1

Мицуя Кавасаки торгует живыми жуками через интернет. Мой друг Сихо Сацука нашел его сайт и, зная, что это привлечет мое внимание, прислал мне ссылку. Спустя несколько недель я был уже в предместьях Вакаямы, неподалеку от Осаки, и вместе с моим другом Си-Джеем Сузуки сидел в гостиной Кавасаки, полной насекомых, и вел беседу об окувагата – японских жуках-оленях, которыми он торгует.

Мицуя Кавасаки недавно уволился с работы (он был рентгенологом в больнице), но жуки-олени – это не ради денег, говорит он нам. Он открывает несколько банок и объясняет нам, что занимается этим чисто из любви. Свой сайт он заполняет собственными стихами. Стихи разные: глупые и прелестные, а некоторые – резко-желчные, даже сердитые. По большей части это меланхоличные элегии, где разочарованность мужчины среднего возраста противопоставляется наивной открытости юноши. («Он смотрит на небо, и синева остается в его глазах. / Глаза ребенка – точно стеклянные шары, правдиво отражающие мир. / В глазах взрослого погас огонек, / Его глаза мутны, словно затхлые пруды».)

Кавасаки говорит нам, что его миссия – в том, чтобы исцелять семью. Он хочет, чтобы мужчины раскрыли миру свое сердце и сблизились со своими сыновьями. Отцы сделались холодными людьми, их сердца ожесточились и иссохли. Они ведут жизнь, которая их омертвляет. Они совершенно не интересуются своими детьми. Не чувствуют никаких семейных уз. Кавасаки предлагает на сайте взять жуков-оленей бесплатно напрокат. Возможно, друзья-насекомые сблизят семью. Он вспоминает, какую нежность чувствовал, когда мальчиком ловил жуков в горах вокруг Вакаямы. «Я хочу дать пищу их сердцам», – говорит он.

В интернете Мицуя Кавасаки называет себя Kuwachan – ласковым прозвищем, которое родители могли бы дать маленькому любителю насекомых. Kuwa – от kuwagata (жук-олень), – chan (-тан) – распространенный уменьшительный суффикс.

Сверху на домашней странице – яркий рисунок, изображение мальчика с полным комплектом приспособлений для отлова насекомых. Это и есть Куватан, каким он себя помнит в семидесятые годы: белая панамка, туристические ботинки, фляжка с водой, на шее висит контейнер для сбора насекомых, сачок в его руке – словно флаг на ветру, древко сачка воткнуто в землю.

Куватан стоит высоко на холме, спиной к зрителю, подняв лицо к небесной синеве, широко раскинув руки – обнимая мир и все его богатые возможности.

Незадолго до этого визита мы с Си-Джеем провели один день в Хаконе – на популярном санаторном курорте в окрестностях Токио. Мы навестили Такеси Ёро – специалиста по нейроанатомии, публициста, автора бестселлеров и коллекционера насекомых. Подобно Куватану, Такеси гостеприимно принял нас в своем доме и занял беседами на самые разные темы. Такеси сильно за шестьдесят, но он с ребяческой энергией гоняется за насекомыми, расширяет свою колоссальную коллекцию в экспедициях в Бутан, охотясь на долгоносиков, а также на более экстравагантных жуков-слонов. Когда мы с Си-Джеем переступили порог его дома, он рассматривал набор темно-оранжевых пенисов – органы типичных экземпляров, одолженные в лондонском Музее естествознания; используя свои сверхсовременные микроскопы и мониторы, Такеси выделял морфологические различия между разными видами; эта картина впервые заставила меня задуматься об ограниченности человеческой анатомии в данном контексте.

Как и Куватан, Такеси с детства любит насекомых. Как и Куватан, он сказал нам, что они на него глубоко повлияли. После стольких лет собирательства у него теперь «глаза муси» – глаза жука, он смотрит на всё в природе с точки зрения насекомого. Каждое дерево – отдельный мир, каждый лист уникален.

Насекомые научили его тому, что собирательные существительные типа «насекомые», «деревья», «листья», а особенно «природа» губят в нас восприимчивость к деталям. Они склоняют нас к насилию – как к концептуальному, так и к физическому. «А, насекомое», – говорим мы, видя только категорию, а не само существо.

Вскоре после возвращения в Токио Си-Джей и я наткнулись на эту фотографию – свидетельство того, что Такеси, как и Куватан, когда-то был «маленьким любителем насекомых» – конту-сонен. Вот он, справа, решительно отправляется в горы Камакура; снимок сделан вскоре после окончания Второй мировой войны, во времена разрухи и голода, но всё же это были времена отроческих изысканий и свободы.

Мы побывали у Такеси в его недавно построенном доме, куда он выезжает на выходные, – причудливой постройке наподобие амбара, которую спроектировал «архитектор-сюрреалист» Терунобу Фудзимори; этот дом с узкой лужайкой, растущей на коньке крыши, ассоциируется с «Энн из „Зеленых Мезонинов“» и с мультсериалом «Джетсоны». Дом напомнил нам о тех безумных постройках, которых полно в эпических анимационных фильмах Хаяо Миядзаки («Унесенные призраками», «Ходячий замок Хоула» и т. п.), – зданиях, наполняющих замысловатую вселенную, которая существует невесть где и невесть когда, но почему-то сразу кажется знакомой.

Совпадение неслучайно. Оказалось, что Ёро и Хаяо Миядзаки – близкие друзья, и мало того, Миядзаки тоже питает страсть к насекомым с детства, когда он также был конту-соненом. Более того, Миядзаки, насколько я понял, тоже охотно сотрудничает с архитекторами-авангардистами. Вместе с художником и архитектором Сюсаку Аракавой он начертил планы утопического города с домами, довольно похожими на то здание в Хаконэ, где Ёро хранит своих насекомых. Их проект – характерный для хиппи подход к социальной инженерии, за которым во многом стоят те же страхи перед отчужденностью в обществе и та же тоска по общности, которые испытывает Куватан. В их город могут сбежать дети от того, что все эти люди считают глубокой отчужденностью японского общества с его переизбытком медийных развлечений; в этом городе дети смогут заново открыть для себя «золотое детство» с играми, экспериментами и исследованиями природы; здесь дети (и взрослые тоже) смогут научиться (заново) видеть, чувствовать и развивать свои органы чувств [494].

Кавасаки, Ёро и Миядзаки – лишь первые из множества «маленьких любителей насекомых», которые повстречались мне и Си-Джею в Японии. Казалось, на нашем пути всюду попадались конту-сонены – большие и маленькие. Одного, знаменитого, мы повстречали в Такарадзуке, где работает известная женская театральная труппа со своими звездами и своим массовым кругом верных поклонниц. Мы не смогли достать билеты на спектакль, но ничего, ведь мы приехали ради другой достопримечательности – Музея манги Осаму Тэдзуки, идеального маленького музея, посвященного жизни и творчеству общепризнанного «бога Манги» (и новатора аниме), умершего в 1989 году.

Если Миядзаки – нынешняя суперзвезда аниме, то Тэдзука был гениальным художником, который воспользовался кинематографическими техниками повествования, чтобы преобразить печатное слово, и создал головокружительно-кинетический формат комиксов, где есть место любой возможной теме и эмоции. Он тоже был страстным собирателем насекомых – настолько страстным, что нарек свою первую компанию Mushi Productions, включил в свою подпись очаровательную версию иероглифа «муси» (mushi), а свои сюжеты населил людьми-бабочками, эротичными мотыльками, роботами-жуками и беспредельно разнообразными метаморфозами и рождениями заново. И действительно, в видеоролике музея Тэдзука запечатлен в полной амуниции маленького любителя насекомых, готового к приключениям; таков ранний прообраз Астробоя [в японском оригинале героя зовут «Могучий Атом». – Ред.] – супергероя-андроида, который доныне остается одним из самых коммерчески успешных творений Тэдзуки (кстати – так уж устроено это замысловатое, многоавторское творчество – сам Тэдзука вспоминал, что Астробой вдохновлен диснеевским Сверчком Джимини, другим видом человеконасекомого).

«Это была космическая станция, тайные джунгли, которые предстояло открыть исследователям», – гласит текст Тэдзуки; фоном идут мелодичные звуки клавесина и щебет птиц и сверчков. Это была «бесконечность, где воображение не знает границ». Небо – лазурного цвета мечты; мальчики – цвета сепии. Изображения плыли по экрану, а Си-Джей переводил:

«В детстве я подвергался травле и оказался в буре войны. Я не могу утверждать, будто всё было замечательно, я не хочу жить прошлым. Но теперь, оглядываясь назад, я благодарю судьбу за то, что был окружен природой. Мои впечатления от вольных скитаний по горам и лугам, среди рек, от коллекционирования насекомых, которое меня так занимало, – это незабываемые воспоминания, это чувство ностальгии, которое стало неотъемлемой частью моего тела и моей души».

Тэдзука не желает жить прошлым, но и не отказывается от этой тоски, от светлой, доставляющей удовольствие печали, которая подпитывается невозможностью уничтожить расстояние между «тогдашним я» и «сегодняшним я». Это вакуум, который легко воспроизвести, – так же легко, как лазурное небо и двух мальчиков цвета сепии. Это вакуум, который легко заполнить – если не жуками кувагата, выписанными по почте, то однодневной вылазкой для отлова муси.

Мы с Си-Джеем загораживаем глаза от солнца, когда выходим из музея насекомых в парке Миноо – том же самом парке, где конту-сонен Тэдзука впервые отправился ловить насекомых со своими друзьями цвета сепии. Здесь, со всех сторон, под самым синим на свете небом, находятся живые семьи – они здесь и сейчас, отцы и сыновья (а иногда – матери и девочки, хотя они редко фигурируют в воспоминаниях или ностальгической тоске конту-соненов). Вот они на ярком солнцепеке, конту-сонены в полной амуниции, рассредоточились вдоль мелкой речки, ищут насекомых: водомерок, гребляков, а заодно крабов, серьезные, но довольные, балансируют на камнях, мочат ступни в прохладной воде, плещутся, опустошают сачки, показывают взрослым то, что нашли (а нашли они немного, лето только начинается).

