ГЛАВА ПЕРВАЯ

После долгого утомительного странствования по извилистой горной дороге, которую вернее было бы назвать ухабистой тропою, запыленный, обшарпанный автобус, несколько раз подряд чихнув мотором, остановился на площади маленького районного городка.

Дверца распахнулась, и пассажиры, кто с узлами, кто с чемоданами в руках, высыпали наружу.

Высокая, стройная голубоглазая девушка с двумя длинными шелковистыми косами вышла последней и в растерянности опустила новенький, блещущий лаком чемодан на камни.

Трое мужчин, направлявшихся привычной дорожкой в чайхану, с изумлением переглянулись, увидев приезжую, и, не сговариваясь, как по команде, быстрыми шагами пошли к автобусу.

Девушка окинула их настороженным взглядом и, заторопившись, спросила шофера:

— Где здесь здравотдел?

Тот и рта не успел открыть, как друзья в один голос воскликнули:

— Здравотдел?!

И незнакомка в смущении потупилась — до того восторженно пялили на нее глаза парни.

Худакерем Мешинов толкнул локтем в бок телефониста Аскера, наклонился и шепнул ему на ухо:

— Сачлы! — И добавил: — Как хороша!

Вскинув крылатые ресницы, Аскер тоже залюбовался красавицей:

— Клянусь твоей жизнью, она запала мне в сердце!

И, не дождавшись согласия, подхватил чемодан, шагнул:

— Пойдем, пойдем, баджи! Приезжая окончательно растерялась.

— Нет, нет, ради бога, не нужно! Чемодан такой тяжелый! Лучше позовите, пожалуйста, амбала.

Аскер самонадеянно усмехнулся, заглянул ей в глаза:

— Тяжелый? Пушинка! Да я и вас в придачу унесу. Волей-неволей девушке пришлось пойти за ним. Ступала она по угловатым камням мостовой как-то неуверенно, чересчур осторожно.

Мешинов, разочарованно прищелкнув языком, обернулся к стоявшему неподалеку Алияру.

— Пожалуй, дорогой товарищ следователь, этот услужливый телефонист может надеяться на успех!

Раздраженно прикусив мундштук папироски, Алияр презрительно процедил:

— Еще чего? Где уж ему! Такая красотка бровью, не поведет на захудалого телефониста!

Председатель райисполкома Гашем Субханвердизаде, стоя у письменного стола, рассеянно перелистывал только что принесенные секретарем бумаги.

— Завтра, завтра, — сказал он, хмурясь. Секретарь замялся.

— Но, товарищ председатель, эти дела у нас уже давно валяются!..

Тусклые, как бы выцветшие глаза его смотрели жалобно, умоляюще; он и перечить начальнику опасался, и на разбросанные по столу бумаги посматривал с сожалением.

— Я что сказал?! Завтра! И Субханвердизаде пренебрежительно отмахнулся от секретаря, указал пальцем на дверь.

Тот, горестно вздыхая, собрал папки, ворох заявлений, просьб, циркуляров и на цыпочках удалился.

Плотно сплетя руки на груди, Субханвердизаде прошелся по просторному кабинету. Когда на глаза ему попадал яркий свет лампы, висевшей под крашенным зеленой краской потолком, Гашем болезненно щурился. Затем он подошел к массивному металлическому сейфу, стоявшему в углу, вынул связку забренчавших ключей; замок щелкнул, дверца со скрипом открылась. Из верхнего отделения Субханвердизаде достал две разбухшие папки, привычно взвесил их на руке.

— Тоже мне типчик!.. Сын контрреволюционного элемента! И сам подозрительный элемент!.. Как жизнь дива заключена в синей склянке, так и твое благополучие припрятано в этих папках. Ты — мой! Со всеми потрохами в моих руках!

И, весьма довольный собою, тихонько присвистнул.

Бережно уложив папки обратно в сейф, Субханвердизаде захлопнул дверцу. Звякнул замок. Дернув — ручку и убедившись, что все в порядке, он так же аккуратно спрятал ключи и, насвистывая, взял телефонную трубку:

— Столовая! Порцию кебаба! Да, на квартиру! Говорил он твердо, внушительно, с басовыми раскатами… Надев серую шинель, нахлобучив на голову желтую коверкотовую фуражку, председатель вышел из кабинета.

Дойти до дома было ему минутным делом — пересек улицу, толкнул калитку. Вода, невидимая в темноте, журчала, струясь по узкому арыку. Пахло влажной землею с только что политых грядок. Окинув рассеянным взглядом огород — и садик, Субханвердизаде негромко позвал:

— Кеса! Кеса!

Никто не отозвался. Дом стоял одинокий, молчаливый. Пожав плечами, председатель вошел через террасу в комнату, разделся- швырнул шинель на диван, полистал стоя книги, разбросанные по письменному столу.

Вскоре осторожно постучали в дверь.

В комнату, почтительно согнувшись, вошел председатель райпотребсоюза Бесират Нейматуллаев. Улыбался он по обычному сладенько, показывая крупные прокуренные зубы.

— Товарищ Гашем, разрешите ей войти?.

— Кому? — Субханвердизаде неизвестно для чего сделал вид, что не понял Нейматуллаева.

— Ей, Матан, товарищ Гашем. Нашей официантке.

— А-а-а… Прошу пожаловать, Матан-ханум.

Матан была статной, пышнотелой, с густыми вьющимися каштановыми волосами; круглый, прикрытый салфеткой поднос, она прочно держала сильными руками.

При ее появлении на лице Субханвердизаде появилось суровое выражение.

Официантке было разрешено лишь донести поднос до обеденного стола в соседней комнате — расставлял судки, кастрюли со всевозможными яствами сам Нейматуллаев. Улыбка, полная преданности, так и порхала по его лицу. Две бутылки коньяку, вытащенные им из брючных карманов, были торжественно поставлены в самом центре стола.

— Не будет ли еще каких-либо приказаний? Я пошлю Матан, мигом слетает!

Субханвердизаде продолжал хмуриться.

— Это ты о чем, Бесират?

— Все, что только пожелает Гашем-гага, будет принесено незамедлительно! — И Нейматуллаев поклонился.

— А-а-а… Нет, спасибо. Сколько с меня? — Председатель зашарил по карманам.

— Помилуйте! — Бесират в смущении развел руками. — Валлах, да мы в вечном долгу перед таким эмиром! — Он подобострастно осклабился.

— Ладно, ладно, в таком случае завтра рассчитаюсь. Нейматуллаев сделал знак девушке, и оба они поспешно удалились, непрерывно оборачиваясь и отвешивая поклоны.

Высокие окна были изнутри закрыты ставнями. Сгустившееся в просторном доме молчание душило Субханвердизаде. Даже маятник стенных часов застыл в неподвижности. Тусклый свет лампы бросал слабые отблески на зеленоватые обои. Сегодня все раздражало Гашема. Заметив серый слой пыли на спинках стульев, он глубоко вздохнул, одну за другой расстегнул пуговицы гимнастерки, снял широкий кожаный пояс.

Даже аромат свежего сочного шашлыка, ударивший в нос, едва он приподнял крышку, не утешил его, как в былые вечера. Обмакнув кусочек дымящегося мяса, в наршараб, он положил его в рот, пососал, пожевал… Тоска не проходила — сердце будто в тиски зажало.

Из старенького потертого шкафа достал две рюмки, наполнил их коньяком янтарная капелька скатилась по стеклу, упала на скатерть.

— За твое здоровье, детка Сачлы! — сказал Субханвердизаде, сдвигая рюмки, чокаясь, и ему показалось, что длиннокосая голубоглазая девушка, от смущения не зная, куда глаза девать, приняла рюмку, пригубила. От стыда она опустила голову, а взволнованный Субханвердизаде продолжал растроганно:

— Я так счастлив, что ты здесь, со мною.

И опрокинул рюмку: тотчас горячая волна залила грудь, затуманила глаза.

Но предназначенная девушке рюмка со светло-желтым хмельным напитком оставалась нетронутой.

«Как бы вызвать ее сейчас сюда?» — подумал Субханвердизаде и бросил нетерпеливый взгляд на телефонную трубку, но не поднялся, а трясущейся рукою наклонил бутылку над своей рюмкой.

Он опорожнял рюмку за рюмкой, с жадностью разрывал мелкими выщербленными зубами куски шашлыка и бормотал со все возраставшей страстью:

— Смотри, Сачлы-джан, обижусь, крепко обижусь, если не выпьешь за нашу… дружбу, за любовь!

Обычно на людях Субханвердизаде вел себя осторожно, и не только случайные знакомые, но даже закадычные приятели единодушно клялись, что председатель райисполкома трезвенник. Свой авторитет он оберегал, как зеницу ока, и в гостях и на различных заседаниях не рисковал выступать с пространными речами, а отмалчивался. Если ж приходилось вставить словечко в беседу, то говорил он не спеша, рассудительно, степенно. К выступлениям на многолюдных собраниях Гашем готовился заранее, заучивал речь наизусть, и зачастую ему удавалось сорвать шумные рукоплескания.

В таких случаях редактор районной газеты, вдохновенно покачивая лохматой головою, шептал:

— Золотые словеса! Перлы и алмазы! Это выступление войдет в историю не только района, но и всей республики!

И записывал речь слово в слово, а через день она появлялась на видном месте в очередном номере.

Напивался Субханвердизаде дома, в полнейшем одиночестве, закрыв двери, задвинув засовы. И сегодня он был пьян: перед глазами плясали багровые круги, в висках постреливало… Лишь опорожнив вторую бутылку, он, размякнув, откинулся на спинку стула и тут-то заметил, что уготованная Сачлы рюмка с коньяком как стояла, так и стоит полной, да еще злорадно подмигивает ему хрустальным глазком.

— Эх, Сачлы-ханум! В честь же твоего приезда в наш маленький городок! — с укоризной сказал Гашем, еле ворочая языком. — Добро пожаловать в наше захолустье, покоящееся в объятиях гор!..

Пошатываясь, он добрался до шкафа, поставил налитую для Сачлы рюмку на верхнюю полку.

— Нет, нет, очаровательная, богоподобная ханум, это тебе, тебе, единственная, — лепетал Гашем, сладенько хихикая. — Если аллах сохранит меня, то ты войдешь в мой дом и своей белоснежной ручкой поднимешь эту рюмку!

Собравшись с силами, он дошел, цепляясь то за стулья, то за стены, до двери, отомкнул ее, очутился на террасе.

Была глухая ночь, огни в низеньких домиках погасли, опустели улицы, лишь короткие свистки сторожей сверлили тишину да изредка лаяли собаки.

В горах что-то потрескивало, гудело, — может, обрушилась в ущелье лавина, а может, крепчал скатившийся с вершины ветер. Сырая земля в саду пахла одуряюще, щекотала ноздри. Вершины темных деревьев раскачивались, шумели монотонно, навевали дремоту. Где-то на крыше гремел полуоторванный лист железа.

«Захворать, что ли? — подумал Гашем. — Захворать и вызвать ее сюда!.. Обязана прийти. По долгу службы».

Порыв холодного ветра заледенил его губы, толчками бьющееся сердце.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Треск и гул телефонного коммутатора со множеством красных, хаотически перекрещивающихся шнуров постепенно затих. Аскер уселся поудобнее в скрипучем, с продранной подушкой кресле, найденном им в сарае, зевнул с завыванием и решил от скуки позвонить приятелю — следователю районной прокуратуры Алияру, поднять его с мягкой постели: ишь счастливчик, нежится, поди, под теплым одеялом…

С минуту не отвечали, наконец в трубке заклокотало и послышался недовольный, хриплый от сна голос:

— Ну, чего там еще?

— Это я, я, — весело сказал Аскер, давясь от смеха. — Не узнаешь, что ли? Ну, конечно, я, Аскер, Тель-Аскер. Кажись, выстрел попал в джейрана, — уважаемый товарищ следователь? «Раненый джейран, о прекрасный джейран…», — замурлыкал он модную песенку, не обращая внимания на сердитую воркотню Алияра. — Завтра опять иду на перевязку в больницу. Ну, ну… Клянусь твоей жизнью, я согласен пролежать целый год пластом на койке, лишь бы Сачлы ухаживала за мной! Э, смерти не боюсь, только бы видеть в последнюю минуту ее добрые глаза!

Но Алияру не захотелось в четыре часа утра слушать такую болтовню, и он швырнул трубку.

Подумав, Тель-Аскер понял, что насчет смерти он действительно хватил через край. Однако он не испытывал угрызений совести, вынул из кармана круглое зеркальце, аккуратно зачесал назад густые кудрявые волосы, послюнявив палец, пригладил серповидные темные брови. «Вот мужественный азербайджанский юноша!» — сказал он, с удовольствием рассматривая свое отражение в зеркале.

За деревянной перегородкой тут же в здании телефонной станции находилась комната Аскера. Там стояли сколоченный из сосновых досок топчан, стул, маленький столик, заляпанный чернильными пятнами. Стены и потолок были оклеены плакатами, лозунгами, цветными картинками — это было и красиво, и заменяло обои.

В свободные минуты Аскер мечтал о Сачлы.

«Моя любовь, прекрасноликая, расшевели свое жестокое сердечко! Ты скоро убедишься, что я глубоко уважаю и верно люблю тебя. Ты непременно откликнешься на зов моей любви!..»

Он вынул зеркальце, полюбовался собою.

«Ну, где она в этом городке найдет парня лучше меня?.. А если есть кто-то получше, то пусть мудрец укажет мне на него пальцем и скажет: вот он стройнее и краше Тель-Аскера!»

Такие мысли пришлись дежурному телефонисту по сердцу,~ он самодовольно усмехнулся и решил позвонить в больницу: авось Сачлы тоже на дежурстве.

— Позовите, пожалуйста, Сачлы-ханум!

— Какую это Сачлы? — не поняла сиделка.

— Простите, простите, — спохватился Аскер, — я хочу сказать: Рухсару-ханум.

— Вот так бы сразу и говорили… А то: Сачлы, Сачлы! Рухсара, в белом халате, в косынке, сидела в приемном покое у окна и читала роман Гюго «Человек, который смеется».

— Вас опять к телефону, — заглянула в дверь сиделка. Девушка вздохнула, с недовольным видом отложила книгу.

— Кто у аппарата? Слушаю, — строго сказала Сачлы.

— Это я…

Аскер вдруг с ужасом почувствовал, что говорит тоненьким, каким-то противно виноватым голоском.

— Кто — я? Да что вам нужно?

Набравшись смелости, Аскер выпалил:

— Это я, я! Не узнаете? Старший телефонист. Телефонист Аскер. Тель-Аскер, как все говорят. Я ваш чемодан нес от автобуса в здравотдел. Помните, ханум?

Ничего не ответив, Сачлы повесила трубку и с пылающими щеками вернулась в приемную, взяла книгу.

Басовитый гудок в коммутаторе требовательно позвал Аскера.

— ГПУ?.. Милицию?.. Сейчас, сейчас, товарищ начальник!

Оттянув прилипшую к вспотевшей спине рубашку, юноша задумался.

«А если подслушали мой разговор с Сачлы? Вот срам-то!.. Ну, ничего, успокоил он себя. — Я — молодой человек. И… И теперь-то я стану любить ее несравненно сильнее, чем еще час назад».

Молодой лес просыпался. Птицы неумолчно щебетали и гомонили в ветвях. Небо, казалось, затянули огромным алым шелковым платком. Водопад, низвергаясь с высокой скалы, наполнял рассветную тишину неистовым шумом; раздробленные ударом о камни, мельчайшие, почти невесомые капельки клубились у подножия, упадет сюда первый луч солнца и построит в брызгах крутой мостик разноцветной радуги.

Медленно идущий по извилистой, едва заметной со стороны тропинке Кеса, щуря до боли глаза, всматривался в холмы, вереницей тянувшиеся на противоположном берегу реки, поросшие чахлым лесом.

Там прокладывали шоссейную дорогу. Каждое утро с восходом солнца гремели взрывы, взметая скалы, расшвыривая гранитные глыбы; содрогались небо и земля… железобетонные мосты перекидывались через овраги, бездонные ущелья, во тьме которых грохотали стремительные потоки.

Дорогу строили сами жители, но Кесу, после того как он поступил на службу к Субханвердизаде то ли курьером, то ли дворником, освободили от строительных работ. И он теперь считал себя самым счастливым человеком на белом свете. Придя в деревню, Кеса кичился перед родственниками и знакомыми:

— Да сельсовет не смеет мне ткнуть: «И у тебя над глазами — брови!» Дескать, ты такой же, как прочие… О нет, нет! Все переменилось. А почему? Да потому, что я отныне — советский служащий, а не темный олух, как некоторые…

Кеса аккуратно, добросовестно собирал по деревням сплетни, новости, слухи и выкладывал их Субханвердизаде.

Только побывал он в каком-нибудь селении — глянь, нагрянула комиссия райисполкома. И ей уже все известно. Такие заранее осведомленные комиссии, состоявшие из «своих» людей, не возвращались в район с пустыми руками…

Случалось, наиболее важные дела, вскрытые Кесой, обсуждались на исполкоме, и Субханвердизаде произносил' пламенную речь, поражая собравшихся доскональным знанием положения на местах, даже в отдаленных горных селениях.

Кесу так и распирало от гордости. Он испытывал неизъяснимое удовольствие, верно служа Субханвердизаде, являясь его доверенным лицом.

Накануне его отыскал Аскер и, отведя в укромный уголок, обратился со смиренной просьбой:

— Мен олюм, почтенный Кеса, раздобудь мне две рамы сотового меду. Самого душистого! Самого сладкого!

— Что это значит, а? — Кеса с неприступным видом нахмурился.

— Две рамы сотового для двух покоривших меня девичьих кос — умолял Аскер. — Сам знаешь, ами-джан, мое слово крепкое… Я ведь не из тех, сам знаешь, кто пристает с просьбами к первому встречному!

Кеса благосклонно согласился.

— Хоть ты взбалмошный, хоть ты делибаш, но ты мой друг. Для такого моя шея тоньше волоска!.. Достану, обязательно достану.

И вечером отправился в свою родную деревню, славившуюся пчельниками по всей округе. Там он знатно попировал у родственника-чабана, купил меду, конечно, забыв расплатиться: «В следующий раз, не беспокойся, за Кесой не пропадет…», и теперь с узелком возвращался в город.

Странный, дивно прекрасный, совсем непохожий на далекий Баку мир окружал Рухсару, своеобразие его и волновало, и покоряло девушку.

Когда она ранним утром выходила во двор больницы, перед нею открывалась широкая панорама гор, уходящих непрерывной цепью куда-то далеко-далеко в туманную даль. Макушки покрытых синеватым снегом гор касались белопенных, будто вороха хлопка, облаков, и часто девушка не различала, где же облака, а где заснеженные горы… Отвесные скалы сияли белым камнем, словно зеркала. С шумом, с грохотом скатывались в долину ручьи, вода их, туго натянутая течением, серебрилась. Воздух был чист, прозрачен как хрусталь. Студеный ветерок, резкими порывами летевший с гор, приносил в долину благоухание приальпийских лугов.

А ниже зеленым поясом протянулись леса. Могучие вековые деревья стояли зелеными шатрами. Волны, гонимые ветром, пробегали по листве, словно в море, но эти волны были зелеными, а не синими. К деревьям сиротливо жались кусты можжевельника. Роса ослепительно блестела в изумрудной траве, в венчиках цветов.

Буйное, неправдоподобно щедрое, баснословное по пестроте и яркости красок цветение земли восхищало девушку, но едва она начинала думать о своей жизни, как лицо ее омрачалось.

С первого же дня приезда сюда в ее душу запала тревога. Беспрерывные ночные вызовы к телефону, бесцеремонные взгляды встречных во время прогулок по городку, письма с нежными признаниями приводили в смятение девушку.

Рухсара выросла в строгой, богобоязненной семье. Мать ее Нанагыз отличалась приверженностью к стародавним обычаям и не расставалась с чадрой. Когда с Рухсарой заговаривали даже знакомые, девушка вспыхивала, и щечки ее становились похожими на цветы горного мака. И в школе, и в медицинском техникуме, отвечая учителям, она так волновалась, что сердце бешено колотилось в груди. И теперь, повзрослев, казалось бы, став самостоятельной, Рухсара все еще была пугливой ланью, вздрагивала от малейшего шороха, боялась, чтобы о ней чего-нибудь дурного не сказали, плохого не подумали…

Постоянно она помнила прощальный наказ матери. На перроне бакинского вокзала, когда паровоз уже окутался белесыми клубами и вагоны вот-вот должны были тронуться, Нанагыз крепко прижала своей единственной рукою дочь к груди, а по ее морщинистому, доброму, такому родному лицу заструились слезы.

— Доченька, счастливого пути! Ты будешь одна, совсем одна… Береги себя, свою честь, не нарушай семейных обычаев и заветов. Если ты расстанешься со своими косами, то считай меня мертвой! — И Нанагыз судорожно зарыдала. — Ты — мой первенец, моя первая радость в жизни!

Наставления матери глубоко запали в душу Рухсары. И отныне, дабы не оскорбить материнской любви, следила за каждым своим словом, шагом, поступком. Старалась не уходить без срочной надобности из больницы, заботливо ухаживала за страждущими, а в свободные часы глотала роман за романом. Если нужно было сходить на базар, девушка одевалась скромно, проходила мимо людей, смущенно опустив ресницы, ни с кем не заговаривала, лишь почтительно кланялась старцам и старушкам.

Благодетелем своим Рухсара почитала доктора Баладжаева, заведующего райздравотделом. И несколько раз хотела поведать ему, что ее не на шутку перепугали назойливые приставания незнакомых мужчин, что чувствует она себя на чужбине одиноко, неуютно… Однако рвущиеся из души слова признания неизменно застревали в горле стыдливой девушки, и она день ото дня откладывала свое намерение и замыкалась в горестном молчании. А вдруг доктор неправильно истолкует ее слова и поползут сплетни, до мамы докатится недобрая весть? А Ризван? Не разобьется ли сердце его, подобно хрупкому стеклу, от обидных слухов о любимой? Уж лучше молчать, таиться. Таков закон жизни…

А доктор Баладжаев встретил Рухсару приветливо. Сразу же зачислил ее в штат, отвел ей небольшую комнатку в больничном здании. С какой бы просьбой ни обращалась к нему девушка, доктор вздымал обе руки вверх и торопливо ее обнадеживал: «Ничего, детка, все устроится!..» И действительно, все устраивал.

Рухсара краснела, благодарила.

Надо заметить, что Баладжаев совершенно напрасно именовался доктором, — он окончил всего лишь фельдшерские курсы. Но в отдаленном горном районе, куда его назначили, образованных опытных врачей еще в помине не было, и умный, обходительный, услужливый Баладжаев быстро прослыл «доктором», завоевал признание. Вел он себя скромно, был со всеми ласков. Крестьяне обязательно норовили попасть на прием только к Баладжаеву.

— Запишите меня к самому главному, лишь он исцелит мой недуг! — так говорили дежурной сестре приезжие.

А когда Баладжаева назначили заведующим райздравотделом, то авторитет его возвысился неимоверно.

— Да разве случайного человека могли бы назначить начальником всех лекарей? — рассуждали жители горных селений, где столетиями орудовали знахари. — Никогда!.. А если доктор наиглавнейший, то, значит, никто не сравнится с ним в медицинских познаниях!

Баладжаев не зазнался. А может, умело скрывал свое зазнайство? Но перед больными он неизменно распинался:

— Я не променяю свою рядовую врачебную практику ни на какие служебные посты в мире. И жду не дождусь, когда меня заменят в здравотделе. Лучшая награда в жизни — благодарность исцеленного!

Субханвердизаде относился к нему благосклонно.

Неугодных и непочтительных Баладжаев умело выживал из района. «Ничего не смыслит в медицине!», «Мещанин, не хочет ехать в аул — дескать, там бескультурье!» — нашептывал он Субханвердизаде.

Было Баладжаеву за сорок; шея толстая, усы желтые, лысая голова блестела, как бильярдный шар. На заседания в райком партии или райисполком он обязательно являлся в очках, хотя на зрение не жаловался и больных принимал без очков.

Очки ему нужны были для солидности.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Секретаря райкома партии Таира Демирова вызвали в Баку, Проведав об этом, Субханвердизаде порывисто схватил телефонную трубку, предварительно распорядившись, чтобы никого из посетителей не пускали в кабинет.

— Товарищ Демиров? — нежным голоском спросил он. — Да, да, уже слышал. Сегодня выезжаете? В таком случае скорее возвращайтесь! Без вас — трудно, очень трудно. Району нужен крепкий хозяин, и этот хозяин — вы, один вы, товарищ Таир! Нет, я не преувеличиваю. Ну, молчу, молчу… Дорога? Конечно, дорогой товарищ, строительство шоссе и без вас пойдет полным ходом. Понимаю, что в условиях бездорожья мы не справимся с бандитами, да и колхозы не вытянем! Для нашего горного района шоссе — путь к социализму! — бодро воскликнул председатель, а глаза его в этот момент оставались колючими, злыми. — Да, да, сведения? Сейчас пришлем. Конечно, я виноват в задержке, не оправдываюсь, но учтите, товарищ Таир, что аппарат засорен чуждыми элементами… Стоит чуточку недосмотреть, как начинается волокита. А кто же останется на вашем месте? — жилистая шея Субханвердизаде вытянулась, он насторожился.

— Мадат? Что ж, кандидатура во всех отношениях приемлемая, но молод, молод… Конечно, поможем, обязательно поможем! Обстановка-то слишком сложная: кулаки переоделись в рвань, обсыпали лица мукой, прикидываются бедняками. Но я слежу зорко, не беспокойтесь! Как, и товарищ Гиясэддинов тоже едет? Вероятно, из-за этих проклятых «лесных волков»? Да, да, пора усилить борьбу, уничтожить банду Зюльмата!.. Бандиты и кулаки стремятся сожрать плоды революции!.. Приду проводить, обязательно приду. Здоровье? Около тридцати девяти, температура приличная, — председатель захихикал. — Что поделаешь, товарищ Таир, большую часть жизни мы отдали революции, так не станем же сейчас жалеть остаточки! Бойцы революции умирают не в постелях, а на поле сражения!.. — кричал он в трубку, а сам тем временем чертил карандашом какие-то узоры на газете. Согласен, из Дагбашева прокурора не получится, полностью согласен!.. Да, да, приду.

Передохнув, Субханвердизаде вызвал секретаря исполкома Абиша, велел немедленно приготовить справку о ходе сельскохозяйственных работ по району.

— Да пошевеливайся! — гаркнул он. — Чего ползаешь, как дохлая кляча!

Абиша будто ветром вынесло из кабинета.

— Аскер, Аскер, соедини-ка с заведующим агитпропотделом райкома, — властно сказал Субханвердизаде, снова берясь за телефон. И через мгновение заговорил благодушным, ласковым тоном: — Здравствуй, здравствуй, дорогой товарищ Мадат Тап-тыгов! Ну, теперь и горюшка нет на свете… Ты остался нашим хозяином. Да, Таир едет в Баку, в Центральный Комитет партии. Спросил: кого оставить в райкоме? А я в ответ: Мадата, обязательно Мадата Таптыгова! Э, оставь, пожалуйста, оставь, что значит — молод? Местный кадр, окончил Коммунистический университет. Ну и мы, ясное дело, поможем. Под твоим руководством, товарищ Мадат, мы в короткий срок очистим район от сменивших папахи на приплюснутые рваные кепки! Как зеркало, район заблестит!..

После этого разговора Субханвердизаде пришлось вытирать носовым платком вспотевший лоб. «Фу, баня!» — прошептал он, но все же счел благоразумным позвонить еще и начальнику ГПУ Гиясэддинову.

Ему долго не отвечали, и Субханвердизаде с досадой подумал, что Мадата можно было поздравить и позднее: никуда не денется… Наконец послышался твердый голос:

— Кто?

— Салам, Алеша, — откашлявшись, прочистив горло, заворковал председатель. — Значит, отбываешь в стольный город Баку? Таир сказал, да, да, только что… Видимо, в смысле усиления борьбы с двуногими лесными волками? Э? Строительством дороги, конечно, я буду заниматься, шоссе у меня на первом плане, но, Алеша, ты новичок в наших горах, не сердись… Дай мне отпуск на два дня, натяну до колен пару джорабок, обуюсь в чарыки и… и сложу к твоим ногам головы всех бандитов Зюльмата! Клянусь, Алеша, шоссе к этому делу не имеет касательства. Автобус же доходит. Мало ли что, — крюк на сто километров, аварии! Все-таки доходит. Вот недавно медицинская сестра приехала, красавица, Сачлы! Не разбилась же… Как, не успел познакомиться? Напрасно! Сачлы, одним словом — Сачлы! — Внезапно Субханвердизаде переменил тон, сказал таинственным шепотом: — Слушай, Алеша, а как у тебя с деньгами? На расходы-то в столице хватит? Милый, да ты подлинный Тагиев! Знаю я твое жалованье, — кошкам на слезы… Джаным, сердце мое, если правительство установило фонд для помощи активу, то почему же тебе не взять оттуда тысчонку-другую? Кому же я буду помогать, как не бесстрашному борцу с бандитами и кулаками? Гм, некогда пустяками заниматься? Приду.

Раздраженно повесив трубку, Субханвердизаде задумался: «А не поставят ли они оба в Совнаркоме вопрос обо мне?» И похолодело сердце, но он превозмог мимолетную слабость, горделиво усмехнулся: «Им и невдомек, что я на своем веку ломал хребты не таким коням!..»

Поднявшись, возбужденно зашагал по кабинету.

«А нежный джейранчик все же попадет в мои руки!.. Заставлю чокнуться со мною рюмкой коньяку. А иначе что же возьмем мы из этого мира?»

Абиш быстро управился со сводкой, отнес ее на подпись председателю. Субханвердизаде подписал, даже не заглянув в бумагу, и отправил пакет в райком партии.

Но стол секретаря райисполкома по-прежнему был завален нераспечатанными письмами, жалобами, заявлениями. При взгляде на эти запылившиеся груды Абиш приходил в отчаяние. Что же делать, как поступить? Ведь не может же так продолжаться бесконечно…

Субханвердизаде не доверял своим заместителям, под разными предлогами то и дело отправлял их в командировки по горным деревням.

Не раз Абиш собирался пойти в райком партии, откровенно рассказать обо всем Таиру Демирову, но едва представлял себе гнев разъяренного Субханвердизаде, как кровь стыла в жилах, спирало дыхание… Он знал, что, если председатель хоть краем уха услышит о его поступке, Абишу несдобровать. Недаром же, ох недаром Субханвердизаде намекал, что в сейфе у него хранятся до поры до времени какие-то таинственные документы, от которых зависит судьба Абиша, — вынул, показал кому следует, и пиши пропало…

«Я — маленький человек», — утешал себя Абиш, пригорюнившись и неизвестно для чего перекладывая с места на место папки с делами.

В это время, шаркая глубокими калошами, в комнату вошел запыхавшийся Кеса, держа в вытянутой руке липкий грязный узелок.

— Как будто я опоздал?

— Ив самом деле опоздал, — хмуро улыбнулся Абиш. — Одиннадцать уже.

Утром, в девять, и к исходу дня, в пять часов, Кеса трезвонил в дребезжавший колокол, привезенный из старинной, забытой верующими церкви, оповещая этим сигналом служащих районных учреждений о начале и окончании работы.

Так распорядился, едва вступив в должность, Субханвердизаде. «Дисциплина, строжайшая дисциплина! — говорил он и многозначительно грозил пальцем каким-то разгильдяям и лентяям, якобы затаившимся среди служащих. — Не уследишь, и чуждые элементы развалят все дело!»

Кеса чрезвычайно гордился своей ответственной должностью, тем более что Субханвердизаде ухитрился каким-то чудом установить звонарю пятьдесят процентов надбавки к окладу.

— Отныне я петух районного масштаба, — с важностью заявлял Кеса, — извещаю о наступлении трудового дня! Обычно жители провожали его насмешками:

— Перекрестился в христианскую веру!

— Попом заделался!

— Что это за петух, у которого нет ни одной курицы!

«Завидуют, — объяснял такие наговоры Кеса. — Если кошка не дотянулась до мяса, то обязательно заворчит: „Протухло!..“ Мои враги готовы лопнуть от зависти, глядя, как я возвысился. Из деревенской грязи да прямо в князи!.. Для такой блистательной карьеры нужен ум, ум и еще раз ум!»

Шлепая калошами, Кеса спустился со второго этажа во двор, наполнил ведро водою и, вернувшись, попытался хоть с опозданием навести в комнате и коридоре чистоту. От натуги у него на шее выступили жилы, нижняя — верблюжья — губа отвисла, он тяжело дышал. Обрызгав водою пол, Кеса вынул из-за шкафа, обшарпанный веник. Когда в косых лучах падавшего через окно солнца заплясали, зарезвились разноцветные пылинки, Абиш с ужасом замахал руками и зашипел:

— Убирайся!

Кеса не заставил его повторяться, спрятал веник, унес ведро, а затем, вытерев мокрые руки о засаленные брюки, осведомился:

— А наш почтенный руководитель?

— Здесь, здесь…

Приложив ухо к замочной скважине, Кеса прислушался, тронул дверь, но она оказалась закрытой. Голос Субханвердизаде приглушенно гудел — он разговаривал по телефону, — но, к сожалению, ни одного слова нельзя было разобрать.

А Кеса любил время от времени наведываться в кабинет председателя, подбирал с пола упавшие бумажки и аккуратно укладывал их на столе, подливая чернила в массивную чернильницу, чинил тут же в стороне карандаши и бормотал как бы себе под нос:

— Да ты совсем утомился! Даже голова исполина не выдержит такой нагрузки. Э, если б все служащие так старались, то на тебя одного не приходилось бы столько работы. Клянусь, в районе болеют душой за дело двое: наверху — ты, внизу — я!.. А Демиров — это, конечно, между нами — только распоряжается, а сам пальцем не шевельнет.

Субханвердизаде обычно не отзывался, но и не прерывал льстеца.

На беду, сегодня дверь была закрыта.

Выйдя на балкон, Кеса предался горделивым размышлениям. Ему очень хотелось, чтобы председатель вдруг разбушевался, начал кричать, к примеру, на Абиша, — тогда Кеса осторожно вполз бы в кабинет и посоветовал Субханвердизаде не портить себе кровь, — пригодится еще для иных великих свершений… Но куда лучше поджарить на керосинке яичницу, поставить тарелку на стол и сказать, будто ничего не случилось, заботливым тоном:

— Подкрепись, на тебе ведь лица нет, переутомился!

Тут-то Субханвердизаде и оценит своего наипервейшего помощника…

Что и говорить, курьеры всех районных учреждений уже признали Кесу своим старейшиной. Постоянно с ним советуются. Он и только он учит, как писать заявления, выхлопотать премии, какие вопросы поднимать на заседаниях месткома. Близок день, когда они назовут Кесу аксакалом, хотя на его подбородке нельзя разглядеть даже куриного пуха…

Неожиданно щелкнул дверной замок, Субханвердизаде зычно позвал:

— Эй, кто там!

Не успел Абиш встать, как Кеса вихрем промчался с балкона через комнату секретаря и, отдуваясь, предстал перед ликом своего благодетеля.

— Где ты пропадаешь, общипанная лиса? — с гневом обрушился на него председатель.

Фуражка была надвинута на самые глаза Субханвердизаде, шинель, несмотря на жару, застегнута на все крючки.

Только что высоко взлетевший в неудержимых мечтаниях, Кеса почувствовал, что по его извилистому хребту заструился холодный пот… Как бы ни был сердит председатель, но все же он не должен столь оскорбительно говорить с верным оруженосцем. Тяжко слышать подобные слова из уст человека, которого Кеса денно и нощно прославляет на всех перекрестках, за каждой застольной беседой. Но и возражать Субханвердизаде не приходится…

— В какой преисподней ты околачивался? — со свирепой настойчивостью спросил председатель.

— Ходил в деревню за сотовым медом, — еле слышно прошептал Кеса. — Для тебя! Хотел тебя попотчевать!.. Вот, — и он покорно схватил с подоконника узелок. — В реку свалился, чуть не утонул. А все для тебя, почтеннейший! Ведь медицина теперь признает мед чудодейственным лекарством. У меня все сердце за тебя изболелось. Ишь как глаза ввалились!.. Наверно, трудился всю ночь, очей не сомкнул из-за работы. Ну, можно ли так перенапрягать силы, ай-ай!

На Субханвердизаде эти умасливания не произвели ни малейшего впечатления.

— Мед? Еще зурну притащишь? — топнув сапогом, крикнул он. — Недоставало, чтоб ты загремел на базаре, разбудив даже спящих: «Кормлю колхозным медом председателя исполкома…» Да еще выдумал притащить прямо сюда, в служебный кабинет. У меня минутки нет, чтобы расписаться в получении зарплаты, а он такие фокусы затеял! Смотри, придавлю мельничным жерновом! Растопчу, как лягушку!

Схватив дрожащего Кесу за плечо, Субханвердизаде втащил его в кабинет.

— Почему я последним в районе узнаю об отъезде Демиро-ва? — Кеса тоненько пискнул. — Еще вчера ты, шакал, сын шакала, должен был пронюхать об этом!.. Что-о-о, ищешь лестницу, чтобы взобраться мне на плечи?

Аксакал — старейшина, старец, окруженный почетом и уважением-буквально белобородый.

И, оттолкнув Кесу с такой силой, что тот стукнулся 6 стенку, Субханвердизаде вышел стремительными шагами из кабинета.

— Я в райком партии! — Приостановившись, не оглядываясь, он буркнул: — Мед отнеси на квартиру.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Увидев, что председатель уходит, Абиш с коротким стоном схватил со стола бумаги и полетел вдогонку.

— Товарищ Гашем, важнейшие срочные документы горой выросли, ради бога, подпишите!

— Хэ, Абиш-эфенди, отложи-ка, потерпи, — небрежно отмахнулся Субханвердизаде.

— Но, товарищ председатель, вы же сами вчера сказали, что хоть сегодня-то мы управимся со всеми делами! Боюсь, уедете куда-нибудь. Всего пять — десять минут!

— Послушай, заклинаю тебя, эфенди, дражайшим прахом твоего отца, уладь это без меня.

Чувствуя подвох в этих словах, секретарь отрицательно качнул головою:

— Вы же запретили мне принимать самостоятельные решения.

— И правильно сделал, что запретил. Если тебе подарили сукно на пальто, не заикайся о подкладке!.. — Субханвердизаде хмыкнул. — Или садись в мое кресло, а мне позволь думать о насущных нуждах района.

Абиш так и затрясся.

— А тут еще из райкома звонят… Не придумаю, каким прахом посыпать мне несчастную главу свою! — с усталым видом сказал он. — Ну, подпишите хотя бы самые срочные бумаги.

— Вижу, что кто-то науськивает тебя на мое достоинство, — подозрительно протянул Субханвердизаде, и остренькие его глаза так и укололи Абиша. — Ты… «элемент», смотри, худо будет!

Когда он ушел, секретарь в отчаянии положил голову на скрещенные руки.

Вернулся Субханвердизаде через полчаса и, отрывисто распорядившись: «Чаю!», прошмыгнул в свой кабинет, занялся таинственными переговорами по телефону с какими-то неизвестными лицами.

Абиш оживился: все-таки хоть какое-то подобие деятельности. Тель-Аскер поспешно соединил его с чайханой, и вскоре дородная Матан принесла жестяной чайник кипятку. Она захватила с собой и заварку в деревянном ящичке, дабы самой похлопотать, повертеться около Субханвердизаде, напомнить ему и кокетливым взглядом, и игривым жестом о блаженных временах… Почему председатель так неожиданно охладел к ней? Матан терзалась подозрениями.

В распахнутую дверь Субханвердизаде видел Матан, но к себе не позвал. И, закусывая губы от злости, красавица поплелась вниз по лестнице, громыхая пустым чайником.

Закутав полотенцем чайник, чтобы заварка как следует попрела, Абиш тщательно протер стакан, блюдце, выложил из банки на розетку кизилового варенья.

Субханвердизаде, сняв шинель и фуражку, курил, рассеянно поглядывал в окно.

— Кеса?

— Сию минуту! — Секретарь поставил стакан с чаем, сахарницу, варенье на круглый столик, накрытый скатеркой, и, выбежав в коридор, закричал: Кеса-а-а! К товарищу председателю!

Через несколько минут явился Кеса, в кабинет он вошел боязливо, бочком.

— Чем занимаешься, ах ты, вор!.. Где шлялся? Кеса обиженно надулся и не проронил ни слова.

— Ну, давай помиримся, поп, — продолжал председатель беспечным тоном. Проспал сегодня утренний трезвон, а? Под боком у какой-нибудь толстухи валялся! — И протянул ему свой стакан чаю.

— Я на тебя не обижаюсь, — с неохотой ответил Кеса. — Обижаюсь на свою судьбу, на злосчастье свое!

— Пей!

— Двери мечети открыты для всех, но собаке полагается быть стыдливой, уклончиво сказал Кеса. — Как я могу прикоснуться губами к твоему стакану?

— За какими надобностями поехал Таир в Баку? — быстро спросил Субханвердизаде, понизив голос.

— Пока ничего не узнал… — Кеса виновато завздыхал.

— Вон отсюда, сын жабы! — рявкнул председатель, вырвав из его рук стакан, расплескав чай по скатерти. — Дармоед!.. Обнаглел? Живо собью спесь! — Вонзив палец в кнопку звонка, Субханвердизаде держал ее так до тех пор, пока в кабинет не влетел трясущийся Абиш.

— Что прикажете?

— Пей! — И показал на чай.

От неожиданности тот захлопал глазами.

— Пей, сын чуждого элемента!

Одним духом секретарь осушил стакан.

Тем временем Кеса ускользнул из кабинета, проклиная день, когда поступил на службу в исполком.

— Слушай, ты в хороших отношениях с управделами райкома, — сказал Субханвердизаде, — надо выведать у него причину срочного отъезда Таира… Почему в Центральном Комитете вспомнили о нашем захолустье? Что гласит телеграмма? Или по телефону вызвали?

Говорил он безучастно, будто о пустяках шла речь, но Абиш понял, что поручение важное. Не хотелось, ох не хотелось ему браться за это дело, но едва Субханвердизаде повел бровью, как у секретаря улетучилось все мужество.

— Слушаю, — вяло промолвил Абиш. — Там посетители. Не дают мне покоя. Может, начнем впускать по одному?

— Гони всех в шею! — последовал непреклонный ответ.

Секретарь с беспомощным видом поднял глаза к потолку, но спорить с начальником опять-таки не решился.

Едва он сказал внизу посетителям, что приема сегодня не будет, как на крыльце, в коридоре, прихожей загудели возмущенные голоса.

— Сколько ж дней здесь томиться?

— Почему меня, бедняка, занесли в список жирных?

— Все терпение лопнуло!

— А богачи по-прежнему блаженствуют! — взвизгнула какая-то женщина.

Субханвердизаде распахнул дверь и оглушительно рявкнул:

— Что тут за кулацкое восстание? Не мешайте заниматься государственными делами! Товарищ секретарь исполкома, распорядитесь!

Но на этот раз ему не удалось усмирить недовольных. По лестнице загремели сапоги и, отталкивая женщин, стариков, вбежал на второй этаж, ворвался в кабинет широкоплечий мужчина в рваном заплатанном пиджаке.

— Смилуйся, хозяин! — заныл он. — Совсем жизни нет… В кулаки записали! Это я — то кулак? Семья двенадцать душ, мал мала меньше. Да ты меня, хозяин, знаешь! И Кеса-ага тоже обещал…

— Тш-шш, — зашипел Субханвердизаде, словно ему отдавили в толпе ногу. Немедленно прекратить!..

— Да я ж Курбан-киши; помнишь, у меня весною ночевал? — не унимался проситель.

— За-мол-чи! — раздельно отчеканил председатель и, покосившись на приоткрытую дверь, сказал потише: — Любое дело можно провернуть без крика. Не понимаешь, что ли? — И он кивнул за окно на видневшуюся в зелени тополей свежепокрашенную крышу одноэтажного домика райкома партии.

— Давай заявление и справку от сельсовета. Председатель написал в уголке заявления несколько слов.

— Покажешь в райфинотделе. Убирайся! Да скажи там, что даже кровавые слезы не разжалобят сегодня моего железного сердца. Пусть не ждут, — не до них. Налоговая политика по отношению к кулакам будет проводиться и впредь беспощадно!

Курбан-киши рассыпался в благодарностях.

Продолжительный звонок снова призвал Абиша к выполнению его нелегких обязанностей. Разбитый, измученный, он пошел в кабинет.

Субханвердизаде, приблизив к глазам какую-то бумагу, читал, шевеля губами:

— Бухгалтера!

— Слушаю.

Бухгалтера так бухгалтера… Абиша томила дума, что вече * ром придется унижаться перед управляющим делами райкома. Да и скажет ли хоть слово? Как будто не полагается доверенному лицу разглашать партийные тайны… Нет, пора, давно пора уносить отсюда ноги, исподволь искать какую-либо работку поспокойнее.

Главный бухгалтер, худощавый, долговязый, в сапогах с высокими, до блеска начищенными голенищами, держался с достоинством, вошел к председателю без доклада, лишь спросил, уже открыв дверь:

— Можно?

— Прошу, прошу, Мирза-эфенди, — засуетился Субханвердизаде. — Садитесь. Не хотите ли чайку?

— Нам некогда чаевничать-то, люди занятые, — пробасил Мирза; было заметно, что он не хотел отказываться от официальных взаимоотношений с председателем.

Тот растопырил пятерню и показал ее бухгалтеру:

— Требуется пять тысяч, Мирза. Всего-навсего!

— А можно спросить, из какого фонда и для каких надобностей?

— Из моего фонда. Из спецфонда, Мирза. Из незримого для посторонних фонда. — И Субханвердизаде хрипло закашлялся: видимо, это означало добродушный смешок.

Мирза с минуту думал.

— Завтра во второй половине дня.

— Не завтра, а сегодня. Через час! Во что бы то ни стало! — < В голосе председателя прозвучало раздражение.

— Банк уже закрыт для кассовых операций. Сегодня ничего сделать невозможно.

— Возьми у Найматуллаева из магазинной выручки, — настаивал Субханвердизаде.

— Незаконно.

— Кто издает законы, Мирза-эфенди, советская власть или главный бухгалтер?

Мирза невозмутимо пожал плечами.

— Законы для всех одинаковые. И для меня — скромного бухгалтера. И для тебя, товарищ исполком. В Москве пишут законы, в Баку. У нас своих законов нету.

Субханвердизаде не привык к таким разговорам, вспылил.

— Абиш, Абиш! — грозовые раскаты председательского баса не сулили ничего веселого. — Беги к Нейматуллаеву и возьми у него взаймы для исполкома пять тысяч. Всего-навсего. До завтра!

Абиш замялся, затоптался на месте, как стреноженный конь. И ослушаться Субханвердизаде он был не в силах, и в присутствии бухгалтера соглашаться на столь дерзновенный поступок тоже не мог.

— Магазинная выручка по закону поступает в банк, — напомнил Мирза твердо.

«Ну ладно, уедет Таир, я уж с тобою расправлюсь», — подумал Субханвердизаде.

И, рассмеявшись, крикнул:

— Вся выручка и пойдет в банк! За исключением пяти тысяч. Всего-навсего! Устремив на побледневшего Абиша повелительный взгляд, добавил: — Иди!

Секретарь вышел.

Тщеславие Субханвердизаде, как видно, было удовлетворено покорностью Абиша. Помолчав, он сказал:

— Деньги предназначены товарищам Демирову и Гиясздди-нову. Спецфонд, райисполкома создан для оказания помощи руководящим работникам.

— Все равно незаконно, — Мирза с досадой поморщился. — Советский закон меч: он сразит любого отступника!

— Значит, Мирза-эфенди, мы, большевики, идем против советских законов? вкрадчиво спросил Субханвердизаде. — Так… Запомним. Твой отец случайно не был бакинским кочи? Не он ли избивал при царизме революционеров?

— Не занимайся демагогией, товарищ Гашем! — Бухгалтер с достоинством выпрямился. — Меня не запугаешь. Советский-то закон меня и защитит. А кто мой отец, Алеша Гиясэддинов знает.

— Эх, старая крыса! — Субханвердизаде зло усмехнулся. — Мне угрожать вздумал? Из-за пяти тысяч? Всего-навсего… Когда паршивой козе приходит срок подыхать, она трется о посох чабана. Не слышал такой пословицы?.. Значит, открыто идешь против райкома партии и VIIV?..

У Мирзы задрожали губы.

— Я верен законам рабоче-крестьянского государства, — упрямо сказал он. Не только пяти тысяч, но и пяти копеек незаконно не дам никому… Разрешите быть свободным?

— Иди, иди, да заблаговременно подбери тенистое местечко на кладбище! расхохотался Субханвердизаде. — Подожди, — остановил он направлявшегося к дверям Мирзу. — Все ведь шучу, характер у меня такой… шутливый! Проверить хотел степень твоей политической бдительности. Спасибо! Советские финансы находятся в надежных руках.

Но, едва дверь захлопнулась, Субханвердизаде заметался по кабинету, как волк в клетке.

— Заживо сдеру с тебя шкуру, законник! — поклялся он, сжимая кулаки так, что ногти впились в кожу.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пегая кляча была привязана к телеграфному столбу. Седло на ней было потертое, порыжевшее от дождей и жгучего горного солнца; у тощего коврового хурджуна, притороченного к седлу, был тоже неприглядный вид.

На этом ветхом скакуне обычно отправлялся в объезд дальних аулов председатель Контрольной партийной комиссии — ее называли «КК» — Сейфулла Заманов.

Сейчас он стоял у открытого окна и разговаривал с инспектором, давал последние указания, а на дворе хлопотал Аскер: то подтягивал подпругу, то звенел уздечкой. Пышные кудри парня, на расчесывание и укладывание коих он тратил уйму времени и трудов, растрепались. Он непрерывно бросал выразительные взгляды на Заманова.

«Чего приперся сюда этот телефонист?» — подумал старик и, высунувшись из окна, попросил:

— Э, Тель-Аскер, оставь моего арабского иноходца в покое. Юноша оглянулся по сторонам и, убедившись, что на дворе и на улице свидетелей не было, негромко сказал:

— Как отцу родному…

— Ну, заходи, заходи, — не удивившись, пригласил Заманов: он привык к таким неожиданностям.

Пригнувшись, Аскер нырнул в темную прикожую, как в омут. Он давно собирался побеседовать по душам с Сейфуллой-киши, которого уважал и любил всемерно, да всегда беспечность мешала: то просидит весь свободный от смены день в чайхане с приятелями, то отправится на танцы…

— Как отцу родному, — повторил он, войдя в тесный кабинетик Заманова.

Тот жестом попросил инспектора уйти, бросил на подоконник мятую кепку.

— Говори.

— Этот злодей, сын злодея змею заколдует, заставит выползти из гнезда! запальчиво начал Аскер, от возбуждения не договаривая слова.

— Да ты о ком это?

— Как о ком? — удивился парень. — Конечно, о Субханвердизаде!

— Говори, говори! — И Заманов откинулся на спинку скрипучего стула, закрыл утомленные глаза; веки у него были припухшие, коричневые.

— Один солидный человек мне намекнул, что председатель освобождает кулаков от налогового обложения… Очень серьезный и близкий Субханвердизаде человек!

— Факты, выкладывай факты, — потребовал Заманов, не открывая глаз, но веки его задрожали.

Аскер растерялся. Намеки болтливого Кесы были до того ясны, что парень сразу поверил. Какие же еще факты нужны старику? Ведь Аскер пришел к нему с чистой душою, действительно как к родному отцу. Пусть сама «КК» и ведет следствие. У Аскера отец был бедняк, всю жизнь батрачил на деревенских богатеев. Как же можно их теперь освобождать от налогов? Тут что-то неладное…

— Со стороны многое кажется странным, — медленно произнес Заманов, постукивая карандашом по краю стола. И стол-то у него в кабинете был тоже старенький, колченогий, застеленный газетами. — В исполкоме, вероятно, есть точные цифры доходности того или иного крестьянского двора. Вероятно… повторил он осторожно. — Вот исполком и принимает решение. Весь исполком, а не один председатель. А что, Кеса разве похваляется, что его слова достаточно, чтобы снизить налоги?

— А, конечно, — унылым тоном сказал обескураженный Аскер; непокорные кудри его упали на лоб. — Впрямую-то не говорит, но так получается!

— Понятно, понятно. Вот что, сынок, — и Заманов положил на ладонь Аскера легонькую свою руку с взбухшими фиолетового цвета жилами. — Сплетнями мне заниматься недосуг. Важнее дела есть. А вот за то, что пришел ко мне, спасибо. Ценю! И впредь заходи без церемоний. А почему в колхоз «Красный Октябрь» телефонная линия все еще не доведена? — быстро спросил старик.

— Да буря все столбы поломала.

— Гм, буря! А не «двуногие волки»? Аскер вздрогнул.

— Вот ты об этом бы узнал, — продолжал Заманов уже серьезно, доверительно. — Это тебя, комсомольца телефониста, непосредственно касается. А налогами уж мы как-нибудь займемся! Хорошо? Сходишь в горы?

Боевое поручение преобразило юношу: глаза засверкали решимостью, все тело напряглось, будто перед прыжком.

— Сейфулла-киши, для тебя…

— Ну-ну… — растроганно улыбнулся Заманов. — Заходи почаще. Да в чайхане поменьше околачивайся! К добру это не приведет. Ведь сам понимаешь!..

«Славный парнишка, — подумал он, попрощавшись с Аскером, проводив его — до дверей. — Конечно, в голове-то у него еще ветерок, и на всевозможные благоглупости способен… Но возмужает, закалится. Поумнеет!»

Заманов давно ощущал какое-то неблагополучие в районе и пристально вглядывался в окружавших его людей, пытаясь угадать: кто же сеятель зла, кто заводит интриги, склоки, распускает сплетни? И откуда взялась эта теория, что в горном районе немыслимо уничтожить «двуногих волков»? Не горы же рожают бандитов. Но если действительно кулаки из дальних аулов ускользают от налогового обложения, а бедняки стонут и расплачиваются за кулаков последним достоянием, то живучесть бандитов вполне объяснима.

Закрыв шкаф с делами, спрятав ключ, старик прошел в кабинет секретаря райкома.

Таир Демиров готовился к отъезду, копался в каких-то бумагах; вид у него был недовольный, замученный.

— Н-да, неутешительные итоги, — сказал он, поздоровавшись с Замановым, протягивая ему сводку, с подписью, Субханвердизаде. — Отстаем по сельскому хозяйству, серьезно отстаем!.. Когда вертишься изо дня в день по заседаниям, то как-то этого не замечаешь. А вот принесли сводку…

Сейфулла промолчал.

— Только Наркомфин доволен: налоги поступают аккуратно, — горько усмехнулся Таир.

— Хотел бы я знать, кто платит эти налоги: кулаки или бедняки? — понизив голос, сказал Заманов.

Демиров с недоумением посмотрел на старика.

— Был у меня только что Тель-Аскер… — И Заманов рассказал секретарю райкома о беседе с телефонистом.

На осунувшемся лице Таира появилось мрачное выражение, он тяжело, прерывисто задышал.

— А тебе надо обязательно ехать?

— Вызов Центрального Комитета, — пожал плечами Демиров. — А вот ты-то зачем уезжаешь? Именно сейчас?

— Обещал. Люди ждут. Не могу же я обмануть, — объяснил Заманов.

— Ну, отложим разговор до моего возвращения, — предложил секретарь. Постараюсь прилететь на крыльях! Ничего за несколько дней не случится.

— Будем надеяться, — без особого воодушевления сказал Заманов. — Мой скакун уже оседлан. Еду! Они обнялись.

У инженера был щеголеватый вид: бархатный пиджачок с наружными карманами, шелковая кремового цвета рубашка, пестрый, тоже шелковый галстук, низкая серая папаха; он непрерывно поправлял тоненькие, в ниточку, усики, гладил ладонью клинообразную бородку.

Развернув на столе Демирова листы синей бумаги, он с изысканной вежливостью водил пальцем по чертежу.

— Обратите внимание, товарищ секретарь, высота-то какая! Дворец!.. У ханов не было таких хором. А это — квартира директора школы: три комнаты, веранда.

Таир слушал со скучающим видом.

— Сколько ж еще лет вы будете строить эту школу?

— К осени обязательно закончим! — горячо воскликнул инженер и для пущей убедительности поднял обе, руки вверх, будто давал клятву господу богу.

— Ну, а остальные две? — ворчливо спросил Демиров. Инженер брезгливо пожевал губами, замычал:

— Да видите ли, товарищ…

— Вижу, вижу, — остановил его Таир. — Два года возитесь со школой в районном центре. Потому такой и чистенький!. Не без удовольствия он заметил, что инженер покраснел, смутился. — А в горных селениях дети занимаются в сырых старых домишках. Без печей, без окон, с прогнившими полами!.. За двенадцать лет построено всего три школы. И, заметьте, в долине, не в горах. Это ли не преступление!

— Но ассигнования, уважаемый товарищ, ведь урезают же все кредиты.

— Бросьте, бросьте, — раздраженно сказал Демиров, — это зависит от нас и только от нас… Давали району огромные деньги. Их растранжирили неизвестно куда! И сейчас правительство поможет горцам, — была бы гарантия, что деньги истратят с умом., - Прошу учесть, что в горные аулы лист кровельного железа не провезешь. Не на руках же нести!

— А! Вот мы и подошли к самому серьезному вопросу. — сказал Таир с непонятной инженеру радостью. — Действительно, нашему району прежде всего нужны дороги. Без дорог мы горцев к социализму не приведем!

— Но я работаю в системе Наркомпроса, — поспешил оправдаться инженер.

Стройный, легкий в движениях, Таир быстро шагал по комнате.

— Это и плохо, крайне плохо! Нужен свой районный инженер-строитель. А вы не остались бы в районе года на два, на три? — бросил он вопросительный взгляд на окончательно смутившегося инженера.

«Мужик-то как будто смекалистый, энергичный, — подумал Демиров. — И честный! Вот что главное — честный».

— Это зависит от вышестоящих инстанций, — уклонился инженер от определенного ответа.

— Гм, было бы ваше согласие, а нарком-го разрешит. Какие сомнения! сказал Таир. — Поди, страшно расставаться с бакинской квартирой?

— Я подумаю, подумаю…

— Вот и отлично. — Демиров повеселел.

В кабинет вошел с переброшенным через руку мятым плащом Гиясэддинов, высокий, почти на голову выше Таира; лицо у него; было обветренное, кирпичного цвета, — загорел в горах; глаза — проницательные, с хитрецой.

— Пора, товарищ Демиров, пора, — сказал он укоризненно. — Собирались-то утром выехать.

— Да вот дела… — Таир показал на чертежи.

— Надо засветло перевалить горы, — продолжал Алеша, здороваясь с инженером. — Не приведи бог — туман. Придется заночевать где-нибудь.

— Ну что ж, заночуем…

— А «двуногие волки»? — вырвалось у инженера.

— Как-нибудь проскочим, — улыбнулся Гиясэддинов.

