Отряд, как вышедший на первое место в округе, вызывался в Москву для участия в майских торжествах. Все готовились к перелёту с охотой.
Гаврик по-прежнему мучился со своей бородой: каждый день по утрам он с отвращением разглядывал её в зеркало, борода росла жидкая, кустиками и рыжая, как табак.
Накануне отлёта в парикмахерской было людно. Старый мастер, обвязывая салфеткой горло Евсеньева, опытным глазом профессионала сразу определил его семейное положение.
— Вы женаты, — заявил он с мрачной уверенностью.
— Женат, а почему вы узнали?
— Шея давно не брита. Мелкая дисциплина падает… Холостяк никогда до этого не допустит.
— Э, не всегда, — засмеялся Евсеньев, указывая на Гаврика, — вот вам, пожалуйста!
— Неужели холостяк?
— Типичный. Но бриться ему нельзя.
— В приказном порядке носит. Командир части приказал.
— Хватит, — огрызнулся Гаврик, — и без вас тошно…
Мастер с ожесточением намыливал шею Евсеньева. Андрей, жалея Гаврика, отвёл разговор в сторону.
— Интересно, какое пространство волос вы выбрили за всю жизнь?
В авиагородке знали страсть парикмахера к арифметическим обобщениям.
— Пространство?.. Если сложить вместе все выбритые мною бороды, шеи и головы, то в сумме может получиться площадка, на которую свободно может сесть самолёт с небольшим посадочным пробегом, например типа «ньюпор» или «У-2».
— Гляди-ка, как разбирается!
— Следующий!
Не успел мастер намылить Андрею подбородок, как Алексеенко, просматривавший газеты, привскочил со стула:
— Хлопцы, Клинков!
— А ну, покажь!
— Читай вслух!
«Мировой рекорд летчика Клинкова! Сто двадцать восемь секунд свободного падения с высоты семь тысяч метров!»
Парикмахер застыл с раскрытой бритвой. Андрей слушал, не поворачивая головы.
«Летчик Клинков совершил с высоты семь тысяч метров затяжной прыжок, длившийся сто двадцать восемь секунд. За время свободного падения покрыто шесть тысяч семьсот восемьдесят метров. Температура при прыжке — минус тридцать девять по Цельсию. Пилотировал самолёт Хрусталёв».
— Это вы?! — Брови парикмахера залезли на половину лба.
— Он, он!..
Старик засуетился:
— Одну минуту, я для вас хорошую бритву достану!
Андрей испытывал чувство какого-то приятного неудобства. «Откуда в редакции достали мою фотографию, — думал он, — я им не посылал…»
В парикмахерскую, весело разговаривая, словно они всю жизнь были самыми неразлучными друзьями, вошли Хрусталёв с командиром части.
— Ну, Клинков, слава пошла, — сказал Мартынов, вешая на гвоздь кожанку. — Это по всему миру будет напечатано — и в Англии, и во Франции, и в Америке, и в Японии…
Евсеньев, уже с фуражкой в руке, ожидал, пока мастер выпишет счет. Старик высчитывал долго и наконец со вздохом заявил:
— Две тысячи двести шестьдесят…
Евсеньев чуть не выронил фуражку.
— Сколько?!
— Я подсчитал, что товарищ Клинков падал с крыши дома высотой в две тысячи двести шестьдесят этажей… В одном этаже — три метра. Я умножил время на количество метров в секунду и разделил на три. В секунду он пролетал пятьдесят три метра, или четырнадцать этажей с небольшим фронтончиком!
— В секунду четырнадцать этажей!
Мартынов расхохотался.
— Отлично, отлично!
— Наши вообще отличаются ото всех, — вставил Алексеенко.
— Чем же? — усаживаясь в кресло, добродушно спросил Мартынов.
— Кто чем. Бородой, например.
Не оборачиваясь, командир части в зеркало посмотрел на Гаврика.
— Я пошёл было навстречу его желанию, а бородёнка неважная вышла. Как вы находите, товарищ Хрусталёв?
— С такой и в Москву неудобно показаться…
— Пожалуй, придется сбрить, а?..
Сдерживая улыбку, Гаврик подтянул голенища.
— Намучился я с нею. Несколько раз хотел к вам обратиться…
— И почему ж не обратились?
— Стеснялся.
— Хо-хо! Чего ж вы стеснялись?
— Вы не в расположении духа были.
— Заметил!.. А знаете, от чего у командира расположение зависит?
— Знаю.
— То-то ж… Ну, а теперь как с дисциплиной будет?
— Каждый день буду бриться!.. Внукам закажу.
Уходя из парикмахерской, Андрей узнал от Хрусталёва, что отряд получил разрешение на залёт в Донбасс.
