Сегодня собрались мы, твои товарищи, и вспомнили о всех наших встречах с тобой. А встречались мы в самых неожиданных местах: на далёкой зимовке, в глухой сибирской тайге, на палубе ледокола, в долине Вахша, в экспедиции ЭПРОНа, в знойных Каракумских пустынях, в гондоле дирижабля, на скоростных автогонках, на борту подводной лодки, в Маньчжурии, Испании, Финляндии, на Шпицбергене, в Монголии, на пляже Калифорнии, на мысе Флора, у ледника, похоронившего каменную хижину полярного исследователя Нансена, на острове Джексона, в гостях у Чкалова, на Халхин-Голе, в атакующем танке, на борту бомбардировщика, в глубоком тылу у немцев — и бог знает где только не встречали тебя друзья и знакомые.

Встречались — и тут начинался, как ты любил говорить, «тот большой вальс»! Рассказам, шуткам и воспоминаниям не было конца. И как приятно было видеть твоё возбуждённое лицо, твою чудесную, мальчишескую улыбку, живые, с большим разрезом, сверкающие глаза и это невыразимое, нетерпеливое желание первым поразить друга необыкновенной, сногсшибательной новостью!..

Я не знаю среди всех своих знакомых равного тебе по мастерству рассказчика. Ты любил заглянуть в распахнутый от восторженного удивления рот собеседника. Тонкий и наблюдательный газетчик, ты подмечал в жизни тысячи удивительных мелочей, на первый взгляд обычных и совсем неинтересных, но они сразу оживали в твоих ярких, мастерских пересказах. Задушевность и обаяние всегда влекли к тебе сердца людей. Ты умел поговорить со стариком и поиграть с ребенком. Жизнь во всех её проявлениях всегда была основной темой твоих произведений.

Вот я раскрываю альбом, в нём бегло запечатлены твои жизненные маршруты.

Скоростной автопробег легковых машин отечественного производства. Маршрут Москва — Алма-Ата — Москва. Тринадцать тысяч восемьсот километров. Подготовка к пробегу в самом разгаре. И твоя знакомая кепка, конечно, уже тут, среди гонщиков.

Старт в июле. Можно было бы начать и раньше, но в Западном Казахстане дожди, а в Малых Каракумах жара достигает 78 градусов. Но чем опасней и сложней предприятие, тем больше оно привлекает тебя. Не страшны ни дожди, ни жара, ни дорожные лишения, главное, чтобы читатель своевременно получил полное представление о всех событиях, чтобы увидел отвагу и стойкость советского человека, его волю, упорство, благородное стремление к поставленной цели.

Каждая написанная тобою строка воспитывала нашу молодежь, делала её мужественней, инициативней, помогала осмыслить окружающую действительность.

Первые советские автомобили держали серьёзный экзамен, и ты был кровно заинтересован в том, чтобы все двадцать машин, стартуя из Москвы и пройдя свыше трети земного шара, благополучно вернулись домой.

Флаг стартера поднят, машины срываются со старта, и с этой минуты экипаж предоставлен самому себе. Они трое — хозяева своей удачи. И что бы ни случилось в пути, водителю никто не имеет права помогать, кроме двух его спутников. На заправку даётся всего двадцать минут, в остальное время экипаж может ехать, отдыхать, спать, есть — по своему усмотрению… Ни отдых, ни еда не принимаются в расчёт времени. Автомобиль считается в пути…

Ты с детства влюблён в тяжёлый труд моряков, пилотов, машинистов, шофёров, и ты никогда не избегал самого тяжёлого труда, всегда выполняя обязанности механика или матроса, штурмана, водолаза, грузчика или каюра. И когда, качаясь от усталости, люди замертво падали на постель, на траву, на землю, ты брался за перо и неутомимо заполнял страницу за страницей, спеша до рассвета закончить очередной «подвал» для газеты…

Накануне старта мы сидели в московском Клубе журналистов, и ты с жаром рассказывал об этом путешествии.

— Страна необычайно быстро автомобилизуется, и надо, чтобы водитель учился самостоятельно ориентироваться, выбирать лучшие, наиболее выгодные пути, объезды, переправы, сокращать расстояния.

Карта в руках, и решай сам — как лучше и быстрее доехать.

Это умение потом всегда пригодится, — говорил ты, с лукавой и многозначительной хитрецой прищуривая глаз. — Кроме того, в скоростном пробеге мы дополнительно испытаем отечественные машины на проходимость, выносливость, скорость. Советский водитель никогда и нигде не должен теряться! Залез в солончаки, застрял в песках, попал в болото — найди выход, изобретай, как выбраться из беды…

— Каков же маршрут, по каким дорогам будут мчаться участники гонок?

Ты отлично знал географию страны.

— Из Москвы до Горького — по шоссе. От Горького — профилированная дорога до границ Чувашии. Чувашия знаменита своими чудесными дорогами. Немного хуже пути в Татарии. Затем мы попадаем в степь, где лишь норы сурков и тушканчиков. Степью — до Актюбинска.

Один из самых трудных участков — путь к Казалинску. В Малых Каракумах песок, солончаки, кочки. У Аральского моря машинам придётся ехать по обрывистому берегу. Сорок километров автомобиль медленно будет идти, прижимаясь к обрыву. Правые колёса в морской воде. Солончаки издали кажутся прекрасным, ровным, как скатерть, белым пространством. Машины набирают скорость — и вдруг, стоп!.. Рыхлая солёная грязь хлюпает под колесами. Арыки, лессовая пыль — всё это придётся узнать водителю пробега.

От Чимкента до Фрунзе и Алма-Аты машины переберутся через горный перевал. Из знойной долины через сверкающие снега зимы они снова попадут в зелёные объятия лета.

Гонки продолжаются до Балхаша. С озера Бури-Байтал («Серая кобыла») автопробег выходит на Бертысь, к площадке медеплавильного комбината.

Балхаш — Караганда — Акмолинск — Кустанай — Троицк — Челябинск — Свердловск — Пермь — Казань — Москва.

— Сколько же времени займёт пробег?

— Тридцать — тридцать пять дней.

Твоё смелое воображение рисует полную картину величайших по протяжённости гонок по степям, горам и пустыням… Но даже и твою изощрённую фантазию опрокидывает новая, советская действительность.

