Многих хороших лётчиков знавал я, но один превосходил всех по мастерству и отваге. Это был Валерий Павлович Чкалов.

В те годы я служил на Дону в авиации.

С лётчиком Анатолием Виноградовым нас командировали в Москву принять с завода и опробовать в воздухе двадцать новых самолётов для нашей эскадрильи. В Москве мне предложили провести радиорепортаж авиационного праздника.

— Будет участвовать Чкалов.

Имя Чкалова было уже широко известно в лётных кругах, о нем ходило множество рассказов и небылиц. Накануне праздника я поехал на завод познакомиться с прославленным лётчиком лично.

У заводского ангара стоял широкоплечий, большелобый человек с суровым, обветренным лицом. У него были внимательные синие глаза.

— Чкалов. Испытатель лётной станции, — представился он низким баском, ударяя по-волжски на «о».

Вначале Чкалов производил впечатление неповоротливого, медлительного увальня, но это впечатление обманчиво: достаточно было немного поговорить с ним, чтобы определить в нём тонкого и умного собеседника с широким мышлением и смелой фантазией.

Я напомнил о том, как он когда-то пролетел на самолёте под Троицким мостом.

— Было такое дело.

— И не боялись зацепиться крылом?

— Не боялся. Я так чувствую сам габариты крыльев, что никогда не зацеплюсь. Так же, как каждый человек свои расправленные руки.

Испытатели — народ смелый, но и осторожный. И это естественно: одна ошибка — и дорогая машина разбита…

Я исподволь наблюдал за Чкаловым и думал: как ярко и властно запечатлелись в нём лучшие черты человеческого характера — воля, отвага, трудолюбие, настойчивость. Какой у него красивый открытый лоб и смелые орлиные глаза!

Но Чкалов был не только смелым лётчиком. Талантливый самородок, он стремился к знаниям, любил науку, искусство, литературу. Это расширяло его кругозор, помогало в труде.

— Моя жизнь не была прямолинейной, — говорил Чкалов. — Налетав сотни часов, я заскучал. Я совершал порой слишком рискованные полёты, любил выделывать фигуры на непозволительной высоте, у самой земли. Тяжело переживал я свои порывы… И лишь впоследствии, на работе лётчика-испытателя, я нашёл самого себя. Я и теперь не останавливаюсь перед риском, но это уже риск другого порядка. В работе применяешь теперь все достижения современной науки… Да, кроме того, я заветное слово знаю… — добавил он улыбаясь.

— А что это за слово такое? — полюбопытствовал я.

И Чкалов вспомнил о своём детстве, об отце, о старом кузнеце Ермолае, о своих первых полётах и о многом другом, интересном.

С той памятной встречи я и стал вести свои записи о Чкалове.

К личным наблюдениям добавились воспоминания родных и близких Валерия Павловича, его жены Ольги Эразмовны, рассказы Байдукова и Белякова, товарищей его детства и юности. Были изучены многие документы и письма.

Всё это и получило свое отражение в рассказах.

 

Юность героя

Всё было, как уговорились. Свидетели стояли на откосе. Тройка удалых коней, выпуская из ноздрей прямые розовые струи пара, ожидала на дороге, нетерпеливо встряхивая бубенцами.

Одетая в снежную шубу, празднично сияла на февральском солнце уходящая в серебристую морозную даль широкая Волга. Отлакированная полозьями дорога, петляя по горе, уходила вниз.

Яшка, нахально ухмыляясь и крепко натягивая одной рукой алые вожжи, самодовольно рубил кнутом пушистый нетронутый снег.

Валерий стоял на лыжах у самого края откоса и, полуобернувшись, глядел исподлобья на Яшку, на его новую меховую шапку с зелёным верхом, на синий кучерской армяк, туго обхваченный пурпурным кушаком, на толстые пьяные губы ямщика.

Его хозяин, купец Колчин, надменно заложив руки за спину, мелким шажком сквалыги суетливо прохаживался по откосу. Отец Валерия, старый котельщик Павел Чкалов, вызывающе отставив ногу и слегка побледнев, стоял в стороне, в окружении своих друзей из затона. Глаза его из-под тёмных бровей грозно устремлены на Колчина. Широкий в плечах, он славился силой на всю Волгу. Он мог один побороть семерых. В своём деле ему не было равного по мастерству: тридцатипятифунтовой кувалдой он играючи бил с утра до вечера. Старые котельщики говорили, что Павел мог отковать серьгу.

Павел Чкалов в компании с багермейстерами Пименовым и Малаховым и знакомым машинистом парохода «Стрежень» взяли у купца Колчина в складчину в длительную рассрочку шестидесятисильный буксирчик. Половину суммы внесли сразу. Не имея ни опыта, ни капитала, Павел Григорьевич принял на себя руководство «делом».

Купец Колчин, богатый старообрядец, подделал векселя и подал заявление в суд, доказывая, что денег ему компаньоны будто бы не уплатили. Буксирчик поставили на прикол. Прокурор обнаружил в векселях подчистку. Затеялась судебная тяжба. Суд присуждал дело в пользу Павла Григорьевича Чкалова и его друзей, но купец каждый раз обжаловал дело в высшую инстанцию и дошёл уже до сената. Эта история тянулась несколько лет. Павел Григорьевич осунулся, постарел. Люди хотели помирить его с Колчиным, однако гордость не позволяла ему уступить. Завидев издали котельщика, купец кричал:

— Иди ко мне, Павел Григорьевич, договоримся!

— Я с жуликами не договариваюсь! — хмуро гудел котельщик.

— Что же, не умеешь шить золотом, бей молотом!

И они снова расходились в разные стороны.

На масленой в Василёве обычно устраивались катания на тройках с расписными дугами, яркими лентами и цветами. Колчинский кучер Яшка куражился перед затонскими котельщиками, что резвее их тройки не сыскать на всей Волге.

— На словах, что на гуслях, а на деле, поди, балалайка? — подзадоривали его котельщики.

— В пустой бочке и звону много!

Яшкино бахвальство разозлило Павла Григорьевича.

— А ежели с горы? — угрюмым баском поддел он кучера.

— Хоть с горы, хоть на гору! — неожиданно выпалил из-за его спины самодовольный голос Колчина. Павел Григорьевич и не заметил, как сзади подошёл его заклятый недруг. — С горы их и с ветром не догонишь.

Котельщик сощуренно покосился на купца и вдруг, увидев мчавшегося на лыжах сына, предложил:

— А давай, кто скорей Волги достигнет: твоя тройка или мой Волька. Он обдерёт вас обоих вместе с вашей хвалёной тройкой.

— Это кто же? — поднял брови купец. — Уж не твой ли лобастый буйволёнок?

Маленькие глазки Колчина от изумления остановились, сверкая, как два вбитых гвоздика. Он люто, не мигая, глядел на обидчика: при всем честном народе ему, купцу первой гильдии, говорят такие оскорбительные слова! И кто? Какой-то котельщик, голь перекатная! Купца взял азарт.

— Ставлю буксир!

— Люди, будьте свидетелями!

Ударились об заклад.

— Ужели не отступишься, Павел? — ехидно подковырнул Яшка старого котельщика, хитро прижимая кнутовищем веко левого глаза: так, ему казалось, выходило обидней.

Павел Григорьевич ничего не ответил.

Крутоплечий, светловолосый подросток с открытым, смелым лицом стоял на лыжах у самого края обрыва и молча исподлобья разглядывал подвыпившего кучера. Шапка-ушанка плотно обтягивала его лобастую голову, а в добрых синих глазах будто остановилось задумчивое небо.

Вся слобода собралась на косогоре. Отступать уже было поздно, недостойно. Валерий плотнее натянул ушанку и в последний раз оглядел дорогу, она была ему хорошо знакома: каждый день скатывался он по ней на лыжах, обгоняя своих сверстников.

Старый кузнец дедушка Ермолай — главный разнимщик — дружелюбно улыбнулся Валерию. Несмотря на свою худую, жилистую фигуру, Ермолай в прежние времена славился как один из непобедимых кулачных богатырей затона. Говорили, что ему помогало заветное слово. А слово это будто передал ему ещё дед. Как скажешь то слово, так точно будет удача. И никто никогда Ермолая победить не смог. Слово то было секретное.

Поглядел дед Ермолай своими тусклыми глазами на купчишку, потом на Павла, на всех затонских, крякнул, махнул рукой: всё одно, мол, скоро помирать, а здесь дело общее, народное; поманил он негнущейся ладонью Валерия и проговорил ему на ухо то заветное слово:

— Крепка земля наша богатырями! Один за всех, все за одного! Запомнил, парень? Только наперёд в своём деле всё обдумать и осмыслить надобно. Тогда и слово поможет. Сила уму уступает.

Поднял дед вверх свою чёрную, задымленную рукавицу: Яшка покрепче намотал на руки вожжи, попробовал — кони беспокойно заплясали на месте, зазвенев бубенцами.

— Пошёл! — крикнул старый кузнец и взмахнул рукавицей. Ямщик свирепо ожёг кнутом коренника и отпустил вожжи, застоявшаяся тройка, будто стрела, выпущенная из лука, бросилась вперёд — вихрь поднятого копытами снега сразу застлал и Яшку и его чёрные, похожие на ялик, лакированные саночки с крылатым ковриком, подбитые медвежьей шкурой.

Валерий на минуту замешкался: весь косогор завыл, засвистал, заулюлюкал.

— Эх, раздуй тебя мех, какой неповоротливый! — с досадой сплюнул Ермолай, но Валерий, оттолкнувшись с места, уже мчался по снежной дороге вслед за тройкой, оседающая паль сыпалась в лицо, хлестала в глаза. Сожмурив ресницы и сжав зубы, он упрямо набирал скорость. На первом повороте задок саней так швырнуло в сторону, что пьяный ямщик, потеряв шапку, едва не вывалился в сугроб. Оглядываясь через плечо, рассыпая над дорогой пронзительный разбойничий свист и беспощадно нахлёстывая по спинам коней, Яшка отрывался от своего соперника, легко уходя вниз. Валерий мчался следом, приседая на неровностях дороги и круто креня тело на поворотах.

По сторонам дороги — некогда было даже оглянуться — то и дело мелькали испуганные прохожие, недоуменно провожавшие взглядами лихую тройку и догоняющего её на лыжах паренька. Сверху, с косогора, было хорошо видно, как по уходящей вниз дороге уносились маленькие саночки и как их бесшабашно заносило на каждом зигзаге.

— Эх, не достать ему тройки! — вздыхали болельщики.

— Обалует его злодей Яшка!

— Не каркайте!

— Гляди, гляди, поднажимает!

И Колчин и Павел Григорьевич с побледневшими лицами следили за тройкой.

Теперь уж и тройка и лыжник мчались на одной скорости, но их направления непрерывно скрещивались. Когда Валерий спускался направо, Яшка, уже пройдя поворот, уходил по нижней петле в обратном направлении: сверху обманчиво казалось, что они вот-вот столкнутся и разобьются вдребезги. Яшка без устали наотмашь стегал кнутом лошадей, следом за санями оставался взбаламученный хвост сверкающей морозной пыли.

На полдороге Валерий понял, что тройки ему не догнать. Обычно препятствия удваивали его силы, заставляли напрягаться и преодолевать любую преграду. Он знал скрытую силу своего характера, но здесь она была неприменима.