Дети собирают образцы для своих летних школьных проектов, а отцы готовы прийти им на помощь; отцы тоже в шортах и панамках, тоже с сачками и ведерками за две тысячи йен (двадцать долларов США). В цену включен сеанс в лаборатории, где всё, что они нашли, они могут наколоть на булавку, идентифицировать по полноцветному дзукану и превратить в образец. Это солнечный день для кадзоку сервис (обслуживания семей). День для осуществления того, что обещают стихи Куватана, день, когда мальчики изловят в свои сачки воспоминания, остающиеся на всю жизнь, а мужчины снова научатся, каково быть отцами, когда заново почувствуют, каково быть сыновьями.

Кстати, об отцах и сыновьях: вот еще один маленький любитель насекомых. Он стоит, держа надувного жука-носорога, которого отец только что купил ему на летнем празднике. Они возвращаются домой, стоят поздно вечером у станции метро «Минова» на северо-востоке Токио: мальчик и его отец в свете фонарей, они остановились поболтать с незнакомцем и сфотографироваться.

Никакой мистики – просто на длинной выдержке фотоаппарат дрожит. Но кажется, будто мальчик присутствует едва-едва. Этот маленький мальчик с гигантским кабутомуси. Он тает в свете фонарей, уже недостижимый, уже объект желания, тоски и сожалений.

 

2

Мы с Си-Джеем приехали в Японию, чтобы узнать побольше о двадцатилетней моде на разведение, выращивание и содержание жуков-оленей и жуков-носорогов. Мы готовились к поездке, как обычно: тратили слишком много времени на гугление японских сайтов про насекомых (таких сайтов много), а также разговаривали с друзьями и читали рекомендованные ими книги и статьи. Когда мы встретились в Токио, нам уже было известно, что эти большие блестящие жуки, столь похожие на громоздких японских игрушечных роботов, которые захлестнули США в середине восьмидесятых, вызывают не только колоссальный интерес, но и огромную тревогу в других кругах – среди экологов и защитников окружающей среды, а также в сообществе почтенных японских коллекционеров насекомых.

Но мы не осозновали, до какой степени этот бум жуков – часть гораздо более масштабного феномена. Эти конту-сонены были симптомом целого явления. На протяжении трех недель, пока мы ездили по Токио и по региону Кансай в окрестностях Осаки, мы оба изумленно взирали на изобилие и многообразие жизни любителей насекомых. Си-Джей, вернувшийся в Токио после четырех лет жизни в Калифорнии (мой друг по исследованиям, переводчик и готовый на любые авантюры спутник в путешествиях), сознался: хотя он, наверно, прожил почти всю жизнь в окружении этого мира насекомых, по-настоящему он его никогда не видел.

Насекомые были на каждом шагу! То была «культура насекомых», которой я даже не воображал. Насекомые внедрились в широчайший сегмент повседневности. Мы с Си-Джеем разглядывали «суперглянцевые» журналы для любителей с гламурными разворотами о жуках, пародийными колонками советов и колоритными репортажами об экспедициях в экзотические места.

Мы изучали выставки карманного формата и читали ксерокопированные бюллетени пригородных клубов любителей насекомых. Посетили магазинчики для отаку (представителей технологической субкультуры гиков) в «Электрическом городе Акихабара» в Токио и обнаружили, что там продаются, рядом с фигурками-фетишами мейдо (горничных; от английского maid) и Лолит, дорогие пластиковые жуки. В вагонах метро мы проныривали под низко висящей рекламой MushiKing — феноменально популярной видеоигры с коллекционными карточками, которую выпустила компания SEGA, а в универмагах в центре города наблюдали, как за консолями дети с целеустремленной серьезностью бьются в MushiKing между собой. В минимаркетах мы покупали прохладительные напитки, чтобы заполучить прилагающиеся к ним бесплатные коллекционные фигурки из серии «Фабр». Ознакомились с некоторыми из десятков инсектариумов в разных уголках страны и дивились великолепию «домов бабочек» из стекла и стали (это памятники экономическому буму девяностых, который сдулся, как пузырь, но заодно – подтверждение того, что увлечение насекомыми популярно). Сидя в прокуренных кофейнях и в скоростных поездах с кондиционерами, мы читали сериалы о насекомых в антологиях манги, выходящих массовым тиражом два раза в месяц («Энтомологический уголовный инспектор Фабр», «Профессор Осамуси»), – наследии не только зацикленности Тэдзуки на насекомых, но и творчества другого пионера манги – Лэйдзи Мацумото, который прославился гипердетальными рисунками техники будущего (мегаполисов, звездолетов, роботов – насекомых, воплощенных в металле). Мы посмотрели на YouTube детский мультик «Кувагата Цумами» о суперпрелестной девочке, плоде межвидового скрещивания: папа у нее кувагата, а мама – человек (как это оказалось возможно, лучше не уточнять!).

Мы побывали в старейшем в Японии энтомологическом магазине Shiga Konchu Fukyū-sha в Сибуе, Токио, торгующем профессиональным оборудованием, которое тут же и конструируется (складными сачками, деревянными ящиками ручной работы для образцов); по качеству оно не уступает оборудованию из любой страны мира. Мы читали об имеющих официальный статус городах светляков – хотару (но не смогли в них побывать): их жители стремятся воспользоваться харизматичностью биолюминесценции, развивать туризм и привлечь ассигнования на сохранение окружающей среды, поскольку приречные ареалы хиреют и популяции светляков сокращаются. (А если мы забывали об обаянии светляков, каждый вечер нам напоминали о нем звуки Hotaru no hikari – «Свет светляков», песни, которую включают в час закрытия в магазинах и музеях, песни о нищем китайском ученом IV века, который читал при свете мешка со светляками, песни, которую, похоже, знает каждый японец, положенной на мелодию («Дружба прежних дней»), которую знает любой британец.)

Разумеется, мы старались при любой возможности разговаривать с людьми в многочисленных «районных» зоомагазинах для любителей насекомых, переполненных до потолка живыми кувагата и кабутомуси в плексигласовых коробках и многочисленными товарами для ухода за ними (сухим кормом, пищевыми добавками, матрасами, лекарствами и т. п.), часто в прелестной кавайной упаковке, на которой изображаются забавные маленькие насекомые с большими, эмоциональными глазами в забавных позах. Мы также видели в универмагах гораздо более удручающие ящики, где чересчур тесно и чересчур нервно сидят большие жуки и тощие колокольные сверчки – судзумуси, распродаваемые по дешевке. Однажды поздно вечером мы наткнулись на выставку живых жуков в стеклянной витрине в зале пригородного железнодорожного вокзала: зрелище сюрреалистическое из-за вечерней тишины, настойчивого царапанья жуков и осознания того, что они, мы да бьющиеся о стекло ночными бабочки – единственные живые существа в округе… Может быть, нам освободить жуков? Мы хотели съездить на праздник Мусиокури – посмотреть, как изгнание насекомых с рисовых плантаций (в начале ХХ века запрещенное правительством Мейдзи как антинаучное суеверие) возрождается в качестве сельской традиции во всё более урбанизирующейся, всё более рефлексирующей стране, но ближайшее из этих мероприятий по расстоянию (в городе Ивами близ Японского моря в префектуре Симанэ) было для нас далековато, поскольку мы и так многое втиснули в свою программу; итак, Мусиокури стал еще одной строчкой в списке того, что мы намечали сделать, да не сделали.

Узнав о наших интересах, все охотно толковали нам о любви японцев к насекомым. Оглянитесь по сторонам! Где еще так ценят светляков, стрекоз, сверчков и жуков? Знаете ли вы, что старинное название Японии – Акицу-сима – означает Остров Стрекозы? Слышали ли вы песню Aka Tombo («Красная стрекоза»)? Знаете ли вы, что в период Эдо, во времена сегуната Токугавы, люди посещали некоторые особенные места (например, Очаномидзу в центре Токио), просто чтобы наслаждаться песнями сверчков или светом светляков? Вы читали классическую литературу? В «Манъёсю» – антологии японской поэзии, составленной в VIII веке, – есть семь стихотворений о певчих насекомых. В великой классике периода Хэйан – «Записках у изголовья» Сэй-Сёнагон и «Повести о Гэндзи» Сикибу Мурасаки – упоминаются бабочки, светляки, поденки и сверчки. Сверчки – символ осени. Их песни неотделимы от меланхолического сознания бренности жизни. Цикады – голос лета. Знаете, что такое хайку? Басё писал: «Тишина кругом. Проникают в сердце скал голоса цикад» [пер. Веры Марковой. – Ред.] [495]. А новеллу «Любительница гусениц» вы знаете? Она была первым в мире энтомологом. Энтомологом XII века! Это она вдохновила образ знаменитой принцессы Навсикаи у Миядзаки. А знаете красивую новеллу Ясунари Кавабаты о кузнечике и колокольном сверчке? Это просто обрывок воспоминаний, где всё держится на двух крохотных насекомых. Читали ли вы то, что писал о японских насекомых Якумо Коидзуми? Возможно, вы лучше знаете его под именем Лефкадио Хёрн? Он был сыном англичанина, но работал журналистом в Америке. Он получил японское гражданство и в 1904 году умер здесь. В своем знаменитом эссе о цикадах он писал: «Мудрость Востока слышит всё. И тот, кто ее обретет, услышит речь насекомых» [496]. (А спустя несколько дней за кофе в центре Токио Дайдзабуро Окумото, профессор литературы и коллекционер насекомых, старающийся продвинуть в Японии труды Фабра, перефразировал свою собственную книгу и сказал довольно кисло (хотя, пожалуй, в чем-то резонно), имея в виду Хёрна, который откровенно был японофилом и ориенталистом: «Никто не может найти в других то, чего не достает в нем самом».) Умоляю, посетите Нару! Вы должны посмотреть святилище Тамамуси-но-дзуси в древнем храме Хорю-дзи. Оно было выстроено в VI веке и украшено девятью тысячами надкрыльев жуков-златок!

