Намаявшись за день, Андрей улёгся не раздеваясь.

Маруся сидела у лампы и пришивала пуговицу к воротнику его зимнего комбинезона. Она пристально рассматривала его лицо, ресницы, полураскрытые губы с влажным сиянием зубов. Вот лежит он, дышит, на груди рука то поднимается, то опускается. А завтра?.. А завтра он так же может лежать, но… А что если его отнесёт ветром и он упадет куда-нибудь в лес или в овраг? И не разыскать тогда…

Ей уже кажется, что у неё четыре руки, они одинаковыми движениями пришивают сразу четыре пуговицы. Что ж это такое?.. Она снимает свои сапожки и в одних носках тихо подходит к кровати, пристально смотрит спящему Андрею в лицо, целует, отходит к столу, быстро пишет что-то на бумажке и суёт записку в карман его комбинезона.

Проснулся Андрей поздно. Первым побуждением было осмотреть небо: редкие, высокие стратусы стояли в синем небе. Хорошо! Маруси не было. Он пощупал ладонью кофейник: холодный — значит, ушла рано. Однако пора заниматься гимнастикой. В выходной день он всегда проводил зарядку дома. Руки в стороны, глубокий вдох!.. Как легко проходит через ноздри прозрачный воздух!.. На дворе закричал петух. Весна!.. Гниёт двойная рама. Он нетерпеливо ободрал ножом замазку и выставил раму на пол. Окно настежь!.. Небо хлынуло в комнату — сразу стало просторней. Вот теперь хорошо! Руки вверх — вдох, руки вниз к ступням — выдох! Вдо-оох… И резко — выдох! Вдо-о-ох… Выдох! Он не чувствует тела: оно легко сгибается в пояснице. Теперь бой с тенью. Левый кулак защищает подбородок, правый — солнечное сплетение. Английская стойка. Бой с воображаемым противником. Наотмашь он наносит тыльной стороной ладони левой руки ложный удар — сфинг, противник поднимает руки и обнажает лицо. Правой он бьёт в челюсть — кроше, левой — в бок и правой — снова в подбородок — аперкут. Серийный удар! Отскочил назад. Закрылся локтем. Противник ошеломлён, но в следующую секунду он собирается в ком и прыгает, как леопард, прямо на выставленный вперёд кулак Андрея. В боксе думать некогда, у летчика высоко должны быть развиты рефлексы. С такими качествами никогда не растеряешься… Раз, раз — кроше, уход вниз, удар в челюсть — противник на полу…

Зал аплодирует. Нет, это стучат в дверь. Хрусталёв. Он улыбается и выразительно указывает глазами на окно.

— Погода подходящая!..

Андрей бежит с полотенцем в ванную и в коридоре чуть не сшибает Евсеньева с самоваром.

— Сегодня прыгаю! — сообщает радостно Андрей.

В зимних комбинезонах они шагают с Хрусталёвым к гаражу. Из столовой без кожанок, по-весеннему, в одних костюмах выходили летчики. Они встречали Клинкова шутками.

— Гляди, ребя, никак на Северный полюс собрались?

— Весну пугают…

— Куда это ты, Клинков?..

— К обеду узнаешь, — отшучивался Андрей, — военная тайна…

В автобусе уже ждали члены комиссии. Они разглядывали Андрея с каким-то особенным чувством, он понимал значение этой необычной внимательности. Он — центр.

— Ты позавтракал?

— Хватил чайку. — Андрей ответил так, как будто собирался на будничное, обыкновенное дело.

Он, собственно, ничуть не волновался. Ему и самому нравилось это своё спокойствие. Не поворачиваясь, он видит, как Чикладзе упорно разглядывает его в профиль. Андрей просит обождать несколько минут — он ждет Марусю. Её нет.

Автобус вылетел за ворота авиагородка: на винтовке часового резко сверкнуло солнце. Мысли Андрея вились вокруг обыкновенных вещёй.

Через полчаса уже стояли у самолёта. Липман помогал Андрею надевать парашют. В кабине устанавливали барографы, на старт понесли теодолиты и бинокли. Комиссия сверяла часы. Савчук внимательно осматривал самолёт. Андрей застегивал последнюю пряжку кислородного прибора: пока они достигнут нужной высоты, необходимо сохранить свои силы свежими. От этого маленького баллона, в сущности, зависит его жизнь. Жизнь?.. А что такое жизнь?.. Вот уж никогда не думал! Это — движение рукой, вбирание в грудь воздуха, улыбка… Улыбка?.. Будем же, чёрт возьми, улыбаться.

Он готов. Хрусталёв ждет. Полезли в кабины. Андрей с трудом выбрал положение: тесно, даже шевельнуться невозможно.

