Глава 1

Оружие он получил вместе с подробной инструкцией. Любая оплошность означала провал тщательно спланированной операции. И потому он слушал и запоминал… Готовящийся на рассвете заговор должен был изменить целые судьбы – и не только его страны, но, возможно, всего Ближнего Востока и даже мира в целом.

Обыкновенный тегеранский парень, он понимал всю значимость возложенной на него миссии в этой непростой политической игре, затеваемой большими политиками. Содрогнувшийся иранский вулкан грохотал с новым бешенством, извергая лаву очередных великих перемен, в огне которой сгорят новые жертвы. И все же, думал он, почему события, меняющие ход мировой истории, должны происходить именно в его, измученной междоусобицами стране? Сколько еще внешних и внутренних конфликтов предстоит пережить этой древней земле, чтобы на ней воцарились мир и порядок? Казалось бы, только вчера в ООН одной из острых тем обсуждения был Азербайджан – яблоко раздора для великих держав, лакомый кусочек, стоивший жизни тысяч невинных людей, и вот уже грядут новые потрясения. Как долго капля нефти в глазах политиков будет стоить дороже крови несчастных простолюдинов?

Ответов на все эти вопросы он не знал. По большому счету, он был всего лишь исполнителем. На его плечи была возложена не менее значительная роль – роль рычага, способного перевернуть мир: стоило лишь нажать на курок пистолета, хитро встроенного неким изобретательным мастером в корпус фотоаппарата.

Возможно, ему придется пожертвовать жизнью; что ж, тогда его имя – имя мученика, шахида – останется в памяти сограждан символом истинной доблести. Его нарекут героем, положившим конец презренной антинародной монаршей династии! Поэты и певцы будут слагать о нем легенды. Великий подвиг простого тегеранского парня увековечат в народной памяти. Его именем иранцы будут нарекать своих детей. Даже, возможно, улицы и площади городов Великой Персии!.. Мысли о посмертной славе уносили его к вершинам.

Он знал, на что идет. И никакие обещанные материальные блага не играли тут никакой роли – слава героя была выше земных наслаждений!

– Дай руку, – седобородый инструктор крепко сжал сухие ладони молодого террориста. – Не дрожишь? Молодец, Насер. Ты смелый парень. Мы не ошиблись, когда выбрали тебя, – инструктор знал слова, какие хочет услышать человек, решившийся на отчаянный шаг. – Не боишься?

– Нет, – Насер улыбнулся краешком губ. – Не боюсь.

Насер Фахрарай не лукавил. Ему не было страшно. Единственное, что он ощущал сейчас, – то острое возбуждение, подавлявшее импульсы всех иных чувств.

– И все же будь осторожен! Самоуверенность может тебя подвести. Пехлевийские ищейки не дремлют. Почуют неладное – не доберешься до цели.

Цена жизни самого Насера уже в расчет не шла. Он и сам понимал: выбор был сделан добровольно.

– Я сделаю все, как вы учили, – его глаза блестели в полумраке комнаты, освещаемой тусклым мерцанием керосиновой лампы.

– Постарайся подобраться шагов на десять. С большей дистанции не стреляй. Медлить тоже не нужно. Чем ближе, тем больше риск, что тебя вычислят и схватят. В толпе полно его людей, и чем ближе, тем больше.

– Да, знаю. Я не подведу.

– Когда ты сделаешь это, весь иранский народ будет молиться за тебя! – с пафосной нотой в голосе сказал седобородый, и его глаза в этот момент были наполнены осознанием великой миссии, возложенной на них. – Ты станешь героем нации.

Он поцеловал Фахрарая в лоб и почти торжественно протянул фотоаппарат, обернутый в большой черный платок – такими иранские женщины покрывают свои головы.

– Помни! Чем бы все ни закончилось, ты не должен попасться им в руки живым! Думай о товарищах. Ты не имеешь права на предательство.

– Нет, учитель, живым меня не возьмут.

– Да благословит тебя Аллах!..

Инструктор задул лампу, и комната погрузилась в беспросветный мрак. И лишь по легкому скрипу двери и полоске утреннего света, упавшей на узор ковра, можно было догадаться: террорист Насер Фахрарай вышел из дома, предавая себя роковым обстоятельствам февральского утра четвертого числа.

* * *

Молодой шах стоял перед зеркалом.

Жеманно порхая возле монаршей фигуры и напоминая яркого махаона, хлопотливо облетающего благоуханный цветок, придворный куафер колдовал над его шевелюрой.

Послышался стук. Стоявший у двери офицер охраны в чине полковника лениво приоткрыл створку, едва заметно кивнул и снова закрыл дверь.

– Ваше Величество, все готово к выезду.

Шах не ответил.

Он любовался своим отражением. Вытянул губы, надул щеки, повернул голову в одну сторону, в другую… Бритье без порезов, прическа на месте, мундир тоже сидит безупречно.

Поскольку никаких заслуг перед отечеством Мохаммед Реза пока не имел (а многие считали, что он не обладает и задатками, необходимыми для завоевания подобных заслуг), шах справедливо полагал, что, выходя к толпе, собравшейся у Тегеранского университета, он, по крайней мере, должен идеально выглядеть.

– Свободен, – вяло произнес шах.

– Слушаюсь, – кивнул парикмахер и бесшумно удалился.

– Поехали, Мухтадир, – так же вяло скомандовал Мохаммед Реза и неторопливо направился к двери.

* * *

– Едут!

При появлении кортежа толпа загудела, как будто кто-то постучал палкой по дремавшему прежде улью.

В числе взглядов, любопытно и жадно устремленных в сторону приближавшихся автомобилей, был и холодный взгляд Фахрарая, как бы между прочим смотревшего в видоискатель своего фотоаппарата – оружия смерти с затаенным пистолетным стволом. Кто бы прочел его мысли, глядя на эту непроницаемую, начисто лишенную всяких эмоций физиономию? Это сегодня, с помощью специальной техники легко вычислить вызвавшего подозрения странного типа из многотысячной толпы – по едва уловимым движениям, взглядам, жестам, но в ту пору, в середине двадцатого века, это было за гранью возможного.

Итак, никто не обращал внимания на парня с фотоаппаратом. И уж тем более никому не приходило в голову, что Фахрарай имеет столь дерзкое намерение – убить правителя Ирана!

– Да здравствует шах! – взорвалась толпа криками, когда Пехлеви вышел из машины.

Шах слабо улыбался, приветствуя свой народ едва заметными кивками. Охрана образовала плотное кольцо вокруг монарха, ограждая его от ликующей, безудержной толпы.

И тут вдруг вся эта суета с протягиванием рук, взвизгами, бросанием цветов, вся эта давящая сутолока приобрела в глазах Насера Фахрарая вид некой отстраненной пестрой картинки, в которой ему была отведена роль непричастного к происходящему наблюдателя. Он видел все, что творилось, и даже предугадывал каждое новое движение в толпе со стороны, словно из иного пространства, причем одновременно с разных точек – и справа, и слева, и сзади, и сверху…

Толпа теснилась. Все они были словно марионетки – с разинутыми ртами, смеющимися лицами… А вот и тот, с плотно стиснутыми челюстями – молодой репортер с зажатым в руках фотоаппаратом. Он пробивается к шаху как можно ближе, ближе…

В какой-то момент Насер поймал на себе испуганный взгляд монарха… Щелк. Мохаммед Реза зажмурился, отшатнулся, лицо его исказилось… и так же мгновенно исказились лица офицеров охраны. Теперь он видел их замедленные, как в старом кино, движения: руки тянулись к кобурам, чтобы выхватить оружие и направить на этого молодого репортера с камерой в руках… Репортера? Да нет же – террориста, из фотоаппарата которого начали вылетать не милые «птички», а смертоносные пули!

Затем он увидел облака дыма, застлавшего взор, услышал несколько оглушительных выстрелов. Зато вой испуганной толпы почему-то ускользнул от его слуха. Люди разбегались, кто-то прятался за колонны, кто-то просто ложился на землю, наивно полагая, что если он обхватит голову руками, то спасется от шальной пули. Женщина упала прямо на лестнице! – ничего страшного, обыкновенный обморок…

Он с интересом следил за тем, как охранники шаха дырявили пулями тело террориста. Он не только видел это окровавленное тело, но и неким странным образом ощущал на себе стекающие горячие струйки крови, его ноздри щекотал этот дурманящий запах парной крови… Неужели вот эта безжизненная плоть совсем недавно была им самим?… Выходит, это он истекает кровью, наблюдая за собой откуда-то сверху и не понимая, почему нет боли?… Неужели он уже умер? Так быстро и легко? Невероятно!.. А что же тогда случилось с шахом? Ведь он явственно видел, как этот, недвижно лежащий сейчас в луже крови парень все же успел сделать несколько выстрелов! Убил ли он Пехлеви? Совершил ли задуманное? Стал ли героем? Нарекут ли его мучеником, погибшим за великую идею?…

Об этом Насеру Фахрараю оставалось лишь догадываться – если, конечно, мертвые способны хоть о чем-нибудь догадываться. Равно как и о том, какие последствия вызовет только что случившееся покушение в судьбе великой страны, готовой на очередном витке своей истории снова окунуться в пучину хаоса, политических убийств, интриг, сиюминутных свержений и монархических реваншей.

Не успел дым рассеяться, а шахский кортеж уже сорвался с места, унося с собой шаха, получившего незначительное ранение в щеку. Кортеж умчался, растворившись в улицах, как растворяется в кустах заяц, счастливо избежавший охотничьей пули.

Движение уже было перекрыто, площадь оцеплена, и случайные прохожие уже не раз пожалели, что оказались в той толчее, – теперь-то им стало известно, что означает оказаться под подозрением полиции в соучастии в заговоре…

Окровавленный труп Фахрарая лежал на асфальте. Фотограф доделал последние снимки. Один из офицеров охраны брезгливо поднял голову убитого за ухо, внимательно посмотрел в его остеклевшие глаза.

– Явный тудеист, – заключил он вслух, а затем, оставив голову в покое, извлек из кармана Фахрарая стопроцентное подтверждение своей догадки – членский билет коммунистической партии Ирана «Туде». Обшаривая карманы, офицер по неосторожности замарал кровью свою белую перчатку. Выругался, пнул труп ногой. «Чертов тудеист! – подумал он. – Из-за этого шакала теперь будут шерстить всю охрану. Опять проверки, дознания…»

И в самом деле, куда подевалась их хваленая бдительность? Как так вышло, что убийца оказался в пяти шагах от шаха? Почему допустили такую оплошность? Непреднамеренно? А может быть, наоборот – с умыслом?… Разве кто-нибудь вспомнит теперь, что они сами стояли под пулями террориста! Только воля провидения помогла им избежать неминуемой гибели! Повернись дело чуть иначе, и рядом с мертвым террористом лежали бы их собственные тела! А то и труп владетеля иранского престола!..

– Забирайте эту падаль, – зло приказал он солдатам. – Уезжаем.

 

Глава 2

Приручить хищную свору – вот как шахиншах называл необходимость обуздывать гнев… Ему по сану положено хладнокровно относиться и к щедростям судьбы, и к ее ударам. Но в этот час Мохаммеду Резу было не до этикетов великих правителей – смесь ярости, недоумения, страха, злобы одолевали его! Они бурлили в нем и клокотали. Вырвавшаяся наружу, эта смесь способна была бы принести куда больше вреда, нежели пользы. Шах это знал, и потому медлил с вопросом. Он и так не проронил ни слова все это время – пока смывали кровь с лица, пока обрабатывали рану…

Тяжело и громко дыша, шах откинулся на мягкие подушки дивана, расстегнув верхние пуговицы еще не скинутого с себя мундира. Того самого мундира со следами неудавшегося заговора. Промелькнувшая мимоходом мысль на мгновение утешила его: впоследствии этот мундир выставят в Тегеранском офицерском клубе как символ преданности шаха своей стране и его готовности пролить за нее кровь…

Наконец шах заговорил.

– Жду объяснений, – свирепый его взгляд был устремлен в сторону полковника Мухтадира Икрами.

– Мы найдем виновных, Ваше Величество, – побледневшее лицо Икрами выдавало его тревогу, и не только за свое положение, но и за жизнь.

– Один из них мне уже известен, – нарочито вяло, с хрипотцой процедил Пехлеви сквозь зубы.

– Он мертв. Мы застрелили его, – оправдываясь, ответил телохранитель шаха.

– Он меня мало интересует – мертвецы не раскрывают тайн. Я вижу виноватого перед собой, – монарший указательный перст метнулся в сторону Икрами. – Твоя оплошность чуть не лишила Персии своего шаха.

Пехлеви встал с дивана, и голос его стал набирать обороты в такт обвинительной речи:

– Мне нет еще и тридцати, полковник. Я еще не успел произвести на свет наследника престола, и в это проклятое утро все рухнуло бы, будь этот мерзавец немного точен.

…Еще не остудивший его пыл недавний развод с первой женой, дочерью египетского короля Фуада, добавлял гневных ноток в речь Пехлеви. Несмотря на то, что у Мохаммеда и бывшей шахини Фавзийе росла дочь Шахназ, вопрос о прямом наследнике был для него костью в горле. Для Персии необходим был наследник мальчик – за тысячелетия существования различных монарших династий Персии женщины так и не получили права официально наследовать престол великой империи. Чем вызывали явное осуждение английской стороны. Пехлеви, конечно, делали попытки модернизировать свою страну, даже обеспечили женщин равными правами, но назвать дочерей прямыми наследницами персидского трона никак не вязалось с их многовековыми устоями…

Сегодня утром одна шальная пуля могла прекратить ветвь Мохаммеда Реза. Случись так, престол перешел бы к другим его многочисленным родственникам, коих у его отца, основателя династии Реза-шаха, было предостаточно. Да и то при лучшем раскладе для Пехлеви. В худшем – империю ожидало появление новой монаршей фамилии, схожей по рождению с династией Пехлеви. Или же вовсе к упразднению в Иране института монархии в целом. Что и произошло – тридцатью годами позже.

– Куда смотрели мои люди? – шах терял самообладание, лицо его побагровело, но уже не от крови, а от наплыва ярости и злобы. – Как этот негодяй смог войти в толпу и пронести оружие незамеченным? Чем ты это все сможешь объяснить?

– Я верой и правдой служил вам и вашему отцу, правитель, – голос полковника был тверд, хотя он с трудом сдерживал предательскую дрожь. – Я был рядом с вами, когда он стрелял в вас. Хвала Аллаху, все мы живы. Даю слово чести, мы найдем всех, кто замешан в этом гнусном заговоре. Мерзавцы будут наказаны. Им не удастся избежать кары, шахиншах.

Пехлеви отвернулся и устремил взгляд на висящий портрет своего отца – Реза-хана, усопшего в изгнании повелителя… Отец с гордостью взирал на окровавленный мундир сына. Теперь тот выглядел как настоящий шах.

– Кому, кому я успел навредить, Мухтадир?! – он обреченно качал головой. – Кому нужна моя смерть?

– Коммунистам, шахиншах. Ваша корона не дает им покоя. Они до сих пор не могут простить вам свое поражение.

Икрами намекал на потопленное в крови народное движение в провинции Азербайджан два года назад.

– Если бы только коммунистам, – задумчиво произнес Мохаммед Реза, а затем резко повернулся в сторону полковника. – Вы узнали его имя?

– Да, Ваше Величество. Насер Фахрарай. В его кармане мы нашли членский билет «Туде».

– Получается, они решили проверить меня на прочность? Хорошо, я покажу, насколько крепким и безжалостным к врагам Ирана может быть их шах. – Пехлеви одернул свой окровавленный мундир. – Великий Аллах защищает меня, значит, я нужен своему народу. Он посылает мне знаки, которые я должен распознать и решиться на действия. Если я проявлю слабость, Он меня не простит и больше не даст шанса выжить. Всевышний мудр, но не прощает глупых людей. Ты понимаешь меня, Мухтадир?

– Вы имеете в виду репрессии членов «Туде»…

– И не только «Туде», – шах сжал кулаки, исподлобья взирая на своего телохранителя. – Всех врагов Пехлеви! А значит, Ирана в целом.

Чудодейственное спасение монарха в одночасье запустило ржавый механизм в действие: слабый, нерешительный, получивший трон в наследство как разменную монету взамен отказа отца от персидской короны, Мохаммед Реза вдруг неожиданно сам захотел властвовать. В этот час он чувствовал в себе клокочущий зов крови.

– Я требую ввести в стране чрезвычайное положение. Если для наведения порядка нужно будет повесить на улицах Тегерана сотни коммунистов, мы это сделаем. Пусть больше никто не усомнится в моей решимости покончить с предателями в моей стране.

Казалось, что устами известного своим безволием Мохаммеда Реза говорит его воинственный отец. Словно на короткое время огромный казак Реза-хан, добывший власть с шашкой в руке и пулеметом «Максим», вселился в хрупкое тело сына. Сына, осваивавшего науки в швейцарском пансионе «Ле Роси».

– Я полагаю, у нас не так много времени, чтобы медлить, – Пехлеви сделал легкий жест кистью, глядя в пол, что означало конец разговорам и начало новым арестам.

Икрами вышел. Молодой шах присел на диван и прикрыл глаза рукою, стараясь подавить приступы сильнейшей головной боли.

* * *

Помощник советского посла в Иране Рустам Керими не без тревоги просматривал свежие номера иранских газет, главной темой которых стали события последних двух дней. Снимками Пехлеви, шахской охраны и застреленного террориста пестрила вся иранская пресса. Даже иностранные газеты не упустили шанс разместить снимки окровавленного пехлевийского мундира на своих полосах.

Советскому дипломату не нужно было вникать в каждую строчку, чтобы понять, кто станет главным подозреваемым в неудавшемся покушении на Мохаммеда Реза. Несложные умозаключения позволяли сделать вывод, что совсем скоро с ним выйдут на связь – кто-нибудь из близкого окружения Пехлеви.

В случае дипломатического, политического кризиса или подобного рода происшествий некие влиятельные персоны пытаются вне официальных встреч прояснить ситуацию, стараясь найти односложный ответ на главный вопрос: кто повинен? Обычно после таких встреч в дело вступают официальные органы, включая МИД страны с вручением нот и демаршей. Это в случае, если сторонам не удается договориться и убедить друг друга в своей лояльности. Или хотя бы в нейтралитете.

Почти в самом начале рабочего дня в кабинете помощника советского посла зазвонил телефон.

– Это Керими? – грубый мужской голос в трубке напряг и без того натянутые нервы Рустама.

– Да, – помощник посла всегда старался отвечать кратко и по возможности без проявления излишних эмоций.

– С вами говорит Мухтадир Икрами.

– Я узнал вас, полковник, – Керими нередко приходилось встречаться с человеком на том конце провода. Они были знакомы и относились друг другу с определенной долей уважения – насколько могут уважать друг друга солдаты с противоположных окопов.

– Думаю, вы не откажете мне в моей просьбе встретиться?

– Во дворце шаха?

– Нет. Для начала выберем окраину города.

– Я должен прийти один? – насторожился Керими. После того, как его пару раз похищали на улицах Тегерана люди Сейида Зияддина, он стал избегать прогулок.

– Ваше право, – уступил Икрами. – Но будет лучше не привлекать лишних свидетелей. Я тоже буду один.

– Хорошо. Назовите время и место.

– Восемь вечера. О месте вам сообщат за два часа до встречи.

Рустам слегка отдернул штору – как бы ему сейчас хотелось увидеть падающие хлопья снега… «Надо будет сообщить послу и после подготовить отчет о разговоре. Боже, как это мне все осточертело, но выбора нет. Как говорил мой бывший инструктор Яков Привольнов, «или все или конец».

* * *

В таких случаях Рустам нанимал машину с простыми тегеранскими номерами и садился за руль сам. Не обязательно, чтобы на встречах подобного рода автомобили советского диппредставительства засекались на пленку. Он ехал один, без какого-либо сопровождения. Заряженная «ТТ-шка» в кармане его пальто – это скорее так, для самоуспокоения. Хотя в душе Керими понимал, что сегодня использовать пистолет по назначению не придется. Да и вряд ли после личного звонка офицера шахской охраны его стали бы похищать. Или, того хуже, убивать. Рустам Керими стал слишком заметной фигурой, и его насильственная смерть могла бы вызвать не меньшей политической бури, чем покушение на самого шаха.

Рустам уже знал, как развернется их диалог. В глухом, безлюдном месте между советским дипломатом и телохранителем Мохаммеда Реза Пехлеви затевалась хитроумная словесная перепалка. Но он задаст пороху этому матерому тактику…

На встречу Рустам решил приехать чуть раньше назначенного времени, чтобы лучше узнать местность – сказалась наработанная за годы учения и службы предписанная по инструктажу привычка изучать место встречи. Мало ли каких сюрпризов можно ожидать от старого лиса…

Свернув на обочину, Керими выключил фары и стал вдыхать ноздрями февральский холод наступающей тегеранской ночи. Унылый пустырь, отдаленный от людского поселения, напоминал о бренности этого мира. Голые деревья с тонкими скрюченными ветками, вздымающимися к небу, походили на людей с худыми руками и пальцами. Люди-деревья словно вымаливали у Аллаха прощение за земные грехи и просили, чтобы тот послал мир на их измученную политическими дрязгами страну, стоящую на пороге новой братоубийственной войны. Ветер раскачивал ветки, заворачивал дорожную пыль в юлящие шайтаны, подхватывал сухие кусты верблюжьих колючек, унося их прочь, в безвестность.

Чуть вдалеке маячил силуэт трех скучающих кипарисов на фоне тоскливой безмятежности. Наверное, кто-то из путников-зороастрийцев посадил их здесь очень давно. Они прижились и выросли в этом неестественном, глухом, тоскливом окружении. Керими знал, что по зороастрийской вере кипарис – символ жизни. Вот стоят они тут, словно три зеленые свечи, уткнувшиеся в небесную высь, а вокруг сочится кровь…

Бесконечный, почти безжизненный пустырь уносил мысли далеко-далеко. Нахлынули воспоминания далекого детства… Однажды их класс отправили на экскурсию в пригород Баку, в храм огнепоклонников в Сураханах… Позже он сам, будучи лектором университета, стал водить туда своих студентов. Именно во время этих экскурсий он многое узнал о загадочной религии – Зороастризме, последователи которого жили на территории Азербайджана и Ирана. Перед глазами несколько секунд стояли языки зороастрийского пламени, вырывающиеся из строения сураханского храма. Рустам уже стал чувствовать их тепло, пока яркий свет фар не окатил пустырь своей непрошенностью, захлестнув далекие воспоминания и оживив гигантские тени, брошенные на дорогу «молящимися» деревьями.

Машина остановилась позади автомобиля советского дипломата. Керими заметил номера, принадлежавшие шахской охране. Вероятно, их владельцу, в отличие от Рустама, нечего скрывать и нет никакого дела до мнения других – с кем, когда и в каком мрачном месте он назначает свои встречи…

– Давно ждете? – сухо спросил Икрами, после того как пожал руку Рустама.

– Минут десять, – Керими почувствовал силу в этом крепком рукопожатии, и в памяти тотчас всплыл образ чекиста Якова Привольнова.

Мухтадир был крупным мужчиной. Бывший борец национальной иранской борьбы зорхана, силач, прекрасный стрелок, он являлся начальником шахской охраны и слыл на хорошем счету у династии Пехлеви. Личное доверие отца нынешнего монарха и долгая, относительно безупречная служба позволяли Икрами находиться в числе самых приближенных к Мохаммеду Реза персон. Их избирали тщательно.

Мухтадиру доверяли, несмотря на некоторые его пробелы в работе – он все же был больше костоломом и грубой силой, нежели мудрым тактиком. Однако на эту встречу послали именно его. Взаимопонимание между противниками играло чуть ли не первую роль, так же, как личное доверие. Тут даже запятая без прикрас и изменений будет доложена сюзерену.

– Холодновато, Мухтадир, не желаете сесть в машину? – предложил Рустам и, чтобы не вызвать сомнений насчет лишних ушей, добавил: – В любую.

– Думаю, не стоит. Холодный ветер отрезвляет разгоряченные умы, – Икрами сделал тяжелый вдох, покручивая густые усы. – Мой хозяин в бешенстве, – полковник перешел к сути. – Все эти два дня его мучают кошмары по ночам и страшные головные боли. Я понимаю его состояние, так как сам переживаю примерно то же самое. У меня четверо детей, и в один ничтожный миг они могли остаться сиротами, как и другие дети наших ребят, когда этот ублюдок стрелял в шаха. И в нас, – добавил Икрами с паузой. – Трудно расти без отца, Рустам, не так ли? Сироту может обидеть каждый шакал. Если Фахрараю удалось бы убить шаха, то Иран тоже остался бы сиротой и каждый смог бы безнаказанно обижать и унижать нашу страну. Ведь у Мохаммеда Реза нет еще наследника – после смерти правителя началась бы кровавая битва за персидский трон. Когда же бьются за трон те, кому он не принадлежит по праву, забывается безопасность самой страны…

«Странно, по какому такому праву казак Реза-хан присвоил себе персидский трон?» – Рустам сдерживал ухмылку, слушая напыщенную речь Икрами.

Глухой кашель прервал речь полковника. Керими, заложив руки за спину, сохранял молчание, предоставляя право собеседнику развить логику своей отрепетированной речи.

– Это моя работа, Рустам, – откашлявшись, продолжил Икрами. – И если надо отдать жизнь за Мохаммеда Реза, я это сделаю без раздумий. Я многим обязан Реза-шаху. Это он привел меня к себе, нищего казвинского мальчишку, и сделал из беспризорного борца Мухтадира того, кем я сейчас являюсь – грозным полковником Икрами.

Керими знал про доблести офицера шахской охраны. Не одна душа замучена в этих крепких ручищах, но что поделать – в таком окружении каждый сам для себя определяет правила игры. Икрами, в отличие от многих, эти правила не нарушал. Его называли человеком слова, а потому с ним можно было вести относительно честный разговор.

– Я присягнул своему правителю, пусть душа его покоится с миром, всем своим сердцем. Никогда его не предавал, как не предам и Мохаммеда Реза, что бы там о нем не судачили его недруги. – Мухтадир машинально посмотрел по сторонам, словно искал затаившихся в темноте врагов. – Но четвертого февраля вы перешли красную черту. Это акция намного страшней того, что вы устроили на севере Ирана.

– Безусловно, сущий пустяк, – Рустам понял, что настало время «выпустить паяца», – разве стоит жизнь десятка тысяч беззащитных детей и женщин одного кровавого шахского мундира!

Однако черная ирония Керими разозлила полковника не на шутку:

– Вы тоже переходите грань дозволенного, агайи Керими.

– Я еще не начал свою защитную речь, Мухтадир, чтобы переходить границ. Пока мне только приходится выслушивать поток гневной, обвинительной речи, увы, лишенной логического зерна…

– Может, вы хотите сказать, что террорист, которого мы пристрелили, не коммунист?! – грозная ухмылка появилась на лице полковника. – С легкой руки вашего правительства создана «Туде» – раковая опухоль иранского народа, которая только и тешит себя мыслью скинуть шаха и прибрать власть к своим рукам. Коммунисты все еще не напились нашей кровью? Им мало наших бед? Что еще им нужно от иранского народа?

– Если вы о документе, якобы свидетельствующем о принадлежности Фахрарая к партии «Туде», то это для наивного читателя столичных газетенок. А для здравомыслящего политика и дипломата, который желает выяснить реальную подоплеку случившегося, – обыкновенная фальшивка.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что сказал. Слишком много необъяснимого и неясного в поступке террориста. Он выходит на столь рискованное дело, зная, что в лучшем случае его схватят, а в худшем – пристрелят, со спокойной душой кладет в карман свой партийный билет… Вы не считаете это очень опрометчивым шагом с его стороны, полковник? Ну же, призовите свою логику. Зачем человеку, покушавшемуся на жизнь шаха, удостоверять свою личность официальным документом?

– В том-то и коварство коммунистов. Тудеисты все четко вычислили, на несколько шагов вперед.

– О, понимаю. Мудрые тактики заговора тоже мыслили категориями нелогичности, а потому решили пойти на столь рискованный и своеобразный шаг как афиширование собственного заговора. А не кажется ли вам, что это означает попытку запутать следы? Ведь что получается: все подумают, что членский билет – фальшивка, а мы специально привяжем эту приманку так, чтобы те, для кого она припасена, проглотили ее еще глубже. Или наоборот, документа не было вовсе, а его просто подкинули, чтобы развязать репрессии в отношении активистов «Туде».

– Хочу вас разочаровать, Рустам. Мы действительно извлекли партийный билет «Туде» из кармана Фахрарая, иначе терялся бы смысл нашего разговора.

Керими неожиданно вытащил заряженную «ТТшку». В темноте трудно было различить глаза Икрами, слышалось лишь его тяжелое дыхание.

– Было бы очень смешно спастись от пуль террориста и умереть от рук дипломата, – вдруг захохотал Икрами, прерываясь громким кашлем.

Рустам, пропустив мимо ушей слова полковника, сделал выстрел в сторону, громким эхом прокатившийся по тегеранскому пустырю. Все равно здесь ни души, и их никто не заметит. Иногда столь неожиданная разрядка помогает понять, что желает сказать собеседник.

– Поверьте мне, Мухтадир, – Керими опустил дуло пистолета вниз, – у коммунистов очень опытные ликвидаторы. Намного сильнее, чем вы могли бы предположить. Если бы они хотели застрелить Пехлеви, то нашли бы более искушенного стрелка, а не слюнтяя, который умудряется промахнуться с трех шагов. Я никогда не был ликвидатором, но на спор могу даже в кромешной темноте послать точно в цель пять из пяти пуль с расстояния десяти шагов. Не хотите проверить?

– Здесь нет подходящий цели, – буркнул полковник. – Поберегите пули, Рустам, они могут вам еще пригодиться в наше неспокойное время.

– Тем не менее, вы идете по ложному следу. В погоне выдавать желаемое за действительное вы не хотите, или не можете, понять, что Иран снова пытаются втянуть в страшную авантюру. Это неудавшееся покушение – всего лишь прелюдия к будущим потрясениям и новым политическим убийствам, после чего страну начнет лихорадить и бросать из одной крайности в другую.

– И вы, конечно же, хотите нам помочь этого избежать? – усмехнулся Икрами, показывая свое явное недоверие к словам советского дипломата.

– Вряд ли мы будем главными устроителями, полковник. Те, кому нужен хаос в Иране, дадут о себе знать в ближайшие два-три года.

– И кто же это?

– Игроков много. Каждый будет соблюдать свой интерес.

– И шурави не исключение?

– Не хотелось бы вас обманывать, ответив «нет», – Рустам тянул одеяло на себя. – Все будет зависеть не только от нас, но и от желания шаха и иранского правительства учитывать наши интересы. Все-таки мы соседи, Мухтадир, а близкий сосед, как вам известно, роднее дальнего родственника.

– Жаль вас расстраивать, Рустам, но иранцы на своей земле будут действовать исключительно из соображений собственной национальной безопасности и уважения к суверенитету своей страны.

– Смею напомнить, что Насер Фахрарай тоже был гражданином Ирана, – сказал Рустам.

– С предателями разговор у нас будет иным, агайи Керими, – покрутив усы, ответил полковник. – На прощание мне поручено довести до вас слова моего хозяина, что в случае еще одной попытки покушения на шаха мы не ограничимся лишь введением чрезвычайного положения и запрета в стране коммунистической партии. Ответ будет адекватнее, каких бы рисков он нам не стоил, – офицер охраны посмотрел на пистолет Керими. – Спрячьте его, Рустам. Оружие в руках дипломата смотрится нелепо. Лучше держаться подальше от пороха – при воспламенении он может сжечь даже хозяина.

– Я приму к сведению ваш совет.

Обмен мнениями завершился. Каждая из сторон сделала для себя необходимые выводы.

Ветер сменил направление и стал мчаться на запад, неприятно ударяя в лицо мелким песком. Рустам надвинул шляпу на глаза, придерживая ворот теплого пальто левой рукой, а правой продолжал держать заряженный ТТ. Мухтадир был прав: в руках опытного полковника охраны пистолет смотрится куда естественнее. Однако на ночном пустыре тегеранской периферии, в стране, где даже правители не могут спать спокойно, порох лучше держать сухим и не бояться обжечься, когда он воспламеняется… В противном случае ты рискуешь оказаться легкой мишенью.

* * *

« В связи с введением на территории Ирана чрезвычайного положения, а также запрещением деятельности коммунистической партии и санкционированием ареста ее главных активистов предлагаю вывести за пределы Тегерана и даже Ирана некоторых членов партии «Туде», являющихся важным звеном в нашей агентурной цепи. Это поможет уберечь наши связи и использовать их в дальнейшем. Необходимо также принять во внимание, что события в Иране могут иметь самые непредсказуемые последствия в ближайшие несколько лет и влиять на геополитическую ситуацию как в регионе, так в мире целом на долгие годы вперед. Учитывая вышеуказанные факты, было бы целесообразно проводить усиленную работу с иностранной резидентурой по определению дальнейших планов главных игроков в регионе.

Агент «Блюмин»

В шифрограмме в ближневосточный департамент МИД СССР под агентурным именем «Блюмин» скрывался не кто иной, как Рустам Керими. Его шифровки под различными именами – «Дост», «Север»… – периодически информировали Москву о вероятности тех или иных судьбоносных событий в жизни Ирана, могущих иметь решающее значение для определения внешнеполитического курса Советского Союза как в отношении южного соседа, так и главных мировых сил в ближневосточном регионе. Несмотря на предостережение Керими, ряд активистов спасти не удалось: многие были арестованы, некоторые пропали без вести… Кто-то, не выдержав жестоких пыток, погибал или сходил с ума.

Персидский вулкан вновь входил в свою активную фазу, втягивая в свой огненный кратер новые жертвы.

 

Глава 3

Хаджи Али Размара знал цену времени. Умея выждать и полагаясь на волю случая, он получил-таки должность премьер-министра. Впрочем, так же «скоропостижно» он мог потерять ее. Подобное уже происходило до него. И будет происходить после. В смутное время ближневосточной сумятицы легко взойти на олимп власти, но намного легче с него слететь, не говоря уже о том, что порой при этом теряется больше, чем заветное кресло премьера, – теряется здоровье, свобода, жизнь.

Но первое, что терял каждый новоявленный премьер-министр Ирана, пытавшийся по-своему сохранять стабильность в стране, так это свое собственное спокойствие. Такова была дорогая плата, а вместе с ней кара за бремя власти. А власть беспощадна к тем, кому она принадлежит.

Бывший командующий вооруженными силами Ирана генерал Размара понимал это как никто лучше. Это был человек железной дисциплины, привитой ему во время учебы во французской военной академии Сен-Сир, основателем которой являлся великий Наполеон Бонапарт. Али Размара относился к той категории личностей, которые в результате обучения в европейских академиях пытались перенять все самое лучшее из культуры других народов, не забывая традиций, истории и обычаев собственного этноса. Он осознавал пагубность политики Реза Пехлеви, который на свой солдафонский манер прививал западноевропейскую культуру патриархально-консервативному народу Персии. Отдать приказ насильно сдирать с женщин чадру прямо на улицах Ирана, оправдывая это европеизацией одежды своих граждан, мог лишь человек с низким уровнем культуры и кругозора.

Размара был политиком не из их числа, но он и не был шахом. Хотя обладал огромными полномочиями. Он пытался играть на противовесах, стараясь снизить влияние англичан, американцев, шурави и иранской религиозной оппозиции путем поощрений, запретов или незначительных уступок. Порой это вызывало удивление, реже одобрительный ропот, чаще – возгласы недовольства, как со стороны радикальных клерикалов, так и англосаксонских хозяев иранской нефти. Много вопросов, на которые было бы любопытно получить не совсем уклончивые ответы.

Журналисту «Франц-Пресс» тоже было интересно послушать премьера Размара, тем более что французская нефтяная компания имела свои виды на иранские углеводороды.

Двери премьерского кабинета были распахнуты, и в назначенное время, без опозданий журналист «Франц-Пресс» Даниель Жуллен и генерал Размара приступили к интервью. Несколько общих фраз о мировой политике, об отношениях Ирана и Франции, а потом о главном: ситуации в самом Иране, его отношениях с США, Англией, Россией, о трениях в Меджлисе и угрозах физической расправой. Вот что будоражило воображение тех, кто живо интересовался ближневосточной политикой.

Жуллен: Мсье Размара, вас считают очень неудобным человеком для ведения переговоров.

Размара: За свою жизнь я слышал много обидных слов от своих недругов, для которых единственной целью являлось оскорбление генерала Размара. Жаль, что остальное их не интересовало.

Жуллен: Некоторые считают за честь быть неудобным переговорщиком, утверждая, что это почти синоним неподкупности.

Генерал Размара считался кристально честным человеком. Презрение ко всякого рода подношениям, взяткам, ритуальным славословиям, включая склонение головы и лобзание монаршей ладони, отдаляли его от шаха и придворной свиты. Такое достоинство офицера не всегда ценится, и даже напротив – всегда приводит к склокам со стороны многочисленной толпы завистников и недоброжелателей.

Размара : Я понимаю, о ком вы говорите, но требовать справедливости для собственного народа не означает быть неудобным. У меня очень непростая ситуация, мсье Жуллен. Она требует от меня решительных действий во благо Ирана, но некоторые мои сограждане, как и ряд иностранных коллег, воспринимают мою решимость как оскорбление, подрывающее их собственный интерес. Личные дивиденды для них выше страданий миллионов людей, моих сограждан. Только я не могу понять, какие общие интересы могут быть у Белого Дома, Даунинг-стрит, 10 и таких политиков, как Абдол Гасем Кашани, ведущем свои проповеди в стенах Меджлиса так, словно он находится под куполом тегеранской мечети. Такие персоны часто путают политику с религией, и это таит в себе немалую опасность.

О своих внутренних сомнениях относительно шаха и его политики премьер-министр по известным на то причинам в своем интервью умолчал. Равно как и о личных качествах Мохаммеда Реза Пехлеви, отражающихся на его руководстве страной и на отношениях со сверхдержавами.

Жуллен : Весьма образное сравнение Меджлиса.

Размара : Иногда приходится говорить метафорами, чтобы яснее представлять всю драматичность ситуации. Многие требуют от меня национализации нефтяных концессий, не понимая, к каким бедам и несчастьям это может привести. Тысячи людей станут безработными, окажутся без средств к существованию. Они наводнят улицы, протестуя против своего бедственного положения и требуя от правительства кардинальных мер. Угроза политической и экономической изоляции усугубит социальное положение народа еще больше. Легко кричать «Я люблю Иран!», гораздо сложнее доказывать свою любовь на деле. Лжепатриотизм всегда громко слышен, но очень сложно увидеть его благие дела .

Жуллен: Вы против национализации нефтяных концессий, но как понять ваше решение о запрете вещания радиостанции «Голос Америки» на территории Ирана? Насколько этот шаг совместим с заботой о благосостоянии вашего народа? Не усматриваете ли вы в этом риск попасть в политическую и экономическую изоляцию? Оппоненты обвиняют вас в приверженности левым идеям и усматривают в этом угрозу нарастания коммунистического влияния в Иране, хотя очевидно, что отказ от национализации иранской нефти доказывает обратное.

Размара : Я не только запретил антисоветскую и антииранскую пропаганду, которой были напичканы программы «Голоса Америки», но еще и отозвал всех наших молодых офицеров, обучавшихся в США. Я сам прошел обучение во Франции, и такие военные академии, как Сен-Сир, ничем не уступают своим заокеанским учебным заведениям схожего профиля. Никто не может диктовать Ирану свои условия. У моей великой страны всегда найдется выбор, отвечающий ее интересам. И, поверьте, мы всегда найдем достойную замену для учебы своих офицеров. Относительно моей приверженности к левым идеям – это не более чем стремление жить в мире и согласии со своими торговыми партнерами. Хочу заметить, что Советский Союз – наш близкий и влиятельный сосед. Нас не разделяют океаны и государства. У нас общая, протяженная на многие километры граница. Мы вынуждены, невзирая на все проблемы прошлого, продолжать жить и уважать друга в пределах предусмотренных международным правом границ. Мы увеличили торговый оборот с Советским Союзом и, надеюсь, будем увеличивать его впредь. Это, может, кому-то не нравится, но экономическая выгода Ирана и его многострадального народа выше их предпочтений.