Эти последние советы дал Тецуя Сугиура, эрудированный и энергичный экскурсовод, который работает волонтером в инсектариуме Касихара, расположенном невдалеке от Нары и ее многочисленных древних храмов. Сугиура поведал нам: когда он был помоложе, он ловил бабочек в Непале и Бразилии. Недавно он подарил свою коллекцию инсектариуму, в котором работает; там он может видеть их, когда пожелает, пояснил он.

Он сказал, что предпочел бы подарить их более крупному учреждению, где больше посетителей, например одному из токийских зоопарков (Уэно, а еще лучше зоопарку Тама, где находится огромный инсектариум в форме бабочки), но, к сожалению, эти зоопарки не в силах принимать пожертвования. Оказалось, что Сугиура сам предложил мэру Касихары открыть музей насекомых и дом бабочек, когда первоначальная идея с аквариумом оказалась слишком дорогостоящей. Он любезно потратил полдня на то, чтобы показать нам обширную коллекцию музея, а позднее прислал мне в Нью-Йорк посылку с подборкой сочинений Хёрна о насекомых и статьями о многочисленных занятных древних артефактах, в том числе о замысловатой коробке для насекомых и вещицах, изготовленных из шеллака (выделений червецов), которые в 756 году нашей эры были помещены в императорскую сокровищницу Сёсоин в храме Тодай-дзи в Наре и сохранились в неприкосновенности по сей день.

В последнем зале музея, после своей всеобъемлющей экскурсии, Сугиура-сан остановился у витрины о блюдах из насекомых в Таиланде и рассказал нам, что посетители-японцы, особенно школьники, смотрят на эти экспонаты с отвращением и громко ужасаются примитивным обычаям тайцев. Я очень хорошо помню, продолжил он всё с тем же выражением лица, как в послевоенные годы я ходил с одноклассниками в горы собирать саранчу, мы приносили ее в школу и варили вместе с сойу [соевым соусом]. В те времена мы также ели вареных личинок тутового шелкопряда, сказал он, и бросили это делать, только когда в шестидесятых шелковая промышленность пришла в упадок и запасы личинок иссякли. Это была пища тяжелых времен, но вкусная. Это была часть нашей кухни, но теперь вы об этом никогда бы не догадались. Это была народная культура, сказал он, культура, которая редко описывается историками и неизбежно забывается.

 

3

Мода на жуков кувагата и кабутомуси вселяла в Сугиуру определенные сомнения. Он радовался, что в инсектариум Касигара приходит столько детей и целых семейств, он знал, что их энтузиазм разожжен модой на домашних жуков и бешеным успехом MushiKing, ему не хотелось охлаждать их пыл. Но, как и большинство коллекционеров и сотрудников инсектариумов, с которыми мы встречались, он волновался. Да, согласился он, фурор вокруг жуков-оленей и жуков-носорогов отражает (и подогревает) общенациональное увлечение насекомыми. Но он порождает и отдельные проблемы.

Неподалеку в инсектариуме города Итами (префектура Хёго) мы с Си-Джеем случайно попали на «Карнавал насекомых». На втором этаже природоведческой библиотеки целая толпа веселых детей и взрослых складывала весьма сложные фигурки насекомых в технике оригами. Мы остановились у столика «Подружись с тараканом», чтобы научиться, как обращаться с крупными живыми насекомыми (ласково погладить спинку, бережно взять большим и указательным пальцем и положить на ладонь). Все стены были увешаны экспонатами, которые подготовили местные клубы любителей насекомых: тут были развороты из их бюллетеней; иллюстрированные отчеты о решаемых и часто успешно преодоленных трудностях экологического порядка; фотографии из экспедиций, на которых были запечатлены улыбающиеся члены клубов (люди самых разных возрастов, но объединенные энтузиазмом).

На нижнем этаже сотрудники выделили почетное место жукам кувагата и кабутомуси. Но не ограничились этим, а дали волю своему психоделическому воображению. Си-Джей зачитывал названия экспозиций: «Чудесные насекомые планеты», «Необычные насекомые планеты», «Красивые насекомые планеты», «Насекомые-ниндзя планеты». А в другом углу – «Удивительные насекомые области Кансай». «Красивые насекомые» были выстроены в замысловатую мандалу; «насекомые-ниндзя» (виртуозы камуфляжа) замаскировались в буквальном смысле – под маску маори; в одной из витрин два крохотных слепняка были наряжены в бумажные кимоно; в другой стая великолепных голубых бабочек морфо парила между двумя стеклами, подсвеченная точечными светильниками, чтобы подчеркнуть переливчатость крыльев. Трудно не полюбить это мероприятие и библиотеку, согласились мы оба. Смесь научного центра с художественным музеем и парком развлечений. Место, где можно воспеть наше внутреннее насекомое.

Незадолго до того, как зазвучала Hotaru no hikari, возвещая о закрытии, мы повстречали в коридоре экскурсовода и куратора. Они говорили на том же языке, что и Сугиура, разрывались между теми же самыми противоречиями. Их настораживало, что делается акцент на впечатляющих импортных насекомых. Но они чувствовали необходимость продвигать эти крупные иностранные виды, даже если полагали, что их реклама ставит японских жуков в опасное положение.

Тут требуется изложить предысторию. Самый подходящий рассказчик – Кадзухико Иидзима, работающий в Mushi-sha, крупнейшем и известнейшем из многочисленных токийских магазинов насекомых. По большей части эти магазины занимаются торговлей домашними питомцами, в них полно жуков и принадлежностей для их содержания. По большей части эти магазины обслуживают мальчиков младшего школьного возраста, их добрых (или, возможно, многострадальных) матерей, а также небольшое число мужчин среднего возраста, которые покупают более дорогостоящих насекомых. В основном эти магазины появились не раньше 1999 года, когда по-настоящему развернулся текущий бум жуков.

Но Mushi-sha, пояснил Иидзима, не вполне соответствует этому портрету. Этот магазин охватывает два мира насекомых, объединяя маленьких фанатов MushiKing и коллекционеров-исследователей типа Сугиуры Тецуи и Такеси Ёро. Магазин открылся в 1971-м, с тех пор он бесперебойно издавал авторитетный энтомологический журнал Gekkan Mushi [ «Ежемесячник насекомых»] и торговал образцами насекомых, коробками и принадлежностями для отлова и коллекционирования. В начальный период его клиентами были основательные дилетанты и профессиональные энтомологи – молодые и старые конту-сонены, которые создавали коллекции преимущественно путем собственноручного отлова насекомых.

В восьмидесятые годы Mushi-sha начал торговать живыми насекомыми. В те времена, сказал нам Иидзима, были востребованы окувагата – крупные японские жуки-олени, которых разводит Куватан. Вблизи городов их стало трудно найти, но в то время их можно было легко отыскать в сельской местности, и сельские дети частенько держали их дома. Некоторые жуки-олени обитали в горах, преимущественно в префектурах Осака, Сага и Яманаси. Но по большей части они устраивались неподалеку от деревень в сатоямах – в рощах, за которыми люди ухаживали, поскольку эти лесочки были для них источником грибов и съедобных растений, древесины, компоста и древесного угля, а также других полезных вещей [497]. Со временем деревья, из которых люди делали уголь, – прогоревшие, заросшие подлеском – становились похожи на черные наросты, а кувагата жили в дуплах этих деревьев. Кувагата чувствовали себя на сатоямах как у себя дома, рассказал нам Иидзима, потому что им нравится находиться рядом с людьми.

Иидзима объяснил, что бум кувагата и кабутомуси в восьмидесятые годы стимулировался ростом предложения насекомых в крупных городах в момент, когда располагаемый доход населения был высоким, – то есть во времена, когда экономический пузырь еще не лопнул. Сельчане, почуяв, что в городах возник спрос на жуков, и разработав более эффективные методы отлова, стали привозить жуков на продажу в Токио, поставлять их универмагам и зоомагазинам. Некоторые горожане-энтузиасты, наоборот, перешли на следующую стадию своего хобби и отправились за город, чтобы самолично ловить жуков (заодно они заложили основы неофициальной сети сельских гостиниц, которые теперь рекламируют себя как базы охотников за жуками). Кое-кто заинтересовался разведением жуков. В продаже имелись как личинки, так и взрослые особи, и любители начали тратить время на разработку методов выращивания более крупных экземпляров. Этот переход к разведению стал крупной инновацией, отметил Иидзима. Хотя в то время еще никому не удавалось выращивать таких крупных жуков, как те, которых можно найти в сатоямах или в горах, многие люди решили попробовать. Вполне логично, что именно в годы роста (экономического роста и роста увлеченности жуками) открылось большинство японских инсектариумов.

Бум в сфере недвижимости, который охватил Японию в те годы, преобразил сельскую местность. Спрос на древесный уголь снизился, дома стали строить уже не из дерева, а из кирпича, и люди перестали усердно ухаживать за лесами; в то время как города и поселки расширялись, сатоямы съеживались. К началу девяностых даже местным жителям стало очень нелегко находить крупных жуков-оленей в дикой природе. А городским гостям, за редкими исключениями, – гораздо труднее. Цены на диких насекомых подскочили. Однако к тому времени по всей стране сложилась цветущая субкультура заводчиков жуков, подобных Куватану, – опытных любителей, которые сумели изучить жизненные циклы и привычки популярных видов, разработать и распространить изощренные, но легко копируемые методы выращивания крупных насекомых из яиц [498].