Вот беглая запись из твоего блокнота, она сделана на Балхаше.

«Балхаш. Площадка медеплавильного комбината Балхашстроя.

Я видел почти все новые стройки, но эта — потрясает!..»

Тебя всегда влекла живая действительность — она в тысячу раз богаче самого досужего писательского вымысла.

С каким чудесным юмором ты можешь рассказать о различных злоключениях, случившихся в служебных командировках, о встречах и знакомствах.

Вечер. Жара. На столе пиво. Ворот рубахи расстёгнут, жестикулируя, ты ходишь по комнате, твои глаза то суживаются, то выразительно округляются, а мы восхищённо следим за тобой и слушаем вдохновенный репортаж о первых шагах работы в молодежной газете.

Ночью запыхавшийся курьер с конвертом в руках ворвался в комнату корреспондента.

— Бегите! Осталось двадцать минут!

Пять дней корреспондент ждал этого сигнала, и, в минуту накинув пиджак, в одной сетке, в сандалиях, без кепки он выбежал на улицу.

Владелец прокатной машины, частник-шофер, угрюмо оглядел подозрительную фигуру, но, заметив в руках пассажира деньги, помчался на вокзал. В конверте лежали восемьдесят рублей и записка:

«Только что получена телеграмма. Они выехали. Ваш поезд уходит в 11.30. Во что бы то ни стало успейте».

Жёлтый автомобиль — древняя гробница фараонов, бензиновая черепаха или ползучий примус — прибыл к вокзалу за три минуты до отхода поезда: как раз к закрытию кассы. Отчаянная мольба юного газетчика могла скорее растрогать вершину Казбека, но не начальника станции. Оставалось полминуты, и корреспондент решился на последнее. Он кинулся на перрон и на ходу впрыгнул в вагон отбывающего поезда. Это был международный вагон прямого сообщения с таблицей «Москва — Себеж — Рига — Берлин».

Первое голубое купе оказалось свободным. В зеркале молодой человек увидел свою фигуру и, заметив отсутствие галстука, поднял воротник, застегнулся английской булавкой, пригладил волосы и пришел к самодовольному убеждению, что в таком виде вполне прилично явиться на встречу иностранных гостей. В следующую минуту в купе вошёл англичанин. Нисколько не удивляясь, он только вынул трубку, вежливо поклонился, представился и моментально исчез.

В коридоре он сказал кому-то несколько коротких фраз, и в купе влетел разъярённый проводник.

Скандал продолжался до станции Новый Иерусалим, где безбилетного сняли, оштрафовали, но посадили обратно в то же купе, так как в поезде именно это место оказалось свободным.

В синем сиянии, лежа на верхней полке, точно под луной, корреспондент предавался восхитительным мечтам. Он гордился тем, что его послала редакция в такую большую, ответственную командировку. Он несётся в экспрессе на встречу событиям, а редакция ждёт его телеграмм, и завтра — экстренные выпуски, слава…

В честолюбивых мечтах представитель новой комсомольской газеты на воздушном шаре фантазии окончательно оторвался от земной действительности. Он забыл, что его редакция помещается в двухэтажном доме узкого переулка, заведующие отделами бегают из комнаты в комнату и отнимают друг у друга ножницы, газета выходит тиражом в двадцать тысяч экземпляров, курьерам выдают на трамвай исключительно в случае дальних поездок, а разговор с Харьковом по телефону — сенсационное событие. Принимая Харьков, машинистка, выстукивая одной рукой сообщение, прижимает трубку и, забывая о машинке, вне себя кричит:

— Неужели Харьков? Смотрите, я сижу в Москве, а вы в Харькове!

Рыдающий голос стонет в телефоне:

— Принимайте, молчите: минута — сорок копеек.

Два дня потом машинистка рассказывала о своих впечатлениях, а подруги ей бешено завидовали. Управделами редакции терялся, когда приходили письма юнкоров без марок. И с каким трудом в последнюю минуту собрали восемьдесят рублей для посылки специального корреспондента на латвийскую границу — встречать первую делегацию австрийской рабочей молодежи!

В Себеже хозяин гостиницы, похожей на корчму времён Тараса Бульбы, продал корреспонденту шляпу, уговорил взять тросточку и, отойдя на три шага назад, радостно воскликнул:

— Вы похожи на министра! Ещё бы манишку и визитные карточки, и вы утрёте нос всем французским и немецким баронам!..

С границы в полдень прибыл поезд. Из вагона показались подростки в коротких штанах, в зелёных застиранных рубашках. Со слезами восторга бросились они обнимать первых советских людей. Потом все запели «Интернационал». Пели по-русски и по-немецки, целовались, кричали: «Да здравствует первая делегация!» Старые крестьяне, прибывшие на встречу, сдерживая лошадей, утирали от волнения глаза.

Австрийцы рассказывали, как они нелегально перебрались через границу, чтобы попасть в Советскую страну.

Потрясающую картину встречи специальный корреспондент передал в короткой (на последние деньги), но захватывающей телеграмме:

«Приехали тчк Старики плакали».

Долго в редакции не могли забыть этого замечательного творения, не зная, кто автор сенсационного телеграфного шедевра.

Так приходилось работать тебе и всем нам в первые дни рождения «Комсомольской правды».

На снимке три человека с привязанными за спинами мешками, они переходят вброд бурную речку. Тусклый, серый день. Ты в лётном шлеме, в руках сучковатая палка.

Двое суток по мёртвой тундре и через мрачные горные ущелья, едва не погибнув в холодных бурных водопадах, двигался маленький отряд к месторождениям ценнейшего минерала.

Одним из первых побывал ты там, где через три года вырос город с университетом и десятками тысяч жителей — Хибиногорск-Кировск.

И кто знает, сколько молодых геологов, сагитированных твоими яркими и захватывающими очерками о кладах Хибинских гор, о смелых проектах советских учёных, обязано тебе судьбой и выбором этой благородной профессии!

Маньчжурия. Год — 1929-й. На просторах даурских степей — бесснежная зима. Дует противный леденящий ветер. Издалека глухо доносится артиллерийская канонада и разрывы авиационных бомб — это советские самолёты бомбят укрепления белокитайцев под Чжалайнором.