На Даниеля Жуллена этот стройный, подтянутый генерал, прекрасно говорящий на французском, произвел впечатление самое что ни есть великолепное. Своим коллегам Жуллен скажет, что за такими политиками как Али Размара будущее Ирана.

* * *

Они познакомились в Париже три года назад. И он тут же потонул в омуте ее сине-зеленых глаз… От очарования и обаяния Сораи Исфандияри не раз теряли голову великие мира сего, включая президента Джона Кеннеди. Ее красота была результатом удивительной смеси – отца Халила Исфандияри, выходца из бахтиарского племени, посла Ирана в Германии, и немецкой матери Евы Карл.

Шах был разведен, наследника-сына у него не было, и единственная дочь Шахназ, от первого брака с египетской принцессой Фавзийей, не могла по закону претендовать на иранский престол… Одним словом, все его надежды были связаны с этой, изумительной красоты девушкой, которая должна была продлить род Пехлеви еще на долгие тысячелетия шахского правления в Иране. Во всяком случае, так предполагал молодой иранский монарх.

Была назначена дата долгожданного дня бракосочетания – 27 декабря 1950 года. Но невеста почувствовала недомогание, и свадьбу пришлось отложить до февраля. Позже Мухаммед расценит это как дурной знак, предостережение свыше, что этому браку не суждено оказаться счастливым.

Прекрасная Сорая не смогла продолжить род Пехлеви. Неспособность к деторождению стала главной причиной их развода. Шах предпримет этот трудный для него шаг с чувством полной горечи…

Однако это произойдет через семь лет, а пока окрыленный любовью монарх готовился к своей второй в жизни свадьбе, получая поздравления и дорогие презенты со всех уголков мира. Ближайшие северные соседи шаха не остались в стороне от столь торжественного события: был приготовлен воистину большевистский подарок – столовый набор, украшенный черными бриллиантами. Все было передано в посольство СССР в Тегеране, с поручением Ивану Садчикову передать новобрачным самые теплые пожелания генералиссимуса Сталина и всего советского народа.

Встреча была назначена в шахском дворце Саадабад. Посла, как полагается в таких случаях, должен был сопровождать его помощник Рустам Керими, который, помимо сопровождения по дипломатическому этикету, выполнял функции переводчика советского посла.

Всякий раз при встрече с шахом Рустаму стоило больших усилий подавлять в себе внутреннюю дрожь, вызванную гневом и злобой по отношению к этому человеку. «Дипломат должен улыбаться» – твердил сам себе Керими, и ему приходилось «скалить зубы» перед этим самонадеянным павлином, страдающим патологической формой нарциссизма и мегаломании. Перед этим монстром, потопившим в крови тысячи невинных детей и женщин, земляков Рустама!..

Благо, их встречи были короткими, и шах особо не удостаивал Керими своим вниманием. Он относился к нему как к техническому персоналу, в функции которого входило доводить до сведения иранского монарха позицию советского правительства. До Мохаммеда доходили слухи, что когда-то его сестра Ашраф благоволила к этому советскому дипломату с благородными чертами и манерами, выходцу из богатой азербайджанской семьи, проживавшей до 1921 года в Персии. Но сей факт лишь усугублял отношение шаха к Рустаму. Были даже попытки объявить Керими персоной нон-грата в Иране, но МИД СССР, учитывая заслуги Керими на ближневосточном направлении, делало все возможное, чтобы не допустить выдворения ценного дипломата за пределы Ирана.

– Что же вы такой хмурый, Рустам? – поинтересовался Садчиков.

– Мигрень, – коротко ответил Керими.

– Таблеточку выпейте, помогает. Подарки готовы?

– В машине.

– Проверено?

– Четко, без изъянов. Блестит и полыхает – все, как любит шах.

Садчиков, улыбаясь, покачал головой. Ему были известны «возвышенный чувства» Керими к шаху, но ничего не попишешь, такова их работа – приказ партии и правительства. Сопровождать Садчикова должен был только Рустам Керими, и никто иной. А что касалось личных эмоций Рустама, то никому до этого, по большому счету, не должно было быть дела – эмоции необходимо, переводя с языка брани, прятать далеко внутрь себя.

«На дворе трава, на траве дрова» – обычно эту скороговорку Рустам проговаривал, когда сильно нервничал. Проговаривал не вслух, а так, про себя. Чтобы не выглядеть чересчур нервозным. Так он делал и сейчас, сидя в автомобиле советского посла на пути к дворцу Саадабад. Это расслабляло его и убивало время, мучительно тянувшееся, словно тягучая смола.

Он и не заметил, как автомобиль посольства подъехал к шахской резиденции.

* * *

В торжественных случаях Мохаммед всегда надевал свое парадное одеяние. Вот и сейчас он позировал перед зеркалом, важно приосанившись и поворачивая свое туловище влево и вправо. Всевозможные ордена и медали украшали его белоснежный военный мундир. Казалось, шах так и ищет повод, чтобы нацепить все блестящее и сверкающее на себя, полагая, что этим можно ослепить недругов, завидующих его венценосному великолепию. Об этом комплексе неполноценности, доставшемся ему из далекого детства, приближенные Пехлеви разумно умалчивали. Это был ни много ни мало комплекс несостоявшегося, несмотря на полученное военное образование, полководца. Сидя на игрушечном коне и размахивая деревянной шпагой, шах отдавал приказ оловянным солдатикам и тешил себя мыслью, что он великий стратег. Это был комплекс труса, чья главная битва заключалась в подавлении безоружного народа. Над головой Мохаммеда никогда не свистели пули, его «голубая» кровь не проливалась на полях сражений.

Попытки покушения на шаха и его окровавленный мундир, как результат одного из таких покушений, разумеется, в планы монарха не входили. Он не участвовал ни в одной военной кампании, которая могла указать на талант верховного главнокомандующего, его способность возглавлять армию и свой народ. Когда же его собственная безопасность ставилась под угрозу, он поступал в соответствии со своим внутренним «я» – просто давал деру. И делал это на протяжении всего своего правления неоднократно.

Теперь же он стоял, гордо приподняв орлиный нос, слушая, как посол страны, желавшей когда-то прибрать к рукам его северные провинции, с ублажающей улыбкой дарил казацкому отпрыску черные бриллианты.

«Нарядился, как новогодняя елка», – мысленно проскрипел Керими в паузе между синхронным переводом. Шах не читал его мыслей. Помощник посла был для него не более чем говорящим шкафом.

– Руководство Советского Союза, – произнес посол Садчиков, – желает вам счастья в вашем браке и просит принять в знак дружбы скромный подарок от имени нашего народа и лично товарища Сталина.

Шах многозначительно кивнул и, получив весьма «скромный подарок», произнес банальную речь, в которой сообщил, что всегда считал генералиссимуса Сталина и советский народ своими друзьями и добрыми соседями, надеясь, что это будет и впредь.

За все время встречи шах ни разу не удостоил Керими своим вниманием. Очевидное игнорирование высокопоставленного дипломата было еще одним камешком в груде комплексов неполноценности монарха поневоле.

Встреча, продемонстрировавшая во всей красе лицемерие и фальшь, была завершена. Советская делегация возвращалась к будням.

– Прямо не шах, а леденец нарядный, – усмехался Иван Садчиков, уже сидя в посольской машине.

– Еще бы. Великий шахиншах. Видали, сколько у него медалей? – поддерживал иронию посла его помощник. – Знать бы, за какие заслуги.

– Да какие у него могут быть заслуги, Рустам? Тщеславный недотепа, вот и все дела. Сдается мне, этот хиляк в мундире не дотянет до своего срока. Не по Сеньке шапка Мономаха, – со вздохом произнес Садчиков, не определив только точное время своего дипломатического пророчества.

Попав к себе в кабинет, Рустам снял с себя нарядный фрак и галстук-бабочку, сел в кресло и заснул минут на пятнадцать. Только так он мог приглушить приступы сильной головной боли, доставшейся ему лет десять назад… Толпа фанатичных иранцев разбила ему булыжником голову на одной из улиц Тегерана. То злополучное событие «увековечено» на его лице легким шрамом.

 

Глава 4

Молодой плотник Кахлил Тахмасиби находился в главном молитвенном зале тегеранской мечети.

Устланный коврами пол, сводчатые арки, расписанные айатами Корана стены мечети, свисающая из-под огромного купола яркая люстра – все гармонично материализовывалось в теорию о краткосрочности человеческого пребывания на земле. Кахлил стоял посреди этой гармонии, философски поглаживал свою густую бороду, и думы его были о вечности, что уносит душу ввысь – по той самой золотой нити, соединяющей люстру с куполом… Никаких излишеств в аскетическом убранстве мечети. Оно и понятно: ничто не должно отвлекать молящегося в стенах Дома Аллаха.

Совершив свой полуденный намаз, Кахлил оглядел стоящих рядом людей, читающих Коран. Царило идиллическое безмолвие, нарушаемое легким шепотом молящихся и чтецов. Делая легкие маячные движения – для лучшего запоминания, чтецы были погружены в священный текст. Во время таких погружений они могли запоминать по нескольку сур, состоящих из множества айатов.

Кахлил задержался в мечети не только для заучивания молитв и чтений священных стихов. Он ждал человека, который должен был несколькими незначительными фразами дать отсчет началу главной миссии его жизни. Лавры «мученика» Насера Фахрарая не давали покоя многим из тех, кто хотя бы в мыслях не пытался избавить землю Персии от жадных и подлых кяфиров. Более достойного места в истории своей страны они не находили. Не каждому дано быть сыном солдата-конвоира и стать шахом великой Персии, кто-то должен расчищать дорогу, а кто-то – ходить по ней, утверждая новый порядок справедливости и братства. Главное, чтобы хозяин не был чужаком…

Кахлил прошел к сводчатой арке в малолюдной части зала и стал ждать. Через пару минут, бесшумно ступая на ковер и слегка сгибая спину, в зал вошел человек в восточном халате и чалме, приблизительно такого же возраста, что и Тахмасиби. Раздавая почтительные поклоны по сторонам, он тоже направился к арке.

Молящиеся в мечети зачастую были знакомы и, завершив молитву, приветствовали вновь вошедших такими же вежливыми поклонами головы. Знакомства различались по степени взаимоотношений. Чаще знакомство было поверхностным – люди знали друг друга в лицо и не более, реже – по имени, еще реже – по роду занятий, а в отдельных случаях – по помыслам, как правило, тщательно скрываемым.

В каждую пятницу, когда в полдень мусульмане собирались на большую пятничную молитву, происходило еще одно новое знакомство. На одной из таких пятничных молитв и произошло знакомство Кахлила Тахмасиби и человека, приближающегося сейчас к нему мягким, кошачьим шагом и с легкой учтивой улыбкой на устах.

– Агайи передал тебе самые добрые пожелания, – полушепотом произнес он, не указав имени «агайи» в целях конспирации, но Тахмасиби знал, о ком идет речь.

– Благодарю, – прижав правую ладонь к груди, ответил Кахлил.

– Агайи выразил надежду, что все, что мы задумали, будет претворено в жизнь, и мы освободим страну от кяфиров, – голос снизошел ниже молитвенного шепота.

– Сколько человек? – так же шепотом спросил Тахмасиби.

– Четверо. Трое будут тебя прикрывать на случай, если…

– Никаких если, – перебил Тахмасиби. – Я не Насер Фахрарай. Провала не будет. Уж я-то прекрасно стреляю.

– Довожу до твоего сведения приказ агайи, – глаза собеседника Кахлила бегали по сторонам, пытаясь уловить чуткие уши врагов, но никого на расстоянии обычной слышимости не было. – Нас будет четверо. Трое будут ждать в толпе и наблюдать за твоими действиями. В конце все должны покончить собой. Ты не передумал?

– Нет. Я готов. Ради великой идеи.

– Прекрасно. Я тоже иду на это с чистой душой. Персия должна быть свободна от иностранной нечисти. Ни один гяур больше не будет отдавать приказы правоверным мусульманам. Крепись.

– До встречи в раю!

– До встречи в раю, брат!

Собеседники крепко пожали друг другу руки, и вошедший удалился так же тихо, чуть согнув спину, по-кошачьи семеня в сторону выхода из главного зала мечети.

Кахлил наблюдал, как нескольких молодых тегеранцев совершают новые рикаты в полуденном намазе, преклоняя колени и голову перед Аллахом. Его мысли пустились в хаотичный, безостановочный танец, с причудливыми формами и неизвестными ему ранее звуками, отдаленно напоминающими музыку.

Кахлилу не было страшно. Он ощущал вкус смерти как горьковато-сладкую смесь некой неведомой ему ранее пищи, которую вскармливали ему из невидимой большой тарелки. Кончиками пальцев он словно наяву нащупывал ее каемочку с орнаментом, вытесненные на ней узоры и острые края, готовые порезать его пальцы в кровь. Он чувствовал запах и вкус стряпни всей своей молодой физической плотью. Террорист вкушал пищу мученика, которой невозможно было насытиться.

Он готов был уже сейчас принести себя в жертву, но для исполнения мечты нужно было дождаться седьмого числа. Стоя на узорчатом ковре, он рисовал в своем воображении картины наслаждений после земной жизни, в которые он окунется. В раю Кахлил не хотел быть плотником. Агайи ему это обещал.

* * *

– Расступись!.. Дорогу!.. Не приближаться!.. – кричали телохранители Али Размара, рассекая толпу руками. Твердой офицерской походкой стройный, чуть худощавый генерал шел по расчищенному живому коридору. Он направлялся к главным вратам одной из центральных тегеранских мечетей. Шел спокойно, не ощущая тревог и потаенных страхов. Человек, прошедший сквозь горнило кровавых баталий, теряет ощущение скрытого инстинкта самосохранения в мирной жизни. А между тем именно этот инстинкт способен в неуловимый момент уберечь человека от рискованного шага, который может стать для него последним. Ангелы-хранители солдата, видимо, устав от свиста пуль, взрыва снарядов и запаха крови, в этот час были расслаблены… Равно как и телохранители премьер-министра, которые не заметили, как из толпы вдруг выскочил бородатый мужчина с пистолетом в руке.

Первая же пуля, пущенная из пистолета Тахмасиби, попала в затылок премьера, остальные две бессмысленно вошли в тело уже мертвого Размара. В отличие от Насера Фахрарая, террорист из вооруженной группировки «Федаины Ислама» был точен. Нужно ли говорить, что премьер-министр погиб на месте от первого же выстрела… Полицейский, пытавшийся схватить террориста, получил свою порцию свинца, но, к счастью для себя, был только ранен.

Тахмасиби уже почти приставил пистолет к виску, но выстрелить не успел. Те трое в толпе, убедившись, что цель достигнута, с религиозными выкриками вытащили кинжалы, желая вспороть себе животы, как самураи… Но и они тоже не успели.

Сценарий был живописным, с преобладанием красных тонов. Больше крови – чужой и своей. Здесь не один Кахлил Тахмасиби. В толпе – целая россыпь бесстрашных федаинов, готовых умереть за святое дело.

Агайи очень мудрый стратег. Он знает психологию толпы и тех, кто правит ею. Только так можно добиться желаемого. Путем запугивания кровью трусливой серой массы и ее предводителей, бравирующих своей мощью и непоколебимостью в мирное время, но поджимающих хвосты при виде реальной смерти.

Генерал Размара погиб как настоящий воин. Он достойно нес свое офицерское звание. Его мундир не будет выставлен в тегеранском музее или в офицерском клубе, но это мундир настоящего офицера – честного, благородного интеллектуала, генерала Гаджи Али Размара.

* * *

Радио в кабинете Керими было включено. Неожиданно прервалась лирическая персидская мелодия, и эфир заполнил встревоженный голос диктора: «Срочное сообщение правительства Ирана. Уважаемые сограждане, сегодня на премьер-министра нашей страны агайи Гаджи Али Размара было совершено покушение. Террорист, воспользовавшись большим скоплением людей, выстрелил в премьер-министра из пистолета. От полученных ран агайи Размара погиб на месте. Личность покушавшегося и его сообщников уточняется. В этот трагический для страны день мы приносим свои соболезнования родным и близким агайи Гаджи Али Размара, а также всему иранскому народу».

– Началось, – тяжело вздохнул Рустам, дослушав сообщение. – Вернее, все еще продолжается.

Рустам уважал погибшего генерала, считая его одним из светлых умов страны. Ему было искренне жаль генерала Размара, этого благородного человека из среды высшего офицерского состава иранской армии.

«Необходимо срочно доложить послу Садчикову и готовиться к похоронам премьер-министра» – в голове Керими замелькали разные мысли. В том числе мысль о возможной провокации во время прощания с премьером. Каждая из противоборствующих сил в Иране попытается использовать похороны Размара в свою пользу, устроив из трагедии яркое лицемерное представление. Было бы неприятно участвовать и лицезреть этот фарс.

Но деваться было некуда. Таковы были реалии его дипломатической работы.

* * *

– Не могли бы вы мне объяснить, Рустам, откуда у этой пестрой толпы в руках «Голубка» Пикассо? – посол Садчиков беспристрастно наблюдал, как многотысячная людская масса, принимавшая участие в похоронах Размара, скандировала коммунистические лозунги. Это был даже не вопрос, а вполне прозрачный намек на то, кто кукловодил этой многотысячной манифестацией.

– Разве она пестрая? – грустно усмехнулся Керими. – Мне она кажется безнадежно серой и убогой.

– Пестрота – в мыслях и в поступках, а не в одеянии. Никогда не думал, что у левых идей такие ярые приверженцы в Персии и что они так беспрепятственно будут шагать по центральным улицам столицы.

– Может, спросим у Грейди? – к месту спросил Керими.

Посол США стоял неподалеку, наблюдая за похоронами с таким же каменным выражением лица, как и у советского посла.

– Он шуток не понимает. Обидится еще, ноту протеста даст. Сейчас не к спеху, – Садчиков заметил в окружении официальных лиц огромный силуэт личного охранника Мохаммеда Реза. Шаха рядом не было, но верный пес должен быть на страже и, почуяв резкие посторонние запахи и звуки, срочно доносить хозяину.

– Кстати, Рустам, встреч больше не назначали? – Садчиков впервые повернулся лицом к своему помощнику. Вопрос был серьезный.

Керими понял, о ком идет речь, и отрицательно покачал головой. Он давно пытался встретиться взглядом с Мухтадиром Икрами, который, к сожалению, с точностью до наоборот старался от этого взгляда уходить. Икрами не имел понятия, кто такой Пикассо. Его работы вроде «Герника» и «Голубя мира» для казвинского сироты, ставшего волею судьбы приближенным к монаршему телу, были таким же дремучим лесом, как и большая политическая игра, которая разыгрывалась перед его носом.

Белая птица, плывущая в виде транспаранта над марширующей гудящей толпой, не вызывала в нем особых ассоциаций. В его кругозоре не было места произведению великого испанского художника. И потому он видел перед собой лишь вырезанного из картона голубя. А вот лозунги, что гудели у него в ушах, были понятны ему куда лучше. «Да здравствует коммунизм!», «Пусть живет вовеки наша великая Родина без англичан и американцев!», «Долой кровопийц, долой шаха!»… Эти лозунги вносили в его настроение много смуты, печали и злости.

– Да здравствует Ислам! Смерть гяурам! – орал в тюремной камере Кахлил Тахмасиби, вцепившись руками в железные прутья. Он раскрыл рот, будто пытался перекусить их зубами. Казалось, вот-вот он так и сделает, но дубинка надзирателя вовремя отрезвила его ударом по почкам.

Толпа словно слышала своего кумира: «Смерть гяурам!», «Свободу Кахлилу!» – десятки тысяч голосов подхватили лозунг. И уже земля дрожала под ногами. «Свободу Кахлилу!», «Смерть гяурам!»…

Садчиков был прав: серо-черная внешне, эта толпа была разношерстной по своей сути.

– Много бумаги вам предстоит исписать, Рустам, – заметил Садчиков, намекая на пространные отчеты агентуры, которая находилась в этой бушующей страстью толпе. Предупреждения агента «Блюмина» были приняты к сведению. По прошествии двух лет ценные донесения иранской резидентуры, состоявшей главной частью из «американцев» и «англичан», оказывали советской разведке колоссальную помощь. Как в среде «Туде», так и «Федаинов Ислама».

В эти лихие годы счет в Иране шел уже не на годы, а на месяцы, дни, часы и даже минуты.

 

Глава 5

– Мне казалось, что я о вас все знаю. Но в последнее время стал задумываться: а так ли это? Вполне возможно, в вашей биографии есть много чего интересного, что я мог бы упустить. Не хотите сами что-то добавить, Рустам? Мы соперники, но, думаю, все-таки не враги. Могу поклясться, все личное останется в пределах этой машины.

Икрами вел свой «мерседес», подаренный шахом, по ухабистой дороге. Он пригласил Рустама на чай, обещая преподнести небольшой сюрприз. Проигнорировать это приглашение Керими не мог. В свете последних событий каждая мельчайшая крупица информации оценивалась на вес золота. Временами даже закоренелые противники пожинают плоды успешного сотрудничества. Вычислить шаги врага намного легче, чем действия предателя в собственном стане. Поэтому такие встречи, хоть и были редки, все же имели место. Во время таких нечастых встреч каждая из сторон вымывала свои гранулы золота в мутном иле.

Март возвестил о себе началом бурных событий. Прогнозы советского дипломата двухлетней давности относительно новых политических убийств стали сбываться. Список высокопоставленных жертв не остановился на премьер-министре Али Размара. После него был убит министр образования… Не говоря уже о десятках потерь рядовых людей, как на улицах, так и в тюрьмах шаха. Ситуация накалялась и пока не достигла своего пика, как бы нелепо это ни звучало. Март еще только распускал почки…

– Вы не похожи на человека, который пускает слезу, выслушивая грустные истории на вечере воспоминаний, – Рустаму совсем не хотелось выворачиваться наизнанку перед полковником шахской охраны.

– Полноте, Рустам. В этом большом теле, – Икрами стукнул себя кулаком в грудь, – живет ребенок. Большой, наивный и честный ребенок. Многие считают меня грозным псом охраны, но я лишь верный хозяину офицер. А в жизни я не такой страшный и беспощадный. Поэтому вы можете раскрыть ваши маленькие тайны доброму джину-великану. Возможно, это поможет нам лучше понять друг друга.

– Понять в чем?

– В образе мышления шурави и иранца.

– Чтобы рассказать о себе что-то новое, неплохо бы знать, что же из старого вы знаете о Рустаме Керими. К тому же я не стопроцентный шурави, Мухтадир. Я тоже родился в Персии и рос здесь до десяти лет.

…Рустам смотрел в свое боковое стекло, наблюдая, как пробегает мимо дорога – как и сама жизнь… Ничтожными сантиметрами, метрами, превращаясь в километры до финишного конца. Как в песочных часах – по песчинкам и очень быстро…

– Этот факт вашей жизни мне известен, – потеребил усы Икрами. – Вашего покойного отца, да упокоится его душа в мире, я не знал, но слышал о нем много интересного. Все, кто был с ним знаком, называли его достойным человеком.

– И шах тоже? – Рустам круто развернул разговор.

– Мохаммед Реза не знал вашего отца, – глухо ответил полковник.

– Его отец тоже не знал Шафи Керими? А Сейид Зияддин? Все они не знали про марку «Толедате Керими»? Могу спорить, что у каждого из них в доме красовались ковры производства моего отца.

Полковник слегка закашлял. Не стоило затрагивать болезненную для Рустама тему. Это было ошибкой. Пришлось выпутываться.

– Знаю, как относится к вам принцесса Ашраф. Хозяин ее на дух не переносит, но эта девочка потягается в мужестве с сотней крепких мужиков, и ее благосклонность дорогого стоит.

– Вы владеете обо мне достаточно большим объемом информации, намного большим, чем известно самому Рустаму Керими. Лучше расскажите о себе, Мухтадир. Честное слово, я вас знаю в сто крат меньше, чем вы меня.

– А что рассказывать? – грустная трель коснулась голосовых связок полковника. – Детство вспоминать не хочется, хотя по ночам снятся несчастные лица родных братьев и сестер. Сколько их у меня, даже сам не помню. Но вам я попытаюсь что-нибудь наскрести из своего жалкого отрочества. Не знаю, чем вы меня обезоруживаете, но, похоже, не одна Ашраф видит в вас порядочного человека.

Икрами вздохнул, продолжая крепко держать руль автомобиля.

– Кем мы были?! Грязными, голодными оборвышами, выкинутыми жизнью и бедными родителями на произвол судьбы. Побирался каждый кто как мог. Не помню, сколько мне было, когда я шел по казвинскому базару, смотрел на ряды сочных фруктов, овощей, изюма, кураги, висячих туш молодой говядины и барашка. Запах свежеиспеченного хлеба до сих пор дразнит мои ноздри. Я был ужасно голоден. А был ли я когда-нибудь сытым? Сытый желудок был для меня чем-то вроде доброй сказки. Однажды вот эта, тогда еще детская рука непроизвольно потянулась к горячей лепешке. Я просто не мог удержаться. Голодный ребенок хотел есть… Но сильные руки схватили меня за ворот рубахи. «Красть грешно, сынок», – сказал мне незнакомец. Тогда он казался мне огромным, этот мужчина с толстым брюхом. «Есть хочу», – заскрипел я ему в ответ. Я не видел своих глаз, но его взгляда мне не забыть. Сильный был взгляд у этого человека, как и его руки. Черные, как уголь, глаза – не бегающие, как у хитреца. «Пойдем со мной», – сказал он мне. Мне было без разницы, убьет этот толстый человек меня или нет. Один из моих братьев, Мустафа, пропал к этому времени без вести. Мы о нем так больше ничего и не узнали. Жив он или нет, мне до сих пор не известно. Одним ребенком больше в семействе Икрами, одним меньше – какая разница?… Меньше ртов – больше сытых желудков. Поэтому я повиновался и пошел за ним. У него в руках был большой мешок. Он вытащил оттуда целую, не успевшую еще остыть лепешку и протянул мне. Я не стал дожидаться – жадно вцепился в лепешку своими зубами. Я знал: надо ее сожрать, пока этот добрый толстяк не передумал. Я жевал и жевал… Растягивал удовольствие. Вот это и есть наслаждение, Рустам. Это и есть счастье. Никакое золото, ни миллионы горошин бриллиантов, ни этот дорогой автомобиль никогда не смогут мне дать то ощущение счастья, когда твой желудок насыщается теплым, вкусным хлебом… Бриллианты не слопаешь, как ту вкусную лепешку. Чего гляди, застрянут в горле. Но халал-лепешка – никогда.

Мухтадир замолк. Тяжелое дыхание свидетельствовало, что воспоминания ему даются нелегко.

– И что дальше? – не смог далее выдерживать паузу Керими.

– Человека этого звали Джанетали, – продолжил полковник. – Дядя Джанетали. Он тренировал ребят зорханы. Поэтому у него и были такие крепкие руки. Не руки, а кувалды железные. Он взял меня под свою опеку. У него тоже была многодетная семья, но мне он частенько разрешал оставаться у него дома. Спал я на полу вместе с его сыновьями, ел вместе с ними. Не знаю, чем я ему приглянулся. Таких, как я, беспризорников бродило сотнями по улицам Ирана. Однако Всевышнему было угодно послать ангела в виде толстого Джанетали нечастному казвинскому мальчугану Мухтадиру.

Лицо советского дипломата по мере рассказа Икрами мрачнело примерно так же, как опускались сумерки над Тегераном. Детство Рустама, в отличие от рассказчика, было счастливым… Нынешние хозяева Ирана лишили его этого счастья. И после всего того, что случилось с ним, они хотят дружеского расположения к Пехлеви?! Черта с два.

– Я рос, становился сильнее, – голос полковника становился веселее. Его история входила в фазу радужных воспоминаний. Он даже слегка улыбнулся. – Мухтадир стал побеждать многих здоровенных ребят. Дядя Джанетали мной гордился. В Казвин стали приезжать борцы из других городов и даже из столицы. Были и проигрыши, но в большинстве случаев победителем становился я. Потом наступили счастливые двадцатые.

«Проклятые двадцатые», – сжав зубы, чуть не произнес Рустам.

– Реза-хан сверг Ахмед-шаха Каджар. Вот-вот он должен был надеть корону шаха. Персию ждала новая династия. Империи нужны были новые воины и верные люди. И Реза-хан начал посылать своих казаков для поиска нужных ребят, сильных, бесстрашных. Он формировал свою личную гвардию.

В один из светлых весенних дней к нам пожаловали люди в казацкой форме – папахи, кинжалы, пистолеты, нагайки. Все на красивых конях. С закрученными усами…

– Так вот у кого вы переняли моду носить пышные усы? – вклинил Рустам.

– Точно заметили, – захохотал Мухтадир. – Ну так вот: они выстроили нас, тогда еще молодых ребят, и стали присматриваться к каждому своим опытным глазом. Один из них, высокий, красивый офицер персидских казаков, подошел к дяде Джанетали. Беседовали они довольно долго. Мы не слышали их разговора, но, видно, диалог был душевный. Они громко смеялись, словно знали друг друга сто лет. Потом Джанетали подозвал меня и еще пятерых ребят зорханы: «Агайи Мохдавикия ищет хороших, крепких ребят для службы у агайи Реза-хана. Я предложил вас. Вы готовы принять это лестное предложение и направиться в Тегеран вместе с агайи Мохдавикия?» Мы, конечно же, слышали о бравом сартибе Реза-хане – нешуточное дело скинуть Каджар одной казачьей бригадой. Мне так не хотелось покидать дядю Джанетали, его зорхану и моих друзей… Но мой ангел-спаситель был мудрым человеком. Он сказал, что мужчина должен уметь смотреть не только на забор своего дома, но и далеко за его пределы, если хочет добиться большего, чем одни победы в зорхане. Скрепя сердце, я повиновался. В Тегеране нас, как и многих других молодых рекрутов из разных уголков Персии, представили Реза-хану. Мне вновь повезло. Судьба, отнявшая счастливое детство, щедро восполнила свои недочеты. Я понравился ему больше остальных парней. Он приблизил меня к себе, как когда-то приблизил меня к себе дядя Джанетали. Этот огромный казак любил своих солдат, а преданных оружию, силе и своему сартибу любил еще больше. Так рядом с ним и проходили мои годы в Тегеране. В 1925 году я воочию наблюдал рождение новой персидской династии. Сказка стала былью, Рустам. И я был не самым последним участником и творцом этой сказки. Вот так-то, земляк.

– Земляк? – удивился Керими.

– Ты же из Тебриза, а я из Казвина. Мы же оба северяне, Рустам.

– Я южанин, Мухтадир, – с грустью в голосе сказал советский дипломат, сын бывшего иранского промышленника.

– Вот мы и пришли к различию между шурави и иранцем, – ухмыльнулся Икрами, поворачивая машину круто влево по пыльной дороге.

Они приближались к месту назначения.

* * *

«Мерседес» Икрами подъехал к ветхому зданию с большим зеленым куполом, окруженному могучими стволами чинар и тополей. На фасаде черной краской было выведено персидское изречение: «Опоздал, но пришел как лев». Свет фар бил прямо на эту самую персидскую мудрость, написанную определенно не восточным каллиграфическим почерком. Корявые буквы не меняли сути. Легкая издевка мудрецов для молодых, которые имеют обыкновение опаздывать. Или же намек на долгожданный приход хозяина, которого все заждались и без появления которого невозможно ни одно достойное мероприятие. Пусть каждый выбирает сам, кто он – никчемное существо, опоздание которого ничего не решает, или властный правитель, почитаемый и ожидаемый всеми.

Открылась металлическая дверь. В проеме появилась фигура массивного человека с объемной «талией». Это был пожилой человек с седой бородой и мусульманским «чепчиком» на голове, в белой рубашке навыпуск поверх легких мятых брюк. Длинные четки с мелкими звеньями свисали с его правого запястья.

Заметив машину, этот широкопузый мужчина радостно улыбнулся, направляясь медвежьей походкой в сторону поздних гостей. Он шел, раскачиваясь по сторонам и все время сохраняя благодушное выражение лица. Рустам догадывался, кто бы это мог быть.

– Был бы ты лет на тридцать моложе, отхлестал бы я тебя плеткой, но ты сейчас занятой человек, и тебе простительно, – старик обнял своего ученика.

– Как же давно я тебя не видел, дядя Джанетали! – сиял от радостной встречи Икрами.

– Если время быстротечно, то, получается, не так давно, – философски заметил Джанетали.

– Разреши представить тебе моего дорогого гостя.

– Добро пожаловать в убежище старого Джанетали, сынок, – он пожал руку Рустаму, который почувствовал, насколько прав был Икрами, говоря о силище в руках этого человека, даже в столь преклонном возрасте.

– Простите, что беспокоим вас, почтенный…

– Никаких беспокойств, сынок. Ступайте вперед. Руки у меня не потеряли былой силы, но ноги не такие быстрые, как в молодости.

Гости вошли внутрь. Миновав небольшой коридор, они спустились по четырем ступенькам вниз. Уже у самого входа были слышны голоса атлетов, звучащие в унисон стуку тонбака и пению декламатора – муршида. Аромат восточных благовоний и горелых кустиков можжевельника заглушал витающий в этом многолюдном закрытом пространстве запах пота. По преданию, идущему с языческих времен, запах горелого можжевельника изгонял дьявола. Однако на практике он был обыкновенным антисептиком – дым его убивал болезнетворные вирусы.

Рустам слегка опешил, заслышав лирику муршида:

Почему именно эти слова великого Омар Хайяма звучали сегодня в атлетическом зале? Восточная мудрость не бывает случайной, и каждому времени присущи свои изречения-знаки… Воистину, как найти хорошего друга в столь неспокойное время? Опору, которую не смоет волной революций, товарища, который не всадит нож в спину. По-видимому, здесь воспитывались не только силачи, но и дипломаты и философы.

Рустам не любил силовые единоборства и не посещал мероприятия, где собирались люди, помешанные на культе силы, где ценилось превосходство мышц над мозгами. В Азербайджане тоже существовали свои школы зорханы – бакинская, гянджинская, ордубадская, ширванская… Рустам был однажды случайным свидетелем таких единоборств в Баку. Очень схожие с тегеранскими ритуалы. Стуки сдвоенных барабанов гоша нагара и азербайджанского гобоя зурны разогревали борцов – раскачивающихся, припрыгивающих. Их оголенные по пояс тела блестели в лучах света. Одежда тоже была схожей – короткие брюки, украшенные вышивками с национальным орнаментом.

– Ну как, нравится? – Икрами уже успел переодеться. – Я сейчас покажу тебе, на что способен казвинский Мухтадир.

Перед Рустамом стоял крепкий, разменявший шестой десяток мужчина с нагроможденной грудой мышц. Небольшое брюшко не разбавляло общего впечатления о прекрасной физической форме полковника.

– О, вы похожи на льва, – рассмеялся Рустам, намекая на огромный волосяной покров, охватывающий не только грудь Икрами, но и плечи и даже спину.

– Я он и есть, – Мухтадир сильно стукнул кулаком себе в грудь и отшутился: – Жажду крови.

Полковник направился в зал, по ходу здороваясь со всеми знакомыми ему людьми. Их было немало. Сыновья Джанетали тоже тренировались здесь. Став влиятельным человеком в свите Пехлеви, Икрами привез своего учителя и его многодетную семью в Тегеран. Полковник предоставил ему такой же зал, как и в Казвине, даже лучше, и сам временами наведывался сюда, чтобы не забыть пары десятков приемов, которым учил его дядя Джанетали.

Рустам отошел в сторонку, стараясь не мешать тренировочному процессу и меньше бросаться в глаза, хотя все были настолько увлечены физическими нагрузками, что мало обращали внимания на гостя в неподходящей для борцовского зала одежде. Да уж, его строгий, цивильный костюм был явно не по случаю. Рустама звали на чай, а попал он в атлетический зал. Хороший сюрприз приготовил для него Икрами!..

Зал был двухъярусным. Внизу, в самом центре, похожем на цирковой манеж, разминались старшие по возрасту. Человек пять крутили огромные, с утонченными ручками продолговатые булавы под персидским названием мил. Вес их, как стало известно Рустаму позже, достигал порой двадцати пяти – сорока килограммов. Молодые разогревались в ряду повыше, не мешая взрослым и более опытным товарищам. Соблюдалась четкая иерархия. По краям стен стояли другие, экзотические для глаза иностранца атлетические орудия, а сами стены были украшены портретами знаменитых в прошлом борцов Персии. По слухам, многие тренировочные приспособления причудливой формы дошли до современных залов зорханы еще со времен Дария и Александра Македонского.

Икрами подключился к старшим товарищам. После небольшой разминки он схватил 25-килограммовую булаву и стал ее крутить, будто тростинку.

– Казвинский лев не утратил былой силы, – Джанетали подмигнул Рустаму. – У меня есть борцовские штаны для тебя. Не хочешь примерить?

– Мешать мастерам грех, почтенный Джанетали, – учтиво отказался Рустам.

– Тогда дядя Джанетали угостит тебя таким чаем, которого ты нигде и никогда в жизни не выпьешь, – старик грозно помахал указательным пальцем, словно он раскрывал тайну эликсира молодости.

– С удовольствием.

– Ступай за мной, – подмигнул гостю владелец зорханы.

* * *

Через открытую дверь небольшой комнаты Джанетали можно было наблюдать за происходящими в зале событиями, попивая ароматный чай с корицей.

– Корица помогает согревать живот, – пояснил старик. – Помни, если болит живот, добавляй в чай эту специю, и боль как рукой снимет. Не забывай мои советы, сынок. Мухтадир всегда им следовал, и видишь, кем он стал. Правая рука шаха – это тебе не шутка.

Рустам знал про целебные свойства корицы столько же, сколько о приближенных шаха, – без лишних преувеличений. Тем не менее, сделав глоток, он одобрительно закивал головой, дескать, да, чай что надо.

Неожиданно тонбак замолк, как и голос самого муршида. В зале воцарилось молчание.

– Затишье перед бурей, – заговорщицки шепнул старик.

Рустаму стало интересно. Он слегка приподнялся с табурета, наблюдая, как борцы отложили огромные булавы и, скрестив ноги, стали медитировать. Через пять минут абсолютного безмолвия вновь зазвучала трель муршида. На этот раз без стуков тонбака. Это была не песня и не лирика Омар Хайяма. Декламатор тихим голосом исполнял молитву, которую так же тихо повторяли атлеты. Потом муршид вскрикнул: «Аллаху Акбар». Борцы громко повторили слова и встали на ноги. Началось главное – борьба.

Икрами здесь знали и почитали. Ему дали право первому показать свое мастерство. В знак уважения более натренированные и молодые старались не усердствовать в схватке с полковником шахской охраны. И тем не менее, Рустама поражала физическая подготовка Икрами. Никакого тяжелого дыхания или признаков усталости. Он раскидывал соперников легко, с улыбкой на лице. На его теле был виден каждый узел напрягающихся мышц, словно это были корабельные канаты.

Наблюдая за Икрами, Рустам мысленно соглашался с тем, что говорил о себе сам полковник. В этом огромном, сильном теле действительно жил ребенок. Возможно, не тот казвинский оборвыш, но чистой души человек, сохранивший себя вопреки служебным предписаниям.