Он уже и на поворотах не притормаживал, выигрывая секунды, но недосягаемая тройка уносила торжествующего Яшку вниз, к реке. Жгли стыд и досада. Неужели он проиграет? А как же отец? Он вспомнил, с какой надеждой провожал его дедушка Ермолай. Нет, не быть Яшке впереди, душа из него вон!

Через два поворота — крутой обрыв, и дорога выходила прямо к берегу Волги. Последние секунды… Давай, брат Балерин! Лыжи со свистом скользят по накатанной следовине саней. Он пригнулся пониже, от этого скорость прибавилась, но поздно: Яшка уже выходил на последнюю прямую. Кони скачут, яростно выбрасывая вперед свои тонкие точеные ноги: коренник — держа голову прямо, а обе пристяжные — по-лебединому изогнув в стороны гривастые шеи.

На предпоследнем повороте Валерий решил сократить путь и срезать угол склона по прямой. Не задумываясь, он резко свернул с дороги и, круто сорвавшись с обочины, стремительно понёсся по снежной целине вниз. На минуту тройка скрылась за выступом, и тут в последний, решающий миг он с какою-то пронзающей ясностью вдруг понял что совершил страшную, непоправимую ошибку: их пути с тройкой сейчас пересекутся! Удар оглоблей в висок, и по его измятому, изуродованному копытами телу пронесутся железные подрезы саней. На косогоре тоже увидели эту неминуемую опасность.

— Ой, батюшки, пропал Волька!

— И куда его черти понесли!

— Вались в снег, в снег вались! — орали сверху.

Скачущая тройка вот-вот должна вырваться ему наперерез. Оставался последний выход — махнуть с обрыва. Стало страшно… Эх, была не была! «Крепка земля богатырями! Один за всех, все за одного!» — вспомнил Валерий заветное слово и на всей скорости повернул к крутому обрыву.

Его с ходу бросило вниз, потом вверх. Инстинктивно вытянув в стороны расправленные руки, он взлетел над заснеженной скалой и, как машущая крыльями большая птица, описывая в воздухе кривую, на несколько секунд невесомо повисав голубом пространстве. Это был удивительный, похожий по ощущению на дивный сон, миг освобожденного полёта! С чувством непередаваемого счастья и гордого превосходства он увидел где-то там, далеко внизу, под висящими на ногах лыжами, взмыленную тройку, как раз в эту секунду пересекавшую его путь; он пронёсся по воздуху и на огромной скорости первым коснулся лыжами поверхности реки. Не удержавшись на ногах, Валерий перевернулся через голову и весь зарылся в снежную перину глубокого сугроба.

Одна лыжа сломалась.

С трудом выбравшись из снежной ямы и отряхивая шапкой снег с влажного разрумянившегося лица, припадая на ушибленную ногу, он невыразимо счастливыми глазами глядел туда, на откос, откуда сыпались восторженный свист и ликующие крики друзей.

Протрезвевший Яшка сердито поправлял у коренника дугу, кони, устало перебирая ногами, выталкивали из ноздрей кипящий пар.

И так радостно смеялось солнце и искрилось всё вокруг, что Валерий не выдержал и, бесшабашно хлопнув шапкой о снег, победно наступил на неё валенком.

— Ого-го-го-го! — заорал он во всё своё молодое, сильное горло, и удалой голос его, повторённый эхом, с ветром разнёсся над всей широкой Волгой.

 

Удалая голова

Много лет минуло с той славной зимы в Василёве, и Валерии Чкалов из простого деревенского паренька вырос в смелого лётчика-истребителя.

Трудна была дорога в небо, но он никогда не отступал.

С утра до вечера бил он в кузне тяжёлой кувалдой, а летом поступил на пароход кочегаром. Но ни в дымной кузнице, ни в жаркой кочегарке ни на минуту не оставляла его мечта о небе. На всю жизнь запомнился тот удивительный и незабываемый миг освобождённого полёта в голубом пространстве, когда он перелетел на лыжах со скалы на снежный покров широкой Волги. Он летал во сне, в своих жарких разговорах с приятелями. Выбегая на палубу парохода по дышать свежим воздухом, молодой кочегар очарованно наблюдал за полётами белых чаек — мартынов, когда они распластав широкие крылья, легко и свободно проносились, взмывая и скользя над зеркальной рекой. Как страстно хотелось ему, расправив вот так же свои сильные руки, с палубы взмыть над лесом над дутыми зелеными жигулями. внизу, в кочегарке — африканская жара. Днём и ночью швыряет он тяжёлой лопатой уголь в ненасытную огненную пасть топки. По силе и выносливости с ним не может потягаться ни один взрослый

Он стоит на палубе с открытой головой, и прохладный волжский ветерок шевелит его русые волосы.

Это он, Валерий, летит и в то же время как бы сверху видит на палубе самого себя — кочегара и когда он пытается бессвязно передать это удивительное ощущение своему сменщику, тот насмешливо сплёвывает за борт.

— Блажной ты, Валериан. Сходи-ка к бабке-знахарке, полечись.

Однако мечта когда-нибудь на самом деле подняться в воздух все больше и больше захватывала подростка. В 1919 году, когда ему минуло шестнадцать лет, он поступил добровольно в 4-й авиационный парк слесарем но ремонту самолётов. Валерий не терял зря времени и, подружившись с механиками, усердно изучал мотор.

Лишь через два года, когда он прошёл все ступени — от рядового слесаря до сборщика самолётов, его командировали в школу военных пилотов. Мечта сбылась!

На всю жизнь запомнилось ему чистое июльское утро, когда суровый инструктор — «бог» — выпустил его в первый самостоятельный полёт. Он пел, он смеялся от счастья. С этого десятиминутного полёта он и повёл счёт своей лётной жизни.

Чкалов закончил школу высшего пилотажа. В школе воздушного боя он научился владеть не только самолётом, но и оружием, применяемым в воздушных боях.

Неуступчивый, упрямый и любознательный, молодой волгарь не удовлетворялся однообразными полётами в общем строю самолётов. Он часто уходил на своей машине в сторону от аэродрома и там, тайно от всех, выкручивал самые замысловатые фигуры: вводил машину в штопор, бросал её в пике, летал вверх колесами, в течение сорока минут выполнял подряд двести пятьдесят мёртвых петель. Часто расплачивался он за своё молодечество гауптвахтой.

«Я должен быть всегда готов к будущим боям, — говорил Чкалов, — и к тому, чтобы только самому сбивать неприятеля, а не быть сбитым».

Однажды на аэродроме, показывая своё мастерство, Чкалов ринулся с самолётом вниз, желая, по-видимому, проскочить в узкий пролёт между деревьями, которые росли на границе аэродрома. Каждому, даже самому неискушённому зрителю было ясно, что пилоту изменил глазомер: расстояние между деревьями было меньше размаха крыльев самолёта. Через секунду должна произойти катастрофа! Но зрители и ахнуть не успели, как пилот на полной скорости поставил машину на ребро, и самолёт с рёвом «пролез» в эти узкие ворота.

Зимой, в серый, ненастный день, прижатая облаками к земле, маленькая амфибия Чкалова мчалась на бреющем полёте над полотном железной дороги. Навстречу из Ленинграда шёл поезд. Увидев самолёт, испуганный машинист стал давать гудки. Но пилот не сворачивал и только шагах в десяти перед паровозом, поставив на дыбы свою амфибию, перемахнул через паровозную трубу и, едва не задев поплавками заснеженные крыши вагонов, скрылся за хвостом поезда.

А однажды он виражил вокруг купола Исаакиевского собора.

Однако, прежде чем выполнить задуманное, молодой лётчик всегда старался в своём деле всё «осмыслить», не жалея на это ни сил, ни времени. И не было такого события, спора, дружеского поединка — в воздухе или на земле, — где бы не первенствовал среди товарищей. Это был большой выдумщик и затейник.

Об одном таком необыкновенном случае рассказал мне ближайший друг и сподвижник Чкалова лётчик Георгий Байдуков.

В то утро Валерий решил пойти на аэродром пешком: по пути ему необходимо было проверить некоторые расчеты.

Он любил Ленинград за стройность, чистоту и ту освежающую прохладу утра, которую щедро приносят ветры Финского залива. Чкалов шагал не спеша, с задумчивым лицом. Он был похож на школьника, который в день экзамена, выйдя рано из дому, вдруг запамятовал самую главную формулу и теперь, завидев школу, нарочно делает зигзаги в пути, чтобы выиграть время и успеть восстановить в памяти забытый урок.

На Троицком мосту он остановился у перил, любуясь красивой, затянутой в гранит Невой, затем перегнулся через перила и, крепко держась за поручни, стал разглядывает переплёт фермы. Он старался запомнить форму нижнего обвода и расстояние от воды до ажурного пояса моста. Возле него остановился постовой милиционер. Ознакомившись с шириной пролёта, Чкалов повернулся к милиционеру и спросил:

— Думаешь браток под мостом можно на самолёте.

Милиционер от неожиданности растерялся и покраснел:

— Не знаю, товарищ командир… Пароходы большие проходят…

— Вот и хорошо. Значит, разрешаешь? — Чкалов громко рассмеялся и тут же прыгнул на ходу в проходящий мимо трамвай. «Желаю скорой смены!» — помахал он рукой удивлённому постовому.

На аэродром от трамвайной остановки он шагал быстро, часто поглядывая на небо: серая пелена приподнявшегося тумана уже во многих местах стала отливать синевой — вот-вот сквозь разорванные клочья брызнет солнце. Открытое поле, поросшее травой, с утра было приветливо и чисто. Из ангаров только что начали выводить крошечные одноместные истребители. В сторонке курили товарищи по эскадрилье.

— Чкалов! Мы вот здесь спорим: как лучше сделать «бочку»? Что для этого надо?

— Смотря где. Вверху нужен запас скорости, а внизу — запас дубовых клёпок. Остальное зависит от уменья.

Лётчики засмеялись.

Он поздоровался со всеми за руку. Было заметно, как товарищи уважали Чкалова: одни предлагали папиросы, другие потеснились на скамейке, давая ему место. Чувствовалось, что это завоевано не словами, а делами, храбростью и мастерством, большими знаниями и опытом.

Механик встретил его, взяв под козырек.

— Как мотор?

— В порядке, товарищ командир!

Чкалов любил свой самолёт и ревностно следил за его состоянием. Он надел парашют, забрался в кабину, пристегнулся ремнями, затянул потуже шлем.

— К запуску! — крикнул он механику.

— Есть к запуску! — ответил механик, подбегая к винту. Он провернул его несколько раз.

— Контакт!

— Есть контакт!

Мотор заработал на малых оборотах. Приборы показывали нормально. Чкалов дал на несколько секунд полный газ и, вновь сбавив обороты, взмахнул рукой, чтоб убрали из-под колёс тормозные колодки.

Сдвинув на глаза очки, Валерий Павлович поглядел влево, вправо и начал разбег. И лишь только самолёт оторвался от земли и набрал скорость, Чкалов лихо сделал «двойную бочку», будто расписался в воздухе, и, как ни в чём не бывало, продолжал набирать высоту.

Командир отряда сердито погрозил в небо кулаком.

Весь аэродром, как и всегда, следил за полётом Чкалова, ожидая чего-нибудь необыкновенного.

Клочья тумана на мгновенье закрыли от пилота землю, крылья истребителя, словно вспотев от напряжения, слезились тонкими, быстро стекающими струйками.