История была запутанная, но Кадзухико Иидзима оказался терпеливым рассказчиком. Как и все, с кем мы познакомились в Mushi-sha, он был молод и приветлив, хорошо осведомлен обо всех аспектах своего бизнеса и серьезно относился к насекомым. Мы стояли в подсобном помещении магазина у большого шкафа с табличками, наполненного высококачественными образцами со всего света, рядом с высокими штабелями Gekkan Mushi, Be-Kuwa! и Kuwagata Magazine и других дорогостоящих глянцевых специализированных изданий. Со всех сторон были стеллажи с плексигласовыми контейнерами, в которых находились кувагата и кабутомуси разной величины, обоих полов, дорогие и дешевые. Иидзима достал из-за прилавка большой ящик, выстланный пеноматериалом. Внутри, огромная, мягкотелая и беззащитная, неподвижно лежащая на спине, находилась куколка жука, претерпевшая метаморфоз. Это был самец Dynastes hercules – самого крупного вида жука-носорога. Зафиксировано, что эти жуки-носороги могут достичь величины 178 миллиметров (семи дюймов с лишним). Такая куколка стоит тысячу с большим гаком долларов.

Собралась небольшая кучка покупателей – полюбоваться, повосхищаться.

В девяностые годы, продолжил Иидзима, убрав ящик на место, были три типа любителей. Первые отправлялись в горы ловить жуков: они были верны традициям старых коллекционеров, но, конечно, им стало намного труднее отыскать насекомых. Вторые – обычно это были школьники – покупали недорогих живых жуков и держали их в качестве домашних питомцев. Третьи покупали личинок или пары взрослых жуков и выращивали их в качестве хобби или на продажу, частенько пытаясь вырастить рекордно крупный экземпляр данного вида. Собственно, сказал он, к тому времени стало намного проще разводить кувагата и кабутомуси, чем их ловить.

Несмотря на сокращение числа жуков в дикой природе, несмотря на разрушение их среды обитания (а также благодаря обоим этим факторам), содержание жуков в домашних условиях и их разведение переживали бум. Mushi-sha оказался в центре бурно развивавшейся культуры предпринимательства, которая обслуживала как новое поколение любителей насекомых, так и стареющие, но обретшие второе дыхание сообщества опытных любителей и специалистов. Когда спустя несколько дней Си-Джей и я встретились с Дайдзабуро Окумото, он охотно взял на себя труд объяснить, почему в Японии сложилась такая любовь к насекомым. Профессор Окумото привел аргументы, которые мы уже слышали от других любителей насекомых, – аргументы, рисующие уникальное, бережное отношение японцев к природе, опирающиеся на нихондзинрон – стойкую идеологию японской исключительности, которая, как и многие другие примеры национализма, основана на вере в единообразное население-нацию, наделенное уникальной трансисторической сущностью [499].

Бум жуков, сказал Окумото, – это всего лишь один из элементов особой национальной близости к природе. Он говорил о повышенном видовом эндемизме островной экосистемы Японии, о том, как это необычное разнообразие животных и растений и в особенности насекомых воспитывает чрезвычайную восприимчивость среди человеческой популяции страны. Он говорил о землетрясениях и тайфунах, о том, как эти чересчур привычные события порождают интуитивную осведомленность об окружающей среде. Он говорил о роли анимизма, синтоизма и буддизма в формировании глубокой «экологической» этики, которая до сих пор пронизывает повседневную жизнь японцев, хотя религиозные обряды в целом совершаются реже. Он говорил о спорных исследованиях аудиолога Таданобу Цуноды в семидесятые годы ХХ века, которые наводили на вывод, что мозг японцев особо настроен на восприятие звуков природы, в том числе песен сверчков [500]. Он говорил об экстраординарном выражении привязанности высокой культуры к насекомым, которое можно наблюдать в литературе и живописи. И, попросив у меня блокнот, нарисовал диаграмму – схематическое изображение идеальной японской жизни, которое Си-Джей позднее снабдил для меня аннотациями:

«Это была идеальная жизнь идеального мужчины, находящаяся вне времени, классическая, идеальная жизнь ученого или аристократа».

Профессор Окумото предложил нам это как схему прочной национальной традиции, изящно-простое резюме сложной идеологии. Он нарисовал три возраста человека в виде дуги от детства до старости, от беспечных друзей, гоняющихся за стрекозами и золотыми рыбками, до медитативного уединения на закате жизни; он сообщил, что на каждом этапе есть предметы и виды деятельности, уместные для правильной формы саморазвития (от кабутомуси и светляков к ка-чо-фу-гецу – цветок/птица/ветер/луна, созерцанию тонких нюансов природы, а затем к выращиванию хризантем); он объяснил, что эти простые практики могут (даже в столь элементарной версии) создать осмысленную японскую жизнь.

Пока профессор говорил, мне и Си-Джею пришло в голову, что эти формы игры, культуры и созерцания – то самое стремление, нечто, сулящее удовлетворенность и самореализацию, связывающее воедино многих любителей насекомых, с которыми мы повстречались. Его схема напомнила нам о тоске по чистоте эмоций, которая сквозит за стихами Куватана о насекомых. Это обрамление для историй о любви к насекомым как одной из стадий воспитания при формировании человека в целом.

Это антитеза урбанизированной, забюрократизированной современной жизни, недоступная большинству людей даже в детстве, так что в качестве модели образа жизни она играет преимущественно роль критики. Это часть созвездия тех утопических историй о насекомых, к которым относятся хиповский город Миядзаки, тайные джунгли Тэдзуки, стихи Куватана и полные надежд уик-энды кадзоку-сервис. И, как и всё это, оно отчасти объясняет ту эмоциональную нагрузку, которую взваливают на себя японские насекомые по просьбе человека, некоторые из желаний, которые, похоже, охотно выполняются насекомыми.

 

4

До 1999 года большинство японских любителей насекомых знало иностранных жуков-оленей и жуков-носорогов только по журналам, телепередачам и музейным экспозициям. Эти насекомые часто были крупнее и внушительнее, чем местные виды; у некоторых рога были длиннее, туловище – крупнее, окраска – эффектнее. Но закон о защите растетий от 1950 года запрещал частным коллекционерам доставлять этих жуков в Японию. Правда, за содержание или продажу таких запретных животных, если уж они попадали в страну, никакого наказания не полагалось, и эта аномалия позволяла существовать бурному черному рынку, астрономическим ценам и прибыльной индустрии контрабанды, которую, по слухам, контролировали якудза. И всё же это касалось относительно небольшого числа насекомых и избранного круга коллекционеров – людей состоятельных.

В законе о защите растений накапливаются списки животных, считающихся «вредными» для аборигенных растений и сельского хозяйства. Однако в нем предусмотрен необычный превентивный протокол: все виды считаются вредными, пока некая Станция защиты растений не санкционирует их ввоз. В 1999 году под давлением коллекционеров, которым не терпелось узнать, какие жуки разрешены, министерство сельского хозяйства, лесного хозяйства и рыболовства опубликовало на своем сайте список из четырехсот восьмидесяти пяти жуков-оленей и пятидесяти трех жуков-носорогов, сочтенных «безвредными» [501]. В последующие два года в Японию было ввезено девятьсот тысяч живых кувагата и кабутомуси [502]. И всё равно в последующие годы министерство вносило в список еще больше видов, так что к 2003 году санкцию на ввоз получили пятьсот пять видов жуков из тех примерно тысячи двухсот, которые описаны во всем мире. Как саркастически заметили энтомологи Коуичи Гока, Хироси Кодзима и Кимико Окабе, «ареал, где существует самое большое биоразнообразие жуков-оленей, – это японский зоомагазин» [503]. В 2004 году, по их подсчетам, общая стоимость импорта составила десять миллиардов йен (около ста миллионов долларов США). Крупные особи ходовых видов продавались в Токио не меньше чем за три тысячи триста долларов США [504].

Этот масштабный прирост импорта живых насекомых оказался полной неожиданностью. Кадзухико Иидзима сказал нам, что министерство сельского хозяйства, лесного хозяйства и рыболовства проигнорировало предостережения министерства окружающей среды, но всё же правительство даже не догадывалось, чему оно дает карт-бланш. Однако, добавил он, были громкие прецеденты, которые должны были вызвать настороженность: такие представители фауны, как черный морской окунь, енот, малый мангуст и европейский шмель Bombus terrestris, в Японии имеют дурную славу, потому что слишком успешно адаптировались к своей новой среде обитания. Но когда дело дошло до жуков, власти и ученые не сомневались, что иностранные кувагата и кабутомуси, по большей части выходцы из субтропиков и тропиков Юго-Восточной Азии, Центральной Америки и Южной Америки, не смогут пережить суровую японскую зиму. И лишь позднее до них дошло, что изначальные ареалы многих из этих насекомых находятся высоко над уровнем моря, где не так уж тепло [505].

Импорт быстро пошел на убыль. К 2001 году количество жуков, ввозимых в Японию, значительно уменьшилось по сравнению с пиковыми объемами, а когда предложение увеличилось, цены на всех жуков, кроме самых редкостных (и самых крупных), тоже снизились [506]. Но даже когда объемы снизились, стало очевидно, что бум кардинально вырвался за пределы хобби. Открылись новые магазины насекомых, а традиционные зоомагазины изменили свой ассортимент. В крупных универмагах появились в продаже импортные виды. Одно время жуков можно было купить в торговых автоматах. На рынок выводились самые разнообразные товары, которые упрощали и делали более занимательным выращивание и содержание насекомых (корм в виде желе, разделенный на отдельные порции, «банки с грибами» – питательный субстрат из ареала, порошковые дезодоранты, прелестные переноски). Наиболее существенно то, что неизвестное, но, судя по рассказам, колоссальное число людей увлеклось выращиванием жуков. С 1997 по 2001 год было основано семь глянцевых специализированных журналов, которые публиковали советы заводчикам и истории о неустрашимых коллекционерах, проводили конкурсы, формировали чутье к эстетике жуков и подпитывали новорожденные сообщества любителей [507].

