В ярком свете ламп струились и переливались складки бархата. Просторная сцена утопала в цветах.

Актовый зал был празднично разукрашен. Около пятисот принаряженных, аккуратно причесанных студентов, студенток и преподавателей собрались здесь… На выпускной вечер пришли и родственники, и знакомые. И, конечно, тетя Зулейхи, секретарша, с сестрой и племянницей находились среди самых почетных гостей в первом ряду.

Зулейха не сводила глаз с Мехмана, сидевшего на сцене в президиуме.

И опять, как и пять лет назад, профессор Меликзаде, заканчивая свое выступление, назвал имена выпускников, сдавших экзамены на отлично. Тут же в торжественной обстановке он вручил им дипломы. Первый диплом, который Меликзаде достал из папки, принадлежал Мехману.

— Все пять лет этот студент учился только на отлично, — заметил декан и приветливо помахал рукой. — Мехман. Прошу вас подойти.

Раздались дружные аплодисменты. Мехман неловко протиснулся между тесно поставленными стульями, вышел вперед и взял свой диплом. Профессор обнял Мехмана, потом крепко пожал ему руку.

Снова в зале вспыхнули аплодисменты. И дольше всех хлопала в ладоши Зулейха. Опомнившись, она оглянулась и увидела, что аплодирует одна. Девушка смутилась и низко наклонила голову.

Мехман уже вернулся на свое место, В этот момент он с болью в сердце вспомнил свою старую учительницу, гроб которой четыре месяца назад он вместе с товарищами нес на своих плечах. Как будто седая Мелике-ханум была здесь, на этом торжестве, как будто она опять с материнской лаской разговаривала с Мехманом, наставляла его: «Сын мой, помни, чистая совесть… незапятнанное сердце…» Мехман посмотрел в зал, ему очень хотелось увидеть в этом многолюдном зале свою мать. Но Хатун не пришла, хоть он и пригласил ее. Постеснялась.

Взгляд Мехмана остановился на секретарше, скользнул по Зулейхе. Какая она эффектная сегодня. Ее красное платье пламенеет, как букет роз.

Задумчивый Мехман спустился в зал. Официальная часть закончилась. Начался концерт. В антракте секретарша подошла к Мехману, познакомила его со своей сестрой Шехла-ханум.

— Это мать нашей Зулейхи, дорогой Мехман, — сказала она многозначительно.

Полная женщина средних лет, казалось, вся сверкала — черный блестящий шелк платья, черные блестящие огненные глаза, чуть навыкате, с длинными подкрашенными ресницами.

— Поздравляю вас, Мехман, — сказала она с улыбкой. — Я от души рада вашему успеху. Я пришла сюда сегодня только ради вас…

Секретарша не отпустила Мехмана, усадила его между собой и Зулейхой, и так до конца они все вместе слушали концерт.

Мехмана страшно тяготило, что они расположились здесь на глазах у всех, все вместе, как одна семья, — притихшая Зулейха, тетка, которая так фамильярно обращается с ним — то берет у него из рук программу, то теребит его за рукав, то угощает конфеткой. И мать Зулейхи, с ее покровительственной, все понимающей улыбкой…

Но как уйти, не оскорбив девушку? Она-то ведь ни в чем не виновата… И Мехман сидел и терзался.

Концерт окончился, и Мехман облегченно вздохнул. Публика двинулась к выходу, Мехман хотел попрощаться и уйти, но в такой тесноте нельзя было протолкаться вперед, и он пошел вместе с женщинами. Так они вышли на улицу. Тетя-секретарша болтала без умолку, не давая никому и слова сказать. Дойдя до угла, она свернула к себе домой, даже не сомневаясь, что молодой человек проводит сестру с дочерью. Шехла-ханум, Зулейха и Мехман шли молча, только изредка перебрасываясь короткими замечаниями. Шехла-ханум, много видавшая на своем веку, следила за каждым словом и движением Мехмана. Его тяжелое и сдержанное молчание, вызванное не робостью, а какими-то другими чувствами, выражение какой-то внутренней гордости на лице не ускользнули от ее внимания. Но пожилая женщина только самонадеянно усмехнулась. Как только они подошли к дому Шехла-ханум, Мехман остановился.