— Послушай, Алеша, а кто станет без нас заниматься здесь дорожным строительством? — укладывая бумаги в портфель, спросил секретарь.

— Как кто? Субханвердизаде. Демиров поморщился.

— Поехали! — И Таир резко тряхнул головою, словно пытался отогнать неприятные размышления. — Так вы подумайте над моим предложением, — напомнил он инженеру.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Заманов погонял скакуна, но тот не обращал на понукания всадника ни малейшего внимания, только щурился да отфыркивался, — путь дальний, торопиться нет надобности, овсом все равно ведь не попотчуют…

Вскоре Сейфулла бросил поводья. «Как-нибудь доберусь… Коняга, и верно, ленивая, но надежная: ночью не оступится с тропы».

Настроение у старика было отвратительное. Послала его сюда, в горный район, бакинская заводская ячейка с наказом бороться против бюрократизма, вымести метлой из учреждений всяческий мусор. А пришлось браться за винтовку, с тридцатого года врукопашную сходиться с бандитами, кулаками, заброшенными через границу диверсантами. Два годя прошло, а шайка Зюльмата по-прежнему бесчинствует в лесах, уходит от погони, скрывается в ущельях.

Таир Демиров всего полтора месяца в районе. И жалко его, и порой досада берет, что многого не замечает, а кое от чего и открещивается обеими руками.

Тем временем Субханвердизаде занесся, хозяином себя почуял. Скользкий человек, умный, дьявольски изворотливый!.. То и дело кляузничает в райкоме, что Контрольная комиссия, «КК», по каждой жалобе затевает дело якобы против исполкома. А что ж, Зама. нову не обращать внимания на жалобы? Жалоба — это горе советского труженика, беда его, слезы… Конечно, и кляузы попадаются, наветы, но нельзя же из-за них вообще отказаться от просителей…

Каждое заявление, письмо приходится процеживать сквозь дуршлаг, как говорится, чтобы отличить правду от кривды. И заниматься этим надлежит именно Заманову. Пусть Субханвердизаде всюду толкует: дескать, Сейфулла малограмотный. Старику начхать на такие сплетни!.. На партийных курсах в Бузовнах Заманов твердо усвоил ленинские заветы: опора на бедняков, прочный союз с середняками, беспощадная борьба против кулаков. Почему же председатель исполкома, когда Заманов освобождает середняка от непомерных налогов, буйствует: «Ты идешь на уступки кулаку?» Не сам ли Субханвердизаде обнимается с кулаками и подкулачниками, дабы сплотить вокруг себя единомышленников, возвыситься в глазах народа? Старик Заманов убежден, что председатель привык строить козни, выживать из района честных, принципиальных коммунистов, провожая их с музыкой — барабанной дробью на пустом ржавом ведре!

Пора бы райкому партии, самому Демирову собрать актив и сообща откровенно, душевно поговорить о деятельности исполкома. На людях-то все виднее… Как говорил Мирза Алекпер Сабир: давайте сбросим одежды, и пусть тот, у кого исподнее грязное, устыдится.

На партийном активе, пожалуй, туго придется и прихвостням Субханвердизаде — этим «элементам» вроде Дагбашева, Ба-ладжаева, Нейматуллаева.

Если вдуматься, то Сейфулле легче легкого уехать из района в Баку, вернуться на родной завод. Ни супруги, ни детей у Заманова нет, странствовать сподручно… Но старик Заманов верен партии и до скончания своего века станет бороться там, куда его пошлет партия.

С прокладкой горного шоссе тоже творится что-то неладное. Крепко держится Субханвердизаде за двухколесную арбу, за караванные тропы!.. Ну, старик Заманов вот сейчас потолкует с крестьянами, выспросит: нужна ли им горная дорога, с автобусами, грузовиками. Нужна, — значит, сам и поведет их на стройку!

Субханвердизаде, нетерпеливо потирая руки, глаз не спускал с наручных часов: каждая минута казалась нескончаемой, как вечность… Но стрелка словно прилипла к циферблату, и Гашем неистово метался по кабинету.

Наконец вернулся Абиш, усталый, запыхавшийся до того, что слова не смог вымолвить, взмокшие волосы рассыпались по лбу. Раздраженный томительным ожиданием Субханвердизаде строго погрозил ему пальцем:

— Где ты валандался? Торопишься под топор, как осенний петушок?!

— Нейматуллаев был по вызову у товарища Гиясэддинова, — отдуваясь, сказал Абиш. — Потому я задержался.

В груди Субханвердизаде похолодело, но он спросил с глубоко безразличным видом:

— У Алеши? Что это понадобилось ГПУ от председателя райпотребсоюза?

— Откуда мне знать! — Абиш пожал плечами.

— Ив самом деле, откуда тебе, слизняку, знать! — пренебрежительно ухмыльнулся Субханвердизаде. — Принес?

Вместо ответа Абиш высыпал на стол из газетного кулька ворох грязных, пропахших хлопковым маслом и бараньим жиром денег: десятирублевки, пятирублевки были перевязаны суровыми нитками, расползлись по красному сукну аккуратными пачечками.

— Фу, грязь! — скривился председатель. — И что за подлец Нейматуллаев, новенькими-то не мог. разжиться?

Абиш хотел сказать, что и за такие-то деньги надо бы благодарить, но из предосторожности промолчал.

Не отрывая жадного взгляда от денег, Субханвердизаде схватил телефонную трубку, но ни Таир, ни Гиясэддинов из служебных кабинетов не отозвались. Неужели опоздал?.. Гашёму не терпелось подружиться с новым секретарем райкома партии, с Алешей Гиясэддиновым, а затем убрать с дороги Сейфуллу Заманова. Что-то слишком пристально начал старик Заманов вглядываться в жизнь и деяния Субханвердизаде. Ничего хорошего это не предвещало. Но без согласия Демирова и Алеши, конечно, с Замановым не совладать: орешек крепкий, зубы сломаешь…

— Где Кеса? Немедленно отыскать! — распорядился Субханвердизаде.

Абиш выбежал из кабинета.

Через несколько минут появился самоотверженный оруженосец, робко моргая, уставился на председателя.

— Почему не отвечают Демиров и Алеша?

— Уехали.

— Как так уехали?

— А вот так и уехали, — с издевательским спокойствием ответил Кеса. — Сели в машину, заклубилась пыль столбом. Я на проводах был — удостоился рукопожатия…

— Убирайтесь! — махнул рукою Субханвердизаде на Абиша и курьера.

Те незамедлительно скрылись.

«Даже не попрощались, — горько улыбнулся Гашем, закуривая. — Что за люди!.. Ну, пригласили бы выпить, поговорить. Не иначе, „КК“ на меня клевещет, яму роет… Посмотрим, посмотрим, кто кого в пыль вдавит: амбал — ношу или ноша — амбала!»

Собрав со стола деньги, он бережно завернул их в газету, сунул пакет в карман шинели.

«Пошлю-ка им эти деньжата в Баку по телеграфу, — решил Субханвердизаде и сам подивился своей изобретательности. — Там-то они не откажутся… И у меня останется в руках докумен-тик — квитанции».

… Уже давно Кеса отбил в колокол положенные удары и этим дал знать служащим районных учреждений, что рабочий день закончился, уже пролегли поперек улиц лилово-синие вечерние тени; уже потянуло с гор холодком, а Субханзердизаде все сидел в кабинете, подперев кулаками подбородок.

На душе у него было скверно. Будто двуострый клинок занесли над его грудью Демиров и Алеша, — во всяком случае, так расценил их крепнувшую день ото дня дружбу Субханвердизаде, Его беспросветные размышления прервал Кеса: вытянув вдоль туловища длинные, до колен, руки, глядя куда-то в сторону, он буркнул:

— Колхозники-то не расходятся. Ждут! Справедливо сказано в народе: «Записался в кази, так не жалуйся, что голова болит».

— А сколько времени?

— Восьмой час.

— Значит, занятия окончились?

— Если я подал сигнала, то, пожалуй, занятия в учреждениях окончились, согласился Кеса. — Я выполняю свои обязанности точно, по совести.

— Так чего тебе от меня надо? — рассердился Субханвердизаде. Скажи этим нахалам, этим попрошайкам, что сегодня у меня не было ни единой свободной минутки. Завтра приму, если, конечно, не заболею… Озноб так и трясет! — И Гашем нервно передернул лопатками. — Доведут меня до смерти эти бессовестные жалобщики!

Кеса не поверил ни одному его слову. Идти с пустыми руками к просителям ему не хотелось: ведь они давно его умаслили — то щедрыми обещаниями, то подарками.

— Поздно, разве теперь поймут? С утра томятся, ни крошки во рту не было, попытался он заступиться за собравшихся.

— Значит, мне придется найти нового курьера, умеющего объясняться с народом, — сказал, не поднимая на него глаз, Субханвердизаде.

Кеса поплелся вниз, в приемную, с таким видом, словно шел на плаху.

Тотчас его окружили со всех сторон, зажали, затолкали отчаявшиеся жалобщики.

— Целую неделю хожу, пороги обиваю!

— В Москву надо писать, товарищи, пусть присылают комиссию!

— Да мыслимо ли, чтобы при советской власти творились такие дела?

У дверей началась толкотня, но отважный Кеса, страшась расстаться с тепленьким местом, брыкался, словно испуганный мул, и вопил во все горло:

— Кулаки нападают на советское учреждение! Спасите-е-е!..

Тем временем Субханвердизаде выскользнул из кабинета, бросив на ходу Абишу: «Кажется, захворал, ухожу, присмотри тут за порядком!», и мигом скатился вниз по крутой лестнице, выскочил во двор, шмыгнул в калитку.

— Это ты, безволосый шайтан, во всем виноват!

— Уйди от двери, гнилой скопец!

Оскорбления хлестали неподкупного стража по лицу, словно пощечины.

Вот-вот началась бы потасовка, но появился бледный, с трясущимися тубами Абиш и громко, внятно сказал:

— Товарищ Субханвердизаде…

Просители притихли.

— …покинул вверенное ему учреждение!

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ханум Баладжаева места себе не находила от рвущих душу мук ревности.

Обычно доктор в самую жаркую летнюю пору отправлял свою супругу и детей, недельки на две, на три, на прохладные эйлаги. Но в этом году еще пекло-то не наступило, еще студеными были ночи, а доктор Баладжаев настойчиво, изо дня в день, заводил разговоры о том, что пора семье бы отдохнуть в горном приволье. Ханум сперва не обращала внимания на эти советы, затем прикрикнула на мужа: «Сама знаю!», но призадумалась, а однажды бросила рассеянный взгляд на проходившую по больничному двору Сачлы и ахнула: так вот где кроется тайна-то… Разумеется, нахальная городская девица стала строить глазки доктору, обольщать и очаровывать, а тот, влюбчивый, как все пожилые мужчины, раскис, потерял голову и теперь спешит избавиться от богоданной супруги.

Но эти подозрения надо было проверить, и Ханум пригласила к себе в гости всезнающую Гюлейшу.

Было раннее утро, детвора еще наслаждалась сладким медовым сном, а Ханум, раскрасневшись, тяжело дыша, суетилась, потчевала Гюлейшу пирожками, вареньем, душистым чаем и свистящим шепотком допрашивала:

— Ай, девушка, Гюлейша-джан, заклинаю самим Хазрат Аббасом, разберись-ка в этой путанице!.. Ты дальновидней меня, все слышишь, все видишь. Я ж прикована к кухне, к детям, — шагу ступить некогда. С чего это мой на старости ерепенится, иноходью скачет? А?.. В кралечку, поди, втрескался, если норовит каждого лягнуть, как шалый жеребец?!

И, подсев к столу, облокотившись, поведала, что доктор изо дня в день твердит, что если незамедлительно не отвезти детей на дачу, то зимою их настигнут всевозможные болезни, с коими современная медицина справиться бессильна.

— А я ему, конечно, не перечу: уедем, хоть завтра уедем!.. Увезу сиротинок в самую глухую деревню и на лето, а захочешь — и на зиму, лишь бы тебе было здесь привольно!

Гюлейша поджала плоские губы.

— Что же все это значит, душенька? Раскинь умом!.. — прилипла к гостье Ханум.

Появление Сачлы пришлось Гюлейше явно не по сердцу. Грациозная голубоглазая девушка тотчас затмила в глазах всех юношей городка неуклюжую, похожую на квашню Гюлейшу. Кудрявый Аскер теперь сторонился ее, завидев Гюлейшу, переходил на другую сторону улицы. А ведь когда-то… Даже внимания не обращал на то, что Гюлейша старше его годами. И сам доктор Баладжаев почему-то не улыбался ей при встрече, как раньше.

— Разузнаю, все обязательно разузнаю, ай, Ханум-баджи! — запела польщенная откровенностью хозяйки Гюлейша. — Ох, эти мужчины!.. Мой бросил меня с двумя ребятишками на произвол судьбы, отправился гулять в свое удовольствие, резвиться, словно жеребенок весной. Да-а-а, стоит женщине чуть-чуть постареть, увянуть, как у мужчины леденеет сердце! Это уж завсегда так, не иначе.

— Верно, верно, душенька, справедливы твои слова, — подхватила Ханум Баладжаева, распалившись, будто Гюлейша масла в огонь плеснула. — Пока мой прозябал на незначительных должностях, так пятки мне лизал, а едва возвысился, отрастил себе брюшко — и сразу зазнался! После полуночи проснулся, петухом заливается! Юнец!.. Найти бы мудреца, который урезонил бы бесстыдника: «Ай, Беюк-киши, к лицу ли тебе увиваться за кралями? Ты отец семейства, у тебя дети…»

— Правду, правду молвишь, Ханум-баджи, — страстно воскликнула Гюлейша. Это я, несчастная, была круглой дурой, выпустила из рук поводья!.. А ухватила бы покрепче уздечку, так не вырвался бы, не ушел, и я бы нынче не возилась с его сопливыми щенками! Правильно ты решила сразу загнать беса в камыш прибрать мужа к рукам. Тут самое главное — не опоздать!..

Всласть почесав языки, насытившись беседой и обильными яствами, Ханум и Гюлейша порешили заключить тайный союз., сообща все выведывать и вынюхивать, глаз не спускать с доктора и ненавистной Сачлы. У Гюлейши были на это свои причины: ведь с помощью доктора Баладжаева она собиралась усвоить хотя бы азы медицинской науки, облачиться в белоснежный халат, павой разгуливать по больнице, и если не лечить больных, то уж во всяком случае запустить руки в кладовку. Но теперь корабль ее мечты затонул в морской пучине… Тут было с чего проникнуться лютой злобой к незваной горожанке!

И, обещав докторше свои бескорыстные услуги, направленные, как легко заметить, на укрепление семейного очага, Гюлейша удалилась.

Примчалась она к Ханум Баладжаевой уже на следующее утро, прислонилась к стене, будто ноги не держали раскормленную тушу, засунула руки в карманы халата и сообщила прерывающимся от волнения голосом:

— Кое-что разузнала. Ай, Ханум-баджи!.. Сердце-то тебе подсказало истину, одну святую истину.

— Чего ж ты узнала, ай, Гюлейша?

— Послушай, да твой блудливый муженек превратился в ее покорного раба! — И Гюлейша а ужасе сжала ладонями свои мясистые щеки. — Настоящий раб, валлах!

У Ханум задрожал пухлый подбородок.

— Сама видела?

— Что я — вся больница видит!.. Скажет ему Сачлы: «Умри!» — доктор тотчас помрет. Скажет: «Живи!» — и он воскреснет… Будто амбал, тащит в ее комнату из сарая и стол и кровать. Видела, своими очами видела; как собственноручно выискал ей отличный тюфяк, теплое, мягкое одеяло.

Хлебнув огневой вести, Ханум рухнула в кресло.

— Значит, готовит пуховое ложе? — простонала она.

— Значит, готовит! — кивнула Гюлейша. — Уже принес в комнату умывальник, картины по стенам развесил. Да он, миленькая моя, пеплом рассыпался у ее ног!.. «Что вам еще угодно, Рухсара-ханум? Присядьте, Рухсара-ханум!» Вот так и щебечет весь день.

Из широко раскрытого рта докторши вырвался протяжный вопль. Но тотчас она спохватилась, что дети в соседней комнате услышат, пошла, прикрыла плотно двери.

— А еще чего видела?

Гюлейша покровительственно усмехнулась.

— Дело-то не на глазах у всех людей делается, ай, наивная ты, Ханум!.. Но погоди, может, я тебя как-нибудь подтащу к замочной скважине — любуйся!

— Вот для чего он меня на дачу гонит спозаранку! — взвизгнула докторша. Да покарает аллах искусительницу!

— Аллах-то зачем тебе понадобился? Сама сражайся! — раздувала чадный костер Гюлейша.

— Зубами растерзаю, своими руками разорву на мелкие кусочки! — выкрикнула в бешенстве Ханум.: — Остригу наголо эту блудницу, посажу, на осла лицом к запакощенному хвосту!

— Послушай, миленькая, я то чем провинилась? — отступила к входным дверям Гюлейша, не на шутку перепугавшись разъяренной тигрицы.

— Вознагражу! Подарками засыплю! — умоляла Ханум, сползая с кресла. Поймай их на месте преступления, Гюлейша-джан! — Она сорвала с шеи ожерелье, швырнула в руки гостье. — Все, что накопилось в этом проклятом доме, тебе, только тебе отдам!.. Пусть воют с голоду его мерзопакостные детишки! Да я еще замуж выйду за лихого молодчика, ему, Беюк-киши, отомщу! — Докторша, как видно начала заговариваться.

— Ах, нет, нет, мне ничего не нужно, — отнекивалась Гюлейша, припрятывая тем временем поглубже в карман халата ожерелье. — Жалею твоих ни в чем не повинных детишек!.. Чтоб городская шлюха разрушила семью? Осиротила детей? Твое место нахально заняла? Ни-ко-гда!.. Но, миленькая, если разобраться, он с умыслом отсылает тебя так рано в эйлаги. Чтобы простор себе обеспечить, развязать руки!

— Хазрат Аббасом клянусь: гнездо разрушу, детей швырну в подворотню, подберу в горсть полу платья и помчусь прямо в Москву с жалобой! — Клятва была такой пространной, что Ханум замолчала на миг, отдышалась. — Посмотрим, как этот фельдшер тогда завертится! — собравшись с силами, продолжала она визжать. — Я его выведу на чистую воду! Ну, сделался солидным человеком, так блюди себя, не выкидывай фокусы, не возись с кралями, которые годятся тебе в дочери! Ах, ах, ах!.. Где ж сейчас этот дохтур, где?

— Где ему быть? — Гюлейша с хладнокровным видом пожала плечами. — Конечно, у Сачлы!

Гюлейшу Гюльмалиеву в прошлом году единогласным решением месткома выдвинули из чайханы на постоянную работу в больницу.

Доктор Баладжаев на всех собраниях и заседаниях слезно жаловался, что в районной больнице не хватает медицинского персонала. Вероятно, под влиянием его речей и появилось на белый свет это странное решение месткома:

«Ввиду того, что товарищ Гюлейша Гюльмалиева является местным кадром и проявляет пылкий интерес к медицинской науке, рекомендовать ее к выдвижению в больницу».

Доктор Баладжаев, прочитав решение месткома, решил, что Гюлейша станет работать в больнице сиделкой, нянечкой: ведь только что закончила, да и то с грехом пополам, курсы ликвидации безграмотности, а в голове- ветерок.

И, обнадежив членов месткома, что выдвиженке будет оказана посильная помощь, доктор удалился в служебный кабинет, где и занялся «изучением» иностранных медицинских книг.

Он постоянно жаловался знакомым, что медицинская литература на азербайджанском языке еще бедна, скудна, что труды русских ученых прибывают в горные районы со значительным опозданием. И посему волей-неволей приходится штудировать зарубежные издания, дабы быть в курсе новейших чудодейственных научных открытий.

Весь широкий письменный стол в его больничном кабинете был завален толстыми фолиантами, книгами. Стоило к ним прикоснуться, как пыль взвивалась столбом…

Если кто-то из посетителей стучался в дверь, то доктор говорил вялым, скучающим тоном:

— Войдите!

И еще плотнее припадал к раскрытой книге, показывая, что он всецело поглощен чтением.

Посетитель робко замирал на пороге.

— Садитесь, садитесь, — бурчал Баладжаев, снимал очки, протирал платком утомленные глаза.

Вошедший усаживался на кончике стула, с благоговейным видом взирал на книги, на доктора.

— Что это за учебники, ай, доктор? Как взглянешь, аж в глазах рябит!

— Медицина, — сухо отвечал Баладжаев, выбивая каблуком дробь по половице, чем и нагонял на пришельца еще пущий страх. — Медицинская наука! Если желаете ознакомиться — прошу.

— Да разве я пойму? Тут бездонное море-океан, а я плаваю-то мелко, у бережка! — смущенно хихикал посетитель. — На каком же языке написана сия мудрая книга?

— На американском, — не краснея заявлял Баладжаев.

— А эта? — И вошедший тыкал пальцем в рыхлый, покрытый пылью том.

— Эта на французском.

— Вон та?

— На немецком! — Доктор становился все важнее, все солиднее.

— А эта, в кожаном переплете?

— На латинском!

— О! О!.. — восклицал потрясенный посетитель. — И вы эти книги читаете в один присест?

На лице Баладжаева расцветала застенчивая улыбка.

— Что поделаешь, друг, — вздыхал он, — у меня нет иного выхода! Ты прав, медицина — это бездонный океан, и я, подобно водолазу, ныряю в пучину за крупицами, за кораллами знаний.

— Да, да, где уж нам, простым темным людям, проникнуть в тайны этого великого медицинского океана! — И посетитель окончательно терялся.

— Когда я буду посвободнее, то как-нибудь покажу тебе при помощи микроскопа всевозможных вредных тварей — микробов, возбудителей болезней, великодушно предлагал доктор. — И ты поймешь, что если бы я не повышал ежечасно уровня своих познаний, то эти зловредные инфузории сожрали бы тебя беднягу живьем в один миг!

После таких заверений посетитель спешил убежать, но всем родичам, всем знакомым, случайным собеседникам в чайхане рассказывал о глубочайшей образованности доктора Баладжаева и призывал возблагодарить аллаха за то, что тот, всемилостивый, направил в их горный городок Беюк-киши, светоча медицинской науки.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Супруга доктора Баладжаева, несмотря на свое массивное телосложение и солидный вес, была легка на подъем и понеслась в больницу, будто коршун, высмотревший с поднебесья добычу. Дышала она так шумно, что со стороны могло показаться — по двору больницы катится паровоз…

Сачлы только что сменилась с дежурства и сидела в своей комнатке у окна, читала роман. Книга волновала и увлекала ее, но часто, очень часто девушка со вздохом отрывалась от чтения и задумчиво глядела куда-то вдаль…

Разъяренная Ханум ворвалась без стука.

От неожиданности Рухсара вздрогнула, выронила книгу.

— Где же он? — пронзительно завела Ханум, и высокая грудь ее содрогнулась. — Если дохтур настоящий мужчина, то почему он прячется?

— Здравствуйте! — Девушка поднялась. — Это вы о чем, Ханум-хала? Не понимаю.

— Сейчас поймешь, — отрезала Ханум и с протяжным стоном нагнулась, заглянула под кровать. — Куда же он ушел, а? Где этот жеребчик, этот восемнадцатилетний шалун? Го-во-ри скорее, подлая!

Сачлы побледнела, всхлипнула.

А благоразумная Гюлейша, разумеется, в комнату не вошла, но притаилась в темном коридоре, дабы все слышать, а в скандал не ввязываться.

— Чего вы здесь ищете, Ханум? — жалобным голоском спросила девушка. — Да объясните вы мне толком!

— Сейчас объясню! — успокоила ее Ханум, тряся щеками.

Не прикидывайся наивной, не смотри на меня, будто на сошедшего с небес ангела!.. Если у тебя, кралечка, косы длинные, так не хочешь ли ты их обмотать вокруг шеи и задушить меня?..

Приехала в район — лечи больных, исцеляй недуги! А ты зачем сбиваешь с пути истины человека, который тебе в отцы годится? Ты для чего разрушаешь мой очаг, обрекаешь детей-сироток на нищету?

— Ханум-хала, — взмолилась Сачлы, — да вы о чем? Что я вам плохого сделала?

И так трогательно прозвучал ее нежный голос, что даже сердце черствой Гюлейши дрогнуло.

Но Ханум теснила испуганную девушку, словно взбешенная буйволица:

— А! Попридержи своего коня! Не то я на уздечку бубенцов понавешаю — весь мир услышит! До звезд эхом перезвон долетит! Я тебя втисну в игольное ушко!.. Есть ли у тебя в Баку старшие? Мать жива? Напишу — приезжай, старая, полюбоваться своей гуленой.

Девушка заметалась по комнатке, как бы ища спасения от этой всклокоченной ведьмы, и, закрыв лицо руками, рухнула на узкую железную койку, забилась в рыданиях.

— Шельма! Смотрите, люди добрые, глядите, честные женщины, какой ярочкой прикидывается! — взвыла Ханум. А в коридоре мстительно улыбалась Гюлейша.

Ранним росистым утром доктор, получивший накануне изрядную встрепку от супруги, выскользнул из постели, затаив дыхание, молниеносно оделся, то и дело с ужасом косясь на храпевшую Ханум, полетел сломя голову в кабинет.

Лишь там, трижды повернув ключ в скважине, он почувствовал себя в безопасности, облекся в белый халат, нахлобучил на голову тоже белый колпачок и, оседлав переносицу очками в светлой металлической оправе, погрузился в мрачные раздумья.

Жизнь представлялась ему теперь безотрадной.

Зимою из столицы в район прибил и молодые врачи, но Баладжаеву удалось двух направить в отдаленные аулы, на фельдшерские пункты, якобы в целях улучшения медицинского обслуживания деревни, а третьего сплавить на шестимесячные курсы повышения квалификаций.

Так что Баладжаеву опять удалось сохранить в своих руках единоличную власть и над больницей и над здравотделом, и он верил, что его авторитет незыблем.

Но ведь больных-то все-таки нужно принимать ежедневно.

Попробуй откажи в приеме хоть единому страдальцу, так тут такое начнется, поднимется настоящее столпотворение, темные тучи задернут небо, из окон брызнут мелкими осколками стекла, гром загремит, будто артиллерийская канонада, и блеск молний ослепит глаза!..

Баладжаев был тихого нрава, превыше всего ценил спокойствие, ну и высокий оклад, он не выносил дрязг, любил строгую тишину вверенного ему медицинского учреждения.

И вот лелеемый и бережно охраняемый столько лет авторитет Баладжаева, его честь, его медицинская слава, его зарплата, — все может рухнуть, рассыпаться, как мякина, от необузданного гнева и ярой ревности супруги.

Понятно, что доктор был в смятении…

В дверь осторожно, чуть слышно постучали. Так вкрадчиво стучалась только Гюлейша, она, словно ласковая кошечка, царапалась коготком.

Баладжаев с досадой скривился…….

А ведь было время, когда он, заслышав это царапанье, это постукивание, резво вскакивал с кресла, опускал плотную штору, отмыкал дверь и принимал в объятия дородную красавицу, даже не задумываясь, скольким мужчинам до него она дарила свою благосклонность.

— Ну, чего там? — заныл он, впуская в кабинет Гюлейшу, но штору на окне не опустил.

Та сделала вид, что не заметила сей роковой перемены в поведении доктора.

— Ай, Беюк-киши, не будь вчера меня, так Ханум-баджи опозорила бы и себя, и эту бедняжку Сачлы, и тебя, самое главное — тебя! — замурлыкала Гюлейша. Ну, какие у нее основания? Скажи!.. Мнительность все это, женские нервы! Не скрою, Сачлы сразу в тебя втюрилась. Еще бы, — мужчина бравый, бычок, ну вправду бычок в полном соку! Знаменитый доктор! Чего ж удивляться, что у девицы закружилась голова?

— Тшшш! Молчи-и-и! — зашипел Баладжаев, вертясь в кресле — Что было прошло… Как говорится в народе: и хата наша, и тайна наша!

— Ай, доктор, меня ли тебе опасаться? — Гюлейша обиженно поджала свои губки. — Каждое словечко твое словно камень, прошенный в глухой колодец.

— Ладно, ладно, потише!

Но Гюлейше захотелось еще громче стучать по дну пустого ведра, чтобы окончательно смирить перетрусившего Беюк-киши.

— Надо бы все-таки отправить девицу куда-нибудь подальше, — начала она строго. — В самую отдаленную деревню! Не приведи бог, повторится скандал… Вся вина обрушится на твою шею, миленький. До сих пор Сачлы нежилась на солнцепеке, только и знала, что расчесывала свои косы, — гляди, гляди, как бы они не превратились в ядовитых змей!..

Доктор в страхе зажмурился.

— Пусть в горах спустит жирок буржуйская дочка! — продолжала с требовательным видом Гюлейша. — А тем временем ты здесь зальешь водою пламя, рвущееся из уст Ханум. Иначе молва докатится до Баку, до наркома здравоохранения! И враг выскочит из засады, приставит кинжал к твой груди. Значит, посылай девицу в горы!

— Это не так легко, — пробормотал доктор, чувствуя, что язык его прилип к гортани. — Валлах, это не легко!..

— Легче легкого! — отмахнулась от его доводов Гадлей-ша. — Иначе Ханум-баджи станет посылать телеграмму за телеграммой в Москву. Разве ты не знаешь, какая она дура?

Беюк-киши кивнул: дескать, знаю…

— Ты бы хоть ее подучил на курсах ликвидации безграмотности, посоветовала неотвязная Гюлейша. — А Сачлы — в деревню! И все, вессалам!

— Дай ты мне хоть опомниться, ай, гыз, Гюлейша, взмолился доктор.

… Все скамейки в приемной у дверей, на крыльце были уже заняты больными. При беглом взгляде можно было заметить на их лицах печать неизгладимых страданий. Но если бы понаблюдать за ними более внимательно, то через минуту стало бы ясно, что собрались здесь спозаранку больные, привыкшие аккуратно, постоянно лечиться, находящие в самом курсе лечения неизъяснимое наслаждение. Все они отлично знали друг друга, еще на больничном дворе приветливо здоровались, спешили поделиться свеженькими городскими сплетнями. В разговоре они воздавали похвалы мышьяковым уколам, но решительно браковали все возможные пилюли. Из карманов они вытаскивали целые пачки старых рецептов. Всячески прославляя доктора Баладжаева, они под страшным секретом сообщали друг другу адреса знахарей.

Каждый из этих больных где-то служил или, во всяком случае, получал зарплату, а посему делал вид, что спешит в свое учреждение, и норовил протолкаться без очереди.

— Вот-вот и Кеса ударит в колокол!

— Ох-ох, столько работы, а вот приходится здесь торчать без малого весь день!

— Да-а, хуже этого нет — ходить по докторам! Едва в открытые окна донесся протяжный тугой звон сигнального колокола, как в приемной закипела ссора.

— Товарищ, сядьте на свое место!

— Это и есть мое место.

— Сын мой, твоя очередь у двери.

— Я — ответственный работник, без моей подписи не отправят телеграмму в Баку!

— Очень нужны там твои телеграммы…

— Потише, потише, знай, с кем разговариваешь, невежа! Мой муж…

— Ай, ногу отдавили!

Доктор Баладжаев в этот момент решил отправиться домой, проведать добродетельную супругу — не затевается ли там новый скандал? Но все пациенты, завидев любимого доктора, повскакали с мест, загородили ему путь.

— Ради бога, почтеннейший!

— Если бы не работа, то разве я стал бы приставать к вам, благодетель?

— Мы — люди служащие, подчиненные…

Приложив в знак повиновения руку к правому глазу, доктор вздохнул и вернулся в кабинет. Угнетало его и полнейшее неведение относительно сегодняшних намерений супруги, и то, что Сачлы передала через сиделку: больна, на утренний прием не выйдет… Взглянув с ненавистью на удовлетворенно улыбавшуюся Гюлейшу, доктор крикнул:

— Ну, чья очередь? Заходите!

В приемной забурлил водоворот, словно в перехваченной плотиной горной речке, — все толкались, спорили, ругались, норовили оттолкнуть друг друга от двери.

Первым все же ворвался потный, взъерошенный Тель-Аскер: кудри его вздыбились, подобно высокой папахе.

— На моей ответственности весь телефонный узел! — кричал он оставшимся позади пациентам.

— Ладно, ладно, говори, чем болен, — оборвал парня сердитый доктор.

Но Аскер остолбенел в растерянности; ведь он предполагал, что попадет на прием к желанной Сачлы. Только ради нее — ясноликой — он и притворился, что угнетен недугами.

Гюлейша попыталась прельстить юношу многообещающей улыбкой, но Аскер в. негодовании отвернулся, насупился.

— Что у тебя болит, Аскер Аскеров? — нетерпеливо спросил Баладжаев.

Парень с задумчивым видом начал обозревать потолок. «Господи, ну что я за несчастный такой, почему мне так не везет?» — подумал он.

— Да ты что, рехнулся? — И доктор перевел на Гюлейшу вопросительный взгляд.

А та сразу же смекнула, где кроется тайна, — выпрямилась, отвернулась к окошку.

Знаете, доктор, — залепетал юноша, — учащенно, тяжело задышав, — знаете… вовсе лишился аппетита. Язык пылает во рту, как раскаленный уголь! И все тело ломит!

— Высунь язык! — приказал доктор. — Ишь какой сладкоречивый язычок… Болтливый язычок, разносит по городу все сплетни!

— Кажется, я не дал оснований… — покраснел Аскер.

— Ладно, ладно!

Гюлейша подошла поближе, тоже с заинтересованным видом начала рассматривать язык Аскера.

— Малярия! — поставила она диагноз.

— Малярия, — согласился юноша и показал ей увесистый кулак: с Гюлейшой он не стеснялся.

Доктор только крякнул от такой наглости Гюлейши, но нехотя улыбнулся, написал рецепт.

— Три раза в день по столовой ложке до еды.

— Слушаюсь.

— А эти пилюли станешь глотать перед сном.

— Буду глотать перед сном! — уныло повторил парень.

— Если перестанешь сплетничать, то завтра забудешь о всех хворостях! отрывисто сказал доктор и рявкнул: — Эй, кто там следующий?!..

Он хотел после ухода Аскера задать нахальной Гюлейше приличный нагоняй: вздумала раньше доктора ставить диагноз, окончательно распустилась… Но хитрая красотка шмыгнула в приемную за Аскером, пропустив в кабинет очередного больного.

Догнав парня на крыльце, Гюлейша грубо схватила его за плечо и прошипела:

— Так ты, развратник, симулянт, хотел получить лекарство от Сачлы? Будто я не вижу… Как же, новый кадр! К ней потянуло!

— Ради бога, душечка…

— Ты бога благодари, что я не раскрыла твоей симуляции! — зло сверкая подведенными глазками, сказала Гюлейша. — За такое дело и к прокурору потащить можно!.. Скорее ты увидишь без зеркала собственные уши, чем ее коснешься!

— Эх, ничего ты не понимаешь, — вздохнул юноша.

— Я понимаю, что все вы, от старика до подростка, юбочники, вероломные развратники! И тебе-то я верила, тебя, подлеца, любила, — негромко простонала Гюлейша и как бы от нестерпимой сердечной боли закрыла ладонью лицо. — И как любила!.. Ах, ветреник! Ах, бесчестный обольститель!

— Слушай, ведь кругом люди, — прошептал Аскер.

— А что мне люди? — Гюлейша горько улыбнулась. — Пусть слышат, пусть видят мой позор, мое унижение…

— Послушай, милая, в магазине бакинские духи, нежный запах, — решил изменить тактику Аскер.

— А-а-а, так, дешевкой ты от меня не отделаешься… Гони отрез крепдешина! — потребовала Гюлейша. — Иначе выцарапаю глаза этой приезжей блуднице! Будет знать, как отбивать у меня любимого!

Аскер махнул рукою.

— И отрез, и духи, только, ради всевышнего, отпусти душу на покаяние!

И со всех ног пустился к воротам.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вечером доктора Баладжаева вызвали на дом к внезапно заболевшему Субханвердизаде.

Чертыхаясь: «Вот так денек, ни минуты покоя, да легче в могиле лежать, чем так маяться» — доктор поднялся по лестнице, постучал костяшкой пальца в дверь. Послышался слабый, будто детский голос: «Войдите». Повесив пальто на гвоздик, Баладжаев придал лицу тревожное выражение, вынул из чемодана медицинские инструменты.

Субханвердизаде лежал ничком на кровати и протяжно стонал. От доктора не скрылось, что особо старательно застонал больной после его прихода.

Ветви кипариса при дуновении ветра царапались о приоткрытую ставню. В комнате было душно.

— С чего это надумали болеть, Гашем-гага? — Доктор сочувственно зачмокал губами. — Таким выдающимся государственным деятелям, как вы, хворать не положено!..

— Ай, Беюк-киши, судьба так вероломна, я ужасно болен, — сказал с кислым видом Субханвердизаде.

По знаку доктора он обнажил покрытую седыми курчавыми волосами грудь и, широко открывая рот, задышал что есть силы. Доктор выслушал его и так и сяк, и помял, и постучал, а затем поставил градусник.

Отогнув одеяло и тюфяк, он опустился на пружинную сетку и принялся неотрывно следить за движениями секундной стрелки своих массивных золотых часов. Часы монотонно тикали. Стрелка ползла лениво, будто приклеилась к циферблату.

Субханвердизаде с удовольствием вспоминал одну из последних речей доктора на районном активе. Взойдя на трибуну, Баладжаев пылко воскликнул: «Много председателей я повидал на своем веку!.. Но впервые, именно, товарищи, впервые, я вижу, что председатель исполкома, достоуважаемый Субханвердизаде, так внимательно вникает во все условия медицинского обслуживания народа. Да-с! Он по отечёски заботится о нуждах здравоохранения. Вот почему в нашем окраинном горном районе здравоохранение поставлено образцово, значительно лучше, чем во многих нефтяных районах. В частных беседах со мною товарищ председатель Субханвердизаде чутко осведомляется: „А как обстоит дело, Беюк-киши, с местными кадрами?..“» Обычно в таких случаях Субханвердизаде делал вид, что не слышит, сидел с равнодушным каменным лицом или переговаривался с соседом. А на самом-то деле он упивался такими бессовестно хвалебными речами.

— Пора! — отрывисто сказал доктор и покашлял, как бы напоминая пациенту, что жизнь его в опасности.

Откинув зеленое одеяло, Субханвердизаде приподнялся, вынул термометр, протянул доктору.

— Н-да, небольшой жарок…

— Как так небольшой? — Голос Субханвердизаде прозвучал раздраженно. — Мой мозг вот-вот расплавится, словно в жаровне!

— Вероятно, термометр неисправный, — спохватился доктор. — Конечно, самый точный показатель — ощущение самого больного! Эти термометры совершенно ненадежны. Иногда показывают температуру на градус ниже. По внешнему виду можно судить, что у вас, Гашем-гага, под сорок.

— То-то же!.. — Субханвердизаде сморщился, словно капризный ребенок, у которого отняли любимую игрушку, зарылся головой в пуховой подушке. — Не термометр, а какая-то ерунда! Медицинская техника безнадежно устарела. И здесь все надо обновлять, революционизировать.

Доктор поспешил выразить свое полное согласие. Нахмурившись, председатель сказал что он разуверился в современной медицине и явно предпочитает народные средства: припарки, банки, горчичники.

— Вообще-то вы не правы, — французские источники говорят…

На лбу председателя прорезалась зловещая морщинка.

— Но, конечно, лучше прибегнуть к волшебным, в буквальном смысле слова волшебным средствам народной медицины, — плавно закончил Баладжаев. — Поставим баночки-припарочки! Пришлю сейчас Гюлейшу, — проворная, услужливая. И вас мгновенно же развеселит! Уж это так водится.

Размяв пальцами папироску, Субханвердизаде закурил, выпустил из ноздрей две струи синеватого дыма.

— А кого это тебе недавно прислали из Баку? Доктора, что ли? — небрежно спросил он и вовсе исчез в клубах дыма.

— А-а-а, это вы про Сачлы? Есть такая, есть новый кадр…

Окончила медицинский техникум, — тоже с небрежным видом, будто не догадываясь о помыслах председателя, сказал Баладжаев. — Но вы, Гашем-гага, как будто предпочитали до сих пор местные кадры?

Субханвердизаде не ответил.

— Пусть будет по-вашему! — вздохнул доктор.

Он чувствовал себя петухом, угодившим в кипящий казан и каким-то чудом выскочившим оттуда.

На крыльце он столкнулся с запыхавшимся Кесой — тот, согнувшись, нес тяжелые корзины.

— Как здоровье нашего горячо любимого товарища председателя?

— Плохо его здоровье! — буркнул доктор, не поднимая от стыда глаз. И подумал: «Этого хищника ядом трави — не отравишь! Брюхо-то луженое». Испугавшись, что подлый Кеса способен подслушать его затаенные мысли, Баладжаев ускорил шаги, так, клубочком, и скатился со ступенек.

Затаив дыхание, на цыпочках, Кеса бесшумно вошел в дом, остановился на пороге. Ему было и смешно, и страшно. Ни одному слову Субханвердизаде он до сих пор не верил, во всех его поступках и речах видел сплошное лицемерие. Но если доктор не ошибся и председатель уже приближается к вратам ада? Конечно, Кеса не мог представить, чтобы Субханвердизаде впустили в пресветлый рай!.. А помрет председатель — пришлют нового. Свято место пусто не бывает. А новая метла чисто метет. Грозя пальцем, новый предисполкома скажет Кесе: «Немедленно прекратить эти сигналы! Ты не поп, не молла, не пожарник, — так чего же беспокоишь весь город?» И выбросят Кесу на свалку, как грязное охвостье старого районного руководства…

Его пробрал страх, зубы застучали. Должность была во всех отношениях счастливая, выгодная. Не только рядовые просители, крестьяне, старики, но и высокопоставленные служащие районных учреждений порою хватались за полу Кесы, заискивали, лебезили:

— Мен олюм, когда у «самого» великолепное настроение, то, ради всевышнего, замолви и за меня словечко!

Ну, разумеется, и на подарки не скупились. А с кулаками, увиливающими от налогов, перекрашивающимися в бедняков, Кеса вовсе не церемонился, сам назначал размер мзды…

Искоса, не поворачивая головы, Субханвердизаде посмотрел на преданного слугу, хмыкнул, застонал.

Кеса так и метнулся к кровати, засуетился, запричитал:

— И что за напасти! Какой демон осмелился нагнать на тебя, Гашем-гага, эту гнилую лихорадку? О горе, великое горе! — Он закатил глаза.

— Еле-еле дышу, — пожаловался Субханвердизаде. — Кто-то кинжалом рвет и рубит мои внутренности. Словно отравили! А что ты думаешь, — классовые враги, недобитые кулаки подсыпали в пищу яд! Вот и умираю…

Кеса всхлипнул:

— О, почтенный благодетель!..

— Нужно сообщить туда, наверх, в Баку, что я погиб на боевом посту! простонал председатель.

Кеса воспринял слова, как предсмертное завещание.

«А почему на днях Субханвердизаде отказался от чая, преподнесенного ему Матан-ханум и Абишем? — вдруг вспомнил Кеса, и его сердце сжалось. — Дыма без огня не бывает!.. Значит, у Гашема уже возникли подозрения…»

Вытянув вперед руку, будто ослепнув, Кеса вышел из дома, остановился в сильнейшей задумчивости у забора. Во всем городе он мог бы пересчитать жителей по пальцам — не было ни одного искреннего закадычного друга Субханвердизаде… Злорадствовать еще начнут, ликовать, если скончается! Видно, лишь Кесе выпала доля стоять до последнего часа у смертного ложа.

«Если раскрою это злодеяние, то ведь меня и наградят!» — решил Кеса и поспешил в исполком.

Усталый и побледневший, Абиш еще корпел над какими-то бумагами.

Наклонившись к его уху, Кеса шепнул:

— Исключительно между нами, есть одно дельце, срочное, важное!

Абишу и без того мерещились всякие страхи. Выслушав пришельца, он вздрогнул, боязливо оглянулся.

— Да, да, серьезное дело! — подтвердил Кеса. — Нужно послать телеграмму в центр, вызвать комиссию и доктора. Секретарь заволновался:

— Зачем? Какой доктор?.. Разве Баладжаев не доктор? Кому нужен доктор?

Кеса понизил голос, испещренное морщинами лицо его зловеще скривилось.

— Я не доверяю Баладжаеву!..

— Но почему? Ведь он пользовался доверием.

— Вот теперь за это доверие товарищ исполком и станет расплачиваться своей кровью! Отравили! При смерти! — Кеса выразительно щелкнул языком.

По лицу секретаря внезапно пробежала злорадная улыбка, но Абиш тотчас спохватился, принял озабоченный вид.

— Да ты понимаешь, что говоришь? А?..

«Не обвинили бы меня!» — подумал с ужасом секретарь.

Трусливый Абиш боялся теперь не гибели, а, наоборот, воскрешения Субханвердизаде, — взлетит соколом с постели да и начнет терзать подозрениями… Секретарь потянулся было к телефону, но Кеса цепко перехватил его руку.

— Что ты задумал, мой дорогой?

— Надо немедленно сообщить в ГПУ.

— Нельзя. Не годится.

— Почему? Почему, Кеса? — Абиш окончательно растерялся.

— Наш Гашем — это, конечно, исключительно между нами — как будто не в ладах с Гиясэддиновым… Боюсь, что кровь Гашема останется неотомщенной!

— Так ведь Гиясэддинов-то в Баку!

— Его помощники не будут наступать на пятки своему-начальнику.

— А что же говорит сам Субханвердизаде?

— Он простонал: «Баку…» — Кеса еще раз оглянулся, хотя в комнате никого не было. — Простонал и затих… Исключительно между нами, он уже не в себе: видно, яд сковал его сердце, дотянулся до головы.

«Лишь бы в бреду не упомянул мое имя, да еще с добавлением „элемент“, подумал Абиш. — Он-то раскинет руки-ноги, провалится в преисподнюю, а мои ненаглядные детки останутся обездоленными!.. И ведь это я ему недавно подавал чай. При свидетелях! Зерна кардамона в чайник опустил. Тоже при свидетелях! И цвет чая изменился… Вот и получается, что во всем виноват „элемент“…»

— Нужно послать телеграмму в Баку! — повторил Кеса. Абиш достал из ящика стопку бумаги, придвинул чернильницу и вопросительно взглянул на Кесу.

— Чего же писать?

— Пиши, пусть пришлют комиссию и доктора. На самолете!.. Раз-два, и уже здесь. Пиши, что я один раскрыл это преступление… Пиши, что я распутаю до конца узелок, что все враги будут выведены мною на чистую воду!

— Ну, это, безусловно, лишнее! — осмелился возразить секретарь, однако Кеса на него прикрикнул:

— Пиши!.. Пиши, что внутренности Субханвердизаде переворачиваются, в животе жестокие рези. Нужно спешить, пока он в состоянии говорить. Пусть он своими устами отдаст в руки правосудия людей, отравивших его.

— Эта телеграмма будет стоить по меньшей мере пятьдесят рублей, — со вздохом сказал Абиш.

— А что ж тут такого? И двести тысяч не жалко, лишь бы спасти великого созидателя горного рая!

— У меня тридцать пять рублей, — сказал секретарь, желая поскорее избавиться от Кееы, и вытащил из кармана скомканные бумажки.

— У меня нет и тридцати пяти копеек, но такие послания нужно посылать за государственный счет! — Абиш пожал плечами.

— Иди к бухгалтеру, к Мирзе!

Кеса вышел из комнаты, а секретарь исполкома, сжав ладо нями виски, погрузился в беспросветно мрачные размышления. Стакан чая с кардамоном и гвоздикой подал Субханвердизаде все-таки именно он, Абиш…

«Может, председатель нарочно подослал Кесу, чтобы испытать меня? — спросил себя Абиш. — Может быть и такое: кто-то из посетителей подложил в коробочку со специями ядовитые шарики… А Матан? Неужели она в заговоре с врагами?.. Но достаточно Субханвердизаде перед смертью назвать меня „элементом“ и ткнуть в мою сторону пальцем, и я погиб. Погиб окончательно и безвозвратно!..»

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После долгих поисков Кесе удалось отыскать бухгалтера Мирзу в кабинете заведующего финотделом, уехавшего по делам в деревню. Отпустив служащих, запершись на ключ, Мирза спокойно работал, зная, что никто его не потревожит. Конечно, он не предполагал, что хитрый Кеса заглянет в окно с балкона… Узрев Мирзу за столом, погруженного в какие-то срочные подсчеты, Кеса удовлетворенно хмыкнул, вбежал в приемную и заколотил кулаками в дверь. Сперва бухгалтер решил отмолчаться, но когда в дверь забарабанили ногою, плюнул: «Мерзавцы, все-таки пронюхали!» — и сердито спросил:

— Пожар, что ли?

— Открой, это я, Кеса, яичный секретарь товарища Субханвердизаде!

— Никакой ты не личный секретарь, а нахал, сын нахала…

— Поторапливайся! — рявкнул Кеса.

Пришлось впустить…

— Что ты тут делаешь? — подозрительно спросил «личный секретарь». Ему показалось страннымчто бухгалтер вторгся в кабинет начальника… Секретари сельсоветов, например, днями жались в темном коридоре, но никогда не смели перешагнуть порог пустующего кабинета Субханвердизаде, хотя и знали, что председатель в командировке… И Кеса счел поступок бухгалтетра непочтительной дерзостью.

— Пожар? Где? — недовольно переспросил Мирза.

Кеса внимательно оглядел комнату, заглянул во всё углы.

— Кабинет — это кабинет, бухгалтер — это бухгалтер, а заведующий финансовым отделом — это заведующий финансовым отделом! — с угрозой сказал он. — Какие это у тебя секретные дела-делишки, что ты сюда спрятался?

— Ладно, ладно, не тяни, занят, мне некогда…

— Если занят, то слушай, — исключительно между нами, — мне нужно на государственное мероприятие двести пятьдесят рублей, — без околичностей заявил Кеса.

— Зачем?

— На телеграмму в центр.

— Какая же это телеграмма? — Мирза задумался. — Да у меня в этом месяце на почтово-телеграфные расходы не осталось уже ни копейки…

— Случилось ужасное преступление! — пылко воскликнул Кеса.

— Да где телеграмма-то?

— У Абища!

— Ну, пошли к нему.

Бухгалтер аккуратно собрал бумаги в портфель, закрыл кабинет. Работать, конечно, уже не удастся, но надо хоть от Кесы-то избавиться: прилип как смола…

Увидев бледного, со слипшимися от пота волосами, с трясущейся нижней губою Абиша, бухгалтер почему-то вздрогнул, хотя он открыто презирал трусливого секретаря.

— Что это с ним? — обратился Мирза к торжествующе усмехнувшемуся Кесе.

— Знает кошка, чье мясо съела! — загадочно сказал Кеса и, быстро нагнувшись, шепнул Абишу: — Угости стаканчиком чан ку! С твоим кардамоном и твоей гвоздикой! Пусть человек испепелится… У-у-у!

— Где телеграмма? — с тревогой спросил Мирза. — Да что с тобою? На тебе лица нет!.. Бьешься, как птичка в клетке, Может, позвать Баладжаева?

— Со мною… так… бывает, — сказал Абиш, стараясь не встречаться взглядом с Кесой. — Не надо Баладжаева…

— Верно, верно, с ним такое случается! — подхватил Кеса. — Припадки!.. У него это с детства, врожденное. Ему не хотелось посвящать в тайну бухгалтера.

— Да где ваша телеграмма?

— Ты гони деньги и не рассуждай!.. Вессалам! — прикрикнул Кеса. — Знать телеграмму тебе не положено. Не дорос еще до документов государственного значения!

Мирза усмехнулся.

— Запечатайте, а я сам отправлю. Это предложение Кесе понравилось.

— Немедленно запечатай, накапай горячего красного клея, — так он называл сургуч, — пришлепни сверху медной печатью!..

Абиш покорно выполнил его распоряжение.

Через минуту бухгалтер получил в руки запечатанный, украшенный пятью сургучными клеймами конверт.

Кеса упивался безудержными мечтами: «Прилетит самолет, и дело раскроется, и меня наградят, повысят в должность. Все станут на меня указывать пальцем: вот он, вот герой. Ашуги песни про меня споют!.. В газете статью про меня напечатают!»

Он проворно завертел головою, силясь рассмотреть в тучах самолет.

За этим странным занятием его и застали у водопроводной колонки телефонист Аскер и Худакерем Мещинов.

— Эй, приятель, шею не сверни! — крикнул Аскер. Спохватившись, Кеса приосанился, поманил телефониста себе.

— Исключительно между нами, — отводя его в сторону, к складу потребсоюза, сказал Кеса вполголоса. — Сейчас к нам прилетит эйриплан.

— Мен олюм! Какой аэроплан! Что ты говоришь? — воскликнул удивленный Тель-Аскер, получив от Кесы эту свеженькую новость.

— Да, эйриплан! — кивнул Кеса. — Но не вздумай взять телефоны в руки и растрезвонить об этом по всем линиям. Набери в рот водицы!.. Знаю я тебя готов на любом перекрестке вопить: «Сорока, а сорока, у меня есть орешек!..»

— Но для чего? По какому случаю? — допытывался Аскер. Кеса прикрыл рот ладонью.

— Тшшш! После, после… Иначе я пропаду вместе с отцом и всеми родичами!

Тель-Аскер обиделся. До сих пор между ним и Кесой никаких тайн не было и быть, казалось бы, не могло… Вместе они ошпаривали кипятком, ощипывали и жарили в масле кур и цыплят, щедро получаемых Кесой от благодарных просителей. И, лакомясь сочным мясом, оба взахлеб делились новостями: Кеса их ловко добывал в исполкоме, а Тель-Аскер в телефонной трубке.

Сколько раз Кеса благоразумно шлепал себя по губам и клялся: «Да буду собакой, если расскажу…» Однако достаточно было ему встретить Аскера, как все обещания забывались. Телефонист тоже не оставался перед ним в долгу.

Почему же ныне Кеса туго завязал мешок с тайнами?

— Мен олюм, да ты хоть намекни! — взмолился парень.

— Клянусь твоей жизнью, после, после!.. — И Кеса побежал, как ужаленный в летний зной оводом теленок.

Тотчас к Тель-Аскеру приблизился угнетенный любопытством Мешинов.

— Почему так затянулся твой разговор с безволосым? Мен олюм, о чем вы шептались?

— Да так… Пустяки! Кажется, Кеса вовсе выжил из ума!

— Ты сегодня положишь меня в могилу, — сказал, покраснев от гнева, Мешинов. — Ты же мужчина!.. Иначе я раз и навсегда отвернусь от тебя.

— Но только ни-ни, смотри не проговорись! — строгим тоном сказал Аскер и оглянулся: нет ли поблизости прохожих. — Кеса говорит, что сегодня к нам прилетит самолет.

У Мешинова широко раскрылись глаза.

— Как? Самолет? К нам самолет? Настоящий?

— Клянусь жизнью твоей, клянусь жизнью самого Худуша, злодей Кеса говорил именно так. Может, бредил?.. Мешинов долго чесал затылок.

— Кеса может знать достоверно.

— Вот я тоже думаю, что он может знать точно, — согласился Аскер.

Друзья запрокинули головы и впились глазами в вершины поднебесных гор, в стремительно летящие над ними косматые тучи.

Вернувшись от Субханвердизаде, Баладжаев глубоко задумался. Он уже раскаивался, что пустил вместе с председателем и своего коня на каменистую кручу… Н-да, Субханвердизаде был способен спустить Баладжаева вверх тормашками с той самой крутой лестницы, на какую сам же подталкивал. Как видно, надо лишь подобострастно поддакивать: «Слушаюсь… так точно… да, да», уподобиться верблюду, опустившемуся на колени с вытянутой шеей перед хозяином.

— И-ых, Баладжаеву, видно, суждено довольствоваться щедротами своей многопудовой супруги. Протянуть руку к молочному ягненку все равно не удастся.

И, упрекая себя, что взялся за гуж, который ему не дюж, Баладжаев вызвал в кабинет Рухсару и, пряча глаза, попросил ее ровно в десять часов вечера посетить председателя исполкома товарища Субханвердизаде и оказать ему на дому необходимую медицинскую помощь.

Ничего не подозревавшая девушка послушно собрала чемоданчик и пошла.

— Вернуться б тебе невредимой, ай, гызе — прошипела ей вслед, выглядывая из-за занавески своего окна, Гюлейша…

А Рухсара быстро шагала по пустым улицам. Она была взволнована, — ведь впервые ее направили к ответственному работнику района, к самому товарищу Субханвердизаде… Как бы не осрамиться, не оробеть! Нужно держаться солидно, но не заносчиво, оказать высокопоставленному пациенту уважение, но и самой не ударить лицом в грязь.

Городок притих, будто страшился непогоды, нависших тяже лых, как камни, туч. Исчезли во мгле снежные горы, дремучие леса. Только гул ниспадавших с высоких скал водопадов хле стал, словно бичом, темную ночь. Река, рассекавшая западную часть города, выла, клокотала, наполнившись после недавних ливней водами горных потоков.

Рухсара толкнула калитку и остановилась в нерешительности. Селевые грязевые потоки после грозы, сорвавшись с гор, подмыли фундамент электростанции, и городок как бы ослеп, погрузился в беспросветную темноту. На улицах не горели фонари, из окон домов не падали на тротуары, как обычно, широкие полосы золотистого света. Рухсара чувствовала как учащенно бьется ее сердце.

От грядок и клумб в саду поднимались сырые испарения. Рухсара почувствовала легкий озноб и застегнула на все пуговицы шевиотовый жакет. Ей показалось, что в саду, за деревья ми, стоит какой-то мужчина. Сторож? Девушка; боясь оглянуться, поднялась на балкон.

Волнение не покидало ее. Она не могла понять, почему именно ее в ночную пору доктор Баладжаев отправил в чужой дом. Но, конечно, возражать доктору, который все эти дни по-отечески заботился о ней, девушка не посмела…

А Субханвердизаде, услышав на крыльце стук каблучков, насторожился, подобрался всем телом, как барс, готовящийся к прыжку на грациозную горную козочку.

Как же начать облаву на нежную, наивную девицу? Малейшая оплошность может привести к непоправимой ошибке, и тогда порыв Гашема разобьется вдребезги, как стрела, ударившаяся о камень.

«А если у нее есть жених? Ах, ну и пускай! Ведь мы, ответственные деятели, — не истуканы, а тоже грешные люди, как прочие. Прав я или нет? Стоит ли волноваться столь опытному „охотнику“? Как говорится: „Минуло восемьдесят, девяносто, а там — сто лет… Глянь, а тебя и на свете нет“», — думал с блудливой улыбочкой Субханвердизаде.

Наступил срок исполнения данного обета. Рухсаре предстоит выпить уготованную ей рюмку коньяку. Услужливый доктор Баладжаев умело и хитро направил козочку к тому месту, где притаился в засаде охотник. Теперь только бы не осрамиться?.. Гашем постарался взять себя в руки, придвинул ближе стоявшую на столике у изголовья кровати лампу, прибавил в ней огонька, повернулся к двери и придал лицу своему кроткое выражение.