На одном из многочисленных запасных путей даурского гарнизона небольшой железнодорожный состав: шесть пассажирских вагонов. Здесь редакция и типография корпусной газеты «Отпор».

Утро. В печатном цехе деловая суетня. Идёт приправка очередного номера газеты. Вместе с клубами морозного дыма в вагон вскакивает неизвестный в кожаном пальто и кубанке.

Это был ты…

Через несколько минут в головном вагоне — в общежитии редакции, у жарко натопленной буржуйки, пока закипал огромный, на всю компанию чайник, ты успеваешь поведать самое важное о Москве, рассказать с дюжину историй и попутно узнать о делах на маньчжурском участке фронта. При этом выясняется, что ты уже знаешь гораздо больше, чем кто-либо из всех военных корреспондентов, находящихся здесь. Приехав ночью, ты успел уже побывать у командующего, ознакомиться с обстановкой на фронте, встретился с комбригом 8-й Кубанской Рокоссовским.

— В дальнейшем, — вспоминал потом работник фронтовой газеты Кочкуров, — мы убедились, что такие «корреспондентские налеты» были в стиле Розенфельда. Приехав куда-либо на новое место, он немедленно добивался приема у всех начальников. И никто никогда не обижался на его настойчивость, подогретый живой беседой с весёлым корреспондентом.

Михаил исчезал из редакции так же внезапно, как и появлялся. Внутреннее чутьё журналиста обычно наводило его на след интересных событий. В течение первого же дня он побывал уже там, куда не могли ещё «поспеть» местные корреспонденты. Прежде всего — у лётчиков и даже слетал с ними на бомбёжку Чжалайнорских укреплений. Навестил танкистов, побывал у конников, заполнил несколько блокнотов рассказами бойцов Бурятского кавдивизиона — участников рейда и далее успел опросить первых пленных, захваченных в атаке.

А через несколько дней его яркие очерки о маньчжурских боях один за другим стали появляться на страницах «Комсомольской правды».

Очевидец штурма дома, где засела группа белогвардейцев, Розенфельд с парламентёрами появляется в расположении военного городка, принимает участие в поимке мародёров, помогает писать первый приказ советского военного коменданта города, организует на базаре раздачу населению отнятых у китайских солдат награбленных вещей, пишет по этому поводу обращение к населению города.

Он присутствовал при встрече командующего Советской Армией с генералом Ляном, сдавшимся в плен.

Генерал Лян отрицал мародерство китайских солдат среди мирного населения, но Михаил, уже успевший раздобыть снимки городского погрома, уличил генерала во лжи.

Он нигде не опаздывал, везде был первым, всё видел, всё знал.

В эти дни бесследно исчез Сергей Диковский, находившийся в передовых соединениях наших наступающих частей. От него перестали поступать корреспонденции. Уже давно истёк срок его возвращения в редакцию. Начались поиски. Живое участие в них принял и ты. Обошли все госпитали, искали Сергея среди убитых, обшарили полуразрушенные укрепления Чжалайнора, но усилия были напрасны. Все уже теряли надежду, лишь ты, как всегда, был неутомимым: в поисках пропавшего товарища ты даже спускался в угольную шахту.

На пятый день поисков Диковский вместе с тобой явился домой, грязный, обросший бородой, едва волочивший ноги.

Узнав, что в одной из шахт укрылась группа белокитайцев, Сергей вместе с командиром взвода Мутло спустился в шахту. Они пробирались в узких переходах на ощупь, долго блуждали в темноте и в конце концов потеряли выход. Под землёй они захватили в плен девять китайских солдат и одного офицера.

Китайцы, опасаясь преследования, протянули во многих местах подземного коридора нити, привязанные к взрывателям китайских шимоз. Одно неосторожное движение — и человек мог взлететь на воздух. Как проползли между этими ловушками Сергей и Мутло — объяснить трудно. Но пленный китайский солдат, ставивший эти ловушки, снимал их с большой опаской.

Тут, у выхода из шахты, ты и встретил их, уже собравшись спускаться туда вторично.

Стране нужен уголь — и ты уже в Донбассе. В простой шахтёрской спецовке ты дни и ночи проводишь под землёй, стараясь вникнуть и разобраться в причинах отставания шахт в добыче угля.

Завязав дружбу с передовым забойщиком Востриковым, ты вместе с ним и бригадой берёшь на буксир отстающую соседнюю шахту. На это потрачены дни, но зато обследованы все забои и уклоны и обнаружены тысячи тонн новых запасов угля. В твоём блокноте появляется запись: «Четвертый уклон дает 150 тонн, а может давать 500. Рабочая сила имеется и даже с излишком… в триста человек!»

Ни одна мелочь не ускользает от твоего внимания.

На страницах газеты появляются первые очерки о социалистическом соревновании в Донбассе. А по сверкающим магистралям железных дорог во все концы страны уже мчатся эшелоны, гружённые углем. И ты счастлив, радуясь шахтерской победе.

Ночами ты сидишь за письменным столом, с лихорадочной поспешностью заканчивая книгу о новых методах работы в Донбассе, и вскоре она появляется на книжных полках, в руках шахтеров.

А неугомонный автор уже мчится в экспрессе на юг, увлечённый новой идеей осушения древних колхидских болот. Но услышав по дороге о грозных событиях, разыгравшихся на Севере с группой полярников, тут же пересаживается на встречный поезд — и через несколько дней корреспондент «Комсомольской правды» уже шагает по заснеженным улицам города Архангельска.

«Архангельск, 16 февраля.

Гостиница «Центральная».

Моя дорогая!

Полчаса назад я думал, что свалюсь с ног от усталости, истощения и волнения. Я уже распорядился, чтобы в случае разрыва сердца мой труп отвезли в Москву, на столичное кладбище.

Только что я передал в Москву свою «сенсацию». Материал передан, и я счастлив! Счастлив безмерно — давно не помню такого радостного состояния.

…Чтобы описать тебе мои приключения, нужно три дня и три ночи. Но на секунду вообрази себе: несётся вихрь, бушует ураган, представь этот тайфун в человеческом образе — и тогда ты увидишь меня!

