к фонарнице на сотню с лишним лет и доныне сохранилось в ее латинском названии. Кайуа предполагает: появление этого насекомого так поразило Мериан, что она бессознательно приискала ему объяснение, подменив одну странность другой странностью иного порядка – странной способностью светиться.

И действительно, L. phosphorea — поразительное животное. Как и богомол, оно наполняет мир вокруг себя мифами, преданиями и легендами. Британский натуралист Генри Уолтер Бейтс, проживший одиннадцать лет в бассейне Амазонки и открывший, помимо многих других вещей и явлений, форму мимикрии у бабочек, которая сыграла ключевую роль в появлении теории естественного отбора Дарвина, пересказывает местные истории о фонарницах: те, мол, нападают на людей на реке и убивают их. В Амазонии, пишет Бейтс, это насекомое называют «крокодилья голова», потому что его длинный хоботок чем-то похож на рыло [474]. Этот пустой ящик, торчащий на лице фонарницы, «в точности имитирует голову аллигатора, – писал Кайуа (не особо склонный к биологической или географической точности), – окраска и рельеф в совокупности дают изображение мощной челюсти с устрашающими зубами». Эффект «абсурдный, даже нелепый», но неоспоримый [475]. Как странно, что маленькая муха, живущая в лесу, имеет сходство с крокодилом и, соответственно, так убедительно пугает.

* * *

По гипотезе Кайуа, существует «репертуар пугающих обличий», некий набор прототипов, имеющийся в природе, а крокодил и фонарница черпают идеи из этого набора. Мимикрия – это вовсе не стремление исчезнуть из виду, спрятаться у всех под носом. Чаще это способность появиться вновь, навести панику внезапной сменой одного обличья на другое (что-то вроде «масок со ставнями» у индейского племени хайда). Из ниоткуда, на пустом месте богомол внезапно встает на дыбы, возвышаясь над своей добычей, демонстрируя свои устрашающие пятна-глазки, издавая зловещие звуки; его жертва замирает, как вкопанная, она парализована, она загипнотизирована, не в состоянии бежать от этой фигуры, а богомол «кажется чем-то сверхъестественным, не принадлежащим к реальности, пришельцем из запредельного мира» [476].

Такова и фонарница. За ее головой рептилии – «фальшивой головой, карликовой и гигантской одновременно» – Кайуа замечает другую голову – «крохотную головку насекомого» с «двумя яркими, черными, почти микроскопическими точками – глазами» [477]. Крокодилья морда – это маска, которая по своему воздействию и методу применения сопоставима с маской шамана-человека. Фонарница «ведет себя, словно заклинатель, колдун, который носит маску и умеет ее применять» [478].

* * *

Кайуа был заядлым коллекционером камней и минералов. На закате жизни он опубликовал «Отраженные камни» – богато иллюстрированный путеводитель по лучшим экземплярам своей коллекции, где он описывает каждый камень с характерным для себя уникальным сочетанием биологических рассуждений и поэтичных аналогий. В камнях он находит такие же соответствия, как и те, что столь неодолимо влекут его к насекомым. Мимикрия у насекомых имеет те же ключевые особенности, что и колдовство у людей; точно так же миметические украшения животных на практике и по своему воздействию – аналог шаманской маски, точно так же как пугающие пятна-глазки на крыльях бабочки Caligo напоминают о дурном глазе («Фасцинирующее действие глаз имеет место во всем животном мире»), так и великолепные камни из коллекции Кайуа («И не только они, но и корни, раковины, крылья и любая тайнопись и конструкция в природе») разделяют с человеческими искусствами некий «универсальный синтаксис», связь с «эстетикой вселенной» [479].

Если категоричное деление на сегменты – непременный первый шаг в научном рассуждении, то этот мир в любой момент вырывается за пределы отсеков, на которые он разграничен. Это размывание границ – границ «я» и Другого, тела и животного, растения и минерала. Их растворение в пространстве. В конце одного из своих самых знаменитых эссе Кайуа цитирует неистовый пассаж из «Искушения святого Антония» Флобера: «…всеобщее зрелище мимикрии, перед которым капитулирует отшельник».

«Теперь растения уже не отличаются от животных. <…> Насекомые, похожие на розовые лепестки, сидят на кусте. <…> Затем растения сливаются с камнями. Кремни походят на мозги, сталактиты – на сосцы, железные цветы – на фигурные ткани…» Антонию хочется разделиться на множество частей, быть во всем, «проникнуть в каждый атом, погрузиться до дна материи – быть самой материей» [Пер. М. Петровского. – Ред.] [480].