— Ну, я пойду, — сказал он. — Спокойной ночи…

— Неужели вы так рано захотели спать? — удивленно спросила Шехла-ханум.

— Нет, но я… я пойду…

Шехла-ханум засмеялась и взяла Мехмана за руку.

— До сих пор, молодой человек, вы останавливались у этого подъезда, а теперь я открываю вам дорогу выше, — решительным тоном сказала она. — И потом, я хочу угостить вас сладостями, которые я приготовила в честь успешного окончания вами института… Вас ожидает еще плов с шафраном…

— Спасибо большое, но мама одна дома, и она ждет меня.

Зулейха посмотрела на свои золотые часики, усыпанные драгоценными камнями.

— Даже детям еще рано ложиться спать, — сказала она и с нежной веселостью взглянула на Мехмана: — Куда вы так торопитесь?

— На самом деле, слишком рано еще ложиться спать, — сказала Шехла-ханум и, подхватив Мехмана за руку, потянула его наверх. Они поднялись по каменной лестнице на второй этаж. Шехла-хаиум позвонила, домработница открыла дверь, они вошли. Мехмана попросили сесть, он сел и, озираясь по сторонам, смущенно оглядывал роскошные ковры, вазы, вышивки, безделушки. Шехла-ханум сама заварила чай, налила в стаканы, расставила их на блестящем подносе и подала к столу, покрытому белоснежной скатертью. С шумом и грохотом она раскрыла дверцы буфета, перебрала банки, полные разных варений, наконец, остановила свой выбор на пяти сортах. Потом она обратила внимание гостя на печенье шекер-бура, липкое от масла и сахара, ресхваливая себя и свое искусство. Шехла-ханум говорила и громко хохотала. Стараясь подзадорить Зулейху и Мехмана, она стала высказывать свои суждения о молодежи.

— Молодость — это золотая пора, услада жизни. Но она проходит. И жизнь становится кислой, как зеленая алыча. — Шехла-ханум высоко подняла крашеные брови. — Покойный отец Зулейхи был таким вот, как вы, молодым человеком, когда я с ним познакомилась. Каждое мгновение в те дни можно приравнять не только к месяцу, но даже к целому году счастливой жизни… — Шехла-ханум явно кокетничала, щурилась и поправляла волосы, стараясь показать розовый маникюр на толстых пальцах. — Однажды он, бедный, опоздал на свидание. Мне чуть не стало дурно от волнения. Я была такая чувствительная. Когда он пришел, я отвернулась от него, обиделась. А он достал из кармана эти часы, надел на мое запястье. — Шехла-ханум указала на драгоценные часы, сверкавшие на руке дочери. — Он сказал: «Вот причина моего опоздания. Ты не должна обижаться». Я была не согласна с этим. Я сказала: это правда, что большинство женщин можно купить за золото, но я даже за сотни кусков этого желтого металла не отдам свою свободу. Властвовать буду я, а не золото… Хотя, конечно, это были очень дорогие часы…

— Мама не может не напомнить, что это ее часы, — сказала недовольно Зулейха. — Это совсем неуместно…..

— Нет, я не о том. Даже речи быть не может: часы твои! Для чего они мне на старости лет?.. Подарок отца, конечно, должен быть передан дочери. На память.

— Ничего подобного. Память о первой любви — неприкосновенна, — сказала Зулейха и вдруг решительна сняла с руки часы. — Ничего, придет время и мы наденем свои… желанные…

При этих словах Зулейха исподлобья посмотрела ка Мехмана. Мехман в замешательстве стал накладывать себе в розетку кизиловое варенье. Янтарная ягодка упала на скатерть. Шехла-ханум окинула критическим взглядом покрасневшего Мехмана и помогла ему поднять упавшую ягоду. Словно стараясь убрать все преграды, все препоны, отделявшие Мехмана и Зулейху друг от друга, она перешла — в открытую атаку:

— Сколько лет уже ваше имя не сходит с уст нашей Зулейхи. В этом доме мы постоянно слышим: «Мехман, Мехман! Он такой интересный, такой умный…». Она меня силой потащила на ваш вечер. Правда, и сестра моя не устает вас хвалить, — она тоже твердила: пойдем, пойдем, убедишься сама. И я вижу, что стоило пойти на вечер ради вас. Такой молодой и такой способный! Не удивляйтесь, что я говорю вам это в глаза, — у нас особые, открытые сердца, — такими уж мы созданы… Что на уме, то и на языке. В этом отношении Зулейха — моя копия, она вся пошла в маму… Вообще, в нашем роду девушки все смелые, мужественные. Честное слово, пусть это вам не покажется смешным, я сама сосватала себе моего бедного Мамая. — Шехла-ханум повернулась и показала на портрет толстого мужчины с закрученными усами, с черным бантиком вместо галстука, в коричневой папахе на голове — Это папа Зулейхи — Мамай. Он был такой молчаливый. Но потом. Потом он так полюбил, стал таким чутким, что, выезжая по своим торговым делам в другие города, без конца подавал телеграммы, тревожился обо мне. Вечно стучались к нам почтальоны, звонили, покоя не было. Стоило мне хоть раз не ответить ему, как он дважды подряд телеграфировал: «Беспокоюсь». Даже не верилось, что этому самому человеку мне пришлось первой объясниться в любви. Таковы наши сердца! И мама моя была тоже такая. Она тоже жила сердцем, а не умом. Скажем откровенно: все женщины из моей семьи были пленницами своей любви, своих чувств… То есть наши руки уж ни за что не отпустят то, что нам по душе…

— Мама!.. Мама!..

— Это истина, дочурка, и не стоит этого скрывать… И все же кое-кто меня превзошел… Не я, а кто-то другой бросил книги и тетради. Не я ревела: «Мама, ничего не лезет в голову». Не у меня были истерики и сердцебиение, не ко мне приходили врач за врачом…

— Мама! Что ты…..

— А я все скажу, пусть наш молчаливый Мехман все знает…

— Он все равно не поверит. Он считает, что это слишком сложно…

— Сложно или не сложно — это меня мало интересует. Мне надоели твои печальные песни. Сколько лет можно страдать…

В страшном, действительно, сложном положении очутился Мехман. Зачем он пришел сюда? Разве он не мог решительно отказаться и не подниматься наверх? Чем он связан, что, какая сила привела его сюда? Почему он не может встать, повернуться я раз навсегда покинуть этот дом, уйти. Ведь каждая минута, проведенная здесь, причиняет ему душевную боль. «Что ты за слабохарактерный, нерешительный человек?» — мысленно упрекнул он себя в, не допив свой чай, резко отодвинул стакан, Жалобно звякнула ложечка.

— Ну, мне пора, — сказал он. — Я пойду…

— Нет, я ни за что не соглашусь! — весело сказала Шехла-ханум, как будто не замечая, что Мехман уклоняется от поднятого ею разговора и ничем не показывает, как он относится к влюбленной в него Зулейхе: — Я уже сказала, что мы будем пировать в честь окончания вами института. Это, — она кивнула на чай и печенье, — как говорится на вашем новом языке, всего лишь маленькое предисловие. Увер… — она чуть запнулась, — …тюра.

— Спасибо, но я и так доставил вам столько труда… вот печенье сами пекли… Мне просто неловко больше вас утруждать…

— Всякая мать охотно трудится ради своего сына.

— Разрешите мне, Шехла-ханум, уйти. Прошу вас…

— Нет, вы останетесь! — Шехла-ханум смело взяла гостя за руку. Останетесь во что бы то ни стало. Моя откровенные разговоры не должны пугать вас… Я просто излила свою душу. А рано или поздно это все равно раскрылось бы, моя вина или заслуга лишь в том, что я ускорила это дело. Но я откровенный человек — вместо того чтобы долго бормотать «мс-мс», я сразу сказала «Мустафа».