«Можно ненавидеть его хозяев, – размышлял Рустам, – но за свою преданность, которую не так легко встретить в шахском окружении, полковника Мухтадира Икрами можно и нужно уважать. Это не только верный друг, но и достойный соперник».

Единственное, что смущало Рустама в этой поездке, так это то, что он не знал, о чем писать в отчете послу Садчикову. Описание толкотни борцов и жонглирование булав в тесноватом спортивном зале вряд ли станет предметом пристального изучения главы диппредставительства. Никаких требований, просьб, обид и предостережений с противной стороны – Рустам не понимал, почему никто не пытается загнать его в рамки. Смутное время, черной тучей висящее над Тегераном, словно и не имело вовсе никакого отношения ко всему, что происходило в этой поездке. Рустам окрестил это «поездкой в воспоминания полковника Мухтадира Икрами», и не более.

Декламатор возобновил свое пение в такт громкому стуку тонбака:

 

Глава 6

– Если меня спросят о самых подлых существах, я с чистой душой скажу, что это англичане. Они зачинщики всех наших бед и несчастий. Они сеют раздор и вражду между нашими братьями, отцами и сыновьями. Они как вампиры пьют нашу кровь. Пьют не захлебываясь, так же как они выпивают нашу нефть, добытую тяжким трудом рабочих Ирана. Посмотрите, как ведут себя эти кяфиры на иранской земле, словно они хозяева этой страны! Они получают миллионы от иранской нефти, а нашим гражданам платят гроши, считая их людьми низшего сорта. Когда же прекратится этот англосакский грабеж многострадальной Персии? Когда же, наконец, возмущенный голос иранского народа будет услышан мировым сообществом, молча потворствующим бесчинствам англичан и их приспешников? Мы и дальше будем закрывать глаза на все это пиршество Иблиса? Ни в коем случае! Мы обязаны показать всем, кто является истинным хозяином Ирана, иначе…

– А разве англичане не хозяева иранской земли? – прервал пламенную речь Абдол Гасема Кашани один из депутатов иранского Меджлиса.

– Для меня существует один хозяин – Всемогущий Аллах. И придет время, народ Ирана с помощью великой силы Создателя скинет это английское ярмо с шеи нашего несчастного народа.

– И кто же тогда станет хозяевами иранской нефти?

– Что за глупый вопрос? – рассердился оратор.

– Вопрос действительно глупый, – послышался голос другого депутата. – Все ведь ясно: иранской нефтью будет владеть мулла Кашани и его «Федаины Ислама».

– Не смейте со мной разговаривать подобным образом.

– Не надо бояться правды, агайи Кашани.

– Такие продажные лизоблюды и привели на иранскую землю англичан.

– Как только вы завладеете иранской нефтью, вы спокойно перестреляете всех ваших врагов, так же как приказали застрелить Размара. Или вы считаете, что все слепы, глухи и не понимают, что происходит вокруг?

«Федаины Ислама» имели свои вооруженные отряды, ставя себе целью физическое устранение всех, кто, по их мнению, предавал интересы Ирана в угоду иностранным капиталистам. Аятолла Кашани имел тесные связи с «Федаинами Ислама» и их лидером Навабом Сафави, хотя открыто не признавал этого, что было вполне объяснимо. Министр образования, декан юридического факультета Тегеранского университета Абдул Хамид Зангенех был также в числе ярых противников национализации Англо-Иранской Нефтяной Компании (АИНК), после чего вслед за премьер-министром Размара пал очередной жертвой подручных террористов Наваба Сафави.

– Я не буду отвечать на клевету.

– Какой пафос!

Зал Меджлиса забурлил в несмолкаемом волнении. Несмотря на редкие замечания в адрес муллы Кашани, сделанные личными его недругами, многие в стенах иранского Меджлиса и за его пределами разделяли антианглийские взгляды. У самого аятоллы были личные счеты как с британцами, так и с шурави. Именно после ввода англо-советских войск в Иран духовный лидер шиитов Ирана был изгнан из своей Родины за пропаганду ксенофобии и национализма. Он не прекращал своей антианглийской и антикоммунистической деятельности за пределами Ирана. После суровых лет изгнаний его чувства ненависти к иноземцам не схлынули, а увеличились стократ. Изгнать британцев любой ценой и не подпускать к власти «Туде» было главным смыслом жизни аятоллы. Как и заиметь личный доступ к иранской нефти.

Мохаммед Мосаддык встретился взглядом с Абдол Гасемом Кашани, дав ему понять, что настало его время выступить. Мосаддык возглавлял партию Национального Фронта. Он был прекрасным оратором, артистичным политиком, способным завораживать публику своими «кудрявыми» речами, неожиданными экспрессивными поступками, будь то припадок, обморок или истошные крики. Во время эмоциональных выступлений из его глаз нередко текли слезы. Никто не мог определить, когда эти чувства были искренними, а когда это была неподражаемая актерская игра. Мосаддык вырос в обеспеченной семье чиновника, являясь по материнской линии потомком династии Каджар, свергнутого в 1921 году Реза-шахом. Получив прекрасное образование в парижской Сорбонне, он сумел защитить докторскую диссертацию в Швейцарии. Различные годы он занимал министерские посты. Нередко Мосаддык критиковал Реза-шаха и, вполне естественно, попал в немилость Пехлеви. Неприязнь была взаимной и позднее закрепилась на наследственном уровне. Отношения с сыном Реза-шаха у Мосаддыка были тоже далеко не безоблачными.

Глава партии Национального Фронта прекрасно владел французским языком и был великолепным мастером политической игры. В отличие от радикального религиозного лидера Кашани и более умеренного европейца, покойного Размара, Мосаддык был примирительной фигурой для большинства депутатов Меджлиса. Народ, ожидающий важных решений на улицах Тегерана ранней весной 1951 года, тоже считал его своим. Устав от английской экономической тирании, люди ждали окончательной национализации главного богатства страны – Англо-Иранской Нефтяной Компании. Мосаддык это чувствовал, ощущая своим острым политическим чутьем, что настает его звездный час, который ни в коем случае нельзя упускать. Так не имеет права упускать раненую жертву изголодавшийся хищник. Мосаддык применит все свое искусство оратора и политического лицедейства, чтобы убедить принять Меджлис то решение, которое ждет от него простой иранский люд, а значит и он сам. Разделять участь Размара и других несогласных с национализацией АИНК для доктора философии Лозаннского университета было бы чересчур легкомысленно. Толпа сиюминутно требовала национализации. Какие последствия вызовет такое решение – это вопрос, не имеющий в сиюминутной политической конъюнктуре большого значения. И именно он, Мохаммед Мосаддык, добьется признания этой национализации, даже если ему завтра придется столкнуться лицом к лицу с мощной коалицией внешних сил. Это был несомненно умный, смелый, коварный игрок, способный обвести вокруг пальца даже таких матерых дипломатов-переговорщиков как англичане и американцы.

Вялым жестом Мосаддык восстановил тишину в зале и начал свою речь тихим голосом, который с каждым предложением набирал обороты, как снежная лавина увеличивает свою скорость, спускаясь с горных вершин к ее склонам, неся разрушения и завалы.

– Дорогие мои братья. Неужели мы собрались сюда для того, чтобы обливать друг друга грязью, клеветать, оскорблять своих коллег и самих себя? Опускаться до взаимных унижений, когда народ Ирана ждет от нас важных решений, которые дадут нашим гражданам надежду на достойное будущее, непростительно и преступно. Разве мало нам крови наших друзей? Сколько еще мы будем оплакивать смерть наших братьев и сестер, которые тысячами гибнут на улицах городов нашей страны только потому, что внешним врагам необходимы хаос и паника в Иране? Этим темным силам нужно бесконечное страдание иранского народа, беспорядки и гибель ни в чем не повинных людей. Потому что во время кровавого хаоса легче стащить то, что принадлежит этому гибнущему народу, выстрадавшему свое счастье. Счастье, которое так близко и осязаемо, но которое ему не дают испытать, всякий раз силой вырывая из рук. Неужели мы будем спокойно взирать на то, как иноземцы, унижающие и обирающие народ Ирана, безнаказанно набивают свои толстые кошельки? Этого вы хотите? – он прошелся взглядом по залу, терпеливо выжидая паузу. – Я жду вашего ответа, друзья. Говорите смелее. Будьте мужественны в эту историческую минуту.

– Нет, – загудели депутаты.

– Тогда что же мы обсуждаем уже несколько дней? Почему мы не придем к логическому заключению наших дебатов? Вы пришли сюда, чтобы использовать трибуну Меджлиса для выяснения личных отношений, вместо того чтобы решать судьбу народа? Не самое лучшее место и время для склок и взаимных обид. Может, кто-то боится высказаться против порабощения иранского народа? Пусть скажет честно. Мы не будем никого преследовать. Только те, кто поджимают хвосты, должны уйти и не мешать храбрым сынам Ирана отстаивать интересы своей Родины.

– Отличные слова! – крикнули однопартийцы Мосаддыка и их союзники.

– Пора ставить точку в этом затянувшемся нефтяном фарсе, – голос Мосаддыка звучал куда громче, чем в начале речи. – Иран сам должен владеть своими недрами и природными богатствами, щедро дарованными нам Всевышним во благо нашего народа. Мы не имеем права медлить, ибо каждая минута нашего промедления – это еще одна минута страданий рабочих, гнущих спину во благо иноземных пожирателей. Очнитесь от летаргического сна, друзья! Мы слишком долго и крепко спали. Так долго, что вор ворвался в наш дом. Он без стеснения крадет наше имущество, и самое удивительное, не торопится покидать чужое владение. Изгоним вора из нашего дома, дорогие братья! Изгоним дьявола из наших душ! Дьявола страха и лести перед наглыми грабителями Ирана, почуявшими себя хозяевами нашей страны.

Руки оратора затряслись, глаза заблестели от потока нахлынувшей влаги. Он четко видел и слышал, как ему аплодируют. Мосаддык стал медленно оседать под громкие рукоплескания депутатов Меджлиса. Заподозрить его в актерской игре было почти невозможно – настолько она была блестяще сыграна… Скачущее давление, конечно, частенько доставляло ему хлопот, но только не сейчас – это был не тот случай. Сегодня он прибегнул к трюку, как и во время других «представлений» желая подчеркнуть всю важность происходящего.

Кашани бросился на помощь поникшему союзнику, пока никого не было близко. Аятолла взял Мосаддыка за руку, пытаясь измерить его пульс, когда тот открыл глаза, хитро подмигнул Кашани, а затем снова прикрыл веки. Чтобы никто не заметил подвоха, Мосаддык тяжело задышал и затряс руками. Игра была настолько виртуозной, что даже мелкие капли пота выступили на лысой голове доктора.

Абдол Гасем Кашани понял, насколько надо быть осторожным, имея такого союзника-лиса в борьбе с внешним и внутренним врагом. Он задумчиво погладил свою бороду, понимая, что, и сам того не ведая, попал под чары великого актерского мастерства Мосаддыка. Вот как надо излагать свою мысль, чтобы даже твои недруги кричали: «Мосаддыка в премьеры!»…

Было неудивительно, что после такой речи не оставалось ничего другого, как принять закон о национализации АИНК. Народ на улицах Тегерана, услышав весть, постепенно собирался у здания Меджлиса, чтобы приветствовать своих бесстрашных героев, бросивших вызов самим британцам. «Мосаддыка в премьеры!» – скандировали люди, встречающие этого пожилого лысого мужчину с большим носом. Толпа взяла его на руки и понесла к машине.

Давление крови будущего премьер-министра Ирана было в норме. Самочувствие в целом напоминало приближающийся день весеннего равноденствия. На глазах у восторженной публики падать в обморок было уже не разумно. За слишком болезненным старцем могут не последовать…

* * *

Шах снова впал в уныние. События развивались не по тому сценарию, который предполагал Пехлеви. Нарастание бунтарской атмосферы в беднейших слоях иранского народа, постоянные покушения на лиц, придерживающихся проанглийских настроений, активность террористических группировок во главе с Навабом Сафави и фанатизм его федаинов, а главное – возрастающий престиж Мохаммеда Мосаддыка ввергали молодого монарха в отчаяние. Круг его соратников в такие моменты существенно сужался. Некоторые резко переметнулись в сторону Мосаддыка, набирающего с каждым новым днем больше политических очков, а кто-то просто не выдерживал накала обстановки. К тому же один из его доверенных людей должен был вскоре покинуть арену борьбы и заняться своим здоровьем.

– Вы оставляете меня? – сокрушался шах.

– Ваше Величество, на этот шаг я иду исключительно ради вашего же благополучия. – Гусейн Ала виновато разводил руками, хотя понимал, что сейчас он уже ничем не может помочь своему сюзерену. – В тяжелое время вам необходим здоровый премьер-министр, а не человек, у которого сердце висит на тонкой нити. Бесконечная тяжба за Азербайджан в ООН вконец подорвала мое здоровье, – Ала тяжело вздохнул. – Всякий раз, когда приходится подписывать какой-либо документ, я ощущаю, что мое сердце вот-вот тяжелым камнем упадет мне под ноги. Я очень ослаб.

– Сколько вам нужно времени, чтобы поправить здоровье?

– Это долгий процесс. Вначале мне нужно притупить память прошлого. Пять лет пролетели как один миг, но я как будто снова каждый день слышу голос Громыко. Куда бы я ни ходил, что бы ни делал, я ощущаю на себе его взгляд. Надо признать, у Громыко был грозный взгляд и сильный голос. Самое обидное: я пытаюсь очистить память, – Ала провел рукою по своему челу, – не получается.

– Мы же победили.

– Безусловно, шахиншах. Здоровье несчастного Гусейна Ала – ничтожно малая цена за эту великую победу.

Пост премьер-министра на короткий период с марта по апрель 1951 года занял именно Гусейн Ала. В 1946 году он являлся послом Ирана в США и постоянным представителем своей страны в ООН. Именно тогда разгорелась дипломатическая битва за Азербайджан между СССР и Ираном. Это был первый в истории ООН спорный вопрос. Здоровье иранского постпреда действительно пошатнулось после этих дипломатических дебатов. Врачи в США посоветовали ему на время отойти от дел и лететь в Аризону для тщательного обследования сердечнососудистой системы. Невооруженным глазом были видны последствия подорванного физического состояния премьер-министра. Серый костюм Ала гармонировал с болезненным цветом его лица. Дыхание было учащенным, словно ему постоянно не хватало воздуха.

– Выпейте, прошу вас, – шах указал на столик с белыми фарфоровыми чашками.

– Врачи рекомендуют воздержаться от кофе. Это будоражит и без того расшатанную нервную систему. Не могу уснуть без снотворного.

– Как я вас понимаю. Скоро у всего Ирана наступит период бессонных ночей.

– Мне кажется, что этот период уже начался давно, шахиншах.

– Да, вы правы, – закивал Мохаммед Реза. – Двухголовая гидра, почувствовав свою силу и безнаказанность, выползла из своего укрытия. Теперь медленно, но уверенно движется к трону Пехлеви. Она хочет сожрать меня, покончить с нашим родом и установить свои звериные законы.

Аллегория шаха ясно указывала, кого он имел в виду под двухголовой гидрой. Аятолла Кашани и Мохаммед Мосаддык рисовались в воображении шаха именно так – древней мифической змеей. В самых дальних уголках шахского дворца уже не шепчась обсуждали притязания политических союзников на лидерство всего иранского народа.

– У гидры, кажется, девять голов, шахиншах, – осмелился подсказать министр.

– Остальные головы подоспеют к пиршеству. И будут рвать с моего тела оставшиеся после звериной трапезы куски.

– Не все так просто, Ваше Величество, – закачал головой Ала. – Значит, надо создать такую ситуацию, при которой головы гидры стали бы пожирать друг друга, а не вашу плоть, иначе вместо одной отрубленной головы у нее будут вырастать новые. Надо лишь запастись терпением и нанести удар в подходящий момент. У каждой бестии есть своя смертельная точка.

– Безграничное терпение приводит к необратимым последствиям, – Пехлеви отвернулся, положив руку на спинку стула. – Мы можем опоздать.

– Время само будет вам подсказывать, как надо действовать дальше. Надо только прислушаться, что оно вам нашептывает, – Ала сделал небольшой полукруг в комнате, подойдя почти вплотную к Мохаммеду Реза, и внимательно посмотрел в лицо монарха. – Мы уступили СССР в 1941 году – и нас обвинили в предательстве. Вы же помните, как радовались русские, предвкушая, как Азербайджан отойдет под их юрисдикцию. Но спустя пять лет мы взяли убедительный реванш. Мы выждали, прислушались к зову времени – и победили. Можно проиграть одно сражение, но выиграть всю войну, шахиншах. Поверьте моему опыту, что так будет и сейчас. Наступит тот момент, когда вы расправитесь со всеми своими врагами, потому что обстоятельства сами подведут вас к этому. Время лучший лекарь и самый мудрый советчик.

Мохаммед Реза устало закрыл лицо руками и после недолгого молчания обратился к мудрому собеседнику.

– Поправляйте свое здоровье и возвращайтесь на Родину. Рядом с Пехлеви для вас всегда найдется достойное место. Слово шаха.

Гусейн Ала склонил голову, после чего Мохаммед Реза обнял на прощание одного из своих самых опытных дипломатов.

Шах тщетно искал лояльную фигуру на пост премьер-министра. Он даже готов был назначить на эту должность злейшего врага своего отца – Сейид Зияддина Табатабаи, полагая, что проанглийский премьер поможет ему одолеть общих противников в лице Мосаддыка и религиозных клерикалов. Однако Меджлис не принял кандидатуру Сейид Зияддина.

Наступала эра Мосаддыка, который и возглавил кабинет министров в конце апреля 1951 года.

 

Глава 7

По полученной информации, заслуживающей доверия, в стане союзников наметился разлад, который может способствовать созданию новых коалиционных сил, как в стенах Меджлиса, так и в окружении премьер-министра и самого шаха. Было бы уместно усилить работу с религиозными группировками, включая «Федаинов Ислама», учитывая, что их лидер Наваб Сафави объявил о своем разрыве с аятоллой Кашани и партией Национального Фронта. В подпольных собраниях Наваб Сафави открыто признается в своей непримиримости с новым правительством, угрожая очередной волной терактов по отношению лиц, предавших, на его взгляд, их общее дело по созданию теократического государства. Премьер сильно взволнован, на что указывает редкое его появление в местах массового скопления людей и увеличение численности его охраны. Угрозы Сафави касаются не только премьера и его окружения, но также близких родственников шаха. Принимая во внимание вышеуказанные факты, прогнозирую скорый арест Наваба Сафави, как самую неудобную фигуру для всех задействованных в противостоянии сторон, и вероятность его сдачи властям посредством передачи информации о его явках, месторасположении и передвижениях. Нашим людям в кругу «Федаинов Ислама» соблюдать крайнюю осторожность, так как в случае ареста самого лидера группировки могут пострадать и они, что может привести к раскрытию целого ряда агентурных связей. Помимо всего, необходимо в будущем внимательно следить за сообщениями о вероятном приемнике Сафави и при возможности установить с этим лицом тесный контакт. Не исключено расформирование «Федаинов Ислама» и разделение этой организации на многочисленные звенья, представляющие интересы не единого центра, а отдельных лиц. В период политического хаоса такие события могут оказаться вполне реальными. Для нашей тегеранской резидентуры этот расклад событий может иметь как положительные, так и отрицательные стороны. Сбор информации при таком положении дел значительно усложняется, и в плане ее получения, и в методах обработки. Однако количество завербованных лиц может увеличиться путем их внедрения в эти многочисленные отдельные звенья, которые будут нуждаться в дополнительных людских ресурсах.

Агент «Блюмин»

* * *

В тускло освещаемом керосиновыми лампами помещении трудно было разглядеть лица собравшихся. В своем мрачном одеянии, в одинаковых бородах и чалмах все они были похожи друг на друга.

Обычно для таких встреч выбирался ничем не примечательный дом в одном из неприметных тегеранских дворов, куда можно было незаметно попасть с продолговатых, узких улочек. Так и теперь – «федаины» собрались в конспиративном доме одного из членов группировки, в комнате с наглухо запирающимися дверями и окнами на крохотный дворик. Жилище – в подчеркнуто восточно-аскетическом стиле, со скудным домашним обиходом, без лишнего нагромождения мебели и утвари. Разве что напольные подушки мутекке в дальнем углу комнаты скрашивали ощущение пустоты. Там же стояли и синие лампы со стеклянным продолговатым абажуром, пускающие в потолок легкий темный дымок, наполненный запахом керосина.

Наваб Сафави сидел на иранском ковре ручной работы, скрестив ноги. Человек пятнадцать его последователей, среди которых были и агенты советской разведки, так же скрестив ноги, сидели напротив и внимали словам наставника. Им не было никакого дела ни до качества ковров, на которых они расположились, ни до символики их узоров, ни до того, что это были за школы ковроткачества… Сафави и его собратья явились сюда для более масштабных целей, нежели для любования редкостной красоты ковров – произведений искусных иранских мастеров. Между тем как ковры были чуть ли не единственной ценностью в доме «федаина». Был бы здесь Рустам Керими, уж он-то прочел бы им лекцию о культуре, истории и технике древнего восточного ковроткачества.

Однако помощника советского посла здесь не было, но пару осведомителей посольства СССР и советской разведки присутствовали. Все они внимательно слушали инструктаж основателя «Федаинов Ислама», переживающего один из самых сложных и опасных периодов своей жизни. Он чувствовал слежку, как чувствует травлю загнанный охотниками волк. Мысли о скорой поимке одолевали его, но он старался не показывать товарищам своего страха, который испытывал, даже когда находился вдали от шумных улиц.

– С каждым новым днем нам становится сложнее претворять в жизнь наши святые замыслы, – Сафави говорил тихо. – Люди, которые клялись нам в дружбе, достигнув высоких политических постов, отвернулись от нас. Для них главное не идея всеобщего братства мусульман Ирана, а жажда власти, посредством которой они будут порабощать свой народ так же, как его порабощают проклятые гяуры-англичане. Это клятвопреступники, и наш святой долг остановить их. Многих наших братьев арестовали, некоторые пали от рук шахской своры. Наше требование освободить Кахлила Тахмасиби не находит достойного ответа, и наш брат все еще в неволе. Ежеминутно мы сами ходим по тонкой веревке, отделяющей нас от черной пропасти. Но мы не должны сдаваться, иначе вся проделанная нами работа обратится в прах.

– Вчера убили моего брата, – с грустью произнес парень лет двадцати, сидящий рядом с лидером «федаинов».

– Знаю, Абдулла, – Сафави положил руку на плечо соратника. – Он святой мученик, и его место в раю. Многих из нас ждет та же участь – быть погибшим за великую идею, которая превознесет нас в рай.

– Если всех нас перестреляют или арестуют, как мы сможем осуществить наши планы? – спросил другой «федаин».

– Не так-то просто им удастся нас запугать, – встрепенулся Сафави. – Это они нас боятся! Посмотрите, как затрясся Мосаддык. Он закрылся в Меджлисе и не появляется на людях. Боится повторить судьбу Размара и Зангенеха. Они все нас боятся, потому что мы – сила. Хвала Аллаху.

Сафави прочел молитву и продолжил:

– Собрал я вас сюда, чтобы определить наши новые цели.

– Мосаддык? – спросил Абдулла.

– Не только. Все, кто отступил от святой идеи, ответят за свое предательство.

– Назови имена, Наваб, – потребовал Абдулла.

– Они вам известны, братья. Мосаддык, Кашани, шах и его приспешники. Англичане, включая работников посольств и сотрудников Англо-Иранской Нефтяной Компании, – хриплым голосом перечислял Сафави, вспомнив свои трудные дни на нефтезаводе в Абадане. – Не забудьте про шурави, которые жаждут получить свободные после англичан жирные куски иранской экономики.

– А что, если мы не сможем провести такую масштабную акцию? – потеря старшего брата немного отрезвила «федаина» Абдуллу, он уже не так слепо доверял своему лидеру. – Мы и так несем потери. А новые убийства только озлобят власти. Народ следует за Мосаддыком. Он обещал прогнать англичан…

– Ты не хочешь отомстить за брата, Абдулла? – Сафави еле уловимой ноткой угрозы в голосе перебил товарища по оружию.

– Я не хочу новых смертей, Наваб. Десятки наших ребят гибнут на улицах или гниют в застенках шаха, но ничего не изменилось.

– Великую цель невозможно достичь сразу и без потерь, брат мой. И если б не такие бесстрашные воины как Кахлил, разве принял бы Меджлис закон о национализации нефтяной компании? Не это ли свидетельство нашей успешной деятельности? – Сафави хитро посмотрел на Абдуллу и спросил: – Может, ты испугался? Я думал, смерть брата озлобит тебя против кяфиров, а ты, наоборот, превратился из смелого воина в трусливого червя.

– Не смей со мной так разговаривать, Наваб, – вспыхнул Абдулла, резко встав на ноги. «Федаин» тяжело дышал, в глазах отражались небольшие огоньки керосиновых ламп.

– Сядь, брат мой, – спокойно и без эмоций попросил Сафави.

Его голос, его манера убеждения производили на подчиненных магическое действие. Одной фразой или плавным жестом Наваб мог охладить пыл своих последователей или, напротив, зажечь в них огонь страстной борьбы против недругов «великой идеи». Он продолжал спокойно взирать исподлобья на стоящего над его головой товарища. Абдулле пришлось повиноваться. Он снова занял свое место рядом с Сафави, сжав ладонями голову.

– Нам нужны будут новые люди, Наваб, – вступил в разговор другой «федаин».

– Пополнение есть, Бахайи, – ответил Сафави. – Я сам привлек к работе еще восемь ребят из разных регионов Ирана. Я проверял их несколько месяцев. Они оказались надежными воинами. Имена называть пока не буду, но скоро вы о них узнаете. Нельзя позволить, чтобы в наши ряды втесались предатели.

Сафави прошелся по лицам окруживших его молодых террористов, словно пытался показать взглядом, что он знает обо всех их потаенных мыслях. Его взгляд красноречиво говорил одно: если кого-нибудь заподозрят в отступничестве, то с ним поступят так же, как и с другими предателями: его найдут на следующий день в сточной канаве или на окраине города с перерезанным горлом или пробитой головой.

– Я доверяю каждому из вас, братья мои. Знаю, что в этот нелегкий час вы не разомкнете ряды, и вместе мы отстоим идеалы нашей великой веры. Все предавшие интересы иранского народа разделят участь генерала Размара и ему подобных.

Сафави знал, что имеет на своих слушателей гипнотическое влияние. И собрания подобного рода были для молодых членов группировки дополнительной зарядкой «святыми идеями Сафави». Чтобы те не забывали о своих обязанностях. Их удел – подчиняться приказам, а не обсуждать их. Идеологов не бывает много. Указывающих верный путь намного меньше, чем простых исполнителей, окропляющих путь своей и чужой кровью. Может, поэтому труп «федаина» Абдуллы, который осмелился перечить Навабу Сафави, нашли на одной из окраин Тегерана через три дня после этого собрания.

Никто из собравшихся так и не узнал, кто всадил пулю в сердце Абдуллы. Оставалось лишь догадываться, были ли это полицейские или сподручные основателя «Федаинов Ислама»? Так или иначе, дни на свободе Наваба Сафави постепенно подходили к концу. Огненное кольцо сжималось вокруг загнанного волка. Всякая «великая идея» когда-нибудь да надоедает, если не приносит блага.

* * *

Полицейские, солдаты, сыщики в штатском патрулировали проспект имени Реза-шаха Пехлеви. Из полученных донесений различных источников им стало известно о возможном появлении Наваба Сафави в этой части города. Патрулирующие всматривались в лица прохожих мужчин, пытаясь разглядеть в них замаскированного возмутителя спокойствия. Вся иранская верхушка была напугана постоянными угрозами и терактами последователей Сафави. В карманах полицейских и сыщиков лежали фотографии основателя «Федаинов Ислама» и его единомышленников, подозреваемых в участии в группировке. Точными списками они не владели.

– Да нет, это не он, – сказал один из сыщиков, заприметивших на противоположной стороне проспекта мужчину средних лет с бородой и в чалме.

Три часа беспрерывного наблюдения за проходящими мимо гражданами прошли впустую. В жаркий день лучше бы наслаждаться сладким шербетом или горячим кофе, а не глотать городскую пыль в надежде распознать преступника. Но всем чертовски хотелось достать этого самого Сафави, чтобы избавить наконец себя от угроз лидера «федаинов» и нареканий начальства в неумении обезвредить наглого террориста. Да уж, сумел он настроить против себя основную массу иранской элиты.

Внимание сыщиков привлекла подозрительная особа в черной чадре, идущая в ряд с другими женщинами по внутреннему краю тротуара. Походка тяжелая, грубоватая, очень неуклюжая, да и спина, надо сказать, широковата для дамы. Было очевидно, что проходящая рядом с офицерами полиции «женщина» не привыкла надевать мусульманскую одежду. Между тем как во времена Пехлеви уже не существовало закона обязательного ношения религиозной одежды вне дома. Скорее наоборот, поощрялось ношение европейской одежды.

– Видишь ту высокую, в парандже? Давай за ней, – скомандовал сыщик, приспустив темные очки.

И в самом деле, местные женщины, как правило, не обладали высоким ростом. Да и походка показалась сыщику странноватой – «она» шла, обернувшись в чадру с ног до головы, не семеня мелкими шагами, как это делали другие, а широким шагом. Фигура явно выделялась из общей массы тегеранских женщин.

Подойти к женщине и попросить открыть лицо было не в традициях Востока. Однако выхода не было. Пока странная незнакомка не свернула за угол и не исчезла, как пустынный мираж, надо было действовать. «Женщина» заметила, как ней быстрым шагом приближаются двое мужчин в штатском. Она попыталась ускорить шаг, пока один из сыщиков не преградил ей дорогу, а другой встал с боку, продемонстрировав револьвер. «Незнакомка» прижалась к стене.

– Это не праздное любопытство, – обратился один из сыщиков. – Мы представляем охрану Его Величества и ищем опасного преступника. Вам придется показать лицо. Если вы не тот человек, за которого мы вас приняли, мы вас не задержим и вы спокойно продолжите свой путь. Откройте лицо, пожалуйста.

«Женщина» отшатнулась. Но молчала.

– Не испытывайте наше терпение, – сказал стоящий сбоку офицер, раздосадованный нежеланием «незнакомки» подчиниться приказу. – Покажите ваше лицо.

Офицер, стоящий лицом к «подозреваемой», вспомнил, как сдирали чадру с женщин во время Реза-шаха, и, более не дожидаясь разрешения, сам сорвал с ее головы черный платок.

– Все-таки мы тебя нашли! – радостно воскликнул сыщик, смотря на испуганное лицо мужчины, напялившего на себя чадру. – Женская одежда не к твоей бороде, Наваб Сафави.

Поимка лидера террористической группировки вызвала такую же бурю протеста, как и арест Кахлила Тахмасиби. Но над головами митингующих уже не парил «Голубь» Пикассо, хотя лозунги еще слышны были уходящим эхом. На этот раз заинтересованных в освобождении Сафави было гораздо меньше, чем в освобождении его сподвижника, убившего премьера Али Размара. Многие из тех, кого Сафави считал своими союзниками и сподвижниками, вздохнули с облегчением. Из мест заключения ему сложнее будет посылать «черную метку» тем, в ком он разочаровался. Не внимая требованиям протестующих, через четыре года после поимки на проспекте Реза-шаха Пехлеви основатель и идейный руководитель «Федаинов Ислама» был расстрелян.

Последователи «великой идеи Сафави», однако, еще долгое время держали в напряжении высших иранских чиновников.

 

Глава 8

Автобус стоял возле университета, дожидаясь студентов и лектора. Предстояла экскурсия в загород Баку, в поселок Сураханы. Шофер в белой летней кепке с папироской во рту усиленно вытирал лобовое стекло автобуса, временами отмахиваясь от назойливой мошкары. Он поглядывал то на часы, то в сторону здания университета, нервно дожидаясь группу Рустама Керими. Было жарковато, отчего ожидание казалось еще более утомительным и нудным.

В самом начале недели Рустам предупредил студентов, что пятничный урок древнего восточного искусства пройдет, что называется, в естественных условиях, рядом с наглядным историческим экспонатом – сураханским храмом огнепоклонников «Атешгях». Последние дни перед экзаменами Керими решил посвятить частым экскурсиям по местам древнего зодчества. На примере многочисленных памятников культуры, рассыпанных по всему апшеронскому полуострову, лектор объяснял студентам историю религий Востока, систему архитектуры, планирование древних городов, демонстрировал работы ремесленников и мастеров, оставивших в наследство потомкам огромное количество бесценных предметов, по которым бесконечно долго можно было изучать технику и смысл древневосточного искусства. Студенты любили предмет, который так искусно и профессионально преподавал им молодой лектор.

– Рустам, нам еще семьдесят километров пахать туда и обратно, если не больше. Побыстрей бы, – развел руками водитель, когда группа молодых ребят во главе с Керими приблизилась, наконец, к автобусу.

– Мы как раз вовремя. Все как договаривались – без четверти двенадцать.

– Мне к четырем обратно в город надо.

– Если будешь болтать, тогда точно не успеешь, – рассердился наглости водителя Рустам. – Залезайте в автобус, ребята.

Шофер что-то недовольно буркнул в ответ, выбросил окурок, снял кепку, вытерев ею вспотевшее лицо, и завел мотор.

Автобус рванул с места, и мысли Рустама поплыли в обратном направлении, вызывая в памяти первые годы в бакинской школе, когда он, совсем ребенком, не зная русского языка, с упорством, заложенным в его генах, постигал азы русской грамматики и литературы. Самое сложное было понять, о чем говорят учителя. Знай он русский язык, он схватывал бы все налету. Но это случилось не раньше потраченного, как ему казалось, лишнего года дополнительных занятий…

* * *

Елизавета Мальшевска была учителем истории в классе Рустама Керими. Так сложилось, что после вынужденного побега из Ирана несколько месяцев тому назад отцу Рустама, Шафи Керими предстояло решить проблему дальнейшего образования десятилетнего мальчика. Было очень трудно привыкать к новой обстановке, к одноклассникам, учителям, иной системе взаимоотношений между людьми. Ведь в Иране он учился на фарси, а здесь школьное образование можно было получить только на тюркском* или русском. Отдельные горожане из числа имущих, пока еще не спрессованных советской властью, давали своим чадам образование за пределами Азербайджана либо отдавали их под попечительство немецких, французских гувернанток, вызывая учителей на дом. Данная форма образования отживала свои последние годы. Стальная хватка диктатуры пролетариата очень скоро задушит большинство купеческих и дворянских сословий республики. Тех, кто не сможет эмигрировать во Францию, Англию или Турцию, расстреляют или сошлют в Сибирь.

Одиннадцатая Красная Армия уже больше года как свергла законное демократическое правительство. Первое демократическое правительство мусульманского Востока. Большевизм шагал каменой поступью по городам и селам Азербайджана. По всему пространству огромной российской империи шла смертельная борьба между усиливающейся день ото дня кровавой идеологией большевиков и угасающими очагами сопротивления. А в 1922 году Азербайджан вошел в состав Советского Союза.

– Почему вы не хотите отдать мальчика в тюркскую школу? – немного удивилась Елизавета Мальшевска, узнав, что Шафи Керими настаивает на продолжении учебы сына исключительно на русском языке. – Здесь рядом прекрасное учебное заведение, где преподавание ведется на тюркском языке. Вам порекомендуют самый подходящий для вашего сына график учебы, чтобы он смог безболезненно привыкнуть к новой для него системе образования.

Мальшевска знала тюркский. Несмотря на то, что она говорила с сильным акцентом, мысли свои излагала вполне доходчиво и четко. Отец Рустама говорил с южно-азербайджанским акцентом выходцев из Ирана. Но собеседники с каждым новым словом понимали друг друга все лучше, осознавая степень ответственности перед десятилетним мальчиком.

– Нет, ханум. Рустам в совершенстве владеет тюркским и фарси. К сожалению, сам я не говорю по-русски, и мне будет сложно прививать ему этот язык. Только в постоянном общении он сможет выучить русский. Это очень важно, чтобы он выучил этот язык.

– Вы так считаете?

– Когда у человека есть выбор всего самого лучшего из различных культур и этносов, это обогащает его внутренний мир, расширяет рамки восприятия всего остального. Это лишь поначалу может показаться ему чуждым и неприемлемым. После он уже сам начнет проявлять интерес к новой культуре. Только вглядываясь в чужую душу и мысли, легко понять, кем на самом деле являешься ты сам.

Если бы Шафи Керими знал наставника полковника Мухтадира Икрами, то повторил бы его слова: «Если хочешь добиться чего-то в жизни, ты должен смотреть не только на забор своего дома, но далеко за его пределы».

– Понимаю вас, – голубые глаза Елизаветы Мальшевска с неподдельным уважением взирали на мудрого собеседника, но, повинуясь долгу учителя – предупредить о трудностях, с которым предстоит столкнуться его сыну, она продолжила: – Вы представляете, как будет сложно самому мальчику? Он потеряет минимум год, прежде чем его зачислят в один из классов. Элементарно, он не сможет понять новую программу без начального курса русского языка. Он не сможет читать кириллицу после арабского алфавита.

– Мы никуда не торопимся, Елизавета ханум, – не отступал Шафи Керими. – Тем более Рустам еще ребенок, и его мозг впитает все очень быстро. Не хочу хвалить собственного ребенка, но он весьма смышленый мальчик. К тому же он сызмальства должен знать, что успех в знаниях приходит только через труд.

Елизавета Мальшевска была представителем довольно многочисленной польской диаспоры, проживающей в Баку до прихода одиннадцатой Красной Армии. Они поддерживали свой язык, посещали католический костел св. Марии, построенный в 1909 году в Баку польским архитектором Плошко, сохраняли свои традиции, обогащая их традициями местными. Это было похоже на изысканное европейское блюдо, приправленное ароматными восточными специями.

– А почему вы хотите, чтобы Рустам попал именно в мой класс?

– Вас порекомендовали мне как прекрасного учителя и доброго человека.

– Ну, насчет доброты!.. – учитель истории сдержанно улыбнулась. – Сами ученики от меня плачут.

Женщина сомкнула ладони, раздумывая перед окончательным ответом. В ней сочеталась природная добросердечность, врожденное дворянское благородство и приобретенная тяжелыми жизненными условиями жесткость. Муж ее погиб во время Первой мировой войны, будучи офицером армии в царской России. Возможно, что гибель на полях сражений против германских войск оказалась для ее мужа достойным избавлением от унизительных большевистских репрессий и офицерских чисток в тридцатые годы двадцатого века. Она понимала, через какие трудности пришлось пройти этому сидящему напротив мужчине, а также его малолетнему сыну. Волею судьбы, пятилетним ребенком, выходцем из польского дворянского рода, она так же попала в необычный для нее восточный город. Может, этот факт сыграл не последнюю роль в принятии ею решения в пользу Рустама Керими. Мальчик был принят в класс Елизаветы Мальшевска.

Начинались суровые школьные будни малолетнего эмигранта из Ирана. Ему было страшно, ведь он не понимал по-русски ни слова. Правописание, спряжения, мнемоника, посредством которой учителя пытались объяснить Рустаму падежи русского языка, кружили юную, не по годам светлую голову.

– Кто, что? Дорога, – зазубривал Рустам. – Кого, чего? Дороги. Кому, чему? Дороги…

– Это дательный падеж, Рустам, – поправлял учитель русского языка и литературы. – Не «дороги», а «дороге».

«Какой трудный язык! – возмущался про себя мальчик. – Какая разница, «и» или «е». Все равно поймут… Дорога, дорога, дорога, – повторял он про себя вновь и вновь. – В конце «а» женского рода. Если будет «о», то получится «дорого». Совсем другое слово. Какой трудный язык, какая замысловатая грамматика! А еще ударения. «Дорога» – ударение на второй слог. А если ударение на последний слог, то получится «дорога». Как, например, в поговорке: «Дорога ложка к обеду». Какой сложный язык! – но тут же оговаривался: – Какой красивый язык! Он такой же красивый, как фарси и тюркский».