Чкалов прижал машину ниже: теперь облака не мешают видеть огромный Ленинград, над которым мчался самолёт. Город-великан спокойно дышал заводскими трубами. Развернувшись вдоль Невы и следуя её изгибам, Чкалов полетел, любуясь красивой рекой, пристанями и всем разнообразием большого города, жизнь которого можно увидеть особенно хорошо сверху.

Но вдруг его взгляд остановился на узкой ленте, пересекающей Неву. «Тот самый мост…» — улыбнулся, вспомнив милиционера. Он ввёл самолёт в вираж и, точно на карусели, начал кружиться на одном месте. От густого движения подвод, машин, трамваев и пешеходов сверху казалось, что мост, как лента конвейера, непрерывно движется со всем своим разнообразным грузом.

Валерий снизился до пятидесяти метров, пугая лошадей гулким рёвом мотора. Люди вскидывали головы вверх, с тревогой наблюдая за низко кружившимся самолётом.

Бросив виражить, Чкалов начал летать вдоль моста — туда и обратно, опускаясь к самой воде. Он внимательно разглядывал пролёты ферм.

«А что если попробовать сейчас, не откладывая? — вдруг обожгла его дерзкая мысль. — Пройду! Если точно нацелиться, обязательно пройду!»

Он ещё раз снизился и ещё раз прикинул: было немного страшновато. Но чем больше летал он вдоль моста, тем сильнее разгоралось желание выполнить задуманное. Напряжённо работали нервы, глаза, мысль. «Только угадать нырнуть точно посередине — иначе врежусь или в воду, или в ферму».

Но вот истребитель свечой взмыл в небо, поднимаясь уже вдоль реки. Пешеходы останавливались на мосту, строя самые разнообразные предположения по поводу странного поведения лётчика.

А лётчик уже находился в том состоянии напряжения, когда опасность кажется фантазией, а страх — пустым словом, когда непостижимое превращается в действительность. Ещё час назад Чкалов и сам не мог бы сказать, что он пролетит под мостом, а сейчас ему было ясно до мелочей, как он это сделает.

Он ещё раз внимательно посмотрел на землю, в то место, где через реку, описав в воздухе несколько дуг, перекинулся мост. Рядом с ним другое подобное изображение чуть ниже на воде — это тень моста, утонувшая в реке. Самолёт опускается ниже и ниже, вот его колёса прошли над трубой буксира, закричавшего перепуганно своим резким и пискливым гудком. Но пилот не слышит гудка, он всё ниже прижимает машину к воде. В глазах рябит волнистая поверхность реки. «Ещё чуть ниже. Так, хорошо». Самолёт несётся над самой водой. Мост надвигается с огромной скоростью. Молниеносный взгляд на ферму. «Довернуть чуть влево». Точное и быстрое движение ноги. «Всё осмысли, всё рассчитай!»

Узкая щель между фермой и водой налетела на самолёт.

Послышался взрыв многократного эха от рёва мотора, тьма на мгновение ошарашила глаза, и, вынырнув из-под хвоста пилот вновь видит игривую поверхность вечно подвижной реки. «Боже, как болят уши! Кажется, лопнут барабанные перепонки». Лётчика охватила вялость, похожая на сон. Самолёт медленно и неуверенно набирал высоту.

Чкалов оглянулся по сторонам — город кружился домами, улицами, зеленеющими садами. «Скорее бы аэродром. Как долго я лечу», — думал он, ощупывая левой рукой уши.

С трудом посадив машину на землю, Чкалов необычно тихо подрулили в ангару, где ждал его механик. Он вылез на крыло усталый и разбитый, будто возвратился из дальнего перелёта.

— Пролетел всё-таки, браток…

— Куда пролетел? — спросил механик, недоумевая почему командир говорит «всё-таки».

— Под мостом пролетел!

Механик стоял на месте, удивлённо раскрыв рот. Потом сообразив, заметил:

— То-то вы так побледнели…

Лёг на траву и закрыл глаза. Он был счастлив, что одолел страх, что выполнил задуманное.

 

Сердца трёх

20 июля 1936 года на рассвете с одного из подмосковных аэродромов взлетел длиннокрылый одномоторный самолёт АНТ-25 и лёг курсом на север по направлению острова Виктории. Тяжёлую одиннадцатитонную машину, нагруженную различными запасами и аварийным имуществом — палатками, радиостанциями, лыжами, спальными мешками, ружьями и астрономическими приборами, поднял в воздух командир самолёта Валерий Чкалов, стартуя в первый трансарктический перелет по неизведанному маршруту: Москва — Петропавловск-на-Камчатке.

Вместе с Георгием Байдуковым Чкалов давно мечтал о таком перелёте.

Третьим примкнул к ним один из опытнейших воздушных навигаторов Александр Беляков.

…Самолёт летел на северо-восток.

Чкалов сидел за штурвалом в лёгкой кепке, повёрнутой козырьком назад, и удовлетворённо посасывал пустую трубку — курить в самолёте не полагалось.

Сосновые леса и берёзовые рощи Подмосковья уходили под узкое крыло самолёта.

Прозрачное сияние винта веселило душу. Чкалов был горд, что ведёт эту сильную и послушную машину.

Впереди солнечно сверкнула, отражая небо, голубая Волга — река его детства и юности. Неотстающая тень самолёта наискось пересекла реку. Валерий Павлович вспомнил, как с женой и маленькой дочкой они катались весной на лодке. «Так редко приходится быть с семьёй, — с сожалением думал он, озабоченно поглядывая на облачный горизонт. — Вот вернусь, обязательно съездим вместе в Василёво».

Самолёт постепенно набирал высоту. Внизу тянулась унылая, безлюдная тундра. Они вышли в устье реки Онеги, к Белому морю. Ветер усиливался. Самолёт пересекал Кольский полуостров. Погода заметно ухудшилась, навстречу ползли лохматые, угрюмые тучи. От одного их вида на душе становилось скучно. Скучно?.. Нет, Чкалову никогда не было скучно. Поднимаясь в воздух на новой машине, Валерий Павлович всегда прислушивался к ее голосу: звук винта, рассекающего воздух, рождал музыку. Каждая машина пела на свой лад. Были машины, которые пели весело, были и иные. На машине «Мартинсайд», например, растяжки между крыльев звенели, как струны арфы, — нежно и печально.

Под суровой и, на первый взгляд, нелюдимой внешностью Чкалова скрывалась тонкая, музыкальная душа. В среде лётчиков, людей тяжёлой и опасной профессии подобные наклонности были нередки.

Внизу тускло и неуютно блеснуло Баренцево море, закованное в стальную кольчугу мелкого битого льда.

Пустынный вид моря напомнил разговор с одним инженером-мечтателем, работавшим над проблемой изменения курса тёплых течений.

«Сколько любопытных нерешённых задач оставляем мы будущим поколениям, — думал Валерий Павлович. — Прожить бы ещё лет сто, поглядеть — каких чудес натворят люди на земле!»

Мимо неслись рваные клочья серых облаков: самолёт входил в облачный фронт. Уже не видно концов крыльев, порой чудится, будто машина подскальзывать на крыло, — это хорошо известное обманчивое ощущение слепого полёта. Только неопытный пилот, поверив инстинкту, может совершить ошибку, ведущую к катастрофе.

От долгого неподвижного сидения нестерпимо заныла нога, сломанная ещё в детстве. Стало клонить в сон. Кислород приходилось экономить, запас его всего на шесть часов.

Внизу сквозь тонкую облачную кисею проступили острова и острые вершины архипелага Земли Франца-Иосифа. Вокруг расстилались ледовые нагромождения. Высота полёта — четыре тысячи метров.

Экипаж находился в воздухе уже более суток. От постоянного кислородного голодания кружится голова. Сверкающая белизна снега слепит глаза.

Вскоре над ледяными полями внизу заголубел туман, а вслед за ним поволоклись низкие облака. Сверху тоже надвигался облачный склон — верный предвестник опасного циклона. Самолёт вошёл в тёмное облачное ущелье. То и дело приходилось менять курс, чтобы обойти центр циклона стороной.

Девятнадцать раз штурман ломал линию полёта, а это было совсем не просто: они проходили над неизученным районом магнитного склонения.

«Силён Саша», — любовался Валерий Павлович точной работой заметно похудевшего и ставшего от этого ещё моложе Белякова. Вторые сутки он неустанно производил расчёты курса по навигационной линейке и приборам.

Чкалов попытался вспомнить Сашу Белякова молодым, когда тот воевал вместе с Чапаевым.

Компас отвлёк его от воспоминаний. Самолёт летел в широтах, где царил непрерывный полярный день, трудно было представить, что в Москве сейчас глубокая ночь. Над уснувшим городом стоит звёздная тишина, в раскрытые окна с площади долетает близкий звон кремлёвских курантов. На бульварах несмело шелестит сонная листва. Окна его дома темны. В детской полумрак. Дочка спит, подложив под щеку розовые ладошки. У Ольги бессонница, она думает о нём… Как-то они там?

…Пора будить Байдукова. Невыносимо ломит колени. Невидимое солнце сеет сквозь плотное покрывало верхних облаков тусклый, холодный свет. Забравшись в спальный мешок, Чкалов прилёг на масляный бак и попытался уснуть… На его место уселся Байдуков. Чкалову видны его грузная спина в меховом комбинезоне, чуть заметные уверенные движения рук и ног, управляющих самолётом. «Как хорошо, что мы нашли друг друга, — думал он в полудремоте. — Большое дело — доверие. У каждого из нас свой характер, непохожие мы. А вот подошли. И каждый уверен в другом, как в себе. Хорошо иметь таких друзей».

Байдукову надоели обходы, и он решил пробиться сквозь облака к солнцу. Но заискрившийся на выступающих частях самолёта и окнах ледяной налёт заставил его тут же пойти на снижение. Он пронзал облака слой за слоем, с надеждой выбраться в чистое пространство, но внизу лил сплошной, непроглядный дождь, и болтало хуже, чем на море в штормовую погоду.

— Челюскин не отвечает, — с беспокойством сообщил Беляков, уже около суток бессменно нёсший свою штурманскую вахту. Он пытался настроиться на радиомаяк мыса Челюскина, но на посылаемые в эфир сигналы ответа почему-то не было.

Очнувшись, Чкалов с недоумением огляделся вокруг. Капли холодного встречного дождя разбивались о стёкла кабины. Байдуков вёл вздрагивающую машину в сплошном месиве клубящихся облаков.

Экипаж принял решение продолжать путь через Таймырский полуостров к устью реки Лены.

И вот циклон, наконец, позади! Они увидели солнце. Самолёт пересёк Хатангскую губу и отклонился в глубь материка. Якутию перелетели над бесконечной цепью скалистых пиков. Они шли с опозданием. На борьбу с циклоном потеряно свыше трёх часов дорогого времени. Внизу неуклюже повернулся неприветливый хребет Кулар. За ним показался хребет Бао-Хоя и хребет Черского, выступающий из мрачной сумеречной мглы.

Байдуков передал радиограмму:

«Пересекли Лену в 12 часов 42 минуты. Идём на Петропавловск. Высота 4400 метров. Сегодня Арктика отняла много сил экипажа. Сильные лобовые ветры, облачность привели к перерасходу горючего. Отдыхаем поочерёдно. Убедились, как коварна Арктика и какие вместе с тем сказочные прелести таит она в себе».