Чернильно-дымчато-вибрирующие отполированные поверхности яшмы и агата могут увести Кайуа в этот мир. И сердитая бабочка мертвая голова тоже может. И богомол, встающий на дыбы. И фонарница. «Никто, – пишет он, – не должен утверждать, что нелепо приписывать насекомым волшебство» [481].

 

Exaction

Поборы

Францисканец Хуан де Торкемада, составляя свою хронику в городе, который ныне стал Мехико, написал, как в 1520 году Эрнан Кортес, взяв в плен ацтекского императора Монтесуму в его же собственном дворце, дал своим людям карт-бланш на осмотр всех помещений. Испанцы отыскали, писал Торкемада, множество небольших мешочков и сразу же предположили, что они набиты золотым песком.

Испанцы разрезали мешки – и с ужасом обнаружили, что те набиты не золотом, а вшами. В изложении Торкемады в этой истории (которую он приписывает двум офицерам Кортеса) вши были средством выразить глубокое чувство долга, которое питали к своему монарху даже беднейшие подданные, неспособные больше ничего ему отдать [482].

Торкемада утверждает, что мешочки обнаружил Алонсо де Охеда, печально известный своей жестокостью губернатор Урабы, сопровождавший Колумба в его втором путешествии в Индию. Но Охеда умер пятью годами раньше в Санто-Доминго после мятежа индейцев в Картахене и кораблекрушения. Если Торкемада, писавший свою хронику спустя целый век после этого события, ошибся насчет Охеды, то, может быть, он перепутал и другие подробности?

* * *

В другой версии этой истории вши попали во дворец усилиями стариков, которым дал задание Монтесума. Эти мужчины и женщины, неспособные к более тяжелой работе, должны были ходить по соседским домам, избавлять их обитателей от вшей, а наловленную добычу доставлять в Теночтитлан в качестве подати. Поскольку в самом раннем медицинском тексте обеих Америк – «Ацтекском кодексе» 1552 года, отыскавшемся в Ватикане в 1931-м, – перечислены местные способы избавления от вшей на голове, фтириаза (инвазии век, вызванной вшами) и «расстройства от вшей», то, возможно, эта подать была императорской инициативой в сфере общественной гигиены [483].

* * *

Далеко на юго-западе правитель инков – инка Уайна Капак – объезжал границы своей империи. Прибыв в Пасто – пограничный аванпост неподалеку от нынешней границы между Колумбией и Перу, он проинспектировал строительство укреплений и указал местным вождям, что, поскольку империя потратилась на их защиту, теперь они перед ним в долгу. Как утверждает Педро де Сьеса де Леон, автор одной из самых ценных испанских хроник об инках, местные вожди ответили, что у них нет средств на выплату новых налогов.

Уайна Капак решил проучить правителей Пасто: пусть, мол, не обманываются насчет своего положения. Он повелел, что «каждый житель обязан раз в четыре месяца сдавать властям один довольно длинный стебель тростника, наполненный живыми вшами». Сьеса де Леон пишет, что, услышав этот приказ, вожди громко захохотали. Но скоро они обнаружили: как бы усердно они ни ловили вшей, им не удавалось наполнить сосуды. Уайна Капак дал им овец, пишет Сьеса де Леон, и вскоре Пасто начал снабжать Куско шерстью и овощами, в полной мере выполняя свои налоговые обязательства [484].

* * *

Еще южнее племя уров укрылось на плавучих островах из тростника на озере Титикака, пытаясь избежать завоевания инками. (Эти искусственные острова и немногочисленные люди, живущие на них, сегодня стали одной из главных туристических достопримечательностей этой области.) В хрониках сообщается, что инки были невысокого мнения об урах и называли их словом, означавшим «червяк». В тех же хрониках говорится, что инки обложили уров податью, которую следовало платить вшами, так как считали их неспособными платить налоги любой другой «валютой» [485].

* * *

Ничего подобного не зафиксировано в историях уари, майя, миштеков, сапотеков или других великих доколумбийских империй. Во многих случаях исторических материалов просто слишком мало. Однако известно, что в сражениях майя наводили сильную панику на своих врагов, бомбардируя их не вшами, а снарядами, изготовленными из осиных гнезд (с живыми осами внутри) [486].

 

Exile

Изгнание

Сидя в отдаленном районе горной провинции Гуанси, знаменитый поэт и философ Лю Цзунъюань, живший во времена династии Тан, описал характер личинок аскалафа.