Лет через десять с половиной тюркский язык волевым решением «отца народов» Иосифа Сталина переименуют в азербайджанский, так же, как и название самого народа.

Через год усиленных занятий Рустам все понимал, мог спокойно изъясняться на новом ему языке, практически безошибочно писать диктанты и изложения. Еще через год его речь уже не отличалась от речи одноклассников, разве что явным акцентом, который постепенно сходил на нет, а к концу школы исчез полностью, выныривая в момент сильного эмоционального всплеска в виде слегка растянутых словесных окончаний.

* * *

Керими сидел за спиной водителя автобуса, молча наблюдая за пробегающими мимо улицами и зданиями. Многое изменилось с момента их переезда в Баку. Изменились дома, появились новые автомобили, грузовики. Изменился алфавит, в очередной раз, изменились названия улиц и площадей, изменилось название целой нации и ее языка. Изменились сами люди. Все вдруг как-то изменилось – резко и, самое страшное, безвозвратно. И эти изменения были далеко не в лучшую сторону. Это уже была другая страна, другая империя, только вместо короны – кирзовый сапог, вместо двуглавого орла – серп и молот.

Автобус проезжал мимо здания «Исмаилийе», созданного архитектором Плошко. Это было здание мусульманского благотворительного общества, а после вхождения республики в состав СССР его занимала Академия Наук Азербайджанской ССР. Изумительная смесь – венецианская готика и мусульманские стрельчатые арки! Словно гибрид различных культур. А лучше сказать – дитя, впитавшее в себя лучшие качества своих родителей. «Исмаилийе» и теперь поражает своим размахом, благородством, масштабной, но в тоже время утонченной красотой. Здание было воздвигнуто по заказу бакинского нефтяного магната Мусы Нагиева, в честь трагически погибшего сына Исмаила, на улице Николаевской, позднее переименованной в Коммунистическую.

Все изменилось и потеряло свой первозданный вид, а вместе с ним и смысл. Некогда Баку являлся центром смешения культур. Здесь обосновалась не только польская, но также русская, еврейская, немецкая диаспоры, включая представителей малочисленных народов. И каждая из этих диаспор и отдельных личностей были широко вовлечены в активную жизнь города. Никто не чувствовал себя ущемленным, будь то в языковом, культурном или религиозном плане.

Немцы тоже имели в Баку свой храм. Им очень хотелось построить здесь лютеранскую кирху, напоминающую кирху в колонии Еленедорф. Они получили ее в 1897 году. Она была построена по проекту архитектора Эйхлера, вдохновленного масштабами и формами церкви св. Елизаветы в Марбурге. Бакинские миллионеры Тагиев, Мухтаров, Нагиев, Асадуллаев и другие, сделавшие свое состояние в период нефтяного бума, внесли неоценимый вклад во внешний облик города. Баку был этого достоин. Ведь он был колыбелью не только первого демократического правительства, но и родиной первой музыкальной оперы мусульманского Востока. Состоятельные горожане вовлекали в строительство жилых домов, дворцов, мечетей, костелов, кирх, синагог лучших архитекторов Европы, таких как Плошко, Гославский, Эйхлер, Фон дер Нонне, Штерн, Гаджинский, Ахмедбеков. Даже общественные бани города, ощутившие на своих порталах и фасадах дыхание великих архитекторов, являлись произведениями искусства. Благодаря здоровому сотрудничеству больших денег и безграничного вкуса Баку стал жемчужиной Востока, вобрав в себя все самое лучшее из разных культур. Воздвигались чарующие своим великолепием здания, достававшиеся в наследство потомкам, которым пришлось доживать свой век в советское время, ютясь в коммуналках или домах «хрущевского» и «экспериментального» типа. Новые дома ничего общего с готикой или итальянским ренессансом, конечно же, не имели. Безвкусица и упрощенность прямоугольных коробок одержала верх над совершенством форм и изяществом, изуродовав лицо Баку на долгие годы, как навеки уродует оспа молодое, красивое лицо.

Недалеко от «Исмаилийе» находилось здание конторы Ротшильда, ставшее позднее офисом Прокуратуры республики на улице Полухина, ранее называемой Персидской. Чуть ниже, на той же Персидской улице, изящная, небесная французская готика воплотилась в здание Дворца Мухтарова, превратившегося позже во Дворец счастья молодоженов, или, более упрощенно, в обыкновенный советский ЗАГС. На углу Николаевской и Садовой взору открывалось здание летнего Общественного собрания, позднее ставшее филармонией им. Муслима Магомаева*, а напротив стоял особняк Дебура, «переквалифицировавшийся» в Музей искусств.

Были здания в Баку и в стиле модерн, как, например, жилой дом Кербелаи Исрафила Гаджиева по Шемахинской улице или доходный дом Мусы Нагиева на Молоканской. Как и многие другие жилые и коммерческие здания города, эти дома стали наглядным доказательством утонченного вкуса зодчих, выплеснувшись смесью различных архитектурных стилей и направлений.

– Как называлось это здание? – спросила студентка, обратившись к лектору.

– Это первый синематограф, назывался он «Феномен», – ответил Керими, когда автобус проезжал рядом с набережной бульвара. – Построен в 1910 году, еще за год до моего рождения в Персии.

Грустная улыбка коснулась губ Рустама. Синематограф же впоследствии радовал детей как Кукольный театр.

Надо понимать, что все это – не результат милой сказки, в которой некий добрый волшебник одним взмахом палочки создал все это великолепие дворцов и храмов. Нефтяной бум, который помог расцвести городу, имел и оборотную сторону. Восторгаясь красотой центральных бакинских зданий и скверов, нельзя не упомянуть о «Черном городе». Там, на окраине Баку, на более чем ста гектарах расположились нефтеперегонные, маслоочистительные, ангидридные заводы «Товарищества братьев Нобель». Там в поте лица, в условиях, далеких от готики и Ренессанса, трудились, жили и погибали рабочие и их семьи. Да-да, тот самый простой люд, без труда которого невозможно было создать все эти архитектурные шедевры «Белого города» конца XIX – начала XX веков. Только имена тысяч чернорабочих никто никогда не узнает. Они укладывались в короткой формулировке – трудовой рабочий класс. Граница между обоими городами – «Черным» и «Белым» – была не обозначена, но отличие было разительным. Географически «города» находились рядом, но по внешнему облику и своему содержанию были разнополюсными. Ну что ж, без первого невозможно существование второго… Невозможно же все время находиться в ночи без ожидания наступления утра, так же как без созерцания белого утра весьма трудно оценить волшебство черной ночи и ее сказочное безмолвие…

«Опять этот вечный дуализм зороастризма, – поймал себя на мысли Рустам. – Снова борьба черного и белого».

Несмотря на то, что уже почти тысячу лет Азербайджан жил в эпоху принесенного арабами Ислама, зороастризм так и не выкорчеван из сознания и подсознания его жителей, нет-нет проявляясь в обычаях, празднествах, ритуалах, привычках и образе мыслей.

Автобус подъезжал к селению Сураханы, где находился самый главный храм языческого зороастризма – храм огнепоклонников Атешгях.

* * *

История Атешгях уходила корнями в самую глубь далекого прошлого. Еще в четвертом веке до н. э. племена, населяющие полуостров Апшерон, на котором и расположен Баку, стали поклоняться огню, почитая его своей главной святыней. Проходили столетия, в течение которых Азербайджан неоднократно подвергался нападению неприятелей. После прихода арабов, считающих огнепоклонников главными врагами Ислама, а значит подлежащих изгнанию или уничтожению, храмы зороастрийцев опустели и пришли в упадок. Атешгях не был исключением. Однако позже его восстановили на средства индусских купцов.

Сам храм в том виде, в котором он предстал взорам студентов Керими, возник в XVII веке уже новой эры на месте уникального скопления природного газа, являясь главным святилищем зороастрийцев не только Азербайджана, но и других этносов Востока. Здесь жили огнепоклонники-индусы, персы, афганцы. С благородным усердием жрецы-индусы следили за храмом, сохраняя его священный огонь, не давая ему погаснуть. Но, к их великой печали, к концу XIX века в земной коре в районе местонахождения храма произошли изменения, приведшие к угасанию природного огня. Это было воспринято как божья кара, и последние жрецы покинули храм Атешгях. А ведь когда-то огонь безудержно вырывался в небо с высоты Центрального Алтаря*, наполняя сердца жрецов великим чувством благодарности богу Ахурамазде за столь великий и щедрый дар. Позже природный газ вновь дал о себе знать, выплеснувшись наружу, чтобы в очередной раз дать жизнь огню сураханского храма. Алтарь снова ожил. Ночью он напоминал картинку из доброй восточной сказки. Окутанный ночной прохладой и тишиной, храм своим светом озарял и согревал все вокруг. Он словно изгонял злых дэвов Ахримана, восстанавливая в своих владениях могущество Добра и Света и их главного покровителя Ахурамазды.

Завораживающая картина живого огня приковывала к себе внимание многих знаменитостей, не имеющих к язычеству никакого отношения. Атешгях посещали путешественники Афанасий Никитин, француз Виланд, немец Кенфер. Дмитрий Менделеев, будучи в Баку по нефтяным вопросам, подробно изучал сами здания огнепоклонников и почву, откуда выбивался природный газ. Своими впечатлениями от увиденного великий русский ученый-химик поделился в одной из своих многочисленных статей, пытаясь объяснить данный феномен с научной точки зрения и понять, почему Азербайджан называли Страной Огней. Художники Верещагин и Иванов черпали свое вдохновение от энергетики древних языческих святилищ. Александр Дюма во время своего кавказского турне посетил сураханский храм и был пленен и очарован его магнетизмом, материализованной историей древней религии, которую можно потрогать руками, ощутить тепло ее пламени, поразиться величию природной стихии.

Группа студентов Керими неторопливым шагом приближалась к середине святилища, молча взирая на каменное языческое строение, являющееся Центральным Алтарем, внутри которого несколько столетий подряд горел священный для зороастрийцев огонь. К сожалению, он снова временно угас. Как будто именно в этом месте происходила непримиримая борьба между Ахурамаздой и Ахриманом, склоняя чащу весов то в одну, то в другую сторону. Распространяя смерть и мрак по всей территории Азербайджана. Возможно, 1937 год был временем главного пиршества дэвов Ахримана и предстоял очень долгий период ожидания, прежде чем вновь одержат победу силы Добра и Света.

Немного давила тишина, словно над головами студентов парил дух умерших огнепоклонников, чьи кости давно сгнили в отведенных для языческого захоронения местах. По вере зороастрийцев, мертвых не хоронили и не кремировали, чтобы не осквернять священные для них стихии – Огонь, Воду, Землю и Воздух. Трупы оставляли в специальных сооружениях «дахме», чтобы их склевали грифы или же растерзали собаки, почитаемые огнепоклонниками как священные животные. У зороастрийцев не было почтения к умерщвленной человеческой плоти, так как по их вере мертвец – это не человек, а оскверненная материя, символ временной победы сил Зла и Мрака.

– Зороастризм возник в среде арийских племен, еще до завоевания ими плоскогорья Персии и Афганистана, – негромким, плавным голосом начал свою лекцию Керими. – Местом зарождения этой религии справедливо считается территория современного Ирана и, безусловно, Азербайджана, наглядное свидетельство коего факта перед вами, – рука Керими указывала на Центральный Алтарь.

Студенты взирали на четырехугольную ротонду главного храма, подойдя вплотную к одному из арочных входов.

– Это первая пророческая религия, известная человечеству, основателем которой является Заратуштра, или, как многие называют, Зороастр. Само учение Заратуштры нашло отражение в Гатах, древнейших частях священной книги зороастрийцев – Авесте. Согласно этим писаниям, Заратуштра получил от Ахурамазды наказ обновить религию.

– Ахурамазда – это бог? – спросил один из студентов.

– По учению Заратуштры, это единственный и вездесущий Бог добра, света, жизни и правды, – отвечал лектор. – Однако вместе с Ахурамаздой существует дух зла Ахриман, олицетворяющий зло, мрак и смерть. Итак, все, думаю, ясно: Доброе начало Ахурамазда против сил Зла Ахримана.

– Кем же тогда создан человек?

– Хороший вопрос, Надия, – Керими обрадовался пытливости молодой студентки, это был глубоко-философский вопрос, учитывая период, в котором они жили. – Человек создан Ахурамаздой, но он свободен в выборе между добром и злом, как каждый из нас. Мы своими мыслями и поступками должны бороться против Ахримана и его приспешников дэвов, если выбираем дорогу света, а не дорогу тьмы.

– Но зло так часто побеждает в нашей жизни, что очень трудно выбрать верную дорогу, – с грустью в глазах заметила Надия.

– По учению Заратуштры, главная и окончательная победа, без сомнения, останется за символом Добра и Света, – Керими стало немного страшновато от своих слов, как-никак на дворе 37-ой год. Время, где даже в отдаленных мифических образах можно найти много общего с реально существующими «божествами». При желании акценты можно расставить как угодно, и тогда уже судьба огнепоклонников в период арабского нашествия покажется для кого-то милой сказкой. Хорошо, что водитель остался в своем автобусе. Неизвестно, чем он подрабатывает в свободное от работы время. В кровавые 30-ые легче столкнуться с осведомителем НКВД, чем избежать его.

– Что стало с огнепоклонниками после нашествия арабов в Азербайджан?

– Многие из них покинули свои дома и направились в Индию. Их называли парсами – тех, кто не смог уехать, либо принял Ислам, либо погиб от мечей непрошеных гостей. История Бабека, который двадцать лет сражался против арабского халифата и разбил шесть его армий, яркий тому пример.

– Но Бабек в конце проиграл и был казнен, – заметила Надия.

– Да, к сожаленью, – согласился Керими. – В результате предательства он был схвачен воинами Афшина.

– Как это часто и происходит, – прошептала девушка.

– Пройдемте, я вам покажу келья, – лектор не понимал, чем были вызваны столь резкие вопросы Надии. Лучше сменить тему, а поговорить по душам можно будет потом. У него есть что сказать, когда вблизи не окажется лишних ушей.

* * *

Экскурсия завершилась, и автобус возвращался в город. Керими наблюдал, как Надия, раскрыв тетрадь, что-то в ней рисовала. Эта девушка отличалась от остальных студентов большим рвением к предмету и нестандартным образом мысли.

– Можно поинтересоваться, что вы рисуете? – Керими склонился над головой девушки.

– Абсолютно бессмысленные каракули, – ответила Надия. – Это не те узоры, которым вы нас учите.

– Если человек усердно рисует каракули, они не могут быть бессмысленными. Иногда из витиеватых узоров получаются смысловые ковровые рисунки. Главное, что вы сами видите – каракули или узоры…

– Как вы считаете, Рустам Шафиевич, если идея прекрасна, но подается уродливым способом, человек вправе ее не принять?

– Вы исходите из философии зороастризма?

– Исключительно из философии нашей жизни. Если мне не нравится дорога света, потому что слишком грубо мне ее навязывают, могу ли я принять дорогу тьмы?

– Вы думаете, что можете дойти до цели, блуждая в потемках?

– Мне кажется, что порой нужно прибегать к дороге тьмы, чтобы она вывела тебя к свету, так как именно в конце темного тоннеля виден яркий свет. Мы живем в период темного времени, Рустам Шафиевич, – девушка перестала рисовать и посмотрела в глаза лектора.

– Что с вами, Надия?

– Месяц назад арестовали моего соседа. Отца двоих детей. По обыкновенному доносу. Предъявили обвинения, что он служил в доме у миллионера Тагиева. Ему было тогда всего пятнадцать лет, но для тех, кто его арестовывал, это не имело никакого значения. Наверное, это те самые дэвы Ахримана, о которых вы нам сегодня рассказывали, только в человеческом облике.

У Керими бешено заколотилось сердце. Страх, как верный попутчик, не отпускал его даже в окружении своих студентов. Он бросил взгляд на водителя, который «засаливал» очередную папироску и, скорее всего, не слышал их диалога. Очень громко ревел мотор.

– Даже не знаю, что вам ответить, Надия.

– Ничего и не надо отвечать, Рустам Шафиевич. Я знаю, что вы никому ничего расскажете.

– Почему вы так решили? – в голосе Керими ощущалась плохо скрываемая тревога.

– Вы не похожи на дэвов Ахримана, – улыбнулась в ответ Надия.

Девушка опустила голову, вернувшись к выведению узоров. Теперь ее рисунки стали обретать более смысловой оттенок. Она рисовала каких-то чудищ – с уродливыми головами, руками, крыльями, страшными когтями и клювами, невообразимо большими глазами. В ее рисунках не было видно света в конце темной дороги. Такими она представляла себе последователей сил Тьмы и Зла, которые скоро посетят и дом Керими.

 

Глава 9

События в Иране и вокруг него протекали так быстро и непредсказуемо, что трудно было предугадать, что готовит день грядущий основным игрокам ближневосточного покера. При всей искусности и опыте собравшихся за единым столом «картежников», никто из них не мог с полной уверенностью определить, сколько тузов и шестерок на руках у соперников и в каком они раскладе. Каждый мастерски проводил свой кон. Блеф не проходил, шулеров не наказывали, даже если ловили за руку. В политическом покере не бывает правил. Самое главное правило – это отсутствие правил или же право сильного на большую часть «свары». Чтобы выйти победителем из такой тряски, нужны профессионалы, которым хорошо знакомы психология и тактика противника, в особенности, когда игра проходит за чужими столами.

Кто как не Аверелл Гарриман мог возглавить переговоры с таким неудобным, скользким и очень сильным соперником, как Мохаммед Мосаддык? Спецпредставитель президента Рузвельта, посол США в СССР 1943–1946 годов, посол США в Великобритании в 1946 году, ныне помощник президента Трумэна по внешнеполитическим вопросам, Гарриман благодаря своему колоссальному опыту дипломата знал, с кем и на каком языке вести беседу. Он был не только прекрасным дипломатом, но весьма преуспевающим бизнесменом и великолепным переговорщиком. Он владел большим объемом необходимой информации, которую мог использовать во время своих встреч и с помощью которой добивался желаемого. Это помогало ему распутывать самые сложные головоломки и развязывать тугие узлы противоречий.

Гарриман собирался в очередной раз дать урок утонченной дипломатии восточным сатрапам. Об этом его попросил его близкий друг, госсекретарь США в администрации Трумэна Дин Ачесон. Только на этот раз задача у гения дипломатии почти тупиковая, если не сказать сюрреалистическая. Премьер Мосаддык не рафинированный молодой шах, которого легко запугать или обмануть, а умудренный опытом жестокой политической борьбы старик, сам способный давать неплохие уроки, невзирая на регалии оппонентов. Старик Моси – так называл его сам Гарриман. Ему придется столкнуться с ним не в кабинете офиса иранского премьер-министра, а в его спальне. Лежа на железной кровати, в полосатой пижаме, Мосаддык встречал и вел переговоры со многими делегациями, включая американскую. Моси создал себе образ болезненного старца. Каким бы комичным ни выглядел он для других, но для достижения результата можно переодеться и в старика с пижамой. Как говорили американские и английские дипломаты, очень трудно пережить, когда тебя дурит карикатура в пижаме. Это больше похоже на нелепицу, чем на серьезные дипломатические переговоры. Тем не менее выбора не оставалось. На кону большие деньги, политический престиж и угроза потери контроля за жизненно важным регионом Ближнего Востока.

* * *

Из дневника переводчика с французского языка Уилла Вальтера.

«Утром мне сообщили, что я должен сопровождать Аверелла Гарримана и Артура Леви в переговорах с премьером Мосаддыком в Тегеране. Мосаддык наотрез отказался общаться с американской делегацией на английском языке, предпочитая близкий ему французский. Это был очередной тактический ход премьера. На тот момент мне это показалось весьма странным желанием. Можно было бы вести переговоры и на фарси. Однако подоплека была в другом. Зная неприязнь англичан к французам, премьер-министр Ирана принял именно это решение. По сравнению с последующими действиями Мохаммеда Мосаддыка это покажется капризом человека, переживающего не первую молодость. Прихоть старого политика была принята во внимание без лишних разговоров.

Нас расселили в шахском дворце, а вечером мы отправились в дом Мосаддыка. Я был удивлен, когда нас проводили в его спальню. Мне никогда не приходилось быть участником столь нелепой дипломатической встречи. Мосаддык встретил нас стоя у своей кровати. Высокий, элегантный Гарриман и маленький пожилой мужчина в пижаме и домашних туфлях смотрелись нелепо в рамках серьезной встречи. Казалось, мы прибыли не на переговоры, а в госпиталь, чтобы навестить больного дедушку. Мосаддык улыбаясь приветствовал нас, после чего прилег на кровать, объяснив это постоянными головокружениями. Позже я узнал, что даже заседания своего кабинета он вел в таком несуразном виде. Нонсенс, воплощенный в реальность. Артур Леви сидел на стуле справа от Мосаддыка, недалеко от изголовья уселся Гарриман, временами нагибаясь вперед, чтобы сделать несколько дружеских похлопываний по плечу Мосаддыка. Мне пришлось сесть на пол, скрестив ноги, и, открыв блокнот, записывать в неудобном положении факира их разговор о будущем Англо-Иранской Нефтяной Компании и о взаимоотношениях правительства Ирана со своими американскими и английскими коллегами…

– Я был бы не против сотрудничества с англичанами, не будь они такими жадными, – удобно подложив руки под голову, заявил Мосаддык. – Они забывают, кто являются настоящими хозяевами нефти, которую они без зазрения совести выкачивают из наших недр.

– Всегда можно прийти к взаимовыгодному соглашению, – заметил Гарриман.

– Смотря что вы подразумеваете под словом «взаимовыгодное соглашение», мсье Гарриман. Девяносто процентов – англичанам, а десять – как собаке кость, несчастным иранцам, гнущим спину за гроши? Так?

– Есть другая система распределения выгоды, господин Мосаддык.

– Неужели поровну?

– Фифти-фифти, – кивнул американский дипломат. – С Саудовской Аравией было подписано такое соглашение, почему бы не заключить схожий контракт с Ираном? Думаю, англичане будут не против.

– Какое щедрое предложение! – с едкой иронией ответил Мосаддык. – Англичане будут не против! А вы спросили о том, будут ли согласны иранцы?

– Вы считаете равную долю несправедливым решением? – удивился глава делегации.

– Это иранская нефть, дорогой мсье Гарриман, а не колодцы Уильяма Фрейзера.

– Фрейзер временное лицо в компании, пусть даже первое. Относительно самой нефти, вы как никто лучше знаете, что ценность ее определяется не столько залежами, сколько ее переработкой, очищением, возможностью доставки на рынки сбыта. Британские геологи под нещадным палящим солнцем разрабатывали ваши месторождения углеводородов, чтобы создать целую отрасль, выгоду от которой получаете и вы. Англичане лучше других могут организовать промышленную инфраструктуру, и поэтому вполне справедливо рассчитывают на свою долю. Не обделяя, естественно, и хозяев земли.

– Странно, что они назначили Фрейзера на пост главы компании, – облокотившись о локоть, сказал Мосаддык. Ему было абсолютно безразлично, на что рассчитывают английские геологи и промышленники.

– Что же в этом странного?

– Фрейзер шотландец, а шотландцы ненавидят англичан не меньше, чем иранцы.

– Вот видите, даже шотландцы смогли ужиться с англичанами. Что мешает иранцам сделать то же самое? – сдержанно улыбнулся Гарриман. – Поверьте моему опыту посла, они не такие демонические, как, вероятно, показались вам с первой встречи. При всей чопорности, они готовы идти на уступки.

– От уступок англичан кровоточит земля, дорогой мой гость.

– Вы ставите целью избавить Иран от англичан, тем самым вредя самому Ирану.

– Возможно, я наживаю себе сильных врагов, но народ Ирана скажет мне за это спасибо, – лицо Мосаддыка исказилось в злой гримасе. – Я готов пожертвовать собой во имя своей Родины, мсье Гарриман.

– Почему вы, если уж так ненавидите англичан, позволили своему внуку получать образование в их стране, а, предположим, не во Франции, где учились сами?

– О, вы пытаетесь меня обезоружить? – хитро улыбнулся Мосаддык.

– Ни в коем случае, стараюсь говорить фактами.

– Смею заметить, я не люблю англичан, но не имею ничего против Англии.

Очередная уловка Мосаддыка заставила Гарримана прикрыть лицо руками и затрястись от смеха.

– Что вас так развеселило, дорогой гость? – так же заразительно смеясь, спросил премьер-министр. – Я не имею ничего против англичан, если они находятся в пределах своих островов, но когда они командуют в моей стране, это кажется мне несправедливым. А если честно, мне по душе Англия времен короля Генриха Второго, когда даже английские короли не говорили на английском. Громадная империя вскружила им головы, и они перестали трезво мыслить, полагая, что все человечество им чем-то обязано.

– Сейчас не двенадцатый век, господин премьер-министр. Мир изменился. Британской империи более не существует, остались лишь ее осколки. Взаимоотношения между странами стали гораздо сложней и жестче. Вам придется столкнуться с большими изменениями.

– Мы не боимся трудностей, если стоит вопрос о национальной гордости Ирана.

– От ваших действий страдаете не вы, лежа в теплой постели, – сдерживая эмоции, произнес Гарриман, – а иранская экономика, которая недосчитается миллионов от будущего английского эмбарго на вашу нефть. Рабочие лишатся своих мест на заводах и не смогут прокормить свои семьи. Какая польза от патриотических лозунгов, которые приводят к экономическому и политическому краху страны? Лучше стать гибче и дать согласие на сотрудничество, чем ввязывать страну в хаос, который охватит ее в результате безработицы и нищеты.

– Это шантаж? – глаза премьер-министра заблестели от кипящего внутри негодования, так как он прекрасно понимал, что в словах его собеседника кроется истина. Англия не будет спокойно взирать, как ее лишают лакомого куска, которая она выстрадала в ожесточенной битве с Советским Союзом и Германией.

– Я не представляю интересы нефтяной компании, мсье Мосаддык, чтобы заниматься шантажом. Не я буду блокировать ваши порты, а кто-то иной, наделенный большей властью и полномочиями. Более того, я стараюсь делать все возможное, чтобы избежать более серьезного конфликта между вами и правительством Великобритании, – Гарриман впервые обратился к премьеру на французский манер «мсье». – Нам, американцам, важно процветание и благоденствие Ирана. Мы не хотим, чтобы наши друзья и партнеры враждовали друг с другом, поставив под угрозу безопасность и благополучие целого региона. Если здесь разразится война, поверьте, кое-кто из ваших очень близких соседей воспользуется случаем для политического реванша. Вы же знаете, какой ценой досталась нам территориальная целостность Ирана.

– Я проголодался, – облизнулся Мосаддык. – А вы?

– С удовольствием воспользуемся вашим гостеприимством, – развел руками Гарриман, понимая, что им всем необходим небольшой тайм-аут: переговоры будут долгими и потреплют нервы.

Иногда, как нам казалось, удавалось убедить Мосаддыка в опрометчивости некоторых его действий и заявлений. Он соглашался с нами по многим пунктам, и это не могло нас не радовать. Мы с нетерпением ожидали конца этих очень странных переговоров. Но к сожаленью, старик в пижаме только водил нас за нос. Продолжать этот торг было бесполезно. Гарриман понял, что Мосаддык сам стал заложником своей антианглийской истерии. Он собственноручно зажег массы на борьбу с «захватчиками», чтобы на волне патриотизма прийти к власти, а малейшее отступление от намеченного пути искоренения английского присутствия будет воспринято иранским народом как предательство национальных интересов. Толпа восторженных сторонников Мосаддыка уже не станет носить его на руках. Она станет топтать его! Народу очень быстро надоедают кумиры, которые не могут выполнить свои обещания.

– Что вы читаете? – разжевывая бутерброд в своей постели, спросил меня Мосаддык.

– Это сказка, мсье, – спокойно ответил я. – «Алиса в стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье».

– Вы увлекаетесь сказками? – рассмеялся он.

– Видите ли, ситуация, в которой мы оказались, очень далеко напоминает мне реальность. Поэтому я решил обратиться к творчеству Льюиса Кэрролла.

Оставалось только мысленно распределить роли. Кто будет, Мартовским Зайцем, Болванщиком, а кто Королевой или Чеширским котом. Аверелл Гарриман напоминал Белого Рыцаря, под песни которого плакали зверушки его леса, «а может и не плакали». Как опытный лингвист, себе я смиренно отвел роль Шалтая-Болтая.

– Сказка помогает вам ощутить реальность? – на лице Мосаддыка появилась издевательская ухмылка удивления. Мол, что от вас, американцев, ожидать, если вы реальность воспринимаете сквозь призму сказок и вымыслов.

– Хочу сравнить и оценить концовку, если она наступит, – объяснил я.

– Лучше почитайте восточные сказки, они намного поучительней и мудрей английских. Я подарю вам весьма интересную книжку, если после наших встреч у вас останется желание впредь обращаться к сказкам.

«За вашим авторством, – подумал я. – Кто может быть лучшим сказочником, чем непостижимый старик Моси?», но вслух произнес:

– Мерси.

Мосаддык имел прекрасное европейское образование и знал, что писатель Чарльз Доджсон, сочиняющий сказки под псевдонимом Льюис Кэрролл, был англичанином. А все, что связано с Англией и ее подданными, порочно и глупо.

Гарриман не понимал, о чем мы говорим. Мне казалось, что ему даже безразлична тема нашего разговора. Он пил кофе, сидя на том же стуле рядом с кроватью премьер-министра. Глаза его выдавали сильную усталость. Ему надоело участвовать в этих бессмысленных диспутах. Боже мой! он действительно похож на грустного Рыцаря из леса.

* * *

– Эти переговоры – пустая трата времени, Артур, – недовольно вертел головой Гарриман. – Мы не сможем прийти к какому бы то ни было положительному заключению. Дело не в цене на баррель или улучшении условий труда несчастных иранцев. У него одна цель – вытурить из страны англичан. На этом он делает свою политику. Это его лозунг, который приводит массы в восторг.

Аверелл Гарриман и Артур Леви обсуждали итоги своих ежедневных визитов в спальню Мосаддыка.

– Не он один все решает в этой стране, – вступил в разговор Артур Леви. – Кашани на данном этапе более важная фигура, чем сам премьер. Безусловно, Мосаддык не сможет объяснить своему народу, с чего это вдруг он снова побратался с англичанами, если даже у него возникнет такое желание. Что случается с иранскими политиками, если они раскрывают объятия иностранцам? Их или скидывают, или же убивают, как премьера Размара. Признаюсь, будь я на месте иранцев, я тоже не пылал бы любовью к Англии. Их методы политического воздействия давно устарели.

– Ты прав, Артур, с Мосаддыком можно договориться, если бы не головорезы Кашани. Он боится их как огня. Видал, сколько телохранителей его окружают? – Гарриман длинными шагами измерял кабинет. Скрестив руки на груди, он усиленно пытался найти приемлемый выход из этого запутанного иранского тупика. Наконец он остановился, размышляя вслух: – Религиозный фактор здесь всегда будет иметь первостепенное значение, ибо обуздать религиозно-фанатичное течение намного сложней, чем изгнать из страны иноземцев. Если я приехал сюда, то использую все возможные варианты, даже если вероятность успеха будет равна нулю.

Гарриман остановился, чтобы посмотреть на часы, стоящие в противоположном углу кабинета.

– Время не терпит, Артур. Мне надо поговорить с Кашани. Скажи ребятам, чтобы организовали встречу.

– Кашани намного упрямей, чем Мосаддык. Он не забыл годы своих скитаний на чужбине, по вине тех же самых англичан. Стоит ли убеждать людоеда не есть человеческого мяса?

– Мы испробуем все методы. Даже ужин с людоедом.

* * *

Они прогуливались по живописной аллее под трель соловья и легкий шелест тополей, сквозь пышную листву которых просачивались яркие лучи солнца. Было очень жарко. Гарриман снял пиджак и теперь придерживал его в полусогнутой руке. Абдол Гасем Кашани в своей традиционной одежде аятоллы, в длинном белом халате, черной чалме, с длинными четками на руках степенно перебирал их мелкие костяшки. Он терпеливо выслушивал доводы американского гостя о том, что надо усмирить ненависть по отношению к англичанам во благо своей стране. Проблема заключалась в том, что «благо» Ирана в понимании Гарримана разительно отличалось от понимания данного слова по отношению к его стране самого аятоллы Кашани. Его ненависть к англичанам и шурави была так велика, что самым большим благом для Ирана Кашани видел в отсутствии каких бы то ни было иностранцев на ее территории. Он не чувствовал повышения температуры воздуха, так как привык к жаре. Но прекрасно ощущал, как накалена политическая обстановка в стране, что не могло его не радовать. Он заряжался энергией протестных масс и их неукротимым намерением проучить проклятых гяуров.

Центр противостояния переместился в Абадан. Шла ожесточенная борьба между номинальными и реальными хозяевами крупнейшего нефтеперерабатывающего завода в мире. Ближний Восток снова был на грани катастрофы.

– Национализация компании только вредит вашей стране, Ваше Преосвященство, – Гарриман укорачивал привычные для себя шаги, чтобы не опережать более медлительного собеседника. – Обстановка ухудшается день ото дня. Зачем раскачивать корабль в штиль и искусственно вызывать шторм? Мы ведь все находимся на этом корабле, и если он пойдет ко дну, неизвестно, кто из нас останется в живых.

– Иранцы ближе к родным берегам, агайи Гарриман. Это их море. Думаю, они смогут доплыть до суши, а судьба других меня не интересует, – сдержанно улыбаясь, ответил Кашани.

– Может, не стоит испытывать судьбу и довериться опытному капитану, который поведет корабль по верному курсу?

– Почему капитан корабля обязательно должен быть англичанином, а матросы иранцами? Почему именно иранцам отведена роль исполнителя чужих команд, а не роль самого капитана на собственном корабле?

– Потому что англичане лучшие мореходы со времен Дрейка и Нельсона, – улыбнулся американский дипломат. – Они многому научат иранцев, после чего матросы, в один прекрасный день, сами станут капитанами.

– Могу вас обрадовать, агайи Гарриман, такое время уже наступило. Последние десятилетия все иноземцы пытаются принизить достоинство и умственные способности иранцев, почему-то полагая, что они мудрее и изобретательней нас. Они забыли, что история Персии намного древней и изысканней истории этих самых иноземцев, высасывающих нашу нефть. История Персии – это тысячелетия великих свершений человечества, а не казацкий переворот Реза-хана в двадцать первом году, который, заметим, он воплотил в жизнь при помощи английского генерала Эдмунда Айронсайда.

Аятолла питал лютую ненависть к династии Пехлеви, считая ее основным источником бед иранского народа. Прозападные реформы на восточный лад не могли приводить в восторг людей, чтящих свою культуру, религию и самобытность. Сам аятолла Кашани был ярым противником всяких западных реформ и присутствия иностранцев в Иране, отчего и пострадал, будучи выдворенным из страны английским и советским военным контингентом в Иране.

– Отдайте штурвал истинным хозяевам корабля. Тем самым вы избежите ненужных конфликтов.

– Вы забыли о пиратах, Ваше Преосвященство. Это очень кровожадные пираты, – свободная рука Гарримана метнулась в направлении на север. – Боюсь, что без помощи опытных мореходов пираты снова захватят ваш корабль, как они это сделали летом сорок первого, и вы навсегда упустите шанс хозяйничать на своем судне.

– Север вот там, агайи Гарриман, – догадливый собеседник исправил гостя и подвинул руку американца чуть правее. – Я молюсь каждый день, обращаясь лицом в сторону священной Каабы в Мекке. Это помогает мне точно определять части света. Что касается пиратства, то, как вам известно, главными пиратами всегда были подданные английского трона. Упомянутый вами Дрейк, удостоенный звания сэра королевой Елизаветой Первой, – лучшее тому подтверждение. – Кашани провел ладонью по своей бороде. – Это яркое свидетельство политики этой страны еще со средних веков. Если Англия будет грабить и унижать вас – это законно и принесет вам только пользу, если же некто, кроме англичан, конечно, попытается грабить вас – то они преступники и их надлежит вздернуть на виселице. Не так ли, агайи Гарриман? Не перед этой ли лицемерной дилеммой пытаются всегда нас поставить?

– Частично, Ваше Преосвященство.

– В чем же вы со мной не согласны, дорогой гость?

– В том, что англичане, в отличие от красных пиратов, не мешают вам молиться пять раз в день и не разрушают ваших храмов, как они делали в своей стране. И сделают это при малейшей возможности, которая может им выпасть в результате необдуманных действий. Потому вы и не забыли направления Мекки, так же как верно направляете мою руку на север. Вы не ощущаете, какие холодные ветра снова подули оттуда? Сколько советских агентов снова наводнили улицы и города вашей страны, не говоря уже об активизации партии «Туде». Они ждут, когда вы перегрызете друг другу глотки, чтобы снова посеять смуту в провинции Азербайджан и других регионах Ирана. Только на этот раз никто не сможет спасти вашу родину от расчленения. Если русские вновь вторгнутся в пределы вашей страны, никакая сила не сможет их больше отсюда вытолкнуть, потому что с каждым годом их армия становится только сильней.

– Сначала мы разберемся с одними разбойниками, а потом поговорим с другими. Для моего народа что Англия, что шурави – один черт. Оба порождения дьявола. Мы найдем силы изгнать из нашего дома дьявола. Великий Аллах поможет нам в этом святом деле. – Кашани быстро произнес короткую молитву и провел руками по лицу – этот жест в Исламе называется Салават.

– Атомная бомба русских не позволит вам больше с ними шутить.

– Они не посмеют использовать ее в пределах своих границ. Сами же и подохнут от своей бомбы.

– Если ради великого реванша, ради новых территорий и бесчисленных нефтяных залежей возникнет необходимость уничтожения половины своей страны, Сталин пойдет и на это. Пожертвовать большим, чтобы получить еще больше – это его философия. Я знаю этого человека не понаслышке, Ваше Преосвященство.

– Это больные фантазии англичан, навеянные страхом потерять контроль над Ираном, – отмахнулся аятолла.

– Подумайте, сколько смертей вы можете предотвратить одним своим словом. Иранцы ценят вашу мудрость и патриотизм. Постарайтесь забыть прошлые обиды и взгляните в будущее открытым сердцем. Я обещаю вам, что интересы Ирана будут соблюдены на самом высоком уровне.

– Слишком поздно, агайи Гарриман. Они так долго испытывали наше терпение, что в кровь иранцев уже впиталась ненависть ко всем англичанам, – взгляд Кашани стал суровым, по лицу пошли темные тени, голос снизошел до хрипоты, а костяшки на четках участили свое движение.

– Расскажу вам одну историю, дорогой друг. На заводе в Абадане работал человек по фамилии Смит, который наблюдал за техническим персоналом. Это был характерный тип англичанина. Холодный, заносчивый и крайне самовлюбленный. Он настолько верил в свою непогрешимость, что ненавидел всех, кто находился у него в подчинении, то есть несчастных иранских рабочих. Ему позволялось даже бить их. Ничего не поделаешь, колониальное воспитание. Кому может пожаловаться бедный иранец на богатого колонизатора?… Однако был среди рабочих отчаянный парень по имени Ахмед Банзари. Когда этот негодяй Смит посмел дать пощечину Ахмеду, душа этого оскорбленного, но не потерявшего гордость иранца запротестовала. Он схватил топор и отрубил этому самому Смиту ту самую руку, которая его ударила. Этот спесивый англичанин больше не напоминал гордеца. Он валялся в луже собственной крови и корчился от боли. Он валялся у ног Ахмеда, отсчитывая последние минуты своей поганой жизни. Теперь уже Ахмед был хозяином, а он его подчиненным. Смит извинялся и умолял сохранить ему жизнь, но оскорбления чести не прощаются на Востоке простыми извинениями. Здесь не вызывают на дуэль, агайи Гарриман. За унижение достоинства человека здесь могут убить, и это воспримут с пониманием.

