Калитка, почерневшая от дождя, прихлопнулась глухо. Завязывая на ходу галстук, Волк не спеша пошагал вниз по кривой улочке. Тощие ветки, нагруженные тяжёлыми медными листьями, гнулись над заборами. В тумане, в лощине, дымился далёкий вишнёвый город. Волк решил пройти в авиагородок через кладбище. Пройдя овраг, он медленно, упираясь ладонями в колени, полез по крутому косогору вверх. Ноги дрожали от напряжения, и Волк с грустью определил, как он постарел. «Усталость гнездится в глазницах», — мысленно прочитал он строчку. Эти слова приходилось вспоминать всё чаще и чаще. После каждой пьяной ночи в теле прибавлялась ясно ощутимая тяжесть, мускулы костенели, точно облитые остывающим воском. «Раньше пивали по две ночи подряд, и я не знал этого ощущения. Стареем, брат».

Невероятная вещь, но он проспал весь последний выходной день. «Мотор требует перечистки… Усталость гнездится в глазницах… Усталость, усталость. Наоборот — тсолатсу. А старость?.. Тсоратс… Тсолатсу — тсоратс. Тсоратс — тсолатсу. Моё почтение! Селям-алейкум! Годится вместо приветствия».

Привычка читать слова наоборот преследовала Волка. Вначале он воспитывал в себе эту черту как защиту от окружающих неприятностей. В жизни встречалось немало страшных слов: авария, старость, катастрофа, усталость и другие. И каждый раз он пытался вытеснить их смысл произношением этих слов наоборот: афортсатак, яирава, яирава, яирава. Эта черта постепенно врастала в характер и теперь была уже навязчивостью. «Нервы пошаливают… Тсоратс, тсоратс…»

На опушке кладбища Волк задержался: из ворот авиагородка с необычной медленностью выползал грузовик с красным гробом. Следом за грузовиком в полётных комбинезонах шагал отряд и красноармейцы гаража: хоронили отрядного шофера. Первым инстинктивным побуждением Волка было вернуться обратно и не встречаться с процессией, но ему стало стыдно за своё малодушие. «В чём дело?.. Ну, опоздал, задержался». И он быстро зашагал навстречу отряду, правда, уже жалея о принятом решении. «Чёрт, и зачем я не обождал? Теперь каждый догадается, что я не ночевал дома. И комиссар тут…»

И все действительно догадались, что командир возвращается после разгульной ночи: это было видно и по воротничку и по криво повязанному галстуку, выдавала и спина френча, вымазанная мелом. «Не ночевал, не ночевал. Лавечонен, лавечонен… Яслаполв». Опустив глаза и ни с кем не здороваясь, он хотел было проскочить в ворота, но его настиг окрик комиссара:

— Товарищ Волк, вы придёте на кладбище? Как командиру отряда вам необходимо сказать несколько слов…

Вынув папиросу, Волк, нахмурившись, постучал мундштуком о крышку портсигара. «Хочет узнать: пил или не пил».

— Мне некогда. Я приеду прямо к полётам.

— А зря… Удобный случай заострить внимание на аварийности!

В его тоне Волку послышалась скрытая угроза.

— Ладно! Переоденусь и приду.

Кладбище лежало в овраге. Летчики окружали могилу синим венком. Грузовика не было видно, и издали казалось, что люди держат гроб на плечах. Над обнажёнными головами поднимались винты авиационных памятников, они стояли наклонно, как свёрнутые знамена, окованные по краям золотым солнечным позументом.

Чикладзе взобрался на подножку грузовика. Голос у него был будничный, и Волку показалось, даже пренебрежительный. «Деляга. Нормальной почести мертвому отдать не может».

— Товарищи! Вы видите эти винты?.. Последняя могила помечена тридцатым годом. С этого времени партия и нарком объявили войну авариям. Мы бьёмся за безаварийность воздушного флота. На первый взгляд, покажется странным, что у гроба шофёра я адресуюсь к летчикам. Но лётчики, шофёры — это люди, поставленные страной к машинам, и они обязаны эту машину знать. Из-за чего произошла катастрофа?.. Из-за отсутствия дисциплины. Человек, плохо умеющий править машиной, не проверив после ремонта материальную часть, гнал машину с недозволенной скоростью. И пусть он услышит наше суровое обвинение! Накануне катастрофы он пил. Его преждевременная гибель — наглядный урок для некоторых наших командиров, которые после бессонных ночей являются на полеты…

Волк сердито чиркал спичкой о коробок. «Позорит, — нахмуренно думал он, — ладно, ладно. Посчитаемся!.. Позорит, обратно — тирозоп».

Четвёртого дня этот шофёр вёз Волка на аэродром. Его только что прислали из школы мотористов. Волк сразу определил неопытность в управлении машиной: тронув с места, моторист не убрал до отказа тормоз и полдороги суетился с ручкой скоростей, удивляясь, почему машина не даёт скорости. Волк видел его ошибку, но молчал: пусть догадается сам. Проехали два километра, и моторист обеспокоенно остановил машину. Подняв капот мотора, он забрался туда.