В 15 часов 40 минут была передана очередная радиограмма: «Находимся в центре Якутских гор. Склоны и ледники освещены солнцем. Все в порядке. Байдуков».

Вечерняя мгла обволакивала землю. Самолёт опять мчался над облаками. Это затрудняло ориентировку. Беляков взялся за астрономические приборы. Вечером проплыли над заливом Бабушкина — точно по намеченному маршруту. Это всех обрадовало. Чкалов с благодарностью поглядывал на сосредоточенное, небритое лицо своего штурмана. Шлем с наушниками сжимал ему голову, и он, сняв его, летел с открытой головой.

Через окошечко фюзеляжа в течение двух суток светило незаходящее полярное солнце. На лбу и на висках у Белякова появились ожоги.

От недостатка кислорода никому не хотелось ни есть, ни пить.

«Эдак долго не продержимся, — озабоченно думал Чкалов, — ишь, как побледнел Байдуков. И губы запеклись. Голод и усталость дают себя знать».

— Егор, съел бы бутерброд с икрой!

Уткнув лицо в кислородную маску, Байдуков молча отмахнулся: он жадно дышал.

Самолёт шёл над серой котловиной Охотского моря, логовом бурь и грозных циклонов.

Пилотское место занял Байдуков. Чкалов подполз к штурману.

— Далеко ли Камчатка?

Они шли над облаками. Беляков произвёл расчеты. Спустя полтора часа сквозь разрывы облаков показалась вершина сопки, затем бухта и городские домики — это был Петропавловск-на-Камчатке.

— Мы у цели, друзья! — возбуждённо выкрикнул Чкалов, обнимая сзади за плечи Байдукова. — Ура!

Беляков быстро написал приветственную записку жителям Петропавловска и, вложив её в жестяной цилиндрик с яркой лентой и поплавком, сбросил вымпел вниз.

Теперь путь их лежал к Николаевску-на-Амуре. Вахта Байдукова окончена, он уступает пилотское место Чкалову.

Охотское море приходится пересекать вторично. На мрачном скопище огромных, устрашающих своими размерами, зловеще освещённых пурпурных облаков их самолёт кажется маленькой, нечаянно залетевшей сюда одинокой ласточкой.

Радио сообщает неприятные вести: по пути густой дождь с туманом. С юга, со стороны Маньчжурии, надвигается циклон. «Как быть? — взвешивал обстановку Чкалов. — Лететь на Читу, значит провести ночь над горами… В такую непогоду. А горючее на исходе… Едва ли хватит до утра. Да и граница рядом. Пожалуй, придётся сесть в Хабаровске».

Он круто повёл самолёт на снижение. С каждым мгновением лететь становилось всё труднее. Порывами ветра машину встряхивало с такой силой, что, казалось, вот-вот отломится крыло или отвалится хвостовое оперение. Косые полосы секущего дождя не позволяли определить расстояние до бушующих волн. Крепко сжимая в руках штурвал, Чкалов напряжённо всматривался через открытую боковую створку в мокрую непроглядную муть. Но вот в стороне совсем близко вывернулся из мглы берег — Сахалин. Беляков точно вывел самолёт на маршрутный пункт. Стремительно промчались они над островом, и снова под ними вздыбились свирепые буруны Татарского пролива. Норовя обойти преграждающую путь жёлтyю стену ливня, Чкалов круто, почти стоймя, развернул самолёт, рискуя зацепиться концом крыла о невидимую воду. Но тщетно: ливень сек со всех сторон.

«Пойду на высоту! — решил Чкалов. — Наверху дождя не будет». Но не успели вскарабкаться и на двухтысячную высоту, как началось самое страшное: узкие крылья, стекла и хвост самолёта с невиданной быстротой стали покрываться тяжёлым ледяным панцирем. Машину затрясло, как в припадке.

Байдуков слал в эфир одну радиограмму за другой: «Хабаровская широковещательная. Срочно запускайте десятикиловаттную. Обледеневаем в тумане. Давайте наш позывной непрерывно словами…»

Валерий Павлович бросал оценивающие взгляды на побелевшие крылья самолёта: льдистый покров катастрофически утолщался. Машина тяжелела, Мотор работал неравномерно, лёд начал намерзать и на лопастях винта.

Как всегда, ощущение опасности возбуждало Чкалова. Мысль работала остро, движения становились точны и решительны. Битва со стихией была по сердцу его богатырской натуре. Он резко бросил машину вниз, в дождь и мрак, уходя из страшной зоны обледенения.

Неожиданно из тумана возникла тёмная расплывчатая масса, она неслась навстречу и прояснялась с устрашающей скоростью. Однако в самый последний миг Чкалов успел отвернуть в сторону. Отвесная скала возвышенности, вздымавшейся за облака, промелькнула рядом.

Но из дождливого сумрака выскочила новая скала.

— Давай обратно к проливу! — громко выкрикнул Байдуков на ухо Чкалову. — Здесь мы угробимся…

Он безостановочно передавал в эфир радиосигналы.

— Что сообщает Николаевск? — не оборачиваясь, спросил Чкалов.

— Молчит.

— Тогда я ложусь курсом…

Но Байдуков, услышавший в наушники что-то важное, жестом прервал его. Из эфира долетали обрывки слов, они передавались непрерывно:

«…Приказываю прекратить полёт… сесть при первой возможности… Орджоникидзе… Приказываю прекратить полёт… сесть…»

Байдуков, не снимая наушников, доложил командиру экипажа о полученном из Москвы приказе. «Сесть. Но куда? — размышлял Чкалов, разворачиваясь в обратную сторону, к Татарскому проливу. — На материке в такую погоду не сядем. Лететь на Сахалин?..»

Горизонт быстро темнел, приближалась ночь. Туман стал реже, и они увидели под собой огоньки и песчаную отмель неизвестного узкого островка. Беляков быстро разыскал на карте точку, под ней было обозначено название островка.

— Залив Счастья. Остров Удд, — сообщил он Чкалову.

— Да, на материк нам уже не пробиться.

— До сих пор залив Счастья спасал от шторма моряков, — кивнул вниз Беляков, — теперь ему придётся выручать и лётчиков!

— Будем садиться здесь, — сказал Чкалов, — но прежде поищем куда.

Рисковать машиной после такого напряжённого перелета Чкалов не имел права. Ещё и ещё раз пересекали они остров в разных направлениях, высматривая подходящее для посадки место. Кружившийся над крышами огромный незнакомый самолёт всполошил всё небольшое население островка. Несколько человек, выбежав из домиков, сгрудились на пустыре, как раз облюбованном Чкаловым для посадки. Самолёт кружился над ними, с рёвом проносился над их головами, но жители островка, вероятно, не понимали намерений лётчиков и, подняв вверх головы, с любопытством следили за самолётом. А сумерки всё сгущались.

Байдуков написал записку с предупреждением, что самолёт сейчас будет садиться, вложил её в жестяную коробку с широкой лентой и сбросил вымпел на землю. Двое из толпы подбежали и подняли вымпел. Их внимание привлекла яркая лента, о том же, чтобы открыть коробочку, они не догадывались.

Положение создавалось трудное.

Наступала ночь.

— Выпускай шасси! — хрипло скомандовал Чкалов. — Я им объясню по-другому.

Байдуков включил рубильник на выпуск: колеса встали на место. Самолёт развернулся на посадку. Обороты сбавлены. Всё ниже и ниже планирует самолёт, левую руку Валерий Павлович на всякий случай не снимает с сектора газа. Вот понеслась мимо мокрая песчаная коса, колеса едва коснулись грунта. И вдруг истошный голос Байдукова:

— Овраг!

Но Чкалов и сам заметил опасность. Самолёт взмыл над оврагом, преодолевая последнее препятствие, и Чкалов мастерски посадил машину на мокрый и вязкий грунт. Мотор выключен. Их поразила оглушающая тишина. Они помолчали. Затем Беляков открыл задний люк, и они по очереди спрыгнули на землю. Эх, как хорошо на земле! Колеса машины глубоко увязли в песок. Осмотрев шасси, Валерий Павлович, раскинув руки, устало облокотился о кромку крыла рядом с Байдуковым и блаженно закрыл глаза. В голове продолжал звучать неугомонный гул мотора.

Тяжело передвигаясь в мокрых унтах, они принялись швартовать самолёт к земле. Из темноты появились люди, их движения настороженны. Некоторые с ружьями.

— Откуда прилетели? — спрашивает один бородатый.

— Прилетели из Москвы, — отвечает Чкалов.

Люди недоверчиво переглядываются. Среди них русские и нивхи — низкорослые, в зипунах, с длинными заплетёнными косами. На островке живут рыбаки и охотники.

Наладив антенну, Байдуков передал в эфир сообщение о благополучной посадке. Захватив с собой документы и мешок с аварийным продовольствием, они зашагали по грязи к приветливым огонькам поселка.

Их ведут на постой в самую большую избу, к начальнику лова, смелому рыбаку Тен Мен Лену. Хозяина нет дома. Гостей встречает хозяйка Фетинья Андреевна. В избе чисто. Горит керосиновая лампа. На столе — раскрытый букварь.

— Кто это занимается грамотой? — поинтересовался Валерий Павлович.

— Охотников обучаю и детишек ихних, — вытирая руки о фартук, смущённо ответила хозяйка.

— Это дело, — доброжелательно прогудел Валерий Павлович, знакомясь с хозяйкой.

— А я, грешная, подумала: уж не чужой ли самолёт к нам залетел. До границы-то от нас рукой подать. Буквы иностранные на крыльях меня с толку сбили, — говорила хозяйка, раздувая самовар.

О том, что три рыбака, на всякий случай, были посланы на ту сторону залива, к пограничникам, она помалкивала. Всё это выяснилось потом, когда на остров прибыли моряки сторожевого катера.

На столе, застланном вышитой скатертью, появилось угощение: шоколад, галеты, фрукты, консервы. Зашумел самовар. За столом завязался оживлённый разговор.

— Ну, друзья, вы как хотите, а я спать, — заявил после ужина Валерий Павлович.

Тут же на полу они забрались в спальные мешки.

Снов не видел никто…

 

Слава

Утром 23 июля во всех газетах Советского Союза появилось правительственное сообщение:

«Беспосадочный дальний перелёт лётчиков Чкалова, Байдукова и Белякова.

Экипажу самолёта АНТ-25 было дано задание: пролететь без посадки по маршруту Москва — Баренцево море — Земля Франца-Иосифа — мыс Челюскина до Петропавловска-на-Камчатке. В дальнейшем, при наличии благоприятных условий и погоды, самолёту следовать дальше по направлению Николаевск-на-Амуре — Чита.

Экипаж самолёта блестяще справился с поставленным заданием. Пробыв в воздухе пятьдесят шесть часов двадцать минут, самолёт покрыл расстояние в девять тысяч триста семьдесят четыре километра, из них восемь тысяч семьсот семьдесят четыре километра по заданному маршруту и шестьсот километров на обход циклонов в районе Северной Земли и Охотского моря.

В тринадцать часов сорок пять минут товарищ Чкалов с исключительным мужеством и мастерством, в сплошном густом тумане, совершил посадку западнее Николаевска-на-Амуре, на маленьком прибрежном островке Удд».

И уже во все концы земли летели телеграммы корреспондентов иностранных газет, сообщающих о смелом перелете трёх русских лётчиков. Весь мир повторял имена героев.