15-го, в шесть часов утра, ещё в ночной темноте, я приехал в Архангельск. Меня встретил Боря П., и мы через лёд реки Двины поехали в гостиницу. В поезде полтора суток я не спал. Приехали в гостиницу, но я не лёг спать. Увидев лётчиков Фариха, Козлова и Бабушкина, услыхав, что они едут на аэродром, немедленно отправился туда же. Пришлось идти по реке по глубокому снегу километра два. Я без галош, но на севере простуда меня не берёт, и, весело прыгая по сугробам, я добрался до аэропорта. Здесь собрал нужный материал и с аэродрома отправился в город в крайисполком, где познакомился с председателем тройки по спасению Голубева. С этой минуты я закружился в делах — такси здесь, конечно, нет, извозчика не достанешь, и вот я вихрем ношусь по городу. Хотел поесть, а в четыре заседание тройки. Когда сидел на заседании, я щипал себя, кусал до крови пальцы, чтобы не уснуть. В шесть кончилось заседание, и я опять помчался собирать материал — и сел писать. Едва написал — уже вызывает Москва. Не успел сказать двух слов, как выключили. Я чуть не упал от разрыва сердца. Что делать?

В Архангельск прислан специальный корреспондент «Правды» Экслер, с ним работают ещё два местных корреспондента «Правды». Их трое, я — один, но, чёрт возьми, разве можно уступить! А тут проклятый телефон всё срывает. О, дорогая моя, ты знаешь, что твой мучитель был в 14 экспедициях. Теперь он, вспоминая прошлое, приходит к выводу: ни аварии, ни катастрофы, ни смертельные опасности, лишения, голод, холод, жара и близкая смерть нисколько не повредили его здоровью. Но всю газетную жизнь его терзали телеграф, телефон и радио. Они высосали всю его молодую, горячую кровь, и сейчас, в Архангельске, объединившись, они окончательно его прикончат.

Я переделал очерк на телеграфный язык (зпт, тчк, двтч) и послал телеграфом. Пришёл мрачный, разбитый и только лег спать, как вдруг в час ночи снова вызывают к телефону — Москва. До половины второго я орал в трубку. (Можешь не сомневаться, на следующий день я не пел Дон-Хозе в опере «Кармен»). Спать лёг радостный, что в тот же день приезда дал большой материал.

Ночью П. уехал на ледоколе «Ленин» спасать двух человек со льдины. А утром я узнаю, что они спаслись сами. Как я узнал, как достал материал — это производственный секрет.

В редакции никогда не поймут, чего мне стоило добыть и сделать этот материал, но одна мысль, что «двое на льдине» будут в других газетах, сводила меня с ума, и я с бешеной скоростью делал материал…

Дело с Голубевым безнадёжное — ещё 7–8 дней полетают лётчики, и всё кончится ничем. Одна надежда на лыжников.

Веду кипучий образ жизни — встаю в шесть, ложусь в час ночи и сразу засыпаю. Всё время на морозном воздухе. Даже поесть некогда. Думал, что не удастся тебе написать, но вдруг почувствовал, что хочется, нужно.

…Совершенная неожиданность: в гостинице встречаю Сашу Погосова. Он сегодня уехал на «Седове» на зверобой. Больше новостей нет, а то, что в Архангельске тебя помнят и любят, — это не сенсация.

Я вижу, что письмо получилось больше, чем очерк, но как бы ни было, тебе придётся прочесть.

P. S. 17 февраля. 7 часов утра.

С утра сегодня радостный сюрприз. Встал я в шесть часов, пошёл будить лётчика Козлова, который сегодня улетает (я с ним сдружился — все пилоты очень хорошие ребята, и мы быстро сошлись).

Прихожу — они уже поднимаются. В номере у них радио, слушаем Москву — вдруг:

— Слушайте «Последние известия». Слушаем, и… я слышу:

— «Комсомольская правда» сегодня печатает рассказ двух спасённых с вепринского маяка».

И пятнадцать минут по радио передавали мой материал! Я сидел и слушал, радуясь, что он напечатан, а кроме того, удивлялся, что они (радио) прочли его целиком. Раз так, значит, должно быть, интересно. Очень, очень рад!

Сейчас уже семь часов утра. Поздно. Бегу на аэродром. Хочу дать сегодня отлёт Бабушкина и Козлова…»

И вот ты взбегаешь по трапу на борт ледокола: «Малыгин» отправляется к Земле Франца-Иосифа. Это любопытная экспедиция: по пути к бухте Тихая ледокол должен встретиться с дирижаблем. Необыкновенное событие привлекло на борт ледокола массу иностранных туристов. Здесь англичане, французы, американцы. Среди туристов и Умберто Нобиле, начальник экспедиции с трагически погибшего при перелёте через полюс дирижабля «Италия».

На рассвете 19 июля «Малыгин» выбрал якоря, дал отходные гудки и вышел в Белое море. Двадцатого он прорывался в туманах Баренцева моря, через два дня ты уже рассматривал в бинокль скалистый берег острова Мак-Клинтока. Это уже была Земля Франца-Иосифа.

На крутой волне «Малыгин» вошел в бухту Тихая. На берегу гремят выстрелы, с крыши самого северного в мире здания одиннадцать зимовщиков салютуют ледоколу.

В тумане Баренцева моря ты жадно читал книги полярных путешествий, запоминая названия островов и имена исследователей Арктики, историю их отважных подвигов: полёт к полюсу воздушного шара Аидрэ, исторический дрейф нансеновского «Фрама», гибель лейтенанта Седова, мучительное плавание «Святого Фоки», полёт «Норвегии», катастрофу «Италии», жертвенный подвиг Руала Амундсена…

Здесь, в бухте Тихая, состоялась встреча ледокола с дирижаблем «Граф Цеппелин». Шлюпка с почтой подъехала к гондоле, и дирижабль, не задерживаясь ни минуты, взял направление на Северную Землю.

А ты, свидетель этого единственного события, стоишь на палубе ледокола, охваченный одной мыслью, одним страстным желанием.

— Даёшь в советскую Арктику советский дирижабль!.. Пусть у ворот полюса гудят ледоколы, летают самолёты, носятся моторные лодки. Но мы должны все силы отдать, все на НАШ, НАШ дирижабль!

Хочется кричать, звать, доказывать.

