— Мама, ты же это не всерьез? Ты только подумай! Мне тридцать семь лет. Не могу же я взять и перечеркнуть все, что я сделала за…
— Причем тут возраст? Чушь. Предоставь мне здоровый аргумент, что-то разумное!
— Я хочу… Что мне сказать? Хочу жить собственной жизнью!
— Она у тебя будет! Мы поделим этажи, и получатся две квартиры. Если одного этажа тебе для собственной жизни не достаточно, то и не знаю, что сказать. Делить будем только чердак и подвал, и, по-моему, не так-то трудно изредка встречаться на лестнице. Боже мой, Турюнн, у тебя крошечная квартирка в многоэтажке на окраине, а ты отказываешься от половины виллы в престижном районе! И при этом никаких расходов, кроме оплаты ремонта, от тебя не требуется.
— У меня появился мужчина. Может даже, из этого что-то выйдет.
Мать опустилась на диван и зарыдала с протяжными завываниями. Лак на ее ногтях потрескался и облупился, она сидела в одних колготках и коротком ярко-зеленом бархатном джемпере. Она собиралась на встречу с подругами, когда неожиданно появилась Турюнн, заехала из вежливости после работы, чтобы продемонстрировать добрую волю, что, мол, она может приехать и без жалобных звонков.
Она так хотела, чтобы жизнь вошла в колею, доказать матери, что та может быть частью ее привычных будней, и все равно все оборачивалось драмой. Вот и в этот раз: мать хотела представить ей чертежи за воскресным обедом, но не удержалась и показала их немедленно.
— Ты разве никуда не собираешься? Уже восемь часов.
— Мужчина, значит. И ты собираешься… это серьезно? Турюнн, это серьезно?
— Возможно.
— Но половина этого дома — сто двадцать квадратных метров. Разве этого недостаточно для мужчины? Любого мужчины?
— Не для любого.
— Да, ты права. Не для Гюннара, например, — согласилась мать и перестала плакать. Вместо этого она пристально посмотрела красными от слез глазами на Турюнн. — Значит, не хочешь?
— Мне кажется, нам обеим не стоит…
— Мы же мать и дочь? Что здесь плохого?
— Гюннар хочет продать дом. И мне кажется, ты все это затеяла, чтобы как-то…
И тут зазвонил мобильник. «Хороший, плохой, злой».
— Я выйду на лестницу, — сказала она и выбежала наружу.
— Да уж понятно, кто звонит! — крикнула Сисси ей в спину. — Сомневаюсь, чтобы ты так же лихо кидалась к телефону, когда звоню я!
Они договаривались, что она приедет в девяти. «Может быть, он хочет, чтобы я чего-нибудь купила по дороге», — успела она подумать прежде чем ответить на звонок.
— Привет! — весело сказала она. — Ты так по мне соскучился?
Он не ответил на эти слова, сказал только, что встретиться не получится, обстоятельства мешают, и голос у него был обеспокоенный и какой-то странный.
— Что мешает встретиться? Мне что, не приезжать? Мне ничего не мешает, кроме истеричной матери, — ответила она, сохраняя веселый тон.
У него гости, и все как-то сумбурно, ей лучше не приезжать.
— Что за гости?
По телефону сложно объяснять.
— Я могу приехать позже. Когда гости уедут. Это даже удобнее, тогда я успею постирать вещи и все такое.
Нет. Лучше увидеться завтра.
— Окей. Тебе не будет одиноко под одеялом? — сказала она, засмеялась и вдруг удивилась, откуда у нее взялись на это силы.
Он сказал, что позвонит, и повесил трубку.
Она глубоко вздохнула и заскользила взглядом по крышам окрестных вилл, блестящими хлопьями повалил снег. Она почувствовала, как у нее перехватывает дыхание, и вовсе не от начинающегося плача, от чего-то другого. Может быть, от страха.
В гостиной на диване сидела мама с рюмкой коньяка.
— Хочешь выпить, дружок?
— Я за рулем, ты же знаешь.