Пытаясь объяснить растущую привлекательность насекомых как домашних питомцев, автор раздела о насекомых в «Руководстве по маркетингу» за 2004 год, которое издает Японская организация внешней торговли, отметил, что для ухода за жуками «не требуется много времени и сил. Нет необходимости кормить их в какой-то конкретной точке, а их загоны занимают очень мало места на письменном столе. Они не шумят, их не нужно выводить на прогулку» [508]. Казалось бы, бесспорное, пусть даже и поверхностное, объяснение, но вытекавший из него вывод, что рост спроса во многом обеспечивают горожанки двадцати-тридцати лет, которых интересуют недорогие в содержании животные-компаньоны, вызывал больше сомнений. Несмотря на видимую демократизацию этого хобби, несмотря на охотное участие некоторых школьниц в летних проектах на тему насекомых, несмотря на успех таких героинь – образцов для подражания, как Навсикая из фильма Миядзаки, несмотря на то что фирма Sega проводила мероприятия «только для девочек» на тему MushiKing, Кадзухико Иидзима (вторя и другим людям, с которыми побеседовали мы с Си-Джеем) подсчитал: даже если среди любителей насекомых становится больше девочек и женщин, всё равно соотношение клиенток женского пола и клиентов мужского пола (если учитывать только покупателей-любителей) в Mushi-sha один к ста, и со временем это соотношение изменилось мало. По словам Иидзимы, бо́льшая часть женщин, которые заходят в магазин, – это матери, сопровождающие сыновей. Девочки и женщины, которым нравятся насекомые, попадались так редко, что журнал Be-Kuwa! посвятил им сатирическую заметку, якобы написанную молодой горожанкой, похожей на героинь «Секса в большом городе», немножко доминатриссой, помешанной на жуках (в заметке постоянно вышучивалась несообразность между гламурным имиджем госпожи Соко и ее страстью к насекомым).

Как бы то ни было, общее количество любителей резко увеличивалось. Профессиональные специалисты по насекомым поймали себя на том, что скучают по спокойным старым временам. Жесткое ценообразование, навязанное якудзой, больше не удручало. Ходило много историй о том, как семейства, которые уставали от заботы о домашних питомцах или жалели животное, запертое в пластмассовой коробке, ехали за город и отпускали своих кувагата на волю в лесу.

Поступали сообщения, что в сельской местности обнаруживались крупные партии импортных жуков – излишки, брошенные заводчиками и владельцами магазинов, которые, в свою очередь, пали жертвами слишком быстрой экспансии. («Уцелели только люди типа меня, которые занимались этим из любви, а не ради денег», – сказал нам Куватан.) Еще более постыдно, что несколько громких уголовных дел, по которым были арестованы японские граждане, попавшиеся на контрабанде значительного числа запрещенных жуков с Тайваня, из Австралии и нескольких стран Юго-Восточной Азии, вскрыли: после либерализации стимулов и возможностей для нелегальной торговли только прибавилось. Тем временем инспекции японских магазинов насекомых выявили: в ассортименте имелось большое количество жуков, которые входят в несколько запретных категорий: во-первых, в странах их происхождения запрещено их ловить, содержать и коллекционировать, во-вторых, в Японии они не разрешены законом о защите растений; попадались также некоторые жуки из списка CITES (Конвенции о международной торговле видами, находящимися под угрозой исчезновения) [509].

Защитники окружающей среды были обеспокоены влиянием растущего японского рынка на экологическую ситуацию в странах – экспортерах жуков. Но они также обнаружили три повода для беспокойства, касавшиеся самой Японии [510]. Взрослые жуки-олени и жуки-носороги – вегетарианцы, питающиеся соком деревьев и другой растительности. Личинки и имаго играют важную роль на начальных стадиях разложения в лесу: они, так сказать, механическим образом разделывают гнилую древесину и создают условия для того, чтобы микроорганизмы сделали свое дело. Однако это почти всё, что известно об их экологии. Очевидно, могучие новоявленные обитатели, которым нравились сходные экологические ниши, могут победить местные виды в соперничестве за пищу и ареал, создавая угрозу как для японских жуков, так и для их источников пищи.

Гока и его коллеги также опасались, что иностранные жуки принесут неизвестных клещей-паразитов, которые выкосят популяции местных жуков (точно так же клещ варроа, экспортированный из Японии вместе с коммерческими ульями, выкосил европейских медоносных пчел). Также они опасались, что межвидовое скрещивание повлечет за собой сужение генетического разнообразия. Они вывели в лаборатории «жука-оленя Франкенштейна» – успешно свели самку Dorcus titanus с Суматры (популярного домашнего питомца) с самцом, принадлежавшим к одному из двенадцати японских эндемических подвидов. Сцена секса была довольно некрасивой: индонезийская самка «с неистовой жестокостью», как выразились ученые, принудила робкого японского самца к совокуплению. Но из личинок выросли крупные, способные к размножению гибриды, похожие на других полуяпонских жуков, которых ученые позднее отловили в дикой природе; так страшный призрак генетической интрогрессии стал реальным [511].

В 2003 году, когда уже казалось, что помешательство на жуках постепенно стихает, Sega выпустила игру MushiKing. Она предназначалась для учеников начальной школы. Игра была увлекательная, затягивающая и до изящества простая, она эффективно соединила несколько увлечений своей аудитории: одержимость большими жуками, страсть к коллекционированию, интерес к состязательным играм и продвинутую графику.

Очень скоро MushiKing стала самой раскупаемой игровой франшизой в Японии после Pokémon (и бойко расходилась в Южной Корее, на Тайване, в Малайзии, Гонконге, Сингапуре и на Филиппинах).

Sega провела непреклонно-эффективную рекламную кампанию. Устроила десятки тысяч турниров и демонстрационных матчей. Установила в универмагах целые ряды консолей. Наводнила страну рекламой. В 2005 году объявила о выходе версий MushiKing для Nintendo DS, Game Boy и других портативных устройств. В том же году на Tokyo TV начался показ анимационного сериала по мотивам игры. В 2006-м вышел долгожданный кинофильм-блокбастер.

Несомненно, MushiKing подстегнула коммерциализацию жуков-оленей и жуков-носорогов. Несомненно, она также упрочила парадоксы. Когда мы упомянули о ней в беседе с куратором и экскурсоводом в коридоре инсектария в Итами, они безропотно заулыбались, как и другие наши собеседники при похожих беседах. Это было летом 2005 года, на пике моды, и, очевидно, игра побудила многих любителей насекомых разобраться в их амбивалентном отношении к формам, в которые вылился «бум жуков». Да, они стремились вдохновить аудиторию, да, они радовались, видя, с каким предвкушением дети входят в музеи и магазины, но им было не по нраву, что игра подчеркивает воинственность жуков, их беспокоило, что идентичность насекомых будет сведена к их механическим аспектам, они опасались, что дети будут воспринимать жуков как прочные игрушки, а не как живых существ.

Но Sega предвидела эту настороженность. Словно бы в насмешку сразу над опасениями и надеждами, компания выбрала для MushiKing обоснование, которое усугубило иронию. Эта игра была не просто всплеском бума, а экологической притчей, и ее сюжет совпадал с той же классической историей, которую пытались поведать сами любители насекомых.

MushiKing — история о том, как армия захватчиков (беглые импортные жуки) уничтожает аборигенную фауну Японии. Игра мобилизовала японских детей на борьбу за спасение вымирающих видов родной страны. Это был апокалиптический сюжет в традициях фильмов и телесериалов о монстрах, которые в середине шестидесятых впервые принесли популярность кувагата и кабутомуси. Сюжетные линии, узнаваемые моментально, заимствовались из массовой культуры, и обнаруживалось, что ученые тоже опираются на эти источники. Sega и энтомологи рассказывали одну и ту же историю. Причем обращались они к одной и той же аудитории. И, очевидно, Sega рассказывала ее куда заманчивее.

 

5

До MushiKing, до закона о защите растений, до Mushi-sha, до надувных кабутомуси на летних праздниках, до фигурок насекомых в Акихабаре, до столика «Подружись с тараканом» в инсектариуме в Итами, до того, как Сугиура-сан вернулся на родину из Бразилии с бабочками, до того, как Тэдзука превратил Сверчка Джимини в Астробоя, до того, как Миядзаки сделал из «Любительницы гусениц» Навсикаю, до того, как Куватан ушел с работы, чтобы посвятить себя торговле кувагата, до того, как Ёро и его школьные друзья впервые отправились в горы Камакура, до этого всего – правда, уже после многих других событий – Минору Ядзима, всё еще конту-сонен, четырнадцатилетний мальчик, заброшенный в зловещий кошмар личной и коллективной психологической травмы, стоял на краю наполненной водой воронки среди тлеющих руин деревянного Токио – города, который почти стерла с лица земли огненная буря, развязанная по приказу Роберта Макнамары, – и там, на краю воронки, которая осталась после разрыва бомбы, пока вокруг люди рылись в обломках, пытаясь отыскать остатки своей жизни, он увидел, как стрекоза присела на плавающую щепку и, словно ничего не изменилось, отложила яйца в затхлую воду. «Эту стрекозу не заботили все эти трупы, – написал он пятьдесят лет спустя, всё еще отчетливо помня эту картину. – Посреди ужасной реальности, вопреки всему, что происходило вокруг нее, она была живая и сильная» [512].

Ядзима-сан пережил войну, но еле-еле. Он пишет об увиденном так, словно это был сон, травмирующий сон со всеми этими странными складками линейного времени. Тысячи обгоревших и гниющих трупов. Молодая женщина, одна на обугленном поле, прижимающая к себе два узла: одной рукой – свои цветные кимоно, другой – почерневшее тело своего ребенка. Токио – «море огня». У фабрики, на которой он работал, он видит, как разрываются снаряды, словно бы в замедленном движении. Он видит, как люди роют в земле бесполезные неглубокие окопы, чтобы укрыться, не понимая, насколько мощны бомбы с «Б-29». Наутро после большого авианалета на Токио – убившего больше человек, чем даже атомные бомбардировки в Хиросиме и Нагасаки, – он смотрит, как уцелевшие собирают обгоревшие тела в штабеля. На вокзале, оказавшись в давке, – толпу обстрелял американский самолет – на него свалился мужчина, убитый наповал.