И ты озаглавливаешь свой очередной очерк зовущим лозунгом: «Он будет! Он полетит!»

Ты привлекаешь внимание читателя сенсационными подзаголовками: «Три радиограммы. + Почта закрывается. + Видим землю. + Воздушный гигант над ледоколом. + Шлюпку! + Почту. + Восемнадцать минут».

…Если бы на секунду разверзлись скалы островов Земли Франца-Иосифа, расступились бы льды, развеялись туманы, если бы вся страна на секунду увидела дирижабль у острова Гукера, — с полей колхозов, с гор Дагестана, из степей Украины, из сибирской тайги, с гор Памира, от границ Афганистана и Китая, — по всей стране раздался бы могучий клич:

— Даёшь советский дирижабль!

Он будет, и он полетит, наш дирижабль, — ты убеждён в этом.

С каким тонким юмором и чувством превосходства мог осмеять ты «цивилизованных» туристов, приехавших из Америки, чтобы увидеть своими глазами «диких людей севера», питающихся сырым мясом и танцующих первобытные шаманские пляски.

В «Долине Молчания» туристы познакомились с девушкой Арктики.

Окружая девушку с фотоаппаратами, они с настойчивым любопытством оглядывали стройную фигуру в полушубке и высоких сапогах, рассматривали её спокойное, полное достоинства лицо в кожаном шлеме.

Девушка из Арктики!.. На краю земли, среди вечных льдов… и… она не дрессирует белых медведей, не пляшет диких танцев на вершине глетчера и не ест сырого мяса?! Спокойно, уверенно она показывала вершковую полярную иву, цветы, взращённые ею среди вечных снегов; как хозяин острова, она вела гостей по долине, карабкаясь по камням к месторождениям открытого ею угля. Как опытный лектор разъясняла геологические породы, и… на второй день иностранцы уже не снимали девушку советской Арктики.

С какой трогательной теплотой рассказывал ты по возвращении о незаметных советских героях, зимующих на далеком Севере.

— Во время полярной ночи их станцию вызывает Ленинград. Им устраивают разговор с родными. Зимовщики стоят у рупора, взволнованные до глубины души. Трёхлетняя дочка молодого зимовщика говорит: «Папа, ты слышишь?.. Это говорю я, папа…»

Ты рассказываешь, и глаза твои почему-то становятся влажней: не твоя ли это маленькая Марианночка говорила с тобой?

Чтобы скрыть волнение, ты переводишь разговор на шутку, на охоту, на весёлое свидание с белыми медведями.

— Как-то сидят зимовщики, английским языком занимаются. Вдруг залаяли собаки. Охотники Кузнецов и Хантазейский бросились с фонарями в темноту. Смотрят, а на берегу неподвижно стоят два медведя.

Это были единственные гости в зимнюю ночь…

Джек Алтаузен.

Осень 1938 года. Взоры всего передового человечества с тревогой устремлены к осаждённому Мадриду. Над городом, над кварталами плывут дымные облака пожарищ. Фашистские лётчики стремятся выполнить приказ генерала Франко: «Разрушить Мадрид квартал за кварталом!»

Разве можно в эти дни усидеть на месте, не побывать там, где решается судьба республиканской Испании!

Но как туда попасть?..

Одесса! Отсюда направляются советские корабли с грузами продовольствия для героического испанского народа.

Здравствуй, Одесса!

Одесские журналисты до сих пор разводят руками от удивления.

— Нам в подарок был преподнесён «большой арбуз». Розенфельд и Корольков прибыли в город инкогнито. В Одессе их знали в лицо; чтобы не возбуждать лишних подозрений, они появлялись на улицах или очень рано или поздно ночью. Их рейс: гостиница — Управление Черноморского пароходства. 

Журналисты — народ наблюдательный: раз появился Розенфельд, значит, жди важных событий! Но меньше всего ожидали одесситы от прибывших москвичей этого «подарка». Розенфельд и Корольков поступили на корабль, отходящий в Испанию… рядовыми матросами. Они скрыли от Управления пароходства свою настоящую профессию.

Жаркое утро. У пирса стоит огромный «Трансбалт». На блоках спущена «беседка», в ней сидит матрос и красит борт. Он увлечён своим занятием. С борта корабля по всему порту разносится громовой голос боцмана.

На палубе появляется в рабочей брезентовой робе и полосатой тельняшке Розенфельд, он держит в руках ведро, лицо его растерянно.

— Юрка, — кричит он вниз, — боцман какую-то команду подаёт!

И Корольков (это он раскачивается в «беседке», орудуя малярной кистью) отвечает приятелю:

— Делай что-нибудь! Бери швабру и начинай мыть палубу…

Корабль вот-вот должен отправиться в рейс, и так обидно в последнюю минуту быть списанным на берег. Нет, черт возьми, пусть там орёт непонятное боцман, швабру в руки — и Михаил с остервенелым ожесточением начинает драить палубу… Боцман любуется старательным моряком.

Через три года все впечатления войдут в книгу «Морская тайна». Приписанные другому герою, преломленные через призму личных и непосредственных переживаний, они приобретут бесценную простоту художественной правды.

Сжигаемые жестоким солнцем, словно приподнятые на воздух, качаются в дымке белые дома Алжира. Морской переход полон опасностей, подводные лодки фашистов топят мирные корабли. Ночью пароход отрывается от берегов Африки. Ты не спишь, с нетерпением ожидая утра, чтобы первому увидеть суровое побережье Испании.

И может быть, здесь, в одиночестве, под звездами чужого неба впервые приходят образы героев будущей ненаписанной книги о героях Мадрида…

С рассветом на горизонте открылись далекие горы.

Вот она, Испания…

Серые скалы окружили спокойную бухту Картахена. На рейде в загадочной тишине медленно разворачиваются на якорях иностранные военные корабли.

На вершинах скал старинные каменные башни с орудиями. Ночью Картахену бомбили фашистские самолёты.

Погибло несколько рабочих семей.

Об этом рассказывает человек в берете с выпирающим из-под пиджака револьвером, с воспаленными от бессонницы глазами — чиновник испанского правительства.