Рухсара трижды негромко постучала.

— Войдите, — простонал Субханвердизаде. Медленно открыв дверь, девушка застыла на пороге.

— Добро пожаловать, дочь моя Сачлы! — сказал председатель благостным тоном. — Добро пожаловать в наш дикий горный район! Добро пожаловать в наше скромное жилище!

Девушка покраснела. Ей было неприятно, что председатель исполкома назвал ее «Сачлы». Солидный человек!.. Ему-то не подобало бы повторять это прозвище. Ведь у нее настоящее имя есть — Рухсара. Но почему-то все — и телефонист Тель-Аскер, и зеленоглазая Гюлейша, и толстуха Ханум Баладжаева, и посетители больницы — упорно называют ее «Сачлы»… А теперь и сам председатель тоже!..

С трудом переводя дыхание, девушка шагнула в комнату, поискала глазами, куда бы положить чемоданчик.

— Поставьте сюда, Сачлы-ханум, если это вам удобно, — Субханвердизаде показал на стоявший у изголовья столик.

Перед кроватью был разостлан небольшой коврик, в углу комнаты стоял простой шкаф с одеждой. Над кроватью висел длинный узкий пестрый ковер, а на нем отливали синеватым блеском перекрещенные винтовка и маузер с деревянной кобурой-рукоятью. На случай же всякой неожиданности Субханвердизаде никогда не расставался с наганом: днем носил на поясе под гимнастеркой, на ночь прятал под подушку, предварительно проверив, осмотрев патроны, курок… Когда же председатель отправлялся в командировку в горы, то прицеплял наган к поясу поверх рубахи да еще перекидывал через плечо на ремешке маузер.

Заметив, что Рухсара сразу же обратила внимание на винтовку и маузер, он, облокотись на подушку, сказал благодушно:

— Видите?.. Какое грозное оружие? Если вам, медицинским работникам, для всяких операций требуются блестящие ланцеты, пинцеты, ножи, ножницы, иглы, то нам для кое-каких операций нужны пока что винтовки и револьверы! Обрадовавшись, что Рухсара заинтересованно его слушала, Субханверди-заде пылко продолжал: — С этой винтовкой я много раз поднимался на снеговые вершины и разил меткими пулями врагов! А из этого маузера я скосил столько негодяев, что и не пересчитать!.. Все это нужно было выполнить, чтобы вы, молодые, прекрасные, наслаждались спокойствием. Ха! Бандиты отрезали шелковистые косы таким, как ты, девушкам, которые отказались от чадры, носили коротенькие, до колен, юбки, учились в школах и техникумах! Но мы, солдаты революции, обезвредили этих двуногих шакалов. Да-а-а… Конечно, кое-кто из злодеев еще уцелел, скрывается в густых лесах, прячется в горах и долах. Но им тоже не убежать от нашей карающей руки.

Рухсара молчала.

— Не раз, не два мне говорили друзья: «Довольно тебе, Гашем, скитаться в горах и лесах, рискуя каждый миг жизнью! Перебирайся в Баку, ты не хуже, а лучше нас, стань во главе наркомата…» — заливался на все лады Суб. ханвердизаде. — А я непреклонно отвечал: «Нет, нет и нет! Большевик должен стремиться на самый трудный, самый опасный участок жизни, чтобы бороться, строить, созидать…» Ха! Когда я приехал сюда, Сачлы-ханум, то тут буквально ничего не было. Жалкий поселок. И весь этот город я воздвиг своими руками! Широким взмахом руки он показал за окно, на лежавший в ночи притихший город. Баню построил, провел и сюда и в аулы радио и телефон. В фундамент гостиницы, ну той, у базара, сам заложил первый камень. Дивные леса пропадали, гибли, — я сохранил их и сберег, да еще насадил на сотнях гектаров тысячи новых саженцев… И в этих тенистых рощах теперь ты можешь гулять, веселиться, водить хороводы с подругами, Сачлы-ханум! Я организую поиски в горах золота и серебра. Я нашел целебные источники и создам здесь курорт, даже не республиканского, а мирового значения. Я открыл в аулах школы, детские сады, ясли, библиотеки! — воскликнул Субханвердизаде. — Теперь очередь за развертыванием медицинских учреждений. Мы обязаны наладить в районе образцовую медицинскую помощь трудящимся кадрам. И вы, Сачлы-ханум, правильно поступили, что не убоялись трудностей и приехали в наш далекий район. Вам выпала завидная доля быть нашим медицинским кадром! — самозабвенно говорил председатель, он вообще любил слова «кадр», «кадры» и употреблял их к месту и не к месту.

Под его пристальным жарким взглядом Рухсара смущалась, влажное лицо ее блестело, как усыпанная росою свежая пунцовая роза…

— Так вот, я распорядился проложить в горах отличные дороги. Установится ясная погода, я посажу вас, Сачлы-ханум, и доктора Баладжаева в свою машину, и мы покатим в горы… Там вы залюбуетесь серебристыми реками, падающими с кручи громоподобными водопадами, синим сиянием ледников. Но винтовку я с собою возьму, дабы охранять вас от всяких бед!.. — рассмеялся Гашем. — А заметим в лесу козочку, вот такую же ловкую, упитанную, как вы, хе-хе, так и подстрелим ее мигом! Баллах, да вы стрелять-то умеете? Научу, я вас, ханум, всему научу!..

— Доктор сказал, что вам нужно поставить банки…

Увидев, что обольстить девушку красноречием не удалось, хитрец сразу же придал лицу своему жалобное выражение и закряхтел:

— Да, да, ханум, спина так и разламывается! Пожалуйста, не поленитесь, своими ручками поставьте-ка мне банки. Разлеживаться ведь мне нельзя — работа ждет, я, ханум, буквально горю на работе!..

И лег ничком, уткнувшись носом в подушку, не забыв при этом протяжно застонать.

Рухсара с трудом подавила в себе брезгливость, заставила себя поверить, что перед нею больной, который нуждается в ее помощи… Через минуту волосатая спина Субханвердизаде покрылась банками. Натянув на его плечи одеяло, Рухсара отошла от кровати.

Гашем услышал ее легкие шаги и сказал:

— Присядьте, Сачлы-ханум… Нравится ли вам наш город? Конечно, с Баку не сравнишь, но и в нем есть своя прелесть. А как с комнатой? Удобно устроились?.. Для медицинских кадров мы должны создать наилучшие бытовые условия. Чтобы вы чувствовали себя, как в родном доме! Смотрите, если доктор Баладжаев не заботится, то идите сразу же, днем или ночью, ко мне!

Девушка упорно молчала.

— А нравятся вам наши зеленошумные леса? Наши горы со снежными келагаями на главе? — продолжал ласково, будто не замечая ее молчания, Субханвердизаде.

Перед Рухсарой возникли пленившие ее сердце высокие горы с уходящими в небо белопенными вершинами, и отвесные, полные мрака и прохлады ущелья, и парящие над бездной ширококрылые орлы.

— Наш Азербайджан так прекрасен! — вздохнула она.

Гашем оживился, воскликнул с жаром:

— Да, да, вы правы Сачлы-ханум, наша родина дивно красива! Едва я стану на ноги, окрепну, как мы поедем на охоту в горы. Но, конечно, в таком костюме, сестрица, ехать верхом на лихом скакуне неудобно… Мы справим вам синие шелковые шаровары, высокие красные сапожки. Мы нарядим и украсим вас, Дочь Азербайджана!.. И мы, сестрица, станем охотиться в теснинах на горных туров, на косуль, серн, джейранчиков… И разведем костер у хрустального родника. Шашлык зажарим. Да, да, нанижем сочные куски шашлыка на шампуры, накроем суфру и разольем по бокалам густое, алое, как кровь, семилетнее вино! Поднимем бокалы к солнцу, провозгласив тост в вашу честь, драгоценная Сачлы-ханум! Не так ли?.. А если пить вино еще не научились, то мы все равно заставим выпить, хе-хе, зажмем вам носик и насильно вольем в ваше соловьиное горлышко. Ну, так, как вы даете детям горькое противное лекарство!

Рухсару колотило от стыда, от унижения, но банки снимать было еще рано, значит, уйти нельзя.

— А вы знаете мое имя, Сачлы-ханум Алиева? — ворковал Субханвердизаде. Гашем! Голя… Голя Субханвердизаде. Я никогда не бываю официальным, замкнутым. С молодыми кадрами я проще простого. Не так ли? И надеюсь, что вы, ханум, тоже станете относиться ко мне, к Голе, просто, без церемоний, по-родственному. Что?..

— Доктор Баладжаев велел мне поставить вам банки на спину и на грудь, сказала Рухсара ледяным тоном.

Субханвердизаде, едва она сняла банки, молниеносно повернулся, лег на спину поудобнее, — руками теперь можно действовать…

— Я искренне, всем сердцем уважаю освобожденных женщин Востока! — без передышки начал он очередное излияние, втихомолку играя шелковистыми, падающими на его плечи косами склонившейся, поглощенной делом Рухсары. — Когда я приезжаю в командировку в Баку, то обязательно иду в театр на «Севиль»… Да, я в восторге от этого замечательного спектакля, но все же, Сачлы-ханум, не могу согласиться с высмеиванием Балаша. Действительно, женщины Востока: — это женщины Востока, но ведь и мы, грешные, тоже — мужчины Востока! Хе-хе!.. Гашем остался довольным своим остроумием и раскатисто засмеялся. — Разве мы имеем право забывать, что мужчина — покровитель, глава и сень семейного гнезда? Разве коммунизм отрицает семью, дом? Нет, нет и еще раз нет!.. Значит, женщина обязана беречь своего покровителя, ухаживать за ним, лелеять и нежить.

Уловив, что Рухсара взглянула на часы и приготовилась снимать банки, Субханвердизаде вдруг вздрогнул всем жилистым телом и застонал.

— Снимите скорее вот эту, эту!.. Больно! Ай!.. Сжальтесь, прошу вас! — И, схватив девушку за обе руки, сильно, рывком притянул к себе, — Ханум! Ради бога…

Растерявшись, чувствуя, что сердце нырнуло куда-то в глубину, Рухсара вырвалась, быстро сняла все банки, сложила их в чемоданчик, туда же швырнула комок ваты, флакон со спиртом. Едва ли она сейчас сознавала, что делала, — все движения были привычно механическими, заученными еще в медицинской школе.

— Вы уходите, ханум? — воскликнул Субханвердизаде с неподдельной жалостью: добыча-то все-таки ускользнула…

— Да.

— Очень хорошо, очень хорошо!.. Вы превосходный медицинский кадр, ценный специалист. Я рад, что вы приехали в наш городок, что я познакомился с вами. Теперь мы избавились от услуг таких невежественных, грубых медицинских кадров, как знакомая вам Гюлейша… — И добавил: — Кстати, а какая у вас зарплата?

— По тарифу! — Рухсара пожала плечами.

— Понимаю отлично, что по тарифу, но я не этим интересуюсь, я хочу знать, сколько же приходится на руки?

— Триста.

— Всего триста! — Субханвердизаде всплеснул руками. — Этого очень мало… И наверно, приходится помогать семье?

— Да, конечно, приходится, — девушка не знала, радоваться ей или горевать от этих настойчивых вопросов. — Сестры-школьницы. Братишка. Мама.

— Разве ваша матушка не работает? — удивился Субханвердизаде.

— Да, не работает.

— Но почему, почему?.. Труд украшает человека. Энгельс писал, что труд, собственно, создал человека. Если есть какие-либо затруднения с работой, я незамедлительно напишу в Баку, чтобы вашу маму устроили на приличную работу.

Рухсара всхлипнула, зажав рот платком.

— Пять месяцев назад маме трамваем отрезало руку. Чадра в колесах запуталась!

— Бедняжка, бедняжка! — с трогательным видом произнес Субханвердизаде и опять попытался ухватить девушку за руки, притянуть к себе, но Рухсара отступила на шаг от кровати. — Но ведь можно же устроить детей в приют, а маму в дом инвалидов.

— Никогда не соглашусь на это! — Голос Рухсары зазвенел непреклонной решимостью.

— Та-ак! — Субханвердизаде покровительственно крякнул. — Я не ошибся в вас, Сачлы-ханум, у вас действительно чистая душа, любвеобильное сердце… Мы увеличим ваш оклад, э-э-э, вдвое, будете получать шестьсот рублей!

— Можно работать в две смены? — радостно спросила девушка и благодарно взглянула на него.

— Ну, зачем же! — мягко произнес Субханвердизаде, бросив из-под ресниц на осчастливленную девушку нежный взгляд. — Конечно, если… э-э-э… потребуются ночные визиты, ну вот как сегодня, то вы же не откажетесь?

— Еще бы! — вырвалось у Рухсары.

— Вот видите!..

«Он совсем не такой, каким показался мне сперва, — подумала растроганная девушка. — Он добрый, с открытым большим сердцем!.. Да, только такому человеку и можно доверить пост председателя!»

И, прошептав: «До свидания!», она вышла из комнаты.

«Будь ты не Сачлы, а Дашдемир, все равно станешь мягкой овечкой!». Субханвердизаде прищелкнул пальцами.

Ежась от студеного ветра, Рухсара быстро шагала, почти бежала по темной улице, и ее пугало, что каблуки слишком уж громко стучали по тротуару.

Но вот, слава богу, и больница.

У калитки ее поджидала продрогнувшая Гюлейша.

— Где же ты пропадала, девушка? — запела злорадным голоском она. — Я проглядела все глаза, тебя высматривая. И в больницу забежала, и в комнатку к тебе заглянула, — нигде нету, словно в просяную бусинку превратилась, в щель закатилась, валлах!..

У Рухсары от гнева вздрогнули ноздри, но она сдержалась, молча прошла мимо.

— А ты, девушка, зафорсила, задаваться стала! — фыркнула Гюлейша. Подумаешь, ей доверили ставить банки самому председателю!

С балкона послышался хриплый, будто отсыревший от затяжного дождя голос Баладжаевой.

— Ай, Гюлейша, кто это там? А-а?..

— Кому же быть, как не Сачлы!

— Откуда же ее несет в такую позднюю пору? — изумилась Ханум.

— От председателя исполкома.

— Тшшш! — ахнула Баладжаева. — Послушай, милая, быстро же она нашла дорогу в тот дом!.. — Перевесившись через перила, Ханум издевательски воскликнула: Браво, девушка, хвала тебе, молодчина!

Гюлейша насмешливо протянула:

— Она ставила председателю банки! Понимаешь… Ханум, ба-ан-ки-и!..

— Да продлит аллах жизнь человека, придумавшего эти банки! — расхохоталась Баладжаева, видя, что теперь беда ее миновала. — Ловко ж эта девчонка нашла дорогу к истине! Как говорится, застрели гуся, и котел твой переполнится. Чем миндальничать с бедняками, ставь банки самому старшему начальнику, садись ему на шею, — пускай верблюд носит тебя, а ты посмеивайся!..

Задыхаясь от слез, Рухсара пробежала мимо сплетниц, закрылась на ключ в своей темной комнатке и упала на койку.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Кеса чувствовал себя отвратительно: облизывая ложку снаружи, он не заметил, как давга пролилась ему на рубаху.

Еще недавно он с нетерпением всматривался в небо, надеясь, что вот-вот появится самолет с долгожданной комиссией, с врачами, а может, и с профессорами, и гнусное злодеяние раскроется, и его, Кесу, увенчают славой… Но, прильнув ухом к замочной скважине, он только что подслушал разговор вероломного Субханвердизаде с неприступной Сачлы, не ведающей своего счастья, и с ужасом сказал себе:

«Да это ж все притворство! Ах, лицемер, ах, обманщик! А я — то, я оказался дурнее дурака, глупее глупого… Значит, я, как шелкопряд, наматывал, наматывал на самого себя нить смертного савана! И-иых!..»

На цыпочках Кеса прошел по террасе в свою убогую комнату. При малейшем шуме и стуке он вздрагивал: аэроплан…

Пушистый откормленный кот, единственное украшение комнаты, мирно спал, вытянув лапы, на подушке хозяина.

— Хотел бы я быть на твоем месте, пятнистый! — с завистью сказал Кеса. После моей телеграммы прилетит аэроплан с комиссией, и я опозорюсь на весь свет!.. Что же делать? Отравить этого проклятого Гашема уже нет ни времени, ни случая… — Он с ожесточением почесался: вся кожа зудела. — Теперь скажут: Кеса сошел с ума, свяжут по рукам.

«Ну, зачем ты ввязался в это дело, сорочья ты голова? — упрекал себя Кеса, раскачиваясь, как плакальщица на поминках. — Ах, если бы довелось выйти сухим из воды, я, несомненно, прожил бы тысячу лет!»

Ему захотелось нестерпимо с кем-нибудь пооткровенничать, излить душу. Но к кому же идти? К телефонисту Аскеру? Опасно… А вдруг парень этой же ночью разнесет весть по всем проводам, разгласит тайну Кесы? Нет, от Тель-Аскера мало толку.

Внезапно Кесу осенило.

— Нашел! — прошептал он и проворно выбежал из комнаты.

Дойдя задворками до конюшен и складов на окраине городка, Кеса чутко прислушался, огляделся. Внизу, в овраге, гремел Ручей, а вокруг царила глубокая тишина. Приложив руку к громко стучавшему сердцу, Кеса открыл дверь амбара с ячменем. Собственно, ячменя-то здесь давно уже не было, потому склад и не запирали, не сторожили. На Кесу пахнуло сыростью и затхлостью. Найдя в углу пустой мешок, он принялся собирать По полу ячмень; ему обязательно нужно было хоть из-под земли Достать зерна… После упорных поисков в темноте Кеса насобирал около пуда засоренного, смешанного с пылью и мышиным Пометом ячменя. Не задерживаясь, он наполнил и взвалил на плечи мешок и, озираясь, как вор, вышел из амбара.

Колесо судьбы медленно ползет вверх, но зато стремительно катится под гору, — попробуй-ка останови!.. А еще говорят, что странник стопчет не одни чарыки, а до святого места еще далеко. Но и бездействовать тоже не приходится, хотя твоя судьба начертана незримыми письменами на твоем же лбу, но если ждать свершения этой самой судьбы, то придется ждать, когда прозвучит трубный глас Исрафила, когда придет судный день…

Нет, Кеса не согласен ждать трубы Исрафила. И отказываться от нынешней доходной должности ему тоже не улыбается. Прикажете пойти мостить дорогу в горах? Нет, Кеса добровольно не откажется от вкусного душистого плова!.. Но ведь утро? на аэроплане прибудет комиссия из Баку, дабы расследовав обстоятельства гибели Субханвердизаде, а покойник жив и здоров, расхаживает по комнате и даже не прочь порезвиться барышней. Какой же дуралей придумал эту комедию? Не Кеса ли?.. Ну-ка, позовите Кесу немедленно в надлежащее место.

Значит, нужно торопиться, как-то изворачиваться, дабы выбраться из западни!

И, взвалив мешок с ячменем на загривок, Кеса направил стопы свои к дому Мадата.

А уже светало, по небу легкокрыло пролетели алые стрелы, и в садах, в оврагах пробуждались птицы, пробовали свои голоса и вдруг начали щебетать так задорно, звонко, словно решили весь мир оповестить: «А Кеса тут… Кеса тут!»

Будто испугавшись птичьего гомона, Кеса ускорил шаги.

Еще весною супруга Мадата Афруз-баджи попросила Кесу построить у террасы дощатый курятник. Теперь этот курятник был полон самых разноцветных и разноголосых кур, — отборных Афруз-баджи оставляла на племя, а мелкоту резала в котел… Благоразумный Кеса, понимая, что ласковый теленок двух маток сосет, оказывал Афруз-баджи множество услуг и как будто заслужил ее благоволение. Во всяком случае, она от приношений не отказывалась, и Кеса не раз этим летом добывал для нее в аулах самых жирных кур, озимых горластых петушков.

Прислонив мешок с ячменем к стенке курятника, Кеса с облегчением перевел дух, вытер рукавом потный лоб.

«Ухвачусь за подол Афруз-баджи, а она пусть умаслит Мадата, — размышлял Кеса, заметно повеселев. — Сейчас Мадат сидит в кресле секретаря райкома товарища Демирова. Персона важная!.. Заручусь-ка его покровительством. Пригодится на худой конец. А прибудет комиссия, все стану начисто отрицать знать ничего не знаю, не ведаю, это проделки мстительного Абиша, „элемента“. Он втравил меня в эту мерзопакостную затею. А я, конечно, неграмотный, деревенщина… Да будь я грамотным, разве стал бы курьером? Сидел бы за письменным столом в кабинете, важный, как бек!.. Как это говорится: „Видал верблюда? Не то что верблюда — помета верблюжьего не видел!..“ Значит, я знаю на свете веревку от колокола — раз, метлу — это два, ведро для воды — три. И пусть раскалят сковородку и приложат к ней мой язык — на себя ничего не возьму!..»

Нагнувшись, Кеса открыл дверцу курятника, и разномастные куры с веселым кудахтаньем, звучно хлопая крыльями, высыпали во двор. Присев на корточки, Кеса рассыпал пред ними полные горсти ячменя. Отталкивая друг друга, куры бойко клевали зерно.

Афруз-баджи привыкла подниматься из-за своей стаи спозаранку. Вот и сейчас она, протирая опухшие глаза, в халате вышла на террасу и, увидев Кесу в окружении веселых, задорно кудахтающих кур, счастливо засмеялась.

— Ах; чтоб тебе не умереть бобылем, Кеса, ну, как это ты вспомнил о моих курочках?

Не-ет, кажется, дело Кесы не такое уж пропащее… Значит, правильно он поступил, что отправился ночью за ячменем, рискуя в любой миг получить пулю от зорких милиционеров. Если утопающий хватается за соломинку, то куда умнее вцепиться в полу халата Афруз-баджи. — Думал, что ты, ханум, устала, вот и решил: пускай поспит себе подольше, — подобострастно сказал Кеса, еще усерднее потчуя кур зерном. — Детишки ведь… Семья! И о муже надо заботиться. Должен же я чем-нибудь подсобить баджи в ее неусыпных хлопотах.

Спасибо, Кеса! — воскликнула Афруз-баджи и вынула из кармана халата деньги, протянула через перила. — До твоего церковного перезвона еще далеко, беги к мяснику, купи два кило самой свежей жирной баранины, без костей и довесков!..

Кеса только этого и дожидался. Через минуту, зажав бумажки потной ладонью, он быстро шагал вверх по извилистой улице к базару.

В лавке мясника висели в ряд еще теплые, даже не потрошенные бараньи туши: казалось, что от них шел парок, до того они были свежие, благоуханные.

— Жена секретаря райкома повелела, — высокомерно сказал Кеса, — отпустить два кило баранины, без костей, мякоть жирную, сочную.

— Позволь, — удивился продавец, — ведь партийный секретарь у нас Демиров, а у него нет жены.

— Не припечатали ли райкомство ко лбу Демирова? — ехидно сказал Кеса. Райком — это стол в кабинете. Кто за ним восседает, тот и райком!.. — И победоносно улыбнулся, будто изрек невиданную мудрость.

— А-а-а, ну, это другое дело, — уклончиво заметил мясник, не желая связываться со звонарем, и быстро отрезал от туши самый лакомый кусище, облитый розоватым жирком.

Кеса небрежно бросил деньги на прилавок.

— Что случилось? Вот так чудо!.. Деньги!

— Да, деньги. А ты, нечестивый, на что намекаешь?

Собственно, мясник и хотел сказать, что, покупая мясо Гашему Субханвердизаде, Кеса частенько забывал платить…

Афруз-баджи поджидала Кесу на терраске.

— А чуреки купил? — спросила она, принимая из его рук увесистый пакет.

— Что ж, могу сходить и за чуреками, согласился Кеса. — Время терпит.

Пекарь уже разложил на стойке только что вынутые из печи чуреки; пьянящий густой аромат их кружил голову.

— Эй, давай самый нежный, самый горячий чурек! — бесцеремонно приказал Кеса.

— Послушай, я же не торгую, — развел руками пекарь. — Меня Нейматуллаев немедленно уволит с работы. Кто заступится?

Кеса оторвал от чурека большой кусок, сунул в рот.

— Скажешь, Кеса велел, Кеса распорядился, — прожевывав, сказал он.

— А если все-таки уволит?

— Пока я жив, Нейматуллаев, будь он даже ветром, не пошевелит и волоска на твоей открытой макушке!

Как видно, благосклонность Афруз-баджи тотчас же отразилась на характере Кесы.

Но бойкая супруга Мадата не унималась, требовала все новых и новых услуг.

— Не видел, каймак привезли? — так встретила она запыхавшегося посыльного.:

«Вот чертова баба!» — скривился Кеса, но отказаться не посмел, а баджи вручила ему миску да добавила строгим тоном, что каймак должен быть обязательно свежим, густым, так чтоб ложка стояла.

На этот раз Кесе не повезло, — долго он бродил по молочному ряду, где торговки уже развязали хурджуны, но сливок не нашел. Пришлось возвращаться с пустой чашкой.

Афруз-баджи надула пухлые губки.

— Ай, Кеса, ну что бы подождать! Пока шел назад, наверно, и подвезли. Не выпали б от этого изумруды, украшавшие твой кинжал! Ребенку же нужен каймак.

— Пожалуй, так оно и есть, достопочтенная баджи, — нахмурив реденькие брови, сказал Кеса и, понурившись, поплелся на базар.

Но удача уже изменила ему, — торговки сливками не появлялись… Делать нечего, Кеса, опечаленный, скучный, опять зашагал к дому Мадата.

— Ну, что за неприятность!.. — ахнула Афруз-баджи, сидя на ступеньках террасы, любуясь копошившимися у ее ног курами. — Купил бы ребенку хоть сотового меду!

С этим поручением Кеса управился за несколько минут, но дотошная Афруз-баджи внимательно осмотрела покупку и осталась недовольной.

— Что за гадость принес, ай, Кеса? Это же не мед, а лесная гниль, это козий помет!.. Немедленно же перемени да разбей голову той нахалке, которая всучила тебе такую несусветную дрянь!.

Пререкаться с женою Мадата, ставшего в районе сильным человеком, было не с руки. Никто ж не заставлял — сам принес мешок ячменя. Кеса упрекал себя за кротость, раскаивался, что связался с неугомонной женщиной, но все-таки отправился снова на базар.

— Возьми обратно… твой захримар! — отыскав торговку, сказал он заплетающимся языком: ночью-то глаз не удалось сомкнуть. И, стащив с головы выцветшую кепку, вытер крупные, как кукурузные зерна, капли пота.

Окинув возмущенным взглядом безбородого тощего человека, торговка беспощадно отрезала:

— Базар — это базар!

— Что это значит?

— А так!.. Куплено — куплено, продано-продано, ступай подобру-поздорову!.. С неба свалился? — Тетушка затряслась всеми тяжелыми телесами. — Или думаешь, молчать стану, терпеть твои издевки?.. Ишь как разошелся! — И, поднявшись со скамейки, провела перед самым носом Кесы внушительным кулаком. — Ты решил, что перед такой облезлой старой курицей я превращусь в цыпленка? Урод несчастный!..

Вокруг уже собрались плотным кольцом любопытные. Кто-то из сведущих соседей шепнул торговке:

— Послушай, это же курьер самого товарища Субханвердизаде!. Тетушка и ухом не повела.

— Мне-то что с того, что курьер!.. Не превратится же он в осленка дойной ослицы! Мой муженек, царство ему небесное, красным партизаном был. Да я сама снаряды возила на арбе Красной Армии!.. Курьер! Эка невидаль! Пусть только тронет, до центра дойду! Глотку перерву!.. Высосал весь мед и теперь говорит: «Бери обратно тухлую вощину!» Весь сельсовет дрожит, как осиновый лист, при моем крике!.. А-а-а! Плевать хотела и на Кесу, и на какого-то Заде! Слон верблюда потяжелее. Как же ты, болван, осмелился хаять мой душистый, как цветок розы мед?

Трижды плюнув, что означало высшую степень пренебрежения, Кеса молча повернулся и зашагал к телефонной станции. Нашла коса на камень. Языкастую кумушку не переспоришь, о полнейшем отчаянии Кеса постучал в комнатку Аскера. Тот долго не откликался, наконец заспанный, в нижней рубашке, открыл дверь.

— Исключительно между нами, — передразнивая Кесу, сказал Тель-Аскер, не обращая внимания на чашку с медом в руках вошедшего, — чем же закончилась эта твоя история с аэропланом и комиссией из центра?..

Кеса быстро присел на табуретку, почувствовал, что ноги его ослабли.

— Какой аэроплан? Чего ты чепуху мелешь?

— Исключительно между нами, не валяй дурака! — строго сказал телефонист. — Твой эйриплен — грубая афера. И не стыдно тебе?

Кесе почудилось, что он из-под проливного дождя угодил в снежный, колючий, в кровь царапающий лицо буран.

— Да ты откуда узнал?

— А вот узнал!.. Теперь я, голубчик, не поверю ни одному твоему слову о вечной дружбе.

«Если колесо катится под гору, то его не остановит и сам аллах», вспомнил Кеса народную поговорку.

— Слушай, об этом мы завтра потолкуем, а сейчас дай мне, бога ради, три рубля! — обратился он со смиренной просьбой к приятелю.

— Клянусь, ни копейки! — И неунывающий Тель-Аскер вывернул карманы пиджака и брюк, висевших на стене. — У мена, представь, деньги почему-то не залеживаются!

— Что ж, тебя в чайхане кормят бесплатно? — ехидно спросил Кеса, размышляя, как выйти из положения…

— Представь, я приглашен в гости к безбожнику Худушу, — насвистывая, сказал парень, взбил гребешком перед осколком зеркала пушистый чуб, туго затянулся ремнем.

— Жаль мне эту уймищу кур и цыплят, каких ты сожрал, ненасытный шакал, вздохнул Кеса, прикидывая в уме так и сяк, каким же образом откупиться от Афруз-баджи за мед. — Чтоб эта курятина превратилась в гной и вытекла обратно из твоего носа!

— Но почему, ай, Кеса, ты шлешь проклятия, словно безутешная вдова? хладнокровно спросил телефонист. — Курятену, между прочим, ты жрал наперегонки со мною! Но это, конечно, исключительно между нами!.. А где же комиссия из центра? Где эйриплан?

«Назвался груздем, полезай в кузов», — сказал себе Кеса, понимая, что погиб окончательно и бесповоротно.

Ему все-таки удалось умаслить вздорную Афруз-баджи — вызвался сам перемыть грязные тарелки…

В соседней комнате Мадат, облокотившись на подушку, читал газеты.

Решительно засучив рукава, Кеса снял с керосинки кастрюлю с кипятком. Заглянув в угол, он убедился, что таз полон грязных тарелок.

«Сама судьба загнала меня сюда, — приходится покориться», — подумал он, со вздохом принимаясь за мытье. Когда вся посуда была протерта до блеска, Кеса на цыпочках вышел на террасу, поманил к себе хозяйку.

— Аведь у меня есть маленькое дельце…

— К добру бы!

— Проклятье злу, — понизив голое, сказал Кеса, придав своему морщинистому лицу страдальческое выражение.

— Проклятье злу, — охотно согласилась Афруз-баджи, вспоминая тарелку с медом. — У меня смиренная просьба к партийному секретарю.

— Ты же правая рука председателя Субханвердизаде! — разумно возразила хозяйка.

— Конечно, верблюд высок, но слон выше.

На широких щеках Афруз-баджи зацвели пунцовые розы. Значит, ее уважают, с нею считаются, значит, ее заступничество имеет солидный вес.

— Но что в силах сделать, ай, Кеса, мой Мадат? Он же второстепенная личность.

— Ну, не скажите, — Кеса знал, что лесть волшебный, ключик к сердцу надменной баджи. — Теперь району известно, что Мадат первая голова во всех партийных делах!

Афруз-баджи горделиво выпрямилась, выпятила мощную грудь, вскинула тяжелый подбородок. — «Ах, если бы Мадат навсегда остался первым секретарем! Вот было бы славно» — возмечтала она, красуясь перед раболепным Кесой.

— Рухнул мой дом! — прошептал тот, напомнив хозяйке, о своем присутствии.

А в душе Афруз-баджи уже шевельнулась неприязнь к Таиру Демирову, и она начала оттачивать, словно бритву на оселке, свои тайные замыслы.

— Ах, отстань! — капризно обронила она и ушла в комнату, чтобы поскорее угостить мужа вкусным завтраком.

«Если Мадат действительно станет наиглавнейшим в районе, то сколько же просителей столпится у моего порога? — прикинула в уме Афруз-баджи. — Конечно, я буду выслушивать жалобы и помогать этим Мадату, но ведь все просьбы невыполнимы. И благодеяния нужно вершить осмотрительно, с точным расчетом!.. Лишь тогда я и Мадат сможем управлять районом куда мудрее, чем Таир Демиров…»

И Афруз-баджи прочно запечатала свой алый ротик воском, не откликнулась на стоны оставшегося за дверью безбородого.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Шесть лет назад семья Мадата ютилась в маленькой комнатке деревянного домика, стоявшего в нагорной части городка, на самой окраине, у неистово шумевшей в овраге речки.

Мадат работал в батрачкоме, как тогда говдрили, и занимался преимущественно заключением трудовых договоров между кулаками и батраками.

Натянув до колен связанные женою шерстяные носки с красными узорами, обувшись в белые чарыки с загнутыми, как птичьи клювы, носами, он перекидывал через плечо сумку с бланками договоров, отправлялся пешком в аулы и пропадал в горах целыми неделями.

Ожидая супруга, Афруз-баджи места себе не находила, металась: «Отгрызут когда-нибудь злодеи кулаки голову моему ненаглядному!..» А идя поутру на базар, она с завистью глядела, как во двор райисполкома въезжали верхом на резвых скакунах начальники, различного достоинства, но все-таки начальники, таких пешком в горы не пошлешь, нет! И сердце Афруз переворачивалось, трещало от унизительных переживаний, как зерна кукурузы на раскаленной сковороде.

«Какая несправедливость! — возмущалась она. — Мой бедненький все пятки себе отобьет, считая версты на каменистых тропах, а эти, на-чаль-ни-ки, знай себе скачут на иноходцах. Мой был батраком с малых лет и остался батраком, не расстанется никак с прадедовскими чарыками. А эти, на-чаль-ни-ки, форсят в хромовых сапогах!»

И когда муж, измученный, возвращался из долгого путешествия в горах, то Афруз-баджи его не жалела, — наоборот, обрушивалась с попреками:

— Умным несут арбуз, а тебе ярпуз!

Сильнее всего ее угнетало, что в магазинах продавцы заискивали и лебезили перед женами ответственных работников, из-под прилавка доставали самые модные товары: «Баджи, как вы находите, подойдет? Прелестная ткань!..» Афруз-баджи тем временем стояла в сторонке и терзалась неслыханными мучениями.

— Ай, Мадат, когда же тебя выдвинут в начальники? — приставала она к мужу.

— Не всем же быть начальниками, — благодушно отвечал Мадат. — Если при нэпе существуют кулаки и батраки, то должен же я, коммунист, защищать интересы батраков.

— А что такое за штука — нэп?

— Новая экономическая политика.

— Ну, вот с этой эко-но-ми-ческой ты и сейчас сам батрак, как встарь!.. Неужели нельзя заботу об этих голодранцах переложить на плечи другого коммуниста?

— Чем же я лучше других, ай, Афруз-джан?

— Ты не лучше, конечно, а хуже! — зудела женушка, багровея от злости. Ступай в кооператив и сам увидишь, что твоего имени нету в святцах… Ни разу продавец не окликал меня: «Ай, баджи Таптыгова, примите этот дивный отрез на платье!» Куда бы я ни пошла, всюду суют под нос гнилой ситец. А ведь ты день и ночь скитаешься в горах, ты рваный и босый!.. А если кулаки подстрелят? Ай-хай!.. Скорее с неба посыпется каменный дождь, чем отпустят в кооперативе для твоей несчастной женушки приличный товар!..

У Мадата все еще сохранялось благодушное настроение.

— Эй, женушка батрака, сколько же у тебя платьев? — И тыкал пальцем в обитый полосами железа сундук. Жадность Афруз-баджи была острее сабли.

— Да ну, что за платья, лучше б их вовсе не было!.. И ты смеешь называть этот мешок из синей бязи платьем?

— Ну, предположим, что — мешок из бязи, а рядом?

— Ф-фы, цветастое, пестрое, как твое одеяло?

— Значит, два?

— Гнилой шелк, расползается, как паутина!

— Три, получается? Дальше…

— Марля, больничная марля на бинты и повязки! — сердито восклицала женушка.

— Значит, маркизет белый… Еще?.. — Ф-фы, остальные на меня не лезут!

— Растолстела, вот и не лезут!.. — Мадат горько усмехнулся. — А моя мать за всю жизнь не посетила ни одной свадьбы, как ни упрашивали соседи… Выходного платья не было! А когда шла на поминки, то надевала чужой туман. У тебя, страдалица, сундук ломится от платьев, а все еще недовольна!

— Бый! — Афруз-баджи надулась. — Как можно равнять старуху с молодой, ай, Мадат?

— Да ведь и она когда-то была тоже молодой!.. Как родился на свет, помню свою незабвенную матушку босой, в лохмотьях, с непокрытой головою. — Мадат с трудом удерживал слезы. — Не-ет, я всю жизнь готов работать в комитете батраков, чтобы помогать бедноте, обуздывать алчных кулаков!

— Выходит, всю жизнь не скинешь самодельных, из буйволовой кожи, башмаков? — клокоча от ярости, вопрошала Афруз. — Всю жизнь будешь выбивать дорожным посохом зубы кулацким собакам?

— А это уж как придется… Во всяком случае, никогда не изменю партии, не искажу наказов советской власти!

Такие скандалы возникали в семье Мадата непрестанно. Афруз-баджи и наяву и во сне видела, что ее Мадат наконец-то стал руководителем района, самым наиглавнейшим. И тогда перед Афруз-баджи распахнутся настежь двери всех мануфактурных магазинов… На дом станут присылать отрезы, уламывать: «Иолдаш Таптыгова, окажите честь, возьмите этот вязаный платок из крученого шелка!.. Иолдаш Таптыгова, не откажите в любезности, примите этот коверкот».

Проходили дни, недели, месяцы, а Афруз-баджи всячески старалась уломать Мадата, разжечь в его душе костер тщеславия и суетной корысти. Ей уже рисовался в мечтах уютный домик, и новенький серебристый самовар на столе, и никелированные кровати с шарами, и обязательно — трюмо во всю стену, и непременно — телефон.

В августе 1928 года Мадата направили на учебу в Закавказский коммунистический университет.

От радости он прыгал, как мальчишка, обнял жену и закружился с нею по комнате.

— Да ну тебя! — отбивалась недовольная Афруз. — Курсы по улучшению быта батраков!.. Опять в Бузовны, что ли?

В Бузовнах Мадат учился на краткосрочных профсоюзных курсах.

— Не в Бузовны, а в прекрасный город Тифлис!.. — И он громко затянул арию из оперы «Ашуг Гариб»: — «О мать моя, в город Тифлис, о сестра моя, в город Тифли-и-ис!..»

— В Тифлис-то раньше беки ездили пьянствовать! — заметила Афруз, еще не смекая, какие перемены в ее судьбе сулит этот отъезд.

— Да, раньше беки, а теперь батраки!

— Что ж, поезжай, поезжай, грузинские красавицы тебя там дожидаются! скрипучим голоском заметила жена.

— Как устроюсь, за тобою вернусь, — успокоил ее Мадат, делая вид, что держит в руках перламутровый саз и играет на нем, запел во все горло арию Гариба: — «Соберу-у-у семь мешков золота, привезу к себе мою-у-у Шахсенем!»

Внезапно Афруз захныкала:

— Остался б лучше здесь, милый! Подумать страшно — Тифлис!.. Как-никак, а здесь возвращаешься из дальних странствий по аулам все же в свою каморку! Кончиком платка она смахнула со щек слезинки. — Выпало б нам счастье, так в районе же тебя бы выдвинули на ответственную работу! А что в Тифлисе? Какие там, в Тифлисе, книги-тетрадки? Не маленький, кажется, чтобы сидеть за партой!..

Однако Мадат не поддался на ее уговоры, выправил все документы, получил на дорогу деньги.

Надменное сердце Афруз-баджи утешилось, когда она узрела, что за ее мужем приехала райкомовская машина. Проворно вынесла она и положила на сиденье котомку, благословила Мадата в путь, а затем плеснула ему вслед из медной чашки чисто, водой — по народному обычаю, это пожелание счастливого возвращения.

На выскочивших из квартир соседок Афруз-баджи посматривала высокомерно: ее Мадат возвысился, — на станцию покатит в райкомовском автомобиле… Это кое-что да значит!.

А Мадат этим же вечером прибыл на железнодорожную станцию, осведомился у милиционера, когда отходит тифлисский поезд, и встал в шумную, крикливую очередь. Все толкались, горланили, суетились, и когда простодушный Мадат взглянул на лежавший только что у его ног узел с бельем и провизией, то убедился, что котомку украли… Вот те на — хлопоты Афруз-баджи пропали даром. Мадат сунул руку в карман пиджака: слава богу, и деньги и документы здесь…

Солнечным утром прибыли в Тифлис. На вокзале девушки-грузинки, действительно красивые, как и предсказывала Афруз-баджи, грациозные, стройные, встречали с цветами прибывших, и хотя ни одна из них не улыбнулась небритому, в смявшейся одежде Мадату, настроение его улучшилось: до чего светло, празднично… Да, жизнь хороша! Слышался звонкий веселый смех, восклицания, поцелуи: дивная грузинская речь очаровала Мадата гортанной полнозвучной певучестью. А за вокзалом гремела, плескалась Кура, быстрая, сжатая крутыми берегами, затопленными все еще зелеными, не почувствовавшими приближения осени садами. Дребезжавший, весь трясущийся на ходу старенький трамвай благополучно доставил Мадата к величественному зданию университета.

В канцелярии он вручил документы черноусому приветливому проректору в военного образца кителе: как видно, недавно демобилизовался из армии.

— Азербайджанец? А из какого далекого горного района!.. Батрак?.. Да, да… А какое образование?

— Умею читать-писать, — Мадат отвечал смущенно.

— А как с арифметикой?

— Ну, арифметику-то я изучил досконально, когда заключал договоры с кулаками!

Проректора эти слова привели в бурный восторг, он вскочил, обнял Мадата и воскликнул:

— Хорошая классовая школа! Такие, брат азербайджанец, нам здесь и требуются!

…«Принят здоров целую Мадат».

Получив телеграмму, Афруз мгновенно же собрала свои нехитрые пожитки и помчалась в Тифлис. Конечно, ее покоробило, что супруге студента Коммунистического университета не предложили райкомовского автомобиля, но лучше уж добраться до станции на попутной арбе, чем дожидаться, когда легковерному Мадату вскружат голову тифлисские красотки…

Однажды утром Мадат еще лежал на тощем тюфячке в просторной комнате общежития и проглядывал свежую газету, как кто-то из студентов крикнул, просунув голову в дверь:

— Эй, Мадат, тебя внизу спрашивают!

«Кто же это может быть? — удивился Мадат, от неожиданности вздрогнув. Видно, секретарь нашего райкома? Ведь он собирался на совещание приехать».

Он еще брюки не успел натянуть, а запыхавшаяся Афруз уже влетела в комнату, гремя подковами ботинок, и, даже не поцеловав вскочившего муженька, напустилась на него с попреками:

— Ай-хай, вероломный!.. Ему и дела нет до безутешной жены. Решил избавиться от меня? Забыл все клятвы и обещания мену, лелеять, на руках носить, пушинки сдувать?.. Уж нашел, видно здесь какую-нибудь разбитную бабешку?

Как он ее ни упрашивал вернуться домой, Афруз заупрямилась, как говорится, сунула обе ноги в один башмак… И немедленно отправилась к ректору, строго заявила, что не может оставить мужа в чужом городе.

Ректор вызвал в себе проректора, коменданта, завхоза, секретаря парткома, председателя месткома, — совещались свыше часа и пришли к выводу, что уломать Афруз-баджи решительно невозможно, придется поставить дощатую перегородку в одной из комнат общежития, устроить Мадату хоть и полутемный, но свой уголок.

Первая победа вскружила голову Афруз-баджи, и она знакомилась с Тифлисом проворно и властно, вовсе не так, как застенчивая Шахсенем. Подхватив Мадата под руку, она потащила его на гору Святого Давида и, взвизгнув, заглянула в бездонное ущелье, куда бросились, обнявшись, пришедший из Аравии шейх Санан и его возлюбленная грузинка Хумар. Словом, Афруз-баджи чувствовала себя в чужом городе уверенно…

Когда Мадат перешел на второй курс, узкую комнатку общежития огласил ликующий вопль первенца Мамиша.

Однако сразу же после родов Афруз-баджи принялась требовать, чтобы Мадат бросил учиться и возвратился в горы.

— Чего ты затеяла, ай, Афруз! — возмущался Мадат. — Сама же называла Тифлис самым красивым городом на свете.

— У каждой птицы свое гнездо, — возражала жена. — Тифлис прекрасен, а горный городок слаще!

— Но мне еще надо полтора года учиться.

— А кем ты станешь, получив диплом?

— Партийным пропагандистом. Инструктором райкома партии.

— Это что самая высшая должность в районе? — с кислой миной спросила Афруз.

— Ну, почему же самая высшая!.. Могут назначить и завотделом агитации и пропаганды.

— А… секретарем райкома?

— Если стану хорошо работать, докажу принципиальное, выдержку, завоюю авторитет, ну и…

Афруз-баджи так и впилась огненными очами в мужа.

— Значит, ты обязательно будешь секретарем райкома? Гм… Значит, не зря таскался по горным тропам в старых крючковатых чарыках, с сумкой на ремне? Гм…

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Проводив мужа на работу, Афруз-баджи скрестила руки на высокой груди и удовлетворенно улыбнулась. Заветная цель, похоже, близка!.. Униженная просьба готового ради нее пролезть сквозь игольное ушко Кесы красноречиво свидетельствовала, что Мадат на вершине почета и славы… Не сегодня завтра весь район падет к стопам Афруз-баджи. Казалось бы, чего ей недоставало? Дом полная чаша, красивые здоровые детишки Мамиш и Гюлюш, и патефон, и, конечно, телефон… В шифоньере и на стене за простыней уйма платьев, халатов, юбок и блузок, — со счета собьешься…

Однако Афруз-баджи привычно плакалась приятельницам и соседкам:

— У людей платьев и костюмов горы поднебесные, а у меня наберется еле-еле низкая кучка. И все платья сшиты безобразно, — у того бок висит, у этого рукава обтянуты… и — ых, бедность!

Полюбовавшись идущим по улице мужем, высоким, стройным, в новом костюме, в туфлях со скрипом, с портфелем в руке, приметив, что прохожие учтиво здороваются с ним, Афруз-баджи снова погрузилась в сладостные думы.

Да, разумеется, Мадат теперь не тот беспечный юноша, за которого она выходила замуж. Батрак в красных джорабах, с хурджуном за плечами — это вчерашний день. А видному партийному деятелю в синем костюме, в зеркально начищенных башмаках не мешало бы для солидности брюшко отрастить, выпячивать грудь колесом, не отвечать на поклоны встречных… Только так, не иначе надлежало, по мнению Афруз-баджи, держаться теперь ее Мадату. Ведь он стал первым среди пятидесяти тысяч жителей района. Генерал не генерал, но что-то вроде генерала!..

Афруз-баджи вышла на терраску и остолбенела в сильнейшем негодовании — у перил торчал со смиренным видом Кеса, умильно поглядывая на свою повелительницу.

— Ты все еще здесь?

— Ах, почтенная благодетельница! — заныл Кеса, сгибаясь в три погибели, будто собирался нырнуть к ее ногам. — Замолви за меня словечко перед райкомом! Я ли тебе не слуга? Шепни райкому, чтобы он помогал неизменно дядюшке Кесе. Если длань райкома будет надо мною, то я и в свои преклонные годы переверну землю вокруг оси!.. Заклинаю тебя жизнью прекрасноликих Мамиша и Гюлюш, — не жалей слов для заступничества перед мужем.

«Все-таки безбородый — правая рука Субханвердизаде, — подумала упоенная похвалами Афруз-баджи. — Отталкивать его было бы неразумно!»

— И ты уверен, что райком меня послушает? Тот всплеснул руками, трясясь тощим телом.

— Хотел бы я посмотреть на того мужчину, какой тебя бы ослушался, добродетельная!..

Афруз-баджи сияла, как начищенный самовар.

— Да стану жертвенным даром детям твоим! — наседал Кеса, видя, что дело-то выгорает. — Да перейдут на меня все их недуги!.. Считай, что я умер, но сделай милость, не оставь труп мой без погребения!

— Ох, старик, метко ты стреляешь и ловко прячешь свой самопал, подозрительно протянула хозяйка и махнула в полнейшем изнеможении рукою. Ладно, приходи к обеду!

…Мадат, вернувшись поздно из райкома, долго обедал, не расставаясь по привычке с книгой, но если раньше жена сердилась, что он не оказывает внимания ее кулинарному искусству и пренебрегает самыми лакомыми кушаньями, то на сей раз Афруз-баджи промолчала.

А на терраске томился в ожидании Кеса, серый, словно пепел в давно погасшем очаге.

Наконец, подав супругу стакан крепко заваренного душистого чая, Афруз решила, что срок настал, и впустила в комнату раболепно согнувшегося Кесу.

— У него просьба к райкому партии, — объяснила хозяйка. — С утра молил и просил, чтобы я разрешила ему поговорить с тобою, ай, Мадат. Видно, горе стряслось у бедняги.

Мадат опустил книгу на скатерку и с любопытством посмотрел на вошедшего.

— Может, Кеса хочет бросить звонарство? Попом надоело быть? А колокол сдать в утильсырье?.. Вполне одобряю.

— Ай, товарищ Мадат, вам бы все смеяться, — пролепетал Кеса, — а надо мной действительно нависла смертельная опасность! Должен сказать, что я, представитель всей бедноты, всех неимущих района, своей киблой всегда считал райком и спал лицом к кибле — к райкому! А почему? Да потому, что без райкома в горах скала на скале не удержится!

— В добрый час, Кеса, да в чем же твое горе? — нетерпеливо сдвинул брови Мадат.

— Проклятье злу!.. — выпалил Кеса. — Я ведь тоже не дохлый осел, являюсь членом месткома, активистом профсоюза и понимаю, что нельзя в наше время клеветать на честных советских людей!..

— Конечно, конечно… — Мадата уже начали раздражать эти таинственные намеки. — Да ты поближе к сути.

— Куда ближе, товарищ райком! — воскликнул Кеса. — Правда, я не коммунист, но веду себя по-большевистски и много крови испортил кулачеству. А почему? Да потому, что они неделями толкались у исполкома, хотели ворваться в советское учреждение, а я их не допускал к столу, накрытому кумачовым полотнищем. Зато перед бедняком, босым, нагим, распахивал широко двери, — проходи, дружище, в советскую канцелярию!.. Да, товарищ, мое сердце — советское сердце. Как часто я сам звонил по телефону в финотдел и просил: «Ради бога, не разводите волокиты, не гоняйте такого-то бедняка от стола к столу!..»

— Ну, ну, короче, короче, — мягко попросил Мадат.

— В вашем доме я пользовался милостью Афруз-баджи.

— Кеса вообще очень услужливый, уважительный, — похвалила, выглянув из соседней комнаты, хозяйка. — Хоть сто раз за день отправь на базар — не откажется, не надерзит.

Мадату не понравилось, что жена завела себе слугу…

— А как же иначе! — самозабвенно сказал Кеса. — Я не могу допустить, чтобы в доме райкома были какие-то нехватки… Ведь когда бы я ни заглянул к Афруз-баджи, мне предлагают чаю с куском честного хлеба. Это ж надо ценить!..

— Послушай, ты зачем ко мне пришел?

— А затем, что я видел тебя в чарыках и ныне радуюсь, видя тебя в кабинете секретаря райкома!.. И сердце мое шепчет, что ты надежда, ты светоч наших гор! Человек, вышедший из бедняцкого сословия, сам батрак, сам защитник батраков, конечно, будет нам — трудящимся — близок не как архалук и не как чуха, а как нательная рубаха!

— Ну, поехало! — сморщился Мадат. — И светоч, и надежда… Ты знаешь, кто у нас секретарь райкома? К чему ты все это болтаешь?

Кеса понял, что перелил меду через край чаши, наклонился и быстро шепнул в ухо Мадату:

— Секретарь исполкома — ненадежная личность! Обязан вас предупредить. Натворил таких безобразий…

— Абиш Алепеш-оглу? — удивился Мадат.

— Он самый! Отправил телеграмму в центр, что отравили товарища Субханвердизаде, дескать, уже находится при смерти, раны его гноятся, кровоточат…

— А зачем это нужно Абишу? — не понял Мадат.

— Запятнать райком! Устроить скандал на весь свет! Глядите, у нас безнаказанно травят руководящих деятелей…

— А Гашем-то знает об этой телеграмме?

— Что вы, что вы, что вы! — замахал обеими руками Кеса. — Да разве я ему скажу первому?.. Я к вам поспешил, чтобы предупредить о неприятности. Получается, как отбыли в Баку Демиров и начальник ГПУ, так в районе начались преступления. И кто же окажется виноватым?.. Мадат Таптыгов, конечно!

Мадат насторожился. Не вставая со стула, он потянулся к телефону.

— Тшшш!.. — Кеса уцепился за его руку. — Разве можно о секретном деле говорить по телефону? Или не помнишь: «Тетушка узнала — узнал весь свет»?

— И верно, уместнее бы тебе самому навестить Гашема, чем разглагольствовать в эту трубку, — заметила из-за перегородки Афруз-баджи.

На днях Субханвердизаде прислал ей в запечатанном конверте пятьсот рублей, написав в препроводительной записке, что это «государственное пособие Мадату». Теперь ей хотелось в знак признательности отправить мужа к председателю. О деньгах-то можно не упоминать… Во всяком случае, Мадату она ничего не сказала. Тем более что пятьсот рубликов уже разлетелись по магазинам, как сухие осенние листья под напором сильного ветра. Но визит, да еще к больному, был бы сам по себе красноречивым поступком.

— Сходи, сходи к несчастному Гашему, — повелительно повторила она.

Мадату показалось неприличным спорить с женой при Кесе, и он нехотя согласился.

Оконные ставни были плотно прикрыты изнутри, и лишь сквозь щели на пол падали узкие полоски сумеречного предвечернего света. Гашем лежал в шерстяной рубашке, натянув ватное одеяло до подбородка. После вчерашних банок, вовсе ему не нужных, он ослабел, но настроение у него было радужное. Из денег, врученных ему Нейматуллаевым, он незамедлительно послал с курьером пятьсот рублей жене Мадата, — пусть чувствует добрую душу председателя… Остальные равными долями распорядился перевести телеграфом в Баку Демирову и Алеше Гиясэддинову: там-то не откажутся, нет, — в магазинах столицы соблазнов уйма!

К вечеру Гашем проголодался, и его удивляло, куда это запропастился Кеса? Казалось бы, он должен стоять неотлучно у изголовья кровати, ловить даже по взгляду малейшее желание повелителя, на каждый стон больного отзываться тоже стоном, еще более трепетным, время от времени взывать, подняв очи к небу: «Да перейдут твои недуги на меня, недостойного!.. И что за напасть приключилась с тобою, хозяин?..» Да, Кеса обязан непрерывно подхалимничать, ластиться, льнуть к своему благодетелю, а Субханвердизаде имеет право, тоже непрерывно, бранить его, унижать, оскорблять… И помимо прочего, пора бы подкрепиться шашлыком. Конечно, можно позвонить по телефону в чайхану, но ведь этот ненавистный Тель-Аскер сразу же разнесет по городку, что председатель вовсе не болен, если лакомится шашлыком… Как же тогда заставить капризницу Сачлы снова посетить дом Субханвердизаде, да еще поздним вечером?.. Уловив краем уха, что в саду скрипнул песок под чьими-то башмаками, Гашем закашлял, застонал:

— Ох, у-ууу…

— Можно войти?

— Вой-ди-те… — Гашем лепетал, как мечущийся в жару ребенок. Приоткрыв глаза, он метнул взгляд на дверь и возликовал. — Проходите, товарищ Мадат, какая честь, руководитель района уделил минутку внимания занемогшему!..

Мадат, увидев торчащий из-под одеяла длинный нос Гашема, взволновался: как это нехорошо получилось, — председатель исполкома, друг по партии, по работе, уже несколько дней в постели, а он, Мадат, навестил больного только сегодня, да еще по строгому настоянию жены.

— Что с вами, товарищ Гашем?

— Э-э-э, наше дело такое, стариковское, — прикидываясь беспечным, сказал Субханвердизаде. — Лишь бы вы, молодые руководители района, здравствовали, трудились на благо народа, а наша мука, как говорится, уже просеяна и сито заброшено за облака!..

Положив руку ему на лоб, Мадат не удержал изумленного восклицания:

— Да у вас нет никакой температуры!..

Субханвердизаде приподнялся, надрывно закашлял.

— Банки, банки помогли, но зато неимоверная слабость… А ночью жар, нестерпимый жар, сорок один… Но это все пустяки! — Он передернул плечами. Меня угнетает не болезнь, а то, что ты-то, товарищ, остался фактически один в районе… Вот что страшно!

Мадат придвинул стул к кровати, сказал оживленно:

— Днем провел инструктивное совещание актива. С заготовками дело обстоит неважно. Придется буквально всех работников послать в аулы.

— Действуй, действуй, товарищ! На тебя вся надежда. Видишь, пока я не работник…

— Да, активисты уедут в горы, — кивнул Мадат. — На днях я тоже поеду.

— Действуй, — одобрил Гашем. — Водолаз может научиться нырять лишь в бурном море!.. Молодой кадр закаляется в борьбе!

«Едва ты отправишься в горы, так я зажму весь район в своем кулаке», злорадно подумал он, расточая похвалы энергичному Мадату.

— Положение, конечно, сложное!..

— Ничего нет сложного! — Субханвердизаде отмахнулся дрожащей якобы от слабости рукой. — С таким талантливым секретарем райкома можно дружно работать сто лет.

— Никакой я не секретарь. — Мадат покраснел от досады. — Демиров весьма образованный человек, знающий практику партийной работы. Опыт есть!.. Да нам повезло, что сюда прислали такого работника.

— Вполне с тобою согласен, — сказал Гашем серьезным тоном. — Товарищ Демиров и опытный, и образованный кадр, но каждому овощу свое время. Зеленое еще вчера яблочко налилось ныне соками, созрело, зарумянилось. Вот так же настало время смело выдвигать на руководящие посты местные кадры. До приезда Демирова я не раз ставил вопрос в центре о выдвижении тебя на партийную работу.

— Но я и так на партийной работе…

— Э, речь идет о верховном руководстве! — страстно продолжал Гашем. — Как я говорил? Я говорил: бывший батрак, сын народа, закален в огне классовой борьбы…

Мадат решительно возразил:

— Прошу вас, товарищ Гашем, прекратить эти ненужные ни вам, ни мне разговоры.