Гарриман молча смотрел на собеседника, понимая, что вся его ближневосточная дипломатия летит коту под хвост.

– Подоспевшие хотели отнять у Ахмеда топор, – продолжал Кашани, – но не успели. Куски тела несчастного Смита поместили в ящик для фруктов и отправили домой.

– Убийцу наказали? – мрачным голосом спросил Гарриман.

– Вы не привыкли к тегеранской жаре. Это заметно, – на лице Кашани появилась легкая ухмылка. – Сейчас вас угостят холодным апельсиновым соком.

В конце аллеи появились двое: человек с подносом в руках и мужчина средних лет, с густой бородой, похожей на бороду Кашани. От его молчания веяло холодом, как и от его взгляда из-под густых черных бровей. Они подошли к гостям. Слуга с подносом склонил голову перед американцем, предлагая взять один из бокалов с холодным напитком.

– Вы не ответили на мой вопрос, Ваше Преосвященство, – Гарриман пригубил соку. – Совершивший преступление был наказан?

– Я же сказал: смотря что вы называете преступлением… – процедил Кашани. – Безусловно, человек, совершивший преступление, понес суровое наказание. Он был убит. Я имею в виду Смита, посмевшего ударить гражданина Ирана. Все остальное было лишь актом возмездия, а совершивший это возмездие – перед вашими глазами, – раскрытая ладонь аятоллы, с которой свисали четки, указывала на стоящего рядом с нукером молодого мужчину. – Вот он, Ахмед Банзари, один из моих приближенных. Быть убийцей не было его мечтой, агайи Гарриман. Он хотел достойной работы, чтобы ему не плевали в лицо пришельцы, командующие на его заводе. Чтобы уважали страну, в которой они всего лишь временные гости. Не такие уж большие требования. Однако такие как Смит и ему подобные никогда не смогут уважать наши традиции и обычаи, так как у самих нет никаких ценностей, кроме как безмерной жажды наживы за счет подневольного труда. Одним словом – англичане.

– Жаль, что нам не удалось понять друг друга, – Гарриман вытер платком вспотевшее от жары лицо. – Мне необходимо вернуться в посольство.

– Всего доброго, агайи Гарриман, – прижав руку к груди, произнес аятолла. – Мы тоже спешим. Скоро полуденный намаз, а мы еще не приняли молитвенного омовения.

Была ли кровавая история выдумкой Кашани, неизвестно. Являлся ли угрюмый тип тем самым Ахмедом Банзари, расчленившим некоего мистера Смита? Об этом американскому дипломату оставалось лишь строить догадки. В одном он был уверен: разговаривать с такими персоналиями как Кашани на языке цивилизованной дипломатии не имело смысла. Гарриман сделал все возможное, чтобы выполнить миссию миротворца до конца. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. К сожалению, туманный мир таял перед глазами дипломата вместе с удаляющимися фигурами в восточных одеждах. Мысленно Аверелл Гарриман готовился к самому худшему.

* * *

Сообщение о том, что мне предназначен пакет из офиса премьер-министра Ирана, застал меня, когда мы уже упаковывали чемоданы. Пакет был передан через посольство США. В нем находился прямоугольный предмет, обернутый в белую бумагу с напечатанным незамысловатым текстом: «Уважаемому Уиллу Вальтеру, любителю сказок». Анонимно, но вполне прозрачно. Он обещал мне подарок – и слово свое сдержал. Не похоже на доктора Моси. Возможно, это нужно было в первую очередь ему самому, чем мне. После «Алисы в стране чудес» я сделал все необходимые выводы и сравнения, распределив каждого из участников переговоров по ролям. Мне захотелось стать режиссером этого театра абсурда, хотя бы в своих собственных мыслях. Думаю, мне удалось это сделать. Мне даже где-то досадно, что никто не полез в мои мысли в попытке дать оценку режиссуре.

Я раскрыл обертку. Это была книга на фарси. Я не владел этим языком. Пришлось воспользоваться услугами другого переводчика. «Похождения Ходжи Насреддина» – так перевели мне эту персидскую вязь. Удивительный все же этот человек, старик Моси. Такая изящная, остроумная подначка. Первый же рассказ назывался «Ходжа Насреддин и три глупых осла». Это не сказка, как мне объяснили, а сборник смешных рассказов о сатирическом герое Востока Ходже Насреддине, с характерными для региона перчеными афоризмами и пикантными ситуациями, выйти из которых под силу только человеку с весьма изворотливым умом. Не Льюис Кэрролл, но, видимо, тоже очень смешно и сказочно. Возможно, имелись в виду буридановы ослы, аж целых три. Как раз по счету персон американской делегации в апартаментах Моси.

–  Что касается Ходжи Насреддина, то тут все предельно ясно. Кого же олицетворяют глупые ослы, Уилл? – спросил меня Артур Леви, внимательно изучая подарок Мосаддыка.

–  Каждый выбирает роль по вкусу,  – ответил я и спрятал книгу для истории, подумав: «Постараюсь выучить язык оригинала».

 

Глава 10

Толпа, битком забившая всю площадь Фирдоуси, скандировала антианглийские лозунги, сопровождая гневную, обличительную речь муллы. Седобородый оратор стоял на самодельной деревянной трибуне в окружении молодых ребят, очень похожих на приближенных аятоллы Кашани. Сам аятолла пока не появлялся на людях, но его верноподданные успевали зажигать массы в самых напряженных участках идеологической битвы, которая очень скоро должна была перейти в вооруженное столкновение. Англия и Иран находились в шаге от военного конфликта, с прелюдиями в виде эмбарго на иранскую нефть, массовых демонстраций, политических угроз и депортаций английских подданных с территории Ирана. Люди на площади вздымали к небу руки, повторяя слова «дирижера», его жесты, заглушая своим ревом отдаленные звуки и сигналы автомобилей, которые из-за огромного количества людей должны были объезжать улицы, примыкающие к месту скопления людей.

– Восстаньте из ада порабощения, дети Великой Персии! Сбросьте иго колонизаторов со своих плеч. Очистите ваши сердца и души от пятен сомнений. Вдохните полной грудью воздух свободы и самоуважения, – взывал к собравшимся мулла Зульфукар. – Вы слишком долго терпели унижения от надменных гяуров, и вот настал час расплаты. Поднимем наш гневный голос против английских захватчиков, которые крепко впились в наше тело, как пиявки высасывая нашу кровь. А если надо будет отрезать свою умерщвленную плоть, мы отрежем ее вместе с английскими кровопийцами, ради будущих поколений свободного Ирана! Добьем надменных колонизаторов, вдохновляясь любовью к своей Родине, которая снова обретает истинное лицо великой, уважающей своих граждан страны. Смерть иностранным убийцам и кровопийцам!

«Смерть! Смерть! Смерть!..» – вторила толпа, поднимая сжатые кулаки в воздух. Над головами взметнулись портреты Мосаддыка, Кашани, а также остроконечные палки и длинные кинжалы, чьи клинки зловеще блистали на полуденном сентябрьском солнце. Уж очень многим в толпе хотелось обагрить их кровью иностранных врагов.

– Мулла Зульфукар, видимо, не знает, насколько полезны лечебные пиявки для человеческого организма, – шепнул в ухо другому кто-то в толпе.

В этой многотысячной людской массе были не только сторонники Кашани и антианглийской политики Тегерана. Осведомители и агенты различных спецслужб, включая членов партии «Туде» и сотрудников МИД, ошивались рядом, чтобы быть в гуще событий, информируя своих хозяев о предположительных дальнейших действиях иранских властей.

– Вероятно, он имеет в виду нас, говоря об умерщвленной иранской плоти, – шептал в ухо товарищу второй агент.

– Можешь говорить громче. Они сейчас возбуждены речью муллы Зульфукара и ничего другого не слышат. Когда толпа жаждет крови, она глуха к тем, кто находится внутри ее самой.

– И все же нам не помешает быть осмотрительнее, Асим. Мы не знаем, кто дышит нам в спину. Во всяком случае, нескольких ребят из «Туде» я уже заметил.

– Смерть захватчикам! – перестраховавшись, крикнул Асим, вскидывая вверх протестный кулак – теперь его никто не обвинит в шпионаже в пользу иностранной разведки.

Один из телохранителей муллы Зульфукара что-то шепнул ему на ухо, пока толпа иступлено кричала проклятия в адрес англичан. Он кивнул, дав спешные распоряжения остальным людям, стоявшим за его спиной. Люди на трибуне засуетились. Митингующие продолжали скандировать патриотические лозунги, вызывая гордую улыбку оратора, скрытую за его седой бородой. Национальное самосознание в тот момент достигло своего апогея. Мулла поднял руку, чтобы слегка приглушить рев толпы. Угомонить этот рокочущий рой не так и легко – восточный бунт не менее ужасен и беспощаден, чем русский.

Зажигая иранские массы на борьбу, сложно было удерживать ее в спокойном русле. Она вырывалась наружу, как джин из бутылки, срывая свою агрессию и мощь тысячелетнего заточения на потенциальных врагах, а в слепой ярости могла уничтожить даже своих освободителей. Для укрощения такого джина необходимы умелые хозяева. Пока толпа внимала их голосу, что произойдет потом, не знал никто.

– Тише, дети мои, – мулла Зульфукар жестом правой руки призывал митингующих к спокойствию. – Тише. Минуту внимания. Сейчас по радио будут передавать срочное сообщение. Должен выступить премьер-министр Ирана. Это очень важная новость. Мы должны очень внимательно выслушать агайи Мохаммеда Мосаддыка, ибо сейчас решается судьба нашей Родины. Соблюдайте тишину, дети мои, чтобы не упустить важных слов.

Толпа крикнула боевой клич, зааплодировала и погрузилась в томительное ожидание речи премьера. Минут через пять послышался голос Мосаддыка, обращающегося к своему народу посредством тегеранского радио. Его голос временами прерывался небольшими техническими помехами, вызванными неисправностью радиопередатчиков, но, несмотря на шипение в трансляции, все было предельно понятно: страну ожидают очередные великие потрясения.

– Дорогие мои сограждане! – начал выступление премьер. – Со времен завоевания Александром Македонским Персии наша страна не попадала в столь отчаянное положение, вызванное лицемерной политикой некоторых стран. Тех, кто пытается полностью лишить Иран права голоса не только в мировой политике, но даже в пределах собственных границ, обозначенных международным правом. Речь идет о суверенитете нашей страны. Неуемное желание подчинить своим имперским желаниям волю иранского народа может вызвать лишь недоумение и справедливый гнев. Они пытаются манипулировать чувствами иранского народа, бесконечно испытывая его героическое терпение. Всему есть предел. Кто дал им право считать Иран своей колонией? Почему они рассматривают нашу страну как нефтяной колодец, из которого можно безнаказанно черпать свою выгоду? До каких пор они будут использовать богатства нашей страны, ничего не отдавая взамен? Я отвечу вам, мои сограждане. Это будет продолжаться до тех пор, пока перед ними будет стоять смиренный восточный нукер, сгибающий шею для очередных оплеух и подачек. Нукер, а не доблестный иранский воин! Они не привыкли, чтобы кто-то ставил под сомнение их фальшивое господство. Всех, кто выдвигает свои, справедливые правила игры, они считают преступниками, подлежащими наказанию. Так было раньше, но это не означает, что так будет и впредь.

Положа руку на сердце, признаюсь, я не хотел конфронтации. Ради блага иранских рабочих, вкалывающих с самого раннего утра до позднего вечера на нефтепромыслах и абаданском заводе, я готов был пойти на большие уступки. Однако протянутая рука дружбы иранского правительства оказалась лишь миражом. Алчность и жажда наживы не позволили им принять наши условия. Они хотят видеть в нас только нукеров, а не равных пайщиков на справедливую долю от природных богатств нашей с вами страны. Поэтому они пошли на беспрецедентный шаг. Правительство Англии ввело эмбарго на иранскую нефть, заблокировав наши порты. Под страхом жестких санкций англичане запретили всех танкерам перевозить иранскую нефть. Английские банки замораживают счета иранских фирм и уже не дают выгодных ссуд иранскому правительству, которые необходимы для развития нашей экономики…

Голос Мосаддыка задрожал, и этой минутной паузы было достаточно, чтобы вызвать очередной всплеск эмоций людей на площади. Миг, и толпа уже закипела. Мулла Зульфукар потребовал молчания – высоко подняв руку, он поднес затем к губам указательный палец. Толпа повиновалась, и вновь установилась тишина, нарушаемая разве что легкими протестными посвистываниями. На линии послышались потрескивания и шипения, после чего снова зазвучал голос Мосаддыка.

– Мы оказались перед лицом необъявленной войны. По достоверной информации, Англия этим не ограничится. Она готовит вооруженное нападение на нашу страну, и этот план усиленно обсуждается английским Парламентом на протяжении нескольких месяцев. Учитывая сложившиеся обстоятельства, иранский Меджлис издал «Закон о саботаже и халатности», согласно которому, любой иностранец, равно как и любое лицо, распространяющее клевету и антииранскую пропаганду, будут казнены именем закона нашей страны. Всем работникам нефтеперерабатывающего завода в Абадане, являющимся гражданами Великобритании, надлежит покинуть пределы Ирана в недельный срок. Все наши последующие действия будут не менее радикальными. Нас не пугают английские угрозы. Наша страна сильна, чтобы дать отпор любому врагу! Нефтяные колодца Ирана станут английскими могилами, если они посмеют прибегнуть к вооруженному конфликту с Ираном. Пусть любовь к своей Родине никогда не покидает ваши сердца, мои дорогие братья, сестры, сыны и дочери Великого Ирана. Да хранит вас Аллах.

Молчание царило еще несколько минут после выступления Мосаддыка – все мысленно обрабатывали полученную информацию, теряясь в догадках, что произойдет, если английские самолеты будут бомбить завод в Абадане и другие нефтяные объекты страны. Это станет генеральной репетицией Огненной Геенны, воплощенной в реальную жизнь. Но ненависть к англичанам перевешивала страх перед этой катастрофой. Люди на улицах и площадях Тегерана понятия не имели о том, что сами англичане вовсе не горели желанием быть вовлеченными в новую огненно-кровавую бойню. Им, как всегда, хотелось решить проблему преимущественно чужими руками, но исключительно во благо себе. В этом деле ребята из Туманного Альбиона не знали себе равных.

* * *

«Вон из нашей страны!», «Будьте вы прокляты, англичане!», «Захлебнитесь нашей нефтью, кяфиры!», – кричали протестующие иранцы, собравшиеся на подступах к Абаданскому нефтеперерабатывающему заводу. Голосовые связки митингующих работали на пределе, чтобы довести до незваных хозяев иранской нефти их главное требование. Проклятьями, угрозами и оскорблениями, во избежание сладкого искушения англичан снова когда-нибудь сюда вернуться, толпа сопровождала великий британский исход, венчающий закат некогда всемогущей империи. Слова подкреплялись отнюдь не миролюбивыми транспарантами. На солнце нет-нет посверкивали кинжалы, пока еще не вкусившие «крови гяуров». Взъерошились остроконечные палки. Происходящее больше напоминало травлю диких зверей. Хотя и без этих лютых выкриков все было недвусмысленно ясно. Мирные работники абаданского завода с паспортом Соединенного Королевства давно смирились с таким сценарием и ждали лишь часа, когда они безропотно оставят свои рабочие места и покинут пределы Ирана. Многие все же тешили себя надеждой, что это временная дипломатическая перебранка, что рано или поздно она закончится и они снова вернутся на завод. Политика выдворения англичан с территории своей страны проходила красной нитью во всей внешней и внутренней политике Ирана.

От всей этой воинственной настроенности больше терял Иран, нежели его противники, и в высших кругах Тегерана это понимали. У Ирана были свои запасные ходы в лабиринте взаимных упреков с Англией. Что касается народных масс, то они и понятия обо всех этих политических маневрах не имели. Они полностью полагались на мудрость своих правителей, а те, в свою очередь, – на громкие голоса и крепость духа своих сограждан. Однако не стоит чересчур злоупотреблять стойкостью своих сограждан в минуты экономического эмбарго…

Английских работников ждал паром, который должен был вывести их из самого эпицентра политического землетрясения в более спокойный Ирак, а дальше – по обстоятельствам. Работники, многие из которых были с малолетними детьми, собрав все свое переносное имущество, неспешно направлялись в сторону парома. Зазвучала скрипка. Седой английский инженер в летней шляпе исполнял увертюру Россини «Вильгельм Телль», пытаясь добавить своим соотечественникам крепости духа в этот грустный осенний день. По-видимому, непрофессиональное исполнение стало еще больше раздражать плетущегося позади скрипача молодого вспыльчивого англичанина с тяжелым коричневым чемоданом. С нервными нотками в голосе он попросил прекратить импровизированное соло на скрипке. Однако скрипач просьбу попросту игнорировал, продолжая своей игрой частично заглушать хор протестующих и добавляя больше сумбура и нервозности в эту англо-иранскую какофонию.

– Я попросил тебя заткнуться, Энди, – не на шутку вспылил англичанин с коричневым чемоданом, но Энди и не думал останавливаться. Не хватало ему иранцев, чтобы и свои земляки ему ставили ультиматумы! Он пять лет работал здесь и даже неплохо зарабатывал на жизнь, а теперь приходилось так глупо отступать. Что толку погружаться в мрачные размышления о потере былого британского могущества, рикошетом бьющего по карманам простых работников?… Самый большой завод в мире, словно песок меж пальцев, исчезал из их рук. Они были здесь хозяевами, а теперь их пинками гонят на этот чертов паром, словно скот на водопой.

– Ты можешь опоздать на паром, Патрик, – на секунду опустив смычок, спокойным тоном сказал Энди, когда крепкие руки молодого англичанина вцепились в ворот его рубашки. Развернувшись, он пристально посмотрел на молодого коллегу через лупы круглых очков и очень напоминал Санта-Клауса в летней одежде. На деле же Энди Селинджер был прекрасным инженером-нефтяником. Теперь оставшись без дела, он на декабрьские каникулы мог бы себе найти временное занятие на одной из улиц Лондона, развлекая ребятишек и их родителей своей игрой на скрипке, с музыкальным пожеланием счастливого Рождества.

Шумовой дисбаланс еще резче хлестанул по нервам Патрика. Он бросил свой тяжелый чемодан на пыльную дорогу и встал лицом к орущей толпе.

– Будьте вы трижды прокляты, азиаты, – кричал им в ответ взбешенный англичанин. – Мы еще вам покажем, кто истинный хозяин этого завода.

Смысл его речи иранцы поняли по неприличному жесту и враждебности интонации.

– Вы с ума сошли, Патрик, – испугалась молодая леди с рыжими волосами. – Вы погубите нас.

– Плевать. Из-за этих проклятых недоумков я теряю свою работу.

– Успокойтесь, не провоцируйте их, – девушка пыталась успокоить Патрика. – Главное нам добраться до парома без потерь, а дальше, кто знает, может, когда-нибудь мы и вернемся.

– Какой позор так бегло отступать. Лучше бы они нас убили.

– В вас больше говорят эмоции, чем здравый смысл. Если они нас убьют, их никто не осудит, а вашей матери необходимо дождаться сына живым и здоровым. Берите свой чемодан, Патрик, и спешите к парому.

Она взяла его за руку, чтобы сообща быстрее покинуть это злосчастное место. Патрик хотел было повиноваться, когда вдруг несколько камней полетело в их сторону. Девушка вскрикнула, инстинктивно отпрянула в сторону. Мужчина поздно заметил летящие в него камни… Он упал без сознания, с разбитой головой.

– Помогите!.. – кричала рыжеволосая девушка. – Прошу вас, ради всего святого, помогите!

«Скрипач» Селинджер обернулся и увидел лежащего посреди толпы того самого нервного англичанина с пробитой головой, из которой струйкой потекла кровь. Энди тут же отвернулся – он и не думал таскать на себе этого неуравновешенного психопата, из-за которого вооруженная толпа чуть не отправила их всех на тот свет. К Патрику подоспел медперсонал завода: уложив бессознательного бунтаря на носилки, люди в белых халатах понесли его к парому. Рыжеволосая девушка шла рядом, утирая платком слезы. В спешке забыли чемодан Патрика, который так и остался пылиться на дороге. Носки, галстуки, рубашки и другая мелочь из собственности английского работника были скромным довеском к громадному трофею в виде нефтеперерабатывающего завода.

Под озорную мелодию в исполнении господина Селинджера заканчивался еще один кроваво-пыльный день англо-иранского противостояния.

 

Глава 11

Президент Гарри Трумэн сидел в своем кресле, запрокинув ногу на ногу. Он слушал доклад о последних событиях в Иране, периодически поправляя очки на переносице. По радио передавали произведение Джорджа Гершвина «Американец в Париже». Будучи по природе истинным джентльменом, во всяком случае, так утверждали его друзья и близкие, Трумэн любил слушать красивую музыку и старался быть причастным ко всему, что подчеркивало высокий статус политика-аристократа. Он старался не повышать голос в присутствии своих подчиненных, избегал грубых слов и считал дурным тоном, когда женщина злоупотребляла алкоголем или курила сигарету. Трумэн считал себя рыцарем-консерватором в жизни и умеренным радикалом в политике. Гениальная музыка Гершвина, как и любая музыка великих авторов, сопровождала Гарри Трумэна не только в период президентства, но и задолго до того. По признанию Трумэна, когда дело касалось наисложнейшей задачи, звуки граммофона благотворно влияли на кору головного мозга, что способствовало нахождению единственно верного и безошибочного на его взгляд решения. Любопытно было бы узнать, что слушал господин президент, когда отдавал приказ бомбить Хиросиму и Нагасаки?…

Жизнь все расставляет на свои места. Перл Харбор печальное, но все-таки прошлое, как и отшумевшие ядерные взрывы. Завершилась Вторая мировая война, в итоге которой США утвердились на мировой арене как сильная сверхдержава – гораздо сильнее, чем в начале этой войны. Затем мир охватила «холодная война» – с легкой руки сэра Уинстона, и все снова пошло как по накатанной стезе. Главное, что граждане США были довольны и счастливы: из памяти многих американцев старшего поколения еще не стерлись мрачные картины нищеты и отчаяния недавней истории их страны. Америка вновь была сыта, одета, согрета. Никто и ничто более не угрожал ее безопасности и ее процветающей экономике.

Безусловно, это было заслугой не столько Трумэна, сколько его предшественника: именно президенту Франклину Делано Рузвельту удалось вывести страну из кошмара Великой Депрессии тридцатых, укрепив ее экономику и возвеличив статус страны в глазах союзников и недругов. В середине сороковых США были уже сильной державой, на которую не без опаски озирался весь мир. Трумэну оставалось лишь не наделать оплошностей и сохранить авторитет США, завоеванный ФДР. Однако и Трумэн сыграл немаловажную роль в деле укрепления этого авторитета. Он четко очертил приоритеты своей страны, при этом не гнушаясь таких методов в защите американских интересов, как сброс атомных бомб на головы несчастных, ни в чем не повинных мирных граждан японских городов. Возможно, сей печальный факт его президентства и подвел его к мысли, что он больше не желает ввязывать США в большие кровопролитные конфликты, понимая, что мировой ядерной войны человечество не переживет. Ведь грозному «красному Джо» было чем ответить ядерному шантажу американцев.

В кресле напротив сидел госсекретарь Дин Ачесон, с «иранской папкой» в руках. Ему предстояло докладывать президенту о цели визита премьер-министра Ирана и ситуации в целом в ближневосточном направлении, ссылаясь на отчеты агентов разведки и советы опытных дипломатов в лице Аверелла Гарримана.

– Прекрасный актер использует театр ООН для сольной игры, – информировал президента Ачесон.

– Умение убеждать массы в своей правоте – прекрасное качество, Дин, – парировал Трумэн, в отличие от англичан уважающий недюжинные способности Мосаддыка. – Не моргнув глазом спихнуть англичан из Ирана и после этого с милой улыбкой ехать к их главным союзникам?… Нам стоит чему учиться у этого человека.

Речь шла о том самом выводе английских работников с территории нефтеперерабатывающего завода в Абадане. Ценил Трумэн и политическую смелость, хотя и понимал, что за это безрассудство иранцы рано или поздно дорого заплатят. Предъявленный всем гражданам Великобритании ультиматум иранского правительства к концу октября покинуть пределы их страны выглядел эффектно в близкой перспективе, но не сулил ничего хорошего в будущем. Это был сильный удар по самолюбию дряхлеющей империи, а главное – по английской экономике, которая на протяжении всего двадцатого века будет играть главную роль в решении тех или иных политических и экономических проблем мира. Из-за нефти будут свергать или возводить на трон. Нефть превратится в благодать или несчастие целых стран и народов. Англичане предвидели это и знали цену черному золоту как никто лучше, а следовательно, сдавать без боя свои позиции в данном вопросе не собирались.

– Вы полагаете, что нам не стоит портить отношений с Мосаддыком из-за его трений с англичанами?

– Лучше понаблюдать за этой милой перебранкой со стороны и посмотреть, чем все закончится, – Трумэн улыбнулся, сжав губы и слегка прищурившись.

– Все может закончиться весьма печально, – Ачесон повернул страницу иранского досье. – Англичане всерьез обсуждают план начала военных действий против Ирана.

– Бросьте, они никогда не пойдут на это. Финансовые проблемы не позволят им безнаказанно бомбить Иран. Они сейчас не так сильны, как в период создания своей империи. Нам же стоит выстраивать отношения с Мосаддыком. Он не имеет ничего против нас. К тому же свободное место можно восполнить без лишних кровопролитий.

– Не думаю, что это обрадует Черчилля, – предупредил госсекретарь.

– А меня совсем не радует возврат старого прохиндея в большую политику, – отрезал Трумэн, его не особо радовало, что несколько дней назад сэр Уинстон Черчилль вновь стал премьер-министром Англии. – Всякий раз, когда в его голове рождается некая идея глобальной безопасности англосаксонского мира, это всегда приводит к мировым потрясениям с огромными потерями. Не с его именем будут связывать первые атомные бомбардировки. Это я, Гарри Трумэн, останусь в истории главным злодеем, а сэру Уинстону и его милым ребятам с Даунинг-стрит достанется пожинать плоды успеха, – у Трумэна нервно дернулось плечо, но Ачесон этого не заметил. – Упорство Черчилля в навязывание своих интересов показывает не его желание обезопасить Англию, а его безостановочное стремление стать самым великим англичанином в истории своей страны. Что, впрочем, ему и удалось. Лучше бы он продолжал рисовать свои картины и писать мемуары. У него достаточно для этого тем.

– А что если на святое место сядут не американцы? – настороженно спросил Ачесон.

– Религиозные радикалы, не так ли, Дин?

– Хуже.

– Что может быть хуже религии в политике? Русские больше не посмеют разыграть азербайджанскую карту. Иранцы сами не позволят им сделать это.

– Активизация их агентов и партии «Туде» говорит об обратном.

– В период нарастания волны хаоса и политической нестабильности выползает всякого рода отрепье, которое считает, что сможет влиять на ход истории. Жаль, что никто не делает выводов ни из своих побед, ни из своих поражений.

Трумэн задумался, слегка закинув голову назад и покачивая ногой.

– Не будем форсировать события, – скрестив руки на груди, продолжил президент. – Никаких ультиматумов Мосаддыку. Постараемся сыграть роль миротворца между ним и нашими британскими друзьями. Будем ждать их реакции. Думаю, когда-нибудь мне удастся смягчить их позиции в отношении друг друга. Что бы ни говорили, Мосаддык мудрый политик, и его неуступчивость – это что угодно, но только не результат его неприязни к англичанам. Старик ведет свою патриотическую игру, которая приносит ему необходимые очки на внутреннем рынке. Нам нужно переждать эту политическую бурю, чтобы выиграть двойную ставку.

* * *

Президент США, госсекретарь и эпатажный премьер-министр из Ирана пытались найти приемлемый для всех сторон выход из запутанного ближневосточного лабиринта. Петляя по его темным закоулкам, идя на ощупь, трудно было добиться успеха. Казалось, и сам выход блуждал, убегая в другую часть лабиринта по мере приближения заблудших. Он словно играл с ними в смертельные «прятки». Все же выход нужно было найти непременно, даже если этот прочный, неподатливый комок тупиковых дорожек, созданный по людской прихоти и недоразумению, предстояло полностью разрушить и сровнять с землей.

Мосаддык пришел просить экономической помощи у американцев на их земле и в их же доме, поэтому здесь можно было временно забыть французский язык, ведя диалог через переводчика на родном фарси. Да и домашняя одежда была ни к чему. На Мосаддыке был строгий темно-синий костюм, прекрасные черные туфли, ослепительно белая рубашка, великолепный галстук, приятный аромат одеколона добавлял шика его внешнему виду. Глаза политика излучали блеск радушия. От образа прикованного к железной кровати болезненного старика не осталось и следа.

– Господин Мосаддык, – Ачесон старался быть предельно деликатным, чтобы не вызвать лишнего раздражения у непредсказуемого восточного гостя, – ваши трения с правительством Соединенного Королевства не может не вызывать нашей озабоченности.

– В чем же оно состоит, агайи Ачесон? Разве вы слышали что-то неблагозвучное в адрес вашей страны?

– Конечно нет. Тем не менее, сложившаяся ситуация вокруг Ирана может повлечь за собой губительные последствия.

– Иран испытал на себе столько губительных последствий, что у него выработался к ним иммунитет. У нас очень стойкий народ, готовый перенести еще сотни таких потрясений.

– Но если постараться, можно избежать неприятностей.

– Поэтому я и здесь, – Мосаддык посмотрел на президента, который на время дал инициативу вести переговоры своему госсекретарю. – Я всегда считал агайи Трумэна своим самым близким другом. Этот человек заслуживает самого большого уважения. С ним можно иметь дела, в отличие от англичан.

– Они так много сделали для нефтяной промышленности вашей страны. Было бы несправедливо лишать их возможности участвовать в добыче углеводородов на территории Ирана.

– Они получили больше, чем того заслуживают, – рассердился Мосаддык. – О возврате англичан в Иран не может идти и речи. Лимит доверия исчерпан, агайи Ачесон.

– А если с их стороны поступят более выгодные предложения? – вступил в разговор Трумэн. – Вы согласитесь пересмотреть свои взгляды в данном вопросе?

– О, агайи Трумэн, – развел руками премьер-министр Ирана. – Timeo Danaos et dona ferentes*.

Дин Ачесон сомневался в том, что президент знал перевод этой древней пословицы. Будучи сыном епископа англиканской церкви, он помнил выражения на латыни. Годы учебы в престижных американских вузах тоже не прошли даром. Во избежание неловкой ситуации госсекретарь быстро перевел на английский язык латинскую мудрость.

– Мы гарантируем вам, что из нашего троянского коня не вылезет ни один вражеский лазутчик, который мог бы нанести вред вашей стране, – заявил действующий хозяин Белого Дома.

– Стена безопасности нашей страны была пробита давно, агайи Трумэн, и нам стоило огромных трудов, чтобы ее восстановить. Что же теперь? Нам снова придется ее разрушать? Какое безволие и отсутствие каких-либо принципов! Нет, мои дорогие друзья, мой народ может меня не понять. Меня обвинят в политическом лицемерии. Зачем нужно было тратить столько усилий, отдать столько жертв, чтобы снова вернуться на прежние позиции? Нет, друзья мои, еще раз нет.

Мосаддык решительно завертел головой. Американцы же в свою очередь не хотели уступать, прилагая максимум дипломатических усилий, чтобы переубедить упрямого восточного старца с французским образованием.

– Порой нужно идти на определенные жертвы, чтобы добиться большего, – поглаживая щеку, произнес госсекретарь. – Это не противоречит здравому смыслу, а, скорее, подчеркивает его.

– Это противоречит национальной гордости.

– Ваша страна находится в трудном экономическом положении, господин премьер-министр, – продолжал свои доводы Ачесон. – Когда ваши люди перестанут получать заработную плату, они обратятся к вам с требованием обеспечить их работой, и тогда им трудно будет внушить теорию первостепенности национальной гордости, заставив забыть о хлебе насущном.

– Где же будут мои друзья в такие минуты, агайи Трумэн? – наигранно-удивленный взгляд Мосаддыка снова устремился в сторону президента.

– Безусловно, мы никогда не отказывали вам в своей дружбе, господин Мосаддык, – отвечал Трумэн, – но мы находимся в весьма щекотливом положении, так как поворачиваться спиной к своим союзникам и друзьям в Соединенном Королевстве мы не имеем морального права.

– Поэтому все должны ополчиться против несчастного Ирана, – иронично заключил премьер, отхлебнув пару глотков. – Как обычно.

– Ни в коем случае, – президент легко поправил очки на переносице. – У Ирана, как у Великобритании и США, есть довольно грозный недоброжелатель, который только и ждет удобного случая, чтобы отомстить за прошлые обиды. Поэтому мы должны разобраться друг с другом по-мирному, иначе враг, почувствовав разлад в лагере друзей, вновь направит свое оружие в нашу сторону. Поверьте, это уже будет полной катастрофой. Без победителей.

Мосаддык долго обрабатывал только что прозвучавшую информацию, словно она была для него в новинку. Уж сколько бессонных ночей провел Аверрел Гарриман в своем недавнем тегеранском визите, чтобы довести до Мосаддыка эту мысль. А он вместо этого всучил им какую-то книжку про трех глупых ослов. Стоило ли так издеваться над символом демократической партии, чтобы просить у его лидеров денег для своей гибнущей от английского эмбарго экономики?

Пауза затянулась, и госсекретарю пришлось снова обратиться к Мосаддыку.

– Мы ясно изложили свою позицию?

Премьер-министр Ирана не отвечал, продолжая задумчиво почесывать подбородок. Неожиданно он встал со своего кресла, подойдя вплотную к Дину Ачесону. Чуть согнувшись, он внимательно посмотрел в лицо госсекретаря.

– Вы заметили на моем лице что-то странное, господин премьер-министр? – заметив безмолвно-любопытствующий взгляд президента США, сдержанно улыбнулся Ачесон.

Трумэну стало интересно, что нового в его кабинете выкинет эксцентричный иранский гость.

– Знаете, Дин, – Мосаддык сошел на фамильярный тон. – Несколько дней назад я увидел вашу фотографию в одной из американских газет. Очень обрадовался, когда прочел надпись: «Новый министр иностранных дел Великобритании». Подумал, наконец-то англичане поумнели, доверив свою внешнюю политику американцу. К сожалению, я просто ошибся. Это было лицо Энтони Идена, как две капли воды похожего на вас. Усы, брови, глаза. О Аллах, вы словно близнецы!

– Что же, большая для меня честь быть похожим на Энтони Идена, – рассмеялся Ачесон. – Он опытный политик, полиглот, владеющий фарси, прекрасно относящийся к вашей стране и ее историческому наследию. О таком министре иностранных дел Великобритании Иран мог только мечтать.

– Не нужна мне его любовь, дорогой Дин, – запротестовал Мосаддык. – Я лишь хочу одного: чтобы внешняя политика США не была так похожа на деятельность министерства иностранных дел Великобритании, как похожи друг на друга Ачесон и Иден. Не хочется терять хороших друзей, – Мосаддык подмигнул госсекретарю и громко рассмеялся.

Перед глазами Ачесона стояла невзрачная картина ближневосточного будущего. Может, оттого, что на него продолжали пристально смотреть водянистые глаза старика Моси. Госсекретарь ясно представлял себе реакцию своего английского коллеги, когда он сообщит ему о результатах переговоров с Мосаддыком. Иранцы четко и бесповоротно обусловили свою позицию – никаких больше англичан на их земле. Если опытному дипломату Авереллу Гарриману не удалось привить к Мосаддыку любовь к англичанам, то менее искушенному в сложных ближневосточных вопросах Дину Ачесону надеяться было не на что. Они понимали, что даже неудачные переговоры были для Мосаддыка залогом успеха среди своих сограждан. У народных масс предвзятое отношение ко всякого рода договоренностям с иноземцами. Они всегда в них видят ростки предательства народных интересов, но в то же время не забывают требовать от правительства экономического благоденствия своей страны. Иногда понятия «договоренности», «благоденствия» и «соблюдения обещаний своему народу» идут вразрез друг с другом, и тогда начинается период великих потрясений. Остается только сделать выбор.

 

Глава 12

Утром посол Садчиков срочно вызвал к себе Рустама Керими. Советская разведка бодрствовала на всех ключевых позициях, снабжая ценной информацией руководство страны о перипетиях дипломатической борьбы правительства Ирана с Англией. В такие исторические периоды нельзя упускать ни минуты – она могла оказаться роковой для вовлеченных в большую игру сверхдержав. Как известно, свято место пусто не бывает, и рано или поздно кто-то вновь смог бы его занять. В период сложного экономического положения Иран не сумел бы в одиночку развить свою нефтяную промышленность. Запах иранской нефти продолжал дразнить обоняние и будоражить пеструю фантазию всех, кто находился в непосредственной близости от ее нефтяных залежей. Заметив, как иранцы палками, камнями и громкими улюлюканьями гонят со своей территории английского льва, русский медведь, залегший было в спячку, вновь проснулся, почуяв аромат черного меда. Мишка поумнел, набрался опыта, не забыв, как его самого гоняли лет пять назад. Он понимал, что буйством и ревом желаемого не добиться. Лучше вместо разрушительной медвежьей силы показать цирковой номер, и чтобы на его представлениях не блестели кинжалы, а слышались добродушные рукоплескания публики. Словом, предстояло выучить несколько захватывающих трюков, к которым нужна была особая подготовка.

– Есть задание, Рустам, – Садчиков снова что-то записывал и зачеркивал в своем блокноте. – Присаживайтесь.

Керими молча ждал, пока посол перестанет исписывать листы и сообщит ему о сути задания, которое ему придется выполнять. Рустам рисовал в своем воображении картины новых похождений, которые ждали его впереди. Образы и их действия были размыты и непоследовательны, так как он плохо представлял себе, с какого рода опасностями и неадекватными персонами ему предстоит столкнуться.

Лицо главы советского посольства в Иране было непроницаемым и по нему трудно было что-либо прочесть. Садчиков сделал несколько штрихов и отбросил ручку на стол. Откинувшись на спинку кресла, он почесал лоб и спокойным голосом спросил.

– Жениться не собираетесь, Керими?

– Вы мне невесту нашли, Иван Васильевич? – на лице Рустама не была даже намека на удивление.

– Я же не сваха все-таки, а посол, – сморщился Садчиков.

– Да и я тоже не просил вас обустраивать мою личную жизнь. Со вторым браком я все же лучше повременю.

– Правильно, Рустам. Мужчина вы еще не старый. Сколько, кстати, вам?

– В личном деле указано. Сорок.

– Сороковка. Вот-вот. Самый смак для мужика, а искушений масса. На такой работе лучше быть свободным, чем семейным.

– Заинтриговали, Иван Васильевич.

– В Москву поедете, – уже более строго сообщил посол. – Там встретитесь с товарищами, которые дадут вам кое-какую установку на ближайшее будущее. Возможно, ваши контакты в высших иранских кругах вам снова понадобятся. Нужно будет кое-с кем встретиться, обсудить общее положение и довести до нее…

– До нее? – усмехнулся Рустам, догадавшись, о ком идет речь. Надо ли было с такого далека начинать, товарищ посол?

– Тьфу ты, проговорился, – рассмеялся Садчиков, хотя смех его был театральный и по делу. – Признаюсь, мне самому мало что сообщили. Не обладаю, так сказать, полной информацией. Да и есть ли смысл обсуждать такие вопросы на расстоянии? Ушей много, друзей мало. Вот поедете в «белокаменную», там вас детально проинструктируют.