— Поезжай домой на такси. Я оплачу. Или, может, ты в другое место собралась?
— Может, и в другое.
Она сходила на кухню за минералкой.
Когда она вернулась, мать уже опустошила одну большую рюмку и наливала следующую.
— Ты что, хочешь напиться? Ты же куда-то собиралась? И потом, очень нелепо вальсировать тут в одних колготках.
— Пока ты говорила со своим любовником, я отказалась от встречи, — ответила мать и опустилась на темно-зеленый бархатный диван с персиково-черными подушками. Казалось, она выпала из пространства, худая, морщинистая, бледная. Колени под колготками напоминали маленькие сморщенные обезьяньи мордочки. Она начала стучать этими коленями друг о друга, снова и снова, спрятав руки между ног, и отвернулась, будто обиженный ребенок.
— Зачем, мама? У тебя милейшие подруги, а ты не хочешь с ними общаться?
— Я хочу общаться с дочерью, а вот она, очевидно, этого не хочет! — ответила Сисси и посмотрела Турюнн прямо в глаза.
— Я ведь заскочила на секунду! Или нет? — спросила она. — Ты так изменилась, раньше ты такой не была. Всегда очень независимая, все улаживала, и никогда у тебя не было времени, если я вас с Гюннаром куда-то звала.
— Вот именно! Нас с Гюннаром. А теперь осталась я одна, а это не так интересно.
— Мама…
— Ты часто с ним встречаешься? — спросила мать и посмотрела на Турюнн.
— С Гюннаром? Нет, совсем не встречаюсь…
— Ее зовут Мария. Я тут немного разузнала. У нее большой дом, в котором они живут. Ты там была?
— Нет!
— Не верю. А если бы Гюннар предложил тебе половину дома, спорю, что ты бы не сомневалась ни секунды.
— Пожалуй, я пойду. Если ты собираешься тут напиваться и вести себя по-свински. Раньше ты целый час могла с одной рюмкой коньяка просидеть.
— Тогда я сидела вместе с Гюннаром и коньяком.
— Я всегда считала тебя сильной женщиной, мама. А теперь ты просто… развалина какая-то.
— А кто виноват? Можно спросить?
— Я не вижу прямой вины Гюннара в том, что ты погрязла в жалости к самой себе.
— Так кто же меня пожалеет, если не я сама? Ты меня жалеешь? Гюннар меня жалеет?
— Мама… Я не понимаю. Ты что, хочешь, чтобы тебя жалели? Ты этого хочешь? Тебе не кажется, что это как-то… нездорово?
— Немного сочувствия еще никому не мешало.
— У тебя этого сочувствия — лопатой можно грести! Я тебе вот что скажу, если ты и с подругами так себя ведешь, ты их потеряешь! Всех, одну за другой. Хуже нытиков ничего не бывает. Никто не хочет общаться с нытиками!
— Уходи! Вон! Иди!
Мать нетвердыми шагами выбежала за ней в прихожую, пока Турюнн, стоя на одной ноге, застегивала молнию на сапоге.
— Турюнн! Не уходи!
— Мне пора.
— К этому мужчине?
— Может быть. А может, домой, звонить отцу. Он не ноет, только ругается, что намного лучше.
— Из-за своей ноги?
— Нет, не из-за ноги, а из-за того, что не может работать.
— Маменькин сынок…
— Уже нет. Она умерла, так ведь?
— Маменькин сынок на всю жизнь остается маменькиным сынком. Нога заживет. А вот мужья не отрастают заново.
— Ему по-любому несладко.
— Ты, никак, собираешься к нему поехать? — спросила Сисси.
— Я думаю об этом. Надо бы. Но я веду несколько курсов. Мне сейчас не вырваться.
Мать облокотилась на стену и вздохнула:
— Ты серьезно, Турюнн? Ты думала туда поехать? Ты же только что была там, на Рождество? И ты нужна мне здесь.
— Ему я нужна больше, чем тебе.