— За несколько часов до налёта германский крейсер экстренно снялся с рейда и ушёл в море. И тут, сразу… самолёты. Надо признаться, — устало улыбается испанец, — немцы в высшей степени внимательны к нам. Они всё время снуют у берега. На днях ни с того ни с сего два торговых судна привезли к Картахену… вино и фрукты! Ввозить в Испанию вино — это то же самое, что притащить зимой к вам, в Архангельск, баржу со снегом и льдом…

Несмотря на усталость и бессонную ночь, ты аккуратно заносишь в записную книжку все разговоры и впечатления. Читатель нетерпеливо ждёт твоих телеграмм…

Пароход выходит из бухты. Побережье пустынно. В вечерних сумерках на горизонте засверкала дрожащая золотая нить огней Аликанте. В порту пароход встречает восторженная толпа испанцев. Трап дрожит от топота ног. Незнакомые люди дружески обнимают матросов и кочегаров. «Вива Руссиа!» Ты внимательно вглядываешься в возбуждённые лица гостей, запоминая их характеры, одежду.

С винтовками в руках, разукрашенные значками и жетонами, с цветистыми повязками, перевитые лентами патронов бойцы носят на фронтовых шапочках вместо кокард… зашитые ружейные патроны.

Старик в чёрном берете показывает свежий шрам: он только что из госпиталя. Это пустяки, сегодня он снова уходит на фронт!

Моряков увозят в город.

Вдоль набережной, по тенистому пальмовому бульвару, заложив трости за спину, медленно гуляют иностранные дипломаты в котелках. С балконов зданий свешиваются флаги коммунистов, анархистов, социалистов. Проносятся автомобили, оклеенные цветными пропусками, плетутся старинные повозки — кочи, запряжённые мулами. На тротуарах, заставленных столиками, иностранцы, откинувшись в креслах, пьют утренний вермут, а рядом у киосков стоят, придерживая винтовки, добровольцы, уезжающие на фронт. Ты смотришь на сытые, холёные лица иностранцев, на этих увешанных патронами бойцов, и в памяти возникают строки из светловской «Гренады»:

Пока пароход стоит в порту, ты спешишь познакомиться с героической страной, с её архитектурой, музеями, городами…

Со стокилометровой скоростью машина мчится по широкому шоссе. Как на экране, мелькают селения, города, площади с фонтанами, башни старинных замков. Вот у склада бойцы получают вместо шинелей тёплые одеяла, завтра они направляются на фронт. С одеялами и хлебом под мышкой шагают бойцы Интернациональной бригады: французы, голландцы, немцы, югославы. На остановке пожилой голландец вскакивает на подножку машины.

— Вы были в Роттердаме? — радостно кричит он. — Но ведь это мой родной город! Три недели я пробирался из Голландии: прятался в трюмах пароходов, ехал на буферах товарных поездов. Как бродягу меня арестовали во Франции. О, сколько приключений и переживаний! Но теперь мытарства кончились. Наконец наступила спокойная жизнь. Завтра — на фронт!..

По дороге летят автобусы и грузовики, переполненные вооруженными бойцами, с алыми полотнищами: «На фронт! На фронт!»

Растерзанный, в дыму пожарищ, предстал перед твоими глазами Мадрид. В кварталах Университетского городка идут жаркие уличные бои. Из огромных каменных плит, мешков и бочек жители воздвигают на улицах баррикады.

— Но пасаран!

…Пароход заканчивает разгрузку. Город затемняется. Ночью гаснут все огни, но на горном шоссе, поднимающемся к замку, почему-то горят фонари. Иностранные корабли полным ходом уходят в открытое море. В незащищённом ночном порту у причалов остаются советские корабли, испанские торговые суда, бензиновоз и парусники.

Перед рассветом в небе загудели самолёты. Внезапно из темноты, невдалеке от парохода, взлетела красная ракета: фашист из «пятой колонны» обозначил стоянку советского судна. И сразу за ракетой у причалов упала и разорвалась бомба. Черные «юнкерсы» начали бомбить порт и город.

Но советские моряки стойко выполняли свой святой долг. И вместе с ними работал ты — матрос 3-го класса парохода «Трансбалт».

Из Испании ты вернулся с первым инеем ранней седины.

…Солнечное, ясное утро сияет над Москвой. Город проснулся рано, в том волнении, какое всегда ощущается в дни больших, радостных праздников.

Мы шагаем с тобой на Красную площадь: оттуда нам предстоит передавать по радио репортаж о празднике Первомая.

Ты идёшь и сосредоточенно молчишь. Я знаю, о чём… Мысленно ты подбираешь те простые, доходчивые слова, необходимые при выступлении у микрофона. Изредка ты заносишь эти слова в свою записную книжку.

А на площади — строгие, застывшие в неподвижности квадраты войск, трибуны, заполненные гостями, тысячи глаз следят с нетерпением за стрелкой Спасской башни…

Радиорепортаж праздника ведёт поэт Виктор Гусев.

Наступает твоя очередь, а людей на площади всё больше и больше, словно весь город, вся Москва, весь народ двинулись куда-то в сияющую даль.

Твоё лицо пылает возбуждением: рассказывая о празднике на Красной площади, ты видишь перед собой своих друзей — моряков, полярников, зимовщиков, слушающих тебя на пограничных постах, в снегах Арктики, на Памире, в Донбассе, на Чукотке, на всех кораблях наших морей и океанов.

Ты был непревзойдённым мастером советской сенсации. Планируется очередной номер «Комсомольской правды». В макете обязательно оставляют «окошко», в шутку оно называется «Нападение тигра на детский сад». Здесь обычно заверстывается «гвоздь» номера. Ты умел привлечь внимание читателя необыкновенным заголовком «Облако под микроскопом» или «Медведь на мотоцикле».

В «Облаке под микроскопом» рассказывалось об аэронавтах, исследующих атмосферу. У них на борту оптические приборы, по ним на высоте определяется влажность воздуха, его температура, состояние атмосферы. «Медведь на мотоцикле» — рассказ о новой цирковой программе.

Романтик по натуре, ты любил в жизни всё необыкновеноe, нo выше всего на свете ты ценил человеческую дружбу. Бывало, и ты загрустишь о чём-то своём, но встретишь расстроенного приятеля, и куда девались грусть и печаль, ты сразу преображаешься, становишься весёлым, немедленно находишь для товарища слово поддержки. И не только слово!