– Вы ж понимаете, Иван Васильевич, что моя встреча с ней не пройдет незамеченной. Жизнь наша как на ладони. Шагу не сможем пройти без лишних глаз.

– Наверняка узнают, – согласился Садчиков. – Такие встречи в наше время не скроешь, это верно. Только все равно лучше усложнять работу врагам. Конспирация никогда не помешает. Там уж не двойная слежка, а тройная. Они тебя, мы их, нас еще кто-то. Главное, чтобы задача решалась, а там пусть хоть билеты на смотрины продают.

– Когда вылет?

– Послезавтра, – Садчиков посмотрел на свои записи, а потом на Рустама. – Теплые вещички есть?

– Придумаю что-нибудь.

– Шапку меховую купите и ботинки зимние. На базаре есть. Сам видел. Вы, кажется, еще не любовались зимней Москвой.

– Только летом.

– Ну, предстоит. Не простудитесь, Керими. Болеть нам сейчас нельзя.

– Постараюсь.

Половину следующего дня Рустам снова бродил по знакомым улицам базара Лалезар, подбирая себе удобную одежду для морозной России. Кроличью шапку, шерстяные носки и шарф, перчатки. Давно Рустам не облачался в такое нелепое для Тегерана зимнее одеяние. Снега здесь мимолетны и быстротечны, как и в Баку. К ним не успеваешь привыкнуть, а временами – даже прикоснуться руками или кончиком языка. Восточный снег – это милый гость, добродушный, озорной, не усидчивый. Он не злоупотребляет гостеприимством, поэтому ему всегда рады, как взрослые, так и дети. Первые снежные осадки воспринимаются здесь как добрый знак природы, предвестник плодородия, богатых урожаев весны. Снежные метели в России – это завывающие, брошенные, не обласканные теплом сироты, бродящие по безграничной территории в поисках приюта. Их избегают, с ними не хотят встречаться, прячась в домах и норах, считая дни, когда солнце оттопит первые, застывшие от лютого мороза реки и голые ветви деревьев. Снег в России незаслуженно, а может и по делу, обвиняют во всех смертных грехах, часто забывая о той неоценимой пользе, которую он приносил на протяжении всей истории существования страны. Не было бы снега, может, не было бы и страны в том виде, в котором она существовала теперь…

Так получилось, что весь этот долгий период своей работы Керими приходилось несколько раз бывать в столице СССР, но так ни разу и не пришлось испытать на своей шкуре то, что испытали на себе западные крестоносцы, солдаты Наполеона и танки вермахта. После таких походов в заснеженную Россию у многих великих отпадала охота завоевания бескрайних русских земель. Керими часто анализировал причины поражений иноземцев, осмелившихся бросить вызов русским. Углубляясь в дебри истории, он задавал себе вопросы, на которые не мог дать вразумительных ответов. Если над территорией Персии бесконечно бушевали бы морозные ветра, вполне вероятно, было бы поменьше незваных гостей во дворцах персидских шахов, кабинетах бесконечно сменяющихся премьеров, на улицах и площадях персидских городов. Наверное, страну не лихорадило бы так сильно от влияния внешних факторов – тех самых, что бесконечно бросают эту самую страну на край политической и экономической гибели. Может, при помощи столь верного природного союзника Реза-шаху удалось бы сокрушить своих врагов. Вот бы он устроил им показательный парад пленных солдат на площади имени своего любимого поэта Фирдоуси!.. Мог бы обескровленный великими потрясениями внутри страны, голодный, оборванный, морально опустошенный народ в одночасье преобразиться в исполина, громящего недругов, как это сделал советский народ… Бросались бы солдаты Пехлеви голыми руками на танки, как это делали солдаты обезглавленной репрессиями Красной Армии. Ее офицеры и солдаты шли на смерть со словами «За Сталина» – за того самого Сталина, который сделал все возможное, чтобы эту самую армию ослабить, унизить и лишить чести. Сражались бы иранцы против захватчиков так яростно, как сражались против своих врагов ненавистные им шурави… Им что, не хватало этого самого снега и трескучих морозов? Возможно, тепло – не такой хороший союзник, как уродливый, осиротевший холод, несправедливо обделенный любовью северных соседей. Ведь холод хоть и не красавец, но с чувством долга перед Отечеством у него полный порядок.

Перед глазами Рустама поплыла гротескная картина. Реза-шах в казацкой форме принимает парад на площади Фирдоуси. Тысячи пленных русских и английских солдат, еле волоча ноги, передвигаются по улицам Тегерана под рев негодующей иранской толпы, выкрикивающей проклятия в адрес оккупантов. Реза-шах козыряет к каракулевой казачьей шапке, а рядом с ним – его сын Мохаммед Реза, а на их головы крупными хлопьями падает снег. Картина ускоряет свое движение и уплывает из поля зрения, словно быстротечные облака, уносимые ледяным ветром вдаль, за неизведанный горизонт.

Но, увы, Реза-шах не Сталин – и Керими это понимает. Пленные солдаты фельдмаршала Паульса, потерпевшие фиаско в битве под Сталинградом, мало схожи с солдатами Красной Армии или с английскими офицерами. Площадь Фирдоуси мало напоминает подступы Кремля и Красной Площади, которая в самые сложные исторические моменты являлась консолидирующим фактором для всей нации, ее сердцем и мозгом. Рустам неслучайно вспомнил про Красную площадь. Ему давно хотелось там побывать вновь и задержаться подольше. Пройтись по ее мощеным просторам и ощутить своим телом и душой энергетику многовековой истории. Даже страшная морозная погода не будет ему помехой. Он обещал себе не упустить случая посетить Красную площадь в свой очередной приезд в Москву. Он снова попытается ответить на поставленный себе же вопрос – действительно ли Мороз Иванович самый верный союзник России, или причины здесь кроются более веские и нелогичные, чем природные катаклизмы? Ему останется добавить несколько штрихов, чтобы нарисовать полную картину. Даже если она получится чересчур сюрреалистичной.

 

Глава 13

Рустам проходил круг Лобного места на Красной площади, идя по часовой стрелке и вглядываясь в его незамысловатое строение. Подумать только: оно хранит в себе историю четырех столетий!.. Его почитали святым местом, здесь зачитывались царские указы, но здесь же совершались и жестокие казни. В этих его камнях, в этом магическом кругу запечатлелись стоны и крики обезглавленных стрельцов по приказу Петра Первого. «Смерти они достойны и за одну противность, что забунтовали и бились против Большого полка» – говорил Великий император, самолично отрубая головы мятежным стрельцам.

Это не история Древнего Востока, хотя также источает терпкий запах смерти и насилия. В это безлюдное холодное утро Керими смотрел на круг сквозь пелену падающего снега, покрывающего Лобное место толстым слоем снега, словно пытающегося скрыть следы крови казненных, будто она пролилась вчера. Рустам поймал себя на мысли, что даже по прошествии столетий страна, в которой жил Рустам и его современники, была такой же кровавой и бесчеловечной, как это было в годы правления Ивана Грозного и Петра Алексеевича. В этом сходство России и Востока было неоспоримым. От этих ощущений на душе становилось тоскливо, темно и безнадежно.

В назначенный час на фоне эпического Храма Василия Блаженного, именуемого в народе Покровским Собором, появился громадный силуэт красивого статного мужчины в военной форме. Контуры собора за его широким плечом стали еще более очерченными, придавая сооружению значимость и воспевая эту высшую архитектурную мысль.

Без ощущения человеческого присутствия храм теряет свое сакральное значение. Ведь и строится он для людей, чтобы они оценили его красоту, восхитились гениальностью архитекторов и зодчих, терпением и усердием строителей, а также могуществом власти самодержавной, приказавшей воздвигнуть это соборное великолепие.

И все же это не просто круг, где людей подвергали мучительной смерти. У храма свое назначение. Люди проходят нравственное очищение, душевный катарсис – через созерцание, ведущее в углубленный поиск собственного «я» перед истинным величием. Они испытывают благоговейный трепет, почтение перед его масштабом и смыслом. Только не каждому смертному уготовано счастье очищения через созерцание величественной красоты.

Жаль, что человек, стоящий спиной к творению зодчих Барма и Постника, не понимал ни его красоты, ни изящества, ни смысла. Для Яши Привольнова это было всего лишь здание, отличающееся от других наличием разноцветных куполов и являющееся ничем иным как историческим музеем. Яше Привольному, в отличие от Рустама Керими, не интересно ходить по его залам и изучать ценнейшие экспонаты российского средневековья. Иконы, платки, кольчуги, сабли и ружья XVI–XVII веков – это для слабаков, восторгающихся прошлым. Настоящему мужику надобно смотреть в будущее и не сопеть. Зачем ему про это знать, когда верный ТТ убивает не хуже средневековой пищали? Возможно, для него был бы духовно ближе и понятней круг Лобного места, где отрубали голову Степану Разину, если бы только Яков знал его историю. Однако Привольнов науками не занимался и не любил этого. Для него существовала одна наука – служить верой и правдой системе, которая «отвечала ему взаимностью».

Рустам узнал Привольнова, несмотря на годы, которые, кстати, не слишком изменили обоих. На лице чекиста не промелькнуло даже тени улыбки. Он воспринимал все как должное. Для него не существовало понятия друга или боевого товарища. Он не воевал на полях сражений в период Великой Отечественной. Он был всего лишь красным опричником, опытным ликвидатором и не более того. Но этого было достаточно, чтобы заслужить доверие власти.

– Вот он, злой дэв Ахримана, – тихо прошептал Рустам, когда увидел своего первого инструктора.

Он боялся, что даже по губам Яков Привольнов сможет прочесть его слова, – благо, что его рот и нос был перевязаны плотным шерстяным шарфом, который едва ли спасал теплолюбивого дипломата от страшного холода, пронзающего все его внутренности и кости. Керими задрожал – то ли от холода, то ли от тяжелых воспоминаний первой встречи с Яковом Привольновым в Баку. Привольнов, словно болезненная навязчивая мысль, всплывал время от времени в его сознании, в периоды между ремиссиями. Керими осознавал, как нелепо он выглядит в кроличьей шапке с оттопыренными ушами, в несуразных ботинках и висячем пальто на пару размеров больше, купленном с расчетом надевать снизу больше теплых вещей. В отличие от него, сотрудник МГБ выглядел безупречно: все сидит четко, по плечам, ему не пристало бояться холодов. Взгляд ровный, плечи – орлиный взмах, грудь колесом. Непогрешимый образ стойкости и непоколебимости пролетарского строя.

– Похож на шаромыжника, дружище, – с каменным лицом пошутил Привольнов, протягивая Рустаму крепкую ладонь.

– Мне не сказали, что ты в Москве, – Керими вновь ощутил это стальное рукопожатие.

– Два года как с хвостиком.

– Выглядишь лучше прежнего, великий гуру.

– Чем выше требования, тем сильнее отдача. Забыл, чему учили, Керими?

– Такое не забывается. Значит, в центральном НКВД теперь служишь, товарищ Привольнов?

– В Министерстве Государственной Безопасности. Точнее надо произносить название.

– Для меня НКВД всегда будет ближе и родней, – нервная улыбка продолжала скрываться за теплым шарфом. Он вспомнил отцовский дом в Баку, людей в форме НКВД, обыск, конфискацию. Тогда в их доме было так же холодно, как и сейчас, хотя не было снега… – У Игнатьева?

– У Семена Денисовича.

– За какие такие заслуги? – Керими сейчас мог задавать любые вопросы, которые он не смел бы задать во время своих первых встреч с бакинским энкавэдэшником Яковом Привольновым. Ему сейчас многое прощалось и разрешалось: ведь он сейчас ценнейший кадр, который нужно беречь и лелеять. Можно было, пусть на время, пользуясь историческим случаем, поерничать над самоуверенной, бессердечной, лишенной простых человеческих эмоций машиной смерти. Над этой «ходячей плахой», как за глаза называл Привольнова Рустам.

– За доблестную и безупречную службу, – Привольнов был человеком весьма неглупым и позволял выговориться бывшему учителю древнего восточного искусства, ставшему незаменимым дипломатом и агентом разведки. Он привык пропускать мимо ушей как похвалу, так и издевки, поэтому-то и достиг большого карьерного роста в системе НКВД, переименованного в МГБ.

– Медали есть? – Керими поднес ладони ко рту, тщетно пытаясь согреть их своим дыханием сквозь плотную кожу перчаток.

– Приставили к награде «Боевого Красного Знамени» и звание повысили.

– Теперь ты майор Привольнов?

– Так точно. Продвинули по службе. Оценили мою работу в Иране в деле ликвидации врагов Советского Союза и Красной Армии. Все ж при тебе было, Керими. Запамятовал?

– Память у меня хорошая, Яков.

– Так чего же ты мне форменный допрос устроил: что? к чему? зачем? когда?… Замерзнуть не боишься? Посинел весь. Как покойник.

– Покойники не мерзнут, Привольнов. Им без разницы, что жара, что холод. Тебе-то это известно лучше других. Скольких ты перевидал на своем веку? Не сосчитать. Так ведь?

– Зачем ты меня вызвал сюда? – теряя терпение, спросил майор.

– Это меня к тебе направили. Сообщили, что известный мне товарищ доложит о моей будущей дислокации и дальнейших действиях. Долго я гадал, кто бы это мог быть. Оказался Яков Сергеевич Привольнов. Снова ты, – Рустам сделал тяжелый вздох.

– Все верно, только место для беседы по душам можно было бы найти и потеплее.

– Если есть, так веди, – заворчал Рустам, чувствуя, как стали сильно коченеть руки и ноги, несмотря на теплую одежду.

Привольнов усмехнулся и зашагал в сторону Покровского собора. Он шел размеренным шагом, а следом, как дворовая собачонка, семенил человек, больше напоминающий бездомного пропойцу, чем искушенного дипломата и сына бывшего иранского миллионера. За все это время чекист ни разу не обернулся, чтобы убедиться в том, не пропал ли по дороге его собеседник. С привычным для себя выражением лица, лишенным эмоций, он прошел несколько кварталов, свернул за угол очередного дома и остановился у входа в неприметный подвал с небольшим красным козырьком, на котором на двух ржавых гвоздях висела деревянная табличка с тремя корявыми буквами в одном слове – «Тир». Висела и шаталась на ветру, держась на «честном слове». Только сейчас офицер МГБ посмотрел в сторону волочащегося сзади Керими, не привыкшего к скользким дорогам советской столицы. Ведомый отстал от ведущего метров на пятьдесят, спасая лицо от холодного ветра, бьющего с удвоенной силой между домами и сквозь арки старых московских двориков.

– Внизу согреешься, – буркнул майор, дождавшись попутчика.

Пропустив Керими вперед себя, он по привычке напоследок измерил взглядом пустынную улицу.

– Хочешь меня проверить, не забыл ли я твои уроки?

– По желанию, – сухо ответил Привольнов. – Если не боишься провалить экзамен.

Снизу доносились легкие потрескивания ружей и голос Утесова, поющего про город, стоящий у Черного моря. Спустившись, Керими увидел трех мальчиков, на вид учеников седьмого-восьмого класса. Двое стреляли на спор, а третий дожидался своей очереди. Мужчина, одетый в мятый коричневый пиджак, усыпанный военными орденами и медалями, поверх матросской тельняшки, сидел на табурете и следил за порядком. На стареньком столике стоял патефон с играющей пластинкой. Ему не было дела до стрельбы пацанов, главное, чтобы не шумели и не мешали слушать. Он сидел и бубнил слова песни, задумчиво покуривая папироску.

Рустам прислушался к словам песни, и к его горлу подкатил комок. Какие близкие и родные фразы. Бульвар, маяк, огни пароходов, скамейки, где он впервые посмотрел в глаза любимой. Только город не у Черного моря, а у Каспийского. Имело ли это значение для тоскующего по дому и родным южанина? Рустаму было без разницы, поет ли Леонид Утесов про Одессу или про его родной бакинский бульвар. В снежную зиму, за тысячи километров от солнца небольшое географическое различие не представлялось Керими важным и принципиальным. Он вспоминал эти прошедшие годы с горечью. Не потому, что брак с любимой оказался неудачным продолжением вечерних прогулок по набережной милого для его сердца бакинского бульвара. Он потерял самого дорогого для себя человека, своего отца… А все потому, что коллеги этой дышащей ему в спину «ходячей плахи» отняли его у него, довели до суицида, оставив одного на произвол судьбы! Все пошло прахом. Потом его бросила жена, годами он не видел своих детей… И потому он ненавидел Привольнова, а вместе с ним – все, что было связано с жестокой, бесчеловечной властью большевиков. Керими хотел забыть этого чекиста, навсегда и во веки веков, но система не позволяла ему этого сделать. Словно отъявленный садист, эта система сдирала своей мозолистой рукой почти зажившую рану, заставляя ее кровоточить снова и снова.

Рустам вспомнил, как однажды летом чуть не утонул, отправившись с друзьями из класса за город, на море. Их всех стало затягивать под скалу, и только чудом им удалось выкарабкаться на эту же самую скалу, содрав в кровь колени и локти. Керими почувствовал, как непроизвольно стали расширяться его легкие, будто стоял он на берегу моря и дышал утренним воздухом Каспия, а не находился в прокуренном сыром и затхлом подвале…

– Кого я вижу! – лицо сидящего рядом на табурете мужчины осветилось улыбкой. – Яков! Какими ветрами?

– Да вот решили согреться малость, Кирилл Мартемьяныч.

– С тобой? – костлявый палец Кирилла Мартемьяныча метнулся в сторону Рустама, словно это был бездушный предмет, вроде шкафа, или, того хуже, алкоголик, примостившийся к статному офицеру, из жалости решившему угостить того в холодный денек чем-нибудь крепким.

– Гость мой южный, не привык к русским морозам. Продрог чуток.

– И не таких грели, – закряхтел мужчина, поднимаясь с места.

Когда он подходил, Рустам заметил, что левое плечо его пиджака свисает ниже обычного: видать, тяжелое ранение, скорее всего осколочное, скосившее ключицу и плечо.

– Шурепко, – протянул руку мужчина. – Кирилл Мартемьяныч. Рад знакомству.

– Рустам Керими, – ответил «южный гость».

– Рустам… Рустам… – задумался Шурепко. – Узбек?

– Азербайджанец.

– Воевал со мной один Рустам. Из Ташкента. Невысокий, да крепенький. Все равно не помогло, – махнул рукой ветеран.

– А что случилось? – поинтересовался Керими.

– Снарядом башку оторвало, – спокойно ответил Шурепко. – Да вы проходите. Сейчас налью вам настойку.

– А воевали где?

– Одесса-мама.

– Кирилл Мартемьяныч, – майор прервал разговор. – Нам бы поговорить надо с другом наедине. Сам понимаешь.

Шурепко намек понял и крикнул школьникам:

– Пацаны, баста. Кыш отсюда.

– Дядя Кирилл, я же не стрелял, – обиделся один из школьников.

– Потом постреляешь. Завтра. Бесплатно. Обещаю.

– Ну дядя Кирилл…

– Кыш отсюда, кому сказано? В школу опоздаете.

Мальчики продолжали возмущаться, пока один из них не почувствовал, как его за шею схватила крепкая мужская рука.

– Тебе же объяснили, что в школу пора, – процедил Привольнов. – Объяснили?

Мальчик испуганно захлопал глазами.

– Так чего ж ты заставляешь старших повторяться? Чтобы через минуту ноги здесь не было. Пошли вон.

– Завтра постреляете, – крикнул вдогонку Шурепко. – Не обижайтесь, мальцы. Ей-богу, завтра бесплатно десять пулек дам.

Вот так, особо не церемонясь, железной хваткой чекист выпроводил ребят из тира. Когда не действуют уговоры, всегда найдутся иные действенные методы. Майора МГБ учить азам убеждения и воздействия на массы не надо. Он прошел хорошую школу. Рустаму от увиденной картины стало еще противней. Он был уверен, что, прикажи Привольному пристрелить этих подростков, он сделал бы это здесь же, без зазрения совести и даже с удовольствием. Как живую мишень, как ту облезлую собаку на бакинском пустыре… Яков и не отрицал никогда, что является прирожденным палачом. Как говорил он сам, прикажут – и мать родную пристрелит, которую в лицо не видел.

– Чистый спирт, – в руках Шурепко появилась бутылка. – Согреет мигом.

– Это и есть настойка? – угрюмо спросил Рустам.

– Самая что ни на есть целебная.

– Не поперхнешься, Керими, – промычал майор. – Пей.

– Хороша беседа по душам, – Рустама стал давить шарф, и потому он его снял.

– Успеем еще. Для начала взбодриться надо.

– Так я же не особо пьющий.

– Надобно научиться. А то избаловали тебя восточными сладостями.

– Научил убивать, научи и выпивать, – Рустам принял шутливый тон.

– Ща кружку дам. Своя фронтовая. Медали обмывал, – Шурепко здоровой рукой показал на утяжеленную наградами грудь.

– Неси, Кирилл Мартемьяныч, – Привольнов расстегнул военное пальто, доставая табельное оружие. – И увеличь коридор.

На деревянном стенде находились различные мишени, годные лишь для стрельбы мелкими пулями тировых ружей. Но для гостей масштаба майора МГБ школьный тир мог преобразиться в серьезное стрельбище офицеров Госбезопасности и МВД. Для таких гостей хозяин тира создал специальные условия – чтобы стражи отечества могли чеканить свое мастерство. Делалось это весьма простым, незатейливым способом: деревянный стенд для обычного тира отодвигался на колесиках в сторону – и коридор для стрельбы из пистолетов Макарова или ТТ увеличивался почти вдвое, равняясь примерно 23–25 метрам. Этого было достаточно для проверки глазомера и твердости ладони. Здесь размещались уже не детские, а вполне приспособленные для боевых патронов мишени.

Шурепко здоровым плечом откатил стенд, и взору Рустама открылся длинный темный коридор, откуда повеяло холодом и сыростью.

– Включи свет, отец, – Привольнов потер нос рукавом пальто, проверяя боевую «ТТшку».

– Хлебни, – ветеран протянул кружку, наполненную чистым спиртом.

– А ты сам покажи пример южанину.

– Добро, – облизнулся Шурепко и поднес кружку к губам.

– Смотри, как пить надо, – очередь дошла до Привольнова. – Задерживаешь дыхание перед глотком, как перед выстрелом. Понял? Это тебе не водка, а тем более не шампанское. Горло сожжешь.

Офицер выдохнул-вдохнул и выпил, после чего вытер ладонью губы.

– Держи.

Рустам испуганно посмотрел на наполовину опустошенную кружку, где плескалась горячительная жидкость. Он никогда не пил чистый спирт. Забыл задержать дыхание, он хлебнул залпом. И тут-то ему показалось, что пьет он не жидкость, а огонь. Диким кашлем отхаркивая все обратно, он почувствовал, как сдирается с верхнего неба нежная кожица.

– Сморчок, – захохотал Шурепко. – Непривыкший.

– Вот и согрелся, – растирал руки майор. – А ты как, дружище? Ручонки не мерзнут? Пистолетик сможешь держать? – Привольнов дождался своей очереди подшутить над дипломатом.

– Стреляй первый, – огрызнулся Рустам.

– Как скажешь.

Две лампы в конце коридора освещали три обыкновенные мишени, под которыми находились мешки с песком. Мешки были целые, без латков – никому еще не приходилось «мазать» грубо. Люди как-никак опытные. Пистолет у них словно в ладонь врос.

– По пять выстрелов, Керими. Считай.

В позе с вытянутой рукой, держащей пистолет, Привольнов был похож на монумент. Лицо каменное, глаза страшные, упрямо сверлящие мишень. У такого пистолетик не задрожит. Пули одна за другой попадали в район десятки.

– Поплыли, Яша, – Шурепко дал отмашку.

Легкий дымок начал струиться из ствола ТТ, почувствовался запашок настоящего пороха.

– Отсюда видно, что в яблочко, – деловито закивал Шурепко.

– Покажи и ты, на что горазд, Кирилл Мартемьяныч. Пусть знают, какие у нас ветераны, – Привольнов говорил так, словно Керими был чужаком.

– Ну хорошо, Яков. Давай его сюда.

Раненое плечо Шурепко свисало прямо перед носом Рустама. Правая сторона была здорова, однако страшное ранение очень мешало точности в стрельбе.

– Ну, мать родная, тряхнем стариной. Ать-два, поплыли.

Во время стрельбы левый рукав его пиджака слегка вздымался вверх, медали отчаянно звенели. Из-за ранения Шурепко не просовывал недееспособную руку внутрь.

– Четыре в яблочко, одна семерочка, – зоркий глаз офицера заметил кучность выстрела. – Старый конь борозды не испортит.

– Держи, сынок, – ветеран протянул ТТшку Рустаму.

Руки Керими так и не согрелись, впрочем, как и душа. Перед глазами стояла сцена учебных стрельбищ в недостроенном здании на бакинском пустыре еще в далеком сороковом. Маячил образ той самой облезлой степной шавки, которая глодала кости расстрелянных людей. Эту случайно замеченную сцену Рустам запомнил навсегда. Будто вчера было. Не забыл он и того, как добивал чумную тварь отъявленный садист – рядом стоящий офицер тогдашнего азербайджанского НКВД. Рустам снова слышал этот душераздирающий собачий вой внутри себя… Он тут же вспомнил еще одну сцену: свое тегеранское похищение, когда после освобождения он должен был добить своих похитителей. Пытаясь спасти свою жизнь, предводитель банды Джаби Дилсуз полз до камышовых зарослей, но точный выстрел Рустама прекратил его мучения и надежды на призрачный побег. В памяти всплыла и трусливая улыбка стукача Афрасиаба Рая, «сгоревшего в огне ада», по острому выражению бакинского энкавэдэшника Щегловского. Именно по наводке этого стукача Керими был похищен… Афрасиаба пришлось пристрелить. Благодаря таким, как Яков Привольнов, учитель древневосточного искусства стал убийцей. Поневоле. Видит Бог, он этого не хотел.

– Что задумался, сынок? – медали на пиджаке Шурепко снова зазвенели.

Рустам ничего не ответил. Ему надо собраться, чтобы не дать повод Привольнову для колких насмешек. Он давно не практиковался. И ненавидел оружие и старался избегать всего, что несло в себе потенциальную угрозу для жизни людей. Лишь в редких случаях, как во время встречи с Мухтадиром Икрами, он брал с собой пистолет, да и то больше для самоуспокоения чисто с психологической точки зрения, чем для реального предназначения.

Промерзшая рука с трудом сжимала холодный металл. Рустам немного подышал на ладонь, почувствовав, как вновь сильно заболело обожженное спиртом нёбо, а затем взял прицел. Он и сам не заметил, как быстро отстрелял положенные по договоренности пять пуль.

– Вот тебе и сморчок! – засаливал папироску Кирилл Мартемьяныч. – Все в яблочко.

– Две девятки, – пробубнил Привольнов. – Тоже неплохо.

– И три десятки. Все равно сахарок, – Шурепко вытащил из кармана пиджака маленький бинокль и посмотрел в него для пущей убедительности.

– Ну что там? – глухо спросил Керими.

– Три десятки и две девятки. Где ж ты так, голубок, стрелять научился? Вот не ожидал так не ожидал. А с виду на скрипача похож.

– Надеюсь, на сегодня достаточно пальбы, – на лице Керими появилась кривая улыбка.

– Ну, вы тут беседуйте, а я в свою каморку попру, – Шурепко понял, что компаньонов надо оставить с глазу на глаз.

Справа у входа в тир располагалась небольшая комнатка Кирилла Мартемьяныча, с кроватью и маленькой тумбой, на которую он по ночам ставил свой патефон и слушал любимые песни военных лет, покуривая самокрутку. Он частенько тут ночевал. Ему здесь хорошо, так как своих родных и близких он потерял, также как и свое плечо. Ветерану некуда возвращаться после рабочих будней, но он не горюет и не унывает, воспринимая все с библейской покорностью и благодарностью. Если спросить у Шурепко, насколько он счастлив, то ветеран без раздумья ответил бы, что на «полный амбар» – в соответствии со своим военным словарным запасом и идиомами. Возможно, характер таких людей, советских людей, и был тем звеном, который дополнял общую картину победы. Вряд ли солдаты Пехлеви жили бы в условиях советских ветеранов и испытывали бы при этом те чувства удовлетворенности, какие ощущал в своем холодном подвале Кирилл Мартемьяныч. И таких, как Шурепко, были миллионы.

Вновь послышалась мелодия из очередной песни Утесова. На этот раз чуть приглушенно. Шурепко унес патефон в свою комнатку и затворил за собой дверь.

– Ты должен мне сообщить что-то важное, – Рустам продолжал держать в руках табельное оружие Привольнова.

– Верни пистолет.

– Не командуй, Яков. Не твой я рядовой.

– Отдай оружие, Керими. Трибунала захотелось?

– Твоего или моего? Пистолетик на тебя записан.

– С огнем играешь, – желваки Привольнова напряглись.

– Здесь осталась одна пуля, – пропуская мимо ушей слова офицера, сказал Рустам. – Просчитался ты, Яша, а говорил пять.

– Нахрюкался ты, господин хороший. Не к добру это.

– Закрой пасть, – прошипел Рустам.

– А то что? Пристрелишь меня? – нагло заулыбался офицер, бравируя, хотя в его голосе уже слышалась предательская нотка тревоги.

– Случайно. С кем не бывает.

– Кишка тонка, дипломатик.

– А сейчас и проверим.

Прогремел первый выстрел. Пуля попала в деревянный пол между сапогами майора.

– О, тут еще патрончик. Даже два. Ну, как положено, по восемь в обойме.

– Сдурел ты, Керими? – уже не на шутку встревожился Привольнов. – Даже не знаешь, какую опасную игру ты затеял. Можно и случайно на курок нажать. Дуло в сторону, Рустам!

– Моя игра впереди, Яков. Она крупнее, чем жизнь одного майора МГБ. Верно? Мне же с принцессой встречаться, а это поважнее пистолета. Ты же это хотел мне сказать? Если я не был бы вам нужен, мои кости грызла бы та самая чумная шавка, которую ты в глазик, а потом и по ногам. Помнишь ее, Яков?

Керими потрогал языком больное нёбо.

– Подшутить надо мной вздумал? Не удастся, Привольнов, – Керими подошел вплотную, уперев дуло пистолета в живот собеседника. – Убийство по неосторожности, Яша. Сам виноват, не надо давать табельное оружие кому ни попадя. Этому тебя не учили, майор?

Керими сделал шаг назад и выстрелил в мишень.

– Кажется, восьмерка. Неплохо без прицела, – пистолет повернулся вновь в сторону Привольнова. – Побледнел ты, офицер. Где же спесь твоя хваленая?

– Что ты задумал, Рустам?

– Мне многого в жизни не надо, Яков. Испытаний хватит на две жизни с половинкой, но одного прошу у судьбы: не видеть больше на своем пути тебя и тебе подобных, не слышать голос ваш энкавэдэшный, угроз ваших и похвал. Ты как страшный сон, Привольнов, который может присниться, когда тебе кажется, что все у тебя прекрасно и все твои страхи давно позади. Веришь, что тебя никогда больше не будут мучить кошмары прошлого – а ты опять появляешься из небытия. Уверенный в себе, сильный, злобный, которому нет дела до человеческих страданий и слабостей. Появляешься, как Ангел Смерти, напоминающий о бренности, а порой и бессмысленности земной жизни. Мне плевать, что ты сообщишь своему начальству, тебе же скажу напрямую: ненавижу тебя, Привольнов, потому что напоминаешь ты мне смерть моего несчастного отца. Его гибели я никогда не прощу ни тебе, ни Ежову, ни выродкам вашим, что устроили конфискацию в нашем доме и разрушили покой нашей семьи.

Пару минут царило молчание, слегка нарушаемое мелодией патефона из комнатки Шурепко. Рустам тяжело дышал и смотрел в пол. Внутри него все бушевало и клокотало. Несмотря на холод, на лбу выступила испарина. Его собеседник не сводил глаз с табельной «ТТшки», уставившейся прямо ему в грудь: а вдруг и впрямь пальнет? Что с него станется? Рустам и вправду сейчас нужней и важней Родине, чем очередной майор спецслужб, даже такой незаурядный и верный, как Яков Привольнов. Керими нынче важная птица. Это не тот подавленный судьбой учитель с испуганными глазами, которого вербовал Яков Сергеевич на одной из бакинских улиц. Бывают психологические моменты, когда у человека происходит срыв, и тогда его действия бывают далеко не адекватными. Это Привольнов как специалист-ликвидатор знал прекрасно. Тем не менее, в личном деле Рустама Шафи оглы Керими было четко указано: «психически уравновешен», иначе вряд ли бы ему поручали распутывать сложные дипломатические задачи.

– Лови, – хрипло произнес Рустам, побрасывая пистолет в воздух.

Привольнов схватил его на лету и быстро вытащил обойму. Керими было тошно находиться более в этом затхлом, мрачном помещении. Возможно, здесь так же, как и во многих подвалах больших и малых городов СССР, расстреливали «врагов народа и Советской власти». Советские подвалы всегда пользовались дурной славой среди простых людей. Даже по прошествии десятков лет они хранят в своих холодных, сырых стенах темные тайны большевистского прошлого. Многих несчастных, ни в чем не повинных людей коснулась беспощадная, карающая без разбора рука красного террора. А подвалы были чистилищем советской системы. Здесь зарождалась новая эра – путем уничтожения всего того, что не вписывалось в революционную систему координат.

– Я не желаю больше здесь находиться, – заявил Рустам. – Если есть что сказать, выйдем отсюда. Лучше окоченеть на морозе, чем дышать этим смердящим воздухом.

– Могу машину пригнать, – Привольнов был похож на поджавшего хвост пса.

По своему чекистскому обыкновению, он держал автомобиль за несколько кварталов от места событий. Рустам это помнил еще с бакинских времен.

– Я буду ждать наверху, – не дожидаясь ответа, Рустам обвязал шарф вокруг рта и поднялся по лестнице.

Из запертой двери крошечной комнаты Кирилла Мартемьяныча доносилась его любимая песня. Он был безмерно счастлив в такие минуты одиночества – Шурепко был ярким представителем великого советского народа, умеющего находить счастье там, где его не может быть по определению.

* * *

Они сидели в салоне легендарного автомобиля ГАЗ-М20, известного в народе под названием «Победа». Высший и средний состав правоохранительных органов Советского Союза был обеспечен этими машинами, очень напоминающими по внешнему виду итальянский «Бугатти».

Рустам снял перчатки и усиленно дышал на посиневшие от холода ладони. Привольнов сидел за рулем с непоколебимым видом, наблюдая, как за лобовым стеклом автомобиля разыгрывается снежная пурга. Майор был спокоен, словно между ним и его попутчиком вовсе ничего и не произошло каких-то полчаса тому назад. Угрозу потери табельного оружия, а может, и того пуще – потери жизни Привольнов переносил со стоическим хладнокровием. Этот человек мог без особых хлопот восстанавливать свое психологическое состояние при любых обстоятельствах, отчего глаз его был всегда меток, а рука никогда не дрожала.

– У твоей сестры дом во Франции, верно? – голос Привольнова был плавным, без лишних вибраций.

– А чем дело? – насторожился Рустам. – Конфисковать решили?

– Попросись к ней гости, в парижский домик, – пропуская мимо ушей едкие замечания, продолжал майор.

– Мне проситься не надо, я могу туда поехать без спросу. Знать бы с какой целью.

– Придется тебе туда съездить. Дело серьезное, иначе тебя сюда не вызывали бы. Принцесса Ашраф больше времени проводит во Франции – Париж, Лазурный берег и так далее. Надо будет с ней встретиться на нейтральной, так сказать, территории. Чтобы не бросаться в глаза, тебе не нужно будет появляться в посольства СССР в Париже и других общественных местах с участием советских диппредставителей. Стараться избегать массового скопления людей и больше времени проводить в стенах дома родной сестры. При выходе на улицу минимально изменять внешность. Усики приклеить, очки надеть, шляпку широкополую. До того момента, пока не произойдет встреча с Ашраф. Это вполне нормально и объяснимо. Сам понимаешь, что если выйти на разговор с Пехлеви заранее, то можно подцепить нежелательных «хвостов», а встретиться надо в самый удобный и нужный момент. Как говорится, пульнуть, чтобы в «яблочко».

– И как долго я должен там оставаться?

– Точную дату не скажу, не знаю. Могут командировать через месяц, а могут через три или полгода. Как монетка ляжет. Там тебя выведут на людей, которые оказывают в правительстве Франции самые сильное содействие нашей стране в иранском вопросе. У них тоже есть свои интересы, которые частично совпадают с нашими. Принимать активное участие в процессах в Иране они не хотят, так как не обладают большими возможностями и не стремятся портить отношения с так называемыми компаньонами – они их на дух не переносят. Как и персы.

– Ты про англичан?

– Не только.

– А при чем тут Ашраф? – Рустам уже забыл, как сильно холодеют его ладони. – Что я должен с ней обсуждать?

– Брось, Керими. Все знают о том, что у вас прекрасные дружеские отношения, которые должны послужить нашим интересам. Тебе надо постараться, чтобы отношение принцессы к Советскому Союзу было тождественно отношению к тебе.

– Ну конечно, наивная Ашраф раскроет все свои карты перед советским дипломатом и возлюбит социализм всей душой, только потому, что она положила глаз на несчастного Рустама Керими. Плохо ты ее знаешь, Яков Сергеич.

– Я, может, и не хорошо ее знаю, друг южный, но есть товарищи, которые сталкивались с ней не раз и обладают полной информацией о принцессе. О ее привычках, слабостях, сильных сторонах. Так что не хвастай, Рустам. Ты не единственный, кто может ее охарактеризовать.

– Вот их и надо послать к ней, – Рустам продолжал свои опасные подначки.

– Послать можно кого хочешь и куда угодно, но эту миссию поручено выполнить тебе. Принимай как душе угодно, но задание придется выполнять. Сам знаешь, другого не дано.

– Еще бы, – вздохнул Керими. – Или все или конец, так?

– Молодец, Керими, хорошие фразы выучил назубок.

Где-то в душе Рустам лукавил, наигранно изображая нежелание встречи с Ашраф Пехлеви. После долгих лет ему было приятно и любопытно снова увидеться с принцессой, с которой он случайно встретился в иранской ковродельческой мастерской – когда там ткали подарок генералиссимусу Сталину. Как она отреагирует на него, эта вздорная, жесткая восточная леди? Существуют же в мире типажи-антагонисты, которые какими-то невидимыми нитями привязываются друг к другу… Ашраф и Рустам как раз и были такими антагонистами. Не имея общих взглядов на жизнь, они, тем не менее, искали общения друг с другом, возможно, где-то на подсознательном уровне.

– И вот еще что: сопроводительное письмо руководства нашей страны. Без подписи, конечно, но, думаю, тебе удастся донести до Пехлеви важность послания. Вполне возможно, письмо подготовят на французском и оно будет пестреть весьма уклончивыми, но вполне доступными для понимания фразами. Делается это, как ты понимаешь, во избежание нежелательных ситуаций. На случай, если письмо трагическим образом пропадет, а того хуже – попадет в руки противников, – офицер внимательно посмотрел в глаза собеседника, что было красноречивей любых слов, но Рустам уже отвык бояться взгляда Привольнова. – Верю, что этого не произойдет.

– Тогда уж лучше почтовым голубем, – вновь едко отшутился дипломат.

– Не делай ошибок, товарищ Керими, – умело сдерживая гнев, произнес Привольнов.

Последние слова майора МГБ можно было перефразировать так: «Ошибешься, пристрелю собственноручно». После сегодняшних издевательств Рустама Привольнов сделал бы это с особым удовольствием.

Однако этому не суждено будет сбыться. У Керими с Привольновым больше никогда не сойдутся пути-дорожки. Это была их последняя встреча.