— Да что такое ты говоришь! — возмутилась мать, и в голосе ее прозвучали новые для Турюнн истерические нотки. — Это я, я тебя воспитывала! А он плюнул! Плюнул! И тут он возникает на пустом месте, когда тебе уже почти сорок и заманивает смертельно больной бабушкой, которую ты никогда не видела, и вдруг ты решаешь поехать в нему и заниматься этими свиньями, только потому, что он поранил ногу?! А я сижу тут и не знаю, что делать, когда вся жизнь пошла прахом! Ты что, не понимаешь, какую он причинил мне боль, и сколько я одна для тебя сделала? А? Ты сама-то понимаешь, что ты сейчас сказала?
— Поговорим завтра. Я позвоню, — ответила Турюнн и поспешила выйти. Даже со значительным количеством коньяка в крови мать понимала, что не может выскочить следом в одних колготках. В этом квартале было непозволительно демонстрировать общественности свои чувства. Мать осталась в дверях. Даже не помахала в ответ, когда Турюнн попрощалась с ней из машины. В машине Турюнн включила «R.E.M.» на полную громкость, так что колонки задребезжали. Она поехала, стуча ладонью по рулю. Позвонить, что ли, Гюннару и умолять его вернуться к матери, лишь бы ее саму оставили в покое? Если бы только можно было прямо сейчас отправиться к Кристеру и превратить ярость в плодотворную энергию. Броситься на него еще в прихожей и удивить. Какая-то машина прижалась вплотную, пытаясь проскользнуть в промежуток еле пригодный для трехколесного велосипеда, она отчаянно забибикала, гудела и гудела, пока та машина не снизила скорость и кто-то не пригрозил ей кулаком. Тогда она опомнилась, перестроилась в левый ряд и прибавила скорость, прочь от всех.
Прочь от всех. Кроме Кристера.
Вовсе не курсы на работе удерживали ее от поездки на север, а Кристер. У нее было полно знакомых собаководов, которые могли бы ее подменить, даже на курсах для щенков. Их она дрессировала смотреть в глаза, ждать перед миской с едой и отпускать хозяина, когда тот не хочет больше играть. Щенки продвигались вперед уверенно, впрочем, не без временного регресса. Она ими гордилась. И лишь Неро был исключением, только подтверждавшим правило, его целью было исключительно самоутверждение. Если его хозяева продолжат баловать его, будет уже невозможно заставить его поменять свою роль, и придется его усыпить. Она даже думала забрать его к себе на пару недель, чтобы переломить его самоуверенность, но понимала, что, пока хозяева сами не возьмутся за ум, это только отложит решение проблемы.
Она заперлась в квартире. У Маргрете было темно, ее не было дома. Что она только что сказала маме о подругах? Как легко давать советы другим. Если с Кристером ничего не получится, она приползет к Маргрете за утешением, при том, что сейчас почти с ней не видится…
Она запустила стиральную машину, немного попылесосила, сварила чашку кофе, села за компьютер и оплатила счета через Интернет, прибралась на кухне, отдраила унитаз, вышла на веранду, посмотрела на падающий снег, на замерзшие ветки в цветочных ящиках и зашла внутрь.
В одиннадцать она вышла из квартиры и спустилась на лифте в подземный гараж.
На последних поворотах перед его дачей она заметила следы маленькой узкой машины на свежем снегу. За домом стоял только его «Лэндкрузер», гости уехали. Снег приглушал звуки, она припарковалась рядом с его машиной, заглушила двигатель и тихо сидела, проверяя, не услышал ли он ее. В гостиной горел свет, его мерцание выдавало растопленный камин. Собаки залаяли. Черт! Свежий снег их не обманул. Она поспешно выбралась из машины и помчалась мимо ограждения.
— Тсс! Это я. Тише. Тише…
— Эй! Кто здесь?
— Только я.
— Турюнн?
Он развернулся и первым зашел в прихожую. Чего раньше никогда не делал, всегда пропуская ее вперед.
— Мне не надо было приезжать, — сказала она ему в спину. — Я знаю. Но я испугалась. Ты так… странно говорил со мной по телефону.