Ядзима-сан был болезненным ребенком. В предвоенные годы он заболел желтухой и долгое время не мог посещать школу, сидел дома. Каждый день он слышал по радио новости о победах японской армии. Вокруг него воодушевление нарастало. Ученикам средних классов объявили, что они уже не дети. Военные учения были обязательные. Все его знакомые мечтали о чести пожертвовать собой ради отечества. Его болезненность, говорили они, признак малодушия. Когда он снова заболел, ему не разрешили пропускать школу. По мере того, как нарастал милитаризм, его здоровье ослабевало.

После войны он заразился туберкулезом. Его дядя, получивший контузию во время бомбежки, переехал в Саитаму – тогда это была спокойная сельская местность за пределами Токио. Там, исследуя поля и луга, Ядзима Минору восстановил связь с миром природы, со стрекозами, головастиками, муравьиными львами и цикадами, с которыми он играл, когда был учеником начальной школы. Осенью он ловил на рисовых плантациях саранчу, чтобы разнообразить рацион из некачественного американского хлеба и солонины. Теперь он говорит: если внимательно наблюдать за саранчой, вы увидите, что глаза у них очень «кавайные», и – что столь же прелестно – вы заметите, что, когда человек приближается, насекомое перебирается на другую сторону рисового стебля. Но в то время он неотступно чувствовал голод и воспринимал насекомых только как еду, старался изловить их как можно больше.

В 1946 году врач прописал ему целый год отдыха. Ядзима вернулся в Токио и обнаружил перевод «Энтомологических воспоминаний» Фабра, сделанный Осуги. Его очаровало то, как внимательно Фабр рассматривал своих насекомых, как он рассуждал, опираясь на аналогии. На него произвело большое впечатление то, что поэт насекомых задавал свои вопросы живым существам, которых видел вокруг себя в «Л’Арма», он был потрясен его любознательностью и энергичностью его стиля, тем, как Фабр уводит читателя в мир насекомых – в мир, в котором Ядзима в тот момент столь остро нуждался.

Вдохновленный, он посвятил пять месяцев изучению биологии бабочек-парусников невдалеке от своего дома. Совсем недавно американский самолет расстрелял там целый поезд, полный школьников.

Часто он просто сидел и смотрел на бабочек, порхавших над землей, столбенея от их живучести и красоты: точно так же на него подействовала та стрекоза в воронке во время войны. Теперь, оглядываясь на прошлое, он воспринимает свою зацикленность на парусниках как целительное компульсивное побуждение, которое освободило его от груза войны и ее последствий.

Возможно, эта история напоминает вам – как и мне – о Карле фон Фрише, Мартине Ландауэре, Корнелии Хессе-Хонеггер, Ли Шицзюне, Йорисе Хуфнагеле, а также о самом Жане Анри Фабре и других людях, для которых вселенная насекомых порой стала неожиданным убежищем. Возможно, она наводит на мысли о людях, которые (сформулируем это по-другому) вошли в мир насекомых, а он, в свою очередь, вошел в их внутренний мир, которые порой тонули в мире насекомых, а порой находили в нем свои правильные ориентиры, так что нормальный масштаб бытия, стандартные иерархии существования, где мы знаем маленьких существ, потому что они физически меньше нас, и знаем неразумных существ, потому что они лишены наших способностей, больше не был отправной точкой для действия или осмысления, так что колоссальность обстоятельств, предопределяющих их жизнь, могла приобрести иные пропорции и занять в их мире другое место, так что сам мир мог сделаться безмерно громадным и неограниченным.

В какой-то момент в те месяцы, посвященные уединенным наблюдениям за парусниками, Минору Ядзима решил, что посвятит свою жизнь изучению насекомых. Спустя почти шестьдесят лет мы с Си-Джеем встретились с ним за ланчем в буфете в Тотё – монументальной мэрии Токио, состоящей из двух башен. К тому времени он стал одним из самых видных японских биологов, создателем первых в мире домов бабочек, автором популярных фильмов о природе, ведущим борцом за сохранение окружающей среды, основоположником многочисленных протоколов разведения насекомых и популяризатором науки, который особенно старался заразить детей своей любовью к насекомым. Он был полон энергии и увлеченно рассказывал нам о своем новейшем проекте – парке насекомых Гунма, где имеется впечатляющий дом бабочек (построенный по проекту архитектора Тадао Андо) и обширная территория с сатоямой, восстановленной местными жителями. Парк должен был открыться на следующий день, и все мы расстроились, что я и Си-Джей не успеваем его посетить.

Ядзима-сан был добр, скромен, щедро дарил нам свое время и заражал своим оптимизмом. Мы долго разговаривали, а потом сфотографировались, крошечные, как муравьи, перед колоссальным зданием мэрии.

 

6

Разрушение Токио заодно разрушило и процветавшую «коммерческую культуру» вокруг насекомых, сосредоточенную в городе. «Мы откатились к истокам», – написал историк Масаясу Кониси, подразумевая муси-ури – странствующих торговцев певчими насекомыми, которые впервые появились в Осаке и Эдо (Токио) в конце XVII века, а после войны снова объявились – ходили со своими клетками, зазывая покупателей, среди развалин столицы [513].

Нетрудно вообразить, какое особое значение приобрели в тот момент эти насекомые, чьи светлые и печальные песни выражают меланхолию и бренность, их тесная связь с культурой, их товарищество без предварительных условий. Но муси-ури бродили по улицам не по доброй воле. Токийские магазины насекомых были уничтожены бомбежками, и, хотя вскоре торговцы установили лотки в торговом районе Гинза, всё равно им пришлось откатиться к истокам: инфраструктура разведения насекомых рухнула, и послевоенные торговцы, подобно первым муси-ури, просто торговали существами, наловленными на полях.

В конце XVIII века японские торговцы насекомыми научились разводить судзумуси (колокольных сверчков) и других популярных насекомых. Они также обнаружили, что, выращивая личинок в глиняных горшках, можно ускорять цикл развития насекомых и расширять запасы ходовых певцов; так они изобрели методы, которые применяются и доныне (например, заводчиками сверчков в Шанхае). Кониси описывает расцвет культуры насекомых в период сегуната Токугава (1603–1868) – долгий период относительной изоляции, когда для японцев были крайне ограничены возможности выезда с островов, а иностранцы могли попадать в страну только через порт Нагасаки. Он отмечает, что в Нагое, Тояме и других местах среди чиновников существовали клубы изучения животных и растений; он описывает, как дайме – феодальные правители – раз в два года поселялись в Эдо, и тогда знатные люди и их приближенные-интеллектуалы проводили досуг за сбором, идентификацией и классификацией насекомых; рассказывает о долгом научном интересе к хондзо – китайской фармакологии – и постепенном ее заимствовании: в арсенал ее целительных средств входят не только растения и минералы, но также насекомые и другие животные [514]. Эти любители насекомых – муси-фу – не собирали образцы на манер европейских натуралистов, а сохраняли свои коллекции в форме живописных произведений с аннотациями, где изложены наблюдения, указаны дата и место наблюдений. Такие видные художники, как Окё Маруяма (1733–1795), Турио Морисима (1754–1810) и Куримото Тансю (1756–1834) (труд Тансю под названием Senchu-fū, «Рукопись тысячи насекомых», – одно из несравненных сокровищ того периода), писали с натуры, создавая портреты насекомых и других существ, не только поражавшие своим изяществом и точностью, но и складывавшиеся в серии, которые предвосхищали определители – дзуканы, используемые современными коллекционерами насекомых.

Кониси называет сёгунат Токугава «личиночной стадией» японских исследований насекомых. Он пишет, что муси-фу, при всей их увлеченности и изобретательности, не имели постоянного взаимодействия с западными натуралистами и всего лишь вынашивали свою страсть, ожидая раздражителя извне, который стал бы толчком к метаморфозу. Кониси полагает: лишь когда в период Мейдзи (1868–1912), с его жадным интересом к западной культуре и ее импортом, энергия вырвалась на волю, японская любовь к насекомым вошла в современный мир и нащупала свою взрослую форму. Это начало современного этапа можно датировать 1897 годом, когда правительство Мейдзи среагировало на нашествие цикадок унка, пожиравших урожай риса. Подобно европейской и североамериканской, японская энтомология – изучение насекомых в соответствии с принципами западной науки – с самого начала была связана с борьбой против вредителей и заботой о здоровье человека и сельскохозяйственных культур.

Этот путь от увлечения до энтомологии – стандартная история о японской науке и технике: приходит запоздало, но быстро нагоняет других. Эта версия о переходе из тьмы к свету имеет тесные параллели с распространенной версией научной революции в Европе в век Просвещения – двумя столетиями раньше. Как отметили многие ученые, эти версии не только принимают как данность веру Просвещения/Мэйдзи в превосходство науки над другими формами познания, но и слишком легко убеждаются в различиях между этими формами, недооценивая преемственность, которая связывает старинные способы понимания природы с теми, которые считаются современными, упуская из виду тот факт, что увлечения и функциональность сосуществуют бок о бок и часто без противоречий или конфликтов в одном зоомагазине, в одном журнале, в одной лаборатории и даже в одном человеке [515].

С другой стороны, нет особых сомнений в том, что вспышка энергии в Японии периода Мейдзи повлекла за собой переформулирование любви к насекомым на языке энтомологии и появление целого ряда институциональных инноваций, которые это упрочили.