* * *

Аскалафы – древние существа. Их нашли в кусках янтаря в Доминиканской республике, которым более сорока пяти миллионов лет [487]. Взрослые аскалафы напоминают стрекоз, но личинки похожи на личинок муравьиного льва: темно-коричневые «бронированные» тела эллиптической формы, длина тела – около одного дюйма, жвала – сильные, клешнеобразные. В отличие от личинок муравьиного льва, которые устраивают в песчаной почве неглубокую ловушку и, затаившись, поджидают в засаде, пока в нее свалится муравей или другая добыча, личинки аскалафа камуфлируют себя, закапываясь в мусор. Только гипертрофированные жвала остаются на виду. Когда какое-то насекомое случайно подходит слишком близко, гигантские челюсти смыкаются, и личинка выпивает все соки из своей крепко удерживаемой жертвы.

* * *

В 805 году нашей эры Лю Цзунъюань был изгнан из Чанъаня, космополитической столицы империи (города, который ныне называется Сиань), за причастность к неудачной попытке переворота, затеянной реформистами. Чанъань, пишет Рюошуи Чэнь, биограф Лю, был «родным городом», куда поэт мечтал вернуться», но так и не вернулся [488].

В 819 году (в том же году он умер) Лю написал «Заметки о Фу Бане». Там он описывает, что личинка аскалафа, изловив свою добычу, тащит ее «вперед, подняв подбородок».

«Ноша становится всё тяжелее. Хотя она очень устала, личинка не валится на землю, потому что если она спотыкается, то больше не может встать на ноги. Некоторые люди, сжалившись над ней, снимают с нее ношу, чтобы личинка могла идти дальше. Однако она вскоре снова взваливает на себя свое бремя» [489].

* * *

В другом сочинении, написанном в те годы, размышляя о природе Небес и ответственности человека, Лю Цзунъюань вопрошает:

«Если бы кто-то сумел истребить насекомых, которые проедают дыры в вещах, могли бы эти вещи отблагодарить его ответной услугой? Если бы кто-то помог вредным существам размножаться и плодиться, могли бы эти вещи разозлиться на него?»

И отвечает: разумеется, нет. Факт заключается в том, что «заслуги достигаешь собственными силами, и беду навлекаешь собственными силами».

Идет четырнадцатый, последний год его жизни в этих местах, где царит варварство.

«Те, кто ожидает наград или кар, сильно ошибаются… Ты должен просто верить в свои принципы человечности и добродетельности, совершать свой путь в мире в соответствии с этими принципами и жить [таким образом] вплоть до своей смерти» [490].

 

Extermination

Истребление

После разгрома нацистов Карл фон Фриш вернулся в Мюнхен, к работе в должности директора Института зоологии. В 1947 году он опубликовал книгу «Десять маленьких непрошеных гостей» [название книги приводится по русскому изданию 1970 года. – Пер.] – небольшую книжку для массовой аудитории, где пытался доказать, что «даже в самых ненавистных и презираемых существах есть кое-что чудесное» [491].

* * *

Он начинает с комнатной мухи («миловидного крохотного существа»), переходит к комарам (которые, как он признает, «никогда не могут быть приятными»), блохам («Если взрослый мужчина захотел бы посоревноваться с блохой, ему пришлось бы прыгнуть в высоту примерно на сто метров, а в длину – примерно на триста метров… Одним прыжком он мог бы перемахнуть с Вестминстерского моста на верхушку Биг-Бена»), клопам («Мы должны помнить, что перед великим законом жизни все живые существа равны: люди не превосходят мышей, а клопы – людей»), вшам («Одними только передними лапками вошь может целую минуту удерживать груз, в две тысячи раз превышающий ее собственный вес. Даже сильнейший тяжелоатлет не может надеяться совершить такое; ему пришлось бы поднять руками стопятидесятитонную штангу!»), тараканам («сообщество, которое низко пало»), чешуйницам («Lepisma saccharina – гостья сахарницы… Это совершенно безобидные соседи по дому»), паукам («Поразительно, как мало их врожденное умение [плести паутину] подчиняется строгой системе, как сильно различаются детали их действий в соответствии с местными условиями и характером вязальщика») и клещам («Жажда крови, которую испытывает самка, имеет под собой веские основания, и мы не можем ни в чем ее винить. Всякий, кому нужно отложить несколько тысяч яиц, нуждается в сытном обеде»).

* * *

Одну из самых длинных глав фон Фриш посвящает своей десятой соседке по дому – платяной моли. Начинает он с гусеницы. Оказывается, как и жук-навозник, это, в сущности, падальщик, подъедающий гигантские горы лишних волос, перьев и шерсти, в которых иначе задохнулась бы планета. Как и личинка майской мухи, личинка моли мастерит себе защитный кокон, сплетая маленькую шелковистую трубку, крохотный теплый носок, а затем покрывает его обрезками тех веществ на основе кератина, которые находит в окружающем мире. Чтобы подкрепиться, личинка высовывает голову из трубки и начинает обкусывать «ландшафт» вокруг входного отверстия. Когда всё, до чего она может дотянуться, уничтожено, она продлевает свой кокон глубже в «подлесок».