— Да ты еще не понял, о чем я говорю! — снисходительно улыбнулся председатель. — Не о Демирове же — о нашей «КК», о Заманове… Этот Заманов прикидывается и твоим и моим приятелем, а сам строчит левой рукой доносы. И на кого? На тебя, Мадат, на человека, который яснее месяца, чище солнца! возмущенно воскликнул Гашем, содрогаясь всем телом под одеялом.

Мадату захотелось поскорее уйти… В Заманове он видел кристально чистого большевика, неподкупного в своих суждениях, последовательного во всех деяниях. А вот к Субханвердизаде он относился подозрительно, легко замечал в его речах фальшивые нотки.

— Всему району известно, кем я был, кем стал, — уклончиво ответил Мадат и поднялся.

— Так ведь и я об этом же говорю! — ударил себя кулаком в грудь Гашем. Пусть сперва докажет свои обвинения… Эх, брат, я такой же наивный и простодушный, как ты! Интрига мне чужда и неприятна. Вижу ошибку, скажу без обиняков прямо в глаза, а там уж как хочешь — либо обижайся, либо не обижайся!.. Интриган льет воду на мельницу классового врага, истребляет молодые кадры! Но лишь бы аллах сохранил мне жизнь, а через несколько месяцев ты станешь первым секретарем райкома, и тогда все интриганы будут беспощадно разгромлены!

— Послушайте, мне стыдно… Оставьте, пожалуйста! Какой же я руководитель?

— Вот иди в народ и стыди сельских коммунистов, бедняков, — строго сказал Гашем. — Не я же это придумал, — народ жаждет видеть тебя, своего, местный кадр на посту первого секретаря!.. Джаным, разве я против Демирова? Всей душою… Но; мне трудно оспаривать желание актива, местных жителей, вкрадчиво мурлыкал Субханвердизаде. — Собственно, а чего политически порочного в стремлении людей видеть своего брата батрака, защитника батраков, в райкоме? Уста народу не зажмешь, товарищ, нет!

— Ну, я пошел! — Мадат торопливо пожелал Гашему выздоровления и выбежал из комнаты, забыв рассказать о телеграмме Абиша.

— Спасибо, что навестил! — крикнул Субханвердизаде, и злая гримаса скривила его лицо.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вернувшись на другой день из райкома, Мадат с удивлением увидел, что вся терраска его дома заставлена новой мебелью; тут же валялись какие-то узелки, тюки. «Откуда это взялось?» — недоумевал Мадат.

— Ну, похвали свою женушку за покупки! — воскликнула Афруз-баджи, выбегая из столовой и ластясь к пятившемуся мужу. — Вчера купила, а сегодня привезли из кооператива. Конечно, бесплатно доставили в знак любезности!.. Ты попусту раздаешь деньги в долг приятелям, а я берегу каждую копейку и пускаю ее в доход семье. Гляди же, неблагодарный, вот новые туфли, вот занавески на окна, вот покрывала для кроватей, а это… дешевенькие отрезы мне на платья! Хе!

Мадат чувствовал, что его язык прилип к гортани.

— Это костюмчики Мамишу и Гюлюш, это шаль мне… Деточки, деточки, идите сюда, покажите папочке подарки, — приоткрыв дверь, нежно заворковала Афруз-баджи.

В соседней комнате послышался грохот, и на террасу выбежал кудрявый веселый мальчуган, таща за бечевку игрушечный грузовик. Колеса машины взвизгивали, скрипели, а фары были, как у настоящего автомобиля, и это, пожалуй, сильнее всего радовало Мамиша. За ним появилась тонконогая Гюлюш, сиявшая от счастья, к груди она прижимала огромную куклу в розовом шелковом платье.

— Посмотри, какую красавицу мне мама купила! — похвасталась девочка. — А ты вот ничего не покупаешь!..

— Видно, чужие дети тебе дороги, а собственные, из моего чрева, дешевы! тараторила Афруз-баджи, стараясь заговорить мужа, заставить его смириться. Смотришь, у людей самых рядовых полон дом игрушек, там и мишки, и зайчики, и обезьянки, и верблюды, и собаки… А наши бедняжки! — Она всхлипнула: — Да, наконец, скажи — твои это дети или приблудные? Ты кто — секретарь райкома, или батрак, или студент в Тифлисе? — повышая голос, спрашивала Афруз-баджи, так и впиваясь глазами в смущенного Мадата. — На то и советская власть, чтобы баловать детей!

— Откуда ты взяла деньги? — спросил Мадат хриплым, словно в горле что-то застряло, голосом.

— Исполком прислал! Государственное пособие секретарю райкома. Я не проливала крови, никого не грабила! — Она прижала к своим выпуклым бокам притихнувших детей. — Чем это я провинилась? Пособие от советской власти. Мадат взялся за голову.

— Эти деньги надо немедленно вернуть!

— Все деньги одинаковые, — фыркнула Афруз-баджи. — Хочешь, так возвращай из своего жалованья. А у меня осталось, — сна заглянула в сумочку, — осталось всего сорок шесть рублей!.. Потому-то у тебя кровать и без покрывала, что ты боишься денег… Жены ответственных работников на дню меняют по десять платьев, а мне стыдно показаться на улицу в своих обносках!.. Государство, что ли, обеднеет из-за этих грошей? Если установлено пособие, то, значит, так и полагается! Всякие бездельники, проходимцы, не моргнув глазом, глотают тысячи, а ты, батрак, сын батрака, получив пособие от советской власти, дрожишь как осиновый лист!

— Мне не полагается никакого пособия, да еще от исполкома, — стараясь подавить раздражение, сказал Мадат. — Я поговорю с Гашемом.

— Конечно, поговори! — разрешила жена, тряся жирным тяжелым подбородком. Да он тебя на смех поднимет! Ишь скандал закатил из-за таких пустяков!.. Ты, вижу, боишься собственной тени! Да если бы я тебя, дуралея, слушалась, то в нашем доме до сих пор были бы только хэсир и Мамеднасир! — взвизгнула Афруз, точь-в-точь как колеса игрушечного грузовика. — Тяну своего муженька вверх, в достойные люди, а он — полюбуйтесь! — мечтает вернуться вспять к стоптанным чарыкам, к хурджуну!..

А на кухне сидел втихомолку Кеса, со свистом хлебал темно-коричневый чай, любовался своим отражением в блестящем серебристом самоваре. Это под его непосредственным руководством были привезены на арбе покупки из магазина. И теперь хитрый Кеса считал, что Афруз-баджи его уже никогда не выдаст, не отречется от верного прислужника, а, наоборот, вознаградит его по заслугам.

Отказавшись от обеда, Мадат полетел сломя голову к Субханвердизаде. В пути он приготовил самые гневные, резкие слова, но едва вошел в полутемную комнату, увидел ничком распростертого на койке председателя, с впалыми серыми щеками, с унылым взором, как растерялся.

— Вы в мое отсутствие, — сказал он без предисловий, даже забыв поздороваться, — послали моей семье пятьсот рублей. Так поступать недопустимо!.. Это нетактично. Конечно, если б я знал, то вернул бы деньги немедленно. Однако жена уже истратила их, потому я внесу деньги с получки в кассу исполкома и обязательно возьму квитанцию… Иначе появится повод для излишних разговоров и нареканий!

— Возвращай, — вяло согласился Гашем, для чего-то поднося к глазам желтую, словно из воска вылепленную кисть руки. — Мне-то что!.. Если установлен фонд помощи активу, то я и помогаю активу. А кому я должен помогать? Кулакам? Мол-ле?.. Смешно, право!

— Мне такие деньги не нужны! — прерывающимся от волнения голосом продолжал Мадат, крепко держась за спинку стула. — Ни гроша! Как бы ни была падка на деньги моя Афруз, но жить мы будем на мою зарплату!

— Живи на зарплату. — Гашем не спорил. — Если Демиров берет себе тысячи, почему же Мадату не брать сотни? Не понимаю!.. И Демиров, и Гиясэддинов получили ж от меня пособие на поездку в Баку, — не стану уточнять, сколько тысяч, — однако им и этого показалось мало, затребовали по телефону дополнительную кругленькую сумму.

Мадат недоверчиво взглянул на него.

— Не веришь? — без обиды спросил Субханвердизаде. — Я бы на твоем месте тоже не поверил бы. На, взгляни на квитанции. Телеграфным переводом, непосредственно в Баку, в гостиницу. — Он выдвинул ящичек столика, стоявшего у изголовья кровати, порылся в груде бумажек, нашел и ткнул прямо под нос Мадату квитанцию. — Вот, учись!

Удар был настолько силен, что Мадат опустил глаза и безвольно прижался к спинке стула.

— Ох и заноза этот Гиясэддинов, этот татарчонок, любитель конины, продолжал спокойно Гашем. — Слушай, а что у тебя с ним произошло? Едва произнесешь твое имя, как он поджимает губы!

— Не понимаю, о чем ты говоришь!

— Вот я тоже не понимаю, — с еле приметной усмешкой сказал Субханвердизаде. — Не понимаю, почему тебя Алеша берет под подозрение… Батрак, сын батрака, студент Коммунистического университета! Да разве я поверю, что ты допускал в Тифлисе троцкистские высказывания?

— Я выступал в защиту троцкистов? — взорвался Мадат.

— Да вот так получается по агентурным сведениям, — невозмутимо продолжал Гашем. — И с мусаватистами тоже якшался… Ну, это понятно: где троцкисты, там и буржуазные националисты! — И он осторожно заглянул в глаза Мадату, прочел в них растерянность, душевную боль.

— Я заявление напишу!.. Как только Алеша вернется из Баку, пусть это дело разберет бюро райкома! — неистовствовал Мадат. — И Гиясэддинов ответит за клевету.

— Ну, какая там клевета, — поморщился председатель. — Алеша ведь тебя еще ни в чем не обвиняет. Ну, собирает материал!.. И пожалуй, тебе первым не надо подавать заявление, — подумав, посоветовал Гашем. — Ты ни о чем не знаешь, ты честно, самоотверженно работаешь, как и подобает большевику. А если Алеша попытается вести интригу, то мы, члены бюро райкома, и, конечно, прежде всего я, дадим отпор его мерзким инсинуациям!

— Нет, я потребую очной ставки! — запальчиво вскричал Мадат и в сильнейшем волнении зашагал по комнате. — При товарище Демирове!

Субханвердизаде опять помолчал, подумал и прежним бесстрастным тоном заметил:

— Не буди спящего пса!.. Алеша — упрямый, мстительный.

— Как он может говорить о том, чего не было? — прижимая к груди руки, спросил Мадат.

— Да он пока и не говорит, — терпеливо, словно утешая плачущего ребенка, сказал Гашем. — Я-то знаю, что ты честнейший и чистейший большевик! И тебя я предупредил для того, чтоб ты остерегался этого сына татарина… Не принимай так близко к сердцу! А если поднимешь крик, то кто-нибудь и скажет: «На воре шапка горит!»

— Напишу в Центральный Комитет партии!

— Неудобно перед Демировым, — возразил Гашем с неотвратимой логикой. Демиров обидится, скажет, что ты действуешь через его голову.

— Что же мне делать? — беспомощно простонал Мадат.

— А ничего не делай, работай, как и прежде, почаще бывай в аулах, крепи связь с народом. Ну, конечно, если Алеша собирает против тебя материал, то и ты не спи, собирай сведения против него, — натягивая одеяло на подбородок, бубнил Гашем. — В аулах много недовольных Алешей, его административными перегибами. Татарин!.. Вот и собирай исподволь заявления, жалобы… Как говорится: «Ругают — отругивайся, бьют — отбивайся!» А сложишь лапки, так мигом очутишься в утробе акулы!

— Что у нас в районе творится! — вырвалось у Мадата. И он сбивчиво, от волнения путая слова, рассказал о телеграмме Абиша.

В лице председателя не дрогнул ни один мускул.

— А я знаю об этом!

— Знаешь? — вскричал окончательно раздавленный этим градом новостей Мадат.

— Конечно!.. Хорош бы я был председатель исполкома, если б заткнул уши ватой, смежил глаза! — Улыбка Гашема была покровительственной. — Но ты ошибаешься, — Абиш, этот слизняк, сам ничего не придумал. Вижу и здесь руку Гиясэддинова. Да, да, и Демиров, и Алеша боятся твоего возвышения, — всем же ясно, что район жаждет видеть тебя в кабинете первого секретаря! — напористо, не давая Мадату рта открыть, как бы предвидя его возражения, продолжал он. — А получается очень стройно: едва район остался на попечении… троцкиста, классовые враги зашевелились.

— Но ведь тебя-то никто не отравлял!

— А как ты докажешь, что меня не отравили? — Субханвердизаде говорил почему-то весело. — Две недели валяюсь… Доктор Баладжаев, светило медицинской науки, прямо растерялся, не может поставить диагноза. Молодой медицинский кадр, гм… Сачлы тоже не видит причины заболевания. — Гашем почесал подбородок. — Значит, классовые враги по указанию, гм… троцкиста, друга мусаватистов…

— Никакой я не троцкист! — прорыдал Мадат; от ужаса глаза его расширились.

— Думаешь, я этого не знаю? И знаю, и верю тебе безраздельно! — твердо сказал Гашем. — Работай честно! Правда всегда одолеет кривду! Но вот что странно: когда ты произнес на активе пламенную речь, то Демиров, заложив руки в карманы брюк, расхаживал от стены к стене и ежился, как на сквозняке… Коммунисты тебе, брат, рукоплещут в восторге, а первый секретарь приуныл, будто собрался на поминки. Почему? Да потому, что твое вдохновение, ораторское искусство — для него нож острый! Ведь всем ведомо, как он шепелявит, мямлит, заикается на трибуне…

— Таир не завистлив! — упрямился Мадат, приходя в себя.

— Да ты сейчас не верь ни одному моему слову, — предложил Гашем, опять ныряя под одеяло. — Считай, что все это предположения… А сам гляди в оба! Не раскисай! У тебя — дети… Что это такое: сегодня — троцкист, завтра мусаватист? — вознегодовал он. — А вообще-то поезжай в горы, там ветерком тебя продует, и сразу забудешь обо всем!

— Да, так и сделаю, — кивнул Мадат.

«Теперь Абиш, этот вонючий „элемент“, в моих руках, — подумал Субханвердизаде. — Суну ему отравленный кинжал, велю — убей, и он убьет!..»

— Эй, Кеса-а-а! — протяжно крикнул Гашем, заслышав подозрительное поскрипывание двери. — Опять подслушивал? Собираешь материал для доносов?

Кеса на цыпочках вошел в комнату и, придав лицу набожное выражение, поклялся:

— Ни-ког-да! Смею ли я…

— Ладно, ладно, — Субханвердизаде сидел на кровати свесив ноги. — Где ты пропадал эти дни, осел, сын осла?

— Да я всегда тут! — Кеса помахал рукой, чтобы показать, где он находился.

— Что там натворил «элемент», сын «элемента»? Говори! — властно прикрикнул председатель.

Казалось, все окрестные горы рухнули на раболепно согнувшегося Кесу.

— Он написал… написал, что вас, всемилостивый начальник, отравили… И просил прислать на аэроплане комиссию.

Субханвердизаде схватил красную бархатную мутаку с золотыми тяжелыми костями и с размаху ударил ею Кесу.

— Подлец! Лиса! — с отвращением сказал он. — Почему же я не знал об этом?

— Ты, гага, болен… Тебя нельзя беспокоить… Сердце…

— Мое сердце выдержит и не такие напасти, — похвастался Гашем. — Беги и приведи сюда «элемента» и следователя Алияра!

Признавая справедливость народной пословицы: «Если один не помрет, то другой не воскреснет», Кеса вошел в райисполком не с парадного входа, а через заднюю дверь, со двора, и прокрался на балкон, опоясавший со всех сторон дом. В одном окне было разбито стекло, Кеса знал это давно и помалкивал, пригодится… Вот и пригодилось! Просунув тонкую руку в дыру, он поднял шпингалет, потянул к себе скрипнувшую раму. С замиранием сердца Кеса впрыгнул, как мячик, в темную комнату и приник глазом к замочной скважине в двери кабинета Субханвердизаде.

Странная картина открылась перед ним: потный, взъерошенный Абиш перебирал на столе какие-то разбухшие папки, листал их, бегло просматривал, то отбрасывал, вздрагивая, то снова изучал. Непрестанно он озирался, бросал боязливые взгляды и на дверь, и на прикрытое ставнями окошко. Затем он вытащил из кармана связку звякнувших ключей и прошел к стоявшему в углу сейфу.

«Да ты, бедняга, боишься, что тебя вот-вот арестуют», — догадался смекалистый Кеса.

— Так вот здесь и заключена моя жизнь, моя душа! — прошептал бескровными губами Абиш, но Кеса услышал эти слова, запомнил.

Принесенные из дому ключи не подходили; отчаявшись, Абиш швырнул их на ковер и обхватил сейф руками, будто встретился грудь с грудью с ненавистным врагом. Но увесистая металлическая махина и не пошатнулась.

«Перед нами явная попытка взломать кассу председателя исполкома, — сказал себе Кеса, и подлая душонка его наполнилась буйным ликованием. — А кому не известно, что там хранятся секретные бумаги!»

Тем временем потерявший голову от бессильной ярости Абиш выхватил из-за пазухи длинный ржавый ключ и вонзил его в скважину. Но как он ни бился, обливаясь потом, а повернуть ключ ему не удалось. Наконец, убедившись, что сейф, словно грозный утес, неподвижен и неприступен, несчастный попытался вытащить ключ обратно, чтобы замести следы. Дернул раз, другой, но замочная скважина будто спаялась с ключом, держала его цепко.

— Эй, Абиш! — прижав губы к щели, крикнул Кеса, ионяв, что более удобного момента не найти.

Багровое от напряжения лицо Абиша тотчас побелело, посерело, глаза полезли на лоб.

Кеса толкнул дверь, и она распахнулась: Абиш даже забыл закрыть ее на замок, — как видно, вовсе очумел…

— Ты пришел обезглавить мою семью? — всхлипнув, сказал Абиш.

— Да, Субханвердизаде зовет тебя «элемент», сын «элемента»! — с неистовым наслаждением проскрежетал Кеса и, оттолкнув трясущегося Абиша, взял телефонную трубку. — Кабинет следователя. Товарищ Алияр? Прошу немедленно к товарищу Субханвердизаде.

Трубка упала в гнездо, как топор палача на шею коленопреклоненного преступника.

Кеса не довел, а дотащил обмякнувшего, превратившегося в мешок с мякиной Абиша до дома председателя и втолкнул его к разъяренному Гашему, как в клетку с тигром.

— Ты посылал телеграмму о моем отравлении? — рявкнул Субханвердизаде, молниеносным прыжком слетев с кровати и наставив на Абиша указательный палец, как острие смертоносного кинжала.

Абиш молчал.

— Оглох? Говори-и-и!

— Телеграмма-то что! — торжествующе сказал Кеса, хихикая, подходя поближе к Субханвердизаде, как бы желая этим подчеркнуть свою близость с начальником. — Я его поймал на месте преступления: кассу взламывал.

Громовой голос Гашема наполнил комнатку, словно горный обвал теснину.

— Ты, ублюдок, ломал мой сейф? Отвечай!

— Ломал, ломал, — охотно подтвердил Кеса, извиваясь тщедушным телом. — И сейчас ключ торчит в скважине.

— Глаза выколю, злодей! Хотел похитить государственные секретные документы и передать их бандитам?

— Хотел, хотел, — с удовольствием подхватил Кеса.

— А где телеграмма? Кто ее отправил?

— Бухгалтер Мирза отправил, бухгалтер, — корчась от смеха, сказал Кеса. Денег не было на телеграмму, вот бухгалтер и понес на почту, квитанцию, конечно, получил. В таком важном деле нельзя без квитанции!

Понадобилась одна минута, чтобы Субханвердизаде выяснил по телефону, что никакой телеграммы-молнии из райисполкома в Баку за эти дни не посылалось.

— Где ж она?

Абиш был до того подавлен, что язык ему не повиновался.

— Беги за бухгалтером, — бросил Кесе председатель и снова налетел на превратившегося в заплеванный придорожный камень Абиша. — Эй-эгей, «элемент», почему залепил свою мерз-кУю пасть воском? Пока не поздно, покайся!

Абиш лишь невнятно мычал, словно онемел.

Бухгалтер Мирза был мудр и нетороплив в своих поступках. Получив пакет, он решил, что либо Абиш и Кеса окончательно рехнулись, либо и раньше были умалишенными. И потому без лишних размышлений спрятал пакет с пятью сургучными печатями в ящик своего письменного стола.

Председателя исполкома Мирза вовсе не боялся и вошел в его дом спокойно, поклонился:

— Салам-алейкум!

В комнате уже был следователь Алияр. Этот прыткий юноша, не в пример Мирзе, держался перед Субханвердизаде подобострастно.

— Где телеграмма? — свирепо выкатил на бухгалтера глаза Гашем, не снимая с плеча Абиша тяжелой, словно чугунной, руки.

— Это какая телеграмма? Пакет, что ли?.. Да вот! — И вынул из нагрудного кармана френча конверт.

Кеса был готов танцевать от счастья: беда миновала, и он целиком в выигрыше, не под конем, а на коне…

Вдруг Абиш, пьяно усмехнувшись, бросился к бухгалтеру, вырвал пакет и растерзал его в мельчайшие клочья.

— Арестуйте меня! — завывал он, раздирая бумагу. — «Элементу», сыну «элемента» место в тюрьме!..

— Фу, наконец-то ты сказал правду! — Субханвердизаде с облегчением перевел дыхание. — Действительно, твое место, негодяй, в темнице!.. Товарищ следователь, — обратился он зычно, словно находился на площади, к Алияру, приступите к исполнению своих обязанностей!

— Послушайте, — Мирза возмутился: пожалуй, он один из присутствующих не забыл о милосердии, — да его надо отправить сперва к врачу! Вы же его довели до исступления!

— Не твое дело! — огрызнулся Субханвердизаде, и в глазах его сверкнул такой огонек, что у Кесы кровь заледенела в жилах. — Заступаешься за агента бандитов? Может, станешь на суде отрицать, что он только что признался в своих преступлениях?

— Я заступаюсь, товарищ председатель, за больного, — с достоинством ответил Мирза. — И прошу на меня не кричать, я не пугливого десятка…

— Нет, ты забоишься! — Гашем задохнулся от бешенства при виде такого неповиновения.

Зато Кеса восхищался своим повелителем и чувствовал, что менять этого волка на слабовольного, мягкого характером Мадата еще не следует…

— Ну, я в ваших грязных делах не участвую, — отрезал Мирза. — Надеюсь, что следователь Алияров вспомнит о своем долге.

Выйдя в сад, он с возмущением потряс кулаками: «О бессовестный зверь! Ну, найдется и на тебя меткая пуля».

Конечно, это пожелание относилось не к затравленному Абишу, а к Субханвердизаде.

А в комнате тем временем Гашем, заговорщически подмигнув следователю, сказал, понизив голос:

— Похоже, что этот чертов бухгалтер передает кое-какие сведения в горы… шайкам разбойников!

Тотчас же Кеса заявил, что замечал, как по ночам Мирза отправляется куда-то за город, по направлению к лесу.

Председатель наградил его за это лжесвидетельство благодарным взглядом.

— Значит, ты и составь акт о взломе моего сейфа! Приосанившись, Кеса уверовал, что судьба к нему благосклонна.

— А ты начинай следствие, — велел Гашем Алияру. — Что касается ареста или взятия его на поруки, то я в дела прокуратуры, сам понимаешь, не вмешиваюсь. Закон!..

— Да, закон! — жалобным тоном повторил Алияр, а сам в тайне души почувствовал, что он угодил в сомнительную- историю, выпутаться из которой будет ох как нелегко.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Гашем в мечтах тешился с Рухсарой, оправдывая этим пословицу: «У медведя сто фокусов, и все сто из-за одной спелой груши». Сачлы все-таки согласилась, зажмурившись от страха, осушить до дна рюмку коньяка и захмелела. Но, может, ее опьянила мужественная красота Гашема?

И наконец-то Сачлы очутилась в его объятиях!..

В этот момент заскрипела дверь, но на пороге появилась не прелестная застенчивая девушка, а все тот же Кеса.

— Чего тебе? — рявкнул Гашем.

— «Молния». В собственные руки!

И, склонившись, Кеса подал хозяину бумажку.

— Ну, ведь все лее знают, что ты болен, тяжело болен! — захныкал он. — И все-таки утруждают именно тебя одного работой!.. Как это ужасно…

— Убирайся! — махнул рукою Субханвердизаде.

«Сбор средств государственному займу сорван план вашему району выполнен двадцать процентов примите меры…»

Послание во всех отношениях неприятное. Конечно, можно все грехи свалить на Мадата, но ведь все искусство Субханвердизаде до сих пор и заключалось в умении ослепить глаза начальству. — Значит, придется выкручиваться самому.

Босиком он добежал до телефона, рывком снял трубку.

— Сберкассу! Мешинова!

Однако Мешинова на месте не было.

— Выступает где-то по линии Общества безбожников, — осторожно подсказал за спиною Гашема Кеса. — Совершенно обнаглел и разложился!..

Субханвердизаде несколько раз подряд шумно дунул в трубку.

— Прокурора!

Но и прокурора, и следователя Алияра на работе тоже не оказалось.

— Да где же они?

— В больнице! — шепнул Кеса. — На приеме у ангелоликой Сачлы!.. Клянусь твоим здоровьем, приемная больницы забита людьми, иголке некуда упасть. Весь городок взбесился!.. Служащие утром бегут не в свои учреждения, а прямо в больницу.

Кеса увлекся и мог бы так разглагольствовать бесконечно, но взбешенный Субханвердизаде вытолкал его из комнаты.

Снова предался было думам, но вскоре пришел Мадат. Субханвердизаде предложил ему сесть еле слышным, слабым голосом. Они разговорились.

— К сожалению, у нас все делается в порядке единоначалия, — сказал Мадат. — Вот ты, товарищ, захворал, и фактически в исполкоме некому работать. Уехал Демиров, и я как будто уже не справляюсь с обилием всевозможных дел. Видно, опыта еще нету! — Он опустил голову.

Лежащий ничком на кровати Субханвердизаде пренебрежительно повел носом.

— Гм… Это опять интриги Демирова и татарчонка! Вот погляди, все свалят на тебя, ты, дескать, провалил мобилизацию денежных средств по району! Ну и, конечно, вспомнят те… тифлисские выступления.

— Да никаких выступлений не было! — прокричал хриплым голосом удрученный Мадат. — Вот привязались!

— Я и не говорю, что были выступления, — рассудительно заметил Субханвердизаде. — Если твой гага останется живым, то помни, он не даст тебе упасть! А на эту телеграмму не обращай внимания. Ты еще не привык, а на меня-то такие «молнии» сыпятся непрестанно. В других районах положение с реализацией займа еще хуже!

— Ну, знаешь, это не утешение.

— Выполнение бюджета я беру на себя, — самоотверженно заявил Гашем. — А ты отправляй-ка всех работников в горы, да и сам собирайся по знакомым тропам путешествовать где-нибудь подальше. Прояви себя в аулах, на деле, в колхозе.

Мадат покорно кивнул.

«Редко посаженная репа слаще густоветвистой», — с хитрецой сказал себе Субханвердизаде и продолжал:

— Без тебя я здесь вырву эти мерзопакостные интриги с корнем, со всеми отростками, сожгу на костре, чтоб весь мир увидел, как мы расправляемся с клеветниками! — Подумав, он добавил: — Райком комсомола в полном составе тоже гони в горы!..

Против воли Мадат усмехнулся: у Субханвердизаде — острый ум… Вот этого отрицать нельзя: умница.

— Значит, поезжай и не волнуйся! В обиду не дам.

Мадат ушел, немного приободрившись.

Проводив его недобрым взглядом, Гашем скривил плоские бесцветные губы: «Похоже, что Демиров хочет сделать тебя, братец, председателем исполкома… Ну, не бывать этому, не бывать!» И зычно протрубил:

— Эй-эгей, Кеса, тащи сюда Худакерема!

Уже проведавший о неприятной телеграмме, председатель районного отделения Общества безбожников Мешинов ступил в комнату робко, заранее придав лицу беспросветно унылое выражение.

Субханвердизаде распекал его за бездеятельность с такой яростью, так оглушительно, что подслушивающий за дверью Кеса беззвучно хихикал в кулак, решив, что теперь-то Гашем окончательно лишит Худакерема доверия.

— Немедленно усилить мобилизацию денежных ресурсов! Любой ценою заставить колхозников подписываться на заем! — отрывисто распоряжался председатель.

Однако далее события развивались совсем не так, как ожидал Кеса. Уже через минуту Субханвердизаде и Худакерем о чем-то шептались, и как ни напрягал слух безбородый на терраске, услышать ничего не удалось…

— Имей в виду, что Заманов собирает на тебя материал, говорит, что будь председатель Общества безбожников на своем месте, то фанатизм и суеверия не могли б так распространиться в нашем районе! — подзуживал Гашем собеседника. А если сберкасса в этом месяце провалит план финансовых накоплений, то твое дело — труба!.. Заманов только и твердит в райкоме, что исключительно по вине Худакерема в горах стало меньше руты.

— По анкетам в районе свыше трех тысяч безбожников! — сказал Мешинов.

— Э, кому нужны твои анкеты! — цыкнул на него Гашем. — Этот, Заманов в корне отрицает твою плодотворную деятельность. Он считает, что в борьбе с суеверием и религиозным фанатизмом нужно беспощадно применять силу. Дубинкой нужно орудовать!.. Уговорами не поможешь. И кроме того, у Заманова имеются против тебя материалы, — разжигал Субханвердизаде легко воспламеняющегося Худакерема.

— Ха, я чист, как горный снег! — отмахнулся Худакерем.

— Да, для меня, но не для Заманова… Этот интриган говорит, что партбилет Мешинова полон загадок!

— В партбилете красного партизана — загадки? — Худакерем то бледнел, то краснел.

— И партийный стаж будто поставил сам, и партизанское Удостоверение сам состряпал! — колол шилом извивающегося Мешинова Субханвердизаде. — Да ты не бойся, я не позволю, чтоб какие-то вороны ощипали нашего сокола!.. Заманов боится, что ты затмеваешь его своей революционной принципиальностью, вот и подвешивает на шею тебе бубенцы!

Худакерем взмахнул кулаками так, словно бросал вызов всему земному шару.

— Мы проливали кровь, создавали государство, установили диктатуру, а теперь всякие замановы-мамановы!.. Мы громили колчаков и Деникиных, а эти мне замановы нежились в объятиях своих толстых жен!

Субханвердизаде раскатился мелким ядовитым смешком.

— Что было, то прошло!.. Так уж получается, брат. Семеро с ложкой, а один с сошкой. И если мы, красные партизаны, не объединимся, не сохраним единства, то такие карьеристы, как Заманов, нас истребят одного за другим. Но вообще-то ты не тревожься, я заступлюсь, а теперь надо браться за распространение займа. Лозунг: в каждом колхозном доме — облигация!

— Кулаков бы надо заставить в первую очередь подписаться да внести деньги! — предложил Худакерем.

— Ну-у, много ли у нас кулаков-то? Это все выдумки Заманова: кулаки, кулаки… — брезгливо протянул Субханвердизаде. — Говорю: стучись в каждый деревенский дом, бери хозяина за шиворот, вытряхивай ему карманы!

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Председатель райпотребсоюза Бесират Нейматуллаев в эти дни наблюдал за перевозкой товара со станции железной дороги в городок. Он всегда лично следил за разгрузкой и погрузкой, неотлучно сопровождал караван в пути, то ругался с возчиками, то угощал их водкой. Друзьям он объяснял так: «Свой глаз алмаз».

И действительно, ни на станции, ни в дороге, ни на базе обычно ничего не пропадало. Благодаря этому Нейматуллаев прослыл рачительным хозяином, «красным купцом».

— Да, да, товарищи, наш кооператив не знает ни усушки, не утруски! победно восклицал на совещаниях Бесират, а когда в зале раздавались дружные рукоплескания, скромно, но с достойным видом раскланивался.

Но внимание Нейматуллаева было поглощено не этими хлопотливыми, но несложными делами, а установлением дружеских отношений с ответственными работниками района.

Если прибывал на работу новый прокурор, или финансист, или инженер, прокладывавший в горах дорогу, то Нейматуллаев незамедлительно посещал приезжего на квартире, грустно озирал пустую комнатку, чемоданы и узлы, сваленные грудой на полу, и горько усмехался.

— Преклоняюсь перед энтузиазмом, товарищ! Ценю ваше бескорыстие! — говорил он, часто мигая, словно собираясь заплакать от умиления. — Но все-таки жить в таком сарае высокопоставленному государственному деятелю непристойно… Ведь к вам супруга скоро приедет с детишками! Нет, нет, я не допущу такого надругательства над лучшими кадрами района.

И если новоприбывший не отличался проницательностью, не чувствовал подвоха, не дорожил своим добрым именем, то уже к вечеру квартира его была чисто вымыта и выскоблена кооперативными уборщицами, заставлена добротной мебелью, шкафы были набиты посудой.

Да, Бесират был ловок, бдителен, умел вовремя закрыть брешь и с наличностью в кассе, и с товарами на базе, и пользовался неограниченным доверием, и благоденствовал, жил припеваючи, да еще кое-что откладывал на черный день.

Жена его Мелек Манзар-ханум усиленно скупала золотые монеты, золотые часы, золотые браслеты и пояса, и все эти сокровища умный Нейматуллаев хранил в сундуке, разумеется, не у себя дома, куда могли нагрянуть с обыском, а у свояченицы-ворожеи, живущей в неприметном домике, обнесенном высокой каменной оградой.

Вернувшись сегодня со станции, Бесират заглянул на минутку в правление, подписал кое-какие срочные бумаги, обошел магазины, амбары, склады, узнал о затянувшейся болезни Субханвердизаде, дал не очень-то скучавшей в его отсутствие Мелек Манзар-ханум указания о неотложных делах…

И, надежно спрятав под пальто отрез дивного шевиота, нахлобучив на глаза папаху, он отправился в гости, невзирая на разбушевавшуюся непогоду. На улице было грязно, скользко. Водосточные трубы выбрасывали ему под ноги пенистые потоки. Густой непроницаемый туман закутал горы. Лишь раскидистые дубы-великаны стояли, не теряя обычного достоинства: тугие капли дождя скатывались по их шатрам, не успевая проникнуть в листву.

Благоразумный Нейматуллаев решил сперва навестить Кесу, дабы выведать свеженькие новости, осведомиться о здравии хозяина: пришло ли долгожданное улучшение или таинственная болезнь все еще не отступает?

Забившись в свою каморку, Кеса под дремотное мурлыканье раскинувшегося на подушке кота упражнялся в умении подписываться, скреплять подписью циркуляры и документы того учреждения, которое ему предстояло в ближайшем будущем возглавить… Мастерство, художественность начальнической подписи, по мнению Кесы, являлось основой служебного авторитета ответственного работника.

То и дело слюнявя кончик коротенького обгрызенного карандаша, Кеса прилежно покрывал листы бумаги каракулями. «Мне нужно придумать подпись заколдованную, чтоб была прочнее любой круглой и даже гербовой печати, твердил себе Кеса. — Зачем начальнику грамота? Пусть бухгалтеры и никчемные секретари, такие, как бедняга Абиш, владеют грамотой, а мне нужна закорючистая подпись, чтобы в ней сам черт не разобрался!»

— Эй, Кеса, сын Кесы! — негромко окликнул его из-за двери Нейматуллаев, сдувая с отвисших усов ртутные капельки дож-Ля. — Отворяй!

Со вздохом оторвавшись от милого сердцу занятия, Кеса отомкнул дверь, впустил вымокшего, залепленного грязью кооператора.

— Калоши принес? — спросил он, не желая тратить время на приветствия.

— Будут тебе и калоши, — сказал Нейматуллаев, снимая и вешая на гвоздик пальто. — Как там-то? — И кивнул на перегородку, за которой в темноте и духоте страждал Гашем.

— Мне обыкновенные калоши не нужны, — деловым тоном заявил Кеса. — Мне нужны калоши открытые, для сапог!

— Да ты что, буржуй?

— От такого слышу! — отрезал Кеса, пачкая себе губы чернильным карандашом, и снова принялся пятнать бумагу извилистыми завитушками.

— Что за несчастье разразилось над нами, братец? — дрожащим голосом спросил Нейматуллаев, оглашая комнату горестными вздохами.

— Болен, болен я, Бесират! Горе мое велико! — тяжело дыша, сказал Субханвердизаде.

«Не приведи аллах, Гашем-гага помрет! Как же это отр-азит-ся на моей судьбе? — с лихорадочной быстротою думал Нейматуллаев. — Каково мне придется в руках Демирова и этого татарчонка? Кажись, они вдвоем начнут выдергивать мне усы волосок за волоском!.. Притом ни один из них не отведал приправленного шафраном плова — изделия моей Мелек Манзарханум!..»

Окутанный покрывалом скорби, Бесират положил на столик у изголовья кровати отрез великолепного шевиота — подарок страждущему, сложил руки на груди и завел проникновенно:

— Ай-ай-ай, мотор из металла и тот перегревается! Ком же это нужно, чтоб ты, братец, рубил топором свое же здоровье? Может, ты хочешь поужинать?

— Ничего мне уже не надо!

— Как можно!.. Да ведь моя Манзар лучше, слаще всех районе готовит не только плов и довгу, но и шорбу из цыпленка с алычой для кислинки!

Действительно, Мелек Манзар-ханум не раз приносила Гашему в фарфоровой миске превкусную шорбу и прочие лакомые яства, и кормила его с ложечки, как дитятю, и оправляла постель…

Но шорба Манзар-ханум была Гашемом уже сполна испробована, и теперь его тянуло к едва-едва распустившемуся бутон к благоуханной розе, — сорвать бы цветок, поднести к своему мясистому носу с раздутыми ноздрями, опьяниться ароматом Сачлы, о дивноликая!

Однако Нейматуллаев настойчиво навязывал братцу и шорбу и Манзар-ханум, полагая, что Гашем в конце концов не отвергнет дара, — «верблюд мечтает о дальнем луге, а пасется там, где ближе…».

Но, зевнув раза два подряд, Гашем-гага наотрез отказался и от шорбы, и от аппетитной ханум.

— Прокурор затевает дело, — как бы случайно обронил он.

— Что, или кошка отгрызла нам язык? Неужто мы бессловесные? — громовым голосом воскликнул Иейматуллаев, побледнев от возмущения.

— Дело не в языке, а в удобном поводе, — сказал Субханвердизаде, сильно закашлявшись. — Не забудь, братец: в чьих руках рукоять меча, тот и будет рубить в схватке!

— Это я понимаю, — с мрачным видом согласился кооператор. — Раскрыв пасти, как акулы, завистники хотят меня проглотить живьем!.. Да и взять ту же Афруз-баджи, супругу выскочки Мадата, — ведь она буквально на ножах с моей Манзар-ханум. Почему, дескать, жена кооператора меняет шелковые платья трижды на день? А могла бы догадаться, что ее Мадат только вчера начал работать, а я, как Фархад, столько лет дроблю ломом скалы в горах!.. Детей у нас нету, не благословил аллах! Куда же мне тратить свои законные премии, как не на украшение любимой женушки? Вот я сегодня привез тысяч на десять самых редких тканей, так неужто должен выложить их Аруз-баджи, а не обеспечить ими руководящие кадры?

На терраске раздались тяжелые твердые шаги.

Солидный житейский опыт заставил разговорившегося Нейматуллаева схватить отрез шевиота со столика.

— Куда спрятать, гага?

— Засунь поглубже под тюфяк, сын кяфира! — сердито прошипел Субханвердизаде. — Заморыш пустоголовый!.. Жаль, что Мелек Манзар со своей черной родинкой досталась такому слюнтяю в удел!

— Тоже скажешь, — подобострастно хихикнул кооператор.

Тем временем в комнате появился прокурор Дагбек Дагбашев. Он был заметно навеселе. Синие глаза его пылали, на щеках то вспыхивали, то исчезали багровые пятна. Бормоча под нос невнятные ругательства, он стянул забрызганную грязью шинель солдатского образца, бросил ее на стул.

— Уметайся! — шепнул Субханвердизаде.

— А как же дело? — И Нейматуллаев глазами показал на прокурора.

— Беру на себя.

— Значит, братец, я велю Мелек Манзар-ханум сейчас же приняться за стряпню, — ликующим голоском громко сказал кооператор, направляясь к выходу. Сварим для тебя шорбу с кислинкой. Плотно поужинаешь, пропотеешь, вот завтра и вскочишь с койки молодец молодцом!..

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Субханвердизаде беседовал с прокурором.

— Где шлялся?

— Гостил у той самой старухи, которая ночью летает в ступе с метлой по поднебесью! — без должной почтительности хохотнул Дагбашев. — Сказал ей: «Бабушка, заклинаю тебя своей судьбой, считай, что я, вытянув ноги, умираю у тебя на глазах!..»

При этих щекочущих любопытство намеках Субханвердизаде жадно чмокнул губами.

— Ну и что-нибудь выгорело?

— Ого, еще как!.. Рыдала, заклинала, что готова служить верно и беспорочно до скончания века, лишь бы я выпустил из тюрьмы ее единственного брата!

— И ты уже выпустил? — заинтересовался Гашем. — Как говорится: «Увидал молла голубцы и забыл про Коран».

— Зачем же мне торопиться? — с удивлением сказал Дагбек. — Сто дней уламывал и упрашивал эту упрямицу… Какой же кяфир, сын кяфира, откажется от красотки Дильбар, не насытившись ее прелестью?

— Измена! — вскричал Субханвердизаде сдавленным голосом. — Злостное использование служебного положения!..

— Хе! — Дагбашев был настроен далеко не уступчиво. — Всегда рамазан один раз в году. Не только старших, но и младших тянет на сладенькое.

— Стыдись! — сурово оборвал его Гашем. — Пользуешься в низменных целях своим положением, а делаешь вид, что стоишь на страже закона! Однако Сейфулла Заманов кое о чем уже догадывается.

У Дагбашева характер был покруче, чем у Гашема.

— Нужны, братец, доказательства! Требуются хотя бы три свидетеля. Без полноценных свидетелей вся эта болтовня — пустой орех… И красотки Дильбар Заманов никогда не доищется. На сто ворон достаточно одного меткого камня из пращи!.. Многие толкуют о распутстве Мелек Манзар-ханум, но я лично ее не осуждаю, ибо не имею доказательств.

Субханвердизаде гневно свел брови.

— Если твои глаза, пьяница, еще способны видеть, то взгляни как-нибудь на разбухшие папки у Заманова, — пригрозил он.

Дагбек с деланным изумлением оглянулся.

— Где же Нейматуллаев? Исчез, как просо в жерновах мельницы! А мне, признаться, захотелось полакомиться шорбой с кислинкой.

— Вот тебя Заманов и Гиясэддинов и смелют, как просо, — с истинным наслаждением пообещал Гашем. — Они тебе, племяннику кулака, привяжут бубенец на шею.

— Я юрист, — бесстрашно возразил Дагбашев. — Стращай этой девяткой других! Никто за предков, а тем более за дядюшек не в ответе.

— Тебе же поручили дело Нейматуллаева, расхитителем его прозвали, хищником, — не унимался Субханвердизаде.

— Закон подобных поступков не допустит! Твой дядя ку-у-улак!.. издевательски пропел он, явно передразнивая Гашема. — А Нейматуллаев кристально чистый кооператор, и я не позволю Мелек Манзар-ханум оросить нежные щечки слезами! Как раз Заманов намекал мне, что в исполкоме творятся безобразия.

— Это он говорил о трех тысячах пособия, какие я вручил тебе, дармоеду, осклабясь, заметил Субханвердизаде.

— Все ответственные кадры получают пособия. Не станет он привязываться к бедняку пролетарию.

Да, такого смельчака было трудно смутить…

— Ты чего разошелся? — гаркнул Гашем. — Окати-ка голову холодной водой, авось поумнеешь!

— Справедливы твои слова, братец, — безропотно согласился Дагбек, твердыми шагами прошел в соседнюю комнату, шумно заплескался там под рукомойником. Вернувшись, он взбил гребешком волосы, потемневшие от воды, носовым платком тщательно вытер лицо и руки.

— Так что же делать? — спросил он.

Обрадовавшись, что привычное чинопочитание восстановлено, Субханвердизаде распорядился:

— Арестуй директора маслозавода. Он — старинный друг Заманова, всегда обедают вместе. Проведи внезапную ревизию. Безусловно, обнаружится нехватка!.. Не может быть, чтоб директор не сдабривал маслицем кушанья, подносимые Заманову. Вот мы и бросим тень на принципиального и неподкупного Заманова, мечтательно заметил он.

— Не годится, — подумав, сказал Дагбек.

— Почему же не годится?

— Потому что это пустяки, и никого они не заденут, не запятнают. — И Дагбашев встал, давая этим понять, что беседа окончена.

— Подожди, — схватил его за полу френча Субханвердизаде. — Куда? Видел нашего «лесного друга»? У Зюльмата был?.. Как, его все еще кормит и ублажает твой дядюшка, почтенный Гаджи Аллахъяр?

— Ну, был. Ну, видел, — нехотя ответил Дагбашев.

— Когда? Где? В котором часу? — Теперь Гашем и Дагбашев словно поменялись ролями.

— Я ехал мимо скалы Ак, пробирался сквозь густой можжевельник… Милиционера Хосрова я оставил в деревне.

— Так, так, — понукал его Субханвердизаде.

— Кругом густой лес, тишина. В ушах звенит… Смотрю, из-за камня торчит дуло винтовки. Признаюсь, испугался, придержал коня… Но протянуть руку к нагану уже поздно. Подумал: в горах «лесных братьев» немало, — кто в суматохе отличит меня от Заманова? Всадят вот сейчас в ребра пулю и унесут мою старенькую серую шинель. Да еще кожу с меня сдерут, набьют ее навозом. Сижу в седле неподвижно, боюсь пошевелиться, вот-вот конец…

— Э, не мямли, ради аллаха, не мямли!

— А со всех сторон в лесу слышатся посвисты, и, конечно, не птичьи… Окружают меня, берут в тиски. Даже небо вдруг почернело от страха за мою судьбу. Но дуло винтовки неожиданно исчезло, из-за кустов вышел Зюльмат, снял меня с седла, обнял и, будто соль с моего лица слизывал, всего покрыл поцелуями. Не мешкая, я отдал ему все полученные от тебя, братец, «зернышки»… — нараспев, словно урок отвечал учителю, рассказывал Дагбашев.

При этих неосторожных словах Субханвердизаде скривился, бросил тревожный взгляд за дверь.

— Зюльмат сказал: «Клянусь хлебом-солью Гаджи Аллахъяра, моя жизнь принадлежит тому человеку». Ну, значит, тебе, братец! — простодушно добавил Дагбашев, хотя объяснений тут не требовалось.

— А как он себя чувствует? Каково настроение?

— Ах, он ужасно изменился, — паясничая, вздохнул Дагбашев. — Усы его пожелтели и отросли до того, что их можно вполне закладывать за уши. Глаза будто провалились в колодец и сверкают оттуда, из мрака, битым зеркальным стеклом! За каждую щеку можно легко впихнуть по куриному яйцу, — так исхудал… От шинели остались одни лохмотья, на ногах чарыки, брючишки тоже в клочьях…

— Дальше, дальше! — И Субханвердизаде в изнеможении закрыл глаза.

— А дальше он сказал, что скитания в горах довели его до полного отчаяния, что переходить то и дело Араке, захлебываясь в волнах, невозможно, что колхозы-совхозы укрепились и крестьяне от них уже не отстанут. И если ты, братец, к тому же проведешь в горах шоссе, то нашему «лесному другу» придется незамедлительно поднять обе руки вверх и сдаться на милость победителей.

— Да ведь татарин расстреляет и его и нас! — бешено взвыл Субханвердизаде.

— Ах, как правдивы твои слова, братец! — восхитился Даг-бек Дагбашев. — Но не исключена возможность, что Зюльмата-то амнистируют, а тебя поставят к стенке.

Субханвердизаде так привык пугать людей, что не допускал мысли, что и его можно одним небрежно брошенным словцом привести в смятение.

— На что же надеется этот длинноусый бродяга?

— А он считает, что у советской власти сердце великодушное. Упаду, дескать, в ноги Демирову, попрошу у партии прощения, может, и сжалится… Сказал еще, что в Иране те самые, ну, толстопузые, непрерывно его обманывают, облапошивают, так лучше уж умереть в родном гнезде, чем нищенствовать на чужбине.

— У-у-у, дурак, безмозглый слизняк! — прорычал Гашем в бессильной ярости.

— Ну, так я ему не мог сказать, — пожал плечами Дагбашев; улыбался он наивно, совсем по-детски. — Я лишь напомнил пословицу: «Разводишь пчел, не жалуйся на укусы, — тебе же доведется облизывать пальчики!»

— А он? — продолжал допрос Субханвердизаде, прикидываясь невозмутимым.

— А он сказал, что терпит все напасти исключительно из-за Гашема, что фотографию Гашема-гаги ему показывали в Иране люди, разговаривавшие на английском языке… И он, значит Зюльмат, поклялся во всем слушаться товарища председателя исполкома.

— Что у тебя за отвратительная манера выражаться! — вспылил Субханвердизаде.

— Каков есть, — мерзко хихикнул Дагбек Дагбашев. — Похоже, что наш «лесной друг» сварит в кипящем котле наши головы, сожрет, обглодает их, а голые сухие черепа наденет на свой дорожный посох и поднимет высоко к небу! — плавно закончил Дагбашев.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Серебристый самовар шумел, плевался крутыми струями пара, подбрасывал дребезжащую крышку. Отправившись на базар, Афруз-баджи забыла о нем, не прикрыла конфоркой трубу.

Не обращая внимания на возмущенно бурлящий самовар, Мамиш и Гюлюш, проснувшись, откинули одеяльца и, с удовольствием болтая в воздухе голыми ножками, мирно беседовали.

— Все-таки мой автомобиль куда лучше твоей куклы! — серьезным тоном заявил мальчик.

Гюлюш не согласилась с таким утверждением, схватила со стула голубоглазую, русоволосую, с неправдоподобно красивым, личиком куклу и осыпала ее жаркими поцелуями.

— Твоя машина ржавая, грязная! — обидчиво выкрикивала она. Моя дочка нарядная, красивая, ласковая!.. Брат презрительно шмыгнул носом.

— Поеду на своей машине по улице, всю тебя вместе с куклой запорошу пылью!

— У моей дочки глазки, а твоя машина слепая, — уколола его самолюбие сестра.

Подумав, Мамиш нашелся:

— Нет, у автомобиля фары!

— Ночью же они не светятся, — рассудительно возразила Гюлюш.

Такого неслыханного поругания парнишка не смог стерпеть и с воплем: «Машина железная, а твоя дура — стеклянная!» — спрыгнул с кровати, вырвал из рук оцепеневшей от неожиданности сестры куклу и со всего размаха ударил ее об пол.

Черепки брызнули во все стороны, а на кровать к Гюлюш упали фарфоровые, бессмысленно нежные, связанные, как теперь оказалось, проволокой глазки ее ненаглядной дочки.

Характером Гюлюш выдалась в Афруз-баджи, — не в отца.

Захлебнувшись рыданиями, она разъяренной кошкой слетела с кровати и вцепилась острыми ноготками в щеки брата.

— Му-уу, ма-ма-ааа! — завыл Мамиш, даже не пытаясь сопротивляться.

Сцепившись клубком, брат и сестра выкатились сперва на терраску, потом по ступенькам во двор, не переставая кусать, царапать и колошматить друг друга.

Хотя Афруз-баджи решительно браковала все товары, после препирательства, обмена взаимными «любезностями» с продавщицами, бешеной тяжбы из-за каждого гривенника ей удалось набить зембиль мясом, маслом, сыром, медом.

Кесе к этому времени уже начала изменять обычная выдержка.

— Может, хватит, ханум?

— Как это хватит? А рис?! — возмутилась Афруз-баджи и сорвала все накопившееся раздражение на пригорюнившемся безбородом.

К счастью, у молчаливого мужчины с повязанной тряпкой головою рис оказался и литым, зерно к зерну, и сходным по цене. Афруз-баджи приобрела сразу пуд, вырвав не без труда у торговца скидку на оптовую закупку, и велела ссыпать рис в захваченную из дома ситцевую торбу.

— Взвали на спину и неси попроворнее! И без того задержалась, дома детишки без присмотра.

… Рухсара стояла у края извилистой дороги, плотно прижавшись спиною к широкому, в морщинах растрескавшейся коры стволу густоветвистого дуба, поджидала, когда шофер автомашины сменит внезапно лопнувшую покрышку. Широко открытыми глазами девушка жадно вбирала в себя тихую прелесть горного утра. Ее пошатывало от усталости: позади была бессонная ночь в ауле, у постели мечущегося в сорокаградусном жару больного крестьянина, заклинавшего Сачлы:

— Баджи, не дай помереть!.. Четверо ведь, мал мала меньше… На ноги бы поставить! Сжалься, красавица.

А в сенях всхлипывали женщины: жена больного, родственницы, соседки; смотрели они на юную Рухсару и со страхом, и с суеверным обожанием, по малейшему ее слову кидались, отталкивая друг друга, подать то горячей воды, то чистое полотенце.

Наконец, когда рассвет алыми пальцами постучал в окно, больной облегченно вздохнул, вытянулся и с блаженной улыбкой на исхудалом лице уснул. Рухсара положила маленькую руку на лоб больного и закусила нижнюю губку, чтобы не вскрикнуть от счастья: температура спала, — значит, уколы подействовали… Сложив шприцы, ампулы, бинты в чемоданчик, она вышла в сени и, с трудом разжимая запекшиеся губы, сказала, что опасность миновала, что хозяин останется жив… Именно в этот момент все женщины, теснящиеся тут, зарыдали и попытались целовать ее руки. Пришлось на них прикрикнуть, напомнить, что больного, когда проснется, кормить можно лишь куриным бульоном, но не шашлыком, как уже посоветовала какая-то тетушка…

— А где же машина?

— Сейчас, сейчас! — И, ахая и охая от старания, женщины побежали будить шофера, который безмятежно проспал всю ночь в кабине старенького грузовика, одолженного на этот срочный рейс у дорожной конторы.

Парень и не подозревал, какие страдания вынесла этой ночью Рухсара, сколько раз она клялась бросить навеки медицинскую специальность, — упрекала себя, что не стала чертежницей или на худой конец кассиршей в магазине, и как под утро благородным удовлетворением наполнилась ее пока что робкая душа.

— Значит, поехали?

— Значит, поехали! — звонко сказала повеселевшая Рухсара и, пообещав пригорюнившимся было женщинам еще раз навестить больного, впорхнула в кабину.

А тем временем серо-пепельная дымка на востоке разорвалась, словно алмазом прорезали синее стекло, и жарко выплеснулась струя алого пламени, нежная и чистая в своей первозданной красе. Леса приветствовали появление благословенного светила нестройным, разноголосым, но ликующим пением птиц. Это был час торжества солнца, и Рухсаре показалось, что золотистый диск, вылетевший из глубин синего Каспия, сулит ей избавление от козней и коварных замыслов недоброжелателей.

Девушка то ли дремала, упиваясь сладкими сновидениями, то ли мечтала, с наслаждением подставляя побледневшее личико ласковому солнечному лучу, но не заметила, как грузовик остановился у ворот больницы.

— Теперь отдыхайте, ханум, — сердечно сказал шофер. — Измаялись вы, устали!.. Ну, буду отныне знать, какая вы замечательная докторица!..

Рухсара не успела возразить, что она никакая не «доктори-Ца», а машина уже рванулась и с болезненным рычанием, будто мотор тоже жаловался на переутомление, исчезла в клубах рыжей пыли.

Минуту спустя она упала на койку в своей узкой комнате и тут же уснула.

Ей казалось, что пролетело мгновение, когда жалобный мучительный стон разбудил ее, заставил уже привычно вскочить. Рухсара выглянула в окошко. Большая шумная толпа подходила к воротам. Кто-то плакал навзрыд, кто-то причитал, как кликуша, все суетились.

— Обварилась, обварилась! — испуганно кричали женщины.

Не причесавшись, Рухсара выбежала на крыльцо.

Базарные завсегдатаи, прохожие, продавцы и покупатели, мальчишки, возчики, стар и млад, плотным бурлящим кольцом окружили Кесу, несущего на вытянутых руках обваренную крутым кипятком из самовара Гюлюш.

Тотчас же Рухсаре рассказали, что Афруз-баджи задержалась на базаре, а Мамиш и Гюлюш подрались и, преследуемая братом, девочка опрометью влетела в комнату, толкнула с разбегу стол с вовсю разбушевавшимся самоваром… А где же доктор? Оказалось, что доктор Баладжаев вместе с Аскером, Алияром и Мешиновым отправились на рыбалку.

Бережно приняв от Кесы девочку, Рухсара внесла ее в приемный покой.

Гюлейша уже натянула халат и приготовилась осмотреть мучительно стонущую девочку, дабы перехватить от ненавистной Сачлы славу исцелительницы, но Рухсара остановила ее:

— Руки-то вымой!.. Не дай бог, занесешь инфекцию!

— Может, ты сама заразная, милочка! — прошипела вне себя от обиды Гюлейша. — Сверху ты — куколка, а внутри — гнилая!..

Однако на выручку Рухсаре теперь уже бросилась Афруз-баджи:

— Вытворяй свои фокусы в другом месте!

Пришлось Гюлейше признать свое поражение и поспешно удалиться: пререкаться с супругой Мадата, конечно, было бы рискованно…

Зато на балконе докторской квартиры она пожаловалась приятельнице:

— Ах, белая змея, вносящая в каждый дом несчастье!.. Кралечка! Медицинский кадр!..

А «медицинский кадр», еще по-настоящему и не отдохнувший, призвал на помощь вездесущего Кесу:

— Давай-ка чистую простыню! Торопись, ами-джан!

Увидев в руках Рухсары ножницы, Афруз-баджи сказала себе, что это меч палача, взвизгнула и лишилась чувств. Но на нее никто не обращал внимания… Рухсара проворно и умело срезала лоскутки ошпаренной кожи на ногах девочки, мазала раны мазью, говорила Кесе, что нашатырный спирт в шкафу на третьей полочке, в зеленом пузырьке, нужно вынуть пробку и сунуть под нос Афруз-баджи… Эта простота обращения и заставила раболепного по нраву Кесу проникнуться к Рухсаре истинным уважением.

Когда Афруз-баджи очнулась, операция была закончена; бережно целуя бледные, без кровинки, щечки Гюлюш, Рухсара умилялась:

— Как она похожа на мою младшую сестренку! Вылитая Ситара!

— Сестрица, ради аллаха, она будет жить? — взмолилась мать, сползая со стула, как будто хотела броситься перед Рухсарой на колени.

— Вылечим, ханум, вылечим!.. И шрамов не останется! — бодро сказала Рухсара.