Кониси описывает «лихорадочное помешательство» на жуках и бабочках, которое овладело студентами-биологами в новосозданном Токийском университете (1877); издание основополагающей книги Saichu shinam (1883) – руководства с советами о сборе коллекций, сохранении образцов и разведении насекомых (взятыми в основном из западных источников), которое написал Йосио Танака, основатель токийского зоопарка Уэно; и открытие в Йокогаме трех магазинов, где моряки и другие заезжие иностранцы покупали окинавских и тайваньских бабочек.

Спустя полвека потомки первых клиентов этих «лавок бабочек» разбомбили молодую индустрию, отбросив ее в XVIII век, к истокам. Японская культура насекомых возродилась с той же быстротой, с которой после Реставрации Мэйдзи она схватилась за ресурсы западной науки.

Каким-то образом те, кто пережил ужасы 1945 года, черпали силу характера в психологических травмах. Ядзима-сан размышляет о живучести стрекозы, откладывающей яйца в затопленной воронке. Усуке Сига, основатель самого почтенного магазина насекомых в стране, рассказывает, как закопал в одном из неглубоких бомбоубежищ в Токио свой драгоценный запас энтомологических булавок, а потом, после войны, обнаружил, что они проржавели и больше ни на что не годятся, и взялся разрабатывать более долговечное оборудование, и много лет спустя ему удалось изготовить принадлежности из нержавеющей стали.

 

7

Усуке Сига родился в 1903 году в семье безземельных крестьян в горах в префектуре Ниигата, к северо-западу от Токио [516]. Подобно Минору Ядзиме, он был болезненным ребенком и много сидел дома (в его случае – из-за недоедания). В пять лет он ослеп после того, как обыкновенная простуда перешла в сильную лихорадку. Каждую неделю отец носил его за шесть километров к ближайшему врачу. В итоге зрение восстановилось, но только в правом глазу.

Несмотря на слабое здоровье и необходимость работать, чтобы помогать семье, Сига учился на отлично, и его послали в Токио доучиваться в старших классах. В отличие от других любителей насекомых, которые повстречались нам с Си-Джеем, он никогда не был конту-соненом. Собственно, пишет он, он мало интересовался окружающим миром и не помнит, чтобы в детстве хоть раз ловил насекомых. Он объясняет это нищетой, болезненностью и тем фактом, что он всегда был озабочен работой, но вскоре высказывает сомнение: может быть, это просто оправдания его былой невосприимчивости к природе, невосприимчивости, добавляет он, которая была нормой среди окружавших его людей?

В старших классах его жизнь не изобиловала событиями. Он работал – помогал по дому в семье директора; в пятнадцать лет закончил школу и нашел работу в магазине образцов насекомых «Хираяма» в Токио – одном из немногих на весь город магазинов, где изготавливались образцы для коллекционеров.

В «Хираяме» работали два человека. Один отвечал за магазин, а второй – за дом. Сига был слугой в доме: ему поручалось готовить еду, ходить за покупками, прибираться. И всё же вскоре он начал обращать внимание на собрание насекомых в магазине. Оказавшись в окружении насекомых, он начал видеть то, чего никогда не видел раньше.

Он присматривался, замечал различия, нюансы окраски, величины и текстуры. Поймал себя на том, что смотрит всё внимательнее, находит образцы всё более интересными, восторгается их неожиданной красотой. Очень быстро он решил сделаться профессиональным специалистом по насекомым. Скоро он стал подкупать магазинного ученика конфетами, чтобы тот научил его ловить насекомых (в то время городские дома были окружены зелеными лужайками, и найти насекомых было легко) и готовить образцы. Но, даже когда разнообразие его завораживало, это был шок. Как можно надеяться на освоение всей этой мудрости? В «Хираяме» не было ни книг, ни качественных дзуканов, которые он мог бы изучать, а владелец магазина не стремился ему помогать.

Сига был вынужден обходиться собственными силами. Он украдкой изучал магазинную коллекцию, заучивая названия видов и запоминая, сколько у них пятнышек на крыльях, какие узоры, какой величины и формы, какие особенности расцветки.

Среди насекомых в «Хираяме» он был словно в мире грез. При взгляде через лупу каждый образец поражал, особенно бабочки. Но в мире людей всё было иначе. Его постоянно упрекали: зачем он тратит время на эти пустяки? Людское презрение пугало и давило. Даже его отец, человек гибко мыслящий, который по бедности содержал семью то починкой зонтиков, то изготовлением воздушных шаров, был массажистом и мастером иглоукалывания, предсказывал судьбу и приобрел хорошую репутацию в качестве акушера (хотя мужчинам запрещалось принимать роды), отнесся к его работе враждебно. Люди судили о насекомых лишь по одному критерию: полезны они или опасны. Их было приемлемо уничтожать, но не коллекционировать. За стенами «Хираямы», вспоминает Сига, он чувствовал себя так, словно он сам – тоже всего лишь муси.

В те времена коллекционированием насекомых занималась только узкая прослойка элиты. Клиентами «Хираямы» были преимущественно кадзоку – наследственные аристократы эпохи Мэйдзи. Если в эпоху Токугава дайме сами ловили насекомых, то эти люди заказывали насекомых в специализированных магазинах. Они хотели обладать образцами как культурным капиталом, приличествующим (в их понимании) стилю европейской аристократии, выставляли их рядом с другими ценными предметами в гостиных своих домов. В то же самое время формирование ассоциаций изучения насекомых для мальчиков по всей стране свидетельствовало: государственная поддержка научной энтомологии стимулирует интерес более широких масс. Однако, поскольку коробки импортировались из Германии, а сачки изготавливались из шелка, основные инструменты коллекционера оставались недоступно-дорогостоящими.

В 1931 году Усуке Сига ушел из «Хираямы», чтобы открыть свой собственный магазин. Им руководили желание избавиться от положения, в котором он подвергался эксплуатации, и стремление сделать мир насекомых доступным для всех, а не только для богачей. И, подобно Минору Ядзиме, больше всего он хотел заинтересовать детей. Он четко сформулировал свое убеждение: если в детстве человек будет заботиться о насекомых, он вырастет, впитав этику заботы, которая распространяется не только на природу и самых маленьких существ, но и на всех – людей и прочих существ, которые его окружают. Он нарек свое новое заведение Shiga Konchu Fukyū-sha — «Магазин Сиги „Популяризация насекомых“», указав на свой прогрессивный характер и просветительские намерения тем, что выбрал научный термин «конту» вместо разговорного «муси».

Сига вложил в новое предприятие всю свою творческую энергию. Чтобы завлечь прохожих, установил прилавки на тротуаре у магазина и устраивал демонстрации подготовки образцов. Остался недоволен размерами своей аудитории – и заключил сделку с четырьмя крупнейшими токийскими универмагами, изысканными современными заведениями, которые олицетворяли дух продвигаемой им новой науки. Он и его друг Изобе на неделю обосновывались в отделе канцтоваров каждого универмага, отвечая на вопросы в особых «справочных бюро насекомых» и демонстрируя патентованные инструменты Сиги: его недорогой складной «карманный сачок для отлова насекомых в стиле Сига» и новые булавки – медные, никелированные, оцинкованные, его собственной конструкции. Демонстрационные сеансы быстро приобрели популярность. Туда стекались дети, которые охотно задавали вопросы. Видя, как они неотрывно смотрят на его руки за работой, Сига узнавал в детях себя в первые дни в «Хираяме» и радовался.

Это было в 1933 году. В том же году новый журнал Konchukai [«Мир насекомых»] начал публиковать полевые отчеты, поступавшие от школьников со всей страны. Одновременно Сига начал получать заказы на подготовленные образцы от школ (но отвергал их, решив, что школьники больше узнают и усвоят, готовя свои собственные образцы, а не глядя на готовые). В те годы были созданы магазины насекомых, основаны журналы, энтомологические клубы и ассоциации, сложились сообщества профессиональных коллекционеров и коллекционеров-любителей, появились университетские кафедры энтомологии – и не только в Токио, Осаке и Киото, но и в маленьких городках во многих областях страны. Очевидно, исследования насекомых набирали популярность, а культура и инфраструктура вокруг насекомых становились всё более развитыми. Собственно, в те годы сложилась плотность сообществ и институций, благодаря которой торговля насекомыми так быстро восстановилась после поражения в войне и разрухи.

Но, по мнению Усуке Сиги, это развитие культуры насекомых в предвоенный период почти не изменило элитарный характер их коллекционирования. Пускай больше детей, чем когда-либо, имело дело с образцами, но, насколько видел Сига, всё это были ученики лучших школ и отпрыски богатых семей. Это не похоже на историю о фундаментальной общенациональной симпатии к насекомым, которую мы с Си-Джеем слышали от Окумото и других: Сига Усуке описывает сословные практики любви к насекомым и неприязни к насекомым, для которых характерно селективное отношение к предметам этих чувств (сверчкам, златкам, кувагата, стрекозам, светлякам, комнатным мухам) и видоизменения во времени.

Некоторые из этих практик – например, обычаи гоняться за стрекозами и слушать голоса сверчков и цикад – притягивали как знатоков, так и широкие массы. Другие практики – такие, как употребление насекомых в пищу, – давно были уделом ограниченного числа людей – бедняков в прошлые времена и в более не существующих местах, как указал Тецуя Сугиура. Третьи – такие, как применение насекомых в лечении (например, тараканов при озноблении, обморожении и менингите, а также в качестве домашнего дезинфицирующего средства), – стали встречаться реже, поскольку в период Мейдзи лечение по принципам кампо, основанное на китайской фармакологии, вначале было запрещено, а затем реабилитировано в суженной форме, как вспомогательная терапия при аллопатической медицине. Коллекционирование насекомых – наукообразная практика, которой преданы Сига, Ёро, Сугиура и Окумото, практика, включающая их в благородную аристократическую традицию дайме и более амбивалентную аристократическую традицию европейских натуралистов-колонизаторов, а также в сладостно-иконоборческую линию Жана Анри Фабра, – становится общеупотребительной практикой, развиваясь из своих истоков, только в пору послевоенной экономической экспансии в Японии, взлета медиа массовой культуры и появления нового среднего класса, у которого есть избыточный доход и свободное время для наслаждения этой практикой. Четвертые практики – в том числе, очевидно, разведение и выращивание кувагата и кабутомуси – возникают как нечто новое и тревожное, притягивают новый тип кончу-соненов, завлекая их новыми впечатлениями, новыми вещицами и произведениями на тему насекомых – манга, аниме, надувными жуками! – и усложнившимися представлениями о том, что может значить насекомое в жизни их самих и их семей.