— Я очень благодарен вам. Но моя мать до утра будет стоять у двери, ждать меня. Она не сомкнет глаз…

— Пусть ваша мама раз навсегда поймет, что ей уже нечего ждать сына. Сын — взрослый мужчина…

Зулейху сильно встревожило настойчивое желание Мехмана уйти. Она боялась, что слишком откровенная болтовня Шехла-ханум может навсегда разлучить их. Девушка подняла на Мехмана полные слез глаза:

— А ведь вы говорили, что матери беспокоятся только о дочерях…

— Матери безразлично — сын или дочь, она одинаково беспокоится.

Шехла-ханум подтвердила:

— Это верно. Сердце матери болит за всех…

— Спасибо за внимание. Извините. Но я пошел…

Шехла-ханум открыла дверь в соседнюю комнату, щелкнула выключателем. Зажглась люстра и ярко осветила нарядную комнату с широкой тахтой.

— Вот здесь вы будете ночевать. Вам будет очень удобно.

— Но я никогда не спал в чужом доме.

— Надо быть самостоятельнее, пора вам уже вырваться из-под материнской опеки.

— Разрешите мне лучше уйти.

— Я не разрешаю вам никуда уходить, — вдруг сердито сказала Зулейха и, зардевшись, повисла на руке Мехмана. — Там, где приказывает девушка, кавалер молчит…

— Не стесняйтесь меня, Мехман, — сказала Шехла-ханум, приходя на помощь дочери. — Не таитесь от меня. Я ведь и сама любила когда-то… — И Шехла-ханум уже принесла подушки и стала приготовлять постель.

— Как приятно думать, что под нашим кровом проведет ночь молодой человек… До сих пор у меня была дочь, теперь я буду думать, что у меня есть и сын…

Зулейха вмешалась:

— Но его ждет мама… Он не может побыть с нами…

В голосе девушки звучало страдание. И она на самом деле страдала. Вытирая слезы, Зулейха думала: «Так много подруги говорили о нас, так они крепко связали мое имя с Мехманом. Они засмеют меня». Волнение все сильнее охватывало Зулейху, и она не хотела, не могла повернуть с дороги. Будь, что будет!.. Все равно… Она не могла не считаться с тем, что обычно парни стараются отличиться, показать себя с наилучшей стороны, проявить свои таланты, а девушки выжидают, берегут свою честь. Ведь с самого начала их знакомства, еще в школе, она поступала вопреки всем обычаям, не сдерживала себя. Оиа вся отдалась бурному чувству. Сколько лет мучается она, уязвленная его холодностью. Что же будет с ней, если Мехман вырвется, уйдет навсегда? Она не переживет этого. А что если Мехман соединит свою жизнь с другой девушкой?.. Мысли путались в голове Зулейхи… Значит, все оборачивается вот как, все разрушается?!

Она отвернулась к стене, плечи ее вздрагивали.

В комнате стояла напряженная тишина. Слезы девушки трогали Мехмана, возбуждали в нем жалость и еще что-то неясное, похожее на нежность. Но Шехла-ханум? Ведь он никогда не сможет примириться с развязностью этой элегантной дамы в крепдешиновом платье… А как решит Зулейха, если ей придется выбирать между Мехманом и Шехла-ханум?

Все эти противоречивые вопросы сейчас путались в голове Мехмана…

А время, между тем, шло. Было уже около двух часов ночи. Мехман не стал больше противиться. Он прошел в соседнюю комнату, разделся, лег на мягкую постель. Непонятное волнение терзало его, ему казалось, что от белой постели пышет обжигающим пламенем.

— Можно к вам? — услышал он тихий голосок.

Мехман съежился под одеялом. Вошла Зулейха.

— Вы еще не спите, Мехман?

— Нет.

Зулейха зажгла свет и невесело улыбнулась.

— Мне тоже не спится. И я решила заняться самообразованием. Вот, читаю Физули…

— А вы хорошо знаете его стихи?

— Как будто неплохо.