Не найдя там ничего, он озабоченно полез под машину. Мотористу выдали новую спецовку — синюю, безукоризненной свежести. Приятели завидовали ему. И вот ради дела, жертвуя спецовкой, он лез в пыль, в грязь — проверить мотор. За эту жертвенность он и понравился Волку. «Будет толк из хлопца». Шофёр вылез из-под машины, закрыл капот. На его лице ясно обнаруживалась растерянность, спецовка, выпачканная в пыли и масле, уже потеряла свою свежесть. Мотор работал безупречно (в этот раз он отдал тормоз до отказа), и машина легко снялась с места. Не поворачиваясь, искоса, Волк в его посадке заметил наивную профессиональную гордость: вот, мол, какой — полез, исправил, и машина что надо. Волк наверняка знал, что моторист так и не обнаружил своей ошибки, но он любовался этой его непосредственностью, вспоминая и свою молодость.

Он простил ему незнание материальной части — и вот… В ответ долетели слова комиссара:

— Мы должны бороться, ибо, кроме материальной части, мы несём большой урон человеческих жизней. Машина не любит панибратства, и за малейшую невежливость в обращении она немедленно мстит человеку. Ваша задача в постоянной, непрерывной настойчивости в овладении техникой. Смерть можно побить только знанием…

Волк с тревогой взглянул на часы. «Треплешься тут, а поезд уже ушёл…» Комиссар слез с подножки и, махнув рукой, дал знак опускать гроб в яму. Волк не стал дожидаться, когда гроб засыплют землёй, и полез в машину. Чикладзе видел, как Волк то и дело посматривал на часы, и расценивал по-своему его беспокойство: «Знает, что виноват, и старается наверстать в работе. Как командир — хорош, но пьёт. Ишь как погнал».

Волк жалел о том, что не успел перед полётом обтереться холодной водой. Точно такое состояние было у него перед памятным ночным полётом над морем.

Отряд из-за похорон потерял по расписанию тридцать минут. Волк распорядился прогревать моторы и сразу выруливать на старт.

— Задания дам на месте…

Акиоткин заканчивал контровку тросов.

— Как мотор?

— Готов, товарищ командир. Как часы… А погодка — бубенчик!

Застегнув шлем, Волк залез в кабину, и от этого пустякового усилия перед глазами суетливо заплавали разноцветные мушки. «Фу, чёрт! Может, отказаться от полёта?.. Неудобно, сразу подозрительно станет».

Руля на старт, он обдумывал наспех задание. «Слабое место стрельбы. Забыл приказать оружейникам подвесить конуса. Каждый раз так… Ладно, пусть сходят на пилотаж. Опять на пилотаж?..»

Стажёры нестройно толпились у самолётов, завистливо провожая улетающих. Каждый из них надеялся, что командир возьмет кого-нибудь из них. Теоретически они прошли больше половины программы, а летать пришлось по разу: ознакомительный шестиминутный полёт над аэродромом. Секретарь отрядной ячейки робко отделился от товарищей.

— Товарищ командир, разрешите обратиться?

Волку претила эта преувеличенная армейская учтивость.

— В чём дело?

— У нас по программе — ориентировка по маршруту.

— Ну?

— Нельзя ли подлетнуть с вами?

— Придёт время — полетите, — ответил Волк, рассматривая кавалерийские, обшитые кожей брюки стажера, и, повернувшись, приказал:

— Товарищ Аксюткин, полетите вы! Надо опробовать в воздухе мотор.

— Слушаю.

И как только самолёт взвился над ангарами, Волк лёг на курс норд прямо по железной дороге. Поезд настигли через полчаса.

Прижавшись к самой земле и чуть не касаясь колесами пашни, Волк пошёл рядом с поездом. Из окон вагонов махали платочками и руками. Обогнав поезд, он развернулся и нагнал его во второй раз. Так, оставляя и догоняя, он провожал состав до самого полустанка.

Отходя от поезда, Волк над самой землёй выполнял виражи с таким глубоким креном, что вызывал у пассажиров крики испуга и восхищения: с поезда казалось, вот-вот крыло самолёта чиркнет о землю. Окна вагонов были заполнены любопытными. Волку льстило такое внимание, он чувствовал себя, как артист на арене. Не отдавая себе отчета, он выделывал такие штуки, что даже у привычного Аксюткина останавливалось сердце. Мотор ревел, как загнанный, выполняя все прихоти пилота.

Охваченный вдохновением озорства, Волк перевалил через крышу железнодорожной будки и, обгоняя окна, пошёл совсем рядом с поездом, между составом и линией телеграфа. Это был рискованный номер: малейшая оплошность — и самолёт на полной скорости мог зацепиться за столбы. Аксюткин, забыв о страхе, стоял в кабине и, подняв руки, орал от восторга. Волк, наконец, увидел её — полсекунды, шоколадный вагон, третье окно, развевающийся по ветру светлый локон (она придерживала его рукой). Этого было достаточно. Над самым лесом, рискуя оторвать голову о вершины деревьев, он загнул на прощание мертвую петлю. Весь поезд ахнул от ужаса. Выйдя из петли, самолёт с набором высоты круто развернулся и, потеряв скорость, на сотую секунду остановился в воздухе, замер и… посыпался на пики сосен. Поезд с шумом ворвался в лес — всё скрылось… Разорванные клочья белого дыма повисли на проволоке телеграфа, как саван.

…Волк не растерялся. Заметив, что машина падает, он быстро убрал газ и выключил зажигание: мог произойти взрыв. Резко двинув ногой, он повалил машину на левое крыло, чтобы уменьшить силу удара. Все движения производил точно, в остром сознании.