В послевоенный период беспрецедентный экономический рост принес с собой не только располагаемый доход, но и непредвиденный шок от экологических катастроф, самые известные из которых – отравления ртутью в Минамате (префектура Кумамото) в 1956 году и в Ниигате в 1965-м. Растущее ощущение, что нация погружается в антиутопию, способствовало появлению новых форм положительного отношения к природе и ее защиты. Первый «бум муси», в котором сочетались новый консьюмеризм с новым энвайронментолизмом, начался в середине пятидесятых. Вдохновленный звездами фильмов о «кайдзю» (странных зверях) – особенно популярнейшей картины «Мотра» про монстра-бабочку, которая применяет свои сверхспособности, чтобы творить добро, – и телесериалов «со спецэффектами» (например, «Ультрамен»), а также образами насекомых у Осаму Тэдзуки и других основоположников манги, бум сосредоточился на таких объектах желания, как бабочки, кувагата и кабутомуси. Крупные жуки, которые много веков считались безобразными, впервые стали более востребованными, чем судзумуси и их певчие сотоварищи.

В те годы были опубликованы недорогие энциклопедии насекомых, высококачественные полевые определители, стали издаваться новые журналы для коллекционеров, а в 1964-м в токийском зоопарке Тама открылся инсектариум в форме бабочки (один из первых крупных проектов Минору Ядзимы). Пожалуй, самое симптоматичное, что в эти годы летний проект по сбору коллекции насекомых стал непременной частью учебной программы в начальных и средних классах школы.

В те же годы Усуке Сига – которому император Хирохито вскоре вручит премию за принадлежности для отлова насекомых, премию, которая, как сказал Сига, впервые вселила в него ощущение, что его профессия принята обществом, – попросил министерство образования запретить продажу живых бабочек и жуков в универмагах. Сига заявил, что эта торговля поощряет школьников жульничать при выполнении летних заданий. Учителя не умели отличить покупных насекомых от пойманных в дикой природе; более того, добавил Сига, учителя ставят за покупных насекомых более высокие оценки, потому что они в хорошем состоянии. Как смогут школьники чему-то научиться на основе насекомых, если эти насекомые – просто обычный товар? Министр образования согласился с Сигой, и универмаги вернулись к торговле образцами, а также новаторскими и красивыми принадлежностями, разработанными Сигой. Лишь в девяностых, когда стали развиваться зоомагазины насекомых, импорт был либерализирован, а торговля муси активно коммерциализировалась, универмаги снова расширили свой ассортимент жуками.

 

8

Вскоре после того как компания Sega выпустила игру MushiKing, министерство окружающей среды начало рассматривать новый важный законопроект об охране окружающей среды. Закон об инвазивных видах-экзотах был призван закрыть лазейки в законе о защите растений, которые позволили черному каменному окуню, европейскому шмелю и другим нежелательным иммигрантам проникнуть через границы Японии. Дебаты о законопроекте, как и большинство подобных дебатов, немедленно скатились в риторику недопущения чужих и опознавания своих, которую инспирируют словесные формулировки «коренные» и «инвазивные» (та же риторика, побудившая Коуичи Гоку и его коллег самоотождествляться с робким самцом вида Dorcus, которого они принудили совокупляться с его жестокой индонезийской соседкой по камере). Поскольку японская природа часто слыла детерминирующим элементом национальной и личной идентичности, легко понять, почему дебаты вокруг этого законопроекта оказались столь напряженными.

Один из самых спорных вопросов состоял в том, будут ли включены кувагата и кабутомуси в список запрещенных видов, приложенный к новому закону. Защитники природы лоббировали их включение в список, так как их тревожили продолжающиеся последствия импорта жуков и логика коллекционирования в целом. Они давно уверяли, что коллекционирование вредит аборигенным видам, поскольку вырубка деревьев и другие неселективные методы наносят урон ареалам, половозрелые экземпляры изымаются из дикой природы, а иностранные насекомые, выпущенные на волю, потенциально наносят ущерб.

Представители «бизнеса на насекомых» действовали организованно. Как-никак им угрожали наибольшие потери. Издательский дом Tokai Media, выпускавший журнал Be-Kuwa!, спонсировал некоммерческую организацию «Общество Сатояма», которая постаралась мобилизовать индустрию для превентивной кампании экологического просвещения, включавшей в себя статьи в специализированных журналах, лекции, распространение плакатов и листовок, где пропагандировалось бы бережное отношение к жукам, учреждение клубов коллекционеров на местах. Организация обещала коллегам гонорары за лекции и сулила, что просветительская кампания расширит круг покупателей.

Люди из Mushi-sha выступили на слушаниях в качестве свидетелей-экспертов. По их оценкам, в Японии было от десяти до двадцати тысяч заводчиков-любителей, еще сто тысяч взрослых людей (преимущественно мужчин средних лет), которые держали жуков, а также миллионы детей, растивших насекомых из яиц. Они заявили: поскольку в Японии на данный момент циркулировало, по их подсчетам, до пяти миллиардов жуков-экзотов, говорить о контроле импорта стало бессмысленно. Подлинная опасность исходила не от насекомых, ввозимых в страну, а от тех, которые уже оказались на ее территории. Контроль всего лишь навредит дидактической и нравственной пользе от коллекционирования. Они, как и их союзники по обществу «Сатояма», вызвались повлиять на ситуацию – а именно провести разъяснительную кампанию среди своих клиентов, чтобы те поняли, чем чревато оставление их насекомых в дикой природе.

На третьих публичных слушаниях стало очевидно, что бизнес и его союзники победили. В окончательный документ были включены лишь немногочисленные виды жуков, да и то в категорию «Требующие осторожного отношения», которая не предполагала четкого запрета [517]. Однако защитники природы участвовали в более масштабной битве, направленной не только против коммерциализации коллекционирования. Многих коробило бессмысленное, на их взгляд, уничтожение живых существ ради колоссальных частных коллекций ученых (например, Такеси Ёро). Их волновало, как действует санкционированное убийство животных на нравственность детей. Несколько лет они добивались, чтобы школы перестали давать детям летние задания в форме энтомологических проектов, и в Токио и других местах усилия экологов увенчались успехом.

Услышав об этом, я тут же подумал о Куватане и его мечте об отцах, сыновьях, кувагата и кадзоку сервисе. Но таким коллекционерам, как Ёро и Окумото, тоже пришлось оправдываться. Как-никак они одновременно ученые и любители насекомых, подобно Фабру, не так ли? Неужели их не настораживает бум жуков? Разве они – возможно, даже больше, чем защитники природы, – не стремятся пропагандировать чуткую и творческую любовь к природе, особенно среди детей?

Да, согласились они, коммерциализация кувагата нанесла им большой вред, хотя снижение численности объясняется не только чрезмерно активным отловом жуков, но и, в равной мере, уничтожением ареалов при застройке территорий. Однако в целом коллекционирование никак не влияет на других насекомых: их популяции попросту слишком многочисленны и размножаются слишком быстро. Убийство – более серьезная тема. С точки зрения Ёро и его друзей, подлинно глубокие отношения с другими существами – это плод межвидового взаимодействия, а не разлучения, нужно не отказываться во имя некоего патерналистского контроля от коммуникации, а радикально менять сознание (эта перемена происходит, когда человек ценой трудностей и испытаний обретает «глаза муси»). Чтобы находить насекомых, ты должен их понимать, ты должен отыскать путь к их образу жизни. Сосредоточенное внимание, без которого не войдешь в их жизнь, достигается путем обучения – обучения не только энтомологии, но и философии. Оно дарует знание природы, неотделимое от привязанности к природе и экспансии человеческого мира. Убивать насекомых больно, но это занятие, наполненное глубоким смыслом. Вторя Корнелии Хессе-Хонеггер, Ёро сказал нам, что теперь у него предостаточно насекомых. Он перестал их убивать. Окумото сказал нам, что никогда не убивает насекомых, а просто ловит их живьем, а на булавки накалывает только после того, как они умрут своей смертью.

Усуке Сига тоже испытывал это беспокойство. Однажды, в годовщину открытия своего магазина, он пригласил буддистского монаха приехать из гор в Токио и совершить обряд куио, чтобы утешить души мертвых. Вместо фотографий покойных он разложил образцы. Вместо любимой еды людей разложил корм для насекомых. Это было в тридцатые годы, семьдесят лет назад. Чувство вины за других существ, говорит он, интуитивное понимание того, что нехорошо убивать живых существ, ему далеко не внове. Он пытается не переживать по этому поводу, но ему никуда не деться от этого чувства. Часто он гадает, что лучше: прожить всего один день в качестве поденки или существовать в качестве образца сотни лет.

Я рад, что познакомился с насекомыми, говорит Минору Ядзима. Усуке Сига тоже этому рад; он добавляет, что познакомиться с ними несложно. Всё, что вам нужно, – это лупа и сачок (возможно, один из его недорогих складных карманных сачков).

Наблюдая за крошечными насекомыми, пишет Сига-сан, вы глубже заинтересуетесь природой и станете находить в окружающем мире больше поводов для радости и удовлетворенности. Поистине нет ничего лучше, чем знакомство с насекомыми. Взаимоотношения человечества с природой начинаются с насекомых и кончаются насекомыми, пишет он. А потом добавляет: именно такова моя жизнь.