Но Чкалов не думал об этом. Похаживая у самолёта, он вымерял глазом пространство для взлёта машины. Он до сих пор ещё не представлял всего значения совершенного им подвига. В своей жизни Чкалов очень редко, пожалуй, никогда не был доволен достигнутым. В его могучей душе жила вечная неудовлетворенность свершённым делом, и это чувство всегда заставляло его быть неутомимым в поисках нового. Он не думал сейчас ни об успехе перелета, ни о славе: мечты его уже были устремлены к новому перелёту, давно обдумываемому вместе с Байдуковым. Здесь, на полузатерянном островке, где, ударяясь о скалы, грозно взрывались, рассыпаясь снежными брызгами, штормовые волны такого же беспокойного, как и его мятежный характер, Охотского моря, он думал о перелёте через Северный полюс. Это была дерзкая мечта. Многие лётчики разных стран и национальностей мечтали о чести — первыми пересечь таинственное белое пятно полюса Неприступности.

Чкалов уже давно заприметил в сторонке возле кустарников однорукого охотника — нивха. То и дело поправляя на своих длинных, заплетённых в косу чёрных волосах старый меховой малахай, он нерешительно переминался с ноги па ногу. «Наверно, хочет о чем-нибудь спросить», — определил с улыбкой Валерий Павлович. И на самом деле, с тем удалым видом, когда говорят: была — не была, где наша не пропадала! — охотник, махнув рукой, отважно пошагал к самолёту.

Он молча остановился у края крыла, моргая своими маленькими, похожими на чёрные арбузные семечки глазками.

— Пхаин, — назвал он себя.

Валерий Павлович приветливо протянул охотнику руку. Знакомство состоялось. Из разговора выяснилось, что Пхаин всю жизнь провёл на острове, никогда отсюда не выезжал, не видел ни каменных домов, ни поезда, руку потерял на охоте.

— Правда ли, — наконец спросил охотник про самое главное, мучившее его, — будто Валерьян Павлыч Чкалов летал в Москве округ колокольни Ивана Великого и будто — то наденет картуз на крест, то снимет, то наденет, то снимет. Верно ли это?.. Поспорили мы тут.

Наивный вопрос нивха до глубины души растрогал Чкалова. Он обнял охотника за плечи и тут же подарил ему свою любимую трубку.

— Спасибо, друг, за такую добрую и лестную сказку. Где это только ты услыхал её?

— Слава впереди человека бежит.

— Нет, брат, не летал, но обязательно попробую, — пообещал Чкалов.

Этот разговор с охотником заставил его глубоко задуматься над своей судьбой. «Выходит, и здесь, за тридевять земель, о нас слыхали люди», — с радостным удивлением думал он, направляясь к берегу моря. Ему хотелось побыть одному со своими думами, помечтать немного. «Какой здесь суровый климат, — продолжал удивляться он, — а сколько вокруг прекрасных цветов!» — и он наклонился, чтобы сорвать фиолетовый ирис. К берегу Валерий Павлович подошёл с букетом пышных ирисов и нежных по окраске диких душистых роз. Он присел на прибрежный бугорок, заросший редкой травкой и кустами рыжего цепкого бурьяна.

Море бушевало. Над пенными волнами с пронзительными криками метались чайки.

Память не могла ещё объять полностью всех впечатлений, что вместила за время перелёта его душа. Вновь проходили перед его мысленным взором величественные и грозные картины опасных бурь, возникали таинственные облачные ущелья, сырые бездонные провалы, поднимались лиловые вершины горных хребтов, яростно катились валы иссечённого холодными дождями неспокойного моря, и в его душе рождалась торжественная музыка — низкий гул контрабасов, напоминающий суровый однообразный гул моря.

Из-за грохота волн он не слышал, как к нему уже несколько раз обращался невысокий худощавый человек в серой кепке, с измученным и небритым лицом. Его спутник в помятой шляпе, опустившись на одно колено, быстро фотографировал лётчика на фоне белой, отвесно вздыбленной волны.

На остров прилетели корреспонденты. Усадив Байдукова писать заметки о перелете, они разыскали Чкалова на берегу моря. Однако Валерий Павлович писать отказался наотрез.

— Мы сами напишем, — соглашались на всё корреспонденты, — вы только расскажите, поделитесь своими мыслями.

Пошарив по привычке в карманах и не найдя там трубки, Чкалов угрюмо пробасил:

— Ладно уж. Что там вас интересует?

Оба корреспондента вынули блокноты и ручки.

— Расскажите нам о вашем экипаже и в чём секрет успеха вашего беспосадочного перелета.

Валерий Павлович сосредоточенно вгляделся в туманное море.

— Пишите…

Неторопливо, обдумывая каждую фразу, Чкалов начал диктовать свой рассказ.

— Я люблю одарённых людей, и тем более, одарённых к лётному делу. Байдуков рос и формировался как лётчик на моих глазах. Я внимательно следил за его ростом. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что каждый из нас, набивший руку на этом деле, с одного-двух взглядов, особенно во время полётов, может определить класс любого лётчика. Тем более я, наблюдавший за ним довольно продолжительное время. Профессия лётчика-испытателя обязывает внимательно относиться, вникать, изучать самые как будто бы незаметные для постороннего глаза явления. Это постепенно входит в кровь. Если машину изучаешь до самой доскональности, то человека — тем более. Егор Байдуков, как мастер воздушного ремесла, — явление незаурядное. Пожалуй, трудно во всём воздушном флоте найти равного ему лётчика, специалиста по вождению самолёта в тумане и облаках. — Чкалов помолчал немного и добавил: — Лично я затрудняюсь назвать такого. Когда машина врывается в склизкую, глухую, лохматую мразь и часами не видно ни земли, ни неба, ни даже крыльев самолёта, а Байдуков сидит на пилотском месте, зорко следя за показаниями приборов, можно быть спокойным и вполне уверенным в том, что машина выйдет из облаков в точно заданном направлении и в нормальном положении горизонтального полёта.

Поднявшись с земли, Чкалов продолжал свой рассказ, прохаживаясь мимо торопливо записывающих корреспондентов.

Насколько трудно водить машину в тумане, можно понять уже по одному тому, что даже птицы, попав в туман, теряют своё нормальное положение относительно земли. Уметь хорошо провести машину в облаках — это великое искусство. Тут на помощь слабому и неразвитому инстинкту человека изобретены приборы… Часто бывает, летишь, приборы показывают одно, а самому кажется, что самолёт идёт или с креном, или ещё в каком-либо неправильном положении. Лётчики, попадавшие в туман, хорошо знают эту тягостную, угнетающую раздвоенность. Вот почему я как профессионал высоко ценю и уважаю Байдукова.

Чкалов попросил папиросу и с чувством облегчения закурил.

— Как мы сошлись с Егором?.. Работая над испытанием новых конструкций, я все время думал о совершении какого-нибудь рекордного перелета. Этот случай вскоре представился. Как известно, Байдуков летел вторым пилотом с Героем Советского Союза Леваневским. По ряду причин им пришлось возвратиться обратно. Машину отправили на завод. И вот в начале 1936 года мы вместе с Байдуковым задумали на этой самой машине свершить рекордный беспосадочный перелёт. После рабочих полётов Егор заходил ко мне на Ленинградское шоссе, или я шёл к нему на квартиру, в Вадковский переулок, и там мы обсуждали все возможности и вероятности будущего перелёта. Вместе с Беляковым мы разработали наш план в малейших деталях.

Полёт был выполнен нормально. Мы решили поставленную задачу. Во время перелета и всех событий, связанных с ним, наша тройка окрепла, и я ещё больше привязался к Егору и Саше. Тут на деле я получил полное подтверждение их высокого класса как мастеров слепых полётов.

Оглядев недовольно серое, закиданное мокрыми овчинами облаков неуютное небо, Чкалов добавил:

— Но что тут толковать: Мы с Байдуковым просто обыкновенная физическая сила. А вот наша учёная сила — это Беляков. Удивительная голова! Когда Саша даёт курс, мы всегда спокойны. Мы доверяем ему больше, нежели приборам. Он и штурман первоклассный, и лётчик талантливый. Это сложное искусство — по солнцу, по ветру да по звёздам прокладывать дорогу в небе! Беляков — настойчивый, смелый, мужественный товарищ. Ему мы также многим обязаны в чёткости перелёта…

— Всё?

— Всё! — кивнул головой Чкалов.

Корреспондент в кепке недоумённо пощупал выпачканными в чернилах пальцами свой заросший щетиной, неопрятный подбородок и, переглянувшись с приятелем, громко рассмеялся.

— Любопытно бы узнать, а Валерий Павлович Чкалов принимал какое-нибудь участие в этом перелёте?

О себе Чкалов не сказал ни слова.

 

У Николая Островского

Нежнейшая полоса серебристого моря, будто занавеска, пересекает окно просторной веранды.

— Николай Островский приглашает в гости на новую дачу, поедем? — спрашиваю у Чкалова по телефону.

— С большой охотой.

Третьего дня Чкалов простудился и потерял голос, он говорит хрипло, с трудом.

Сегодня Островский будет выступать по радио: еду к нему пораньше — предупредить о встрече с героями, попутно надо заехать за испанским лётчиком. Это — сюрприз.

Белая дача, похожая на легкий парусник с открытой палубой, поставлена на взгорье, недалеко от нового моста. У входа, вытянувшись в струнку, стоят бессменные часовые — два тонких кипариса.

В это утро, как и обычно, Николая перенесли на веранду: слушать долетающий сюда гул волн для него большое удовольствие. Лежа на тахте с открытыми незрячими глазами и вслушиваясь в задумчивый шелест листвы, он нервно перебирал своими тонкими подвижными пальцами край одеяла.

— Мама, а когда должны включить микрофон? Я так волнуюсь: в первый раз по радио. Всю ночь не спал, боялся, чтобы речь из головы не вылетела…

Ольга Осиповна, держа в руке газету с очередной сводкой военных действий в Испании, переставляла на карте булавки с разноцветными флажками.

— Говорили, в двенадцать.

Осторожно открываю стеклянную дверь веранды.

— С добрым утром!

— Это ты? — Николай сразу умолкает, прислушиваясь. — А кто с тобой?

— Испанский лётчик.

— Лётчик из Испании! — Островский весь встрепенулся, ожил, засиял. — Убей меня бог, но это же чудеса! Мы только что с мамой говорили об испанских событиях. Садитесь, друзья, и немедля ни одной минуты рассказывайте, что там в Испании. Хорошо ли дерутся бойцы Интернациональной бригады? Как имя товарища? Почему он оказался здесь?

— Зовут его Родриго Гарсиа. В Сочи он лечится после тяжёлого ранения. У него перебита рука…

— По-русски он говорит?

— Ньемного, — ответил, улыбаясь, Родриго.

— О, в таком случае скорей расскажите обо всем, что происходит у вас там, на фронте, — взмолился Островский. — Мы так переживаем все ваши события. Как там воюет мой задушевный друг генерал Лукач?

— Генерал Люкач любимец республики Испанья…

С восторгом продолжая разглядывать Островского, испанец осторожно, чтобы не скрипнуть, присел на краешек соломенного кресла; из-под чёрных широких его бровей сверкали живые, полные жгучего любопытства глаза.

— Генерал Люкач вас передаёт свой боевой салюда!

— Щиро дякую, як кажут у нас на Украини!