Вот что рассказывали о тебе однажды под Новый год.

Два приятеля-журналиста, корреспонденты двух московских центральных газет, возвращались в поезде после встречи героев трансарктического воздушного перелета. В пути с одним из них случился сердечный припадок, и он обратился к приятелю с просьбой:

— Пошли, пожалуйста, в мою газету сообщение о встрече героев. Я не могу выйти из вагона. Но друг ответил:

— Что — не могу, то — не могу. Я — газетчик, и этим всё сказано. О таких вещах не просят…

Направляясь на телеграф послать в «Комсомольскую правду» свою очередную корреспонденцию, ты случайно услышал этот ответ и без всякой просьбы, выручая больного товарища-журналиста, написал и тут же отослал сообщение в его газету. Такие корреспонденции ты слал с каждой большой остановки. Не зная об этом, больной журналист представлял, как его проклинают в редакции.

Огорчённый выбрался он в Москве из вагона — и вдруг навстречу бросаются сотрудники по редакции, крепко обнимают, благодарят за оперативность и своевременную посылку корреспонденций.

Так и не узнал больной журналист, кто был автором посланных телеграмм. А ты по скромности умолчал…

Как мы радовались твоему первому ордену! За подвиг по спасению затонувшего в Баренцевом море ледокола ты был удостоен награждения орденом Трудового Красного знамени. Водолазы полюбили смелого корреспондента вместе с командой работавшего на тяжёлых круглосуточных авралах и бог весть когда успевающего писать и посылать в Москву подробные корреспонденции об их штормовых буднях.

Война не застала тебя врасплох: всей жизнью ты был подготовлен к ней. И вот ты в военной форме уже мчишься на фронт. Перечитывая письма, видишь, сколько невзгод и лишений пришлось перенести тебе там, на фронте, но ты никогда не падал духом.

Как обрадовало всех твоё первое фронтовое письмо.

«С Новым годом? Поздравляю с большим опозданием, ибо новогоднюю ночь провёл на позициях и провёл так, что буду помнить о ней всю жизнь и всю жизнь буду рассказывать об этой ночи.

Я уже втянулся в войну… Стал настоящим военным человеком… командиром…

…Попадать приходится в различные переделки. Недавно при 30-градусном морозе двое суток ехали в метель на машине по голой степи. Совсем было замерзли. Часто приходилось вытаскивать машину из сугробов. Тут за десять минут замерзнуть можно, а мы — целыми сутками. Но я бодр, весел, песни пою…

…У меня всегда хорошее настроение от сознания, что всё идёт честно, я вернусь в Москву с поднятой головой, я фронтовик — это сознание всегда поднимает моё настроение. Когда нахожусь в редакции, веселю товарищей. Я завел обычай: каждое утро, просыпаясь первым, бужу товарищей. Я кричу, объявляя (например): «Сегодня — пятница, 9 января, 1942 года. Смерть немецким оккупантам!»

С этим кличем вскакиваю с постели и ношусь по комнате, срывая со всех одеяла.

Живёт со мной в комнате Савва Голованивский. Мы с ним очень дружим. Друзей у меня много. Очень много. Я говорю, что после войны разорюсь на водке — столько у меня в доме будет генералов, майоров, лейтенантов и комиссаров!

…В новогоднюю ночь я был на позициях. Выпили с друзьями, посидели, а на рассвете в санях, на вороных, поехали с генералом на передовые: в эти минуты началось наступление. И я принял участие в бою. Стреляли пулеметы, били пушки… Вот как встретил я Новый год. Как у нас говорят, «с концертом». Увидимся, расскажу подробнее. Но эту новогоднюю ночь и день мне не забыть во всю жизнь».

Со всех сторон невесёлые вести. Тебя волнуют мысли о Ленинграде: там остались старики. Беспокоит и судьба младшего брата: от него пришла открытка, написанная чужой рукой. Но несмотря ни на что, ты неутомимо выполняешь свою тяжёлую работу военного корреспондента.

Семья на Волге получает твои письма.

«Дорогие мои! В первый раз за восемь лет мы встречаем Новый год в разлуке… Передаю вам маленькую посылочку, лучшего у меня ничего нет, и это достал с огромным трудом. Примите же мой скромный фронтовой подарок. Посылаю тебе, Лилечка, телогрейку — я носил её один месяц, надеюсь, она тебе пригодится. Посылаю выданные мне перчатки, у меня есть ещё, не беспокойся. В посылке: 5 кусков туалетного мыла, 2 куска хозяйственного, сахарный песок, 3 штуки печенья (не смейся, это мой 5-дневный паек), 1 плитка шоколада, кофе. (Кофе можно дать Марианночке вместо конфет).

Посмотри газеты, в которые завёрнуто всё это: там напечатаны мои вещи.

Крепко целую и тебя и доченьку! Желаю вам счастья.

P. S. Если увидишь Фадеева, передай ему сердечный привет, скажи, что работаем мы на полный ход, бодры и веселы. Передай ему моё новогоднее поздравление, а в будущем году все мы встретимся в нашем клубе!»

Знакомый всему миру голос диктора летит над страной.

«В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС.

Успешное наступление наших войск на Харьковском направлении.

12 мая наши войска, перейдя в наступление на Харьковском направлении, прорвали оборону немецких войск и, отразив контратаки крупных танковых соединений и мотопехоты, продвигаются на запад.

За время с 12 по 16 мая наши части продвинулись на глубину 20–60 километров и освободили свыше 300 населенных пунктов. Уничтожено около 12 тысяч немецких солдат и офицеров.

Наступление продолжается.

Совинформбюро».

Вот уже две недели наши части ведут упорные наступательные бои на Харьковском направлении. Ни днем, ни ночью не утихает артиллерийская канонада, идут ожесточённые пехотные, танковые и воздушные бои. Под ударами Красной Армии тает живая сила врага.

Ты идешь в наступление вместе с передовыми частями. Думая о тебе, хочется говорить о долге, о благородстве, о честном труде воина-журналиста.

Последнее твоё письмо помечено 15 мая 1942 года. Торопливый почерк…

«Началось большое наступление на Харьковском направлении.