— Какие могут быть сомнения? — авторитетно подхватил Кеса, предвкушавший уже открывшуюся перед ним возможность похвастаться, что он и только один он помогал Рухсаре в этой невероятно сложной и трудной операции.

— Вместо того, чтоб вытирать слезинки с лица моей бедной Гюлюш, я, дура, стала для тебя обузой! — каялась Афруз-баджи. — Чтоб этот базар пропадом пропал! Пошли тебе аллах, красавица, хорошего богатого мужа! — рассыпалась в пожеланиях Афруз-баджи, невольно любуясь девушкой.

Зарумянившаяся от волнения Рухсара и точно была сейчас очаровательна: на коралловых ее губах сияла добрая улыбка, глаза лучились светом молодости, волнистые, непричесанные, но от этого еще более пышные волосы струились по плечам, так и сверкая синью… Но самым дивным было в ней целомудрие, и даже грубая сердцем Афруз-баджи поняла это и благодарно склонила голову…

Прикрытая простыней, Гюлюш забылась успокоительным сном.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Субханвердизаде вторично перечитывал заявление Рухсары. Ему доставляло удовольствие воображать, как нежные розовые пальчики девушки держали перо и набрасывали строки обращения к нему, к всевластному и милосердному председателю исполкома. Взбудораженный пьянящими чувствами, Субханвердизаде крепко сжал мясистыми пальцами красный карандаш.

«Зав. райздравотделом товарищу Беюк-киши Баладжаеву.

Принимая во внимание высокую медицинскую квалификацию гражданки, то, что она является для района ценным молодым кадром, а также принимая во внимание, что на ее иждивении находятся мать-инвалидка и малолетние сестры и братья, следует удовлетворить ее просьбу о предоставлении ей надлежащей работы в соответствии со штатным расписанием и установленной тарифной сеткой. Повышение оклада по вашему усмотрению».

Своей резолюцией Субханвердизаде остался весьма доволен. С одной стороны, он строго предписывал доктору повысить зарплату Рухсары до шестисот рублей, с другой — лишь высказывал пожелание, целиком полагаясь на мудрость Баладжаева.

Поднеся к глазам заявление Рухсары, он удовлетворенно хмыкнул.

— Ну, разумеется, милочка, твоя просьба не останется без последствий… Но и мою просьбу ты обязана, клянусь аллахом, удовлетворить щедро и незамедлительно!

В этот момент сильно постучали в дверь.

Рухсара, благовоспитанная застенчивая Сачлы, конечно, так не могла бы ломиться, и Гашем гаркнул:

— Войдите!

С пакетом в руке вошел сумрачный Кеса; нижняя губа его подметала пол, верхняя слизывала паутину с потолка.

— Что там у тебя, ай, безбородый?

— Да вот шел мимо почты, сказали, что вам срочный пакет из Баку!.. промямлил Кеса.

Выхватив у него конверт, Гашем бросил взгляд на обратный адрес и в бешенстве скривился: письмо-то от Лейлы…

— Что за дурацкие шутки среди ночи! До утра не мог подождать? Всюду суешь свой носище!

— Мне-то что!.. Велели, я и принес.

— «Велели, велели», — передразнил его Субханвердизаде. — Сказал бы, что председатель серьезно болен! Или тебе зурна нужна? Балбес, сын балбеса! Погоди, встану со смертного одра и подвяжу тебе хвост!..

«Аллах раскрыл передо мною двери рая, а, как видно, придется пасти свиней!» — подумал Кеса.

— Убирайся и никого ко мне не пропускай! Чего хлопаешь глазами, как баран при блеске ножа?

— А доктора?

— И доктора не пускай! — взбивая в чашечке мыльную пену, распорядился Субханвердизаде.

— А… эту самую?

— «Эту самую», конечно, пропусти, — пряча глаза, сказал Гашем.

Убедившись, что Кеса выкатился в сад, он рывком разорвал конверт.

«Гашем!

Теперь не время говорить о твоем поступке. Навязываться, вешаться на твою шею я не намерена. Как видишь, не умерла, имею хоть и черствый, но собственный кусок хлеба. Но все-таки тебе надо было бы помнить о трех малолетних детях. Если б тебя не было в живых, то я отдала бы несчастных в детдом, а сама поступила бы на фабрику. Хотя уж скоро два года, как ты не пишешь и не шлешь денег, но я то ведь знаю, что ты жив здоров. Да, из-за тебя я плету косы из черных и белых волос. Из-за тебя мой стройный стан согнулся, а очи мои потускнели. Но речь идет не обо мне, а о твоих детях. Пришлось продать все, что покупали старьевщики. Теперь в квартире хоть шаром покати. Если я не получу от тебя денег, то отведу детей в детдом, где всем людям объявлю, что их отец Гашем Субханвердизаде окочурился в горах…»

Задохнувшись от гнева, Гашем смял в кулаке письмо. Острее всего уязвило это злое слово: «окочурился».

«Окочурился». Это грубое выражение жены обрушилось на Гашема, как дубинка чабана на взбесившегося пса. Ну, предположим, что Гашем Субханвердизаде действительно «окочурил-ся», значит, с покойника взятки гладки, и пусть седая, в черном платье Лейла с тремя маленькими девочками оставит его окончательно в покое. Если семейная жизнь состояла из сплошных скандалов, стычек, попреков, слез, то, конечно, любой уважающий себя мужчина сбежит без оглядки! Это не жизнь, а нищенское прозябание! Отказаться от нежности милой девушки с длинными косами — значит уподобиться волу в ярме, а Гашем родился не каменным, он жаждет упиваться всеми дарами жизни.

Выбитый из колеи, Субханвердизаде действовал бритвой, как неумелый косарь тупой косою, и вскоре его мрачное лицо украсилось шрамами и царапинами. Схватив со столика ножницы, он принялся подстригать и подправлять усы, но и тут дело не пошло на лад — усы топорщились, как старая сапожная щетка… Обвинив во всех неудачах Лейлу, он осыпал ее неистовой бранью.

Стоявший у крыльца Кеса услышал чьи-то легкие шаги и, оглянувшись, заметил идущую от калитки Рухсару.

Доктор Баладжаев преднамеренно заставил девушку принимать вечером больных в поликлинике и только сейчас, в самую темень, послал ставить банки председателю исполкома.

— Салам, ами-джан! — ласково поздоровалась Рухсара.

— Салам, салам, дочка, — хмуро ответил Кеса. — А как чувствует себя маленькая Гюлюш?

— Поправится! Теперь уж ясно, что поправится.

Заслышав мелодичный голосок Сачлы на терраске, Гашем проворно нырнул под одеяло, не забыв в последний раз побрызгать одеколоном себе лицо и руки, а заодно и подушку, и коврик перед кроватью.

— Войдите, войдите! — нараспев протянул он, словно задыхался то ли от непереносимых страданий, то ли от духоты. А когда Рухсара подошла поближе, Гашем посочувствовал: — Измучились вы со мною, бедняжка!.. Причиняю вам такую уйму беспокойств. Но, конечно, — он сделал строгое лицо, — конечно, если б не ваша заботливость, я давно уже умер бы. Есть в народе мудрая пословица: «Отпусти рыбу в море — она не узнает о твоем благодеянии, но аллах запомнит!..» Не так ли, Рухсара-ханум?

Рухсара, так и не присев на предложенный ей стул, опустила в душевном смятении голову. Эти ежевечерние, загадочные, словно что-то сулящие ей речи и угнетали, и волновали девушку. Она не понимала, и это было вполне естественным, чего же добивается председатель, куда он клонит?

А Субханвердизаде наслаждался собственным красноречием:

— Значит, добро вознаграждай тоже добром! На внимание отвечай признательностью! «Молочная каша вкусна, если ты ею попотчевал сегодня друга. А завтра он угостит тебя!..» В личной жизни я, ханум, таков, это мой характер, моя суть! Живу одиноко, не имею на свете ни одного близкого существа, а сердце мое скорбит, ведь ему тоже требуется уважение, верность, любовь… За всю свою жизнь я не только не причинил никому зла, но даже за зло платил людям добром, да, да! В этом-то и состоит, ханум, благородство. Вот как умно сказано о великодушии человека в этой книге… — Он вытащил из-под подушки книгу в надтреснутом переплете, но Рухсара не потянулась за нею, как ждал Гашем.

Она терялась в догадках, для чего именно ее вызывает к себе так поздно председатель исполкома — лицо в районе известное и весьма уважаемое, — каков же потаенный смысл его словоизлияний? Девушка замечала, что некоторые речи Субханверди-заде — набор бессвязных пышно-звонких слов, но как-то стеснялась утвердиться в этой своей догадке.

А Субханвердизаде увлекся и продолжал со все возрастающим нажимом:

— Капитализм страшен тем, что там людям платят злом за добрые деяния… Вот батраки прилежно трудятся в усадьбах беков, рабочие — на заводах, нефтепромыслах, принося прибыли хозяевам. А ответно они получают от буржуев, от беков лишь одно зло — нищенскую зарплату, унижения и издевательства! Не так ли? Потому-то я противник всяческой эксплуатации человека человеком. — Взяв с подоконника заявление Рухсары, перекрещенное его собственной резолюцией, Гашем сказал великодушно: — Полагаю, что теперь вам повысят зарплату до шестисот рублей. Не подумайте, что это гонорар за визит, кажется, так говорится у врачей. Это — жертвенный дар к стопам девушки-врача.

— Благодарю вас, — сказала Рухсара дрогнувшим голосом. — Я буду стараться, чтобы оправдать такую награду. Вообще-то, товарищ Субханвердизаде, мне и сейчас на жизнь хватало, но ведь я вам рассказывала: мама больная, сестры. Им тяжело без моей помощи!

Тем временем Гашем вытащил из-под тюфяка отрез синего шевиота, ловко, как многоопытный приказчик, встряхнул, чтобы с шелестящим шорохом ярко окрашенная материя ручьем пролилась перед Рухсарой и — по его расчетам — окончательно ослепила девушку.

— С юности я стал решительным противником частной собственности, беспечно смеясь, сказал Гашем. — Если наша великая цель — построение нового общества, то не мне ли уже сейчас выпала честь претворять в жизнь благородные новые принципы? Не так ли?.. И посему я думаю, что такой замечательный шевиот должен по праву украсить красивую девушку, такую, как вы, сестра Сачлы, а не болтаться мешком на моем тощем теле, хе-хе!.. Пешкеш, прошу вас, примите, — изящным жестом он протянул отрез Рухсаре.

Та не нашлась что ответить и быстро отдернула руку.

— А вот эта толика денег на портниху, — продолжал Субханвердизаде, вытаскивая из-под подушки конверт: в нем хранились до поры до времени остатки пяти тысяч, принесенных некогда Бесиратом Нейматуллаевым. — Но положите подарок в чемоданчик — благоразумно заметил он, — чтобы собака не учуяла и не залаяла!..

Рухсара окончательно растерялась, не сознавала, как ей вести себя: то ли благодарить, то ли рассердиться.

— Охвостья буржуазии разлагаются, как падаль, и отравляют чистый горный воздух тлетворным запахом! — безумолчно стрекотал Гашем. — И посему кое-что нужно держать в секрете, сестрица Сачлы… Таковы уж законы жизни. И муж, даже самый любящий, вынужден хранить в тайне от жены некоторые свои деяния… и дражайшая его супруга тоже не распускает языка, отмалчивается, хоронится! А ведь еще существует и государственная тайна. Так и получается, что тайна основа основ, фундамент общества. И тот, кто умеет беречь тайну, — ангел, тот, кто трезвонит на перекрестке о великом или малом, — шайтан. Вероятно, вы еще не убедились в этом на собственном опыте, детка?

У Рухсары закружилась голова, и, чтобы хоть чем-то заняться, она потянулась к своему чемоданчику, сказала деловым тоном:

— Доктор Баладжаев говорил, что вам и сегодня нужно поставить банки!

— Ах, ханум, я и без того причинил вам столько хлопот! — с виноватым видом пролепетал Субханвердизаде. — Безгранично признателен вам, сестрица Сачлы!.. Я так хотел бы помочь вам, но, на беду, человеческое сердце тоньше и нежнее папиросной бумаги! Умоляю вас, дочка, закажите себе костюм «чарльстон». Вам, сестрица, нужно иметь много новых, самых модных костюмов и платьев, ибо мы… мы в райкоме и райисполкоме советовались и пришли к выводу, вполне разумному и обоснованному, что именно вы должны возглавить райздравотдел. Ах, как обрадуются этому трудящиеся района!.. И в самом деле, кто такой Баладжаев? Неповоротливый буйвол!.. Нет, я не отрицаю, что он обладает солидными знаниями, опытом, но ведь, как говорится, «умирать на груди красавицы тоже счастье…».

— Если банки ставить не нужно, то, может быть…

— Безусловно нужно! — отрезал Субханвердизаде, сразу же прикинувшись немощным. — Но только запомните навсегда, ханум, что и материал, и деньги на портниху — это государственное вспомоществование. Вы ж видели, что даже заявление ваше я пустил тю официальной линии, по журналу входящих и исходящих документов исполкома! Учтите, что я строжайше соблюдаю все священные советские законы.

Эти серьезные слова не помешали ему бросить жадный взгляд на прикрытые салфеткой на подоконнике бутылку коньяку, рюмки, блюдо с жареными цыплятами.

— Я к вашим услугам! — И, повернувшись вверх спиною, он продекламировал: «Я — несчастный страдалец, кровоточат мои раны!..»

Когда Рухсара через несколько минут закончила свое дело, сняла банки, спрятала их в чемоданчик, Гашем решил действовать напролом. И, ловко схватив с подоконника рюмку, наполнил ее янтарным напитком, предложил девушке:

— Отведайте, сестра, хлеба-соли в моем доме! В доме вашего братца! Гаги!.. Умоляю, выпейте хоть капельку!

И, крепко сжав ее нежную мягкую руку, он вложил в ее персты рюмку.

Рухсара волей-неволей должна была удержать ее, чтобы не пролить. С молниеносной быстротою в ее затуманившейся голове проносились мысли: а может быть, так принято в доме председателя исполкома?.. Но разве мама благословила бы ее на столь легкомысленный поступок? И вдруг об этой рюмке проведают Гюлейша и Беюк-ханум Баладжаева?

А очумевший Гашем уже совал в ее ладонь ножку цыпленка, уговаривая:

— Закуси-ка этим сочным кусочком!

— Я ничего не хочу! — жалобно воскликнула Рухсара, и слезы брызнули из ее очей, но в этот момент отвердевшие, Как бы железные пальцы Субханвердизаде разорвали ее шелковую блузку.

— Ма-ма-ааа! — вырвался протяжный стон из груди девушки. За дверью, на терраске кто-то громко закашлял.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Худощавый, изможденного вида счетовод Валиахад Джума-заде с удовольствием потер руки и плавно опустился на придвинутый к зашарпанному канцелярскому столу стул. Любовным прикосновением ладони он прытко завертел костяшками счетов, — их треск и стук казались ему сладчайшей музыкой… Наконец, убедившись, что счеты в полной исправности, хотя в этом вообще-то не приходилось сомневаться, он плотно зажал рукою кс-стяшки, остановил, а затем вынул из ящика стола ведомости;; сосредоточенно погрузился в работу. Валиахад любил порядок, аккуратность, тишину. Если он не успел накануне оформить какие-то ордера, кассовые документы, то мучился и успокаивался лишь тогда, когда в ведомости была выведена последняя цифра.

Валиахад был робкого нрава и пуще всего на свете опасался ревизии. Когда он устраивался на работу в то или иное учреждение, то всегда осведомлялся у начальника — давно ли была ревизия?.. Если на горизонте еще не маячил грозный образ государственного ревизора, то Валиахад честно и прилежно трудился, но едва начинали поговаривать, что вот-вот нагрянет комиссия, как он увольнялся по собственному желанию, сдавал в полном порядке все дела и спокойно отсыпался неделю дома. Украдкой он воздевал руки к небу и благодарил аллаха за благополучное исчезновение от ревизии. Совершив в укромном месте дестемаз омовение, он приступал к намазу, неуклюжий, точно верблюд, опускался на колени и отбивал земные поклоны, приговаривая: «Великий небесный покровитель, спаси меня от ревизии!..» Между прочим, членская книжка Общества безбожников с размашистой подписью Мешинова и исправив уплаченными взносами всегда, даже во время намаза, лежала в его кармане.

Всласть намолившись, Валиахад Джумазаде неспешными шагами обходил все без исключения районные учреждения и поступал на службу туда, где ревизия только что закончилась.

Невольно возникает предположение, что счетовод был хитрым, изворотливым жуликом, усиленно воровал государственное достояние, допускал в делах подчистки и приписки, составлял фальшивые документы.

Но самое-то удивительнее было то, что Валиахад за всю жизнь не злоупотребил ни единой копейкой, не присвоил ломаного гроша. С детских лет в его ушах звучало отцовское поучение: «Береженого бог бережет», «Скромная твоя долюшка, да не знает боли головушка». И, помня этот наистрожайший завет ныне покойного родителя, счетовод ограничивался установленным ему окладом. Семью он оставил в деревне, — там жизнь дешевле…

В райздравотдел Валиахад попал лишь после того, как получил от доктора Баладжаева заверение, что ревизоры сюда никогда не заглядывают.

— Очень спокойное место, ами-оглу, — заверил его Балад-жаев.

— Почему? А?

— К нам особое доверие.

— С чьей стороны?

— Со стороны самого товарища Субханвердизаде!. И действительно, Валиахад трудился в здравотделе без всяких неприятностей и недоразумений, наслаждаясь тишиною… Правда, в минувшем тридцатом году он пережил немалые страхи из-за выселения кулаков. Конечно, к кулацкому сословию он не имел никакого касательства, но уж таков был человек — страшился малейшего шороха, боялся, что ему вот-вот скажут: «Здесь дымно, встань и выйди-ка в сени!»

Однако никто не тронул счетовода, и он опять погрузился в скучное успокоение, старался вовсю, следил, чтобы денежные Документы были оформлены в надлежащем виде, придирчиво изучал каждый отчет о расходовании казенных денег, а затем тщательно подшивал их к делу.

И все-таки ангел смерти Азраил с обнаженным мечом вступил в контору в образе Худакерема Мешинова.

— Старый волк! — гневно вскричал Мешинов, вплотную подойдя к счетоводу. Дали б мне волю, так я в тридцатом году разделался бы с тобою, кулацким агентом!

У Худакерема была неистребимая привычка орать, бушевать, изгонять на людей страх. В назначении его председателем ревизионной комиссии он усмотрел особое доверие к нему Субханвердизаде и решил поразить весь район бдительностью и принципиальностью.

Счетовод вздрогнул, еще не понимая, что же произошло.

Приоткрыв дверь, Худакерем поманил ревизора Сарварова и распорядился отрывистым тоном:

— Приступайте к выполнению своих обязанностей, товарищ! Хоть и с опозданием, а мы накрыли этого зловредного типчика. Теперь он уже не вырвется из наших рук!

Сарваров вошел в комнату бочком, не сводя глаз с крикуна Худакерема, и представился:

— Ревизия!

— Добро пожаловать, братцы! — вырвалось у потрясенного неожиданностью Валнахада.

— К добру или не к добру, это мы еще посмотрим, — угрожающе заметил Мешинов, поддергивая высокие голенища своих сапог. — Мы прибыли произвести ревизию… со всеми вытекающими последствиями!

Бедняга Валиахад сразу пожелтел, и круглое лицо его превратилось в надтреснутую айву. Да, Азраил уже занес обоюдоострый меч над его склоненной шеей!.. В угнетенном состоянии духа он сложил грудой на столе ведомости, папки с подшитыми ордерами, приходными и расходными квитанциями и прочими документами. Затем он открыл стоявший неподалеку шкаф, плотно набитый папками с делами.

«Ревизия!..» — зудело и звенело в его ушах, словно туда заползла уховертка.

Собственно, Худакерем еще не подозревал счетовода в различных махинациях, не имел оснований считать его кулаком или подкулачником, а попросту не мог расстаться с привычной ему и приятной его гордыне воинственностью. Вот почему и сейчас, заглянув в шкаф, он загремел:

— Посмотри, этот матерый кулацкий волк превратил советские деньги в груду ненужных бумажонок!.. Испепелил народную казну!

«И в береженое око вонзается колючка», — вспомнил счетовод пословицу и, заикаясь, объяснил:

— Весь архив был в ужасном состоянии, в подвале валялся, в старых разбитых ящиках!.. Не ведая сна и отдыха, я привел документацию в порядок по годам, подшил по номерам, как и положено.!

«Молодец!» — подумал Сарваров и, отведя грозного Худакерема в сторону, прошептал:

— Клянусь аллахом, страх одолел этого несчастного от твоего крика! Пока не вмешивайся, а я уломаю этого червяка, как надо. Иначе вся ревизия, все наши труды и старания окажутся ни к чему. «И собаку упустим, и веревку потеряем!..»

Мешинов глубоко засунул руки в карманы кожана и, возмущенно посапывая, отошел, дабы наблюдать за ходом ревизии, — так полководец с холма следит за течением победоносной битвы.

— Значит, вы собрали здесь и рассортировали документы за прошлые годы? спросил Сарваров.

— За прошлые годы, — кивнул счетовод. — Что нашел, то и подшил: Как мне понять, что тут творилось до меня?

— Может быть, наиважнейшие документы затерялись?

— Может, и затерялись. Мне-то что!.. Отвечаю лишь за себя. Кроме того, доктор Баладжаев меня заверил…

Но тут глаза Худакерема блеснули до того зловеще, что счетовод прикусил язык, смекнув, что проговорился.

— Советские законы писаны и для докторов, и для счетоводов, — веско заметил Мешинов и приосанился, словно вымолвил какую-то неслыханную мудрость.

— Так я и сохранил архив, чтобы было видно, как здесь соблюдались советские законы, — сказал Валиахад.

— Давай сюда документацию за последние два года, — приказал Сарваров.

Он еще не понимал, для чего назначена ревизия, почему комиссию возглавляет горластый Худакерем, и решил держаться осторожно.

— Вот это дела тридцатого года, это — тридцать первого, это — первой половины текущего тридцать второго, — объяснял он, громоздя на столе папки высокой горою.

Сарваров запер шкаф, продел бечевку в привинченные к дверцам кольца и, залив кончики сургучом, пришлепнул их.

Заглянув в бумаги, Сарваров написал на клочке газеты:

— Четыре тысячи семьсот сорок восемь листов… Так?

— Именно так, я не раз пересчитывал и нумеровал.

В этот момент в компакту торопливо вошел завхоз больницы Али-Иса. Он с утра почуял, что началась ревизия, и решил, что выгоднее явиться самому, чем дожидаться вызова.

— Привет, привет, привет! Добро пожаловать! — раскланялся он и прохаживавшемуся с независимым видом из угла в угол Мешинову, и долговязому ревизору, и на всякий случай Валиахаду…

На него не обратили внимания.

— Мы забираем все эти материалы с собою, — сказал Худакерем, — чтобы рассмотреть их основательно. До копеечки!.. Дотянувшись до Сарварова, завхоз шепнул ему на ухо:

— Уносить документы из учреждения не положено!

— Таково личное распоряжение товарища Субханвердизаде, — пожал плечами ревизор. — Он намерен сам заняться ревизией!

— Конечно, перед лицом такого человека моя шея превращается в волос, любезно улыбнулся Али-Иса. — Я же не возражал, а спрашивал.

«Значит, доктору Баладжаеву пришел каюк? — спросил он себя. — Кончилась его песенка!..»

Но Худакерему не понравилось, что ревизор сослался на приказ председателя исполкома. Ему казалось, что достаточно слова его самого, Мешинова. И не для чего непомерно возвеличивать Субханвердизаде!.. Сейчас речь идет о законности.

— Больше всего на свете я люблю правду, прямоту! — сказал он завхозу и всем присутствующим. — Видимо, потому, что мать родила меня на прямой ровной крыше… Ну ка, выкладывай документы.

— Документы в больнице в наистрожайшем порядке, я закупал больным мясо, цыплят, молоко, мацони, масло, картофель, — зачастил Али-Иса. Незамедлительно принесу!

Сарваров тем временем пересчитал денежные квитанции, спрятал их в портфель и выдал Валиахаду расписку на восемнадцать тысяч рублей.

— Вы бы, товарищ Худакерем, нашли управу на бухгалтера Мирзу, — закинул удочку Али-Иса. — Я ведь свою зарплату на продукты больным истратил!.. Эти больные невероятно прожорливые, готовы проглотить не только восемнадцать тысяч, но и меня живьем. А бухгалтер Мирза требует на каждый килограмм официального счета.

— Ты хочешь сказать, что Мирза сознательно ухудшает питание больницы? Ноздри Худакерема раздулись.

— Так получается, — увильнул от точного ответа Али-Иса. — Видимо, он не понимает, что я работаю в больнице исключительно из милосердия… Привезли больного — я его принимаю, снабжаю, кормлю. Умер злодей, сын злодея, — я с плачем провожаю его на кладбище. Баллах, мне бы лучше за кусок черствого хлеба дворничать у такого справедливого, прямого, как меч, человека… — Он выразительно посмотрел на Мешинова.

Ревизор Сарваров, убедившись, что разговор грозит затянуться бесконечно, нетерпеливо обратился к Валиахаду:

— Не найдется ли мешка, куда сложить эти бумаги?

— Найдем, найдем! — в один голос воскликнули счетовод и завхоз.

После ареста Абиша жена его, милая, скромная Карабирчек, целыми днями сидела дома, баюкала малютку сына, печально напевала ему колыбельную, а слезы непереставаемо струились по ее побледневшим щекам.

Тесная помрачневшая комната казалась ей теперь темницей. Вдоль стены стояла железная кровать, — ее купил Абиш. К ней была придвинута люлька, — и ее купил муж. Даже пару оцинкованных ведер из кооператива принес сам Абиш. И пузатый медный самовар он тоже приобрел по случаю и так трогательно заверял жену:

— Погоди, голубка, со следующей получки я куплю серебристый нарядный самовар, а через месяц — стенное зеркало, а к зиме — красивый коврик.

А сейчас Карабирчек поняла, что может быть счастливой и с медным самоваром, и без коврика над кроватью…

Жалея ее, Абиш ночами брал на руки расплакавшегося сына и укачивал, баюкал, бесшумно расхаживая в одних шерстяных носках по комнатке, тихо напевая песенку.

— Спи, спи, малыш! — ласково шептал Абиш, и светлая улыбка озаряла его утомленное лицо.

В голове у Карабирчек не укладывалось, что муж, ненаглядный, горячо любимый, изменил советской власти, пытался взломать несгораемую кассу в кабинете председателя.

Нужно все-таки что-то предпринять, нельзя же сидеть безвылазно дома и ждать чуда! И, убаюкав младенца, опустив его в колыбель, Карабирчек накинула на голову черный келагай… Губки спящего ребенка были недовольно поджаты, словно он жаловался, что у матери исчезло молоко и она кормила его теперь жиденькой кашицей на воде… Глубоко вздыхая, Карабирчек прикрыла келагаем подбородок и рот и вышла, попросив соседку присмотреть за малюткой…

На деревянной крутой лестнице она вплотную столкнулась с Гашемом Субханвердизаде. На нем была серая шинель, фуражка нахлобучена на холодные, как льдинки, глаза.

— Я спутница жизни Абиша, — сказала с замиранием сердца Карабирчек: в разговоре с посторонними не принято именовать себя женою. Ей показалось необходимым пояснить: — Вашего бывшего секретаря Абиша!..

Гашем давно поджидал, что к нему придет с униженными мольбами та ладная, крепкая, румяная и свеженькая женщина, на какую он заглядывался еще в прошлом месяце. Сейчас он разочарованно передернул плечами: перед ним стояла поблекшая, с ввалившимися шершавыми щеками, с покрасневшими от бесконечных слез очами Карабирчек.

«Не стоит возиться», — безжалостно подумал Субханвердизаде и спросил металлически звякнувшим голосом:

— Так что же вам угодно?

— Я пришла узнать, в чем же вина Абиша? — боязливо глядя на него, сказала Карабирчек.

Субханвердизаде не выспался, настроение у него было прескверное.

— Спроси у прокурора, ему положено охранять советские законы! — И без того кислое выражение лица Субханвердизаде сменилось гримасой злости.

— Разве есть такие законы, чтобы бросать в тюрьму невинного?

— А разве есть законы, разрешающие взламывать стальную кассу?

— Да он же больной, у него голова не в порядке, ночами, Баллах, сам с собою разговаривал! Он места себе не находил последнее время, страшился чего-то…

— Страшился кары за свои злодеяния, ай, женщина! — раздраженно крикнул Гашем. — Он же «элемент», сын «элемента», вы, может быть, об этом и не подозревали, но нам-то все известно досконально!.. Пустите, мне нужно идти на работу. И вообще эти разговоры излишни. Несомненно одно, сын злодея, кяфир Абиш ниспроверг в бездну, в неизбывную беду и тебя, и ребенка. Теперь слово принадлежит закону.

И, жалея, что на крыльце в саду его дома не было в этот момент слушателей, грубо оттолкнул болезненно застонавшую Карабирчек и с деловым видом направился в исполком.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Выйдя с завхозом из здания райздравотдела, Сарваров искоса оглядел улицу не подслушивают ли прохожие — и возмущенно зашипел:

— Эти документы превратить бы в расплавленный свинец да залить им твою глотку!

— Послушай, за что? — изумился Али-Иса.

— Аферист, пройдоха в потертой папахе! Клянусь, если не отдашь половину того, что числится в квитанциях, выдам тебя на растерзание прокурору!

Без лишних слов Али-Иса похлопал себя по карману:

— Столько не наберется, всего-навсего две тысячи… Сарваров метнул на него подозрительный взгляд.

— В прошлом году ты, гадина, надул меня, но я стерпел, вот сегодня пощады уже не будет.

— Клянусь твоей жизнью!

— Э, поклянись своей… Я выдам тебя Худикерему, а с ним как известно, шутки плохи!

Али-Иса пригорюнился: весь район знал, что Мешинов действительно кристально чист душою, и предлагать ему взятку было бы наивно…

— Мен олюм, почему, ты кладешь хлеб на свои колени, а не в торбу? развязно спросил он ревизора. Топтать сапожищами хлеб-соль как-то неприлично!.. Шариат не позволяет. Может, я тебе еще пригожусь?

— Две и еще две, — решительно потребовал Сарваров. — Сколько лет я тебя щадил!

— Так ведь столько лет ты получал от меня мзду, — безбоязненно возразил Али-Иса.

Приятели еще раз внимательно посмотрели по сторонам и вошли в чайхану, темным коридорчиком проскользнули в горницу для особо почетных гостей.

Появившись впервые после продолжительной болезни не службе, Гашем сразу же кинулся к сейфу, отпер дверцу, выхватил хищным движением дело Абиша Алепеш-оглу. Ему нужно было удостовериться, что не попал впросак, что есть незыблемые основания привлечь секретаря к судебной ответственности за контрреволюционные деяния.

В эту минуту без стука в кабинет ввалился Сарваров с тяжелым мешком за спиною. Шумно отдуваясь, он спросил:

— Куда ж сложить эту ношу?

— Да вот хоть сюда! — Субханвердизаде показал в угол комнаты. — Как, удалось захватить всю документацию?

— Пока еще неизвестно, но мы старались, старались…

— Ну-ка, давай сюда ведомости на зарплату.

— За какой год? Я изъял ведомости за тридцатый, за тридцать первый, за половину нынешнего, тридцать второго. — И, развязав мешок, ревизор вынул несколько папок.

Председатель начал перелистывать страницу за страницей.

— А этот глухарь — весьма дельный счетовод, аккуратно ведет делопроизводство, — признал он, проглядывая вереницы цифр, нанесенных бисерным почерком Валиахада. — Он что же, правая рука доктора Баладжаева?

— Да кто их знает! — Сарваров не собирался сразу открывать карты. Бывает, что и в тихом омуте черти водятся.

Субханвердизаде кивнул то ли в знак согласия, то ли отпуская ревизора и углубился в ведомости.

Минуту спустя Сарваров на цыпочках удалился…

Не оборачиваясь на телефонные звонки, рявкая на лезущих в кабинет посетителей, Гашем с полчаса сосредоточенно работал, выписывал себе в блокнот какие-то заинтересовавшие его цифры.

Вдруг перед его столом вырос седоусый, с коричневыми от загара щеками почтальон.

— Тебе чего? — свел брови Субханвердизаде и уже указал повелительным жестом на дверь, но старик сунул ему под нос извещение и молча вышел.

«Ввиду отказа адресатов получить означенные деньги перевод возвращается по месту отправления».

Гашем дважды прочел эти строки и на мгновение запутался, уже не разбирал, где он находится — под землей или на земле… Оказалось, что испытанные не раз приемчики не помогли, что вышла осечка, что наладить сердечные отношения с первым секретарем райкома и начальником ГПУ не удалось. Пожалуй, он вызвал в них подозрение, ему явно не доверяли! Захлопнув с треском папку, Гашем задумался. «Огонь тушат водой… Солнце расплавляет лед. Стекло режут алмазом… А врага заставляет умолкнуть навсегда лишь сырая могила! Да, да, рано или поздно, а мы столкнемся лицом к лицу…»

И он крепко сжал руку в кулак, будто ухватился за рукоять кинжала.

Помещение сберкассы, выходившее окнами на застекленный балкон, было в этот день до предела набито посетителями. Гремели костяшки счетов, надрывно звенел телефон: один сдавал Деньги, вслух пересчитывая замусоленные бумажки, другой проверял облигации и прятал в карман полученный выигрыш, третий заглянул сюда из любопытства, но тоже толкался, громко разговаривал. Словом, «ухо не слышало того, что произносили соб-^твенные уста».

— Пошли аллах всего хорошего советской власти, — радовались выигравшие по очередному займу. — Стоимость облигации да еще выигрыш, вот и получилась уйма денег!..

— Клянусь твоей жизнью, тот злодей, сын злодея, который только что стоял рядом, выиграл ровно три тысячи! — негодовал какой-то завистник. — Смотри, он пулей вылетел отсюда!

— Да, этот счастливчик ловко разделался с нуждою!

— А мне вот совсем не везет, — жаловался кто-то заунывным тоном, — прихожу сюда, прихожу, выкладываю на стол все облигации, и ни на одну не выпало даже копейки! А девушка-кассир еще успокаивает: «Значит, твой номер удостоится в следующем тираже». Вот до сих пор и удостаиваюсь.

— Знаешь, я покупал все займы без исключения, когда просил сельсовет, сказал крестьянин в красных джорабах на кривых ногах. Голова его была повязана платком, из-под папахи рожками торчали углы. — Вчера жена стала разбирать сундук, вытащила ворох облигаций и пристала: проверь да проверь в городе… Я отнекивался, но разве с женщиной сговоришься? Проснулся сегодня с петухами и пустился в путь… Так волновался, что все время держал руку у сердца… Пришел, проверил — бац, пятьсот рубликов чистого выигрыша!

За широким столом у окна сидел Худакерем Мешинов. Время от времени он сердито кричал:

— Эй, послушайте, не галдите на все учреждение! Здесь же государственная сберкасса, а не базар, где вы приторговываетесь к телушке и болтаете, что придет на ум!

На минуту посетители утихали, а затем опять начинали переговариваться, сперва вполголоса, затем все громче и громче, и наконец комната наполнялась протяжным гулом, словно мельница — грохотом жернова.

Видя такое неуважение к вверенному ему учреждению, Худакерем еще пуще распалялся:

— Эй-эгей, послушайте, да вы откуда пришли?

— Из деревни! — ответил скрытый толпою какой-то смельчак. — Небось когда выпускаете займы, то умасливаете народ, а как дело дошло до расчета, не разрешаете радоваться!

— Радуйся всласть! — Худакерем обиделся. — Ведь и я радуюсь твоему выигрышу!.. Только, ради бога, не галдите!

У кассы, не обращая внимания на Мешинова, мужчина в остроконечной папахе настойчиво уговаривал кассиршу — девушку с кокетливо взбитыми кудряшками:

— Я — Аллахгулиев, Маммедгули Аллахгулиев, хорошенько же посмотри список, вот мои облигации, красавица!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Когда доктора Баладжаева вызвали к чудодейственно выздоровевшему председателю, тот наивно решил, что речь пойдет о каких-либо незначительных служебных делах, и не очень торопился. Однако при входе в кабинет он был встречен таким грозным взглядом Гашема, что сразу же перетрусил.

— Садись!.. Бери счеты, — приказал Субханвердизаде. — Прикинь восемьсот… И еще девятьсот пятьдесят… Так-та-а-ак! — заглядывая то в ведомость, то в собственную записную книжку, мерно диктовал Гашем ничего не понимавшему доктору. — Накинь еще шестьсот сорок восемь!.. И еще семьсот восемьдесят четыре…

Костяшки с треском перекатывались по проволоке, а Субханвердизаде все еще перечислял цифры, и казалось, что так будет продолжаться бесконечно.

— Сколько получилось? — наконец спросил он.

— Три тысячи сто восемьдесят два рубля.

— Правильно! Считать ты умеешь, — похвалил Субханвердизаде, и нельзя было понять, издевается он или говорит серьезно… — Теперь объясни, расхититель государственной казны, как это ты ухитрился схапать за месяц три тысячи сто восемьдесят два рубля?

Доктор заглянул в усыпанную красными птичками ведомость, и в глазах, его зарябило. Он снял очки, протер их платком, снова взгромоздил на переносицу. Увидев собственноручные расписки, Баладжаев пожал плечами:

— Да, подпись всюду моя. Но я не понимаю, чего ты хочешь, Гашем-гага?

— Нет, не гага, а товарищ председатель, — наставительно поправил его Субханвердизаде. — И вот объясни товарищу председателю исполкома, как надо понимать эту зловонную путаницу?

Теперь настала очередь молчать растерянному Баладжаеву.

— Ты доктор? Так?

— Во всяком случае, все здесь меня называют доктором, — захотел увернуться Баладжаев.

— Значит, ты имеешь диплом об окончании медицинского факультета? — кротким тоном, не предвещавшим ничего хорошего, допытывался Субханвердизаде.

— Нет, я фельдшер.

— Ах, фельдшер!.. Значит, фельдшер? Расскажи мне, товарищ фельдшер, почему в ведомости на получение зарплаты написано: «главврач», «врач-терапевт», «глазной врач»? И, оказывается, к тому же ты еще и судебный врач, и санитарный врач!..

— Но, Гашем-гага… Но, товарищ Субханвердизаде… — Баладжаев запнулся.

В ответ Субханвердизаде выпустил ему в лицо густую струю табачного дыма.

— Я же выполнял эти обязанности, товарищ председатель, — извивался Баладжаев. — И, кроме того, вы согласились…

— Разве исполком выдал тебе диплом об окончании медицинского факультета?

Баладжаев попытался хихикнуть, словно развеселился от остроты собеседника.

— Мне никто не выдавал, здесь диплома, но все-таки…

— Все-таки ты перебрал из советской казны уйму тысяч! — остановил его Субханвердизаде. — А ведь я еще не заглядывал сюда, — и он ткнул сапогом в мешок с документами. — Видимо, там притаилось немало гадюк, готовых выползти и обвиться вокруг твоей жирной шеи? А?..

У Баладжаева мелко-мелко затряслась нижняя губа.

— Товарищ исполком, ты же сам возлагал на меня эти обязанности, одну за другой! Разве осмелился бы я… Никогда не пошел бы на такую низость.

— Укравший копейку похитит и миллион! — безоговорочно сказал Субханвердизаде. — Как говорится, сверху мил, а внутри гнил!.. Но мы обязаны привлекать к суровой ответственности расхитителей государственного и народного достояния, и мы эту священную обязанность выполним!

Неожиданно он протянул Баладжаеву открытую коробку папирос. Тот сперва было отшатнулся, затем быстро ухватил желтыми пальцами папироску, жадно закурил.

— Слушай, Гашем, чего ты от меня добиваешься? — решив, что наступило перемирие, взмолился Баладжаев.

— Хочу, чтобы не нарушались советские законы! Хочу, чтобы в районе работали ценные высококвалифицированные медицинские кадры! — раздельно, словно речь произносил на митинге, сказал председатель.

— Кадры, э… — Баладжаев задумался, и вдруг перед его за туманенным взором возник образ нежной голубоглазой Рухсары, — она походила на скромную фиалку, стыдливо прячущуюся в траве. — Неужели?..

— Вот именно! — кивнул, будто подслушал его думы, Субханвердизаде.

— Но что я могу с нею сделать? — застонал Баладжаев, закрывая руками побледневшее лицо.

— А этого я уж не знаю, товарищ доктор, — усмехнулся Га шем. — Решайте сами, товарищ заведующий здравотделом! Раскиньте умом, товарищ санитарный врач!

— Но, Гашем-гага…

— Убирайся! — лениво зевнул Субханвердизаде.

Дагбашев привык не стесняться у председателя исполкома и так толкнул ногою дверь, что она, широко распахнувшись ударилась ручкой о стену.

— Салам! — приветствовал он Субханвердизаде и небрежным жестом бросил фуражку в кресло.

— Салам! — ответил Гашем с раздражением.

Прокурору хватило беглого взгляда, чтобы убедиться, что его высокопоставленный друг не в духе… Бесцеремонно заглянув на стол, Дагбашев заметил почтовое уведомление о возвращении денег из Баку и, скривившись, свистнул.

— Н-да, от тысяч отказываются!.. Чудеса, прямо-таки чудеса. Что делается с людьми!

Субханвердизаде не испытывал ни малейшего желания поддерживать в таком залихватском тоне беседу. Возвращение денег, посланных Таиру и Алеше в знак дружбы и доброжелательства, он ощущал как две звонких пощечины, до сих пор горевшие на его лице.

— Знаешь, гага, ты отдай-ка мне эти тысячи, и мы пропьем их за твое здоровье, — развязно предложил Дагбашев.

Субханвердизаде не отозвался на шутку приятеля. Удар был нанесен точно в цель.

Прикидываясь, что не замечает, как он удручен, Дагбашев снял телефонную трубку.

— Аскер? Это я, Аскер, я — прокурор. Соедини, пожалуйста, с начальником почты… Здорово, Мамед! Как себя чувствуешь, братец? Отлично, да? Душевно радуюсь за тебя… Мамед, я говорю из кабинета Гашема-гаги. Да, да, встал, поправился, вышел на работу к великой радости моей, и твоей, и всего нашего района!..

Субханвердизаде слушал и не понимал, почему он не вышвырнет из кабинета этого наглеца.

— Так слушай, там поступили из Баку деньги… Да, да, по обратному адресу! Знаешь? Так вот, Мамедка, пришли-ка их сейчас же сюда! Завтра? Почему завтра? Сдали в банк наличностью? Э!..

Наконец Субханвердизаде надоела эта праздная болтовня, он вырвал из рук Дагбашева трубку, с треском опустил ее на рычажок.

— Прекрати эти-фокусы! — сквозь зубы проскрежетал он. — Лучше возьми-ка эти бумаги и скажи: есть тут повод для судебного разбирательства?

Дагбашеву вовсе не улыбалось заниматься сейчас выполнением прокурорских обязанностей, — ему выпить хотелось коньячку… Но пришлось подчиниться. Листая страницы финансовых отчетов по больнице, он сразу наметанным взглядом обнаружил, что нет ни одной задоринки, за которую можно бы зацепиться, ни единого формального повода для придирки. Завхоз Али-Иса держал ухо востро: в каждой расписке были точно указаны имена продавцов и отчетливо выступала печать сельсовета, завершившего торговую сделку. На оборотной стороне такого Документа стояла обязательно подпись кладовщика, получавшего означенные продукты и даже проверившего килограммы на контрольных весах в больнице. В полном порядке находились и специальные ведомости, указывающие, что продукты по норме были отпущены в столовую. Словом, рука стража закона не могла Уцепиться ни за одну из этих бумажек.

— А для чего, гага, тебе все это понадобилось? — с недоумением спросил Дагбашев.

— Ну, это уж мое дело, — оборвал его Субханвердизаде.

— Так я тебе скажу, что легче сфотографировать в пасмурный вечер тень булавки, чем возбудить против этого хитрюги Али-Исы дело! — заявил с грустным видом Дагбашев. Вдруг на его лице блеснула торжествующая улыбка. — Э, догадался, догадался! — воскликнул он, снова приходя в отличное настроение, и взял телефонную трубку. — Аскер? Дай мне Худакерема. Здравствуй, Худуш! Как себя чувствуешь? Замечательно? Рад за тебя, Худуш. Слушай, братец, сверху нам прислали деньги, но они пока на почте… Принеси-ка в кабинет Гашема-гаги две тысячи, а завтра Мамед поутру отдаст их тебе. Буду ждать тебя, Худуш, ровно через десять минут. Что? Незаконно? Мен олюм, полюбуйтесь-ка этим законником! — расхохотался Дагбашев. — Да если я закрою глаза на сидящего в небесах аллаха, так обнаружу в твоих стальных сейфах беззакония куда более тяжкие!.. Стоит мне, Дагбеку Дагбашеву, протянуть руку, и твои беззакония будут молниеносно обнаружены… Значит, делай, что я велю, и приходи сюда с деньгами!..

А Субханвердизаде все еще находился в глубоком смятении и с отсутствующим видом наблюдал за развеселившимся Дагбашевым.

— Право, этого партизана никак нельзя призвать к порядку! — посетовал прокурор, — Но я все-таки доберусь до него!..

Окончательно потерявшего голову в шуме и суете Мешинова позвали к телефону. С солидным видом он взял трубку, дунул в нее сперва, затем приложил к уху.

— Да, алло-ооо… Это я, конечно, я, Худакерем! Дагбек? Приветствую, слушаю… Что? Да тут почесаться времени нету, — словно пчелы в улье, жужжат и жужжат люди, Каждую минуту тысяча входит в сберкассу, тысяча выходит из сберкассы… А я ведь два дела, две работы выполняю: и финансы и Безбожное общество. Возьмешься за одно дело — другое в загоне! Сегодня, как назло, крестьяне, будто на паломничество, стекаются сюда, к столу займов. От их крика, клянусь, у меня в глазах потемнело!.. Что? Что ты говоришь? Зачем, Дагбек, ты меня не пугай! Еще мать не родила такого человека, который бы меня — красного партизана — напугал! Да, да… Добром, по-милому, по-хорошему сможешь получить полмира, а вот так, угрозами, ни одной полушки! — В сердцах он отшвырнул трубку и задумался…

Все-таки что же теперь ему делать? Нести требуемые Дагбеком деньги или наотрез отказать? Ведь это явное беззаконие, — у Дагбашева нет в сберкассе личного вклада, а капиталы, хранимые в сейфе, принадлежат тем самым вкладчикам, держателям облигаций, которые с утра подняли здесь шум-гам!.. Всегда Худакерем клялся, что ни один злодей близко не посмеет подойти к сберкассе. На чем покоится авторитет Мешинова? На его безукоризненной честности. И потому он спокойно глядит в глаза своим служащим, посетителям, жителям района. Ни разу в жизни Худакерем не присвоил чужой копейки, беспощадно боролся со взяточничеством, лихоимством, стяжательством. Может ли он теперь своими руками взять из кассы две тысячи рублей?.. Взяв со стола колокольчик, он неистово затряс им.

— А ну-ка потише! Отцы мои, Деды мои, братья мои, — перерыв! Пе-ре-рыв! Прошу покинуть помещение!

И, проводив на улицу и во двор всех посетителей, он прочно замкнул двери.

Минуту спустя его снова позвали к телефону. Краснея от досады, Мешинов сказал себе: «У лисы совесть чище, чем у этого проходимца!» И крикнул в трубку:

— Приду!

Служащие тем временем разошлись по домам обедать, в комнате остались только бухгалтер и Худакерем.

Кусая губы от злости, начальник поманил к себе бухгалтера.

— Послушай, друг, принеси-ка мне поскорее две тысячи! — свистящим шепотом приказал он.

— С какого счета?

— С моего личного! — Мешинов насупился, тяжело задышал.

— Не понимаю вас, товарищ! — Бухгалтер пожал плечами.

— Завтра утром, в момент открытия кассы деньги будут возвращены.

— Кем? — Алиашраф Алиашраф-оглу слыл работником пунктуальным.

— Мною, тобою, чертом! — не сдержался Худакерем, то распахивая, то запахивая гремящее кожаное пальто.

— Подобные операции незаконны, это вы сами знаете! — вздохнул старик, опустив голову. — А я так гордился вами!.. Но я деньги дам, а запишу их за собою. В крайнем случае сам завтра внесу, из собственных. Пишите расписку.

Вонзая перо в рыхлую бумагу, Худакерем кое-как набросал расписку и подал ее Алиашрафу. Он был недоволен собою и понимал, что самое лучшее — обратить все дело в шутку, пока не поздно…

— Мы занесем эту выплату в кассовую книгу? — спросил бухгалтер.

— Конечно, занесите, — согласился Мешинов.

Взяв две перехваченные суровыми нитками пачки, он сунул их в карман пальто и, сказав чрезмерно деловым, а потому и неестественным тоном: «Вернусь через полчаса!», выбежал из комнаты.

«Собака, собачий сын!» — проклинал он Дагбека на пути в исполком, и ему хотелось вернуться, но он, упрекая себя за нерешительность, не вернулся…

В кабинете было накурено, Субханвердизаде и прокурор о чем-то таинственно шептались.

При виде мрачного Худакерема Дагбашев вскочил, ликующе воскликнул:

— Я же говорил, что доблестный партизан оправдает наше доверие!

— Ох, болячкой бы тебе вышло это доверие, — радушно пожелал Мешинов. — Вся твоя зарплата уходит исключительно на удовольствия и пирушки. Как в народе говорят, что ветром принесло, то ветром и унесло!..

Прокурор беспечно ухмыльнулся.

Субханвердизаде приподнялся со стула, приветливо встретил Мешинова и рукопожатием и улыбкой.

— Ну, где Дагбашеву знать тебе цену! Откуда Дагбеку проведать, кто такой Худакерем? А вот мы вместе сражались в Реште, Энзели. Я-то лучше лучшего знаю мужественного Худакерема! Когда он в атаке на Ченгеле рявкнул «Урр-рра!», то у английских солдат полопались барабанные перепонки, и они обратились в паническое бегство. А что теперь? — Субханвердизаде сочувственно почмокал губами. — Засунули такого храбреца между двумя железными кассами. И не повернуться ему ни туда, ни сюда!.. Нет, вы посмотрите, до чего дошло! — с пылом вскричал он. — Такому, без роду без племени, как Сейфулла Заманов, поручено решать судьбы членов партии. Недопустимо! Эх, да что там говорить! пытливо разглядывая поминутно менявшегося в лице Мешинова, возглашал Субханвердизаде. — Теперь каждый, кому не лень, вынув из кармана длиннющую бумажку, произносит пламенные речи и знать не желает такого крупного революционера! Смотришь, желторотый птенец, едва вылупившийся из яйца, под видом критики и самокритики берет под обстрел красного партизана и смешивает его с грязью!.. Подумать только, у нашего Худакерема нет даже кабинета, сидит в общей комнате, эх… А ведь этому заслуженному революционеру цены нет, а вот какой-то Заманов плюет на него.

— Ну, а что же прикажешь делать? — сухо спросил Мешинов.

— А то, что надо бороться за свои права, — наставительно разъяснил Гашем. — Грянет война, и мы с тобою, брат, готовы: вещевые мешки за спиной, шашка на боку, винтовка в руках, резвый конь под нами!.. А пока гроза не разразилась, не грех позаботиться и о личном, гм… благополучии… Кровь-то ведь твоя бурлит. — И незаметно для Мешинова подмигнул Дагбашеву.

— Моя кровь и в могиле не остынет, — буркнул Худакерем. — Мы очистили советскую землю от острых колючек, от шипов и терний капитализма. Теперь у меня одно-единственное желание — избавить народ от религиозного фанатизма! Надо на всем Востоке осуществить революцию против суеверия и религиозного дурмана. Мы здесь ликвидировали кулаков как класс, — значит, пора приниматься за фанатиков! — высоко вздергивая густые брови, самозабвенно сказал Мешииов. Ровно год я днем и ночью думаю над этим вопросом, и для меня теперь ясно одного вовлечения людей в Общество безбожников мало, нужно сделать что-то еще! Но я же старый кавалерист, конник, им, пожалуй, и останусь… Опять же, я не шибко грамотный, — честно признался Мешинов.

— Почему же Заманов вешает на тебя бубенцы? — встревоженно спросил Субханвердизаде. — Говорит, что без бубенчика Худакерем никакой не конник!..

— А!.. — Мешинов несколько раз подряд подскочил на стуле — Вернется он из гор, так посмотрим, кто кавалерист, кто демагог, чья душа полна самоотвержения!

Неожиданно пронзительно затрещал телефонный звонок.

— Ну, видно, это тебя в сберкассе хватились! — засмеялся Субханвердизаде, снимая трубку, послушал и кивнул: — Конечно, тебя… Бухгалтер просит срочно прибыть.

— Э, я ж обещал через полчаса! — виновато крякнул Худакерем и, стуча полами кожаного пальто, быстро вышел.

— Постой, а деньги? — завопили в один голос председатель исполкома и прокурор.

Однако Худакерема и след простыл.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

При содействии услужливого Нейматуллаева дружки все-таки раздобыли к вечеру денег и напились в доме Субханвердизаде вдрызг. Худакерема Мешинова они единодушно решили лишить доверия за неслыханное коварство и при первом же удобном случае вышвырнуть из сберкассы, а заодно и из Общества безбожников.

Время близилось уже к полуночи, когда в разгоряченной коньяком голове Субханвердизаде родилась дьявольская догадка, что прокурора надо привязать к себе не пеньковой веревкой, а стальным канатом.

Достав из кармана почтовое извещение, он предложил небрежным тоном, словно речь шла об очередной рюмке:

— Господин прокурор, извольте здесь расписаться в получении означенных денег…

— К чему тебе моя подпись, Гашем-гага? — с удивлением захлопал глазами захмелевший Дагбашев.

— Как это к чему? Вот это мне нравится! — возмутился Субханвердизаде. Это ж не магазин твоего отца, а государственное учреждение.

— Ну и пусть государственное учреждение, — хихикнул Дагбашев. — Разве мы чужие нашему государству?

— Сейфулла Заманов, во всяком случае, считает, что — чужие! — горько засмеялся Субханвердизаде.

— Пускай болтает на здоровье… Собака лает, а ветер носит! Жернова вертятся, а крылья мельницы трещат. Так было, так и будет вечно.

— Говорят, у Дагбашева была собственная мельница…

— Подумаешь, у семи братьев была одна мельница! Это все равно, что нынешний колхоз, — возразил прокурор.

— Вот и распишись здесь от имени всего вашего колхоза, — разрешил Субханвердизаде, ткнув пальцем в извещение.

— Непременно нужна эта проклятая подпись, Гашем-гага?

— Непременно. Документ без подписи — все равно что замок без ключа.

— Пож-ж-жалуйста! — беспечно сказал Дагбашев и, чтобы отвязаться раз и навсегда, написал: «Пособие получил в размере…»

— Это ж какое пособие? — подозрительно спросил Гашем.

— Не зарплата же… Пособие по бедности!

Наблюдая, как Субханвердизаде аккуратно сложил извещение с его подписью и спрятал в бумажник, Дагбашев протрезвел. «В случае скандала сдеру еще с Нейматуллаева и верну, — решил он. — Напрасно ты, балбес, надеешься, что я подписал сам себе смертный приговор».

— Что же мы будем делать с Баладжаевым? — продолжал Гашем. — Проглотил ровным- счетом двадцать девять тысяч рублей государственных денег… А ты? Где ты был в это время, товарищ прокурор? На глазах у всех жулики расхищают народную казну, а ты получаешь «пособия по бедности» и хлещешь коньяк!..

Дагбашев промолчал.

— Ну, а как обстоит дело Абиша?

— Скверно.

— Это в каком же смысле, а, Дагбек?

— Царапает стены.

— Пусть царапает, — есть же свидетели, что он взломал кассу!

— Какое это имеет значение, если арестант сошел с ума? — лениво промолвил Дагбашев. — А если он рехнулся, то, значит, его нужно поместить в больницу, создать медицинскую комиссию. А приедет из Баку комиссия, установит, что Абиш — невменяем. Вот и придется выпустить его из тюрьмы, прекратить дело! — Он говорил с таким видом, словно ему вконец надоело беседовать с Субханвердизаде.

— Кассу-то в моем кабинете он ломал!

— Потому и ломал, что сумасшедший. — Дагбашев оставался невозмутимым. Вообще я тебе советую, гага, забыть и об Абише, и о Баладжаеве… Ничего не выйдет!

Могучим напряжением воли Субханвердизаде сдержался — не закричал.

— Хор-р-рошо, об этом мы столкуемся завтра… А как бы выставить из района… эту?..

— «Эту»? — с нажимом спросил Дагбашев, злорадно смеясь. — Молодой медицинский кадр? Вот сам и занимайся ее изгнанием, — великодушно добавил он.

— Но это обязанность прокурора! — запальчиво сказал Субханвердизаде, отодвигая стул в тень, чтобы прокурор не заглядывал в его блудливые глаза. Предположим, эта… эта больна, оазносит среди молодежи венерические заболевания… Если бы следователь Алияр установил бы при помощи Гюлейши наблюдение, то, видимо, можно было бы собрать обличающий материал!'Юридическая наука, если не ошибаюсь, учит, что нельзя дожидаться свершения преступления, а надо предотвращать всяческие преступления. Что-с?

_ Как-то я обедал в чайхане с инструктором «КК» Балдыргановым, — задумчиво сказал Дагбек. — Знаешь Балдырганова? Чистейшей души человек!.. И он мне сказал, что «эта», Сач-лы, за считанные недели завоевала любовь и признательность людей. Она не выдает себя за доктора, как твой грязный холуй Баладжаев, но именно она спасла от верной смерти крестьянина в ауле, она и только она исцелила ошпаренную кипятком дочку Мадата.

— Ну, предположим, что это так, — нехотя согласился Субханвердизаде.

— И еще Балдырганов сказал, что в больнице ходят самые разнообразные слухи! Очень странные иногда… Дескать, для чего девушка с пушистыми косами ходит на квартиру к Гашему, * и обязательно тогда, когда уже стемнеет?

Субханвердизаде деланно засмеялся.

— Днем ей приходится лечить крестьян, приходящих из окрестных деревень. Чего тут странного?

— Конечно, ничего странного нету, но почему-то Заманов, уезжая в горы, сказал Балдырганову, что наш председатель исполкома любит охотиться за девицами.

— Разве я матерый волк?

— Нет, ты кроткий ягненок, — успокоил его Дагбашев. — Поэтому Заманов и велел Балдырганову быть начеку и в случае скандала немедленно телеграфировать наверх.

Субханвердизаде порывисто вскинул голову.

— Баллах, куда же все-таки хотят телеграфировать эти интриганы?

— В Москву.

