Мехман решил было направиться в прокуратуру, но тут же раздумал. Прибежит Муртузов, начнет извиняться, приставать со своими улыбочками, ужимками. Противно!.. И Мехман, повернув влево, зашагал по улице, ведущей к окраине города. Не доходя до находившегося на этой улице районного отделения милиции, он повстречался с начальником милиции Джабировым. Тот жил неподалеку и направлялся домой.

— Ба, товарищ прокурор! — воскликнул Джабиров. — Вот кстати встреча. Милости прошу ко мне, пообедаем вместе. Только что от жены точные данные получил — обед готов.

— Спасибо, я сыт, — отвечал Мехман. — Не хочется вас задерживать, но я желал бы взглянуть, как содержатся у вас заключенные, посмотреть, кто находится под стражей.

— Пожалуйста, товарищ прокурор. Против государственного надзора возражать не могу. Но только, может, пообедаем лучше, а арестованными займемся завтра с утра? Этим молодчикам ведь все равно торопиться некуда…

— А все-таки лучше сейчас, — настойчиво сказал Мехман. — Вы уж простите, что отрываю вас от отдыха.

— Ну что вы, что вы, — воскликнул Джабиров. — Какой может быть отдых! Служба есть служба. — Джабиров решительно повернул обратно, и они зашагали к отделению милиции, продолжая беседу.

— Так и службу можно понимать по-разному, дорогой товарищ Джабиров, говорил Мехман. — Среди этих, как вы их назвали, молодчиков могут оказаться и честные, ни в чем не повинные люди, жертвы чьего-либо самодурства, произвола, клеветы или наших с вами ошибок. Да вот, далеко за примером ходить не нужно. Познакомился я с делом, колхозного бригадира Саламатова. Честнейший, по моему глубокому убеждению, человек. Вызвал я его к себе на допрос, спрашиваю: — В чем же вы провинились на старости лет? — А он отвечает: «Вины за собой перед своей родной Советской властью не знаю, а об остальном не беспокоюсь. Защитники у меня надежные, не дадут старика в обиду». — Кто же ваши защитники? — спрашиваю. А он отвечает: «Мой честный труд и моя Советская власть!»

— Кстати, — резко прервал свой рассказ Мехман, — вы получили мое постановление об освобождении Саламатова из-под стражи?

— Да, днем ваш посыльный принес. Завтра с утра думал его освободить.

— Завтра? А почему не сегодня?

— Дорогой товарищ Атамогланов, — и Джабиров доверительно взял Мехмана под руку. — Я звонил вам, но не застал. Мне хотелось вас предупредить…

— О чем? — насторожился Мехман.

— Об аресте Саламатова принял постановление райисполком. Сам Кямилов был у них в колхозе, разобрался в этом деле, потом вернулся, продиктовал постановление на двух страницах и скрепил его круглой печатью…

— Знаю, — нетерпеливо перебил Мехман. — Ну и что же?..

— У товарища Кямилова очень крутой характер. И конфликт с ним…

— И вы испугались, что Кямилов…

— Товарищ прокурор!.. — кровь прилила к лицу Джабирова. — Меня упрекать в трусости! Я не о себе беспокоился… Вы новый человек в районе. А Кямилов…

— Ни Кямилову, ни кому другому законов нарушать не дано, — перебил Мехман Джабирова, — а насчет конфликтов, так двух, только двух конфликтов должны мы с вами бояться, товарищ Джабиров, — с советским законом и с собственной совестью!.. Саламатов должен быть освобожден немедленно!

Они подошли к калитке, ведшей во двор, где высилось небольшое одноэтажное строение с узкими окнами, заделанными металлическими решетками.

— Вот наш дом предварительного заключения, заметил Джабиров.

— Что, ремонтировать собираетесь? — спросил Мехман, заметив у стены груду кирпича и бочку с цементным раствором.

— Пробоину в стене заделываю, — ответил Джабиров, указывая на белевшее на стене пятно.

— Пробоину? — удивился Мехман.

— Да. Сидит здесь у нас один кулацкий сынок. Зверь, а не человек, и по обличью зверь, весь шерстью, как мохом, оброс. Много с ним пришлось повозиться, пока мы его поймала Следствие по его делу до вашего приезда было закончено, суда ждет. Знает, что его песенка спета, и вот, разобрал стену, пытался бежать. Не убежит! Стену я собственноручно заделал, вспомнил нашу старую семейную профессию. Отец у меня ведь каменщиком был. И я до двадцатого года у него в подручных ходил, пока на работу в милицию не перешел.

— Вы так давно работаете — в органах?

— Да, с двадцатого, с рядового милиционера начинал. Всяких врагов успел наглядеться, но такого, как этот Аскерханов… Впрочем, вы его сейчас сами увидите, товарищ прокурор.

Они поднялись по ступенькам, вышли в узенький коридор, и надзиратель открыл перед ними дверь в общую камеру.

С нар вскочил юркий подросток и тут же спрятался за спину какого-то человека в синем галифе и сером кургузом пиджачке, с глубоко посаженными бегающими глазками и хрящеватым носом, под которым топорщились черные усики. Стоявший в углу седобородый старик не сдвинулся с места и только низко опустил голову, молчаливо приветствуя вошедших.

— Это наш районный прокурор, — счел необходимым пояснить арестованным Джабиров.