Боясь утомить больного писателя, Родриго сжато рассказал о последних событиях в Испании.

Зазвонил телефон, с радиостанции просили дать пробу. Микрофон, укреплённый на спинке стула, пододвинули поближе к постели Николая.

На дворе прогудел автомобильный сигнал. Ольга Осиповна внесла на подносе фрукты и вино.

— Коля, к тебе гости.

— Кто там?

Герои уже поднимались по лестнице. Первым вошел Чкалов, за ним Беляков и Байдуков. Гарсиа почтительно встал.

— Знакомьтесь, друзья! Это — мама Николая…

Чкалов поклонился и поцеловал Ольге Осиповне руку.

— Матери, вырастившей такого славного сына… — прогудел он простуженно. — Ну, как вам тут живётся на новой даче?

— Спасибо.

— Волшебно, даже соловей по утрам поет, — улыбаясь ответил Островский. — Устраивается на сосне как раз против моего окна и начинает давать концерты. Работаем с ним вдвоём, в одном строю…

— Вдвоем, в одном строю, и славно получается.

Чкалов поднял голову, будто хотел увидеть на сосне соловья.

Островский невидящими глазами глядел в ту сторону, где находился Чкалов.

— Валерий Павлович, вы какого года рождения?

— Девятьсот четвертого.

— Выходит, мы одногодки! Тогда разреши перейти с тобой на ты, — предложил Островский. — Ничего не имеешь против?

— Отчего же, я с удовольствием! — Чкалов опустился в затрещавшее под ним соломенное кресло и полез в карман за портсигаром. — Однако я представлял, что ты не такой… Ну, как бы это сказать, ну, веселый…

Островский чистосердечно, от всей души рассмеялся, и было удивительно, откуда в этом навсегда прикованном к постели, обреченном на вечную неподвижность человеке столько брызжущей, лучистой жизнерадостности.

— Нашего брата, старого комсомольца, голой рукой не визьмёшь, — по-украински ответил Островский. — Мне некоторые врачи предсказывали, что я проживу лишь полтора года. А я сказал: ошибаетесь, проживу три! По их предсказаниям, я должен был уже умереть. Но — выжил. И вот теперь все на свете, даже физическую боль принимаю, как премию. Раз я ощущаю боль, значит я живу! А это — самое главное…

— Настоящий героизм, — с уважением сказал Чкалов.

— Какой это героизм, просто необходимость, — отмахнулся одними пальцами Островский, — А вот вы, действительно, геройский подвиг совершили: из Москвы на Дальний Восток! Такой перелёт через льды и пустыни… Вы ведь не знаете, друзья, что самой моей заветной мечтой было стать лётчиком.

— Не может быть!

— Да, да, — распаляясь, горячо заговорил Николай. — И ведь я даже в школу пилотов поступил. Даже медицинскую комиссию прошел, да чёртов глазник подвел, вредный старик попался. Разоблачил, что у меня один глаз совсем не видит. Это результат контузии в гражданскую войну. Наше поколение должно стать крылатым. И профессия лётчика была моей постоянной недосягаемой мечтой!

— У каждого своя мечта, — задумчиво возразил Чкалов, — А мне бы, например, в Испанию, переведаться с фашистскими асами, показать им нашу русскую хватку! От души завидую испанским лётчикам…

Испанец понял смысл фразы, сказанной Чкаловым.

— А мы, товарищ Чкалов, применяем в воздушных боях ваши метод работа: бьём фашисто по-чкаловски! Вас имья хорошо известно республиканским пилота…

Чкалов залился густым румянцем, и было странно видеть на этом мужественном лице выражение растерянности и смущения.

— Спасибо на добром слове. — Он неловко полез за чем-то в карман.

Байдуков и остальные гости деликатно отошли к карте Испании, где алым шёлковым шнурком и флажками была обозначена линия фронта.

Испанец вполголоса начал рассказывать о положении под Мадридом.

Оглянувшись через плечо — не слушают ли его, Чкалов наклонился к Островскому и, понизив голос, с дружеской задушевностью спросил:

— Слушай, Никола, а ведь, положа руку на сердце, трудно тебе, а?

Островский нахмурился, лёгкая тень усталости легла на его высокий открытый лоб.

— Кому другому не сказал бы, тебе скажу… Бывают такие минуты, боль схватывает всё тело, будто на костре горишь. Голова разламывается на части. Никакие лекарства не могут утишить эту страшную, нестерпимую боль. Стиснешь зубы и крепишься изо всех сил, чтобы случайным стоном не выдать матери своих адских мук…

— Понимаю, — сочувственно покачал головой Валерий Павлович.

— А так хочется жить, если бы ты знал, так хочется! — сдерживая волнение, страстным шепотом почти выкрикнул Островский. — Хочется жить, работать, драться… Мне так необходимо в Москву, к библиотекам и архивам. Книгу, книгу закончить во что бы то ни стало…

— В чём же дело?

— Ехать в Москву не разрешают. Боятся, дорогой умру. Старая история… А я не умру. Я не умру до тех пор, пока не закончу свою книгу. Я это твёрдо знаю.

— Да, брат, понимаю. — Чкалову, видимо, хотелось чем-нибудь поддержать, ободрить больного друга. — У каждого человека случаются в жизни такие, казалось бы, совершенно безвыходные положения, когда он бессилен что-либо предпринять…

— Неужели и у тебя такое бывает? — с надеждой встрепенулся Островский.

— Бывает. А твою мечту я понимаю. Сам мучаюсь.

— О чем же твоя мечта?

— Перемахнуть через Северный полюс.

— Смелая мечта! Так что же?

— Сказали, чтоб пока погодил… Никак не добьюсь разрешения. Плохой я дипломат, — махнул рукой Чкалов.

— Почта! — перебил его из-за двери зычный голос почтальона.

Островский повернул голову к дверям.

— Мама, свежие газеты! Дай их скорее сюда… Что-то там в Испании?

Беляков развернул газету и стал читать вслух сообщение из Мадрида:

«Самолёты противника подвергли жестокой бомбардировке окраину города, где ютятся беднота и мелкие ремесленники. Среди убитых — старики и дети. Сбито два бомбардировщика мятежников. Спасшийся на парашюте фашистский пилот захвачен в плен».

Пальцы Островского нервно затеребили край одеяла.

— Вот когда я особенно жалею, что не послан в Испанию. — Чкалов хмуро поглядел в сторону моря.

Резко прозвучал телефон, звонили с радиостанции:

— Через полминуты включаем вас без всякого предупреждения.

Островский заволновался: он был захвачен врасплох.

— Так быстро?

— Товарищи, полнейшая тишина — включаем микрофон…

На лбу Николая выступили мелкие капли пота. Прерывающимся от волнения голосом он не сказал, а выдохнул сто раз обдуманную за ночь первую фразу:

— С большой гордостью и радостью вхожу я на эту невидимую для меня трибуну…

Чкалов заботливо приподнял его под спину вместе с подушкой.

— Друзья мои! Я горячо жму ваши руки. Ваши молодые сердца должны чувствовать биение моего сердца. Для вас я живу… — Островский постепенно овладевал собой, голос его креп, молодел. — Мы хотим мира, мы возводим хрустальное здание коммунизма. Но было бы предательством забывать о том, что нас окружают злейшие, кровавые враги…

Поддерживая под голову Николая, Чкалов видел, как на виске Островского отрывисто, как электрическая искра, пульсировала тонкая голубая жилка.

— …И если фашизм, эта бешеная собака, бросится на наши рубежи, то миллионы молодых бойцов встанут под ружьё, и первыми из всех ответят ударом на удар наши храбрые лётчики, которых я приветствую в лице дорогих моих друзей — Чкалова, Байдукова и Белякова.

От волнения Островский больше уже не мог говорить.

— Да здравствует великое сегодня и ещё более прекрасное и ещё более замечательное наше завтра! — выкрикнул он напоследок.

Валерий Павлович бережно опустил подушку. Ольга Осиповна сложенным вчетверо голубым платочком заботливо вытерла пот на лбу уставшего сына.

Откуда-то с улицы долетела музыка духового оркестра. На веранду с огромным букетом роз вбежала сероглазая, подстриженная под мальчика школьница в пионерском галстуке.

Она остановилась, ошеломленная присутствием множества незнакомых людей. Потом серьезно, негромким голосом сказала:

— Примите от нас эти розы. Мы слушали сейчас вашу речь. Мы клянемся защищать нашу Родину до последней капли крови!

Нежная краска волнения взбежала на бледные щеки Островского.

— Как я счастлив, друзья мои, кто бы знал! Как тебя зовут, девочка?

— Зоя, — вполголоса ответила она.

— Спасибо тебе, Зоя! А цветы героям передай.

Взяв девочку за подбородок, Валерий Павлович по-отцовски ласково поцеловал её в чистый лоб. Букет он бережно положил на постель Николая.

Глаза испанца горели.

— Я еду Испанья!

Чкалов молча протянул испанцу руку.

— Друзья, подойдите же ко мне! — Островский с признательностью положил свои прозрачные, тонкие, как свечи, восковые пальцы на смуглую руку испанца и на широкую, полную силы и жизни, мужественную руку Чкалова.

— Один за всех, все за одного!

 

Васильки

Крупный солнечный дождь, освежая воздух, дробно стучит по крыше летней платформы вокзала. Весёлые детские головы выглядывают из окон вагона с табличкой: Москва — Артек. Среди них много маленьких испанцев, прибывших из-под Мадрида. Это дети фронтовиков.

Чкалов стоит у вагона и в последний раз смотрит на сына — через день-два предстоит труднейший перелёт через Северный полюс. У сына удивительное сходство с отцом — те же сдвинутые брови, подвижные ноздри и добрые, весёлые ямки на щеках. На отце чёрный пиджак, простая русская косоворотка, он по-рабочему приземист, широкоплеч, могуч.

— Полюбуйся, какие у всех детей интеллигентные лица, — влюблённо гудит Чкалов. — На наших глазах новое поколение растёт. Эх, если бы мы в их годы учились, — сокрушенно вздыхает он.

Мать стоит сзади, она по плечо мужу. Большими встревоженными глазами глядит она на сына — сегодня он отправляется в свой первый самостоятельный рейс. Послезавтра улетает отец… Какие опасности могут встретиться им в пути, кто знает!

Поезд трогается. Чкалов шагает рядом с вагоном, держась рукой за раму окна.

— Учите там маленьких испанцев петь «Интернационал»!

У самого края перрона он останавливается и долго глядит вслед поезду. Дым паровоза, прибитый дождем к земле, стелется по полотну дороги. Валерий Павлович не спеша возвращается обратно.

С вокзала он уезжает в Щёлково: уже больше месяца экипаж живет под Москвой, готовясь к дальнему перелёту.

И вечер не приносит прохлады. Нагретые за день жарким июньским солнцем, каменные дома и мостовые дышат удушливым зноем. У киосков с водой длинные очереди изнемогающих от духоты усталых горожан. Над московскими бульварами висит блеклая, разомлевшая луна. В воздухе лениво кружится лебяжий пух тополей, накапливаясь в сырых канавках и под заборами, он вырастает в пышные кисейные сугробы: лёгкие и нежные, они тихо пошевеливаются от тёплого ветерка проезжающих машин.