«Капля сливается с каплей, и возникает полноводное озеро, — подумал Субханвердизаде. — Похоже, что Заманов в конце концов утопит меня в этом озере…»

Он тяжело поднялся, прошагал, покачиваясь, к дверям, выглянул на террасу, чтобы убедиться, что никто не подслушивает. Ему было ясно, что Дагбашев близок к покаянию, вот-вот сбежит и предаст…

— А ты не знаешь, эти подрывные элементы Замановы уже написали в Москву или собираются?

— Откуда мне знать!

— Заткнуть рот Заманову сырой землей, — вынес не подлежащий обжалованию приговор Субханвердизаде и подтвердил его ударом кулака по столу. Подумав с минуту, он добавил: — О тебе в Москву напишут в первую очередь.

Дагбашев отступил на шаг, словно увидел в кустах змею.

— Зачем Заманову писать обо мне в столь высокие инстанции?

— В нашем районе беззакония переходят всяческие границы, и Заманов знает об этом.

— Значит, я выпущу из тюрьмы Абиша и не стану затевать дела против Баладжаева, — заявил Дагбек.

— Едва ли это поможет, — охладил его надежды Субханвер-дизаде. — Грехов столько набралось, что тебя обязательно положат на обе лопатки, и ты, несчастный, в расцвете молодости будешь отдан на волю рока!

— Где же твоя преданность, дружба? — спросил Дагбашев, хотя давно уже знал, что искать эти сокровища в душе Гашема-гаги было бы наивным.

Субханвердизаде сосредоточенно смотрел вдаль.

— Где же сейчас Заманов? — понизив голос, поинтересовался он. — Где он, этот амшара, сын амшары?

— Должно быть, в Чайарасы.. — «Лесной друг» придет сюда?

— Обещался утром заглянуть, — отвернувшись, сказал Дагбашев. — А может, и ночевал в городе.

— Надо ж знать, где ночует Заманов.

— Видимо, в доме «ударника» Ярмамеда. В деревне Чайарасы.

— Вот ты и дай этот адрес Зюльмату!

После этих слов Дагбашев замахал обеими руками:

— Признаюсь, Гашем-гага, не по мне такие дела! Ведь это расстрелом пахнет. Не хочу, нет, нет!

Свирепый Субханвердизаде сильно встряхнул за плечо попятившегося Дагбека:

— Хочешь избегнуть расстрела, так выполняй приказ! Не бойся, у меня припасено десять тысяч рублей, разделим их пополам. Осенью Зюльмат уйдет на тот берег Аракса, а ты уедешь в отпуск и знатно попируешь с веселыми бабешками… Хе-хе! Вообще-то каждого из нас поджидает смерть, — с философским безразличием сказал Субханвердизаде. — Земля, словно голодный волк, глотает всех без разбору, обрекая наши тела на съедение могильным червям. Эх!..

Дагбашев трясущейся рукою выхватил из кармана оставшиеся деньги.

— Я не предполагал, что может так кончиться. Гашем-гага, ради бога, возьми обратно!

— А кто снабжал бандита патронами? А?..

— Я, я снабжал, но ведь убийство Заманова… Гашем, умоляю, — отпусти душу мою, пока не пролилась кровь!

— Ты выполнишь мое поручение, — раздельно, твердо сказал Субханвердизаде. — Допустим — последнее… Но сейчас отказываться уже поздно!

Дагбашев опустил голову, — да, поздно…

Вернувшись от председателя, Баладжаев аккуратно разделся, повесил одежду на вешалку и улегся в кровать.

— Что с тобой? Да перейдут на меня твои недуги! — восклицала перепуганная жена, но он не отвечал, непрерывно стонал, поминутно облизывал запекшиеся губы.

Забыв все обиды, жгучую ревность, Ханум вертелась около кровати, то прикладывала руку к его лбу, то пыталась поставить термометр.

Баладжаев слег неспроста, стонал он не от боли, а от душевных переживаний. Откуда взять двадцать девять тысяч, чтобы вернуть их в кассу и заткнуть этим пасть Субханвердизаде? С невероятной жадностью он захватил множество врачебных должностей и загребал обеими руками зарплату, но ничего не откладывал про черный день, сорил деньгами направо-налево. Беюк-киши преуспевал, ему до сих пор везло, и он, конечно, жил широко — зимою закатывал приятелям баснословные пиры, на которых засиживались допоздна, упивались всласть; поздней весною и летом устраивал пикники на берегу горного ручья, сам свежевал баранов, сам жарил шашлыки, и каждый кусок сочного душистого шашлыка сопровождал тостом в честь незабвенного и любимого Гашема-гаги… А ныне этот самый «любимый» гага отвернулся, грозит судебной расправой, будто никогда и не знался с Баладжаевым. О, конечно, доктор понимал подспудные причины такого коварства!.. Сачлы дала отпор распутнику, а может, и пощечину влепила. Но опозорить и уволить из больницы такую безупречно чистую девушку, прилежную, умную, имеющую специальное медицинское образование, не так-то просто. Значит, нужно сперва ударить по ее начальнику, припугнуть Баладжаева!

После напряженных раздумий Баладжаев пришел к мудрому выводу, что выгоднее всего прикинуться больным и переждать грозу в постели.

Стонал он с утра до ночи так жалобно, так заунывно, что на улице было слышно, а супруге его уже казалось, что Беюк-киши тает день ото дня, словно ледяная глыба под лучами знойного летнего солнца. Ханум насильно разжимала сомкнутые губы Баладжаева и вливала чайной ложечкой куриный бульон в его пересохшее горло. Страх охватывал ее при мысли, что дети осиротеют, а она останется вдовой. В бессилии она ломала руки, взывала к милосердию аллаха.

— Убирайся ко всем свиньям с этим бульоном, — огрызался Беюк-киши и поворачивался к жене спиною, пристально смотрел на шитый шелками хорасанский ковер.

Наконец он велел жене немедленно привести к нему Гюлейшу.

Ханум охотно отправилась на розыски, забыв, что еще так недавно считала ее развратницей, сплетницей и чуть ли не воровкой…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Тель-Аскер сидел перед ящиком коммутатора на выцветшем стуле с протертой спинкой. Когда выпадали клапаны, он брал трубку, отвечал, с привычной ловкостью орудовал телефонными шнурами с металлическими наконечниками.

Позади него стояла пылавшая страстью Гюлейша.

С самого утра она так и кружилась, так и увивалась вокруг юноши. Вскочив с постели в самом отличном настроении, Гюлейша умылась, — на этот раз действительно умылась, а не побрызгалась в тазу, как обычно, — натянула на толстые ноги чулки телесного цвета, надела пеструю юбку, красную узорчатую кашемировую кофту, обулась в красные туфельки на низких каблучках… Долго она прихорашивалась перед зеркалом, насурьмила брови, щеки накрасила так густо, что они превратились в тугие румяные яблоки. И прикрыла кудрявую голову белым шелковым келагаем.

За последнюю неделю Гюлейша повеселела, — в ее светильник подлили масла… Судьба нахальной, мерзкой Сачлы была решена! Вот почему она решила заставить улыбнуться ей ответно в зеркало своего женского счастья и отправилась на телефонную станцию к Тель-Аскеру.

Поболтав с ним о том о сем, посетовав на свою незавидную долю, обругав мужа, который скрылся в неизвестном направлении, оставив ее, Гюлейшу, в слезах, с малыми детьми, она подошла к парню сзади, навалилась на него высокой пышной грудью…

— Слушай, не мешай работать, — попросил юноша сдавленным голосом.

Ему совсем не улыбалось, что посторонние могут застать его в любую минуту с этой толстухой.

— Буду, буду мешать! — жеманно взвизгнула Гюлейша. — Береги свое счастье, дурень!.. Поди, о кралечке мечтаешь, о Сачлы? Видела ее нагишом, в чем мать родила, — клянусь аллахом, плоска, суха, как эта доска. И все покашливает: «Кхе, кхе», словно паршивая коза, у которой першит в глотке.

— Я тебя побью, — ровным тоном обещал Аскер, — если не перестанешь говорить гадости о девушке целомудренной, как лилия!.. И вообще, входить посторонним в служебное помещение запрещено. Учти!

— Вероломный! — простонала Гюлейша. — Ради тебя я отказала Нейматуллаеву, а уж как он приставал, обещал прогнать бесплодную — яловую — Мелек Манзар-ханум… Лучше б шальная пуля пронзила мое сердце и я не видела б тебя, изменника!

— Уходи, уходи подобру-поздорову, — попросил парень, не переставая работать.

— А ты знаешь, что твоя Сачлы зачастила на квартиру Гашема Субханвердизаде? — злорадно шепнула Гюлейша. — Как ягненок на солончаки, вприпрыжку бежит каждый вечер к председателю.

Тель-Аскер удивлялся своей невозмутимости. Видимо, он так сильно полюбил Сачлы, так крепко поверил в ее чистую душу, что никакие сплетни не могли смутить его.

— Мен олюм, уходи, иначе прольется кровь!

В этот момент в окно сильно постучали.

Отогнув занавеску, Гюлейша выглянула и сердито плюнула: на крыльце стояла растрепанная, с зембилем в руке Баладжаева.

— Жена доктора! Пускать?

— Нет, ты уж сама выйди к ней на крыльцо, — грубо буркнул Аскер и даже не простился, не попросил заглянуть вечерком…

— Ай, гыз, я обошла весь свет в поисках тебя, — заныла Ханум Баладжаева. А оказывается, ты любезничаешь с этим кудрявым телефонистом!

Гюлейша молчала, в бессильной ярости кусая губы.

— Послушай, ай, гыз, у нашего доктора в ожидании тебя потемнело в глазах. Пойдем скорее, доктор кличет тебя, да и я тоже спешу.

«А чтоб тебе пусто было, жирная индейка!» — подумала Гюлейша.

Она заглянула в комнату, наградила Аскера многообещающей улыбкой и выпорхнула на крыльцо.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Завхоз Али-Иса вдруг открыл, что его жизненный удел — быть садоводом. После ревизии, проведенной с таким блеском Худакеремом Мешиновым, Али-Иса изрядно порастряс кошелек и понял, что ему надо прослыть общественником. Потому он засучил рукава и с жаром принялся за работу, дабы выставить себя в выгодном свете, показать всему городу, что он и только он- первейший друг цветов, деревьев. Хотя в больнице был садовник, Али-Иса собственноручно поливал и арычным способом, и из лейки клумбы и плодовые деревья. Ему хотелось, чтобы жители городка, показывая приезжим густоветвистые деревья вдоль улиц, бульваров, цветы в палисадниках, говорили бы с благодарностью: «Не будь Али-Исы, все бы засохло!..» Словом, Али-Иса, возжаждал попасть в Джэннет-мэкан.

Но, серьезно занявшись цветоводством и садоводством, Али-Иса сразу же налетел на неприятность. Дело в том, что перед квартирой доктора Баладжаева летом стоял очаг, а когда Ханум принималась за стряпню, то поднимался такой дым, что заволакивало черной пеленой весь сад.

— Что ни говорите, а приготовленное на керосинке кушанье отдает нефтью, говорила обычно Ханум Баладжаева, давая этим понять всем, и особенно завхозу, что она здесь является полновластной хозяйкой.

Вот и сегодня, вернувшись с Гюлейшой, докторша удобно расположилась у очага, вытащила из сумки продукты, начала стряпать и довгу и шорбу.

Если раньше Али-Иса терпел, отмалчивался, то теперь решил огрызнуться, по его наблюдениям, авторитет доктора Баладжаева сильно пошатнулся.

— Послушайте, уважаемая, до каких пор вы будете безбожно окуривать чадом и копотью деревья в саду и губить зеленые насаждения? — грубо спросил завхоз. Нельзя так поступать, джаным, совесть надо иметь!..

Ханум была поражена такой отвагой Али-Исы: ведь это он сам весною выбрал место для очага, сам ставил черную закопченную трубу! Что же произошло?

— Что с тобой, ай, Али-Иса?

— Пора понять, повторяю — пора понять!.. — распетушился щупленький завхоз. — Каждый год вы безнаказанно портите деревья, а ведь на зеленые насаждения рабоче-крестьянская власть тратит уйму денег!.. Сад — казенное имущество!

Гюлейша заступилась за докторшу:

— Послушай, или кровь застлала тебе очи, ай, киши? Но Али-Иса прекрасно знал, когда нужно отступать, а когда наступать.

— Пусть весь свет перевернется, а портить зеленые насаждения не позволю! Сотни раз вам говорил по-хорошему, а ныне заявляю громогласно, при всем честном народе! — закричал он, топнув ногой.

Забыв о стряпне, докторша побежала в дом.

— Ты слышишь, слышишь? — подступая к изголовью, спросила она стонущего доктора. — Али-Иса вовсе зазнался!.. Хватается за нашу печь, кричит на всю улицу, что, мол, нельзя дымом портить зеленые насаждения, они принадлежат государству… Я позову его, нахала, сюда, — укажи ему стойло!

— Не зови! — вяло попросил Баладжаев.

— Но, киши, ведь он на глазах всего города распоряжается моим очагом! Будто настоящий хозяин!

— Ломай очаг, никому он не нужен, — разрешил доктор. Ханум в полном возмущении хлопнула руками по своим крутым бедрам, пронзительно закричала:

— Вот тебе и глава семейства!.. Вот тебе и главный врач! Заведующий здравотделом!

Баладжаев устало закрыл глаза, ничего не ответил.

Взглянув на его измученное, с заострившимся носом лицо, Ханум выбежала из комнаты, — она еще не собиралась сдаваться на милость победителя.

А у очага хитрый Али-Иса решил перетянуть на свою сторону Гюлейшу.

— Почему ты молчишь? Почему миришься со своеволием Баладжаевых? Разве для этого тебя прислала сюда советская власть?

Гюлейша призадумалась, ей вспомнились слова Субханвер-дизаде о том, что необходимо выдвигать местные кадры. Вот она, Гюлейша, и является местным кадром.

— Будь эти деревья их собственностью, так они, конечно, поступали бы по-иному, — заметила она вполголоса.

В эту минуту на крыльце появилась заплаканная Ханум.

— Ох, этот Али-Иса, он буквально влюблен в деревья, готов отдать за них в любое время душу! — тотчас обронила Гюлейша, чтобы и докторша не была в претензии.

— Послушай, ай, гыз, скажи ему, чтобы занялся своим делом, — обратилась Ханум к Гюлейше.

Окинув злорадным взором толпившихся за забором слушателей, Али-Иса громко обрушился на Ханум:

— Разве советская власть прислала сюда местный кадр вашей домработницей? У нее своя специальность, свои медицинские обязанности! Она — советская гражданка! — плавно сказал он. — А если я еще раз допущу, чтобы ваша печка губила зеленые насаждения, то не буду сыном своего отца, ныне покойного Алибабы, а стану сыном пса, скулящего под забором!.. Запомните это, Ханум-баджи!

В комнате, у кровати немощного Баладжаева, увертливая Гюлейша завела новую песню:

— Нет, ради самого аллаха, полюбуйтесь, как зазнался этот пройдоха Али-Иса!.. Тут рядом тяжело страдает такой большой человек, как доктор, а он бесстыдно и нахально поднимает под окнами шум и гам!

Полные сердечного сочувствия слова Гюлейши словно пробудили Баладжаева от забытья: он открыл глаза.

— Ах, доктор, ах, да будет далека от вас всякая беда! — еще жалостливее воскликнула Гюлейша. — Не обращайте внимания на завхоза. Пусть провалится в преисподнюю со всеми родственниками!

Баладжаев тяжело вздохнул.

— Принеси из моего кабинета книгу приказов, ну, желтенькую, да ты знаешь!..

— Конечно, знаю.

Гюлейша вернулась через несколько минут, подала доктору Нигу. Из соседней комнаты выглянула сгоравшая от любопытства Ханум, но Баладжаев строго цыкнул на нее — уходи, дескать, не твое дело…

Он перелистал книгу, перечел им же в свое время написанные громоподобные приказы:

«… Глазного врача Ивана Сергеевича Маркова от работы освободить, о недостойном его поведении сообщить в Народный комиссариат здравоохранения.

… Ввиду отказа врача Гидаята Гасанзаде открыть в горном ауле хирургический кабинет и явного нежелания тем самым обслуживать трудящихся, освободить Гасанзаде Гидаята от работы, о недостойном его поведении довести до сведения Народного комиссариата здравоохранения.

… За полный развал работы и за систематический отказ выезжать в горные аулы для оказания медицинской помощи трудящимся врача-гинеколога Мелек-ханум Багбанлы отстранить от занимаемой должности, о недостойном ее поведении сообщить Народному комиссариату здравоохранения».

Ужас объял трусливую душонку Баладжаева. Неужто придется отвечать за эти увольнения? Конечно, все приказы были сочинены под диктовку Субханвердизаде, но ведь этот людоед отопрется, обязательно отопрется.

— Гюлейша, — слабеньким голоском сказал Баладжаев, — я не могу сейчас выполнять обязанности заведующего здравотделом. Нужно кому-то поручить…

— Местному кадру! — быстро нашлась Гюлейша, догадавшись наконец-то, почему так разительно переменился нрав Али-Исы. — Как заповедал братец Гашем.

«Вот пусть братец и расхлебывает с тобою кашу»! — скривился от внутреннего удовлетворения Баладжаев и начертал:

«Приказ № 118

Зав. райздравотделом фельдшер Беюк Баладжаев».

Я, док… фельдшер, Беюк-киши Баладжаев, по причине тяжелого заболевания возлагаю обязанности заведующего райздравотделом на товарища Гюлейшу Гюльмалиеву.

Слово «док…» было тотчас же густо зачеркнуто.

— Прочти, Гюлейша, — попросил Баладжаев и протянул ей раскрытую книгу.

Едва Гюлейша уразумела смысл приказа, как буквы завертелись каруселью перед ее сияющими глазами. Прижав книгу к высоко вздымающейся груди, она пролепетала:

— Ай, доктор!.. Ох, доктор! Ну, зачем? Да не надо, ай, доктор!.. А какие будут ваши распоряжения? Баладжаев поманил ее подойти ближе.

— Как ты думаешь, братца Гашема заразила Сачлы? — спросил он, корчась от отвращения к самому себе.

— Сачлы! — не задумываясь, подтвердила Гюлейша.

— Уходи! — Беюк-киши отвернулся к стене.

Однако Гюлейша не обиделась. Вихрем она пролетела двор, ворвалась в кабинет и там, закрывшись на ключ, трижды вслух перечла приказ. Сердце ее взыграло. Распахнув окно, она позвала завхоза.

Растопырив перемазанные мокрой землей и глиной руки, Али-Иса не спеша, вразвалку подошел к окну.

— Чего тебе?

— Ты с кем так разговариваешь, наглец? — насупилась Гюлейша. — Знай, что ты разговариваешь с заведующим райздравотделом! — И сунула ему под нос книгу приказов.

Завхоз прочитал, шевеля губами, приказ и обомлел.

— Быий-ай, Гюлейша! Мен олюм, ай, Гюлейша-джан!.. — И крепко пожал ее мягонькую ручку.

— А может, этот дохтур и вовсе не встанет с постели, а? — наклонившись, шепнул он в заалевшее ухо Гюлейши. — Поздравляю, милая, поздравляю!

Опьяненная счастьем, Гюлейша хихикнула:

— Знаешь, доктора-то заразила дурной болезнью…

— Какой болезнью?

— А вот той самой!.. Кто ж, по-твоему?

— Откуда мне знать, товарищ заведующая!

— Сачлы! Понимаешь, Сачлы его заразила! — И Гюлейша смахнула с ресниц злую слезинку. Али-Иса хлопнул себя по коленям:

— Фу-ты ну-ты, Беюк-киши!..

Увидев, с какой поспешностью Али-Иса выбежал с больничного двора, Гюлейша поняла, что свеженькая сплетня пташкой полетит по городу, но не воспротивилась этому.

Ей нужно было безотлагательно приступить к исполнению обязанностей заведующего райздравотделом. Прежде всего она решила переставить письменный стол. Разве разумный человек поставит свой стол у самого окна? Стол должен стоять у стены, а на стене нужно повесить хорасанский ковер.

Диван тоже придется передвинуть, может быть к дверям, и усаживать там посетителей. Тогда посетители вынуждены будут издали почтительно взирать на заведующего здравотделом и относиться к нему, конечно, с должным уважением, рассказывая о своих горестях, излагая смиренные просьбы.

Кресло было потрепанное, засаленное. Нет, она сегодня же велит завхозу достать такое же кресло, какое находится в кабинете председателя исполкома товарища Субханвердизаде. Словом, Гюлейша твердо решила все изменить и переделать на свой образец.

На минутку Гюлейша задумалась о своем личном будущем, вот уж свыше года она вынашивала мечту выйти замуж за телефониста Аскера. Парень хоть куда: и работящий, и красивый.

Кудрявчик!.. Тель-Аскер то тешил и забавлял ее, то отдалялся, повергая Гюлейшу в пучину горя. А тут, как на грех, Аскер влюбился в Сачлы и этим вызвал бешеную ревность Гюлейши. Но теперь дело приняло совсем другой оборот. К лицу ли заведующей райздравотделом выходить замуж за какого-то лохматого парня? Пословица гласит: «Выбирай себе пару по стати, иначе дни твои пройдут во вздохах и сожалениях». Конечно, не так уж плохо для спокойствия и благополучия Гюлейши провести дни своей жизни с таким красавцем, как Аскер! Но сейчас она не знала, как взглянут на этот брак ответственные работники, и прежде всего сам Гашем Субханвердизаде. «Жена телефониста Тель-Аскера…» Пожалуй, это звучит пренебрежительно. Но ведь можно и Аскера выдвинуть на какую-нибудь ответственную должность. Местный кадр!.. Гюлейша решительно сняла трубку.

— Аскер, Аскер, послушай, это я, Гюлейша… Если будут звонить из аулов в здравотдел, то соединяй со мною.

— А где Баладжаев? Что с ним случилось?

— Был да сплыл! Руковожу теперь здравотделом я! — сказала Гюлейша официальным тоном.

— Разрешите навестить вас, товарищ заведующая здравотделом! — хихикнул Аскер.

— Не поверил? — Гюлейша рассердилась: — Смотри не забывайся, Тель-Аскер! Ты всего-навсего телефонист, — значит, сиди у телефонного аппарата. А иначе, клянусь самим Хазрат Аббасом, я научу тебя приличным манерам.

— Товарищ Гюльмалиева, желаю успехов на фронте медицинского обслуживания трудящихся! — издевательски крикнул Аскер.

— Грубиян! — Гюлейша бросила трубку. «Впрочем, чего ожидать от неотесанного телефониста? Видно, я была слепа… Пошел он к черту со своими бараньими кудрями! Сачлы? Гм, теперь я ему открою глаза на эту тихоню!»

Али-Иса первым делом забежал в больницу и собрал санитарок.

— Новости, новости, эй, девушки! Потрясающие новости!

— Что за новости, Али-Иса? Говори скорей, не томи душу! — защебетали санитарки, обступая завхоза.

— А вот такие новости, что заведовать здравотделом назначена наша красавица Гюлейша! И пусть я отправлюсь в ад, если это не так.

Девушки переглянулись.

— Это Гюлейша — заведующая, милые мои?

— Да ведь она с трудом выводит свою подпись!

— А уж до чего нравственная! В некоторых семейных домах ее на порог не пускают!

Али-Иса напустился на смутьянок.

— Вы что, не верите в способности советской женщины-общественницы? Напрасно, напрасно!.. Предупреждаю вас об ответственности. Вот так-то!

— А станет она, о подчиненных заботиться? Премии будет выдавать?

— Обязательно! Женщина всегда поможет женщине.

— Она прежде всего о себе позаботится.

— Тшшш!

— Ну, знаете, перепелке лафа, пока просо в поле!

— Поживем — увидим!

Через минуту весть о назначении Гюлейши долетела до Рухсары. Девушка осталась безучастной… Она чувствовала себя птицей с подбитыми крыльями. Ей хотелось куда-то спрятаться в укромное гнездышко, чтобы никого не видеть, ничего не слышать и проливать в одиночестве горючие слезы. Она всерьез подумывала о бегстве в Баку, хотя и представить себе не могла, как предстанет перед матерью, чем объяснит свое возвращение? Рухсара как бы погрузилась в беспросветный глубокий мрак. Ей уже не нравилась работа, все валилось из рук. И на людей она теперь смотрела отсутствующими глазами, в которых застыла душевная боль.

Однако нужно было принимать больных. И, тяжело вздохнув, девушка пошла в поликлинику.

А в кабинете Баладжаева Гюлейша упивалась поздравлениями сиделок, нянечек, сторожей, стряпух.

— Спасибо, спасибо, товарищи, — скромно опустив глазки, отвечала пунцовая от счастья Гюлейша. — Конечно, теперь начнутся новые порядки. Мы поднимем медицину на новую высоту!.. Мы обеспечим медикаментами каждого трудящегося района. А те, у кого сверху мило, а внутри гнило, не приведи господи, будут изгнаны из рядов медицинских кадров!

— Это ты на кого намекаешь? — спросила в упор молчавшая доселе Матан.

— Я ни на кого не намекаю, а говорю открыто, что женщина, сознающая свои недостатки, закрутила б свою голову паласом, а эта расхаживает, потряхивая густыми, как конский хвост, косами! — брезгливо сморщившись, заявила Гюлейша.

— О ком это идет речь? — не поняла Матан.

— Да о той, о той, чьи шелковистые косы, словно гадюки, душат мужчин!..

— Как ты можешь так говорить? — вспыхнула Матан. — Ведь Рухсара сущий ангел в белоснежном одеянии!

— Ангел?.. Позволила бегать за собою стольким бугаям! Вот они теперь и плачутся из-за дурной болезни…

— Ложь! Наглая ложь! — горячо вскричала Матан и, потрясая кулаками, двинулась на Гюлейшу.

От ненависти Гюлейша чуть не задохнулась.

— Ах, вон как! Смотри, ты у меня дождешься! Уволю! — И она угрожающе подняла палец.

— Ну и увольняй! — крикнула Матан, привыкшая говорить правду в лицо. — А пятнать чистую, ни в чем не повинную девушку не позволим! В центр пожалуемся… Аллах тебя покарает, языкастую!

Гюлейша уже не могла остановиться.

— Али-Иса, немедленно подай мне книгу приказов! — гаркнула она в окно, заметив идущего по двору завхоза.

Матан глубоко ненавидела таких выскочек, как Гюлейша, и спросила с вызовом:

— У Баладжаева медицинское образование, а ты кто?..

— Местный кадр! Джиннов сгоняют в камыши, а я выгоню из больницы нарушителей дисциплины! — любуясь своей непреклонностью, сказала Гюлейша.

В комнате воцарилось тягостное молчание.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Неожиданно у Гюлюш поднялась температура: девочка металась в бреду, никого не узнавала, заливалась слезами.

— Мамочка, негодный Мамиш сломал мою дочку! Уберите самовар! Шумит, шумит, кипит, ай-ай, боюсь! Ма-ма-ааа!

Афруз поняла, что господь бог наказывает ее за пагубное пристрастие к путешествиям на базар.

Два дня назад Мадат звонил по телефону из дальнего горного аула, спросил о здоровье детишек.

«Пока все идет хорошо, девочка поправляется», — успокоила мужа Афруз.

Вот тебе и поправляется!..

Конечно, Афруз-баджи пыталась хоть как-то оправдать себя и думала, что в каждом несчастье таится частица счастья… Предположим, на Гюлюш опрокинулась бы горящая керосинка, и платье девочки вспыхнуло бы, и она сгорела б заживо! Вот это было бы непоправимое горе… Значит, нужно радоваться, благодарить аллаха, что Гюлюш не сгорела, а обварилась. «Не будь ночного мрака, кто бы с нетерпением дожидался утренней зари?» — вспоминала Афруз мудрое поучение старцев.

Однако от этих размышлений девочке не становилось легче, и Афруз подошла к телефону.

— Больница? Здравотдел? Ну, все равно… Кто говорит? Гюлейша? Пусть к нам в дом придет поскорее Рухсара, — девочке опять плохо… Что-оо? Нет, тебя мне не надо, миленькая, пришли немедленно чудесную исцелительницу Сачлы. Что-оо? Оставь эти разговорчики при себе, помни, что имеешь дело с супругой секретаря райкома! Никто твоих угроз не страшится, миленькая. Да, да, хочу, чтобы моего ребенка лечила добродетельная Сачлы!

Напрасно разъяренная Гюлейша пыталась втолковать, что ставшая притчей во языцех Рухсара не может посещать почтенное семейство Афруз-баджи и Мадата Таптыгова.

— Если что случится, то я — здравотдел — перед товарищем Мадатом в ответе! Не могу разрешить этой гулене посетить дом секретаря райкома!

— Не твоя забота, миленькая! — повысила голос Афруз-баджи. — Мне нужна Сачлы и только Сачлы, и ты пришлешь мне домой Сачлы!

И, повесив трубку, она осыпала поцелуями пухлые ручки Гюлюш, заботливо укутала ее одеялом, приговаривая:

— Лучше б лопнули мои глаза, чем видеть твою боль, кровинка родная моя!..

Не прошло и получаса, как на веранде послышались легкие шаги Рухсары, и неповоротливая Афруз-баджи выбежала ей навстречу, раскрыла объятия.

— Да будет благословен твой приход, сестрица! В добрый час! Скорее посмотри мою бедную крошку! У тебя ангельские чудодейственные ручки!..

Рухсара была тронута этой искренней встречей. И хотя она понимала, что через день-два, когда девочка поправится, Афруз-баджи может снова задрать нос, все-таки нуждавшаяся в сочувствии, в поддержке Рухсара была благодарна ей.

Кое-где ошпаренные места у Гюлюш загноились, — Рухсара промыла кожу, не обращая внимания на крики и вопли девочки, срезала ножницами лоскутки отставшей кожицы, дала ей жаропонижающее лекарство.

И нежно поцеловала Гюлюш в горячий лоб.

Именно этот поцелуй подействовал на мать с особенной силой.

— Доктор, она будет жить?! — воскликнула Афруз-баджи, ломая руки, сотрясая пышными телесами.

— Да ничего нет опасного, — заверила ее Рухсара. — Не бойся, баджи, не бойся! Скоро жар спадет, и она уснет до утра. Ожоги затягиваются, и следов не останется, баджи, вырастет ваша дочка писаной красавицей!

— Спасибо, сестрица Сачлы, спасибо! Милая, как я люблю тебя!.. Какое это счастье, что ты приехала в наш район!

Вот тут-то Рухсаре бы не таиться, а излить душу Афруз-баджи, попросить о заступничестве, рассказать о коварстве Субханвердизаде… Но наивная девушка сочла неприличным прибавлять к материнскому горю еще и свои горести и беды.

Своим молчанием Рухсара обрекла себя на дальнейшие страдания.

Она собрала инструменты и лекарства в чемоданчик и стала прощаться, решительно отказавшись от чаепития, однако в эту минуту в дверях показалась Карабирчек с младенцем в руках.

— Афруз-баджи, ты дома?. Можно к тебе? — робко спросила она.

Хозяйка мигом приосанилась, выпятила могучую грудь.

А что случилось? В чем дело?

Карабирчек без приглашения опустилась на стул и, видимо не замечая Рухсару, сказала сквозь слезы:

— Баджи, ты добра и милостива! Помоги… Ведь братец Мадат теперь сидит в кабинете секретаря райкома. Как же так произошло, что он отбыл в горные аулы, бросив на произвол все дела? Я не поверю, чтобы при нем держали в тюрьме моего неповинного Абиша!.. Куда ж мне теперь идти? Кому поведать о своем горе? Демиров — в Баку! Субханвердизаде и разговаривать не хочет, да он и заточил моего мужа в подземелье!.. Как же на это взглянет аллах с небес? Да и советская власть не велит мучить больных! Если Абиш заболел, то его надо сперва вылечить, а уж потом отдавать под суд за эту самую железную кассу…

— Ну, что я могу сделать без Мадата? Посуди! — Афруз-баджи говорила вполне разумно. — Потерпи уж несколько дней до его возвращения. А приедет, я помогу тебе, бедняжке, с ним встретиться.

— Баджи, ты добрая, ты очень добрая! — вдруг вырвалось у Рухсары. И, пожав руку ничего не понявшей Афруз, девушка выбежала на веранду.

— Что это с нею? — удивленно пожала плечами Афруз-баджи и вопросительно взглянула на Карабирчек.

— А разве вы не слышали, сестрица? — осторожно сказала гостья. — Нынче мне говорил завхоз Али-Иса…

Выслушав ее, Афруз-баджи взорвалась, как бомба.

— Думай, что говоришь, ай, гыз!.. А если пришла сюда клеветать, то убирайся к чертам свинячьим! И не стану хлопотать за твоего мужа!.. Сачлы спасла мою дочку!

— Баллах-биллях, ай, баджи! — обомлела, затряслась от испуга Карабирчек. Да так говорят все, кому не лень! Я ж ей не желаю зла. Я боюсь за твою дочку, если она действительно заразная.

Афруз-баджи с честью вынесла столь тяжелое испытание.

— Ай, гыз, она — ангел, ангел во плоти! Твоего мужа оклеветали, вот и ее, бедняжку, решили злодеи сгубить!.. Да разве ты не слышала, как она в ауле подняла на ноги мужчину, над которым уже распростер крыло ангел смерти? Никому не дам в обиду Сачлы!

— Простите меня, баджи! — умоляла Карабирчек.

— Это ты у нее проси прощения! — И повелительным жестом Афруз-баджи показала на улицу вслед ушедшей Рухсаре.

— Пойду, пойду, — согласилась Карабирчек, — лишь не отлучай меня от твоей благости!.. Признаться, все эти сплетни совсем не похожи на правду. Может, это о другой неблаговидной кралечке говорили? Ведь и так могло быть… Я спрошу у Гюлейши, она — своя, местная, она не скроет.

— Нашла у кого искать правду! — фыркнула Афруз-баджи. — Гюлейша-то наипервейшая сплетница и болтушка! А уж о ее целомудрии и говорить не приходится, — подстилка из гнилой соломы!.. Ты лучше расскажи: ломал твой муж кассу или не ломал?

Афруз считала себя во многих отношениях дальновиднее и мудрее мужа и хотела до возвращения Мадата досконально узнать, в чем же суть этой истории.

Карабирчек вздохнула:

_ Никто этого не знает, ломал или не ломал. Аллах захотел нас покарать, грешных, — вот и покарал. Абиш уже ничего не помнит, умом тронулся в заточении, лепечет чепуху, как малый ребенок. Может, он и не думал ломать кассу? Может, Кеса нарочно очернил беднягу Абиша?.. Мой Абиш любил советскую власть сильнее, чем собственного ребенка. Он всегда твердил, что советская власть его возвысила из чистильщиков сапог до ответственной должности. Ну, зачем же ему изменять советской власти, зачем?

Афруз-баджи кивнула, — действительно, зачем?

— Отец Абиша в жизни не видывал бухарского каракуля, кроил и шил папахи мужикам из вонючей овчины и с трудом зарабатывал на хлеб насущный, продолжала, воодушевляясь, Карабирчек. — А почему же Гашем Субханвердизаде заклеймил Абиша — «элемент», сын «элемента»? Не поверите, баджи, Абиш ночами бредил во сне: «Я не „элемент“. Я честный!» Вот как запугали, затравили беднягу. Может, я буржуйка? Так нет, я бежала от дашнаков, нищенствовала по деревням, я — круглая сирота, советская власть послала меня на фабрику, выдала паек…

Расстроенная Карабирчек не могла остановиться, а лежавший на ее руках младенец, широко раскрыв-окаймленные крылатыми черными ресницами глазки, слушал, будто понимал.

Афруз-баджи, шлепая чувяками, прошла в соседнюю комнату, нагнулась над кроваткой, — дочка спокойно уснула, дышала легко, ровно…

— Ведь ты сама мать, ты поймешь мое горе… — Карабирчек даже не заметила, что хозяйки нету в столовой.

Взяв телефонную трубку, Афруз-баджи крикнула:

— Аскер? Найди-ка мне товарища Мадата! Да, немедленно и срочно! Ищи по всем аулам!

Конечно, Аскеру пришлось выказать усердие, и он несколько минут подряд трезвонил по всем сельсоветам, но выяснилось, что Мадат из одного аула только что уехал, а в соседнюю деревню еще не прибыл.

— Делать нечего, сестрица, — сокрушенно сказала Афруз-баджи, — придется ждать, когда сам вернется.

В огороде Кесы царило запустенье. Огурцы начали желтеть. Подсолнухи уныло склонили свои папахи из золотистого каракуля. Грядки с перцом, помидорами покрылись коростой спекшейся земли. Если весною заботливо ухоженный огород напоминал сад роз — Гюлистан, то теперь он имел несчастный, заброшенный вид… хозяин сюда не заглядывал неделями, бросил все на произвол судьбы…

Перескочивший через изгородь Тель-Аскер с изумлением оглядывался, протирал глаза, старался понять, что же произошло, почему Кеса оставил свое любимое детище, еще Аскеру нужно было поскорее повидать Кесу, чтобы выведать у него всю правду о ночных посещениях Рухсарой председателя исполкома. Сачлы медицинский работник: нужно идти со срочным визитом, — значит, нужно, Тель-Аскер понимал это… Но неужто этот матерый волк Гашем хочет закогтить Сачлы? Ах, проклятый Субханвердизаде, ах, облезлый кабан с притупившимися клыками!.. Погоди, настанет день, когда я отбарабаню тебе «отходную» по днищу опрокинутого ведра, а потом уж смогу жить спокойно тысячу лет!.. Да за такую девушку, как Сачлы, и жизнь отдать не жалко. Ради Сачлы я сделаюсь Меджнуном и стану скитаться в горах, бродить в пустыне, слагая гимны в ее честь!

Солнце поднялось высоко и стояло теперь над головой Тель-Аскера. Кеса так и не появлялся. Аскер в последний раз заглянул в окошко его комнаты, для чего-то потрогал висевший на дверях замок и, подхватив на руки кота, вышел на улицу.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Деревня Дашкесанлы раскинулась у подножия покрытой лесом высокой горы. Прямо к околице подступают густые заросли орешника и кизила. Делянки, засеянные уже колосящейся сейчас пшеницей и ячменем, расположены ниже аула. А выше, на горных пологих склонах, на полянах и вырубках в эту знойную пору сверкали косы косарей, поднимались крутыми папахами стога сена. Ручей, бегущий с гор, падал с яростным плеском с отвесной скалы у самой деревни. Под водопадом работали колхозники, рыли глубокий арык, выстилали его на расстоянии пятнадцати — двадцати метров желобом из выдолбленных половинок ствола дуба. А еще чуть-чуть пониже строили мельницу. Как видно, именно для нее и изготовил жернова старый каменотес…

На солнечной стороне деревни тоже кипела стройка, — здесь возводили конюшню. Кто таскал кирпичи, кто подносил глину и раствор, кто просеивал песок, кто клал стену; мужчины и женщины весело переговаривались, смеялись, задорными восклицаниями подбадривали друг друга. А вдруг наступала проникновенная тишина, потому что молодой плотник, ставивший над конюшней стропила, начинал звонкоголосую песню, и песня, расправив крылья, летела над домами, над лесом, чаруя и восхищая людей, и работавшие, не в силах сдержать своего восторга, подпевали: «Ай, джан, ай, джан!..» И с удвоенным рвением продолжали работу.

Тель-Аскеру было приятно видеть, с каким воодушевлением, как дружно и слаженно трудились люди.

А на окраине, за пасекой приютилась в овраге покосившаяся хижина. Двор ее зарос непроходимым бурьяном. Стены избушки были выщерблены, будто тронуты оспой. Пожелтевший камыш, небрежно накиданный на плоскую крышу, напоминал рваную попону на спине клячи… Единственное оконце хижины заросло паутиной, и солнечные лучи не могли заглянуть внутрь. В небольшом полуразвалившемся очаге тлели сучья и щепки. А рядом на выцветшем пыльном паласе ничком лежал Кеса. Все, чем теперь жила деревня, казалось, не имело к нему никакого отношения… Кеса решил покинуть районный центр, он навсегда отказался от своей радужной мечты о высокой ответственной должности! За последние дни он окончательно убедился, что напрасно возлагал надежды на Субханвердизаде. Ни в чем Гашем-гага ему не поможет! И кроме того, черствого, обычно безжалостного к людям Кесу до слез возмутило грубое приставание Гашема к кроткой Сачлы…

Вернувшись в Дашкесанлы, Кеса залег на грязном паласе и напряженно раздумывал, рассказать ли кому-нибудь о том, как Субханвердизаде хищным волком набросился на девушку. Но кому сказать? Кто поверит? Пожалуй, только Мадат… Мечты Кесы о высоком посте улетучились, смешались с туманами, окутавшими вершины снежных гор. «К черту, к дьяволу тебя, братец!» — открещивался теперь удрученный Кеса. Если он не станет директором обувной фабрики, на худой конец заведующим сапожной артелью, то зачем ему впутываться в эту мерзкую историю?

Кеса сказал себе: «Стараться, так мигом продерешь чарыки! Зачем подвергать себя новым треволнениям?»

Он приник ухом к земле: послушаем, чьи копыта загремят в отдалении?

У родника, заливавшегося искрометной песенкой на песчаном склоне у околицы, столпились женщины, с жаром судачили о разных разностях, пылко обменивались нехитрыми деревенскими новостями.

Внезапно они на миг притихли — увидели на дороге запыхавшегося, усталого Тель-Аскера.

— Послушай, кто это к нам идет? Кудрявый парень!

— Ив самом деле, какой кудрявчик! — затараторили женщины.

— Да ты уже влюбилась в его кудри, ай, Дильбар?

— Как тебе не стыдно, Шахпери, перестань!.. — смутилась розовощекая молодуха.

— Подумаешь! Будто у нас в ауле своих парней мало!

— А все-таки таких кудрявых нету.

Тель-Аскера донимала смертельная жажда, и он, поприветствовав красоток, попросил, облизав запекшиеся губы:

— Баджи, ради бога, кружку воды!

Ему без слов протянули кружку сладкой, словно на меду настоянной, родниковой воды, такой жгуче-холодной, что заломило зубы. Парень залпом осушил ее, поблагодарил.

— Баджи, скажи, где здесь живет Кеса?

Женщины и девушки возмущенно переглянулись, поджали с неприступным видом губы.

Дородная женщина скрестила руки на пышной груди, окинув парня с ног до головы подозрительным взглядом.

— У нас в ауле живет Шатыр-оглу Кеса, внук Сайбали, а есть еще Кеса, брат Гадима, Гуламали! Юноша сказал с отчаянием:

— Мне нужен курьер Кеса. Афлатун, колокольным звоном сзывающий руководящих деятелей района в учреждения.

— Значит, тебе нужен дворник, шайтан, доносчик, смутьян? — с отвращением спросила Дильбар.

«Ну, попал в передрягу», — подумал Аскер и промолчал.

Однако парень-то был действительно кудрявый, статный, пригожий, и молодухи сжалились над пришельцем.

— Видишь вон ту развалину?

— Ничего не вижу. Бурьян!..

— Вот в этом бурьяне и стоит златом и бирюзой увенчанный дворец твоего Кесы! — заливаясь смехом, сказала Дильбар. — Иди прямо в бурьян и найдешь своего приятеля, если, конечно, не заблудишься!..

Заглянув в хижину, Аскер увидел распростертого ничком на паласе Кесу, слабого, беспомощного, как цыпленок, забившийся в кусты от ястреба.

— Это я, я, Тель, разве не узнаешь? Что с тобою, дорогой Кеса?

Хозяин не откликался.

— Да вода-то у тебя есть, горло так и горит!..

Кряхтя, Кеса повернулся на бок и молча показал в угол.

Гость с трудом нашел под скамейкой глиняный кувшин с отбитыми ручками. Он поднес кувшин к губам, но затхлый тяжелый запах ударил Аскеру в нос.

— Ну, это, брат, ни на что не похоже! — рассердился юноша. — Что с тобою? Почему ты вдруг тайно скрылся?

Кеса часто-часто замигал мокрыми ресницами, но и на этот раз не ответил.

— Говорят, твой хозяин переходит в райком, — соврал Аскер, решив хоть этим расшевелить падкого на сплетни Кесу. — Значит, произойдут большие перемены.

Обычно Кеса жадно перехватывал любую, только что сорвавшуюся с языка Аскера новость. Теперь он угрюмо сопел, не пошевелился…

— Говорят, что супруг Мелек Манзар, кооператор Бесират Нейматуллаев, переходит на место Гашема! Кеса и бровью не повел.

— А Дагбашев заменит Алешу Гиясэддинова!.. — Аскер истощил свое воображение.

— А мне-то что! — вдруг собравшись с силами, сказал Кеса и оттолкнул склонившегося к нему юношу.

— Как это — тебе что! — Аскер был поражен. — Если такие перемены, то, значит, перед тобою открывается широкое поприще. Все и вся придет в движение! Не будешь неподвижным камнем, и сбудутся предначертания… Забыл, что ли, поговорку: «Ребенок не заплачет — мать титьку не даст»? Видимо, Гашем-гага теперь выдвинет тебя на приличную должность. А если действительно Худакерема переведут на место Заманова, в «КК», то тебе по праву принадлежит пост заведующего сберкассой.

Гость, сам того не, желая, разбередил кровоточащую рану Кесы.

— Не впутывай ты меня в эти дела, аи, Аскер! — заорал во все горло Кеса. Прошу, не впутывай!.. — И горькая тоска омрачила его морщинистое лицо.

Тель-Аскер обиделся:

— Из-за тебя проделал такой долгий путь, а ты в собственном доме принимаешь меня как чужака! Да разве так положено встречать гостя? Я уж не говорю о дружбе… Казалось бы, ты вскочишь, поставишь на очаг казан, сваришь плов с цыплятками! Это что же, ответ на хлеб-соль, какие ты вкушал в моем холостяцком доме?

— Нет у меня дома, — твердо сказал Кеса. — Нет цыплят для плова. Нет друзей. Юноше стало страшно.

— Мен олюм, говоря между нами, да что же произошло? Ты обидчивый какой-то, готов слезы лить по любому пустяку.

— Не трогай меня, Аскер, — Кеса всхлипнул. — Ведь я тоже человек!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Усталый Годжа-оглу вернулся с участка, но обедать домой не пошел: надо было еще привести в порядок записи трудодней за последние дни.

Председатель был широкоплечий, плотный, с коротко подстриженными седеющими усами, с глубокими морщинами на лбу. Сидел он за письменным столом в неуклюжей позе человека, которому привычнее идти за плугом, запрягать коней, с косой шагать по горному лугу, чем держать в пальцах карандаш.

А дел было много, и все неотложные, — строили мельницу, конюшню, заложили фундамент школы, сенокос был в разгаре, надвигались полевые работы, — всюду нужно было поспеть, за всем уследить… И если самому председателю не заниматься трудоднями, то, как говорится, «заработки взбесятся и сожрут основной капитал».

Годже-оглу хотелось заглядывать и в завтрашний день, не только заниматься повседневными хлопотами. Хоть и зародилась колхозная жизнь в тяготах, в мучениях, лилась кровь и так много было принесено жертв, но теперь ясно, что артельное хозяйство развивается плодотворно. Да, быки пали суровой зимою двадцать девятого года; да, дождливая холодная весна тридцатого года нанесла ущерб урожаю, и все-таки колхоз богател, строился, оплачивал трудодни все щедрее, весомее… Конечно, с некоторыми середняками дело не ладится, и, вероятно, зря их прозвали в районе «жирными крестьянами», чуть ли не записали в кулаки. Годжа-оглу считал, что крепкие мужики-труженики, не нанимавшие батраков, пойдут в колхоз, если разговаривать с ними умело. Но у исполкома в этом вопросе были свои соображения, и спорить с ними Годжа-оглу пока не осмеливался.

Ошибки, конечно, в колхозе были, ошибки зачастую существенные, но как говаривал наш Годжа-киши: «Дома не варили, у соседей взаймы не просили, откуда ж возьмутся знания?» Действительно, перенимать опыт-то не у кого…

Размышления председателя прервал высокий, тонкоусый, одетый в толстовку счетовод.

— Исполком приехал!

— Какой исполком? — Годжа-оглу не понял.

Он подошел к окну и увидел, что спешившиеся милиционеры уводят лошадей под навес, а ревизор Сарваров отвязывает от седла ковровый хурджун.

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Годжа-оглу, — сказал ласковым тоном появившийся в дверях Субханвердизаде и пожал обеими руками руку председателю. — Говорят, гора не идет к Мухаммеду, так Мухаммед пойдет к горе… — Он сипло рассмеялся. — Никуда не годится, джаным!.. Забился в горную расщелину и глаз не кажешь… А у исполкома наметились кое-какие планы относительно тебя, председатель! — Гашем сыпал словами без передышки, не дожидаясь ни согласия, ни возражения собеседника. — Хотим перебросить тебя, братец, в район, в коммунхоз… Сейчас там убийственное положение! Пока ком-мунхоз сдвинется с места, мертвый воскреснет, хе-хе! Ежегодно срываются все проекты благоустройства. Нет, клянусь честью, грешно такого энергичного хозяйственника держать в горном захолустье! Мы переведем тебя, братец, в районный коммунхоз, начальником. Кто здесь, среди гор и лесов, сможет оценить твою созидательную работу? Да ты хоть звезды с неба хватай, никто не поймет, не оценит. Другое дело — район, город, там ты будешь на виду, даже из Баку заметят!

Сперва Годжа-оглу удивился, потом пришел в себя и, указав за окно, на поля и луга, сказал:

— Какой же коммунхоз сравнится с этим делом, товарищ Гашем?

— Ну, братец, ты это брось, пожалуйста, брось! — поморщился Субханвердизаде. — Тебе надлежит непременно стать одним из руководящих работников района, членом президиума исполнительного комитета! Оставь, мен олюм, оставь эту ложную простоту! Ну, чего ты прилип к этим скалам? Кем ты намерен стать завтра, послезавтра, в конце концов?

Годжа-оглу с недоумением пожал плечами:

— Я об этом, никогда и не думал. Некогда мне думать. Работать надо! Я так соображаю, что горы, что долина, что аул, что город — разница-то небольшая! Не место красит человека, а человек место. Погляди-ка… — Он подвел Субханвердизаде поближе к окну, обратил его внимание на рассыпавшуюся по горному лугу, за лесом овечью отару; овцы казались отсюда маленькими, как комочки хлопка. — Старший чабан нашего колхоза ведет стадо, Джумшуд-баба, восьмидесятилетний почтенный старец!.. Звуки его свирели как бы говорят мне, председателю: дадим ежегодно от овцематки двух ягнят!.. — И Годжа раскатился счастливым смехом.

Субханвердизаде нахмурился:

— Значит, быть простым чабаном в горах достойнее, чем руководить учреждением районного масштаба? Может, ты скажешь, что этот чабан приносит больше пользы, чем я, руководитель всего района? А?

Не так-то легко было смутить Годжу-оглу.

— Зачем такие противопоставления?.. Чабан — чабан, кстати, неграмотный; Субханвердизаде — председатель исполкома. У каждого из нас свое место в жизни. Надо честно работать, и народ скажет спасибо!..

— Ну, в район ты все же переберешься, — с фальшивой настойчивостью сказал Гашем. — В коммунхоз, а затем в райком; партии. Такие кадры нам нужны: бакинский рабочий, принципиальный большевик, волевой организатор!

— Именно потому, что я бакинский рабочий и, видимо, неплохой большевик, отсюда я не уйду! — сухо сказал Годжа- оглу: ему давно уже не нравился, чем-то раздражал Субханвердизаде… — Я же своему заводскому коллективу дал слово создать в горах крепкий мощный колхоз!.. Не могу же я обмануть своих товарищей. И кроме того, вот сенокос, там уборка урожая. Электростанцию решили построить, чтоб зажечь «лампочку Ильича» в захолустном Дашкесанлы!.. Баню надо строить, автомобильную дорогу проводить. Планы-то какие! Голова закружится от размаха!..

— Оказывается, в нашем Годже-оглу сильная поэтическая, Жилка, — ехидно заметил Субханвердизаде вошедшему в эту минуту Сарварову. — Говорят, он складывает песни, стихотворения, играет на сазе!..

— Да, играю и на сазе, и на тутэке, — кивнул Годжа. — Научился в молодости, когда был чабаном. А учителем моим был все тот же Джумшуд-баба.

— Ашуг! Сладкозвучный ашуг!.. С концертами выступает наш ашуг Годжа! расхохотался Субханвердизаде.

— Устраиваем и концерты, и музыкальные вечера, праздники, — без улыбки подтвердил председатель колхоза. — В горах любят и ценят хорошую музыку, чудесные народные песни… И я беру саз, выступаю на таких праздниках!

— Это ты умеешь, — протянул Гашем и кивнул Сарварову: прикрой, мол, дверь на веранду. А едва дверь захлопнулась, побарабанил пальцами по краю стола. Поступили материалы, что ты, ашуг, очаровал своим сазом кулацкие элементы… Конюшню-то и мельницу строят преимущественно кулаки!.. Ну, эти постройки неизбежно рухнут!

— Какие кулацкие элементы? — Годжа-оглу вспыхнул. — Назови-ка их имена, имена их отцов!.. И вообще я скажу, товарищ Гашем, что мы больно уж легко всех в кулаки зачисляем.

— Ты мне зубы не заговаривай, — с ленивой угрозой сказал Субханвердизаде. — Середняков мы не обижаем, а с кулацкими элементами будем бороться беспощадно!.. Ты с кулаками спелся на музыкальных-то праздниках!

— Понимаю, понимаю, — горько усмехнулся Годжа-оглу, — эти материалы вы, конечно, получили от вашего Кесы? Субханвердизаде отрицательно качнул головою:

— Кеса — что!.. Не Кеса, а Заманов говорил об этом на бюро райкома. За-ма-нов, «КК»!.. Конечно, я первым возразил: недопустимо так облыжно говорить о председателе лучшего колхоза района. Изучить надо положение на месте.

— Интересно, что же ответил Заманов?

— А Заманов ответил, что Годжа-оглу еще в Баку проповедовал правые взгляды. Настаивал на уступках кулачеству. Заигрывал с правыми оппортунистами.

— Да мы же десять лет вместе в Баку работали! Не мог он так говорить! закричал, теряя самообладание, Годжа. Прищурившись, Субханвердизаде сказал кротким тоном:

— Ну, видно, плохи дела у Заманова, если он на друга наговаривает такое!.. Он хочет, чтобы в Баку сказали, что Заманов — единственный принципиальный большевик во всем нашем районе. Вот он, интриган, чего добивается! — И покосился на Сарварова.

Тот угодливо подтвердил, что Заманов — известный интриган.

— Если дело касается меня и товарища Заманова, то мы объяснимся, найдем общий язык, — угрюмо сказал Годжа.

Сарваров весь день пристрастно проверял отчетность правления колхоза, придирался к каждой мелочи. Стараясь угодить Гашему, он не оставил без внимания ни одной цифры, сличал подписи на бланках, делал с таинственным видом какие-то выписки себе в блокнот.

— Хм, квитанция-то подозрительная, — ворчал ревизор, не теряя надежды вскрыть хоть малую оплошность, а затем, как случалось не раз, раздуть из уголька высокий костер. — А кто, спрашивается, санкционировал эти вот расходы?

В канцелярию заглянул Годжа-оглу, послушал-послушал и резко сказал:

— Как ворон, копаешься в этих бумажках!

— Что-о-о? — грозно возопил Сарваров и прытко побежал в соседнюю комнату, где Субханвердизаде столь же пристально читал протоколы заседаний правления. Слышали, слышали?.. Только подозрительные личности недовольны ревизией! Товарищ Гашем, обратите ваш благосклонный взгляд на этого хмурого председателя, — заранее хочет очернить ревизора!

Субханвердизаде понял, что пора изменить тактику.

— Да ты не бойся, братец, не бойся, — нараспев, с ласковой улыбкой сказал он. — Нам для докладной записки в центр нужны кое-какие факты. Прежде всего положительного характера, конечно!..

— Так бы сразу и сказали, — буркнул Годжа-оглу.

— Ну, значит, не догадались, прости, братец, прости!.. По чести говоря, единственный передовой колхоз района — твой. Твой! Об этом убедительно говорят все материалы! — он похлопал ладонью по папке с протоколами.

Тем временем растерявшийся Сарваров вернул счетоводу ведомости и бухгалтерские книги и с обескураженным видом присел в сторонке на новеньком дубовом табурете.

— Мы, ответственные районные работники, не знаем сна, потеряли покой, дни и ночи проводим в аулах, — горячо восклицал Субханвердизаде, в такт своим словам рассекая воздух крепко сжатым кулаком. — И что же мы находим в колхозах?.. Глядишь, полдень, а эти злодеи, дети злодеев еще не вышли в поле. Почему? Оказывается, сегодня хоронят старуху, Пери-гары. Видите ли, сознательные колхозники не смеют нарушить адата! В другом колхозе играет зурна… В чем тут дело? Почему? А у них сегодня — торжество обрезания… В третьем ауле затеяли бой быков, — у какого быка лоб крепче, тот и будет племенным производителем! Э, да что там говорить! — Гашем скорбно завздыхал. Эти колхозные непорядки окончательно состарили меня… Но скажи, пожалуйста, разве один распустившийся цветочек приносит в гору весну? Так и один хороший колхоз, предположим твой, еще не знаменует перемен к лучшему во всем районе. Будь ты, Годжа-оглу, даже семи пядей во лбу, а с такими разгильдяями не справишься. Правильно я говорю?

Почему-то Годжи-оглу повеселел. Не спеша он закурил, выпустил дым из ноздрей.

— В юности я пас овец. Был у нас один такой странный человечище, по имени Намаз. Смотришь, средь бела дня посредине луга, положив дубинку на плечи, знай себе пляшет вовсю… «Послушай, Намаз, что ты делаешь?» — «На свадьбе танцую!..» Или, бросив папаху в кусты, ползет по траве и мычит, как бык. «Послушай, Намаз, что сие значит?» — «У меня схватка с быками!..» А иной раз лежит весь день в тени, как бревно. «В чем дело, Намаз?» — «Э, ночью я обошел весь свет и отбил все йоги!» Прошли годы, после гражданской войны я завернул в Дашкесанлы, узнал, что Намаз чудит по-прежнему, и решил взять его с собою в Баку. И что ж вы думаете? Намаз исправно работал на промыслах и стал совсем другим человеком… Вот и получается, что есть глаза — кривые, а есть глаза прямые. Одни глаза видят весь мир вверх дном, а другие очи видят, что дерево корнями уходит в землю — не в небеса, что правда — всегда правда, а кривда неизменно кривда.

Забавная побасенка Годжи-оглу взбесила Субханвердизале. Но выгоднее было сделать вид, что тайный смысл этой истории его, Гашема, не касается. И с непроницаемым лицом Субханвердизаде сказал:

— Ты бы, братец, покормил нас чем бог послал! А?.. Едкие твои словеса мне что-то не по нутру. Ха-ха! — И добродушно рассмеялся.

— Да я уж распорядился об обеде, — ответил тоже мирным тоном председатель. — Сейчас позовут!..

Решив сгладить неприятное впечатление от стычки, Гашем спросил с подчеркнутой заботой:

— Ну, как самочувствие отца?

— Работает. Жернова обтесывает для колхозной мельницы, Старик верен своему ремеслу!