Керими смотрел на белую пелену снега и представлял себе бескрайнее Каспийское море и «пятак», который он, по обыкновению, непременно закинет в море и загадает желание… Он уже знал, какое это будет желание. К счастью, оно исполнится, но для этого Рустаму нужно будет прожить целую жизнь…

 

Глава 14

Без четверти час воскресного дня министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден вошел в дом премьер-министра страны сэра Уинстона Черчилля. Радушной улыбкой его встретила хозяйка дома, незабвенная миссис Клементина Черчилль.

– Вы уже успели промокнуть, Тони, – супруга премьера заметила бусинки дождевых капель, успевших украсить темно-синее пальто министра.

– Дождь предательски нагнал меня у вашего дома. Не хотелось переступать ваш порог с раскрытым зонтиком.

– Вы верите в приметы? – спросила Клементина.

– Приметы – это оправдание возможных неудач, если возникает их вероятность, – философски заметил Иден. – Тем не менее, традиции соблюдать необходимо.

– Не говорите о неудачах с Уинстоном, – предупредила Клементина. – Он их ненавидит.

– О, как это мне известно, – широко заулыбался Энтони Иден, слегка приглаживая ладонью шевелюру.

Хозяйка дома проводила гостя в кабинет мужа. Великий англичанин сидел в объемном мягком кресле, устремив взгляд на полотно картины собственного авторства. Великий человек велик во всем. Политика, литература, живопись – это краткий перечень областей, в которых сэр Уинстон оставил свой неизгладимый след. С возрастом у многих, даже самых незаурядных политиков возникает страсть к написанию мемуаров или картин. Иногда страх остаться на задворках истории побуждает их к увековечиванию собственных подвигов на страницах книг или на художественных холстах. Великие не исключение.

Во рту у премьера, как всегда, дымилась очередная сигара, в правой руке он держал кисть, периодически макая ее в мольберт с красками, делая робкие мазки после небольших раздумий. Рядом, на расстоянии вытянутой руки, находился невысокий столик с бутылкой коньяка и пустой рюмкой. Для сэра Уинстона это было настоящей нирваной. Приятно осознавать свою значимость ближе к восьмому десятку своей жизни, несмотря на то, что лучшие годы в политике давно миновали.

В кабинете было очень тепло. Он прекрасно обогревался камином, в который незаменимая помощница премьера, его супруга, время от времени побрасывала дрова. Он любил, когда именно Клементина занималась некоторыми вопросами домашнего хозяйства – занести любимые сигары, парочку поленьев, загодя припасенных охраной премьер-министра… А в данную минуту даже редкое появление Клементины было необходимо для сэра Уинстона, так как сейчас на своем холсте он пытался изобразить именно ее. Не в зафиксированной позе, а ненавязчиво, мимолетно, как легкий разноцветный ветерок или бабочку, порхающую перед глазами.

Он сидел в теплой шубе и меховой шапке. Можно было бы отнести сей факт к очередной эксцентрике Черчилля, если бы не его возраст. Несмотря на высокую комнатную температуру, премьер-министр ощущал в своем теле легкую дрожь, которую пытался приглушить любимым коньяком и теплой одеждой. В эту минуту Черчилль напоминал бурого медведя с кистью и мольбертом, зарывшегося в собственной берлоге. Раньше премьер-министр Великобритании не часто жаловался на слабость в суставах, но сейчас он реагировал на малейшие погодные колебания, ощущая, как слегка подмерзают и болят конечности. Его глаза были не так остры, руки слегка дрожали, а слух сильно сдал. Порой ему приходилось по нескольку раз переспрашивать одно и то же слово, произнесенное собеседником с близкого расстояния. И только его гениальный мозг продолжал функционировать безотказно, как четко отлаженный механизм, хотя сам он самокритично признавался себе, что «его мозги давно уже не те».

Иден неторопливо подошел к креслу премьера, обошел и встал сбоку. Черчилль все еще не реагировал на гостя, продолжая обдумывать очередной штрих к портрету своей благоверной.

– Можно войти, сэр? – все же решился спросить Иден, боясь сбить сэра Уинстона с творческой мысли.

– К чему спрашивать, если уже вошли, Тони? – Черчилль все еще смотрел на холст.

– Прекрасная работа, сэр, – тактично улыбнулся Иден.

– Она еще не докончена.

– Уверен, что после завершения картина будет выглядеть еще лучше.

– Это комплимент мне или Клементине? – Черчилль впервые посмотрел на высокого гостя, отложив кисть в сторонку.

– Вы прекрасно дополняете друг друга, и это, вне всяких сомнений, способствует созданию шедевра.

– Как вы думаете, Тони, Господь – это тоже художник или великий экспериментатор?

– Старался не задумываться над этим, сэр. Почему вы об этом спрашиваете?

– Мне любопытно узнать, являемся ли мы результатом великого божественного эксперимента или же в создании человека кроется нечто иное, не подвластное нашему разуму? Бог тоже ставит перед собою холст и изображает на нем лица людей? Он наделяет их душой и способностями, в той или иной степени? Почему кто-то рождается гением, а кто-то беспросветным тупицей, кто-то чудовищем в человеческом обличии, а кто-то ангелом? Чем это можно объяснить, Тони?

Иден молча пожал плечами и улыбнулся.

– Почему что-то у Него получается прекрасно, а что-то не очень? Какая на ваш взгляд разница между счастливчиком и полным неудачником? Может, картина счастливчика у Него обрамляется в красивую золоченую рамку, несмотря на низкое художественное значение, а шедевр Он выбрасывает на помойку, полагая, что некий ценитель найдет этот холст неудачника в мусорной корзине и поможет найти ему свой путь к удаче? Ван Гог и Модильяни были великими художниками, но они умерли в нищете. Сейчас же их картины бесценны. Какая страшная ирония судьбы, Тони.

– Аллегоричное сравнение, сэр. Возможно, в этом божественном замысле мы действительно всего лишь безвольные исполнители. Мы не понимаем всего того, что Он задумал.

Черчилль поежился, налил коньяка в рюмку и выпил наполовину, смакуя вкус небольшим ожиданием.

– Я пришел к выводу, что Бог – это политик, – произнес премьер-министр. – Он решает свои интересы. Мы для Него солдаты. И кто проявит больше смелости и отваги, тот и получает главные трофеи.

– Не исключено, сэр.

– Получается, мы должны показать всю свою политическую и военную силу для достижения самых приемлемых для себя результатов.

– Несмотря на нежелание некоторых с нашими доводами.

– Верно, Тони, – грузно закивал Черчилль, указывая жестом на пустующее кресло рядом. – Мы должны убедить наших американских друзей, будь они неладны, в совместной травле этого хитрого персидского лиса, который готовит нам еще массу неприятностей, если вовремя не поймать его в капкан и прилюдно не снять с него шкурку, в назидание будущим охотникам.

– Вы правы, сэр, – согласился Идеен. – В ходе переговоров с американцами он полностью исключил возможность возвращения англичан в Иран. Только в этом случае возможны некоторые уступки в нефтяном вопросе.

– Наглость, граничащая с безумством, – ухмыльнулся премьер-министр. – Представляю, как сиял Гарри, когда слышал эти слова. У американцев не хватает ума понять, насколько важен для всех этот регион. Я всегда твердил и не устану повторять: кто будет править Ближним Востоком, тот будет властелином мира. Уроки истории не пошли впрок ни американцам, ни персам. Очень жаль, что роль строгого школьного учителя снова придется выполнять нам.

– Такова судьба Англии.

– Которая теряет свою силу день ото дня. И если не предпринять решительных шагов, то хоронить Англию будут вместе с морским волком Уинстоном. – Черчилль докурил сигару и взял полупустую рюмку с коньяком. – Помогите мне, Тони. Мне надо размять суставы.

Черчилль тяжело встал с кресла, чуть не опрокинув столик с бутылкой коньяка на пол. Иден подхватил премьера под руку, и они стали делать небольшие круги в кабинете премьер-министра.

– Ребята Гарри полагают, что мы, оказывая давление на Мосаддыка, играем на руку русским. Глупцы, они потеряли вкус настоящей игры и забыли ее правила. Они не понимают, что не будь нас, папаша Джо давно бы сожрал Иран с потрохами. Он захватил бы все нефтяные концессии, северные и те, которые когда-то принадлежали нам. Дальше прибрал бы к рукам турецкие области, о которых мечтал весь послевоенный период, потом двинулся бы к нашим восточным колониям. Русские всегда грезили Индией. Она имеет для них некое сакральное значение, Тони. – Черчилль глотнул коньяка, сделав небольшую передышку. – К сожалению, двести лет государственности не позволяют американцам определить четкую концепцию в определении своего истинного места в мировой системе распределения добычи. Они пытаются играть в самостоятельного мальчика, который очень способен и силен, но не может порой решать самые простые арифметические задачи. Он смотрит на мудрого дядю-учителя, пытается подражать ему, а иногда делает все назло, только для того чтобы показаться более умным и самостоятельным, чем является на самом деле. Возможно, мальчик подрастет и станет мудрее и сильнее дяди, но не сейчас. У него период полового созревания, когда действиями руководят больше эмоции, а не разум. Пока мальчик должен слушаться учителя, чтобы не делать грубых ошибок. Сила же без разума разрушительна для обладающего этой силой. Сила и разум должны дополнять друг друга, не так ли, Тони. Помните, как у Наполеона? Если линия разума длиннее линии силы – ты трус, если линия силы длиннее линии разума – ты глупец. Обе линии должны быть равны, как у квадрата. – Черчилль поднял левую руку и приставил к ней перпендикулярно правую. – Для этого необходим опытный наставник за спиной и неукоснительное соблюдение советов и диктовка своих правил игры. Если по ходу игры нужно переписать правила, надо идти и на это.

– К сожаленью, Трумэн делает все наоборот.

– Он не вечен, как и я, как и все мы, Тони. Наша политика должна продвигать вечные интересы англосаксонского мира. Рано или поздно американцы тоже поймут это и внемлют нашим предостережениям.

Руководители Великобритании сделали несколько витков вокруг мягкого кресла премьера, после чего сэр Уинстон почувствовал легкую одышку.

– Присядем, дружище, – Черчилль положил рюмку на столик, изучая взглядом искушенного художника незавершенную картину. – Когда-то я обещал своим согражданам ничего, кроме крови, пота и слез. Мрачные обещания ничуть не испугали англичан. Они были готовы к самому страшному. И мобилизовали свои ресурсы, чтобы выстоять в сложный период. Народ был психологически готов проливать свою кровь, пот и слезы во имя благоденствия в будущем. Ведь будущее рано или поздно наступает, Тони, – сэр Уинстон взял кисть и сделал несколько добавочных мазков в картине. – Многие политики ошибочно полагают, что в предвыборный период нужно разбрасываться самыми радужными обещаниями об упомянутом будущем. Медицина, качественное образование, низкие цены на товары первой необходимости и прочая дребедень. Это в корне неверно, Тони. Народу надо обещать муки адовы, чтобы нарушение твоих обещаний выглядело бы садами Эдема, а не наоборот. Только в этом случае избиратели будут с чувством благодарности вспоминать тот день, когда они отдавали голоса именно за твою кандидатуру. Именно такой обман налогоплательщики с радостью примут и простят. Несмотря на то, что выборы позади, наша страна вступает в очень сложный, возможно, судьбоносный период своей истории.

– Вы считаете, что и сейчас настал момент трагических обещаний?

– Конечно, Тони. К сожалению, все может оказаться правдой, если мы позволим утереть себе нос в этой большой драке. То же самое произойдет и с американцами, если они не возьмутся за ум. Все, что мы создавали на протяжении последних десятилетий, а может и столетий, полетит к чертям. Наши нефтеперерабатывающие заводы, углеводородные залежи и, наконец, самое главное, престиж великой империи разрушатся в одночасье. И тогда мудрый Гарри заметит, как сближаются интересы папаши Джо и хитрого лиса Моси, но уже будет поздно.

– Каковы же будут наши действия?

Черчилль отвернулся от холста и посмотрел на собеседника.

– Вы прекрасно владеете фарси и знакомы с культурой Персии? – спросил Черчилль.

– Скажу больше: я влюблен в Персию, – ответил Иден. – Это воистину великая культура.

– Скажите, как на фарси звучит слово «верблюд»?

– Верблюд? – удивленно переспросил Иден.

– Вы не ослышались, Тони.

– «Шотор».

– Шато? – не расслышал Черчилль.

– Шотор.

– Шотор?

– Совершенно верно, – кивнул министр иностранных дел.

– Это правда, что на Востоке верблюд символизируют злопамятство и выносливость?

– Да, сэр. Даже есть поговорка: «злопамятный, как верблюд».

– Значит, я не ошибся.

– Это имеет принципиальное значение?

– Представьте себе, что имеет, дружище. Пора нам стать злопамятными и выносливыми, как этот самый шотор, чтобы в назначенный час оплевать и раздавить всех тех, кто когда-то посмел подумать, что все природные богатства Ирана принадлежат только Ирану и никому более. Они забыли, благодаря кому создавалась вся нефтяная промышленность их проклятой, затерянной в песках страны.

– Возможны варианты? – поинтересовался министр.

– Первое – это военное вторжение.

– Это чревато большими проблемами.

– Согласен. Есть второй вариант. Свержение Мосаддыка.

– Также весьма непростой шаг.

– Я говорил вам об обещаниях в критические минуты истории своей страны, – напомнил Черчилль. – Было время, когда мы смогли посадить на персидский трон казака Реза-хана, сына обычного конвоира. Нацепив на голову корону, он подумал, что обрел самостоятельность. Заигрывал с Гитлером, когда почуял его силу и нашу минутную слабость. Поменял название Персии на Иран, надеясь быть главным арием на Ближнем Востоке. Пришлось повозиться, чтобы дать понять, кто есть кто в роскошном дворце персидских шахов. Думаете, было легко рушить собственное творение, Тони? Тем не менее, мы это сделали. Мы слепили из солдафона шаха, мы его и свергли, когда он потерял чувство реальности и меры. Поэтому его сынок оказался более покладистым в общении с нами.

– Для этого нам пришлось договариваться с русскими, – напомнил Иден.

– Да хоть с самим дьяволом, – отрезал Черчилль. – При желании можно облапошить и черта. Примерно так мы и поступили. Как я говорил, мы подразнили медведя черным медом, а потом прогнали, когда он стал представлять угрозу. Теперь настал черед новой травли. Добыча поменьше в размерах, но намного изворотливей и хитрей. Чтобы ее изловить, придется расставлять капканы по всей территории ее обитания.

– Нам нужна помощь американцев.

– К сожалению, нам необходимо их убеждать, – Черчилль подправил свои круглые очки на переносице. – Я староват для переговоров. Вам придется взять эту трудную ношу на себя, дорогой друг.

Энтони Идену стало немного грустно, когда он услышал бодрящие напутственные слова премьер-министра. Он сам переживал не первую молодость, и его здоровье тоже не было безупречным. Ему хотелось быть сейчас министром иностранных дел в более мирное, неконфликтное время. Однако реалии были таковы, что покой к сэру Идену придет вместе с добровольной отставкой по состоянию здоровья. Пока же перед дипломатической и разведслужбой Великобритании стояла огромная, трудновыполнимая задача по свержению неудобного для них премьер-министра Ирана. Для начала необходимо убедить заокеанских союзников, а это на данном этапе было так же сложно, как заставить Мосаддыка полюбить англичан.

– Как вы думаете, не слишком ли абстрактной кажется эта картина? – спросил Черчилль.

– Картина политического будущего Ирана?

– Сейчас я говорю о Клементине, – премьер-министр показал кисточкой на изображение своей супруги.

Министр иностранных дел искоса посмотрел на работу Черчилля. Его мысли были поглощены поиском выхода из сложного ближневосточного тупика, а его заставляют оценивать художественные таланты премьер-министра.

– Если вы так же прекрасно нарисовали в своем сознании будущее английского владычества на Ближнем Востоке, как нарисовали Клементину на холсте, то, возможно, нам удастся претворить в жизнь все наши планы.

– Я в этом уверен, – беспристрастно заявил Черчилль. – Пусть правит бал удача.

– Всего доброго, господин премьер-министр.

Иден направился к выходу, когда его снова остановил голос Черчилля.

– Надо подбросить дров в камин.

– Сейчас сделаю, сэр, – министр иностранных дел любезно вызвался помочь.

– Ни в коем случае, – запротестовал Черчилль. – Это исключительная прерогатива моей супруги. Только напомните ей, когда будете уходить, а то я стал забывать ее лицо и голос. Спасибо, Тони.

Иден сдержанно улыбнулся и вышел из комнаты. Лауреат Нобелевской премии по литературе, прекрасный художник, великий политик, потомок герцогов Мальборо и рыцарь Ее Величества, Черчилль восседал в столь прозаичном виде – в своем кресле, в бесформенной меховой шапке и шубе с художественной кистью в руке, напоминая больше бездомного художника, подрабатывающего на городских мостовых, чем человека, гениальность которого трудно переоценить и чьи взгляды, слова и действия имели самое непосредственное влияние не только на политику Великобритании, но и на ход развития всего человечества. Черчилль знал это без пошлых комплиментов, так как ложная скромность не являлась чертой его характера. Без лишних напоминаний и глупых восхвалений он отчетливо видел свое место в первых рядах сонма величайших людей истории, возможно, вместе с папашей Джо и Франклином Делано Рузвельтом, примерно в той же последовательности, в какой они сидели на Тегеранской конференции в 1943-м.

Через несколько минут появилась Клементина. Он бросила несколько дров в камин, поддерживая тепло и уют в кабинете и сердце супруга, вдохновляя его на новые подвиги в политике и искусстве, несмотря на преклонный возраст политика.

– То что надо, – деловито кивнул премьер-министр, заметив улыбку на лице жены. Он сделал несколько дополнительных мазков и остановился, чтобы оценить свой труд.

Она получалась, как и предрекал Энтони Иден, прекрасно, несмотря на то, что главным критиком и судьей своих работ и деяний всегда являлся сам Уинстон Черчилль. По-другому и не могло быть. Ведь Черчилль ненавидел неудачи. Он еще не раз покажет указательным и средним пальцем правой ладони свою излюбленную латинскую литеру «V», символизирующую победу. Он всегда верил в успех.

 

Глава 15

Халил Наджаф-заде дулся и нервничал, покусывая губы в кровь, судорожно подергивал усы и бородку своими большими огрубевшими руками. Не везло ему в нардах с северным родственником – братом жены. Уже в который раз он безнадежно проигрывал ему в игре, в которой Халил считал себя асом еще со времен далекого детства, еще когда работал в мастерской отца. Как так могло случиться, что Рустам, работающий на коммунистов, мог играть в нарды лучше, чем он, «стреляный воробей» больших и малых афер, чьи годы прошли в бесконечно долгих партиях в нарды после изнурительных работ в кузнечном цеху?! Халил знал, как мухлевать во время сброса зар, соединяя нужные цифры гранью кубиков так, чтобы предположительно выпадало нужное сочетание цифр. Несмотря на объемистые ладони, делал он это искусно, почти незаметно. Только не для всех. К сожалению, против брата жены такие методы не действовали.

Рустам и сам неплохо владел шулерской техникой, отчего просил Халила каждый раз перед сбросом зар хорошенько потрясти их в ладони. Игра шла на французские франки, так как Рустам наотрез отказался играть на «просто так». Набожный Халил пытался воспротивиться, убеждая соперника, что азарт – это большой грех, но, заметив упрямство Керими, сдался, объяснив себе самому, что это не «кумар», если играешь с близким родственником. Лазейка для успокоения совести, к которой часто прибегают люди, считающие себя эталоном порядочности и непоколебимости великих идеалов и принципов. Какая ерунда – пять франков за «оюн» или десятка за «марс»! Разве это «кумар»? Сущая мелочевка. Играть очень хотелось. В этом чуждом для мысли и ощущений Халила европейском городе это было чуть ли не единственным развлечением, напоминающим ему Родину. Для него Париж был символом своей состоятельности и удачи, к которой он стремился всю свою жизнь. Дом в Париже – это атрибутика высшей касты. Она может не нравиться, но она необходима для ощущения своей полноценности. К тому же иметь запасной аэродром в Европе для богатого иранца совсем нелишне. И детям для изучения французского, и родственнику, который неожиданно предложил съездить всем вместе в Париж, объясняя свое желание расплывчатыми фразами. Халил предложил Рустаму, чтобы он ехал один, так как дел у Наджаф-заде невпроворот, но Керими выпросил у сестры и ее мужа три дня совместной поездки. А дальше каждый мог решать, оставаться еще на неопределенное время или же сразу возвращаться домой. Керими мог задержаться во Франции на более длительный срок. Не должна же семья Наджаф-заде ждать, пока Рустам выполнит до конца задачу, поставленную советским руководством. Главное, чтобы приезд в Париж на первых порах казался всего лишь доброй семейной прогулкой к набережной Сены, Версальскому дворцу, музею Лувр. Какое раздолье для эстета Керими! Он во что бы то ни стало посетит эти великие достопримечательности столицы Франции. Рустам – прямая противоположность Халила Наджаф-заде, которому абсолютно наплевать и на Мону Лизу, и на сам музей, в котором она хранится. Деньги дают власть, но они, к сожалению, не способны поднять уровень восприятия окружающего мира, если этот уровень отсутствует у человека с момента рождения.

– Пяндж ду, – скрывая досаду, выговорил Халил: пять и два были не самым лучшим раскладом для хозяина дома.

– Неплохо, Халил, – улыбался Рустам, близкий к своей очередной победе.

– Не издевайся.

– Даже не думаю. Это лучше, чем единицы.

– Бросай.

– Хорошо. Ну что там? Джахары шеш. Прямо в дырочку. Все перекрыто, Халил. Вот тебе еще один марс. Игра закончена?

– Пока нет, – буркнул Халил.

– Продлеваешь агонию.

– Продолжаю играть.

– Тем лучше для меня. Люблю играть без опаски. Сколько у меня тут, – рука Рустама нащупала купюры, выигранные у мужа сестры. – Сорок пять франков. Здорово. Больше моих командировочных. Хорошо, что я тебя уговорил поехать.

– Ты мухлюешь! – потерял вдруг терпение Халил.

– Боже упаси, – с язвительной улыбкой на устах отвечал Рустам, продолжая подтрунивать над шурином.

– Бросай еще.

– Только из уважения к сестре, – Рустам бросил, и выпали две тройки. – Джут се.

– С тобой невозможно играть. Удача на твоей стороне.

– Полностью согласен. Невозможно играть с человеком, на чьей стороне удача. Главное, чтобы каждый понимал, что есть настоящая удача, а что – небольшое везение. Ты согласен, что у меня всего лишь небольшое везение в простой игре?

– Скажешь тоже, небольшое. Целых сорок пять франков заграбастал, – прижимистый Халил, как человек с рабочим прошлым, знал цену каждой монете. Ему будет трудно смириться с мыслью, что этот «белый воротничок из Советского Союза» выиграл его кровные сорок пять франков.

– Пятьдесят пять, – напомнил Рустам.

– Что пятьдесят пять? – наигранно удивился Халил.

– Пятьдесят пять франков. Ты проиграл всухую. Марс – это десять франков. Как договаривались.

Наджаф-заде сверкнул очами и потребовал еще одну партию на более крупную ставку. В смежной комнате, за открытой дверью шел урок французского языка. Сибель ханум учила грамматике младшую дочь Наджаф-заде, двенадцатилетнюю Шафигу. Постоянные перебранки во время игры, стук костяшек, рев отца семейства нарушали ритм учебного процесса, вызывая пока что молчаливое негодование Сибель ханум. Она морщила губы, картинно сжимала виски, недовольно покачивала головой. Учительница французского терпеливо надеялась, что партии в нарды когда-нибудь закончатся, после чего она сможет спокойно продолжить свой урок, без ненавистных ее слуху посторонних возгласов и громких стуков. Она возненавидела эту игру, как только переступила порог дома Наджаф-заде.

В углу комнаты, в кресле напротив, тише воды ниже травы занималась вышиванием сестра Рустама, жена буйного Халила, Медина Наджаф-заде. Ее тоже раздражал звук нард, но с присущей ей восточной покорностью она сохраняла молчание, временами поднимая виноватый взгляд на учительницу и дочь. Она понимала, как мешает ее неотесанный муж собственному ребенку познавать азы грамматики французского языка. Сибель ханум, в свою очередь, тоже понимала, что Медина ничего не может поделать, и ей не оставалось ничего другого, как с библейским терпением ожидать конца игры. Воцарилась обнадеживающая тишина. Неужели все закончилось? Минута, две, даже три. Очень длинная пауза для нового таса. Но вот раздался очередной звук костяшек, и Сибель ханум в сердцах бросила учебник на стол и решительным шагом, под испуганные взгляды мамы и дочери направилась к игрокам. Она произнесла длинную тираду на французском языке. Заметив недоуменный взгляд Халила и Рустама, позвала Шафигу.

– Mademoiselle, traduisez s'il vous plait, a ces deux messieurs se que je viens de dire.

– Мадмуазель Сибель попросила, – девочка робко переводила слова учительницы, – прекратить игру трик-трак…

– Un jeu sot trik-trak, Shafiga, – Сибель ханум исправляла ученицу, подчеркивая важность пропущенных Шафигой слов.

– Глупую игру трик-трак, – испуганно повторила девочка. – Потому что эта игра мешает нам заниматься французской грамматикой.

– Трик-трак? – вскинул брови Халил.

– Европейцы называют нарды трик-трак, – объяснил Рустам.

– Ну и словечки! – усмехнулся Халил. – Это нарды, а не какой-то там трик-трак, – мясистая рука Халила сделала в воздухе негодующий жест.

– Это не важно, мсье Наджаф-заде, – кипела Сибель ханум. – Или вы позволите мне заниматься с Шафигой, или продолжаете шуметь, а я сегодня же уезжаю обратно в Тегеран.

– Разве мы шумели?

– Да, мсье Халил. Я терпеливо ждала, пока закончится это… – дама запнулась на полуслове, чтобы ненароком не сказать грубостей, и вновь нежно прикоснулась к своим вискам.

– Вы абсолютно правы, Сибель ханум, – Рустам встал из-за стола и подошел к учительнице. Он взял ее за правую руку и нежно поднес к губам, чем вызвал сморщенное недовольство шурина. – Продолжайте урок, мы больше не будем вам мешать.

– Благодарю вас, мсье Рустам. Я выйду во двор.

Сибель ханум вышла так же быстро, как и вошла.

– У меня полно дел в Тебризе и Тегеране, а я тут терплю оскорбления в собственном доме, – возмущался Халил.

– Тебя никто не оскорблял, – впервые послышался голос Медины. – Сибель права, невозможно проводить урок, когда ты играешь в нарды.

– Завтра же уезжаю домой, – отмахнулся Халил.

– Послезавтра, – напомнил Рустам. – Ты обещал мне три дня.

– А тебя никто не гонит. Хоть всю жизнь живи здесь. Дел у меня полно, понимаешь. Это тебе не дипломатические ужимки и лицемерные улыбки. Упустишь момент, съедят живьем.

– Поверь, что в дипломатии намного страшней, но уедешь ты в обещанный срок.

– Грозишься?

– Предлагаю сделку.

– Сделку?

– За два дня двадцать франков. По марсу на день.

Наджаф-заде громко захохотал.

– Ну ты даешь, родственник! За мои же деньги отплачиваешь мои дни.

– Мои деньги, Халил. Я их выиграл в честной игре, по обоюдной договоренности.

– Ты можешь объяснить, зачем я тебе тут сдался? – спросил Наджаф-заде, подумав с минуту. – Может, меня опять коммунисты в ваш смертельный список вписали?

– Не говори так, Халил, – вмешалась Медина.

– Нет, – серьезно ответил Рустам. – Только про список тот не заикайся больше нигде и никогда, даже в присутствии жены и меня. Никогда. Если тебе дорога своя жизнь и жизнь твоих близких. Послезавтра можешь уехать. А я, возможно, останусь еще на неопределенный срок. Это связано с моей работой. Есть вещи, о которых я не могу тебе рассказать. И дело тут не в том, что я вам не доверяю. Вы и мои дети – единственные близкие мне люди, но так сложилось, что нужно, чтобы меня видели с вами. Хотя бы первые несколько дней.

Халил сморщил лоб, а потом добавил:

– Ладно, гони тридцатку. Дотерплю уж как-нибудь пару дней в этом развратном городишке.

– Двадцать, Халил, двадцать, – не уступал Рустам. Он тоже многому научился: когда разговор шел о кровно выигранных, такому, как Халил Наджаф-заде, нельзя уступать. – Ни франком больше.

– Принесу-ка я вам кофе, – предложила Медина.

– Было бы замечательно, сестричка, – засиял Рустам. – Я позову Сибель ханум.

Халил пробурчал себе под нос что-то грубое, но, заметив укоризненный взгляд супруги, замолк.

* * *

Парижский особнячок Наджаф-заде утопал в зелени. Как и их тебризский дом. Здесь не было только бассейна с разноцветными рыбками. Ароматы розовых клумб дурманили вплоть до головной боли, когда приходилось задерживаться в столь упоительном окружении красных, розовых, желтых, белых бутонов. Видимо, красоты и изящества тоже должно быть в меру, чтобы люди ненароком не решили, что могут создать Рай на Земле.

Мысли Сибель сейчас были далеки от благоухания роз. Слегка трясущими руками она держала сигарету в руках, пуская дым в ночное звездное небо. Возможно, нахлынули воспоминания далекого детства. Ведь она довольно долго жила во Франции. Три года провела с родителями в самом Париже, еще несколько лет в Нанте, Валансьене, Лиле, вдыхала ароматы виноградных полей в Божоле… Ее французский был безупречен. В разговоре с французами или франкоязычными гражданами других стран у нее никогда не проскальзывал фарсидский акцент. Все думали, что Сибель исконная парижанка, хотя родилась она в Тегеране и последние пятнадцать лет своей жизни жила у себя на родине, в Иране. Она была выходцем из обедневшей аристократической семьи. То, что ее работодателем являлся столь невоспитанный мужлан Халил Наджаф-заде, ее тяготило. Не раз она даже хотела покинуть их дом, но слезы маленькой Шафиги и просьбы Медины останавливали ее от этого шага. Положение у нее было незавидное. Ненависть к главе семейства, но нежная любовь к его ребенку и уважение к супруге перемешались в душе этой изящной женщины. Она не знала, как поступать дальше.

– Здесь довольно прохладно, а вы легко одеты. Возьмите мой пиджак.

– Нет, благодарю вас, мсье Рустам, мне не холодно, – Сибель по привычке называла всех мужчин «мсье», а не «агайи» на иранский лад.

– Хорошо, тогда не откажите принять этот цветочек. Признаюсь, мне жалко было его срывать, но уверен, что к следующему году на его месте вырастет новый бутон. Надеюсь, Медина меня простит.

– Вы очень любезны, мсье Рустам, – дама с улыбкой приняла бутон красной розы из рук Керими. – Ваша сестра чудная женщина.

– Не то что ее муж, правда? Вы просто не докончили фразу.

– Я стараюсь не вмешиваться в семейные вопросы, мсье Рустам.

– Халил мой идеологический соперник, – улыбнулся Керими. – Критикуя его, вы косвенно возвышаете меня.

– В вас и вашей сестре чувствуются… как бы вам сказать, мсье Рустам, чтобы не обидеть. Это определяется на глаз.

– Любопытно узнать.

– В вас ощущается порода. У французов есть прекрасная поговорка: физиономия – лучший паспорт. Вы и Медина ханум, вы такие тонкие, возвышенные, – Сибель вздохнула и притушила сигарету платком. – Я не могу скрыть своего удивления каждый раз, когда вхожу в дом мсье Халила. Как Медина ханум могла выйти замуж за этого…?

– Не останавливайтесь на полуслове, прошу вас, – засиял Рустам.

– За этого дровосека, – учительница французского все же выдавила из себя в целом не оскорбительное, но с грубым налетом слово.

– Скорее он кузнец. Разбогатевший кузнец. Надо отдать ему должное. Ведь это удается не каждому.

– О, конечно. У него незаурядные способности, – язвительно заметила Сибель.

– Вне всяких сомнений, – Рустам скрестил на груди руки, вдыхая прохладный воздух парижского вечера. – Не поверите, но я впервые в этом городе. Из-за сложившихся трагических обстоятельств мой отец не успел познакомить меня с Европой, хотя всегда мечтал об этом. Он хотел, чтобы я получил образование именно во Франции. Наверное, вам известно, что так называемая элита и обеспеченная прослойка общества Персии посылали своих чад на учебу в военные и научные академии Парижа. Мне не удалось этого сделать. Я окончил советскую школу. Это не слабая система образования, но имеет своеобразную специфику, – и с легкой грустью в голосе добавил: – Она убивает свободу личности.

– У нас схожие судьбы, мсье Рустам. Мой отец тоже мечтал, чтобы я стала прекрасным филологом и больше никогда не возвращалась в Персию. Он считал главным для себя именно свободу личности и свободу собственного мнения – то, что пытались искоренить в вашей школе. Отец всегда повторял, что человек без свободы мысли – стадный индивид, не более того. Поэтому он хотел, чтобы я жила здесь и нигде более, потому что именно Париж, как никакой другой город в мире, олицетворяет эту свободу личности, – Сибель вздохнула, приглаживая зачесанные назад волосы. – К сожалению, не все получилось так, как того желали наши родители.

– Вы обязаны познакомить меня с этим Городом Свободы.

– Это дорого стоит, мсье Рустам, – кокетливо улыбнулась Сибель.

– У меня целых тридцать пять франков, выигранных у Халила. Надеюсь, что этого будет достаточно.

– Я обещала Шафиге показать Лувр. Можете завтра присоединиться к нам, а тридцать пять франков я вам прощаю, потому что вы выиграли его у мсье Халила. Это так здорово, когда кто-то выигрывает у него деньги.

– Отлично, – засмеялся Керими. – Хотя я и новичок в здешних местах, но тоже могу рассказать много чего интересного. Как-никак я учитель древневосточного искусства, а Восток всегда притягивал Францию. Как опытный гурман или повар, Франция пыталась выяснить рецепт загадочной восточной специи к своим изысканным блюдам, но, к сожалению, так и смогла этот рецепт разгадать.

– Договорились, мсье Рустам.

– А теперь вернемся в дом. Моя сестра сварит нам изумительный кофе.

На веранде стояли Медина и ее дочь. Мать прижимала дитя к себе, обвязавшись теплой шалью. Шафига с тревогой наблюдала за диалогом дяди со своей учительницей французского языка. До них доходили лишь чуть уловимый смех и некоторые фразы, которые стали обретать более отчетливое звучание по мере их приближения к дому.

– Моя сестра и племянница вас очень любят, Сибель ханум. И никуда вас не отпустят, будьте в этом уверены и готовьте себя к долгому заточению в доме Наджаф-заде. Халила вы видите не так часто, он целыми днями пропадает на работе. Будем считать его шипом в розовых клумбах.

– Он больше похож на кактус.

– Можно и так. Сибель, вы напоминаете мне одну прекрасную даму. Ее звали Ширин Бейшушалы. Благодаря этой женщине я познал основы ковроделия, школы азербайджанских ковров, технику ковроткачества, узоры, их смысл и значения. Она была прекрасной женщиной.

– Вы расскажете мне о коврах?

– Непременно.

Медина поглаживала голову дочери, которая с вопрошающим взглядом смотрела на мать.

– Сибель ханум не уйдет от нас? – спросила Шафига.

– Нет, детка, не уйдет, – Медина поцеловала девочку в щеку. – Иди, готовься ко сну, ты очень устала.

 

Глава 16

С раннего утра и до середины дня Сибель, Рустам и его племянница колесили по улицам и площадям столицы Франции, знакомясь с великими достопримечательностями человечества. Шафиге повезло вдвойне, ведь рядом с ней было два таких опытных гида. Рассказы Сибель ханум дополнялись вставками Рустама и наоборот. За эти несколько часов девочка смогла увидеть воочию и узнать столько всего интересного, чего она не узнала бы, возможно, за год своей учебы в Тебризе или Тегеране. Это было впечатление на всю жизнь. Она могла бы еще ходить и ходить, задавая бесчисленные вопросы, на которые почти всегда находился точный ответ. Рустам привык к таким долгим прогулкам, но понимал, что детская любознательность может сыграть злую шутку как с ней, так и с хрупкой женщиной, которая уже на протяжении трех с половиной часов безропотно, с улыбкой на лице измеряла метры парижских улиц, улочек и площадей. Сибель деликатно показывала рукой на те или иные предметы и по ходу побуждала Шафигу заучивать новые слова, которые в ее первом учебнике французской грамматики не встречались. «Витрина магазинов» – «les vitrines des magasins», «Le Champ-de-Mars» – «Марсово Поле», «en face» – «напротив», «une tour» – «башня».

– Шафига, думаю, на сегодня достаточно, – остановился Рустам.

– Так мало, – захныкала девочка.

– Этого не мало, детка. Нельзя за один день охватить весь Париж. Это невозможно, и мы все очень устали. От твоей мамы нам хорошенько влетит. Она отвела нам два часа, а мы превысили лимит вдвое. Сейчас мы попьем кофе с твоими любимыми пирожными, и вы вместе с Сибель ханум уедете домой.

– А ты?

– Мне нужно кое-куда сходить.

– Можно и мне с тобой?

– Шафига! – повысила голос Сибель. – Ты помнишь, что я тебе говорила?

– Помню, – опустила голову девочка.

– Повтори.

– Мадемуазель не должна себя навязывать.

– En Francais.

Шафига перевела и спросила:

– Даже своему дяде?

– Кому бы то ни было. Если у кого-то дела, никто не вправе мешать этому человеку. Ясно? В противном случае это будет выглядеть очень глупо и невежливо.

Они сидели в открытом парижском кафе, откуда открывался вид на Эйфелеву башню. Шафига со смаком уплетала эклеры, временами забываясь, но быстро овладевала собой, заметив строгий взгляд учительницы.

– Вы знаете, мсье Рустам, что Мопассан ненавидел Эйфелеву башню, – взор Сибель устремился вперед, где в полуденной дали высилась главная достопримечательность Парижа.

– Не знал.

– Он считал, что она уродует облик Парижа. Тем не менее, он практически каждый день там обедал.

– Странно. Чем он это объяснял?

– Он утверждал, что это единственное место, откуда ее не видно.

– Ай да Мопассан! – рассмеялся Рустам.

– Примерно так же ахнули парижане: «O, la-la Maupassant»! Сколько людей, столько и мнений. Великому Пикассо башня нравилась.

– А вам?

– Я к ней безразлична, так же, как она ко мне. На мой взгляд, в Париже есть много других прекрасных зданий, чье архитектурное и историческое значение намного выше Эйфелевой башни.

Прекрасный полдень подходил к концу, как и кофе с эклерами. Рустам усадил Сибель и племянницу в такси, а сам направился в противоположную от Марсового поля сторону, где в одном из условленных мест его ждал белый «Ситроен». Керими должен был встретиться с человеком по имени Серж Драгуноф. Он не знал этого человека, никогда с ним не встречался и не знал в лицо. Рустам не видел даже его фотографии. Он слышал только его голос, когда они договаривались о встрече по телефону. Драгуноф сам должен был узнать советского дипломата, когда тот откроет дверь его «Ситроена». Рустам плохо ориентировался в незнакомом ему городе, но машину заметить легче, чем человека в толпе. К тому же в салоне автомобиля можно спокойно поговорить, не боясь быть лишний раз замеченным или услышанным.

В легком плаще и шляпе Керими мог запросто сойти за коренного парижанина, но, к сожалению, его познания французского и английского ограничивались парочкой слов и несколькими шаблонными фразами. Если бы он ненароком заблудился, то даже за помощью не мог бы обратиться. Входить в лишний контакт, к тому же на русском языке или на фарси, было крайне нежелательно. Да и бесполезно.