У освещённой карты Испании, утыканной разноцветными флажками, толпятся прохожие. И, словно боевые вспышки, из-за огороженного забором строительства метро карту озаряют частые сполохи ослепляющих электросварочных молний. Что-то тревожное, щемящее душу чудится в этих беззвучных лихорадочных вспышках синего огня. В Испании идёт война…

Город затоплен цветами, они всюду: на бульварах, в киосках, в петлицах прохожих, в руках влюбленных — белые ландыши, лилии, первые снежинки жасмина, тяжёлые кисти роскошной лиловой сирени.

Два мальчугана волокут по бульвару огромную бельевую корзину, доверху наполненную жёлтыми болотными кувшинками. Следом за ними с трудом тащит ведро с васильками худенький белобрысый мальчик, левая штанина у него завёрнута до колена, и босая нога вымазана чёрной болотной грязью.

Ребята спешат к воротам сада, где гремит весёлая музыка духового оркестра.

Сидеть на бульваре скучно. Решаю позвонить Ольге Эразмовне, нет ли каких новостей от Валерия Павловича. И вдруг слышу в телефонной трубке простуженный бас Чкалова:

— Утром улетаем по маршруту. На полчаса вырвался домой, тайно от всех. Приезжай, а то опоздаешь.

В прошлом году, после окончания полёта на остров Удд, когда экипаж в немыслимую штормовую погоду, сквозь ливни, туманы и грозы прошёл над острыми вершинами неизведанных горных хребтов, прорвавшись к берегам бурного Охотского моря, Чкалов в Кремле впервые высказал вслух свою смелую мечту о перелёте через Северный полюс. Получая орден и грамоту Героя Советского Союза, он сказал:

— Если не в этом, то в будущем году наш маршрут пройдет к берегам Северной Америки!

Тогда это показалось, может быть, слишком дерзким, но в голосе Чкалова прозвучала такая уверенность, что никому не пришло в голову усомниться в его словах…

Дверь открыла Ольга Эразмовна. Ответив на приветствие усталой улыбкой, она молча кивнула на кабинет и направилась в столовую готовить ужин. Из кабинета доносилась музыка.

Присев у окна на корточки, Валерий Павлович крутил пальцем пластинку сломанного патефона, стоявшего на полу. Артист исполнял арию князя Игоря:

Чкалов задумчиво глядел в темнеющее окно и напряжённо вслушивался в трагическую музыку любимой оперы. Прослушав арию до конца, Валерий Павлович снова поставил пластинку на начало, и снова прозвучала тревожная фраза об измученной душе, не знающей ни сна, ни отдыха…

— Вот это музыка! — с благоговением произнес он и, закурив, озабоченно стал прохаживаться по кабинету.

Его суровое лицо было полно глубокой и странной задумчивости. Подойдя к письменному столу, над которым висела школьная одноцветная карта сына, забрызганная чернилами, он без всяких вступлений сказал:

— Из Москвы мы пройдем к Баренцеву морю. Этот отрезок нам хорошо знаком. А дальше — ложимся курсом через Северный полюс.

Я подошел поближе к карте.

— Полюсов, как известно, на севере четыре: географический, магнитный, полюс холода и Неприступности. Вот здесь мы свернём вправо и впервые в истории человечества на одномоторном самолёте пересечём этот самый полюс Неприступности… На карте, как видишь, здесь пока белое пятно…

Он взял со стола толстую книгу с вкладкой и медленно, особенно выразительно округляя букву «о», прочитал вслух:

— «Сколько несчастий годами и годами несло ты человечеству, сколько лишений и страданий дарило ты ему, о, бесконечное белое пространство! Но зато ты узнало и тех, кто сумел поставить ногу на твою непокорную шею, кто сумел силой бросить тебя на колени… Но что сделало ты со многими гордыми судами, которые держали путь прямо в твоё сердце и не вернулись больше домой? Что сделало ты с отважными смельчаками, которые попали в твои ледяные объятия и больше не вырвались из них? Куда ты их девало? Никаких следов, никаких знаков, никакой памяти — только одна бескрайняя, белая пустыня!..»

Захлопнув книгу, он бросил её на стол.

— Амундсен.

— А говоря по правде, не побаиваешься?

Чкалов открыто, с какой-то суровой откровенностью поглядел мне в глаза.

— Умереть не боюсь. Умереть всякий сможет. Страшна не смерть, другое… — он помедлил и хриплым, сразу осевшим голосом добавил: — Знаешь, что было сказано мне? «Долетишь, Чкалов, — пять лет войны не будет». Понял?.. Теперь понял, какой груз везу на крыльях?

И он с таким выражением поглядел в тёмное окно, будто хотел увидеть там завтрашнюю грозную свою неизвестность.

— Прошу к ужину, — позвала из столовой Ольга Эразмовна.

— Пойдём.

Шофер Чкалова Филипп Иванович с беспокойством поглядывал на часы. Валерий Павлович, заметив это, быстро встал из-за стола и прошёл в детскую. Постояв у кроватки спящей дочери, он нежно поцеловал её в голову и стал собираться в дорогу. С женой распрощался внизу, у ворот.

— Прости, Ольга, родным на старте присутствовать не разрешено…

Валерий Павлович сел рядом с шофёром, и мы помчались по Садовому кольцу. Перед светофором на перекрестке возле сада, где я недавно сидел на скамейке, машина на секунду замедлила свой бег.

Увидев у ворот ребят с цветами, Чкалов почему-то нахмурился. Филипп Иванович включил скорость, и машина с гулом устремилась вперед.

— А ну, стой!

Взвизгнув на тормозах, машина, как вкопанная, остановилась на месте.

— Что случилось, Валер Павлыч? — с беспокойством обернулся шофер.

— Дело. Ожидай здесь. Сейчас воротимся. Пошли! — Чкалов неуклюже вывалился из машины и вразвалку пошагал к воротам сада. — Понимаешь, — смущённо басил он вполголоса, — трое ребят. С цветами. Корзина-то доверху полна, а цветы у них никто не покупает… Гляди-ка!

Это были встреченные мною мальчуганы. Старший, с заботливо расчёсанными на пробор мокрыми волосами, несмело предлагал прохожим букеты жёлтых кувшинок. Его приятель, в рубашке с расстёгнутым воротом, откуда выглядывал уголочек полосатой флотской тельняшки, стоял у корзины с цветами. А самый младший, с засученной штаниной, устало дремал, сидя верхом на пустом перевёрнутом ведре; в его сонных полусогнутых пальцах, рядом с букетом синих васильков, лежал самодельный планерчик, похожий на большую пойманную стрекозу с прозрачными крылышками. Грязь на его ноге засохла ломкой корочкой и из чёрной превратилась в светло-серую.

Валерий Павлович, не торопясь, будто на прогулке, подошел к корзине, заваленной золотыми кувшинками.

— Дядя, возьмите букетик, — с надеждой предложил мальчуган.

— Что, друже, не берут? — сочувственно спросил Чкалов.

— Плохо берут.

— А почему? Не догадываешься?

— Нет.

— Несмекалистый, брат, из тебя купец. Жёлтый цвет — это, говорят, цвет разлуки, А людям твоя разлука как раз и не нужна. Понял, голова садовая? То-то…

— А я думал, что желтые красивее, — огорченно произнес мальчик. — Мы за ними целый день по болотам лазили…

— Вижу, вижу, — кивнул Чкалов на спящего мальчугана с вымазанной ногой. — Брат небось?

— Не, сосед. Дяденька, возьмите хоть один букетик, вы- ручьте…

— Желтые не возьму, — отмахнулся Чкалов. — А вот эти, пожалуй, подойдут, — сказал он, нагибаясь, и осторожно вытянул из руки мальчика букет синих васильков. Откинув руку в сторону, Валерий Павлович полюбовался васильками. — Вся Россия в них — скромная, милая, простая.

Он вынул из бумажника деньги.

— Бери-ка.

— У нас дядя, сдачи нету…

— Бери, бери, без сдачи. Это вам на книги. Потом когда-нибудь отдашь.

Мальчуган нерешительно взял бумажку.

— А где вас искать?..

Но Чкалов не успел ответить: откуда-то из темноты появился Филипп Иванович; он укоризненно покачал головой.

— Ежели с каждым парнишкой эдак на углах останавливаться, то мы, пожалуй, и к рассвету не доберёмся. Да разве ж возможно так к государственному делу относиться?

— А это что, разве не государственное дело? — добродушно прогудел Чкалов. — Наши продолжатели.

Но Филипп Иванович, имея, видно, в этом немалый опыт, без всякого стеснения взял Валерия Павловича под руку.

— Дядя, где же вас найти, отдать долг? — выкрикнул вслед мальчуган.

— Приходи на аэродром, там всякий скажет.

— А как спросить вас?

— Спроси Чкалова.

— Чкалова?.. Дядя, берите все цветы! Все. Вместе с корзинкой!

— Ладно, в другой раз…

Чистое нежно-палевое небо обещало хорошую погоду. От леса, стелясь по земле, медленно ползло облачко утреннего тумана. Мотор уже опробован. Последние пожатия рук.

— Счастливого пути!

Люк закрылся. Стартер взмахнул белым флагом, и огромная длиннокрылая птица, подняв хвост, ринулась с горки в розовое утро, навстречу неизвестности.

…Весь мир с напряжением следил за перелетом трёх русских лётчиков. Уже более шестидесяти часов находились они в воздухе, пробиваясь к берегам Северной Америки.

Тёмные облака висят над Москвой. Дождь и сумерки навевают тоску. Где самолёт? Почему прервалась связь с экипажем? Не погибли ли? Где они там, над безлюдными льдами Арктики?

Тревожные мысли не дают покоя, мучают. И вдруг… Сквозь дождь и ветер, сквозь бури и туманы, пройдя над морями и океанами, в Москву долетел еле уловимый голос Чкалова:

— …Обещание, данное в Кремле, выполнено. Мы пересекли Северный полюс, принеся на наших крыльях дружбу советского народа народу Америки…

Радио трещит, голос то гаснет, то возникает вновь:

— Сердечное спасибо за встречу, за гостеприимство, за эти венки из пышных роз, которыми вы увенчали наш подвиг. Разрешите и мне преподнести вам вот этот скромный букетик васильков — простых цветов России. Они перелетели с нами через Северный полюс… Пусть они расскажут вам о добрых чувствах нашего народа…

Какой это был счастливый день — друзья долетели!

 

Рассказ о подвиге

Домой герои возвращались через Атлантический океан на пароходе «Нормандия».

Встреча произошла на границе. Чкалов устал и заметно осунулся.

Вагон-салон прицеплен в хвосте поезда, его бросает из стороны в сторону: на столике безостановочно дребезжит чайная посуда.

— Вот так же трясёт, когда самолёт начинает обледеневать…

Валерий Павлович взволнованно глядит в окно вагона на убегающие линии рельсов: граница позади. Поезд мчится по родной стороне.

В вагоне душно от цветов, всё завалено букетами увядающих роз и георгинов.

— Да, полёт был трудный, — вспоминает он. — И погода встретила сурово. И кислороду не хватало. Мы были подготовлены к различным опасностям. Но ко всему ожидаемому прибавилось ещё кое-что неприятное…

Валерий Павлович не спеша извлекает из пачки сигарету с позолоченным ободком.

— Вот пишут, что Чкалов-де смелый мастер: он и из такого-то опасного и невозможного положения самолёт вывел, и из такого… Да, выводил. Бывало такое. И не раз… Другое любопытно.