— Молодец! Орел! — одобрительно крякнул Гашем. — А вы решили с электростанцией?

— Боюсь, что денег не хватит.

— Так я тебе помогу! — тотчас же воскликнул Субханвердизаде и повелительно обратился к Сарварову: — Запиши там пятьдесят тысяч! Из моего фонда!..

Тот покорно выхватил из кармана блокнот, записал, отлично зная, что в специальном фонде исполкома остались гроши, что добрый Гашем-гага сорил деньгами напропалую, снабжая пособиями, чаще всего незаконными, своих приятелей.

Но это не мешало Субханвердизаде, выезжая в аулы, давать направо-налево заманчивые посулы: «Мы перекинем мост через это ущелье!», «О деньгах на школу не беспокойтесь!..», «К осени в каждом доме вспыхнет яркая электрическая лампочка!..»

А если через месяц-другой назойливые председатели колхозов врывались в кабинет председателя исполкома и напоминали, ему об обещаниях, то Субханвердизаде выкручивался.

— Баку срезал все кредиты, братцы!.. Правительство перебросило ассигнования в хлопкосеющие районы!.. Что поделаешь, братцы, у центра свои соображения!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Председатель райисполкома и председатель колхоза вышли на улицу, зашагали, взяв друг друга под руку, по обочине пыльной дороги, и со стороны могло показаться, что они — закадычные друзья, водой не разольешь…

— О Заманове не беспокойся, я все улажу, — благостным голоском сказал Субханвердизаде, ибо считал свою коварную игру еще не законченной, — а ты мне растолкуй, как намерен строить новую деревню? Ведь эти клетушки пора на свалку!

И с отвращением кивнул на сложенные из самана или известняка, крытые камышом домики с узенькими оконцами. У избушек был неприглядный вид, словно они сознавали свое убожество…

Годжа-оглу еще не успел рта раскрыть, как петушком семенящий сзади Сарваров с упоением поддакнул:

— Вы изволили сказать сущую правду, гага!

— Нужно разрушить старую азербайджанскую деревню, беспощадно сровнять с землею! — властно продолжал Субханвердизаде, крепко прижимая руку Годжи-оглу к своему боку. — Пусть поскорее возникнет новая, социалистическая деревня, о которой мы так страстно мечтаем!.. Широкие улицы! — Он растопырил руки, чтобы показать, какой ширины будут улицы. — Ровные шоссе. Автомобили летят по ним, обгоняя ветер!.. Но, конечно, крестьянам придется года на два потуже затянуть ремни, отказывать себе ив питании, и в одежде. Да-с, пусть потерпят! — говорил Субханвердизаде. — Твой колхоз, братец Годжа, вполне способен уже сейчас взяться за такие грандиозные свершения, повести за собою весь наш район!

«Пустобрех ты! — подумал Годжа-оглу, закусив губу, — чтоб не вырвалось бранное слово. — Болтун из болтунов!..»

— Конечно, будет очень трудно, но без трудностей ни одно серьезное дело не решается, — продолжал, прочистив кашлем горло, Гашем. — Будут и потери, и досадные затруднения, порою и неудачи, но самое главное — двигаться вперед, по законам марксистской диалектики перестраивать жизнь!

— Ради советской власти колхозники, разумеется, пойдут на жертвы, — сказал Годжа-оглу. — И себя как-то ограничат! Но ведь двигаться надо осмотрительно, с точным расчетом. Фундамент надо сперва заложить, а потом уж браться за крышу. Поспешишь — людей насмешишь!.. Вот мы поставили мельницу — колхозники ее видят, они радуются делу рук своих/Конюшня? И конюшню тоже можно, так сказать, осязать, представить, что уже осенью в ней будем держать лошадей. А отвлеченные мечтания мужику непонятны, чужды; сомневаюсь, что они его увлекут.

— Тсс! — зашипел Субханвердизаде, будто ему наступили на ногу. — Тсс! Темпы, темпы и еще раз темпы!.. Вот наша позиция. «Постепенно» — это из арсенала правых уклонистов. Проповедуя малые дела: конюшня, баня, мельница вы тащите нас в оппортунистическое болото!

— Да, да, товарищ Гашем постоянно напоминает нам об этой опасности! — с удовольствием заметил Сарваров. — Только подумать, какое счастье, что мы работаем под руководством такого боевого марксиста, как Субханвердизаде!

Субханвердизаде казалось, что он уже застращал председателя колхоза и теперь Годжа-оглу не вырвется из-под его влияния. Авось да удастся превратить бакинца Годжу во второго Дагбека Дагбашева. А может, при случае и заменить им Дагбека? Что-то прокурор последние дни артачится, не держит узды, норовит вот-вот сбросить всадника в канаву!.. Но у Гашема шпоры — острые, а в руке плетка.

— Конечно, мне ты можешь откровенно рассказывать о своих политических сомнениях, — понизив голос, доверительно шепнул Субханвердизаде, — но советую при посторонних не упоминать это «постепенно». Услышат и… — Он показал на искательно улыбнувшегося Сарварова: — Этого молодца не бойся. Наш! Целиком наш!.. Но ведь любой недоброжелатель может передать твои неосторожные высказывания Алеше Гиясэддинову, а тот выложит «дело» перед Таиром Демировым, вот и наплетут на тебя… И отправят старого большевика в ссылку. В Сибирь! А там, братец, холодно, очень холодно.

— Совершенно верно, — поддержал его Сарваров. — Цени это отеческое предупреждение Гашема-гаги. А вдруг и я где-либо за чаркой проговорюсь? Дойдет до Гиясэддинова! И клянусь собственной жизнью, клянусь Хазрат Аббасом, на твою голову вывалят уймищу лжи и наговоров!..

Годжа-оглу возразил:

— Мои дела всем видны! И жизнь моя, бакинского пролетария, тоже ясна. Пусть придираются!.. Кто хочет смастерить тебе одеяние из клеветы, того уже не остановишь. Пусть же станет чертом, дьяволом, наушником, доносчиком, придется ответить за эти мерзости сторицей!

Так они и не сговорились. Председатель колхоза был достойным сыном старого каменотеса Годжи. В Баку он прошел огненную закалку и теперь совершенно не боялся умевшего с непревзойденным искусством менять тысячу шкур и тысячу личин Гашема. И с этого разговора Годжа стал еще более настороженно присматриваться к изворотливому Субханвердизаде.

Обед в доме Годжи-оглу прошел мирно. Чихиртма из курятины была вкусна, чай душист и ароматен.

Разрешив Сарварову поспать после трудов праведных и неправедных, Субханвердизаде отправился в дом Кесы.

Оставив на дворе милиционера, с которым он не расставался ни на миг во время разъездов по аулам, Гашем, пригнувшись, вошел в полутемную хижину.

Увидев грозного повелителя, Кеса слабо пискнул и прижался к постели, как заметивший ястреба воробей.

Однако сидевший у изголовья Тель-Аскер не смутился, ответил на приветствие пришельца спокойно.

— Послушай, почему ты тут прохлаждаешься? — Злые глаза Гашема, казалось, пронзили парня насквозь. — Бросил телефонную станцию на произвол судьбы, разгуливаешь себе по Дашкесанлы!.. Да знаешь ли ты, что такое дисциплина?.. Или уподобился безумному Назару, которому законы не писаны? Дескать, я комсомолец и мне все дозволено!..

— У меня есть сменщик, — ответил Аскер.

— Да разве можно так формально относиться к телефонной связи? — возмутился председатель исполкома. — Связь — нервы такого сложного организма, как весь наш район!.. А если сейчас объявлена мобилизация? Что ж, из-за лени и тупости старшего телефониста мы проиграем дело мировой революции?

— Осторожнее выбирайте выражения, товарищ председатель, — невозмутимо сказал Тель-Аскер. — И по советским законам я имею право на отдых, на выходной день.

— Нет, ты, молокосос, не имеешь права на отдых! — гневно заявил Субханвердизаде. — Ты еще ничего не сделал для мировой революции, для социализма!.. А как собрание, так выскакиваешь на трибуну: «Критика! Самокритика!..»

— Конечно, я никогда не откажусь от права на критику, — Аскер дернул плечами. — А работать — работаю честно. Станция на отличном счету. Ни одной аварии за год! Ну — молодой… Пока молодой, а стану старым, как и вы!

Гашема так и затрясло.

— Ты бы вот у кого поучился смирению и вежливости! — Он ткнул пальцем на скорчившегося немощным комочком Кесу. — Да перейдут все болезни и недуги его на твое сердце, мальчишка!.. Он ценит хлеб-соль, он благодарен за попечение старшим товарищам. А ты, сопляк, превратился в подлипалу, виляешь хвостом, как собачонка!

Парень побледнел от обиды.

— Перед кем это я вилял хвостом? Извольте ответить, товарищ Субханвердизаде.

— Тебе лучше знать! — Он хотел сказать: «перед Замановым», но счел преждевременным открывать карты. — Во всяком случае, я не видел тебя в моем стане!

— А я и не намерен стать вашим агентом! — упрямо вскинул голову Аскер. Доносчиком!

— Значит, все мои помощники — агенты и доносчики?

— Значит, доносчики! — Тель-Аскер принял вызов, не уклонился от поединка, хотя Кеса то и дело дергал его за штанину.

— Ах, так!.. Объясни же, что ты делаешь в Дашкесанлы? Какой масти щенка потерял?

— Пришел справиться о здоровье Кесы.

— Рассказывай! Пришел выведать у курьера государственного учреждения свежие сплетни. Не ты ли, кстати, переправляешь их «лесным братьям»?

— Нет у меня теперь новостей, — вдруг подал голос Кеса, ворочаясь на паласе. — Да, не отрицаю, раньше были, а теперь нету и не будет никогда!.. Не понимаю, на что вы намекаете.

Субханвердизаде нагнулся, похлопал Кесу по худому плечу и ласково сказал:

— Не волнуйся, друг, вредно тебе волноваться!.. Я захватил для тебя чай, сахар, мясо. Сейчас принесут! — И крикнул в открытую дверь милиционеру: Принеси хурджун! Живее!..

Затем он вытащил из бумажника три сторублевки и небрежно бросил их на палас.

— Это тебе, дружок, на лечение. Государственное пособие! Поправляйся поскорее. Ты нужен райисполкому!

Тель-Аскера до того бесило это ханжество Субханвердизаде, что парень, боясь, что наскандалит, встал и ушел.

— Деньги на саван у меня хранятся в узелке, — сказал тем временем Кеса угрюмым тоном.

На Гашема его открытая неприязнь не подействовала. После той ночи, когда рыдающая от стыда Сачлы выбежала в разорванной кофточке из его комнаты, Гашем всерьез перетрусил и решил любой ценою принудить Кесу к молчанию.

— Поправляйся и возвращайся на службу! — нежно сказал он, подсаживаясь ближе к звонарю. — Глаза мои день и ночь ищут тебя, брат!.. Мне так недостает тебя, верный друг.

— Не могу, не могу, не могу! — выпалил тот плаксиво. — И не жди! Ищи себе нового привратника.

«„Ужаленный змеею боится валяющейся в пыли веревки“, — Субханвердизаде теперь уверовал в мудрость этой пословицы. — Привратник? Это, значит, Кеса напомнил, как впустил в комнату Гашема Рухсару с чемоданчиком? Так-с, учтем…»

— А откуда у тебя появились деньги, Кеса? — вкрадчиво спросил Субханвердизаде. — Может, недруги мои наградил. тебя? А за что?.. За клевету на твоего благодетеля? Да?.. И ты им уже многое наболтал, собачий сын? Говори! — рявкнул Гашем и поправил на поясе кобуру пистолета.

— Нет, никому не говорил и не скажу. И про Сачлы не скажу, — заверил его Кеса; маленькое его личико молочным пятном белело в сумраке избушки.

Гашем молчал.

— Язык мой окостенел, уши мои глухи, а очи мои слепы, — ' добавил Кеса для пущей убедительности.

— А если придется отвечать шаху?

— И шах не услышит ни слова.

— Ты неподкупный, ты надежный друг! Где я найду еще такого же бескорыстного и стойкого оруженосца? Молю аллаха, чтобы мне довелось завтра увидеть тебя в силе и здравии.

— Спасибо, Гашем-гага.

— Значит, я тебе положил на палас три сотни, — требовательно напомнил Субханвердизаде. — Скажи, а зачем сюда, на край света, явился этот дерзкий, этот нахальный щенок?

— Навестил меня, умирающего. Клянусь!

— И ты ему словом не обмолвился о том вечере, когда… когда мне ставили банки?

— Клянусь богом, нет.

— Наверняка, Кеса?

— Баллах, наверняка. Призываю в свидетели всевышнего на небесах! дрожащим голосом сказал звонарь.

— Не сомневаюсь в твоей чести, Кеса! — торжественно изрек Субханвердизаде и с облегчением перевел дух. — Да, собственно, ничего тогда и не случилось, небрежно добавил он. — Эту плаксивую дуру мои враги научили устроить провокацию. Но ничего, ничегошеньки не получилось: я отпустил ее с миром!.. Да зачем она мне? Сопливая дрянь!.. Но, конечно, мы с тобою, Кеса, обязаны защитить ее — молодой медицинский кадр — от интриг завистников и злодеев. Пусть враги выходят со мною на единоборство, но я не допущу, чтобы бедное юное существо сделалось жертвой их козней. Я сделал девице мудрое внушение, отеческое, проводил до калитки и сказал: «Иди, дочь моя, и плюнь в глаза тем, кто подослал тебя сюда, кто учил тебя фокусам!» И она в знак благодарности поцеловала мне руку, как отцу, как наставнику… Ведь тебя не было в тот час на веранде, Кеса?

— Не было, не было…

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Нанагыз не получала писем от Рухсары и пребывала в отчаянии. Вечерами, уложив малых детей, Нанагыз садилась у стола и часами не спускала заплаканных глаз с портрета Рухсары. И ей казалось, что дочь безмолвно жалуется на какие-то беды, случившиеся с нею. А трудно ли обидеть девушку, беззащитную, как выпавший из гнезда птенец? Мать бессчетное количество раз целовала портрет, как бы желая этим успокоить любимую дочку, надежду и опору семьи. Крупные слезы сбегали по морщинистым щекам Нанагыз. «Радость очей моих!» шептала она.

Мать тушила лампу, ложилась, но долго ворочалась с боку на бок, и сон бежал от нее, и в темноте летучим светящимся облаком перед нею возникала Рухсара, льющая слезы, обиженная, Поруганная.

Наконец под самое утро она засыпала, и учащенное дыхание ее мешалось в тесной комнатке с мерным посапыванием Ситары, Мехпары и самого меньшего Аслана.

Однажды Нанагыз приснился удивительный сон. Открылась бесшумно дверь, и умерший шесть лет назад муж ее Халил ступил в комнату, словно вернулся с промысла. От его брезентовой куртки несло удушливым запахом мазута. Утомленные глаза его ввалились.

— Раздевайся, — сказала Нанагыз и налила в рукомойник воду, принесла мыло и повесила на гвоздик чистое полотенце. Но Халил не сбросил куртку.

— Где Рухсара? — спросил он обеспокоенно.

Пока Нанагыз собиралась ответить, муж молча повернулся и ушел, но не в дверь, а как бы сквозь стену.

Нанагыз хотела бежать за ним, но столкнулась в дверях со смеющейся дочерью. «Ну, с твоими скучными наставлениями покончено, мама!» — дерзко воскликнула дочь, и Нанагыз онемела от ужаса: Рухсара отрезала свои шелковистые косы, а это были не просто косы, а символ целомудрия и скромности…

— Дочь моя! — прорыдала Нанагыз. — Ты же опозорила не только себя, но и престарелую мать свою, и род свой!..

А Рухсара заносчиво смеялась, и танцевала, и прищелкивала пальцами, и надменно сверкала очами, а когда Нанагыз вскочила с постели и простерла к ней трясущиеся худые руки, дочь словно превратилась в туманное облако и исчезла.

Сон был загадочный, странный и изрядно перепугал Нанагыз. «Наверно, с девочкой стряслась какая-нибудь беда!» — убивалась мать заливаясь слезами.

Над Каспием занималась тихая заря. Гасли одна за другой кротко мерцающие звезды, а в раскинувшемся по холмам городе ответно угасали уличные фонари. Ночная мгла медленно рассеивалась. Город постепенно просыпался. Зазвенели пронзительные трамвайные звонки, басовито загудели, завыли гудки промыслов, фабрик, заводов.

И для Нанагыз начался новый тяжелый трудовой день, — ведь она работала, не щадя сил и здоровья, от рассвета до самой полуночи, чтобы прокормить детей.

По морю скользили багровые пятна, и скоро весь Каспий запылал, словно бурнокипящий котел. А черные высокие нефтяные вышки Баилова, Сураханов, Балаханов стояли горделиво, будто дубы в осеннем, сбросившем листву лесу… Если ж оглянуться назад, к городу, то сразу бросятся в глаза многоэтажные строящиеся здания, похожие издали на величественные дворцы. Улицы уже полны прохожих, — все радостно возбуждены, все торопятся на работу…

А сердце одинокой матери тоскливо сжималось. Она и клумбы с алыми и ярко-синими цветами полила, и прибралась на кухне, и приготовила детишкам завтрак, а избавиться от гнетущей печали не смогла. Работа всегда приносила ей усталость и успокоение, а сейчас думы безутешной матери упорно возвращались к тревожному сну… Ведь вот уже больше года, как покойный муж не навещал ее во сне. Почему же нынче Халил пришел и спросил ее о Рухсаре и взгляд его был безнадежно мрачным?.. Страх овладел Нанагыз, она места себе не находила, металась по тесному дворику и ломала руки.

Наконец она решила посоветоваться с мудрым соседом, Гуламом-муаллимом. Учитель еще сладко спал на веранде, за белым пологом.

Нанагыз поздоровалась, разговорилась с его женой, приветливой Пери-баджи.

— Тяжко мне, сестрица, худо! От дочери никаких вестей: ни горьких, ни счастливых… Уж лучше бы написала открыто, если приключилась беда! Все не так страшно! Вот пришла к Гуламу-гардашу, может, он узнает что-либо о Рухсаре? Ай, Пери-баджи, ради создателя, растолкуй, что значит ее молчание? Ведь я потеряла покой, выплакала все глаза. А у меня на руках — сироты. Что ж предпринять теперь? Куда пойти?

Услышав женскую беседу, прерываемую всхлипыванием Нанагыз, хозяин спросил из-за занавески:

— Здравствуй, соседка! Да что там стряслось, баджи?

— Доброе утро, Гулам-гардаш! — И Нанагыз поспешила поделиться с ним горем. — Словно в воду канула моя ненаглядная девочка, Гулам-муаллим…

— Но ведь она и училась, ай, баджи, для того, чтобы поехать на работу в деревню, — заметил хозяин.

— Да разве я против этого? Пусть исполняет свой долг. Уж это как положено! Я ее благословила… Меня пугает, почему от нее нет писем. Может, вы, муаллим, знаете кого-нибудь из тех мест и спросите о Рухсаре? Здорова ли? Почему отреклась от старой матери?.. По правде сказать, сосед, моя Рухсара- сущий ребенок! Девочка, ну девочка!.. Только-только из материнских объятий ступила в жизнь!

Гулам-муаллим был знаком с Таиром Демировым и недавно встретил его в Баку. В разговоре Таир упомянул, что остановился в «Новой Европе», и пригласил к себе приятеля вечерком.

— Да ведь я встречал партийного секретаря того самого района, где служит Рухсара, — сказал учитель.

— Какого секретаря, да перейдут на меня твои недуги?! Где встречал? изумилась Нанагыз.

— Секретаря райкома партии. Таиром его зовут. Таир Демиров! — ответил Гулам.

— Значит, этот Таир самый старший в горах? Гулам-муаллим почесал затылок.

— Ну, если не самый старший, то один из начальников! — подумав, сказал он. — А может, и главный… Во всяком случае, о Рухсаре он осведомлен. Надо пойти в «Новую Европу».

— Куда? Куда? — не поняла Нанагыз.

— В гостиницу, где он остановился.

— А это… удобно? — заколебалась Нанагыз.

— Вполне удобно и благопристойно!

— Да как же она найдет эту «Европу»? — подала голос жена учителя.

Гулам-гардаш написал на клочке бумаги крупными буквами: «Новая Европа», «Таир Демиров».

— Вот покажешь в городе любому милиционеру или прохожему, они покажут, как попасть в гостиницу, — он протянул записку Нанагыз.

— Да сохранит аллах твоего единственного сына, ай, братец! — горячо поблагодарила Нанагыз.

Пока мать была у соседей, детишки встали, умылись и самостоятельно, некогда Нанагыз было опекать их, — накрыли стоявший в тени развесистого инжирового дерева выгоревший под палящими солнечными лучами столик старенькой, но белоснежной скатеркой, принесли в тарелках сыр, хлеб, обрызганные, с капельками воды, кисти винограда. Утром солнце не проникало сквозь густую листву, — было прохладно, привольно.

В это время во дворике появился седоусый почтальон с молодцеватой солдатской выправкой, показал письмо.

— От Рухсары! — взвизгнули Ситара и Мехпара и наперегонки бросились к почтальону.

— А мама где? — спросил старик, вручая им послание.

— Не знаем! Проснулись, а ее уже нету.

Вздохнув над сиротской долей, почтальон ушел, аккуратно прикрыв калитку.

Когда радостно возбужденная Нанагыз вернулась домой, то увидела, что девочки и так и сяк вертят конверт, рассматривают его со всех сторон, но вскрыть не решаются.

— Мама, мама, письмо!.. Письмо Нанагыз Алиевой!..

— Читайте, девочки, — попросила мать и поскорее села на скамейку в ожидании любых новостей — и хороших, и скверных.

Мехпара осторожно раскрыла конверт, а Ситара заглянула в конец письма, на подпись.

— Это от Ризвана-гардаша!

— Ну и слава богу, что от Ризвана, ну, читайте скорее! Читать вслух стала Ситара: она была старшеклассницей. «Здравствуй, тетя! Скоро приеду в отпуск. Я очень беспокоюсь. Писем от Вас за последние недели нет. Посылаю Вам по почте сто пятьдесят рублей. Сообщите мне о получении де нег. Я давно уже не имею писем от Рухсары. Не заболела ли она? А может, адрес ее изменился? На всякий случай посылаю: Вам письмо для Рухсары, пожалуйста, перешлите! Напишите, где она работает, как себя чувствует?..»

— А вот и еще письмо, — сказала Мехпара, показав матери узенький конвертик. — Что-то в нем твердое. Карточка Ризвана, наверно!

Нанагыз очень хотелось посмотреть фотографию Ризвана, — она относилась к нему с доверием и любовью. Но это своеволие обидело бы Рухсару, и мать скрепя сердце воздержалась, лишь потрогала письмо.

— Девочки, немедленно садитесь, пишите сестре письмо, — велела она.

Мехпара принесла чернильницу, бумагу, перо, Ситара с важным видом дело-то поручено какое ответственное! — приготовилась писать под диктовку Нанагыз.

«Как бы размолвка не случилась между Ризваном и Рухсарой», — с тревогой подумала Нанагыз и, откашлявшись, начала прерывающимся от волнения голосом:

— Пиши, доченька, так… «Ты каждую ночь мне снишься, любимая Рухсара! И то плачешь, то смеешься! Я вижу таинственные сны, беспокоюсь о тебе, не знаю, как ты живешь, как работаешь… Твою маленькую карточку я увеличила, поставила портрет на стол и не спускаю с него глаз! Как только соберу деньги, приеду к тебе, дочь моя дорогая!..»

Мать погладила по голове жмущегося к ней Аслана, подумала и добавила:

— Пиши… «Если б не малые дети, никогда бы, не пустила тебя одну в деревню!»

— Еще чего писать? — спросила деловым тоном Ситара, от усердия высунув кончик язычка.

— Пиши… «Мы все потеряли покой. Знай, что нам ничего не нужно, кроме маленькой весточки от тебя!»

Аслан приподнялся на цыпочки и, пыхтя, потребовал:

— Напиши: приезжай, Рухсара, скорее домой!

Высушив мелким, чисто просеянным песком написанные синими чернилами строки, Ситара уже хотела запечатать конверт, как вдруг мать остановила ее.

— Пиши… «А если тронешь косы свои, то я отрекаюсь от тебя и не считаю себя твоей матерью!»

Ситара начертала и это суровое предостережение.

Улица ослепила и оглушила Нанагыз блеском только что политого из змеевидных шлангов асфальта, гулом и звоном стремительно проносившихся трамваев, лязгом копыт лошадей, грохотом телег. Под высокими широковетвистыми деревьями гуляли красивые женщины в нарядных светлых платьях и развязные мужчины в цветных, с короткими рукавами рубашках; они беспечно шутили, смеялись, и не было им никакого дела до удрученной переживаниями матери. Остановившись у столба с часами, Нанагыз вынула из кармана бумажку с адресом Демирова, позвала стоявшего поблизости милиционера:

— Ай, сынок, да благословит тебя всевышний здоровьем, посмотри-ка, что тут написал Гулам-муаллим?

Милиционер внимательно прочитал записку и сказал, что надо ехать трамваем.

— Нет, нет, вагон меня еще куда-нибудь завезет, — испугалась Нанагыз, пешком пойду. Спокойнее! — Дело ваше, — пожал плечами милиционер. — Тогда спускайтесь к морю мимо памятника поэту Сабиру, там и спросите, где «Новая Европа». Поняли?

Нанагыз не совсем поняла такой ответ, но боязливо кивнула, подобрала рукою подол шуршащего платья и засеменила по круто бегущей к набережной улице.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

У гостиницы «Новая Европа» по сравнению с соседними зданиями был нарядный вид: она самовлюбленно сияла зеркальными стеклами широких окон, гордилась высотою, мраморной отделкой подъезда, ковровыми дорожками на лестнице, звуками веселой музыки, вылетавшей из ресторана… Чистильщики, старательно орудуя щетками, доводили ботинки и сапоги постояльцев до слепящего блеска. Швейцар в форменной ливрее с золотыми галунами стоял у дверей, как капитан на корабельном мостике. Служащие с солидной осанкой проходили по вестибюлю с какими-то бумагами в руках. Портье принимал от нетерпеливо переминавшихся в очереди командированных паспорта и деньги. Словом, здесь кипела такая чуждая Нанагыз, такая непонятная ей жизнь, что тетушка вовсе растерялась.

У высокого, во всю стену, трюмо стояла в окружении кудрявых черноволосых девочек статная женщина со следами былой красоты на исхудалом лице, — это была Лейла, жена Субханвер-дизаде. Узнав от знакомых о приезде в Баку Таира Демирова, она решила встретиться с ним, рассказать о коварстве Гашема, попросить совета…

«Вы работаете вместе, в одном районе, — так собиралась сказать она Демирову. — Гашем — член партии, вы — секретарь райкома партии… Я хочу, чтобы вы спросили у него самого, подобает ли человеку, называющему себя коммунистом, бросать на произвол судьбы детей?»

Девочки томились от скуки, не понимали, зачем их сюда привели: Назира, прильнув к материнским коленям, хныкала, просилась на руки, старшие ее сестры Тэнзила и Наила то утешали ее, то бранили.

В этот момент в гостинице появилась Нанагыз с бумажкой в руке. Заметив Лейлу, она протянула ей записку.

— Баджи, да благословит аллах счастьем твоих детей, туда ли я пришла, куда мне надо?

— Да, Таир Демиров остановился здесь, — сказала Лейла с доброй улыбкой. Я тоже его дожидаюсь. У меня к нему дело.

— А когда он придет?

— Да он здесь, наверху, но не могу же я пойти к мужчине.

Лейла опасалась грязной клеветы, к которой мог прибегнуть, чтобы расправиться с нею, Субханвердизаде: вот услышит, что была в номере у Демирова, и распустит слух, что она посещает мужчин в гостинице… От такого изверга всего можно ждать!

— Какой же он мужчина? Он — партийный секретарь! — наивно сказала Нанагыз. — И ты же, баджи, с девочками!.. Ну, как хочешь, а я пойду к нему.

Стоя, Таир Демиров медленными глотками, как густое вино, тянул остывший темно-коричневый чай. Настроение у него было отвратительное. С первого же дня работы в районе он столкнулся с рядом странных, нетерпимых явлений, о которых не мог ранее предполагать. И вот проходили дни, недели, а планы Демирова не осуществлялись. Он хотел добиться хозяйственного укрепления горных колхозов, навести порядок в кооперативе, он понимал, что нужно строить в горах дорогу, бездорожье на руку лишь бандитам, деревенским кулакам. И вот оказалось, что мечтать об этом, произносить речи об этом несравненно легче, чем проложить хоть километр пути, чем построить хоть один мост через ущелье. И он с горечью замечал, что время уходит на какие-то пустяки, на мелкую суету.

«Лопнула покрышка грузовика, и потому товар в горные селения доставить невозможно», — гласило заявление Нейматуллаева. А через несколько дней выяснилось, что и везти-то в отдаленную горную деревню уже нечего, — все товары проданы в районном центре. Пожалуй, из-под полы уступлены приятелям… Приходило письмо, что директор совхоза пристает к дояркам. Даловались, что в сберкассе путают номера облигаций.

На стол секретаря райкома ложились записки: «Товарищ Демиров, протоколы двух заседаний бюро не утверждены и не посланы в Баку», «Товарищ Демиров, прокурор Дагбашев взял себе хромовой кожи из кооператива на три пары сапог», «Товарищ секретарь, в стенгазете колхозной парторганизации допущены грубейшие политические ошибки».

И непрерывные телефонные звонки из районных учреждений, из деревень, из Баку, бесконечные посетители с просьбами то серьезными, то не стоящими внимания.

Лишь в Баку, как бы со стороны, Демиров окинул все это пытливым взглядом, и встревожился, и понял, что при такой «текучке» ничего не добьешься. А кроме того, завязался клубок с Гашемом Субханвердизаде, и Демиров еще не разобрался, куда катится и кого опутывает этот колючий, словно еж, клубок.

«Кто же мешает работать? — напряженно думал Демиров, расхаживая по комнате. — Лесная банда Зюльмата или притаившиеся по углам кулацкие агенты? Или кто-то еще, более хитрый, умный, тщательно замаскированный?..»

И все-таки сильнее всего Демирова заботило отсутствие в районе дорог. Теперь он добился составления проекта строительства основной магистрали, уже представлял, как шоссе прорежет горные складки, как крылато перелетят через бездонные ущелья мосты. Без дороги раскинутые в горах аулы останутся в первобытном состоянии, в каком находились и десятки лет назад, свет культуры их не коснется, люди не вырвутся из-под власти молл и кулачья. Он решил не возвращаться в район, пока не добьется Денег и материальных фондов на постройку шоссе.

— Да, дорога нужна нам, как воздух, как вода! — твердо сказал Демиров.

В это время дверь номера скрипнула, открылась, и вошли, Алеша Гиясэддинов, а впереди него женщина в черной чадре.

— Кто это? — нахмурился Демиров.

— Да вот тетушка спрашивает секретаря райкома, — объяснял Алеша. — Я и привел ее к тебе.

— Чем могу быть полезным? Пожалуйста, тетушка, проходите, садитесь.

Нанагыз опустилась на диван в белом чехле.

Вежливость Демирова подействовала на нее ободряюще. По правив чадру, она сказала;

— Товарищ секретарь райкома, материнское сердце словно птица в клетке… Баллах, мне снятся плохие сны, боюсь, что дочка моя в беде. Сердца несчастных матерей, как видно, созданы исключительно для безмерных страданий! Малые дети — малые горести, большие дети — большие горести. Ведь и у вас, брат мой, есть мать, — значит, вы понимаете меня!

Как раз Демиров еще ничего не понимал, но прерывать Нанагыз не решался, внимательно слушал, обмениваясь то и дело с Алешей удивленным взглядом.

— Мне было тринадцать лет, когда сыграли мою свадьбу, — продолжала, вытирая слезы, Нанагыз. — В Карабахе это было. И мать моя столько плакала на свадьбе, что голос ее до сих пор звучит в моих ушах. Теперь-то я понимаю, почему она плакала!

— Сердце ваше, тетушка, мягче шелка, — заметил Алеша.

— Женщина с жестким сердцем не может быть матерью, — сказала Нанагыз. Через пять месяцев после смерти мужа у меня родился сын… Я — калека и единственной рукою кормлю трех сирот. Как ни трудно, а не позволю им протянуть руку за милостыней! Вот она, моя врагиня, — тетушка показала на чадру, запуталась в колесах, бросила меня под вагон, и я очутилась в больнице.

— То-то вы и не расстаетесь со своей врагиней! — хмыкнул неприязненно Риясэддинов.

Демиров с укоризной покачал головою.

— Что делать, сынок, — виновато вздохнула тетушка. — Конечно, ты прав, но не могу же я, вдова, на старости лет сорвать с себя покрывало чести!.. Привыкла к этой паутине, шагу без нее ступить не могу!.. Это как в деревне мужчина не смеет никуда выйти без посоха, вот так же и я не смею скинуть чадру.

— То — посох, палка! — протянул Алеша, все еще не догадываясь, что же привело сюда эту говорливую и, по-видимому, действительно несчастную женщину.

Увидев в руке ее конверт, он спросил:

— Да где ваша дочка-то? В нашем районе? Это вы ей, что ли, письмо принесли? Как зовут вашу дочь?

Нанагыз не могла ответить сразу на все вопросы.

— Рухсара, — проговорила она тихо.

— Гм… А где работает?

— Откуда мне знать, где она работает, — с искренним изумлением сказала Нанагыз. — Училась она здесь в медицинской школе.

— Понятно, понятно… Вы вот говорите, что ваш муж умер. А где он работал?

— В Балаханах, на буровой. Халил Алиев.

— А-а-а… Да я его знал! — вдруг сказал Алеша и по-новому, с живейшим сочувствием посмотрел на тетушку. — Халил Алиев? Знал, знал… Когда я только что приехал из Казани, от голода бежал… На работу трудно было устроиться. Да что трудно — невозможно!.. По три дня у конторы в очереди безработных стоял. Там-то я и разговорился с вашем мужем, да, да, с Халилом Алиевым, сердечный мужчина, видный, с пышными усами…

Нанагыз мечтательно улыбнулась.

— Вот он и пригласил меня, голодного паренька, в гости. И вы, тетушка, кормили меня в тот вечер кюфтабозбашем. До сих пор помню вкус, аромат! растроганно воскликнул Алеша. — Я уплетал за обе щеки. Вы, наверно, тетушка, осудили меня за жадность.

— Сын мой, как ты мог сказать такое? — Нанагыз обиделась. — Твое здоровье — мое здоровье, здоровье моих детей!

— Спасибо, тетушка, спасибо, — сказал дрогнувшим голосом Алеша. — Да, хорошим, добрым человеком был Халил Алиев. Мы вместе работали на одном промысле в Балаханах. Потом-то я учиться пошел. Значит, Рухсара дочь Халила Алиева? Я буду считать ее своей сестрою.

Нанагыз успокоенно перевела дыхание.

— Да ты ее, сынок, встречал?

— Я, тетушка, всех знаю, всех встречал, со всеми разговаривал, — шутливо засмеялся Гиясэддинов. — У меня должность такая… Дочь ваша здорова, работает в нашей районной больнице. А вот почему она вам не пишет — не знаю, а узнаю поругаю ее за то, что о матери забыла. Сразу же устыдится!

Демиров с интересом вслушивался в их беседу, хотя и порядком досадовал, что его оторвали от работы.

— Значит, передать письмо Рухсаре? Передадим, — заверил просиявшую Нанагыз Алеша. — И она вам тотчас же ответит, и я напишу вам о жизни сестренки.

Нанагыз рассыпалась в благодарностях:

— Аллах да возблагодарит тебя, сынок, за доброту. Теперь я вернусь домой с успокоенным сердцем, и ночные кошмары не станут терзать меня! — Она встала и после минутного колеба-ния добавила: — Вот что, сынок, Рухсара — совсем молоденькая, наивная, ну девочка, это надо понять, девочка… Чтоб не вышло каких там разговоров, сплетен! Ты уж присмотри, пожалуйста. Поручаю ее в небесах аллаху, а на земле тебе, сынок, и вашему партийному секретарю! Тетушка поклонилась вскочившему со Стула и смущенно потупившемуся Демирову.

Они проводил ее до лестницы, заверили, что поручение будет выполнено, пожелали здоровья и всяческого благополучия.

Тут-то тетушка вспомнила о Лейле и сказала Демирову, что его дожидается в вестибюле молодая женщина с тремя детьми.

— Я приглашу ее в номер, — сказал Алеша. Демиров согласился.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Лампа под красным шелковым абажуром бросала золотисто-багровый круг света на стол, углы комнаты тонули во мраке. Субханвердизаде и Дагбашев играли в нарды, но, как видно, игра мало занимала их: на лицах друзей было написано беспокойство.

Стоявший неподалеку Нейматуллаев старался вовсю угодить и председателю, и прокурору: то ловко подавал темный душистый чай, налитый из серебристого «оборчатого» самовара, то хвалил Гашема за удачный ход, взвизгивая от удовольствия, как проказливый мальчик, то наполнял коньяком рюмки… Сам Нейматуллаев считался по праву первым нардистом в районе, «Гои, голубчики, гоп, родненькие! Так, так…» — приговаривал он при каждом ударе. Нейматуллаев обычно проводил за нардами несколько часов ежедневно. Газет он никогда не брал в руки, книг не выносил, — засыпал, едва открывал страницу. Он довольствовался ходячими новостями, сплетнями, слухами.

Ведомости и таблицы, подносимые бухгалтером, Нейматуллаев бегло просматривал, порой придирался к какой-то цифре, велел переделать, а затем ставил внизу одному ему понятную закорючку. Но в районе он слыл опытным кооператором. На жизнь не жаловался. Он гордился красавицей женою, он обращался с кооперативными товарами, как с отцовским добром, он заискивал перед теми, кто занимал и в Баку, и в районе руководящие посты, кто распределял фонды, кто проводил ревизии.

Однако что не меняется на белом свете!.. Даже падишахи лишаются золотых венцов, украшенных драгоценными каменьями тронов и повергаются во прах, затаптываются в пыль ногами своих же верноподданных. Так и Бесират Нейматуллаев за последнее время все чаще жаловался, что у него' покалывает селезенку. Ему казалось, что Алеша Гиясэддинов пристально следит за каждым его шагом, внимательно оценивает поступки и его самого, Бесирата, и сдобной супруги Мелек Манзар-ханум.

— Товарищ Алеша, вы отлично знаете, что у каждого ответственного деятеля есть враги, — говорил Нейматуллаев при встрече с Гиясэддиновым. — Тем более много врагов у честных кооператоров! Почему именно у честных? А потому, что честные «красные купцы» выбрасывают весь товар на прилавок, а не раздают из-под полы приятелям!.. Как говорит моя богоданная супруга Мелек Манзар-ханум, стоит мне, Бесирату, не улыбнуться жене какого-либо ответственного работника, как обрушиваются на мою голову всевозможные поклепы, возводятся самые фантастические небылицы. Как говорит Мелек Манзар-ханум, и дашь плохо, и не дашь — тоже плохо. Кто получил — тот обижается, почему мало получил! Кто не получил — в ярости: почему, дескать, его обошли? Вот и не знаешь, каким пеплом посыпать свою многострадальную голову. Так что вы, товарищ Алеша, если хотите изучить положение в кооперативе, то знакомьтесь не поверхностно, а вникайте поглубже!

Стоя перед Алешей Гиясэддиновым, Бесират каждую минуту чувствовал, что умирает и воскресает вновь, а тот лишь беспечно усмехался и желал «красному купцу» перевыполнения плана.

Но, может, это была хитрая маскировка?

И Нейматуллаев еще пуще прежнего распинался:

— Моя супруга Мелек Манзар-ханум неизменно меня успокаивает: верю всем сердцем в справедливость Алеши, его учреждение — храм правды и чести… И если ты, Бесират, не найдешь защиты в этом храме, — то уж и во всем мире не найдешь, даже обувшись в железные чарыки и взяв в руку железный посох!

Однако Алеша не придавал никакого значения столь частым упоминаниям о доброжелательной и мудрой Мелек…

«Что же получается? — сокрушался Нейматуллаев. — Моя Мелек Манзар-ханум способна расплавить нежным взглядом и камень, и сталь, а вот с Алешей у нее ничего не получается!»

И действительно, с Алешей Ничего не получалось.

Вернувшись домой, Нейматуллаев обычно ничком валился на диван и жаловался:

— Алеша-то хороший, да работает в плохом учреждении! Ах, злодей!.. Ну, как бы догадаться, что он думает, как бы проникнуть ему в душу? Клянусь твоей жизнью, Мелек, он что-то задумал против меня.

Прихорашиваясь перед трюмо, жена лениво отвечала:

— Сколько раз я твердила тебе, что с такой должности надо уходить самому вовремя!.. Не дожидаться, когда выгонят, а уходить по собственному желанию. И сердито добавляла: — Не могу же я из года в год служить тебе щитом!..

Ничего отрадного не ждал Нейматуллаев и от Демирова. Единственным своим заступником и покровителем он считал, и вполне обоснованно, Гашема Субханвердизаде.

«Вся надежда только на этого названого братца моей Мелек, — размышлял и прикидывал Бесират. — Я готов подавать ему чай, и мне не грех взять метелку, чисто-начисто подмести его квартиру…»

И все-таки тревога одолевала «красного купца», чудилось ему, что Алеша уже пронюхал — о, этот татарчонок, сын татарина! — о домике в нагорной части города, где спрятана шкатулка Мелек Манзар-ханум с завернутыми в вату червонцами.

Пока Бесират предавался то мрачным, то радужным размышлениям о своей участи, Субханвердизаде одержал блистательную победу над прокурором и, с удовольствием крякнув, властно крикнул:

— Чаю-у-у!

Вздрогнув, Нейматуллаев бросился со всех ног выполнять распоряжение своего покровителя. Ополоснув стаканы, он наполнил их ароматным чаем, положил в вазочку варенье.

Однако Субханвердизаде залпом выпил чай, не распознав вкуса, на варенье и внимания не обратил и, нервно потирая руки зашагал по комнате. «Что случилось с Алешей и Демировым? думал он. — Почему они задержались в Баку? А может, напали на мой след?.. Конечно, Алеша так или иначе, а ведет там разговоры о ликвидации банды Зюльмата. А если мне не дожидаться приезда этого татарчонка и самому уничтожить Зюльмата? А?!..»

— Эй, мастер — золотые руки! — гаркнул он, поежившись, словно с гор пахнуло студеным ветром. — Пора бы нам полакомиться свежим сочным шашлыком! Как ты считаешь?

В знак повиновения Нейматуллаев приложил руку к глазам.

— Дело хорошее и вполне своевременное… Но, может, мы пойдем ко мне, в уютный уголок Мелек Манзар-ханум? Там бы и шашлык приготовили, и коньячку бы выпили.

— Нет, — твердо возразил Субханвердизаде. — Сейчас не до этого. Иди и стряпай.

— Не ради меня, но ради Мелек, — прибегнул к крайнему средству Нейматуллаев.

— Невозможно! — отрезал Гашем.

Бесират был вынужден покинуть друзей. «Чего это с ним стряслось? удивился он, выходя на веранду. — Неужели и это колесо покатилось под гору?»

А Субханвердизаде плотно прикрыл за ним дверь. Вернувшись к столу, он неодобрительно осмотрел белое, как листок папиросной бумаги, лицо Дагбашева, негромко свистнул.

— Ну и молодец! Вот так молодец!

— Слушай, Гашем, сердце пошаливает, — жалобно сказал Дагбашев. — Боюсь, что придется ехать в Кисловодск… Субханвердизаде не поверил ни одному его слову.

— Ты мужчина или хмельная распутная девка?

— Эх, Гашем!..

— Ну, что Гашем? — насмешливо скривил сухие серые губы Субханвердизаде.

— А то, Гашем, что шила в мешке не утаишь! — плаксивым тоном сказал прокурор. — Ведь Заманов известный бакинский коммунист, кадровый рабочий-нефтяник. Кровь его дождичком не смоешь, нет! Никогда и ни при каких обстоятельствах смерть Заманова не останется без возмездия. А у этого проклятого татарина уши такие — слышит, как трава растет!

Рассмеявшись, Субханвердизаде взял Дагбашева за дрожащий подбородок.

— Ребенок! Малый ребенок! Сопливый маменькин сынок!

— Кем бы я ни был, Гашем, а сердце чует, что надвигаются страшные события. Я совершенно спать не могу. Я превращаюсь в безумца, вроде твоего «элемента». Ах, если б я поломал ноги тогда в горах и никогда не встречался бы с Зюльматом!

— У тебя женоподобное лицо, — неожиданно заметил Субханвердизаде. Конечно, люди с таким лицом не обладают мужеством. Я не удивлен… Все повадки у тебя, как у нейматуллаевской Мелек.

Но и эта издевка на Дагбашева уже не действовала.

— Если аллах хочет наказать человека, то он прежде всего лишает его разума. Зачем мне надо было соглашаться на такое кровавое злодеяние? Зачем я, дурак, умалишенный, сам себе подписал смертный приговор? Ну зачем?

— Да ты не бойся! Мы так уберем Заманова с дороги, что следов не останется. Пусть со всего света соберут самых хитрых сыщиков, никого и ничего не найдут!.. Что поделаешь, друг, жизнь сурова! — завздыхал он. — Раз начал игру, веди ее до конца. Иначе тебя проглотят живьем.

— Да ты меня уж давно проглотил, — пошутил прокурор.

— Живые или мертвые, а мы заодно! — Субханвердизаде подошел ближе, положил руку на его узкое плечо. — А если отобьешься от стаи, то я отдам тебя на растерзание Зюльмату. Он разрубит твое грешное тело на мелкие кусочки и разбросает их так умело в горах, что никто не узнает, живым или мертвым родила мать на божий свет пьянчужку Дагбека!.. О тебе пойдут по району слухи, что, взяв крупную взятку, ты бежал на Северный Кавказ, к чеченцам. Объявят розыск. Обыщут все горы, все ущелья, а тем временем твои останки сгниют в лисьей норе!..

На веранде загремели тяжелые шаги.

Дагбашев вскочил и закружился по комнате, размахивая руками: ему показалось, что это пожаловали чекисты арестовать его… Вот захлопнулась дверь каземата, звякнул замок, пискнула крыса в грязном углу. О-о-о, страшно!..

— На ваше счастье, было готовое мясо и раскаленные угли, — с умильной улыбкой сказал Нейматуллаев, вплывая в двери. — Кто любит потешить утробу сочным шашлыком, тому сам аллах посылает жирную баранину. Замечательное мясо, замечательное, прямо-таки кишмиш!.. А гранатовый сок приготовила сестрица Мелек.

И Нейматуллаев грохнул на стол полный поднос, прикрытый салфеткой. Он чувствовал себя увереннее, смелее. Отложил в сторону нарды. Достал из кармана две бутылки коньяку.

— Начнем! — воскликнул он. — Пусть вино зальет наши жизненные огорчения и хлопоты. Чего вы ждете, други? Уже за полночь, всюду темно, настало время пиров и любви…

Подняв рюмку, Субханвердизаде в лад ему сказал так же весело:

— За здоровье Дагбашева! За нашего молодца Дагбека! За здоровье той самой девицы, чей стан — кипарис, кудри — амбра, груди — сливки с малиной!

Сердце Дагбашева обливалось кровью от оскорбления.

— За упокой души прокурора! — горько сказал он и, положив голову на край стола, на остро пахнущую пролитым коньяком скатерть, повторил с отчаянием: За упокой души Дагбека!..

Дагбашев то ли уснул, то ли забылся на диване, а Субханвердизаде и Нейматуллаев уписывали за обе щеки шашлык, опрокидывали рюмку за рюмкой.

«Сын труса, трус! — твердил про себя Гашем. — Не миновать тебе руки Зюльмата!»

Внезапно требовательно зазвонил телефон.

Пошатываясь, Субханвердизаде подошел к нему, снял трубку.

— Да? Да, да, это я. Откуда? Из Чайарасы? Заманов?.. Что, что? Умер? Застрелили? Где? В доме Ярмамеда?

Нейматуллаев мигом протрезвел, стряхнул со лба тяжелые капли холодного пота.

— Что случилось, Гашем-гага? — кинулся он к другу. Локтем Субханвердизаде отстранил его и, закусив губу, крикнул в трубку, чтобы его немедленно соединили с ГПУ.

— Балаханов? Нет его? Куда уехал? В нижние селения? По вызову? Вот что, товарищ дежурный, произошло большое несчастье, чайарасинский Ярмамед застрелил в своем доме нашего доблестного Заманова!.. Это открытая кулацкая диверсия! Вы, товарищи чекисты, поставлены охранять жизнь ответственных работников коммунистов, а что получается? Гибнут от руки классовых врагов лучшие люди партии, кристально чистые большевики!.. Ну, с вами поговорим особо. И Алеша тоже ответит, почему он в Баку именно в те дни, когда кулаки начали открытый террор против партийцев. Между прочим, винтовки-то выдал кулаку, сыну кулака, убийце Ярмамеду, именно Алеша!..

Бесират сжал ладонями стынущие виски, бормоча: «Ох, что теперь начнется, что начнется!»

Тем временем Субханвердизаде действовал с присущей ему напористостью и наглостью.

— Начальника милиции Хангельдиева!.. Это Хангельдиев? В твоем районе совершено убийство, а он, видите ли, валяется под боком своей толстой жены… Ишь начальничек! Не слышал? Так слушай, кандидат в арестанты, — угробили Заманова. Вот тебе и «ах»! Седлать всех коней! Да, я тоже еду. Без тебя знаю, что мне делать!

Швырнув трубку, он устало опустился в кресло и простонал, глядя в упор на съежившегося Нейматуллаева:

— Ах, Заманов, Заманов! Он был истинным коммунистом! Ума не приложу, как мы станем отвечать за его смерть перед бакинским пролетариатом.

— Да вы же болели последнее время, Гашем-гага!

— Ай-хай, лучше б мне помереть, а Заманову остаться живым в строю бойцов! — раскачиваясь из стороны в сторону, яростно прокричал Субханвердизаде. — Но этого выдающегося деятеля революции погубила политическая слепота нашего политуправления и в первую очередь Алеши Гиясэддинова! Что?..

Нейматуллаев согласно кивал головой.

— Пусть Таир Демиров ответит партии; зачем он, как иголка — нитку, потащил с собой в Баку Алешу? И это в момент невиданного обострения классовой борьбы! Они оба покинули поле битвы. В сущности, дезертировали!.. Да, да, товарищи, давайте называть факты своими именами… Демиров запутал, как моток ниток, политическое состояние района. Конечно, будь в эти дни на этом месте прежний начальник ГПУ Мамедалиев, то преступление не совершилось бы! Но татарин, сын татарина!.. Джаным, если едешь резвиться в Баку — поезжай, но не тяни за собою хвост. Одно меня удивляет: почему пуля кулака-убийцы миновала предисполкома, самого стойкого и самого принципиального врага кулачества?

Нейматуллаев не знал, рукоплескать ли ему этой блестящей речи или воздержаться…

Вдруг Субханвердизаде перенес прицельный огонь в его сторону.

— А ты чего тут торчишь, бездельник, кутила? Во-о-он! Да по сравнению с преждевременно погибшим Замановым вы все выеденного ореха не стоите! Если б вы все были стойкими; мужественными, то враги не подняли б руку на представителя героического бакинского пролетариата!

— Гашем-гага… — пролепетал Нейматуллаев.

— А вот никакой не гага! Работать нужно, товарищи, а не лакать коньяк, не обжираться шашлыками!

Через минуту «красный купец» вылетел на улицу и быстро зашагал к дому, бормоча в усы различные ругательства.

Выйдя на веранду, Субханвердизаде посмотрел через забор: не привел ли милиционер оседланных коней? Было еще темно, завеса густого непроницаемого мрака скрывала горы, по пустой улице шныряли тощие злые коты.

И в этот миг Гашему почудилось, что по саду идет Сейфулла Заманов, в плоской старенькой кепке, синей рубахе, запыленных сапогах, вот он ближе, ближе… Субханвердизаде не мог оторвать взгляда от Заманова. Он говорил себе: «Это — тень! Мираж! Туман это!..» — но как ни старался, не мог отогнать страшный призрак. А Заманов шел, рассекая ночную темноту, и громко, на весь городок, на весь район, на всю республику с гневом и презрением говорил: «Убийца! Предатель! Подлый замаскированный враг!» Колени Гашема подогнулись, он взвизгнул и вбежал в комнату, захлопнул дверь, трижды повернув ключ.

Метнувшись к дивану, он остервенело стал трясти все еще не пришедшего в себя Дагбашева.

— Мертвец, сын мертвеца! — заорал Субханвердизаде во все горло, уже не страшась, что кто-то его услышит. — Вставай! Надо действовать! Принимайся за следствие, трус!..

— А разве уже?.. — Очнувшемуся Дагбашеву показалось, что к его груди приставили кинжал.

— Да, уже!

— А Гиясэддинов? Балаханов? Ты же их знаешь, гага… Дело-то политическое!

Субханвердизаде сильно, рывком встряхнул его.

— Татарчонок без тебя запутается в горах!.. Да подымись ты, жалкий слизняк! Если нам придется туго, то мы разделаемся и с Алешей и с Балахановым!

У ворот раздались отчетливо прозвучавшие в предутренней тишине голоса:

— Товарищ Гашем, мы готовы!..

— А где запасной ящик с патронами?

— Да ведь у тебя лошадь-то расковалась!

— Иду-у-у! — крикнул Субханвердизаде, снимая со стены винтовку и револьвер, силком заставил Дагбашева натянуть шинель, потушить лампу.

Гашему подвели каурого жеребца.

«Откроешь тайну — сам пропадешь, — думал Дагбашев, с трудом влезая в седло. — Обратишься с тайной в бегство — тоже пропадешь!».

Кавалькада помчалась в горы.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

«Дело» Рухсары выбило Алияра из колеи.

Не раз и не два он перечитывал заявление:

«Сообщаем, что секретарь исполкома Абиш по ночам тайно гулял с Рухсарой, она же Сачлы… Да будет вам известно, что во время любовной игры Абиш порвал шелковую кофточку Рухсары. Мы видели эту кофточку своими глазами, но никуда пока не сообщали…»

Вместо подписей стояли какие-то кривые, косые закорючки, — следователь имел все основания сомневаться в их достоверности.

В папке хранилось еще письмо:

«Мы, работники райздравотдела, возмущены поведением Рухсары, пятнающей своим поведением наше чистое имя советского медицинского коллектива! Мы, работники райздравотдела, требуем, чтобы сия недостойная особа была изгнана из рядов медицинских кадров района!..»

— Ох-те-те, перебраться бы в другой район, подальше от греха! — подумал Алияр, сцепив на затылке пальцы.

Наконец по наистрожайшему указанию Дагбашева он вызвал к себе на допрос Рухсару.

Когда в комнату с опущенной головою вошла Рухсара, Алияр сказал, указав изысканным жестом на табуретку;

— Прошу!

Щеки девушки пылали жгучим стыдом, она не понимала, в чем провинилась, для чего ее вызвали в прокуратуру…

— Предупреждаю вас заранее, Рухсара Алиева, что если в ходе следствия не будете давать правдивых, чистосердечных показаний, то мы вас привлечем к ответственности по соответствующей статье, — грозным тоном заявил Алияр, а тайно подумал: «Какая красавица! Боже, какая она милая, кроткая!..» — Лишь откровенное признание облегчит вашу участь! — добавил он и глухо кашлянул.

— Зачем вы меня вызвали? — Рухсара побледнела.

Алияр на это ничего не ответил, лишь повел горбатым носом из стороны в сторону.

Первые минуты он заполнял анкету: имя, фамилия, возраст и прочее, а затем заставил Рухсару собственноручной подписью заверить правильность всех этих сведений.

Считая себя мастером следственного дела, Алияр предпочитал, как он выражался, «оглушить» подследственного самым коварным и самым страшным для того вопросом.

И на этот раз он поступил так же.

— Скажите, Рухсара-ханум, сохранилась ли ваша шелковая кофточка, разорванная во время недостойного поведения с одним лицом?.. Отвечайте немедленно, и только правду! — строго прикрикнул он. — Если солжете, то усугубите свое преступление.

К горлу Рухсары подступил ком.

— Какая кофточка? Что это за «одно лицо»? — жалобным тоном спросила девушка.

— Вы отвечайте, а не спрашивайте! — гаркнул Алияр, багровея от усердия. Предупреждаю вторично: искреннее признание послужит вам же на пользу!

Перед глазами потрясенной Рухсары предстал отвратительный облик охваченного страстью Субханвердизаде.

— Какая кофточка?..

— А вот та кофточка, шелковая, какую порвал при любовной игре Абиш!..

— Что вы хотите от меня? Я не знаю никакого Абиша!

— Ах, вы не встречали Абиша, — с издевательской вежливостью сказал следователь, — А кофточку-то кто же вам порвал в ту ночь? Говорите!.. Притворством и явной, ничем не прикрашенной ложью вам не удастся обелить себя перед лицом правосудия! Ознакомьтесь с материалами, — и он придвинул к Рухсаре кипу заявлений и писем.

У бедняжки буквы плыли перед глазами, плясали как бы в волнах бушующего моря, и она, конечно, ничего не поняла, а отшвырнула бумаги и зарыдала.

Но у следователя был в запасе еще один сильно действующий прием, совершенно, кстати сказать, незаконный.

Алияр поднялся и взмахом руки отдернул занавеску, и отшатнувшаяся от неожиданности Рухсара увидела перед собою торжествующе ухмылявшихся Гюлейшу и завхоза Али-Ису.

— О чем я спрашивал эту гражданку? — раздельно обратился к ним следователь, победно встряхивая головою.

— Вы спрашивали ее, была ли порвана ночью на ней шелковая белая кофточка, — в один голос сказали Гюлейша и завхоз.

— А она?..

— Она категорически отрицала, но я сама видела эту кофточку, уже заштопанную, в ее чемодане! — сказала Гюлейша.

Такой низости и подлости Рухсара не ожидала даже от Гюлейши. Значит, к ее комнате подобрали ключ, в ее вещах рылись.

— Товарищ следователь, мы — советские люди, у нас есть свои убеждения, начал взволнованно Али-Иса, — мы обязаны бороться за свои убеждения, а не плести паутину из обмана, лжи, притворства…

— Ну, ну, — нетерпеливо подтолкнул его Алияр.

— Да вся ж больница видела ее порванную кофточку! — не опуская глаз, брякнул завхоз.

— А вы что скажете, товарищ заведующая райздравотделом? — Алияр перевел взгляд на улыбавшуюся Гюлейшу.

— Скажу, что эта приезжая кралечка опозорила весь коллектив медицинских работников района! — визгливо сказала Гюлейша, — Мне ведь от нее ничего не надо, меня ее грязь не коснется, я женщина-общественница…

— Значит, вы подписываете акт, что кофточка была порвана? — Алияру захотелось поскорее кончить это представление и убежать в. чайхану.

— Подписываем! — вскричали Гюлейша и завхоз.