Керими очень переживал – а вдруг в назначенном месте он не обнаружит автомобиль Драгунофа и день пропадет даром. Керими шел минут десять-пятнадцать, напрягая зрение, пока, наконец, не заметил силуэт одинокого «Ситроена» с указанными номерами. Он неторопливо подошел к машине и молча открыл дверцу, не собираясь пока влезать внутрь. Керими не должен здороваться первым. Он ждал, когда это сделает сам Драгуноф, если это вообще был он…

– Добрый день, Рустам. Садитесь же.

Отлегло. Это был тот самый «голос по телефону». Прекрасный русский язык с легким французским акцентом. Значит, все идет по порядку, без срыва.

– Боялся, что заблужусь, – признался Рустам.

– Мы бы не позволили вам этого сделать, – спокойно заявил Драгуноф.

– И давно за мной следите?

– С самого выхода. Долго вы блуждали по Парижу с очаровательной мадемуазель и мадам. Мы понимаем, с какими сложностями вы могли столкнуться, не зная языка. Но вы распланировали все как нельзя лучше – со всей семьей на отдых во Францию. Лучше не придумаешь.

Керими понимал, что его лишний раз проверяли, только на этот раз не только свои, но и французы. И зачем им это надо? Сейчас выяснится.

– Можно задать вопрос? – спросил Керими.

– Разумеется.

– Следили только вы или кто-то еще?

– Вряд ли о вашем присутствии здесь известно тем, кому этого пока не стоило бы знать. Хотя гарантировать сложно.

Керими было крайне неприятно, что дом Наджаф-заде и его семья находятся под наблюдением какой-либо разведки или иных сомнительных субъектов. Он сыт по горло всякого рода слежками, этими играми в «казаки-разбойники» на высшем уровне. Он не хотел вовлекать в опасные игры мужа своей сестры и его детей. «Пусть завтра же уезжают обратно в Иран, даже если мне самому придется надолго здесь задержаться», – подумал Рустам.

– Почему французское правительство решило нам помогать? – поинтересовался Керими.

– Дорогой Рустам, в наше неспокойное время каждый старается помогать прежде всего себе самому. Помощь другим дело второстепенное – когда волею случая совпадают интересы. Как когда-то совпадали интересы Гитлера и Сталина, а потом Сталина и Черчилля. Наши игры меньше в масштабах. Вдобавок сейчас у власти в Иране человек с французским образованием и истинно европейским складом ума, естественно с примесью восточной эксцентрики. Нам импонируют люди подобного рода, так же, как мы с огромным уважением относились к покойному премьеру Али Размара. Это был благороднейший офицер, выпускник нашей военной академии, но, к сожалению, он не смог себя спасти, как, впрочем, и свое окружение, близкое по духу французским ценностям.

– У вас грандиозные планы, мсье Драгуноф.

– Что вы, Рустам! Мы преследуем лишь небольшие экономические интересы, вызванные огромной любовью к нашим близким соседям – англичанам.

Рустам пропустил мимо ушей иронию Драгунофа о любви к близким соседям. Ему была интересна подоплека всего происходящего. Он догадывался, о какой масштабной игре могла идти речь. Ему только оставалось услышать подтверждение из уст этого занятного, немного нагловатого француза с русскими корнями. Серж Драгуноф на вид был моложе Рустама лет на десять. Тонкие черты лица и мягкие волосы, непослушно спадающие на лоб, делали его похожего на студента начальных курсов, а не на представителя французского правительства с серьезной политической миссией.

– В конце этой большой игры, – продолжал Драгуноф, – будет славная дележка. Мы не претендуем на многое, но если не показывать зубки, вас могут лишить и малого. Поэтому мы с радостью откликнулись на просьбу наших коллег из Советского Союза и решили помочь им в предоставлении необходимой информации. Мы не будем ввязываться в конфликт и принимать чью-либо сторону, а просто будем наблюдать развязку. Многому можно научиться, когда смотришь, как грызутся другие.

– И в чем заключается ваша помощь коллегам из Советского Союза?

– Речь идет о принцессе Ашраф Пехлеви. Вернее, о персонах, которые в последнее время пытаются выйти с ней на связь. Через эти контакты вам будет легче проследить, кто какую скрипку играет в многолюдном оркестре.

– Вы уже кое-кого обнаружили?

– Ну как вы думаете?.. – с легкой укоризной произнес Драгуноф, намекая, что ведь зачем-то его сюда позвали, и протянул Керими папку. – Взгляните, может, узнаете кого.

Рустам открыл папку, извлекая из нее фотографии, любезно предоставленные французскими спецслужбами.

– Абунаим Джафария, – проинформировал Драгуноф, когда Керими рассматривал первую из восьми фотографий. – Знаете его?

– Впервые вижу, – с расстановкой по слогам ответил Рустам, разглядывая снимок лысого, бородатого мужчины в светлом костюме.

– По информации, приближенный к Кашани. Хотя никто его рядом с аятоллой не видел.

– Что может быть общего у этого человека с Ашраф? – скептически спросил советский дипломат.

– Возможно, ничего общего, только он нередко встречается с другими людьми на следующих фотографиях, которые с принцессой не раз встречались.

– Кто это? – советский дипломат показал следующую фотографию.

– Найджел Фросчер. Англичанин, сотрудник МИб. Встречался с Ашраф пару раз. Суть встреч и обсуждаемых тем нам неизвестна. Лишь одни догадки.

Рустам внимательно рассматривал снимки лиц, которые ему были незнакомы, вплоть до седьмой фотографии. Он задержался на ней больше предыдущих. Драгуноф заметил это. Он ждал реакции собеседника.

– Аминулла Сафарджиан, – сухо произнес Керими.

– Браво. Самого главного вы узнали. Вы виделись с ним раньше?

– Нет.

– Что о нем вам известно?

– Очень мало. Никогда им не интересовался, потому что его деятельность раньше не попадала в поле зрения наших спецслужб. – Рустам стал рыться в своей памяти, стараясь извлечь полезную информацию. – Сафарджиан – из известной иранской семьи. Он и его братья работают в сфере банковских и юридических услуг. Это очень крупные землевладельцы в Иране.

– Есть что и кого защищать, – деловито закивал Драгуноф. – Ваша информация полностью совпадает с нашей. Он главный посредник между британской, американской разведками и самой Ашраф Пехлеви. За последний месяц он приезжал сюда три раза.

– Где сейчас Ашраф?

– Он живет между французской Ривьерой и Парижем. Редко приезжает к себе на Родину. Видимо, воздух Франции ей больше по душе. Сейчас принцесса в Париже. Мы будем держать вас в курсе происходящих событий. Волей-неволей Франция становится тренировочной площадкой для больших игр. Любят иранцы нашу страну, ничего с этим не поделаешь.

– Когда я могу с ней встретиться?

– О подходящем времени для встречи вам сообщат, если, конечно, она сама изъявит желание с вами увидеться. Для начала вам надо запомнить имена всех лиц, которые вы рассмотрели, и передать вашему руководству предоставленную нами информацию. Мы выполнили все свои обещания. Верим, что впоследствии это примут во внимание.

– В зависимости от того, кто будет победителем в этой схватке, – хитро ответил Керими, стараясь охладить поток одолжений французской стороны. Даже дилетанту ясно, что очень часто третьи силы пытаются ублажить все задействованные в потенциальный конфликт стороны, извлекая из своего активного нейтралитета двойную выгоду.

– Будем надеяться, что никто из нас не останется в проигрыше, – Драгуноф сложил фотографии обратно в папку.

– Серж, как вам удалось сохранить язык? – неожиданно спросил Рустам.

– Примерно так же, как и вам, – ответил Драгуноф. – Какая разница, какой язык ты считаешь для себя родным? Мой дед служил в армии Деникина. Затем, сами понимаете, вынужденная эмиграция и все вытекающие отсюда последствия. Сам-то я родился в Париже. У нас в семье одинаково хорошо владели как русским, так французским. Вот и вся загадка.

Рустам задумчиво улыбнулся, и это не прошло незамеченным для Драгунофа.

– Хотите, отгадаю ваши мысли, Рустам? Уверяю, что это будет совсем не сложно сделать.

– Попытайтесь.

– Вас удивляют перипетии человеческой судьбы на фоне глобальных потрясений. Так?

– Примерно.

– Каким образом внук офицера армии Деникина помогает в обеспечении информацией коммунистического дипломата?

– Я пока не партийный, Серж, но если бы вы изучили мою биографию, вашему удивлению не было бы предела.

– А кто говорит, что я не изучал вашу биографию, Рустам Шафиевич? Я прекрасно осведомлен, из какой вы семьи и кем был ваш покойный отец. Догадываюсь, что вас заставило пойти на службу к большевикам. Только не подумайте, что я вас осуждаю или что-то в этом роде. Жизнь очень жестока. Она порой ставит тебя перед тяжелейшим выбором, когда у тебя самого выбора как такого нет.

– Se la vie, – в скудном ассортименте французского словарного запаса Рустама это выражение было его любимым.

– Совершенно верно, – широко улыбнулся Драгуноф, протягивая на прощанье руку. – Безумно был рад встрече.

Рустам вышел из машины и направился ловить такси. Он заучил адрес на французском, а еще записал его на листок бумаги, на случай если его акцент не позволит ему правильно произнести адрес парижского дома сестры.

 

Глава 17

О том, что некий советский дипломат по фамилии Керими хотел бы встретиться с иранской принцессой и переговорить с ней «по одному очень важному делу», ей сообщили посредством своих приближенных французские власти. Те самые – оказывающие советским дипломатам необходимое содействие в получении ценной информации о передвижениях определенной группы лиц вокруг принцессы.

Ашраф Пехлеви была удивлена, вновь услышав фамилию советского дипломата, но, несмотря на охватившую ее волну теплых воспоминаний, связанных с этим именем, согласие на встречу дала не сразу. Пришлось подождать более двух недель. Такова была прихоть этой жесткой, может даже жестокой, но в то же время романтичной натуры, приковавшей к своей противоречивой персоне внимание многих разведок мира. Она любила наводить на себя флер таинственности. Внутренняя сила ее натуры, властность и неуемное стремление к достижению своей цели всеми возможными способами делали ее одной из ключевых фигур в ближневосточном пасьянсе. Ее боялись, уважали, остерегались – как враги, так и друзья династии Пехлеви. Было за что. В пытках, которые нередко и собственноручно проводила сама принцесса, был замучен не один крепкий мужчина… Может, истязания в тюремных камерах напоминали ей утехи, которым она частенько предавалась, разбавляя сытую, однообразную до скукоты жизнь. Сам венценосный брат принцессы ощущал, насколько он слаб и глуп по сравнению со своей сестрой-близняшкой, а посему не питал к ней теплых братских чувств, что было, впрочем, взаимно. Она считала его «безвольной мышью», не раз утверждая, что природа явно подшутила над Пехлеви в распределении полов в день их общего рождения. Учитывая все сложившиеся факторы, было предельно ясно, что в самом Иране приверженцев Ашраф было намного меньше, чем ее недругов.

Керими знал это не понаслышке. Он наблюдал это в самом Иране, читал и прослеживал в статьях местных газет, ощущал по скоплению разношерстных чиновников вокруг того или иного главенствующего политика, логически понимая, что чем сильнее политик, тем больше его свита. В период активных политических потрясений Ашраф старалась быть в стороне от эпицентра событий. Париж, солнце и песок французской Ривьеры куда приятней, чем запах иранской нефти, отдающей кровью и порохом. Хотя никто не запрещал ей пользоваться благами своей Родины, что она и делала, совмещая приятное с полезным.

За несколько дней до отъезда в Ниццу Ашраф решила все же встретиться со старым другом, бывшим атташе по культуре, а ныне помощником посла СССР в Тегеране Рустамом Керими.

Несмотря на поздний вечер, окна были плотно зашторены. Объяснялось это не столько конспиративностью, сколько желанием самой хозяйки находиться на протяжении суток в полумрачном пространстве. Комната освещалась тремя свечами в канделябре. Ашраф сидела за обеденным столом. Перед ней стоял бокал красного вина, который она периодически смаковала мелкими глотками, вглядываясь в полутемный коридор, словно хищница, ожидающая очередную жертву для своего ужина при свечах.

– Не подумай, что я зажгла свечи в честь тебя, – в узком пространстве коридора она заметила силуэт мужчины, появившегося в назначенное принцессой время. – Не выношу яркого света.

– Как и прежде, ты предпочитаешь ночь, – гость сделал несколько шагов, представ во весь рост перед холодным взглядом Ашраф.

– Все верно, Рустам. Темнота ночи помогает скрывать изъяны и слабости, особенно когда ты смотришь в зеркала, – она нахмурилась, будто вспомнив что-то далекое и неприятное. – Ненавижу зеркала. В них отражаются мои страхи и детские комплексы.

Она не лукавила. Мучительные воспоминания юности не оставляли ее в покое даже после того, как она стала зрелой, достойной внимания противоположного пола женщиной. Сама же она считала себя низкорослой уродиной и мечтала, чтобы с зеркальной поверхности на нее смотрело лицо другой, более привлекательной дамы… О своих мучениях Ашраф рассказала намного позже, в своей книге «Лица в зеркале».

– Даже великолепная Ашраф не лишена комплексов! – патетически произнес Рустам.

– Хватит. Обойдемся без сентиментального вздора, – фыркнула Ашраф.

– Твое право. Ты хозяйка.

– Хотел поговорить, Рустам? Я тебя слушаю.

Керими потянулся к карману своего пиджака, извлекая на тусклый свет квадратную коробку с вполне понятным содержимым для подобного рода встреч. Он положил коробку на стол перед принцессой.

– Это тебе.

– Твой личный подарок или генералиссимуса Сталина? – рассматривая бриллиант в десять с половиной карат, спросила принцесса.

– Было время, когда я мог бы тебе подарить и тысячи таких бриллиантов, но твой отец лишил нашей семьи этой возможности.

– Я предлагала тебе возвратить все, что было отнято у «Толедате Керими», – зашипела Пехлеви. – Тебе вернули бы твоих детей, которых ты боялся потерять. Сталин не отказал бы мне в этом.

– Для иранской принцессы с советским орденом просьба вполне выполнимая.

– Ты смог бы восстановить производственную империю своего отца, – пропуская мимо ушей колкость собеседника, продолжила Ашраф. – Но ты всегда жил воспоминаниями о прошлом. Это уже твой комплекс неполноценности, Рустам.

– Лучше жить прошлым, чем надеяться на будущее, которое неизвестно что может принести.

– Ты посмел отказаться от моей помощи! Кем ты себя возомнил, беглый иранский эмигрант? – презрительная улыбка появилась на лице Ашраф.

– Да, я отказался, и не жалею об этом, – Керими не обижался на слова принцессы. Он знал ее характер и понимал, что только личное знакомство позволяет ему разговаривать с ней подобным тоном. Может, подсознательно властной Ашраф нравилась дерзость Керими. Возможно, только в нем она видела мужчину, достойного быть если не наравне, то хотя на подступах к Ее Высочеству. – Не устану повторять, что менять тиранию коммунистов на тиранию капризных шахов так же глупо, как доверять вечной дружбе царских особ.

– Это оскорбление в мой адрес?

– Разве я посмею оскорбить вас, Ваше Высочество? Моя миссия заключается лишь в том, чтобы донести до тебя позицию своей страны, – Керими сделал ударение на последних словах. – Личное я оставлю на потом.

– Предлагаешь сделку?

– Не я, а те, кто меня к тебе послал.

– За один бриллиант? – принцесса готова была презрительно расхохотаться.

– Их будет больше, если Пехлеви поверят в благосклонность своих ближайших соседей. Бриллианты – сущая мелочь по сравнению с будущими совместными проектами между Ираном и СССР.

– Бриллианты и в самом деле мелочь по сравнению с провинцией Азербайджан, на которую вы когда-то наложили лапу, пытаясь отнять ее у нас.

– Ты тоже живешь воспоминаниями прошлого, ханум, – усмехнулся Керими. – Я пришел с гарантией советского правительства.

– В Иране больше никто не верит в гарантии Советского Союза.

– Перед лицом общих противников они обретают вполне реальные очертания. Вы слишком доверяете англичанам и американцам. Они используют вашу страну и самих Пехлеви в очень сложной, тонкой игре. Может наступить момент, когда им будет нужна разменная монета и они пойдут на любые жертвы без зазрения совести. Это в традиции англосаксов – сдать ферзя, чтобы спасти шаха, или скинуть самого шаха для построения новой системы правления в Иране, с новыми правилами игры. Для них не существует постоянных норм и правил. Они сами их пишут и переписывают по ходу, в соответствии со своими интересами. Им нравится проводить эксперименты над Персией. Уподобившись помешанным ученым, они готовят какие-то химические смеси в пробирках и ставят немыслимые опыты, чтобы потом с маниакальным восхищением смотреть на свое творение. В то время как само «творение» постоянно лихорадит и трясет от приготовленных ими препаратов. Они дают надежду, но с легким сердцем ее же отнимают. Это их стиль. Они посадили на трон твоего отца и так же легко его свергли, только потому, что он посмел руководить своей страной по-своему, не считаясь с их мнением. Я не поклонник основателя династии Пехлеви, но считаю, что каждый правитель имеет право проводить политику, отвечающую интересам собственным и своего народа, а не Англии. Не забывай историю, принцесса Ашраф Пехлеви. Она строго наказывает забывчивых.

– Это твои слова, Рустам?

– Более, чем мои слова, принцесса, – это мои мысли. Это то, во что я искренне верю. То, что я испытывал на собственной шкуре на протяжении последних тридцати лет, со дня вынужденной эмиграции в СССР.

– Какой же стиль у вашей страны, агайи Керими? Она никогда не предает своих друзей? – хитро усмехнулась Пехлеви.

– Случалось. Только это было предательство поневоле, когда мы были слабы. Сейчас совсем другой расклад. Надо всегда помнить о нашей общей границе – мы обречены жить вместе. Рано или поздно каждый осознает свои ошибки и просчеты, чтобы впоследствии их не повторять. Советский Союз обещает впредь уважать суверенитет и территориальную целостность Ирана, а также дает гарантии невмешательства во внутренние дела вашей страны.

– Мне трудно в это поверить.

– Я только посредник, который излагает первичные мысли, для тщательных переговоров необходима иная обстановка и иные лица. С ними Пехлеви смогут обсудить все детали будущего сотрудничества. Убеди брата не бояться Советский Союз, и тогда у него возникнет баланс, необходимый для достойного диалога с англосаксами.

– Я не вмешиваюсь в дела Мохаммеда Реза, – сморщилась принцесса. – Даже вполне разумные мысли, исходящие от меня, он отметает сразу.

– Выйди на человека, которого он послушает.

– Все его окружение меня на дух не выносит. Они видят во мне реальную угрозу их благополучия и безопасности, – Ашраф захохотала. – К сожалению, они правы.

– Почему?

– Потому что при первой же возможности я вздернула бы на виселице половину свиты своего братца.

– А Сафарджиану ты веришь? – резко спросил Рустам.

– Тебе и это известно? Отлично, Рустам, ты серьезный мальчик. Только не кажется ли тебе, что завтра Аминулла тоже узнает о том, как Ашраф Пехлеви встречалась с советским дипломатом?..

– Вполне возможно, что они играют на два фронта и я засвечен. Точно так же, как они показывали мне фотографии Аминуллы, они могут разложить мои фотографии перед хозяевами Сафарджиана… Глупо скрывать то, что без лишних напоминаний знает твой собеседник.

– Похоже, тебя это мало беспокоит…

– Я привык. Такова специфика моей работы.

Ашраф встала из-за стола и подошла вплотную к Керими. Она пристально смотрела ему в лицо, словно видела его впервые в жизни или же хотела изучить изменения в чертах лица Рустама, произошедшие за последние несколько лет. После недолгого молчаливого созерцания Ашраф схватила пальцами правой руки щеку Керими, впиваясь в нее острыми ногтями.

– Больно, Рустам?

– Мне уже разбивали голову на улицах Тегерана, – сдерживая стон, ответил Керими.

– Сколько неприятностей пришлось тебе испытать. Потерпи и эту маленькую боль.

«Ничего себе «маленькая боль», – подумал Рустам, чувствуя, как из глаз скоро посыплются искры. Принцесса же продолжала сжимать свои стальные клешни на лице советского дипломата. В этом заключалось коварство Пехлеви. Она хотела оставить на его лице ссадины, которые он должен был скрыть от окружающих хотя бы пару дней. Как он объяснит эти легкомысленные шрамы своим близким?

Она не ограничилась руками. Ослабив захват, она приблизила свои губы к губам Рустама, который надеялся на безболезненный поцелуй, но Ашраф была в своем амплуа и перекусила губы Керими до крови. Он еле сдержался, чтобы не закричать от пронзительной боли. Пришлось оттолкнуть садистическую принцессу от себя, чтобы не оказаться полностью искалеченным, как большинство заключенных тюрем Пехлеви. Рустаму стало жалко мужчин, которых она пытала своими собственными руками. Если ее любовь и симпатия приносят такие мучения, то каков болевой порог, причиненный ее злобой и ненавистью?..

«Это меня надо было наградить орденом, а не эту бешеную пиранью», – подумал Керими, прикладываясь платком к окровавленным губам. Воистину королевский афронт. Так унизить человека могла лишь такая непредсказуемая особа, как Ашраф Пехлеви.

Оба молчали. Говорить больше было не о чем. Все сказано и доведено до сути. Обе стороны выполнили свою миссию до конца. Советский дипломат тяжело дышал, измазав лицо сгустками крови, которая продолжала капать с раненых губ. Принцессе же доставляло удовольствие лицезреть столь жалостливую для Рустама картину, который только и думал о том, как бы ему побыстрее убраться отсюда прочь и не попадаться на глаза ненужных свидетелей. Неплохие будут снимки у мсье Драгунофа. Сколько будет ироничных улыбок, когда проявят фотографии раненого поцелуями принцессы советского агента!

Она облокотилась о край стола, словно ожидала ответной атаки, но, выждав еще несколько минут безмолвной паузы, чуть слышно хохотнула и вышла из гостиной. Она отплатила за наглый тон помощника советского посла на свой садистический манер. Ему лишь оставалось, не попрощавшись, покинуть хищное логово.

Сидя в такси, он благодарил Всевышнего за то, что стояла безлунная, темная ночь, а семья его сестры уже больше недели как вернулась в Иран. Халил Наджаф-заде, к счастью, не выдержал в Париже и трех дней. Иначе как было бы появиться с такими шрамами перед глазами Медины, маленькой Шафиги, Сибель ханум да и самого Халила Наджаф-заде. Рустама бы не поняли, а найти вразумительного объяснения этим ссадинам он не смог бы по понятным причинам.

В Париже у него не было другого надежного места для ночлега. Теперь он сможет отлежаться в одиночестве в доме сестры и залечить раны от «горячих поцелуев» иранской принцессы. После таких визитов неплохо провести сеанс чилдага, подумалось Рустаму. В детстве отец отвел его однажды к одной известной бакинской знахарке, которая снимала страх посредством известного каждому азербайджанцу чилдага. Испытавшего шок или сильный страх вводили в темную комнату. Затем кусками тлеющей ткани, обмотанной на прутья или ветки, знахари слегка касались нервных окончаний человека, перенесшего стресс. Догорающая ткань «ласкала» спину, шею, руки, подмышечные впадины и колена больного. Все это сопровождалось нашептыванием молитвы. Чем-то отдаленно такие сеансы напоминали процедуру иглоукалывания. После чилдага большинство клиентов вновь обретали душевное равновесие и спокойствие, а у некоторых, возможно, путем психологического настроя, исчезали не заживляемые месяцами раны и гнойнички. Керими без раздумий и с удовольствием снова прошел бы эту древнюю процедуру душевного и телесного исцеления, только где в Париже найти знахарку чилдага? Оставалось довольствоваться традиционными методами, а по возможности не встречаться больше с Ашраф Пехлеви.

Но это зависело не только от его желания.

 

Глава 18

– Руки за спину, – скомандовал надзиратель тюремной камеры. – Лицом к стене.

Иранский Меджлис издал указ о помиловании убийцы премьер-министра Али Размара террориста Кахлила Тахмасиби. Перед выходом на свободу он должен был пройти последние тюремные процедуры, после чего – ехать прямиком к действующему премьеру Мохаммеду Мосаддыку.

– Открой рот, – продолжал командовать надзиратель.

Во рту у Тахмасиби лишних предметов не наблюдалось, в карманах и ботинках тоже. Да и зачем они ему сейчас? Начальство тюрьмы могло с чистой совестью выпускать возмутителя спокойствия за пределы своего учреждения. Сердце Кахлила наполнялось радостным ожиданием долгожданной свободы и ощущением своей значимости. Ведь там, на улице, снова скандируют его имя, и даже сам премьер-министр назначил ему встречу. Он, простой плотник, достиг такого почета своим бесстрашием и целеустремленностью. Сейчас он является главным идейным вдохновителем уличных масс, так как глава «Федаинов Ислама» Наваб Сафави еще находился в заключении. То, что Сафави расстреляют через несколько лет, Кахлил, естественно, знать не мог. Однако в своем освобождении он видел нарастающую силу движения, главным героем которого на данном этапе развития иранского общества являлся он. Во всяком случае, так Тахмасиби думал и искренне в это верил. Другие герои думали иначе.

– Ступай, тебя ждут, – буркнул надзиратель, провожая заключенного к выходу.

Толпа сочувствующих Кахлилу и сторонники идеи, которой он служил верой и правдой, заревели от восторга, как только нога их кумира сделала первые шаги на твердой земле свободы. Кроме поклонников молодого плотника, воплотившего в реальность свою давнюю мечту стать неким большим, чем простым тегеранским рабочим, его поджидало несколько правительственных машин. От неистово орущей толпы их отделял кордон полицейских. Крепкие ребята в штатском хладнокровно поджидали Тахмасиби в машинах, чтобы отвести его на встречу с премьер-министром. Надзиратели подвели бывшего арестованного к машине и передали его телохранителям Мосаддыка.

– Кто вы такие? – Кахлил подозрительно смотрел на лица не знакомых ему людей. Он не знал о предстоящей встрече с Мосаддыком.

– Поедешь с нами, – отрезал один из телохранителей.

– Куда?

– Узнаешь. Не бойся, если бы нам нужно было тебя убить, мы нашли бы более изощренный метод, – обидная фраза для убийцы премьер-министра прозвучала из уст другого телохранителя.

– Если бы я был трусом, вы бы меня так не встречали, – усмехнулся Тахмасиби и без дальнейших разговоров уселся на заднее сиденье автомобиля, не забыв помахать на прощанье толпе поклонников, бесперебойно повторяющей его имя.

* * *

Мосаддык, облаченный в свою знаменитую пижаму в полосочку, лежал на излюбленной кровати, листая журналы старых номеров. С грустью он смотрел на американский «Тайм» с собственным изображением на обложке. Удивительно, но факт: журнал «Тайм», датированный 7 января 1952 года, назвал Мохаммеда Мосаддыка Человеком Года. Это было еще в бытность Трумэна президентом Соединенных Штатов, относившегося к иранскому премьеру с должным пиететом и выстраивающего с ним отношения по своему усмотрению. Хотя в глазах некоторых союзников США это никак не вписывалось в систему восприятия мирового порядка. Со следующего года у Америки будет новый президент. Дуайт Эйзенхауэр только что одержал победу на ноябрьских выборах и в январе после традиционной инаугурации вступит в официальную должность главы государства.

Ждать от Айка такого же дружеского расположения, как от предыдущего главы Белого Дома, доктору Моси, вероятно, не стоило. Слишком много его недоброжелателей скопилось по обе стороны океана. Они уж точно сделают все возможное, чтобы убедить новую администрацию поднажать на строптивого восточного старца в пижаме, попортившего крови многим нефтяным дельцам.

Мосаддык лишь просматривал тексты, не читая их, а тем более не вникая суть написанного. Он не мог сосредоточиться, так как мысли его метались в разные стороны, углублялись в далекие туннели мозга, блуждали и возвращались еще более отягощенные проблемами мирового и местного порядка. Трудно расслабиться и отдыхать с такими мыслями. Он понимал, что следующий год будет самым сложным и решающим в его карьере политика. Опасная игра с легко воспламеняющейся нефтью могла сжечь дотла не только его премьерское кресло (вернее будет сказано кровать, так как многие заседания своего кабинета он вел исключительно лежа на кровати), но и его самого как личность и человека. Поэтому, пролистав в очередной раз журнал, премьер-министр смял его и в сердцах бросил в дальний угол комнаты. По левую руку от хозяина спальни стоял табурет с различными травяными настойками, которые любил приготовлять сам Мосаддык. На его взгляд, гомеопатические лекарства собственного изобретения помогали держать кровяное давление и сердечнососудистую систему доктора Моси в относительной стабильности, что позволяло ему выдерживать тяжелые удары судьбы. Он потянулся к мутному зелью и дотронулся до него губами. Видимо, оно было невероятно горьким, так как лицо Мосаддыка исказилось в жуткой гримасе.

– Настоящий яд, – заворчал премьер, услышав стук в дверь спальни. – Что там стряслось?

– Привезли, – вошел секретарь премьера. – Что прикажете с ним делать?

– На наличие оружия проверили? – с тревогой в глазах спросил Мосаддык, хотя вопрос был из категории лишних.

– Конечно.

– Когда войдет, пусть дверь будет постоянно открытой. Юсуфу и Хамзе скажи, чтобы ни на шаг не отступали от двери. От этого мерзавца что угодно можно ожидать. Не хватало, чтобы меня в собственной постели придушил религиозный маньяк.

– Будет сделано, – кивнул секретарь и хотел удалиться, но щелчок пальцами остановил его.

– И еще. Никаких официальных фотографий. Ясно? Сделаете несколько снимков для личного архива, но чтобы он не знал.

Мосаддык откинулся на подушку. У него немного болела голова.

Снова постучались. После разрешения хозяина створки дверей открылись настежь и больше не закрывались на протяжении всей встречи премьер-министра с убийцей своего коллеги генерала Размара. Телохранители доктора заняли свои позиции недалеко от дверного проема.

– Проходи, сынок, проходи, – улыбнулся Мосаддык, вялым жестом подзывая Тахмасиби внутрь. – Прости, что не могу встать. Слегка кружится голова. Как чувствуешь себя на свободе, Кахлил?

– Я всегда прекрасно себя чувствую, агайи Мосаддык, – нагловато ответит гость.

– Это хорошо, когда ты здоров и молод… Но с возрастом приходят болезни и боли. Вот тогда приходится обращаться к лекарствам. Ты пил когда-нибудь лекарства?

– Лекарства? – пожал плечами Тахмасиби. – В тюрьме заставляли пить таблетки, когда поднималась температура. Я больше предпочитаю народную медицину.

– У тебя светлая голова, Кахлил. Я тоже не люблю химию. Надо пользоваться тем, что дал нам Аллах. Ведь в природе все взвешено до мельчайших деталей. Немного настойки чабреца или чертополоха – и ты уже снова полон сил.

Молодого террориста стала раздражать манера заботливого дедушки, который нес бред о пользе лекарственных растений. Зачем его сюда вообще вызвали? Поговорить о травах? Он достоин более серьезного разговора, раз уже появился в спальне премьер-министра!..

– Агайи Мосаддык, я плохо разбираюсь в настойках и очень устал, – со скучающим видом произнес Тахмасиби.

– Ну да, – сморщился Мосаддык, а затем, забыв о «головокружении», присел на край кровати, поглаживая постель костлявой ладонью. – Иди сюда, сынок, сядь рядом. Иди, иди.

– Слово старшего закон.

– Говоришь, что устал, правда? Только ты представить себе не можешь, насколько устал я, – голос премьера стал более суровым. – Выпей эту «мутную жидкость».

Указательный палец хозяина метнулся в сторону небольшой рюмки.

– Я не хочу пить, агайи Мосаддык, – с опаской в голосе сказал Тахмасиби.

– Выпей, прошу тебя. Слово старшего закон, – саркастически улыбался премьер-министр. – Не бойся, никто тебя отравить не желает.

– Я ничего не боюсь, – процедил Кахлил и выпил предлагаемую настойку, после чего еле сдержался, чтобы не вернуть содержимое прямо на постель премьер-министра.

– Это не яд, сынок, но очень горький и полезный препарат. Сам готовил. Полезно при головокружении. Мне приходится испивать эту горькую чащу почти каждый день, после того как я стал главой правительства.

– Не будь меня, вы им бы никогда не стали.

– Смелое замечание… Но очень глупое. Мы исполнители великой воли Всевышнего. Каждому свой гисмет.

– В этом я с вами не спорю, но я не понимаю смысла нашей встречи.

– Дело в том, что когда удача улыбается тебе в лицо, не стоит злоупотреблять ее гостеприимством и любовью. Ты полагаешь, что, убив человека, ты становишься героем?

– Я убил кяфира.

– Ты убил его на подступах к мечети. Какой же кяфир посещает мечеть, Кахлил? – Мосаддык театрально вздохнул. – Ну, это дела минувших лет, а прошлого не вернешь. За прошлое можно раскаиваться или гордиться им. Ты, возможно, гордишься, что смог убить премьер-министра? Так? Ты считаешь, что, издав указ о твоем помиловании, Меджлис возвел тебя к лику святых?

– Я этого не говорил.

– Конечно. Твои жесты говорят за тебя. Ты не человек, ты крылатый конь, витающий над небом Тегерана. Твое имя у всех на устах. Даже лежа у себя в спальне, я слышу, как народ кричит «Кахлил!.. Кахлил!..». Ты великий герой иранского народа. Теперь тебя никто не остановит в достижении своих целей. Верно? А у тебя есть цель? Может, ты хочешь добавить в свой кровавый список имя еще одного премьер-министра? – холодный взгляд Мосаддыка пронзал собеседника, у которого уже пропал дар речи.

– Нет у меня такой цели, – чуть слышно произнес Тахмасиби.

– Ты можешь разговаривать так же громко, как кричат твои поклонники на улицах Тегерана? – премьер-министр показал пальцем на свое ухо.

– У меня нет такой цели, агайи Мосаддык, – чуть громче повторил террорист.

– Я верю тебе, Кахлил. А чтобы ты убедился в искренности моих слов, расскажу тебе одно предание, как старый лис вышел на свою последнюю охоту, – Мосаддык «по-дружески» сжимал плечо собеседника, продолжая смотреть ему в лицо. – Когда у старого лиса ослабли зрение, нюх, пропала быстрота и ловкость, он решил, что настал его смертный час. Только его ум был таким же острым и проницательным, как прежде. Недалеко располагался курятник. Он понял, что это его последний шанс накормиться досыта, и ему не оставалось ничего другого, как отправиться в этот курятник. «Я стар и слаб, – сказал он курам и петухам. – Мне осталось недолго. Разрешите мне пожить в вашем курятнике. Я плохо бегаю, зубы мои потупились, но если появится враг, я смогу предупредить вас об опасности. Это будет моей услугой вам за ваше гостеприимство». Глупые птицы поверили хитрому лису и согласились пустить его в свой курятник. Дальше, Кахлил, если у тебя есть хотя бы доля ума этого старого лиса, ты поймешь и без меня, что случилось первой же ночью.

– Не верю в сказки, – усмехнулся Кахлил.

– Это не сказка, сынок. Это наша жизнь. Хоть у меня здоровье не очень крепкое, но ума побольше, чем у того старого, хитрого лиса. – Мосаддык убрал руку с плеча собеседника.

– Хорошо. Если ты не веришь в сказки, тогда я тебе расскажу реальную историю. Из моей жизни. Это произошло в 1940 году. Стервятники Реза-шаха пришли в мой дом, чтобы арестовать меня. Они сбили меня с ног и связали, как последнего карманника и отправили в Бирджанд. Гнить бы мне там до сих пор, если этот ублюдок не потерял бы свою корону. Он заплатил за свои грехи, но я еще не удовлетворен. В том день, моя дочь, моя Хадидже каталась на своем велосипеде рядом с домом. Она случайно стала свидетелем этой ужасной сцены. Бедняжка видела, как унижают ее отца. Она подумала, что меня сейчас отправят на тот свет. Этот проклятый день отразился на ее психике. Она замкнулась в себе, перестала общаться, потеряла память. Двенадцать лет лучшие врачи пытались излечить ее и вернуть любящим родителям. Тщетно. Кровожадный зверь Реза-шах угробил ее жизнь и мою. Теперь я жажду крови. Я сделаю все возможное, все что в моих силах, чтобы эта проклятая династия испытала все что пришлось испытать нам.

Моссадык замолк. Он смотрел вниз, не замечая страха, который отразился на лице его собеседника. Кахлил теперь четко осознавал мотивацию премьер-министра. Он не уступит. Он действительно почувствовал запах крови. Крови его обессиленного врага. Оставалось только нанести последний, смертельный удар.

– Будешь на моей стороне – никто тебя не тронет. Будешь продолжать играть в героя, угрожающего расправиться со всеми предателями, – разделишь участь многих, кто примерял на себя одежду лидера нации, но по известным причинам не сумевшего претворить это в жизнь. Тебя найдут с перерезанным горлом или пулей в голове в сточной канаве за городом. Как это обычно и бывает. Я сам лично буду оплакивать твою смерть и всенародно поклянусь найти подлых убийц любимца нации. А найти убийц в наше тревожное, неспокойное время намного легче, чем старому лису придушить дюжину курочек в курятнике. Ты понимаешь, о чем я говорю, Кахлил?

– Наваб Сафави даже в тюрьме узнает всю правду о моей смерти, и тогда вам несдобровать.

– Наваб, Наваб? – артистически прикусил указательный палец Мосаддык. – Не тот ли это Наваб Сафави, который переоделся женщиной, но был пойман агентами Пехлеви?

Тахмасиби сохранял угрюмое молчание.

– Да-да, конечно. Другого Сафави я и не припомню. Так вот что я тебе скажу, сынок. Живым из тюрьмы Сафави не выйдет. Рано или поздно его расстреляют. Мы могли бы его помиловать, если бы этот самый Наваб не создал вокруг себя и своих людей ореол мучеников, борющихся против всех в Иране. Это плохо, когда ты видишь во всех врагов своего народа. Он тоже хотел стать героем, но останется в памяти как мужчина, надевший чадру. Какой позор для героя! – Мосаддык сокрушенно покачал головой. – Мне опять стало плохо. Надо бы прилечь.

Премьер-министр принял горизонтальное положение, пока Тахмасиби в состоянии полутранса сидел на краю кровати премьер-министра Ирана.

– Хамза! Юсуф! – крикнул Мосаддык, и в дверном проеме тотчас появились два огромных «шкафа» с угрюмым видом. – Накормите и напоите нашего гостя, а потом проводите его, чтобы восторженная толпа не придушила его в своих радостных объятиях. Кахлил оказался удивительно славным парнем.

Телохранители молча выпроводили террориста из спальни премьер-министра на кухню, где после тюремных харчей он испробовал удивительный плов, приготовленный личным поваром доктора Мосаддыка. Сам же премьер-министр почувствовал, что ему неплохо бы принять настойку ромашки или перечной мяты, которые всегда были под рукой.

– Каков негодяй! – вздохнул Мосаддык, глотнув целительного зелья. Ему стало искренне жаль, что такой умнейший человек как Али Размара, офицер, получивший прекрасное образование во французской военной академии Сен-Сир, достойный премьер-министр пал от руки такого прохвоста как Кахлил Тахмасиби. Однако это были мысли про себя, которые Мохаммед Мосаддык никогда не произносил вслух. В политике есть свои правила игры, которые доктор Мосаддык знал не хуже других.

– Хадидже, Хадидже, – Моссадык шептал имя дочери, пока струйки слез не потекли из его глаз. – Мое прекрасное дитя.