— Товарищ прокурор, — слезливо загнусавил человек в галифе. — За что меня сюда…

— Повремените, гражданин, — сухо перебил его Мехман. — Я еще с вами буду иметь не одну беседу…

Это был снабженец, систематически расхищавший учительские пайки. Разобравшись, по поручению секретаря райкома Вахидова, в этом деле, Мехман счел необходимым в ходе следствия взять этого субъекта под стражу.

Отстранив его жестом в сторону, Мехман подошел к седобородому старику и протянул ему руку:

— Здравствуйте, товарищ Саламатов! И с вами у меня еще предстоит разговор, но не здесь, а у вас на месте, в колхозе. Думаю, что вы и в будущем спуску расхитителям колхозного добра не дадите.

— Не дам, товарищ прокурор. Черное белым не назову. Даже вот это, — он обвел рукой камеру, — меня не заставит…

— Ну, с этим покончено, — сказал Мехман. — Вы свободны. Можете собираться домой.

— Уже, сейчас? — спросил старик, не трогаясь с места, и из глаз его, суровых и спокойных, выкатились вдруг крупные слезы и побежали по морщинистым щекам вниз, к бороде.

Мехман перевел взгляд на Джабирова, а тот обратился к старику:

— Собирай свой узелок и иди. Доброго тебе пути. Агалар, — крикнул он своему помощнику, стоявшему с надзирателем в коридоре у дверей камеры. Сейчас товарищ Саламатов выйдет вместе с тобой. Дашь ему расписаться на постановлении об освобождении.

Мехман дружески кивнул старику, и они с Джабировым вышли. Надзиратель, повинуясь жесту Джабирова, открыл перед ними дверь следующей камеры.

— Здравствуйте, — произнес входя, Мехман.

В ответ послышалось: «Ну?». Человек, странно заросший волосами, — они торчали у него из ушей, подле глаз, оставляя открытыми только нос и узкую полоску лба, — лениво, нехотя приподнялся с нары и тут же опустился обратно.

— Аскерханов, — кратко представил его Джабиров.

— Ты хорошо запомнил мое имя, сын каменщика, ощерился в язвительной усмешке волосатый. — А стены класть тебе больше к лицу, начальник. Потрудился… Пришел посмотреть, не разбираю ли я снова стену! Успокойся, второй раз не побегу. Надоело! Из презрения и ненависти ко всем вам не убегу… Я свое сделал. Будете помнить Аскерханова…

— За что сидите, на что жалуетесь? — кратко спросил Мехман.

— А ты кто?

— Прокурор.

— Я тебе заявлений и жалоб не писал. Я свое дело сделал, а ты делай свое…

— Какое же «дело» сделали вы, Аскерханов?

Волосатый снова скривил свое лицо в злобной усмешке:

— Любопытствуешь? Ну что же, послушай, прокурор! Это было осенью прошлого года, черной осенней ночью… Я превратил ее в день — так ярко горели десять тысяч снопов… Я стоял вон там, на тропинке у Черной скалы, он махнул рукой куда-то в сторону, и глаза его засверкали, как угли, — и смотрел, как горит хлеб, как съедают его красные и зеленые языки огня. И я радовался, веселился и кричал во тьму: «Смотри, мой отец, какой курбан, какую жертву принес тебе сын! Спи спокойно на небе!» А сам в ту же ночь впервые спокойно заснул здесь на земле…

— Радовался, смеялся! — выкрикнул вне себя Мехман. — Сжег хлеб, который выращивали в поте лица своего сотни людей, сжег урожай, которого ждали женщины, старики, дети… и заснул спокойно…

— А они, — волосатый ткнул кулаком в сторону Джабирова, — они ведь тоже спали спокойно, когда у нас, детей Аскерханова, отняли землю, богатство, имущество, доставшиеся нам от предков. Но я не плакал, не клянчил милости… Я ждал и считал дни. Вот окончилась жатва, и люди вязали на полях снопы, на моих собственных полях! Я ждал. Вот свезли снопы, уложили в скирды, заметали сено в стога. И тогда я решил — время!

— И ни один человек не преградил ему дорогу, — повернулся Мехман к Джабирову, — никто не охранял урожая?..

Волосатый не дал ответить Джабирову.

— Охрана? Была охрана. Он позаботился, сын каменщика. У меня тоже были люди. Но нет, я поклялся памятью отца, что все сделаю своими руками… Я расколол задремавшему охраннику череп прикладом винтовки и закрыл ему навеки рот землей, землей моего отца… А затем — запылал хлеб, и мы ушли в горы. Он погнался за нами, этот сын каменщика, и уложил двух моих лучших людей… Но ничего, я сквитал этот счет…

— Троих наших ребят убили эти бешеные волки. Полгода гонялись мы за ними по горным тропинкам и скалам. Взяли!..

— Не всех! — усмехнулся волосатый. — Я ненавижу ваши колхозы, все ваше племя, пощады у вас не прошу и не жду. Я разговаривал с тобой огнем и оружием, сын каменщика. Я слишком ненавидел вас всех, чтобы таиться и ждать. Но есть еще люди, наши люди, они терпеливей, чем Аскерханов. У них — сладкие языки, гибкие спины, они живут среди вас и тоже вас ненавидят — Они еще посмеются над тобой, сын каменщика, они припомнят тебе Аскерхана.

— Врагам пощады не будет, — сказал. Мехман. — Найдем! Всех найдем, в каких бы закоулках ни прятались эти гнусные черви, что хотят пожирать плоды, взращенные народом. Народ найдет… народ!

И было в этом слове, повторенном дважды, столько могучей, неотвратимой силы, что волосатый скрипнул зубами, сжался и сник, как высохший бурьян на ветру.