— Устроился!

Самолёт порулил на старт. Савчук сопровождал машину за крыло и всю дорогу оглядывался на Андрея.

Взлёт проходит торжественней обычного: старт даёт командир истребительной эскадрильи. Самолёт тронулся с места. Андрей сидел лицом к хвосту и хорошо видел на старте комиссию у приборов: они приветственно махали руками. Один Попов стоял уныло, держась рукой за щеку: у него второй день болели зубы. А кто это там бежит у ангаров?.. Маруся! Опоздала. Торопится!

Андрей смотрит на хвостовое оперение, оно легко шевелится, как у рыбы. За бортом знакомый пейзаж: аэродром, комендантское здание, на балконе кто-то с биноклем. Наверно, командир части… Полустанок. От него во все стороны густые росчерки путей. А вон стоят длинным рядом тракторы — машинно-тракторная станция. Андрей рассматривает землю, словно видит её впервые. Солнце бьёт в нижнюю плоскость, лак сияет, вторично отражаясь в верхнем крыле, — со всех сторон сыплется свет, он режет Андрею глаза. Глаза устали от света. Он смотрит в кабину: фанерный борт захватан грязными руками. Шляпки гвоздиков сияют. Обыкновенные гвозди, обыкновенная фанера, но каждому гвоздику своя судьба: один летает, один держит забор в колхозе, а третий — картину в гостиной. В общей сложности они работают на одно… Он обернулся, чтобы посмотреть на альтиметр: набрали уже две тысячи.

Ещё круг…

Люди на земле кажутся точками. Прошли редкие кучевые облака. На всякий случай он запоминает, что высота облаков — три тысячи.

Машина лезет выше.

Четыре…

Четыре с половиной… Дышать становится трудней. Андрей надел кислородную маску. Теперь самолёт набирал высоту с меньшим углом. Время тянулось медленно: прошло уже больше часа, как они оставили землю. Тлело скрытое желание, чтобы набор высоты продолжался подольше. Неужели он сдрейфил?.. Андрей хмурится и берёт нервы в кулак. Это выражение он придумал сам: как только возникало сомнение, он говорил себе — «взять нервы в кулак!» Это мысленное внушение действовало, как боевое приказание. Он ещё ни разу не отступил перед ним. Как близко, совсем по-домашнему, выглядит ободранная краска на фюзеляже!.. Это Попов нечаянно зацепил диском. Андрей помнит: десять, нет, тринадцать дней назад. Почему он с такой точностью старается установить этот никому не нужный срок?.. Не потому ли, чтобы отвлечь внимание от прыжка?..

Он вспоминает, как во время гражданской войны и артиллерийских обстрелов, мальчиком, он забирался в собачью будку. Это был не страх, нет, он просто хотел вызвать восприятие обыкновения — этот уголок никогда не нарушался событиями извне. Туда он прятался от всего. Однако чертовский мороз! Хорошо, что дышать легко. Липман велел петь. Какую же песню выбрать?

Андрей посмотрел за борт: в голубой солнечной яме ворошились редкой, снежно-кипенной, лебединой белизны облака. Солнце освещало их в упор. Представление о белизне облаков с земли условное: солнечный свет проходит через их толщу. Настоящее представление об ослепительной чистоте белого имеют лишь лётчики да птицы.

Стрелка альтиметра подбирается к шестой тысяче.

Как здорово тогда на испытании парашюта гробанулся «Иван Иваныч»!.. Песок на десять метров разлетелся… А если человек?.. Блин!.. Взять нервы в кулак! Есть, взять нервы!.. Интересно, куда это Маруся ходила утром?.. Ага, вспомнил, в магазин! Накануне продавец говорил ей, что теннисные туфли начнут продавать в выходной день, и чтоб их не расхватали, надо прийти с утра. Купила или нет?

Никакой разницы: что пять, что шесть с половиной. Земля нежней, она будто опутана несколькими слоями голубой солнечной паутины. На горизонте тускло блестит далекое море. Людей на земле уже не видно. Крыши ангаров тонут в голубом дыме. Он полетит в этот дым. Вниз. На старте члены комиссии. Они по очереди следят за самолётом в бинокли. У Савчука бинокля нет. Он смотрит, прикрыв глаза от солнца ладонью. А чтоб не болела шея, лёг, наверно, на спину.