— Тогда слушайте, — сказала Зулейха и, раскрыв книгу, с дрожью в голосе прочла:

Девушка встряхнула головой, как бы отгоняя от себя очарование поэзии, оторвала взгляд от книги, спросила чуть насмешливо:

— Не привлечет ли уголовный кодекс бедного Физули к ответственности за такое стихотворение?

— Наша юрисдикция против всякого насилия и всякой несправедливости.

— А разве несправедливость не относительное понятие? — сказала Зулейха и, не выпуская книги из рук, села в мягкое кресло. Лицо ее приняло капризное, заносчивое выражение.

— С чьей же это точки зрения?

— С чьей? Допустим, один преследует, а другой убегает, ну, и оба зовут на помощь аллаха. Кто же прав и кто нет?

— Надо раньше всего выяснить причину — почему убегали, почему преследовали? А потом уже определить, кто прав и кто неправ.

— А если причина очень сложная, тайная?

— Нет на свете такого явлении, которое невозможно было бы объяснить и понять.

— Объяснить? Чем? При помощи юридической науки? Или философии?

— Конечно, и юридическая наука, и философия могут помочь.

— А Физули?

— И Физули может научить пониманию жизни.

— А по какой статье уголовного кодекса привлекается к ответственности человек, игнорирующий кодекс любви Физули?

Мехман уклонился от прямого ответа на вопрос:

— Я оказал уже, что закон должен одинаково беспристрастно относиться и к одной, и к другой стороне.

— А если одна сторона, к несчастью своему, живое пламя, а другая, на свое счастье, холодна, как лед?

— Ваша философия слишком заумна.

— Да? Философия, старея, становится мудрее, но человек, старея, лишь приближается к смерти.

— В ваши годы слишком рано говорить о смерти.

— Не считаете ли вы, что для того, чья книга о любви брошена нераскрытой, смерть — лучший выход?

— Я серьезно наказывал бы людей, покушающихся на свою жизнь.

— А тех, кто толкает к этому?

— Они тоже заслуживают наказания.

Из столовой раздался голос Шехла-ханум:

— Зулейха, иди сюда, пусть мальчик спит. Да и мне спать хочется…

Зулейха шепнула Мехману:

— И без того человек больше спит, чем бодрствует. Горе тому, кто живет в полусне. Не так ли, Мехман?

Он не ответил. Девушка снова опросила:

— Предусмотрена ли юридической наукой такая статья?

— Юридическая наука занимается более серьезными вопросами!

— Может ли быть более серьезный вопрос, чем вопрос о жизни?

— Послушай, Зулейха, иди сюда, дай гостю уснуть, — уже более настойчиво позвала Шехла-ханум.

— Мама, пусть студент-отличник сдаст еще один экзамен, — крикнула Зулейха.

«Но ты же ведь не экзаменационная комиссия!» — ответила мать.

Девушка нервничала. В голосе ее дрожали слезы.

— Нет, я — комиссия, — настойчиво твердила она. — Комиссия… Но кодекс, которым я руководствуюсь, — лирика Физули. Пусть Мехман выдержит последнее испытание…

Шехла-ханум вошла и, взяв Зулеиху за руку, вывела за дверь.

— Дашь ли ты, наконец, спать мальчику?

Через неплотно закрытую дверь Мехман услышал, как Зулейха разрыдалась.

— Почему ты не даешь мне уколоть его побольнее?.. Его ничем не проймешь… О, как я несчастна!

Шехла-ханум сердито проговорила:

— Подумать только: дочь Шехла-ханум, красавица, одетая по последней моде, сходит с ума по мальчишке с каменным сердцем! Ты еще пожалеешь о своем выборе…

До самого утра Мехман ворочался в постели. Едва забрезжил свет, как он встал, оделся и на цыпочках вышел. Солнце подымалось над морем, и золотые его лучи озаряли город. Мехман шел быстро и, наконец, добрался до своего тупика. Вот и дом. Сердце его больно сжалось. Мать, всю ночь ожидавшая сына, вздремнула у порога, положив седую голову на колени. Лицо у нее было бледное-бледное…