Всё время разъезжаю, всё время в степях под открытым небом. Вчера во время жестокого боя я отправился в самое горячее место и был от немцев в 120 метрах, не дальше и не ближе. Это в первый раз за всё время войны.

Я был так близко, что мы им в рупор кричали:

— Эргибдих, — сдавайтесь, так вашу так!..

А когда обратно шёл, их автоматчики стреляли из пулеметов: на мне золотые пуговицы. Вот они и увидели… Приходилось много раз целоваться с землёй. А тут налетает авиация — опять ложись… В общем, весело!

…Настроение очень хорошее — ведь мы наступаем, а это для нас лучший праздник».

…Твоя последняя фотография: она прислана из Воронежа в феврале 1942 года. Хмурое, безрадостное утро, резкий ветер качает голые ветви обнажённых деревьев, витрины магазинов разбиты, ты в летном комбинезоне и собачьих унтах шагаешь по пустынной улице, направляясь на телеграф. Бледное, опухшее лицо. На обороте надпись: «Это я после полёта в тыл противника». Смелый воздушный рейд наших штурмовиков в немецкие тылы был выполнен с исключительным мастерством. На боевой машине, с грозным рёвом промчавшейся над колоннами врага, ты выполнял обязанности стрелка-бомбардира. Шагая после полёта по улице Воронежа, с ещё не остывшим боевым возбуждением, ты вновь и вновь переживаешь отдельные моменты этой удачной воздушной атаки. В самолёте об этом думать некогда, человек охвачен упоительным чувством скорости, вдохновенной лихорадкой, торжествующим ощущением своей непобедимости. Одна за другой проносятся в голове картины, полные стремительного ветра, взрывов, сопровождаемые могучей, победной музыкой моторов. Всё это нужно в полчаса изложить на бумаге, слегка вздремнуть на голых нарах и снова ринуться в гущу боевых событий.

Какая радость, командировка в Москву! Ты подходишь к парадному своего дома и… не можешь войти в квартиру: твоя семья эвакуирована в Чистополь…

«…Даже в десяти письмах невозможно описать, что произошло за это время моего молчания. Но у меня от царапины получилось заражение крови по всей правой руке, и я долго не мог писать. Теперь я руку вылечил, но писать ещё трудно, ты это видишь по моему почерку.

В Москву я приехал на семь дней и завтра уже уезжаю обратно. Увы, так нам и не удалось повидаться. Я предпринимал энергичнейшие меры, но самолёты ходят нерегулярно, и если бы я отправился в Чистополь, я рисковал бы опоздать… А я — человек военный…

_Не знаю, известно ли тебе, что я награждён орденом Красной Звезды. Это было большое торжество. Награждают у нас очень скупо. Я один пока из всех писателей на фронта отмечен наградой. В приказе командующего сказано: «За образцовое выполнение боевых заданий командования в борьбе против немецких захватчиков и проявленные при этом доблесть и мужество наградить…» и т. д.

…Я летал в глубокий тыл противника — это незабываемое… Всю ночь мы летали над головами фрицев, по всей Украине, над городами, занятыми немцами, нас обстреливали, ловили прожекторами, и мы, после всех операций, благополучно вернулись. Были и ещё интересные дела. При встрече расскажу. В общем, за меня вам краснеть не придётся…»

В Москве тебя приютили приятели. Эти несколько дней ты прожил в гостинице. Ты не мог остаться наедине со своим одиночеством. Вечерами собирались вместе приезжавшие с разных фронтов друзья — Евгений Петров, Лев Славин, Константин Финн. Ты пришел в гостиницу с огромным тюком сушёных фруктов. Рассказам и воспоминаниям не было конца…

Письмо семье ты отослал с Василием Гроссманом, твоим фронтовым другом.

«Это очень хороший человек, — писал ты, — и он многое тебе расскажет. Этот человек вёл себя на фронте честно, он — крупнейший писатель, но его семья тоже мучается. Он тебе всё расскажет о нашей жизни.

И если тебе сейчас приходится тяжело, то я здесь, на фронте, кровью своей, сединами своими, стремлюсь как молено лучше вести себя, как подобает мужчине, без громких слов — как гражданину, мужу и отцу».

Я разыскал всех людей, кто последним встречался с тобой.

Военный корреспондент Наташа Бодэ видела тебя как раз накануне отбытия на передовую.

— Было жарко, — рассказывает она, — помню, мы уже скатывали шинели и ходили нараспашку. Солнце припекало… Армия шла в наступление. Это было под Харьковом, у станции Лихачёво. Настроение у меня было боевое. Вдруг встречаю Михаила. Он, как всегда, веселый, возбуждённый.

— Получен приказ из штаба армии — вас отправить отсюда!

Мне это совсем не улыбалось. Здесь все было так интересно, значительно, ярко. Я заупрямилась. Он мягко, но настойчиво приказал:

— Немедленно… Сейчас же!

И заставил меня сесть в самолёт. Я так спешила, что потеряла даже свою шапку-кубанку.

Таким я его и запомнила из окна самолёта: Михаил стоял на аэродроме в военной форме, полный сил и бодрости, со своей неизменной ободряющей улыбкой.

А утром в Ахтырке я узнала, что немецкие танки прорвали фронт и их часть попала в окружение. Больше о нём никто и ничего не слыхал…

Собираясь вместе, мы всегда вспоминаем тебя, наш дорогой друг и товарищ. Недавно книга твоих избранных произведений вышла в новом издании. Твои приключенческие фильмы «Ущелье алмасов», «Случай в вулкане» и другие не сходят с экранов страны, они не стареют. В письменном столе лежат черновики твоих недописанных книг о новых маршрутах, о встречах с интересными людьми.

Недописано либретто приключенческого фильма «Рыцари грозных ночей». В нем подвиги войсковых разведчиков, их бесстрашие, благородный риск, на который идут смельчаки, пробираясь в стан врага. Всю жизнь ты стремился создать романтический образ героя нашего времени — в своих книгах и в своих поступках. Осталась незаконченной твоя рукопись о лётчиках-истребителях.

На столе — планы, схемы, намётки, дневниковые записи, отдельные сюжеты.

Над твоим письменным столом по-прежнему развернут морской флаг — символ зовущих океанских просторов, штормовых ветров и светлой надежды…