Вскоре гусеница подрастает и покидает свою трубку. Неуклюже пробирается в какое-нибудь новое место, откуда моль сможет легко взлететь в воздух. Возможно, это будет поверхность шубки вашей бабушки (той самой, в которой бабушка приехала в Америку третьим классом) или, может, ваш любимый зимний свитер. Добравшись до места, гусеница плетет себе новый дом, наводит в нем уют, как и в прежнем, и готовится к окукливанию.

* * *

Как и многие другие Lepidoptera, взрослая особь платяной моли не может ни есть, ни пить. За несколько недель жизни она расходует запасы энергии, накопленные в бытность гусеницей, теряя 50–75 % массы тела. Самка, нагруженная яйцами (которых бывает до сотни), летает неохотно и проводит свои дни, притаившись в темноте. Фон Фриш вступается за моль и досадует на всеобщую жестокость. «Когда по комнате порхает бойкая моль, – пишет он, – бессмысленно гоняться за ней всей семьей. Это всего лишь самец. Самцов моли предостаточно – примерно вдвое больше, чем самок. Убийство еще нескольких самцов никак не повлияет на рождаемость».

* * *

Маленькие непрошеные гости фон Фриша – существа экстраординарные и по-своему исключительные. Он изучает изыски их существования, изъясняет их чудачества, исследует их изобилие и, исключая истеричность, искусно превозносит их излияния. Со своей характерной исследовательской точностью он разбирает свои собственные эксперименты и делится своим опытом. В пространных и исчерпывающих отступлениях – часто переходящих в экзегезу – он находит извинения их излишествам. И всё же он завершает каждую главу рекомендациями по устранению наших маленьких непрошеных гостей, то есть по их истреблению.

Комнатных мух следует травить или устраивать так, чтобы они приклеились к липкой бумаге. Платяная моль уязвима перед нафталином и камфарой. Чешуйниц можно обуздать ДДТ (который «не причиняет вреда ни людям, ни домашним животным, если применяется в разумном объеме и согласно инструкции»). Вши подлежат массовому уничтожению путем обеззараживания синильной кислотой и ее производными («вот один полезный продукт войны»).

Комары требуют более масштабных мер: следует осушать болотистую местность, где они обитают, заливать водоемы нефтью или запускать хищных рыб в пруды, где комары откладывают яйца. Против тараканов тоже следует применять ДДТ.

«Сомнительно, чувствуют ли вообще насекомые боль так, как чувствуем ее мы», – пишет фон Фриш. И в подтверждение рассказывает одну историю. Он возвращается к своим любимым пчелам, к маленьким товарищам, которым посвятил всю свою сознательную жизнь. «Если вы возьмете острые ножницы, – начинает он, – и разрежете пчелу надвое, стараясь не потревожить ее, пока она пьет сахарную воду, она не прекратит пить воду».

Его ровный, добродушный тон не меняется. Роже Кайуа обнаружил нечто подобное – то, что соединяет смерть, удовольствие и боль в одном, вызывающем клаустрофобию, пространстве. Но Кайуа, верный другому типу науки, обнаружил, что субъективно связан со своим животным. «Я намеренно пользуюсь таким уклончивым выражением, – писал он, пытаясь объяснить особое могущество богомола, – видимо, нашему языку трудно выразить, а разуму понять, что уже мертвый богомол способен симулировать смерть» [492].

Но пчела просто продолжает пить. Кажется, она не задает вопросы, не предусмотренные экспериментом. Кажется, она утратила свою магию. Ее «удовольствие, если она вообще чувствует удовольствие, даже значительно продлевается, – замечает фон Фриш. – Она не может напиться досыта, потому что то, что она всасывает, сзади снова вытекает, и потому она может долгое время лакомиться сладкой водой, пока наконец не упадет замертво от изнеможения» [493]. Экс-животное, ex animo. Он продлевает, показывает и превращает ее в покойницу. Она испражняется и испускает дух.

Но не будем забывать: точно так же, как есть формы Чудесного, которые питаются знанием, есть и знание, которое, само того не желая, лишь умножает чудесность; точно так же, как некоторые недооценивают толпы низкорожденных, есть и другие, кто слишком хорошо понимает разностороннюю силу толпы; есть те, кто держит животное в ежовых рукавицах эксперимента, но есть и те, кто, сжалившись, берет у него ношу, хотя оно скоро снова взваливает на себя свое бремя.