— Потому что не хотел разговаривать. Хотел только предупредить. Чтобы ты не приезжала.
Его широкая и немного сутулая спина пряталась под серым вязаным свитером. Он сел за обеденный стол, она тут же заметила, что за столом сидело двое, и гостем была женщина. Она не знала, как догадалась, возможно, по сложенной салфетке на одной из тарелок. Салфетка лежала очень красиво и аккуратно.
— Она беременна, — сказал он.
— Кто?
— Садись. Хочешь чего-нибудь?
«Мне все это снится», — подумала Турюнн.
— Воды, — ответила она. — Холодной.
Он встал. Она слышала нескончаемый звук льющейся воды. Зачем-то он давал воде как следует протечь, хотя, как она знала, здесь холодная вода шла сразу же. Он принес стакан и поставил перед ней, отводя взгляд.
— Кто?
— Я был с ней на собачьих бегах в конце ноября, так что не думай, что я… Просто какой-то вечер. И вот…
— Она беременна.
— Да.
— И рассказала тебе об этом только сейчас? В конце февраля? Она же знала об этом целую вечность.
— Да.
— Но, Кристер, — сказала Турюнн и протянула руку через стол, чтобы схватить его. Он сложил руки на груди, откинулся на спинку стула и уставился на огонь в камине.
— Я же сказал, что поговорим завтра, — ответил он. — А ты все равно приехала. И это мне кажется как-то…
— Но мы же вместе! И ты должен рассказать мне, что происходит!
Он посмотрел ей прямо в глаза, уперся локтями в стол и сказал:
— Она не хотела мне говорить, пока не будет слишком поздно, чтобы делать аборт. Она хочет ребенка. Не важно, от меня или нет, просто хочет ребенка. И об этом она и решила мне рассказать. Я даже не знал, как реагировать, но она просила меня не беспокоиться, уверяла, что это — ее личная ответственность. Черт возьми! Бабы думают, что… только потому, что у них есть матка, они могут так просто играть чужими жизнями! Не беспокоиться… а моя ответственность… Полная жопа!
— При чем тут жопа? По-моему, очень разумно.
— Конечно, я собираюсь разделить ответственность! Сказал ей, что она, черт возьми, может указать меня в качестве отца.
— Ты так сказал, Кристер?
— Естественно. Я хочу ее поддержать.
— И поддерживать ее во время… беременности и дальше?
— Это же мой ребенок, Турюнн! Она носит моего ребенка! Конечно, я буду ее поддерживать, чтобы все было благополучно! И стану общаться с ребенком, буду ему или ей отцом.
Она допила воду, почувствовала, как холод опускается по пищеводу мимо легких, до самого желудка. Он раскраснелся и был так красив. Волчьего взгляда не было, глаза были круглыми и блестящими. Она встала.
— Ну, я поехала. Все было… прекрасно, Кристер.
— Сядь. Дурында. Нас это не касается, — сказал он, но язык жестов не соответствовал словам. Он сидел, не обнимал ее, не выказывал страсти. Он просто сидел, и собирался стать отцом, и думать мог только об этом.
— Неужели? Нас это не касается? Пока, Кристер. Удачи. Ты будешь замечательным отцом.
Он не стал ее провожать, даже не подошел к окну, когда она уезжала.
Никто не подрезал ее на практически пустынной дороге. Левый дворник потрепался посередине и оставлял следы слипшегося снега как раз там, куда падал ее взгляд.
Она заплакала только дома, стоя голышом перед зеркалом, с зубной щеткой во рту. Чистила зубы она совершенно механически, белая пена капала с подбородка. Ее довело отражение плеч в зеркале. Они были такими узкими и бледными. Одинокими, никто их не обнимает, никто не гладит. Ее плечи, это были ее плечи. Сейчас они завернутся в ночную рубашку и лягут под холодное одеяло, а завтра утром она проснется, и нечему будет радоваться, и по-прежнему с ней будут эти узкие белые плечи.