Следователь подсунул им заранее составленный, написанный под диктовку Дагбашева акт и показал, где ставить подписи… «Правда — правдой, а кривда кривдой», как сказал поэт Сабир! — добавила болтливая Гюлейша, берясь за перо.

Деловой завхоз Али-Иса расписался молча.

— Товарищи свидетели, вы свободны! — сказал Алияр.

С порога Гюлейша бросила на понурившуюся Рухсару взгляд, сиявший хищным удовлетворением.

Худенькие лопатки девушки, проступавшие из-под старенького, застиранного платья, вздрагивали.

Проводив свидетелей, Алияр закурил душистую папиросу, затянулся жгучим душистым дымком и негромко позвал:

— Хосров!

Тотчас же в комнату заглянул дежурный милиционер.

— Хосров, мы сейчас пойдем производить обыск в комнате гражданки Рухсары Алиевой!.. Обыск все выяснит: была ли порвана шелковая кофточка или не была задумчиво сказал Алияр, как бы думая вслух. — Обыск — дело законное, на основании ордера прокурора, при участии понятых!

— Нет, нет, не ходите! — умоляюще сказала Рухсара, в отчаянии протягивая к следователю руки. — Да, кофточка порвана, но я не знаю никакого Абиша!

Алияр раскатился ехидным смешком.

— Оставим на время вопрос об Абише в стороне!.. Вы, гражданка Алиева, безусловно, виновны в лживых показаниях, вы хотели направить следствие на неверный путь, вы пытались обмануть представителя государственной прокуратуры… Вас следовало бы арестовать, но я отдам вас на поруки, если кто, конечно, согласится поручиться за столь лживое, коварное существо! добавил он, кривляясь.

Вдруг стоявший у дверей милиционер Хосров сказал:

— Готов взять баджи на поруки! Алияр разгневанно посмотрел на него.

— Занимаемая тобою должность не дает тебе такого права, к сожалению, сердито сказал он, видя, что Хосров нисколько его не боится. — Вы обязаны преступников привлекать к наказанию, а не выпускать их на свободу!

Хосров недавно демобилизовался из Красной Армии и снова поступил в милицию, где работал прежде.

— У меня есть гражданские права, — решительно возразил он. — А кто преступник, еще надо доказать! Весь город любит Рухсару-ханум, верит ей, люди толкаются, чуть не дерутся, чтобы попасть на прием к ней, а не к этой жирной распутнице Гюлейше! И, по мне, следует наказать того, кто порвал кофту, а не того, кто защищал свою честь.

— Прошу осторожно выбирать выражения! — окрысился Алияр, чувствуя, что следствие дает перекос в нежелательную сторону. — Абиш получил свое! Но если бы эта не давала повода… Как говорится: если телка не мигнет, бык веревку не порвет. Меня возьмет на поруки Афруз-баджи, — сказала Рухсара.

— Кто-о-о? — Глаза Алияра округлились от изумления, лысина покраснела. Супруга товарища Мадата?

— Да.

— Не думаю! Сомневаюсь! Никогда не поверю!

— А вы проверьте, — смело предложил Хосров.

— Тебя не спрашивают! — рявкнул Алияр, откинувшись на спинку стула. Товарищ милиционер, вы свободны… И, рывком схватив телефонную трубку, попросил соединить его с квартирой Мадата Таптыгова. — Афруз-баджи? Привет, привет; привет, это я, следователь Алияр… Как ваше здоровье, баджи? Как здоровье вашей очаровательной дочурки? Рад, очень рад! Вот какое дело, Афруз-баджи, известная вам Рухсара, она же Сачлы, привлекается нами к судебной ответственности за кое-какие безнравственные делишки. Что? Клевета?.. Никакая это не клевета, баджи, ее вина полностью доказана. Ах, вы не верите? Это я участник преступления? Ну, знаете, баджи, если бы не мое уважение к товарищу Мадату… Что? Вы сами поедете в Баку и разоблачите наши жульнические махинации?

Рухсара чувствовала себя так, будто висит над бездонной пропастью на тонюсенькой, с волосок, нитке…

— Вы мне приказываете немедленно выпустить Рухсару на свободу? — в полнейшей растерянности бормотал Алияр, а лысина его алела все жарче. Позвольте, но это превышение власти!..

Сомневаюсь, что товарищ Мадат одобрит ваше поведение. Ах, вам наплевать на это? Вы разорвете на куски любого, кто осмелится обижать Сачлы? Хор-ро-шо, мы учтем это, учтем…_ И осторожно повесил трубку, словно боялся, что она превратится в гранату и в любой момент взорвется.

— Обвиняемая, вы можете идти домой! — великодушно провозгласил Алияр. Завтра мы оформим поручительство почтенной Афруз-баджи… Идите и никогда в жизни не лгите! Лишь правдой, лишь откровенностью вы смоете грехи со своей души! — Он был уверен, что имеет право преподавать Рухсаре правила добронравия. — Да помните, что у нас надлежит женщине вести себя добропорядочно, не как в большом городе, где никто тебя в лицо-то не упомнит.

… Через полчаса у входа в чайхану Алияр столкнулся с Тель-Аскером. Лицо телефониста было темное, словно опаленное пламенем костра.

— Мне Али-Иса рассказал все! — Аскер выделил ударением слово «все». — Ты знаешь, кто изорвал кофточку?

— Нет, не знаю, — буркнул следователь, пряча глаза.

— Зато я теперь знаю… Субханвердизаде! Мне об этом сказал Кеса, в котором наконец-то пробудилась совесть. И если вы, аферисты, не оставите бедняжку Сачлы в покое, то я поеду в Баку, в Центральный Комитет партии.

«Афруз-баджи собирается в Баку, Тель-Аскер тоже хочет лететь… Пора переводиться в другой район», — подумал Алияр.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Тоненькая свеча догорала, узкий лепесток золотистого огня то вздрагивал, трепетал, то опадал. Окрашенные в зеленый цвет стены комнаты тускло, угрюмо поблескивали. За дверью в длинном, обычно гулком коридоре царила гнетущая, способная довести человека до исступления тишина. И ночь, темная, глухая, тоже погрузилась в глубокое мертвенное молчание. Пронзительный горный ветер, насыщенный стужей снеговых вершин, заунывно посвистывал в ветвях кипарисов.

Шелковистые волосы Рухсары растрепались, в беспорядке падали на ее бледное, без кровинки, лицо. От зеленых стен на щеки девушки ложились тоже зеленые, мутно-грязные тени. Всегда ясные, кроткие глаза Рухсары сейчас распухли, покраснели. Она неотрывно смотрела на свой же стоявший на комоде портрет, словно прощалась навеки сама с собою. На портрете была изображена веселая, с доброй улыбкой девушка, и Рухсара глядела на нее теперь как бы со стороны, издалека.

Слова следователя, словно коршуны, терзали ее душу, и душа кровоточила. Рухсара знала, что она чиста, что ее оклеветали злодеи, но девушка не находила в себе сил защищаться, — стыд мешал… Ей легче было б умереть, чем поведать кому-либо о покушениях на ее честь Субханвердизаде. Тоскливым взглядом Рухсара искала Ризвана, безмолвно взывала о помощи, но жених был далеко-далеко…

Долго просидела девушка неподвижно, будто оледенев, выплакала все слезы и вдруг поднялась, взяла в углу бутылку из-под керосина.

В полутемном коридоре ей встретилась Гюлейша, будто поджидала или сторожила, и Рухсара опрометью метнулась обратно в комнату, закрылась на ключ. Но вот прошелестели как-то злорадно шаги, и девушка снова выглянула. Ее тюремщица ушла. Рухсара быстро перебежала двор больницы; ее пошатывало, словно после тяжелой болезни. В амбаре, к счастью, еще сидел Али-Иса, щелкал костяшками счетов, приводил в порядок ведомости. Завхозу что-то не нравились эти вызовы к следователю, очные ставки, он предпочитал спокойную размеренную жизнь, когда и поживиться можно казенным достоянием, и никого не задевать. Али-Иса чуял, что Сачлы невиновна, и справедливо решил: «Надо быть начеку, за лжесвидетельство-то не похвалят. А тут еще какая-нибудь случайная ревизия!..» Он даже временно отказался от приписок и подчисток в счетах и, подобно Алияру, мечтал о переходе на другую работу.

— Чего тебе? — грубо спросил он Рухсару, не отрывая глаз от ведомости.

— Керосин весь вышел.

— Вообще-то нужна резолюция заведующего здравотделом, — начал брюзжать завхоз, но спохватился и сказал мирным тоном: — Да ладно, где у тебя бутылка?

Он спустился в подвал и налил керосину, забрызгавшись. Конечно, на любой сиделке и даже на Гюлейше он сорвал бы злость за эти керосиновые пятна на пиджаке, а Рухсаре и слова не сказал — бутылку обернул бумагой.

— Эх, дева, дева, уезжала бы ты домой! — вздохнул Али-Иса. — Не прижилась, уезжай подобру-поздорову.

— Спасибо! — слабым голоском сказала Рухсара.

Теперь лампа, залитая до краев керосином, горела ярко, и в комнате повеселело. Рухсара сидела у стола и то ли дремала, то ли заново переживала страшные события нынешнего дня: Затем она взяла из альбома семейную фотографию. Нанагыз, карапуз Аслан, курносые сестренки Ситара и Мехпара и она, Рухсара, только что окончившая медшколу, сияли словно одной умиротворенной улыбкой, соединявшей прочными узами их судьбы. Это была семья. Родное гнездо. И вот вылетела, когда наступил жизненный срок, старшая птаха из гнезда, и сразу же ее закогтил коршун. Почему же так случилось?.. Слезы хлынули из очей Рухсары, она уткнулась лицом в подушки и забилась в рыданиях. Ей нужно было поскорее вернуться в свое гнездо, пока еще не перебиты крылья, и она знала, что не осмелится предстать перед матерью такой, запятнанной клеветою.

Минуту спустя Рухсара поднялась, заглянула в зеркало и в ужасе отпрянула: на нее из серебристой глубины смотрела иссиня-зеленая — краше в гроб кладут девушке с потухшим взором.

Да, пора принять окончательное и бесповоротное решение. Рухсара протянула руки к своим шелковистым косам, из-за которых ее прозвали Сачлы, которые причинили ей столько страданий. Измученная, затравленная девушка на миг поверила, что во всем повинны эти дивные, с густым блеском косы.

Рухсару ослепил гнев на свои же косы, и она, ничего не сознавая, ни о чем не думая, порывисто схватила с комода ножницы, угрюмо поблескивающие, словно узкий кинжал. Она крепко накрепко зажмурилась, будто перед прыжком с утеса в бурное море, и поднесла ножницы к косам.

Как она лелеяла их, как берегла. А теперь косы безжизненно лежали на полу у ее ног, и она попятилась, боясь прикоснуться к ним, и губы ее, уже не румяные, а зеленые, прошептали:

— Нет, я не Сачлы! Я — Сачсыз! Я — Кечал!

А Нанагыз с упреком смотрела на нее с фотографии и сквозь слезы пеняла:

«Что ты наделала, неразумная? Так-то ты выполнила материнский мой наказ! Нарушила родительское благословение! Опозорила навсегда и себя, девушку, и меня, старуху!»

«Мама, мне так тяжело, так плохо! — захотела если не оправдать, то объяснить свой поступок Рухсара. — Эти злосчастные косы принесли мне одни беды. Мама, не было-бы этих змеевидных кос, так не стояла бы я сегодня перед следователем, трепеща от унижения! Ах, косы, рассталась бы я с вами раньше, не стала б жертвой бесчестного Субханвердизаде!..»

Рухсара подняла косы и поцеловала их запекшимися губами, и шелк волос прильнул к ее рту в последнем похоронном обряде.

«Мама, ты умоляла меня беречь косы, — защищалась Рухсара, — говорила, что в косах таится девичья добродетель… А как бороться за свою честь, ты меня не научила!»

Она, откинув крышку чемодана, сунула отрезанные, почему-то отяжелевшие косы вглубь, положила рядом с кофточкой, растерзанной грубой рукою Субханвердизаде.

И вдруг с лихорадочной быстротою, словно время было на исходе, Рухсара достала бумагу, придвинула чернильницу, сжала пальчиками перо.

«Мама! Милая моя, родная!.. Ты перетерпела много невзгод, тебе с таким трудом далось мое образование. Ты возлагала на меня, и прежде всего на меня, все свои надежды. Слезы вдовы — одинокие слезы. Ты мечтала, что я осушу эти твои материнские слезы, сделаю так, что очи твои всегда станут сиять радостью.

Провожая меня в горы, ты наказывала мне любить свое дело, болеть за него душою. Ты окрылила меня материнским благословением, и я полетела сюда, в горные теснины, где на вершинах и знойным летом не тают снега, А сейчас, Нанагыз, смотри, что получилось!.. Не прошло и месяца, а я оклеветана. И я не знаю, что же мне делать, как поступить? Никому я не смею открыть свою душу, поделиться горем. Стыд сковал мой язык, запечатал уста. Все свои огорчения я молча ношу в сердце, а ведь оно не способно вместить невместимое. Со всех сторон на меня устремлены грязные взгляды. Из каждой подворотни слышу шипенье сплетниц. И весь мир представляется мне мрачной, черной пещерой. Теперь меня вызвали к следователю и твердят, что я нехорошая женщина, а я не ведаю, что ответить, как защищать свою честь, свое доброе имя, твою, наконец, гордость, мама!.. Ты учила меня целомудрию, но не стойкости. Ты внушала мне, что нужно быть скромной, и я стала робкой. Ты говорила, что надо быть молчаливой, а я сделалась замкнутой, нелюдимой…»

Рухсара отбросила перо в сторону, смахнула со стола незаконченное письмо. Нет, ни делиться своим горем с матерью, ни упрекать ее она не способна… Она толкнула оконную раму, и в комнату вплыла широкой струею ночная прохлада. А вот умереть легче, проще. Достаточно плеснуть на себя, на платье керосином из бутылки, поднести спичку, и все мучения оборвутся разом!.. Рухсара поставила на подоконник бутылку и прошла к комоду, чтобы взять спичечный коробок.

В это время кто-то, притаившийся в кустах у окна, протянул руку, взял бутылку и бесшумно скрылся, в темноте: хрустнул песок под ногами, зашелестела сухая трава…

… Рухсару. это таинственное исчезновение бутылки и не удивило, и не обрадовало. Она не ждала заступничества неведомого, друга, а жизнь ей опостылела. Стоя у окна, она смотрела на высокое небо с мерцающими золотыми ресницами звезд. В бездонном небосводе было загадочное и все-таки желанное ее сердцу величие. Звезды были далеко и как бы близко, они сливались со слезами, текущими по ее впалым щекам. Звезды что-то шептали ей ласковое, доброе.

Она вообразила, что Ризван сейчас тоже не спит, стоит на палубе плывущего в ночном море парохода и думает о ней, любит ее…

Вспомнив о матери, Рухсара вдруг подумала, что Нанагыз после смерти мужа было куда пострашнее смотреть в грядущее: ведь за ее подол держались четверо сирот.

Как видно, ответственность за их судьбы влила мужество в исстрадавшуюся душу матери.

Превратиться в бурно пылающий факел действительно не страшно, сгореть, улететь в небеса, к звездам искоркой и угаснуть там, но расстаться с калекой матерью, с братом, с сестрами, требующими ее попечения и заботы, и страшно, и позорно. Жизненный жребий Рухсары непереносимо тяжек, но ее матери было еще хуже, и она не сломилась, не взроптала на свою долю, а продолжала в поте лица нести ношу по ухабистой дороге.

Что бы ни случилось завтра с Рухсарой, но умереть от своей руки она не в силах, нет!..

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Таир Демиров задумчиво смотрел на письмо, полученное от Нанагыз для Рухсары. Его мучило раскаяние, что он не удосужился до сих пор узнать, как же устроилась на новом месте в чужом городке девушка? Да, все та же проклятая «текучка» заедает!

Здесь, в Баку, вечерами выпадали свободные часы, и он долго беседовал с Гиясэддиновым о положении в районе и не скрывал от Алеши, что недоволен собою, своим стилем работы. Хлопотни много, разговоров еще больше, а результаты пока плачевные.

В 1930 году в пору всеобщей коллективизации, в горный район прибежали, на конях примчались кулаки из равнинных сел и деревень и быстро подружились с местными уцелевшими богатеями и подкулачниками. Скрывались «лесные братья» в пещерах, в глухих ущельях, в дремучих непроходимых лесах. Они создавали мелкие банды, убивали активистов, поджигали колхозные конюшни и скотные фермы, они похищали овец из колхозных стад. Во всех отрядах было несколько сотен головорезов. Сперва у них было свое, припрятанное еще со времен гражданской войны оружие, а затем появились карабины с иностранным клеймом, привезенные с того берега. Мятеж вспыхнул одновременно во многих аулах и слился в один смрадный костер, бандиты захватили на время даже районный центр, прервали связь с Баку.

С пеной у рта заправилы контрреволюционного мятежа вопили на площадях, на сельских сходках:

— Сегодня большевики согнали в одно стадо ваш скот, коров, овец, а завтра — уже получено распоряжение из Москвы! — сгонят в одно стадо ваших жен, дочерей, сестер и невест! И будут жены — общие, колхозные, и невесты — общие, колхозные! И станут все, мужчины, женщины, спать под одним одеялом, а ширина его пятьдесят аршин!

Кровь стыла в жилах слушателей: и верить не хочется, и не верить боязно.

Моллы в белых высоких чалмах, сеиды, подпоясанные зелеными кушаками, неистовствовали, грозно вещали, приподнимаясь на цыпочки и плюясь:

— Правоверные! Гибнет исламская вера, богохульники топчут Коран грязными сапогами. Отдав аллаху душу без благословения священнослужителей, мусульмане отправятся прямой дорогой в ад!.. А живые испытают тысячу и одно бедствие и позавидуют покойникам и возопят в муках, но уже будет поздно, ибо сами виноваты — от бога отреклись, пошли в большевистские колхозы!..

Атаманы мятежников приказывали:

— Если слуги аллаха не имеют револьверов и винтовок, то берите в руки топоры, секачи, вилы! Идите к нам под знамена священной войны — джахада! А кто в бою падет смертью храбрых, тот станет шехидом и попадет в светлый рай! А оставшиеся живых будут казн — победителями!!

Проникшие в советские учреждения сынки беков, помещиков, торговцев, из предосторожности отсекшие от имени отцов и начало и конец, поддерживали связи с мятежниками, всячески; вредили, облагали середняков непомерными налогами, крали секретные документы и продавали их агентам на тот берег, распространяли проповеди молл и сеидов.

Советская власть занесла над контрреволюционным охвостьем карающую десницу и приказала частям Красной Армии ударить по мятежникам.

Вся кулацко-бекская армия была уничтожена, обращена во прах. Лишь в камышах Куры и Аракса, лишь в потаенных пещерах схоронился кое-кто из двуногих хищников.

Борьба была беспощадной, и немало коммунистов, комсомольцев, колхозных вожаков встретили смерть на поле брани; имена их всегда будут священными для советского народа; героические образы их — слава Азербайджана.

Два года миновало с той поры, но остатки банд, разрозненные кучки «лесных братьев» все еще прятались по глухим углам, огрызались в бессильной ярости подлыми выстрелами в спины учителей, председателей колхозов, районных работников, похищали комсомолок, утаскивали их в темные чащи, обесчещивали и затем зверски убивали.

Неуловимой оставалась банда Зюльмата. И он, и Кемюроглу с волчьей стаей оруженосцев молниеносно переносились как бы на крыльях из одного конца района в другой, совершали вылазки с поджогом, с убийствами и исчезали бесследно. Неоднократно против них высылали вооруженные отряды красноармейцев, милиции, но «лесные братья» не принимали открытой схватки, забивались в лисьи норы и молча хоронились там, зализывая раны.

Алеша Гиясэддинов был убежден, что кто-то из районного центра своевременно предупреждал бандитов о готовившемся карательном походе, и они, не теряя ни минуты на сборы, ускользали из вот-вот готового сомкнуться кольца.

Кто же был осведомителем?..

— Главная опасность, Алеша, состоит даже не в отдельных террористических актах, как бы они ни были горестны, а в том, что банда Зюльмата держит в постоянном страхе жителей горных аулов, — сказал Демиров. — А банду мы не ликвидируем, пока не уничтожим бездорожья — самого надежного союзника «лесных братьев».

Гиясэддинов согласился с ним.

— Признаться, сейчас душа у меня не на месте. Боюсь, что, во время нашего отсутствия случится какое-нибудь несчастье, дорога — это твое дело, это дело райисполкома, Субханвердизаде. А ведь я то отвечаю непосредственно за порядок и спокойствие в районе, наконец, за безопасность людей.

— Знаешь, Алеша, — гневно сказал Демиров и, охваченный сильнейшим волнением, зашагал по номеру, — если это так, то необходимо требовать помощи от республиканского ГПУ! У тебя никаких своих кадров нету, чтобы справиться с Зюльматом. На милицию, на прокуратуру надежды плохи! Твоя агентура даже не может обнаружить представителя банды в районном центре. Гм… А почему представителя? Может, руководителя всей банды? Вдохновителя ее?.. Какими же путями Зюльмат узнает о ваших замыслах?

Алеша виновато потупился; конечно, он сознавал свою ответственность.

— Да ищем, ловим, следим… трудно это, ох трудно!

— Не было б трудно, так без меня и без тебя бы обошлись, — разумно возразил Демиров.

— Образовался какой-то заколдованный круг, в который мы не можем проникнуть, — сказал Алеша. — Даже такой испытанный работник, как Гачаг, ничего не разнюхал.

— Но почему, почему? — настойчиво спрашивал Демиров. — А если твой Гачаг: — изменник? От нас получает задешево, а Зюльмату продает дорого?

— Мы же его испытывали и проверяли.

— Но в чем же тайна?

— Пожалуй, в том, что Зюльмат сам держит связь с агентом банды в районе, медленно произнес, тщательно выбирая слова, Алеша. — Никто из «лесных братьев» не знает этого притаившегося в каком-то районном учреждении лазутчика! Даже сын Зюльмата, Хейбар, не посвящен отцом в эту тайну.

— Выходит, банда Зюльмата втройне опасна, товарищ Гиясэддинов, возмутился Демиров, переходя на официальный тон. — Если он связан с предателем, находящимся в наших рядах, то, значит, он действует безошибочно!.. Он имеет возможность точно прицелиться в нашего человека!

Алеша опустил голову.

— Зюльмат получает с того берега и деньги и оружие.

— Чтобы догадаться об этом, не надо работать в ГПУ! — насмешливо заметил секретарь райкома.

Гиясэддинов потемнел от обиды, но промолчал. И в самом деле, как он мог оправдаться!..

— Больше всего я боюсь, что в какой-либо перестрелке Зюльмата случайно убьют и тайна будет унесена в могилу. И предатель в нашей среде уцелеет!

— И тогда начнется прежняя канитель, — горько усмехнулся Демиров. — Он найдет в горах новую шайку «лесных братьев», и опять загремят выстрелы, снова польется кровь!

Алеша пожал плечами.

— А сколько раз я тебя предупреждал, что без охраны нельзя выезжать в горные аулы?

— Ну, а я ездил и буду ездить и без конвоя милиционеров и без оружия! запальчиво воскликнул Демиров. — Хорош секретарь райкома партии, въезжающий в аул в сопровождении десятка милиционеров!.. Нет, пусть крестьяне видят, что я безраздельно доверяю им, и, если понадобится, пусть они же и берегут меня!

Гиясэддинов взглянул на часы и быстро поднялся.

— Через полчаса совещание в ГПУ республики. Получаем оружие, патроны, гранаты. На днях прибудет в район отряд пулеметчиков. Как видишь, я не бездействую.

— Да я тебя и не подозревал в лени. — Таир взял со стола какую-то докладную, углубился в чтение.

В дверь постучали, вошел мужчина в плоской кепке, с невыразительным лицом — такого в толпе и не приметишь.

— Машина подана, товарищ Гиясэддинов!

— Иду, иду!..

Оставшись один в номере, Демиров задумался: «Кто же предатель?.. Ведь он сидит рядом со мною на заседаниях, он улыбается мне, он здоровается за руку со мною!..»

Таир рано осиротел. После смерти отца его, Демира-киши, богатые родственники хотели взять к себе мальчика, _решив сделать из него то ли приказчика, то ли дворника. Но мать Таира, Марьям, настояла, переругавшись с родственниками, чтобы мальчик не бросал сельской школы. А едва Таир подрос, мать отвезла его в Баку, к брату своему, работавшему на нефтяных промыслах в Балаханах.

Вспоминая о взволновавшей его встрече с Нанагыз, Демиров снова видел, как дождливым весенним днем мать вела его по грязной дороге в город.

У дяди Поладджана серебряными нитями сверкала бородка, а глаза глядели на мир с присущим кадровым нефтяникам молодым задором. Встретил он семью и племянника радушно, хотя сам ютился с семьею в тесной клетушке барака и перебивался с черствого хлеба на воду.

Через несколько дней после приезда Марьям робко спросила брата — нельзя ли устроить мальчика в школу?

— Что ж, попытаемся, — сказал Поладджан. — У меня есть приятель Мирза-муаллим, вот его и попросим проэкзаменовать Таира. Если сельская школа дала ему хоть какие-то зачатки знаний, то, видимо, можно будет продолжить учебу и здесь… Рад за тебя, сестра, что ты хочешь открыть сыну дверь в светлый мир науки!

— Сама неграмотная, сама слепая, — вздохнула Марьям-ханум. — Вот и жажду, чтобы сын-то стал зрячим.

— Ну, конечно, придется уже и учиться, и работать, — честно предупредил дядя. — Капиталов у меня нет, чтобы племянника содержать.

— Я нефтяником хочу быть, — воскликнул мальчик.

— Вот и молодчина, — улыбнулся в бороду Поладджан.

И однажды они втроем направились в школу, расположенную на окраине поселка Балаханы. Их встретил учитель, серьезный, с пытливыми, чуть-чуть грустными глазами.

— Господин Мирза-муаллим, — снимая папаху и кланяясь, сказал дядя. — Как бы вот этого парня определить в ученье? Сирота! А мальчик любознательный, прилежный. И опять же ваш земляк!

— Ширванец? — Учитель насупился. — Но я же отрекся от земляков-ширванцев! И даже сказал в стихотворении: «Призываю в свидетели аллаха!..» Пусть аллах и свидетельствует, что между мною и ширванцами нет ничего общего.

У Марьям-ханум содрогнулось сердце: видимо, учитель теперь не примет Таира.

Но Поладджан усмехнулся:

— Разные бывают ширванцы, муаллим, — есть религиозные фанатики, изуверы, травившие тебя, преследовавшие поэта, а есть и бедняки, свободолюбивые, честные. Этот мальчик из бедного гнезда!

— Мы из Дэдегюнеша, господин Мирза, — смущаясь, сказала Марьям.

— А! — Учитель на миг прикрыл усталые глаза. — Значит, этот мальчик хочет учиться? Но ведь у меня нет никаких административных прав, я могу лишь походатайствовать перед дирекцией о приеме мальчика. Ведь он к тому же не сын нефтяника!

— Я сам буду нефтяником! — упрямо крикнул Таир. Это желание его пришлось учителю по душе. Мирза улыбнулся растроганно.

— Он мой племянник, — внушительно заметил Поладджан. — А я давний рабочий. Помните, как вы говорили: «Что ты втерся в общество, объясни, не скрывай, рабочий!..» Так вот, я и хочу если не сам, так через племянника втереться в просвещенное общество, муаллим!

Учитель был счастлив встретиться со своим читателем.

— А давно вы в Балаханах?

— Да бритва не касалась еще моих щек, когда я встал в очередь перед воротами промысла.

— Ого! А как живется здесь? Достаточно ли зарабатываете?

— Сказать по правде, господин Мирза, живем впроголодь, — откровенно сказал Поладджан, но голос его прозвучал твердо, не жалобно.

— Видно, жизнь рабочих всюду и везде тяжела, Поладджан, — горько вздохнул учитель.

— Да, пока тяжела, — многозначительно сказал дядя.

— Но перемены близятся! Рассвет не за горами!

— Ах, господин учитель, — торопливо сказала Марьям-ханум, кутаясь в старенькую чадру, как и надлежало по обычаю, — мы бессовестно сели Поладджану-киши на шею, но мы будем работать, будем, уж вы нам верьте! И я стану трудиться, ведь мне не привыкать, и сын тоже пойдет на промысел.

— А я в этом не сомневался, — просто сказал Мирза-муал-лим — Вижу, что вы люди трудолюбивые, надеетесь лишь на руки свои. Ну что ж, приятель, — весело обратился он к Таиру, то впадавшему в отчаяние, то предававшемуся светлым мечтаниям, — решено… Беру тебя в школу!

Марьям-ханум попыталась поцеловать руку благодетеля, но учитель на этот раз рассердился по-настоящему, сверкнул глазами, покраснел и ушел в здание школы.

На следующее утро Таир пришел сюда с учебниками и тетрадками.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Проводив тетушку Нанагыз в вестибюль, Алеша Гиясэддинов поискал глазами женщину с тремя девочками, дожидавшуюся Демирова, но портье сказал ему, что они ушли куда-то в столовую по соседству — проголодались… Сперва девочки хныкали, дергая мать за подол платья, потом заплакали.

— Если она вернется, то немедленно проведите ее в номер к товарищу Демирову, — попросил Алеша.

Ровно в восемь вечера портье постучал в дверь, ввел в комнату высокую седую женщину с худым, обезображенным горестями лицом и трех девочек, жавшихся к материнским коленям.

— Как вы сами просили…

— Благодарю вас, товарищ! — Демиров указал женщине на диван. — Прошу, баджи. Это вы весь день дожидались меня? Напрасно, напрасно!.. Нужно было сразу же подняться сюда.

— Мне нужно видеть секретаря райкома партии Таира Демирова, — стараясь овладеть собою, сказала Лейла.

— Да, я вас слушаю, баджи.

Лейла вывела девочек на балкон, усадила там в соломенные кресла, велела не шуметь, не баловаться, затем проверила, плотно ли закрыл двери в номер ушедший портье, и лишь после этого сказала, запинаясь:

— Меня зовут Лейла.

— Я вас слушаю, Лейла-баджи, — так же серьезно сказал Таир.

— Я жена Гашема Субханвердизаде.

Рука Демирова, лежавшая на столе, вздрогнула, дернулась, словно от электрической искры, он с трудом подавил готовый вот-вот сорваться с уст крик изумления.

— Я вас слушаю, Лейла-баджи, — ровным тоном повторил Демиров. — Если разрешите, я закурю…

Голос Лейлы зазвучал бесстрастно, и со стороны могло показаться, что она рассказывала Демирову не о себе, не о своем горе, а о какой-то другой женщине.

— Я не хочу пока обращаться ни в Центральный Комитет партии, ни в Совет Народных Комиссаров, чтобы не позорить Гашема.

— Что ж, может быть, это и правильно, — заметил Таир, еще не понимавший, о чем пойдет речь, но уже почувствовавший сердцем, что он видит перед собою несчастную. — Однако учтите, баджи, что вклиниться между мужем и женою хуже, чем пролезть между ногтем и мякотью пальца. Так пословица-то учит.

Лейла кивнула без улыбки.

— Я все продумала, я выплакала все слезы. Потому, товарищ Таир, я еще способна говорить более или менее спокойно с вами, с секретарем райкома… Чувство достоинства, гордости останавливало меня, и я терпела. Запомните, вы первый, кому я открываю сердце, полное скорби!

— Но Гашем часто приезжает в Баку по служебным делам, — заметил Демиров. Разве вы не встречались с ним?

— Он скрывается от меня, от детей! — воскликнула Лейла. — Здесь он подружился с каким-то человеком по имени Вели и живет у него.

Демиров насторожился: «А знает Алеша этого самого Вели? Нужно справиться».

— Разными могут быть отношения мужа с женою, — сказал Таир. — Простите, баджи… Но как можно забыть своих единокровных детей?

— Что значат для Гашема его дети! — с горечью усмехнулась Лейла.

— Но деньги-то присылает?

— Раньше присылал, хотя и неаккуратно, а теперь вовсе перестал.

— Почему? — Демиров чувствовал, что его вопрос прозвучал наивно.

— А вы у него спросите, — сказала Лейла.

— Обязательно спрошу, — пообещал Таир. — Мы заставим его приехать сюда за вами, за детьми и взять вас к себе. В горы надо отвезти девочек, чтобы отдохнули. Да и у вас, баджи, утомленный вид.

— Разве я думаю о себе!.. — Слезы брызнули из глаз Лейлы, она порывисто схватила девочек и, не поблагодарив Демирова за внимание, вышла с ними из номера.

Таир в этот момент заметил, что он курил третью папиросу подряд.

Главное дорожно-транспортное управление — Азглавдор-транс — помещалось в двухэтажном ветхом особняке в верхней части города.

Наследство ему досталось неприглядное: не только в горах, но и в низинных районах, по существу, никаких дорог не было. Старые грунтовые дороги, с ухабами, с шаткими мостиками, пригодные для арбы, фаэтона, столь старательно ломали грузовые автомашины, автобусы, что начальник, инженер Султанзаде, впадал в уныние.

Когда он выезжал в командировку, то видел одну и ту же картину: в клубах густой рыжей пыли медленно тянутся арбы, запряженные волами; пронзительно визжат колеса, словно десятки точильщиков ножей запустили на полный мах свои точила. Попадались и караваны лошадей, мулов, осликов с притороченными к седлам вьюками, хурджунами, — так перевозили товары. Погонщики караванов и: возчики на перекрестках затевали перепалки, в пыли висела свирепая брань. Весенние и осенние ливни превращали дороги в узкие канавы, наполненные жидкой грязью, взболтанной тысячами копыт, сотнями колес.

А республика год от года получала все больше автомобилей, уже прибывали партии советских грузовиков, но бездорожье цеплялось за их колеса, глушило моторы, ломало рессоры, и когда Султанзаде подписывал аварийные акты, то чувствовал, что не миновать ему визита к прокурору.

Уже были выпущены первые советские тракторы. Их с нетерпением ждали колхозники, хлопкоробы, механизаторы. А тракторы так прочно увязали в липкой, как клей, грязи, что приходилось их вытаскивать упряжками волов, буйволов под градом насмешек и улюлюканье возчиков и погонщиков.

С издевательским сочувствием они обращались к инженеру:

— Ай-хай, балам, ну скажи на милость, да разве эти машины годятся для наших мест? Ни-ког-да!.. Пустой перевод народных денег.

Малейшая авария превращалась сплетниками и болтунами в ужасную катастрофу.

— Да-а-а, братец, этот афтанабел обогнал меня, обдав пылью, задушив чадом и дымом! А я спокойно погонял быков и надеялся на милосердие всевышнего. На повороте, ну ты знаешь, на том самом, злодей, сын злодея, этот афтанабел уже валялся в канаве. Сколько людей покалечило!.. Мои волосы от страха поднялись дыбом!.. Вот тогда я и понял: арба, конь, вол — детища аллаха, эта машина измышление шайтана. И в самом деле, к чему такая спешка? Зачем торопиться? Завтра тоже день настанет. Поезжай потихонечку да полегонечку в дедовской арбе, и ни один камушек не выпадет из рукояти и ножен твоего кинжала!

Конечно, Султанзаде понимал, что эти разговоры — явление временное, скоротечное. Его расстраивало то, что на строительство дорог, мостов, на возведение подпорных стен, дамб, насыпей, виадуков требовалась уйма денег, цемента, железа, а республика была еще небогата, фонды беспощадно урезались. Вот и получилось — планы обширные, а силенок-то маловато!

Когда инженер приезжал в горы и встречался с Таиром Демировым, они оба сетовали, что бездорожье мешает району убыстрить темпы колхозного, да и культурного строительства, идти вперед семимильными шагами, а ведь народ-то жаждет жить по-новому. И в то же время они знали, подсчитали, что строительство шоссейной дороги по кручам и откосам, через ущелья и провалы обойдется весьма дорого, потребует, — от правительства многомиллионных затрат. Но ведь речь-то шла о будущем целого района с населением в пятьдесят шестьдесят тысяч!..

В перерыве между заседаниями Демиров созвонился с Султанзаде: они договорились о встрече.

И, поджидая секретаря райкома, инженер с досадой почесывал затылок, кряхтел. Он чувствовал, что Демиров подступит с ножом к горлу, потребует и денег, и цемента, и взрывчатки. А что ему ответить?

Султанзаде размышлял, как же пойдет у него разговор с Таиром? Он вызвал к себе главного инженера Аллахкулибекова, чтобы узнать его мнение о проекте горной дороги.

— Зачем толочь воду в ступе? — удивился тот. — И в прошлом году говорил, и теперь повторяю: дело это преждевременное… В глазах Демирова я прослыл плохим человеком давно, — значит, и останусь плохим, но буду стоять за правду!.. Километр горной дороги обходится в десять — двенадцать раз дороже, чем километр шоссе в долинах. Факт? Да, факт. Так скажи, начальник, имеем мы право транжирить и без того скудные ассигнования и фонды? Вот через пятилетку республика разбогатеет — тогда начнем прокладывать дороги.

Слова главного инженера были по-своему разумными: действительно, куда выгоднее козырнуть в отчете сотнями километров новых проложенных дорог в Мугани, чем отчитываться в миллионах, истраченных на какой-то отрезок шоссе в горах.

Но ведь Демиров-то работал, боролся в горах, и он болел за свой район, стремился к его процветанию.

В этот момент в кабинет начальника вошел загорелый Таир со свернутыми в трубку чертежами под мышкой.

При виде его Аллахкулибеков смутился и тотчас же ушел.

— Видишь, с какими чинушами приходится работать, — пожаловался Султанзаде, вставая и здороваясь с секретарем райкома.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Он подружился с Таиром еще в суровые годы гражданской войны, когда Султанзаде и другу его Буниатзаде пришлось прятаться от мусаватистов в домике дядюшки Поладджана, выходившем дверью прямо в нефтяные ямы, в густой, словно лес, мир нефтяных вышек Балаханов. Юноша, почти подросток, Таир бесстрашно поддерживал связь Султанзаде и Буниатзаде с подпольным большевистским комитетом, распространял среди рабочих листовки, таскал в мешке за спиною оружие, прикрытое сверху картошкой.

Поладджан погиб в тридцатом году, в камышах Куры, весенним паводком разлившейся по низине, в схватке с бандитами. Ни Султанзаде, ни Таир до сих пор не ведали, что пулю в сердце дядюшки Поладджана вогнал Зюльмат.

А вот Субханвердизаде знал об этом. И волк, обезумевший от человеческой крови, Зюльмат тоже не забыл, что секретарь райкома Демиров приходится племянником Поладджану, и лелеял надежду еще встретиться с ним лицом к лицу.

Марьям-ханум умерла тоже в тридцатом году, когда Таир учился в Москве.

Эти давние, полные доверия и любви, отношения и помогали, и мешали Султанзаде при деловых встречах с Демировым. Прослыть в его глазах бюрократом ему не хотелось.

— Сейчас подойдут мои работники, — сказал Султанзаде Демирову.

— Да я не тороплюсь, — успокоил тот его. — Все дела в Центральном Комитете и наркоматах закончены. Пора домой!.. Лишь на твоем поле моя соха застряла в крепких корнях.

— Что это значит? — поморщился начальник.

— А то, что соха ровно идет по ухоженному полю, а как попала на вырубку, так сразу и зацепилась за корни!.. Вот и твоя канцелярия — такая же вырубка, где пни не выкорчевывают.

— Значит, ты по-прежнему настаиваешь, что дорогу надо вести с двух направлений одновременно? — сухо спросил Султанзаде.

— А зачем мне менять свою позицию? — удивился Демиров.

— Да ты вчера с Аллахкулибековым встречался?

— Встреча убедила меня в одном: твой главный инженер не знает, как живут горцы в условиях полного бездорожья, как страшатся шоссе «лесные братья» Зюльмата, — сказал Демиров ядовито. — Но ты-то знаешь, ты бывал в нашем районе!

— Мои возможности ограниченны.

— А помощь народа? Вот чего ты не учитываешь со своим другом Аллахкулибековым! Математика математикой, инженерия инженерией, но еще есть неодолимая сила народа!

— «Свой друг»!.. — Султанзаде засопел. — Да разве мы едины?

— А вот сейчас я увижу, в чем твое отличие от Аллахкулибекова, — пригрозил Демиров.

— Хорошо ж ты начинаешь разговор, тактично! — фыркнул начальник.

— Как могу…

В кабинет вошли Аллахкулибеков и автор проекта горных дорог «Чай-йол» и «Даг-йол» Шахин Ахвердизаде, тонкоусый стройный инженер лет двадцати семи.

Главный инженер молча опустился в кресло, закинул ногу на ногу, закурил, видно, хотел показать Демирову свое полнейшее пренебрежение. Было Аллахкулибекову за пятьдесят, он уже погрузнел и неохотно отправлялся в дальние командировки… С Демировым он давно был на ножах и всерьез не принимал ни «Чай-йола», ни «Даг-йола».

Через минуту подошли еще инженеры, экономисты.

— У нас имеются два проекта строительства горных дорог, не так ли? сказал начальник, постучав карандашом по стакану и этим призывая собравшихся к вниманию.

— Собственно, можно говорить об одном проекте, — вяло заметил главный инженер. — Суть-то у них одна: сто пятьдесят километров шоссе в горах. Сто пятьдесят километров!..

— Разрешите, — Ахвердизаде вспыхнул, поднялся.

— Да что «разрешите»? — продолжал развязным тоном главный инженер. — Оба проекта, недоработанные, экономически не обоснованные, типичные курсовые работы студента. Нет, я против ничего не имею, то есть против студенческой практики. Приветствую! — насмешливо поправился Аллахкулибеков. — Но ведь мы, товарищи, работаем в государственном учреждении.

— Может быть, мы сначала обсудим, что сможем сделать для района в ближайшие годы? — сказал Султанзаде. — Тем более что действительно над обоими проектами еще надо поработать.

— Нет, давайте начнем с проектов, — неуступчиво сказал Демиров. — Недочеты и даже ошибки в них имеются, не спорю, но ведь так бывает со всеми проектами. Принципиально надо решить вопрос: строим или не строим дорогу? А потом уж договоримся, по какому проекту, в какие сроки.

Он знал, что ему надо держаться сдержанно, иначе возникнут раздоры, поднимется мелочная перепалка и все дело закончится общими словами.

— Нельзя в одной руке удержать два арбуза, — заметил, начальник. — Эдак ты и вовсе останешься без нашей помощи!

— Товарищ секретарь, мы призваны заниматься дорогами общереспубликанского значения. — высокомерно заявил Аллахкулибеков. — А ваша предполагаемая дорога — местного значения.

— Именно она-то и имеет республиканский характер! — резко сказал Демиров. — Будет дорога, и удельный вес горных районов сразу же возрастет в пятилетке.

Взгляды главного инженера и Демирова скрестились, как обнаженные клинки…

— Я не возражаю, — Султанзаде повел плечами, давая понять Таиру, что его несговорчивость принесет плохие результаты.

В это время Аллахкулибеков быстро соображал, как бы окончательно записать в протоколе заседания, что горная дорога всего лишь районного, чуть ли не сельсоветского значения. А если это так, то и пусть ею занимается райисполком.

Шахин Ахвердизаде приколол кнопками к прислоненной к стене доске профилированный проект дороги «Чай-йол» и рассказал собравшимся о своем замысле. Он не скрыл, что река во время ливней несет могучие потоки, а следовательно, придется дополнительно укреплять быки моста и строить заградительную дамбу. Нужно будет перекинуть через ущелья и овраги одиннадцать больших и малых мостов, проложить около тридцати железобетонных водостоков.

— Какова ж стоимость этой дороги? — не выдержал Аллахкулибеков.

Его вопрос был самый опасный и для автора проекта и для Демирова; собственно, потому он его и задал.

— Пятьдесят миллионов.

По кабинету прошел гул; присутствующие специалисты возмущенно перешептывались, качали головой, хмыкали. К таким огромным затратам здесь еще не привыкли…

— А сколько ж селений охватит дорога? — спросил кто-то из сидевших сзади Демирова инженеров.

— Двадцать.

— А сколько всего деревень в районе?

— Около сорока.

— Значит, полрайона?

— Так получается, — сказал Ахвердизаде упавшим голосом: он видел, что эти цифры произвели на собравшихся скверное впечатление.

Аллахкулибеков почувствовал под ногами крепкую почву.

— Раз и навсегда надо похоронить этот фантастический проект, автору выразить благодарность за смелость! — сказал он раздраженно. — Конечно, в третьей пятилетке положение изменится, денег прибавится, — вот тогда и обсудим проект заново!

— Есть же еще проект, — не выдержал Демиров.

— Не пойму, зачем спорить о сделке, которая никогда не состоится, ответил ему главный инженер. — А вы, Шахин, — обратился он к побледневшему Ахвердизаде, — только что вылупившийся из яйца соколенок! Не вам учить нас, стариков!

— Он ввел секретаря райкома в заблуждение, — хихикнул полнощекий инженер, единомышленник Аллахкулибекова.

— Шахин заломил папаху набекрень и гонится за дешевой славой! — поддержал сосед.

— Предлагаю взять оба проекта за основу, серьезно над ними поработать и входить с предложениями в Совнарком, — сказал экономист Мамедов. — Конечно, имея в виду план пятилетки.

— Ну, долгая песня! — вспылил Демиров. — Да мы же обещали вам, что крестьяне станут работать на стройке бесплатно, в порядке субботников. Целыми аулами пойдут! Значит, расходы на рабочую силу сократятся. И камень, гравий, щебенку бесплатно заготовят они же.

— Это гроши!.. — небрежно взмахнул рукой Аллахкулибеков. — Вам, партийному работнику, уместно было бы посоветовать молодому специалисту Ахвердизаде, вчера пришедшему к нам со студенческой скамьи, не сеять бурю в сплоченном коллективе дорожных специалистов.

— Тише, тише! — сказал Султанзаде. — Просите слова для выступлений.

— И не сбивайте репликами с толку молодого специалиста, у которого светлое большое будущее, — с гневом сказал старик с висячими сиво-рыжими от курения усами.

Ахвердизаде так расстроился, что мог расплакаться в любой момент, словно ребенок. Эх, остаться бы в деревне чабаном, играть на тутэке и не знать никаких огорчений… Черт его понес в строительный институт! А как сладко было мечтать бессонными ночами, склонясь над проектом, что побегут в горах по ровному, словно стол, шоссе автомобили, автобусы, поползут тракторы, и канут в прошлое средневековые торговые караваны осликов с хурджунами, и врачи, учителя не будут уже страшиться забиваться в глухие темные аулы, где пока царят невежество, суеверия, религиозный фанатизм. Но Аллахкулибеков постарался тяжелым молотом перебить неокрепшие крылья соколенку!

— А где же второй проект? — спросил Демиров.

— Ну, выкладывайте ваш «Даг-йол», — предложил нехотя Султанзаде.

По словам Шахина, второй проект не столь смело углублялся в горы, как «Чай-йол», но зато соединял тридцать деревень. Однако и этот путь пролегал через высокую гору, на которой зимою бушевали метели, а осенью и весною гремели ливни. Обойти же гору было невозможно.

— Кто хочет высказаться? — спросил Султанзаде. Решительно поднялся Аллахкулибеков.

— Оба проекта надо свернуть в трубку и спрятать в угол, — сказал он не терпящим возражения тоном. — Может быть, через несколько лет наука принесет нам какие-то новые способы строительства дорог, допускаю… Может быть, иной специалист, более талантливый и опытный, составит другой проект, несравненно дешевле и практичнее. И так может случиться. А сейчас тратить миллионы на горную тропку, не имеющую республиканского значения, мы не вправе! Так и занесем в протокол — не имеем права. Все это никчемное прожектерство! А нам, товарищи, надо работать, работать и работать! — воскликнул он пылко.

— Искру правды высекают скрестившиеся мечи! — сказал Демиров хладнокровно и тоже встал.

— Одну минутку, — вежливо остановил его главный инженер. — Я же совсем забыл… Мы получили письмо председателя вашего исполкома товарища Субханвердизаде. Он соглашается, что в этой пятилетке дорогу строить немыслимо…

«Предатель! — внутренне простонал Демиров. — Вонзил кинжал мне в спину… Без ведома райкома прислал сюда такую бумагу».

— Где же это письмо? — встрепенулся Султанзаде.

— У Шахина, конечно, — Аллахкулибеков сделал простодушное лицо. — Если не потерялось.

Ужаленный этим подозрением, Шахин пулей вылетел из кабинета.

Присутствующие занялись чаепитием.

Пока все молчали, Султанзаде думал, опустив голову, что Таир Демиров прав: району нужна безотлагательно дорога. Но ведь и он, Султанзаде, тоже страстно желает, чтобы во все концы республики пролегли широкие, благоустроенные, сияющие зернистым блеском асфальта шоссе, чтобы товары, книги, машины, двигатели электростанций можно было бесхлопотно привезти в любое захолустье. Да, Таир с замечательной настойчивостью, добивается своей цели, но у Султанзаде есть своя позиция, свои взгляды, отказаться от которых нельзя. Да, Таир жаждет победы над бездорожьем, он понимает, что иначе нельзя овладеть щедрыми богатствами азербайджанской земли. А в горах наверняка есть и золото, и руда, и цветные металлы. Как же помочь ему?

Наконец вошел Шахин и протянул начальнику бумагу с таким удрученным видом, словно вручал ему на подпись собственный смертный приговор.

Бегло просмотрев письмо, Султанзаде с непроницаемым выражением лица передал его Демирову.

«От имени исполкома и лично от себя могу открыто сказать, что проект горной дороги „Чай-йол“ в данных условиях невыполним. Первые же селевые потоки снесут вниз дорожное полотно, разрушат мосты и виадуки. Лавины забаррикадируют путь, и расчистить эти завалы в условиях суровой зимы или проливных дождей будет невозможно. Значит, дорога будет непрерывно строиться и непрерывно разрушаться. Через два-три года она вовсе исчезнет. Дорога по проекту „Даг-йол“ тоже обречена. Весною, как у нас говорят, когда, „держась за дождевые струи, можно, будто по канату, взобраться на небо“, ее смоют потоки. Дубы, вырванные из почвы и несущиеся с сумасшедшей скоростью в селевых потоках, разобьют мосты. В интересах государства я считаю, что оба проекта, плоды кабинетного творчества, должны быть забракованы…»

Демиров смял бумагу. Он проиграл эту игру. Козырь, выложенный так неожиданно Субханвердизаде, был всемогущим.

— Это преступление — послать без ведома бюро райкома партии такой ответственный документ! — сказал с излишней горячностью Демиров.

Тотчас Аллахкулибеков воспользовался его промахом.

— Видимо, в районе создались нездоровые взаимоотношения между райкомом и исполкомом, — ядовито заметил он.

— Это их личные дела, — вынужден был согласиться со своим главным инженером Султанзаде.

— Конечно, это наши личные дела, то есть районные, — с горечью сказал Демиров. — Но ведь ты-то не только начальник управления, но и коммунист, член Центрального Комитета!

— Что ты этим хочешь сказать?

— А то, что ты был, слава богу, в нашем районе и видел, как люди жаждут взяться за стройку. Десятки тысяч тружеников выйдут с топорами, лопатами, кирками!.. Что ж после этого стоит письмо Субханвердизаде?

— Да мы обязаны считаться с органом советской власти — повысил голос Султанзаде.

— «Обязаны, обязаны»!.. Но прошу занести в протокол, что райком партии отвергает доводы Субханвердизаде как политически и экономически несостоятельные.

— Предлагаю закончить обсуждение, — сказал Мамедов. Его поддержали многие из присутствующих.

— Дорога имеет, повторяю, республиканское значение! — Демиров не хотел сдаваться. — Нельзя бесконечно отрывать окраину от промышленного центра Азербайджана!.. А сколько мы дадим мяса, шерсти, масла и даже зерна народу, будь у нас широкая магистраль!

— Подождите, сколько же стоит второй проект? — спохватился старик с сиво-рыжими усами.

— Тридцать два миллиона, — быстро ответил Шахин.

— Да мы берем на себя в порядке добровольного участия трудящихся восемьдесят процентов всех расходов!

— Ну, знаете… — Старик внушительно зашевелил усищами. — Это уже имеет здравый смысл!

— У нас в горах зарыты золотые клады? — теряя выдержку, сказал Султанзаде.

— Именно!.. Этот клад называется творческой силой советского народа! отчеканил Демиров, — Но и настоящее золото есть, вы не ошиблись. Сохранились до сих пор золотоплавильные печи времен халифата… И странно, что вы, товарищ Султанзаде, не верите, что в районе рвутся к труду тысячи Фархадов!

— Там, где нужен железобетон, Фархад бессилен, — скривился Аллахкулибеков.

— Советский Фархад овладеет и железобетоном!

— Когда еще это будет, — главный инженер прикрыл ладонью растянутый в томительном зевке рот. — Настоятельно предлагаю одобрить оба проекта в качестве предварительных набросков и поручить консультантам рассмотреть их.

— Так мы сами возьмемся за стройку, — сказал Демиров. — . А Шахин согласен переехать в район дорожным инженером.

— Да, я согласен! — решительно заявил Шахин, и мускулы его напряглись, ибо это не легко — расстаться со столицей, с друзьями, уехать в горную глушь.

— Я согласен отпустить к вам Шахина, — с готовностью сказал Султанзаде, подумав, что дело как будто закончилось благополучно. — Да, мы всегда поможем вам технической экспертизой, и кое-какие фонды выделим.

На том и порешили.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Зная, что Алеша вернется поздно, Демиров, усталый после заседания, чувствуя, что в висках покалывает, пошел пешком по набережной. С моря резво летел свежий ветерок, навевал прохладу, как бы смывал с души Демирова всю горечь. Беспечная нарядная толпа окружала его, девушки и юноши смеялись, обменивались шутками, мурлыкали модные песенки, — что им до волнений и огорчений секретаря райкома! А Демиров любовался ими, молодыми, красивыми, но милее ему были скромно одетые девушки горных селений, чем эти щеголихи, сильные, хоть и грубоватые, юноши-горцы, чем эти изнеженные кавалеры… Он хотел забыть хоть на время прогулки свои повседневные заботы, но все-таки упорно возвращался думами к подлому поступку Субханвердизаде. «Да кто ты? Свой? Чужак?» — спрашивал Таир, и кулаки его в гневе сжимались, и теснилось в груди дыхание.

А жалоба брошенной Лейлы, милые личики забытых отцом девочек? О, какое грязное преступление!.. «На словах ты пламенный революционер, а в жизни человек без совести и чести!» упрекал он Субханвердизаде и давал себе слово немедленно после возвращения в район созвать пленум райкома партии и до конца выяснить, кем же является подлинный Гашем- большевиком или случайно проникнувшим в партию карьеристом? И почему между Аллахкулибековым и Субханвердизаде установилось такое единодушие? Создается впечатление, что письмо Гашем написал под диктовку главного инженера. Знакомы ли они? Встречались ли? Тут много таинственного, и, пожалуй, Алеше надо заняться этой странной дружбой. Чем дольше думал Таир о Гашеме, тем закономернее многие поступки председателя исполкома слагались звеньями единой цепи, и еще неизвестно, не на том ли берегу был прочно привязан конец ее. Теперь Демиров раскаивался, что не придал значения разговору с Замановым перед отъездом, а ведь Сейфулла с горечью и гневом, рассказал, что Субханвердизаде освобождает от налогов явных кулаков и, наоборот, записывает в «жирные мужики» самых до подлинных середняков…

Аллахкулибеков после заседания быстро проскочил в свой служебный кабинет и закрылся там на ключ. Ему вовсе не хотелось отпускать Шахина в район, — бог весть, что он, молодой, настойчивый, там натворит при поддержке Демирова.

«Клянусь, наш Султан не умеет держаться, как подобает начальнику, ругался Аллахкулибеков. — Вместо того, чтобы сразу зарезать оба проекта, он тянул, тянул и вот дождался, что победителем-то вышел Демиров. Со стороны поглядишь, так подумаешь, что нарком — Демиров, а наш Султан — его подчиненный…»

Главного инженера бесило, что Таир уже отыскал в горах и Целебные источники, и золотоплавильные печи времен халифата, и выходы меди, цинка. «Старается, как будто это его личные владения! А Шахин, конечно, талантлив и расправит в горах свои соколиные крылья. Ну ничего, мы еще успеем тебя, соколенок, превратить в куцего воробья. Как только ты приступишь к стройке „Даг-йола“, мы тоже начнем действовать. Гашем Субханвердизаде подстроит тебе там такую западню, что твой звонкий голосок живо замрет в могиле. Навеки!.. Нет, хватит сидеть сложа руки, надо переходить в атаку. Иначе из Аллахкулибека превратишься в Худакулибека! Уж если говорить о правах на сокровища гор, то они явно принадлежат старинному бекскому роду Аллахкулибековых, а не этому безродному голодранцу Демирову, выступавшему, видите ли, уполномоченным советского народа…» Бешеная ненависть клокотала в груди главного инженера. Ему осточертело притворяться, расточать заискивающие улыбочки, голосовать «за», когда рука сама поднималась «против», скрепя сердце утверждать проекты дорог, мостов, хотя, будь его воля, он бы взорвал их в одночасье!

«В собачье время тебе довелось жить, Аллахкулибек, — сказал он сквозь зубы. — А раньше-то, раньше… И поместья, и капитал в нефтяных акциях, в банке! Шахин собирается вместе с Демировым ночевать у костров в горах, работать в бурю, в непогоду. Ложись, ложись у костра, соколенок, — в кромешной темноте мы спалим твои крылышки в жарком пламени!»

Спрятав документы в сейф, Аллахкулибеков вышел из кабинета, быстро спустился по лестнице и смешался с толпою.

Однако пошел он не к дому, а в противоположную сторону, туда, где его ждали пришельцы с того берега, за которыми гонялся уже несколько месяцев Алеша Гиясэддинов.

Таир видел упоительный, счастливо прекрасный сон…

Тысячи и тысячи крестьян с лопатами, кирками, ломами, топорами идут стройными рядами, по-военному, в горы. Призывные бодрые звуки зурны, барабанов горячат кровь, учащают дыхание людей, заставляют сердца биться сильнее, разжигают в очах священный пламень борьбы. Вот Шахин АхвердизаДе на коне ведет в ущелье колонну строителей, он похож на полководца, сбылась его мечта, он начал строить дорогу!.. Всесокрушающий взрыв потряс и небо, и землю, исполинские гранитные глыбы взлетели вверх, брызнули осколки, пыль поднялась недоступной глазу завесой, и люди ахнули, закричали, заплясали от радости, там, где извечно высилась неприступная гора, пролегла глубокая выемка.

А вот и сам Таир Демиров летит на сером в яблоках коне; привстав на стременах, он с восторгом видит поле битвы, он верит, что народ вырвется из гранитного плена, сокрушит, казалось бы, всемогущих горных исполинов, которые обрекали его столетиями на прозябание, нищету, бескультурье, и пробьет широкие врата в жизнь страны, и одинокий горный ручеек вольется в безбрежное море…