Гаврик вышел на улицу в праздничном настроении, не веря себе, он всё время ощупывал ладонью гладкий, глянцевый подбородок. Солнце нагревало белые стволы берёз, покрытых прозрачною сетью молодых листиков. Казалось, весь мир преобразился. Повстречать бы Нестерову!.. В авиагородке, кроме Хрусталёва и соседей по квартире, ещё не знали о её замужестве.
Маруся играла с Хрусталёвым в теннис. Выждав, когда она побежала за мячом в его сторону, Гаврик лихо перемахнул через ограду.
— Вот это прыжок, — восхищённо заметила Маруся, — забор-то почти моего роста…
— Я беру сто семьдесят, — скромно ответил Гаврик.
Взмахивая ракеткой, она крикнула:
— А без бороды куда лучше!
Проигравший Хрусталёв, обтирая платком лоб, пошёл в конец площадки, где висел на заборе его ремень. Маруся, поправляя волосы, присела на скамейку. Находясь ещё под впечатлением игры, она обожгла Гаврика таким жизнерадостным взглядом, что он приступил к делу без всяких околичностей.
— Слушай, Маруся, как ты вообще смотришь на женитьбу?
— Ты серьезно?
— Ну-с!..
— Вообще, положительно.
— А если муж и жена летчики?
— Очень.
Подошёл Хрусталёв.
— Я совсем упустил из виду: командование парка подыскало вам комнату.
— Поздно. Пусть кому-нибудь другому отдадут.
— Как, ты уже устроилась? — удивился Гаврик.
— Отлично.
— А в гости?..
— Милости прошу. Понеси-ка ракетку!
По мере приближения к квартире лицо у Гаврика вытягивалось всё больше и больше.
— Тут, кажется, Клинков раньше жил?
— Он и сейчас живёт.
— А ты?
— И я.
— Так, значит…
— Да-да.
— И давно? — спросил он так, словно разговор шёл об умершем.
— Пожалуй, с месяц. Немного побольше.
Ему сразу стало скучно.
— Ничего окопались, — обронил он, уныло оглядывая комнату.
— Куда же ты?
— Я ещё зайду…
— Заходи, я целый день дома…
И невесело уже светило солнце, и белые стволы берез торчали, как обглоданные кости. «Зря бороду сбрил».
Перед отлётом Хрусталёв наведался на метеорологическую станцию. Он поднимался по лестнице с лёгким сердцем. Почему он так грубо зимою разговаривал с Верой?.. В чем же, собственно, заключалась её вина? В том, что она принуждена была сообщать отрицательные прогнозы?.. Именно принуждена. Даже не верилось… А он?.. Стало неудобно за своё поведение, и в двери он вошёл с чувством осознанной вины и раскаяния. Вера принимала по радио сводку с периферии и не слышала, как он вошёл: она сидела спиной к дверям. Хрусталёв остановился. Перед ним ясно встал дождливый вечер их первого знакомства. Как тонко он тогда ощущал на спине её взгляд!.. Ему пришло вдруг на ум ревнивое желание проверить Веру. «Почувствует или нет?» Он стал смотреть ей в затылок — и она тотчас же оглянулась. Он успел поймать в её глазах замешательство.
— Здравствуйте! — сказал он приветливо.
— Одну минутку, я сейчас освобожусь.
Он присел на край стола, чтобы видеть её лицо: хотелось сказать ей что-нибудь доброе-доброе.
— Улетаете? — спросила она, освобождаясь от наушников.
— Пришёл за погодой.
— Погода ясная, — ответила Вера, светясь.
— Как там, не предвидится ли чего страшного?
— А вы чего боитесь?
— Нимбусов.
— Опытный летчик должен уметь водить свою машину и в облаках. Нимбусов боятся те, которые низко летают…
— Я все-таки предпочитаю солнечную погоду.
— Если машина исправна и пилот уверен в себе, то к солнцу всегда можно пробиться… На всем пути ясно, — сообщила она, заглянув на карту, — небольшая облачность возле Миллерово.
— Обойдём стороной.
— Вам видней… Вы, кажется, всегда обходите облачность стороной?..
— Интересно, удержится ли солнечная погода до нашего возвращения? — спросил он многозначительно.
— Как сказать, — лукаво усмехнулась она, — пожалуй, да.
— Ну, будьте здоровы! Не скучайте без нас.
— Счастливого пути! — Она проводила его до дверей и сейчас же подбежала к окну — посмотреть, как он будет выходить из здания.
Проверив крепления парашюта, Андрей полез в кабину. Комиссар вручил ему рапорт.
— Всё ясно?
— Ясно всё!
Построившись в воздухе фигурой ромба, отряд двинулся на север. Нестерова шла замыкающей. Самолёты плыли в прозрачной солнечной тишине, управление не требовало никакого напряжения. Андрей сидел сзади Маруси и вспоминал, как вот так же, ранней весной он ехал домой на поправку. До чего же он был тогда наивен!.. А коршун, который неправильно делал развороты!.. Внизу медленно тянулись поля, реки, железные дороги и рощи, уже тронутые нежной зеленью.