Солнце горит на хвосте, тень крыла медленно вползает на руль поворотов — последний круг. Стрелка альтиметра уже больше не двигается: семь тысяч… Самолёт качнулся с крыла на крыло. Пора! Ой, как отсидел левую ногу… Пузырьки… Такое впечатление, будто она наполнена нарзаном. Андрей стал готовиться к прыжку: отвернув редуктор кислородного прибора, снял маску. Сердце застучало сильней, но он спокоен. «Взять нервы в кулак!..» Борясь со встречными потоками ветра, он встал на сиденье и перебросил левую ногу через борт. Хрусталёв смотрит в зеркало. Выражения лица не видно. Не забыть бы песню! В меховых рукавицах неудобно, Андрей снял их и полез в карман за шерстяными перчатками, торопился и забыл надеть их под меховые. Вместе с перчатками вынул из кармана записку. Он же не клал в карман записок. Марусин почерк.

«Тело доставить в авиагородок…»

«Чье тело?.. Моё?.. Глупая, глупая!» Он улыбнулся, сунул руку в перчатку, лег на борт кабины животом и стал сползать вниз. Очки запотели: он ничего не видит. Снять очки невозможно, руки заняты, он держится ими за борт. Решил покинуть самолёт вслепую, а на пути к земле протереть очки… Андрей медленно разжал пальцы…

Что такое?.. Он не падает!.. Быстро поднял очки: запасной передний парашют остался в кабине, а он, по другую сторону борта, повис у холодного кузова машины. Сильная струя воздуха тянет тело под стабилизатор. Руки каменеют от холода. Андрей попытался ухватиться за борт кабины и подтянуться, чтобы освободить парашют. Он упёрся обеими руками в фюзеляж и что было силы стал отталкиваться от самолёта. Рванувшись вниз, он одновременно нажал на левой руке кнопку секундомера.

Обозначая отрыв, Хрусталёв выстрелил красной ракетой.

Сначала Андрей падал вниз ногами, но потом голова перетянула. Скорость увеличивалась с каждой секундой.

Ветер режет глаза… Натянул очки: теперь всё стало видно… Собачий холод… Глянул на секундомер — прошло уже двадцать семь секунд. В ушах появилась боль. «Надо уравновесить давление на барабанную перепонку!» Судорожно глотнул воздух через рот.

— Ого-го!!

Трудно дышать… Опять судорожный глоток…

Боль прошла. Перестал петь — боль опять возобновилась.

Откуда эта старая песня?.. В детстве слыхал: пели откатчицы.

Центр вращения пришёлся на парашют. Андрей, помимо своей воли, начинает вертеться штопором, перед глазами концентрическое месиво. Чтобы принять нормальное положение, он начинает регулировать полёт рукой и ногой: выбросил руку в сторону, и вращение остановилось. Ветер работает, как тормоз. Глянул на секундомер: минута тридцать семь секунд… Пора следить за землёй!

Воздух дерёт горло, как спирт.

Проскочил сырую мглу облаков — облака быстро взметнулись вверх — и взялся за кольцо. Хочется вырвать!.. Так и тянет отбросить руку в сторону. «Взять нервы!»

Опять больно ушам.

Земля надвигается с чудовищной скоростью. Окраска предметов проясняется и густеет… Пора!.. Он дёрнул за кольцо: шёлк мгновенно пополз вверх белым столбом… Удар… Потемнело в глазах, и солнце показалось ему зелёным. Заплавали туманные точки и круги. Андрей поднял голову вверх, осмотрел купол — он был цел. От сильного рывка с левой ноги соскочил валенок и, кувыркаясь, быстро полетел на землю.

Его несло на железную дорогу. Поезд!.. Машинист тревожно выглядывал в окошко и безостановочно давал гудки. Андрей потянул руками левую группу строп и, придав парашюту косое положение, скользнул в сторону от насыпи. Парашют перевалился через телеграфную проволоку, и Андрей повис в метре от земли. Ветер надувал расправленный парашют, как парус, и Андрея медленно подтягивало вверх, к проволоке. Какое глупое положение!.. Поезд проходил мимо, из окон с любопытством глазели пассажиры. Как, однако, тепло на земле!

Через переезд проскочил автомобиль, мчались встревоженные члены комиссии.

Андрея спустили на землю. Липман сразу схватился за пульс.

— Ну и нервочки!.. Сто четыре!

Все наперебой поздравляли Клинкова.

— Висеть на проволоке — это не значит ещё приземлиться.

— Отколол номер!

Андрей молча складывал парашют: разговаривать ему не хотелось.

Тут же на старте сверили секундомеры. Чикладзе побежал с докладом к командиру части.

Маруся стояла невдалеке и ожидала, когда Андрей освободится. Он издали показал ей записку и погрозил кулаком. Она виновато отвернулась.

В полдень телеграф передавал в Москву сообщение о новом мировом рекорде комсомольца Клинкова.