Незадолго перед первым нашим перелётом, когда мы жили в Щёлкове, после тренировочного полёта по маршруту Москва — Архангельск — Горький — Москва мы оставили самолёт на аэродроме в полном порядке. Утром приходим — и что же! Стоит наша машина с переломанным крылом, а рядом с ней валяется маленький самолётик. Оказывается, при посадке он врезался в крыло нашего самолёта. Чудеса! Как, почему, необъяснимо…

Ладно, исправили. Летим в последний пробный полёт. И вдруг в воздухе обнаруживаем, что какой-то сукин сын испортил нам механизм управления шасси. Второе колесо не становится на место. Четыре с половиной часа промучились мы, стараясь исправить механизм в воздухе, однако ничего не добились. «Буду садиться на одном колесе, — решил я, — надо спасать машину».

Положение безвыходное! А посадка, действительно, не из простых. Вряд ли кто взялся бы посадить машину на одно колесо, когда у нее размах крыльев тридцать четыре метра. Набрал высотёнку, приказал вылить из баков всё горючее, облегчил самолёт, весь экипаж угнал в хвост. На посадку пошёл с выключенным мотором. Посадил как надо… А разбей я тогда машину, и перелёт был бы сорван!

Другой раз в рулях управления кто-то сверло оставил. Тоже едва не угробились. Разные случаи случались, рисковали жизнью, но выходили из всех положений…

Чкалов с силой зажимает в кулаке подстаканник, и ложечка в стакане перестаёт дребезжать.

— Все это цветики, а ягодки оказались потом, на полюсе. Вот, погляди-ка… — И, повернувшись, он показывает на виске первую посеребренную прядку волос. Месяц назад её не было… — Мы ожидали всяких опасностей — штормов и обледенений. Но кто-то, возможно, хотел создать нам дополнительные трудности… Со стороны поглядеть, наш полёт — триумф и слава, а на деле через сто смертей пришлось пройти…

И, закурив, Чкалов неторопливо продолжал рассказывать:

— Когда люки были задраены и в небо взвилась ракета, я дал газ и пустил самолёт по бетонной дорожке. Думал только об одном: как оторвать тяжело нагруженную машину от земли. Мотор работает на полных оборотах. Полный разгон, теперь только бы не свернуть!

Взлетели. Байдуков убрал шасси. Щёлково ушло под крыло. По графику — первому спать Саше Белякову.

Сижу за штурвалом. Солнце слепит глаза. На земле, в лощинах — туман. Нас провожают истребитель и двухмоторный бомбардировщик. Но вот и они, покачав крыльями, повернули домой. А мы — в Америку.

Дума одна: «Долетим — пять лет войны не будет». Задание Родины. За нашим полётом следят со всех точек земного шара. Самое главное дело всей жизни. Неужели подкачаем?

Байдуков раскурил и подал мне курево. Эх, до чего же хорош табачишко в эти минуты!

Белякову не спится. С маслом неладно. Масломер показывает всего восемьдесят килограммов. Полбака. Егор с азартом берется за подкачку. Я понимаю его беспокойство: он уже пытался однажды лететь через полюс с Леваневским. Из-за неполадок с маслом им с полпути пришлось вернуться обратно. Байдуков сильно тогда переживал неудачу. Даже думал топиться.

И вот опять чертовщина с маслом! Беляков поднял тревогу: откуда-то сильно потекло масло. Весь пол залило. «Не дай, боже, думаю, что-нибудь лопнуло? Неужели придётся возвращаться домой?»

Перекачали масло обратно. Потоки уменьшились. Било из дренажа. Летим дальше. Высота две тысячи. Идём по графику. Байдуков спит. Я за штурвалом просидел восемь часов. Пора сменяться. Разбудил его. Откинул заднюю спинку, стал ждать, когда Егор займет моё место: из-за тесноты приходилось пролезать между ногами.

Я прилег и закурил трубку. Не успел затянуться, слышу крик Байдукова:

— Давай давление на антиобледенитель!

Гляжу, а на стекле и крыльях лёд… Мотор трясёт, началась вибрация. Попали в облачность. Стал насосом качать жидкость, чтобы освободить винт от льда. Кое-как отвели одну беду, снова стало пугать масло. Что-то непонятное… Сколько ни добавляем его в расходный бак, стрелка масломера, как заколдованная, на одном месте.

Надо принимать решение… Мы обязаны доверять приборам. При малейшей неисправности нам указано немедленно прекратить перелёт и возвращаться на материк. Что делать? Посоветовались с Егором: прекращать полёт немыслимо, стыдно, недостойно. Лететь дальше — опасно. Без масла взорвёмся, не пройдя и половины маршрута. Решили вернуться… А тут ко всему попадаем в новое обледенение. Беда ведёт за собой новую беду! Машина дрожит, вот- вот, гляди, развалится в воздухе на части. Байдуков ведёт самолёт в слепом полёте. Гляжу, вынул он финку, открыл боковую шторку и стал снаружи ножом лед с переднего стекла счищать. Снимал, снимал, потом с горя и досады как даст рукояткой ножа по стеклу прибора! И вдруг стрелка масломера прыгнула и встала на положенное место… Оказывается, она была полуприкручена, прижата стеклом к циферблату. Ну, здесь сразу отлегло от сердца…

Я поспал немного. Егор разбудил меня уже над Баренцевым морем. Высота — три тысячи метров. Земли не видно. Очередная неприятность: у Белякова вышел из строя секстант. Замёрз. Куда нас снесло, какой силы ветер — неизвестно.

Валерий Павлович погасил свою позолоченную сигарету.

— Нет ли нашего «Казбека»?

Он снова закурил.

— Продолжаем лететь дальше… Начало темнеть. По пути нас ожидал циклон. Слева сплошная чёрная стена. Поворачиваю машину вправо. Но циклон грозно преграждает нам дорогу. Лезу выше. Высота уже четыре тысячи. Температура снаружи — двадцать четыре градуса мороза. И в кабине холодно. Начал зябнуть. А погода всё хуже и хуже. Пришлось досрочно будить Егора, чтоб вести самолёт вслепую.

Байдуков смело полез прямо в стену циклона. Должен сказать, что Егор нёс свои очередные вахты, как пилот. Заменял штурмана и радиста. Вёл машину ночью. А когда самолёт попадал в облачность, ему и тут приходилось садиться за штурвал, хотя это была и не его вахта.

В детстве у меня была сломана нога: с горы на лыжах катался. И вот в полёте от долгого и неудобного сиденья у меня несколько раз сводило её. Невозможно было терпеть. Опять выручал Байдуков!

А самолёт между тем, атакованный со всех сторон облаками, обледеневал с невиданной быстротой. Сначала стекла, потом кромка стабилизатора и крыла, расчалки стали покрываться бугристым слоем молочно-белого льда. Началась дикая тряска мотора и резкие вздрагивания хвостового оперения. Это уже грозило неминуемой катастрофой. Байдуков непрерывно набирал высоту. По самолёту будто с силой ударяли снаружи чем-то тяжёлым, вот-вот развалимся в воздухе… Жутких двадцать две минуты слепого полёта пережили мы в борьбе с дикой несуразной стихией.

Не успели вырваться из облачности — новое событие: отказал водяной термометр. Стало невозможно следить за правильным охлаждением мотора. Перегреешь — закипит, остудишь — ещё хуже…

А в Москву сообщаем: всё в порядке! Всё в порядке, а сами думаем с тревогой: какие новые неприятности ожидают нас в пути?

Через полюс прошли с попутным ветром. Высота — четыре двести.

В полёте мы находились уже больше суток.

Теперь наш курс — к полюсу Неприступности. Нам первым предстояло пересечь это белое, никому неведомое пятно. Льды и льды… Ледяная пустыня. С полюса Неприступности шлём привет: «Экипаж чувствует себя хорошо».

Аэротермометр совсем отказал. То и дело трясёт мотор, значит, вода остыла больше, чем нужно. Но по температуре масла этого сразу не обнаружишь. Дико ноет нога. Сидеть невмоготу. Чуть не кричу от боли. Приходится прерывать вахту и будить Егора.

Облачный хребет обходим стороной. Высота пять с половиной тысяч. Надеваем кислородные маски. Мороз — минус тридцать.

После обледенения в Баренцевом море нам с Байдуковым не хочется лезть в облака. Но они встают перед нами неприступной стеной. Самолёт отказывается карабкаться выше. Разворачиваемся и идём обратно к полюсу, зря расходуя горючее.

На высоте пять семьсот пробиваем отдельные вершины облаков. И тут обнаруживаем, что у нас начинают быстро убывать запасы кислорода. Байдуков, хотя и в кислородной маске, однако скоро устает. Летим вслепую. Начинается штормовая болтанка. Егор с трудом удерживает машину. Так проходит час. Становится очевидным, что лететь дальше на этой высоте невозможно. Лёд, белый, похожий на фарфор, толщиной с палец, покрыл весь самолёт. Фарфоровое обледенение самое страшное. Даже на солнце этот лед оттаивает по шестнадцати часов…

Чтобы скорей проскочить облака, мы почти пикируем две с лишним тысячи метров. И тут снова удары и тряска. Стекла пилотской кабины заледенели, как трамвайные окна зимой. Просунув руку в боковое отверстие кабины, Байдуков стал срубать финкой лёд. И тут вдруг обнаружилось, что из мотора выбрасывает воду. Этого ещё не хватало… Мотору, как известно, совсем не полагается выплёскивать воду из расширительного бачка и особенно над полюсом Неприступности. Вскоре выяснилось, что воды в расширительном бачке больше нет. Поплавок совсем скрылся. Стали качать насосом. Вода не забирается. Что делать? Вот она когда подошла, настоящая беда!.. Где взять воды? Бросаемся к запасному баку — там лёд. К питьевой — в резиновом мешке лёд… Беляков ножом распарывает резину: под ледяной коркой булькает вода. Скорей её в бак! Мало. В термосах чай с лимоном. Сливаем туда же! Наконец, насос заработал. Показался поплавок. Егор постепенно увеличивает число оборотов. Трубопровод отогрелся. Снова пошли на высоту…

Три с лишним часа потеряли на циклон. Наконец, показалось солнце. Байдуков и Саша набросились на промёрзшие яблоки и апельсины. В пылу всех событий о голоде совсем забыли. Я довольствовался трубкой.

Пытаемся связаться по радио с землёй. Но в антенне почему-то малая отдача. Приемники работают, но не слышно ни одной радиостанции. Думали сперва, что неладно с лампами. Беляков сменил все лампы на запасные. Отдачи нет. И лишь к вечеру был обнаружен незаметный при внешнем осмотре обрыв в проводнике, идущем от антенной катушки к радиостанции.

И вот мы подошли к Канаде. Устали до невозможности. Но впереди ещё большие трудности. Крепимся изо всех сил.

Прошли Большое Медвежье озеро. Все многочисленные проливы Канады сплошь затянуты льдом. Я за штурвалом. Погода ясная. Егор несёт вахту штурмана.

Земля по-прежнему не отвечает. Подошла пора сменяться, а тут и погода снова ухудшилась. Снова циклон. Пошли в обход, к Тихому океану. Ничего не поделаешь! Идти напрямик — значит обледенеть. И кислорода маловато. Кроме того, в облаках можно врезаться в Кордильеры. Вниз нельзя. Оставалось повернуть к океану. Это был наш запасный ход.

Летим на запад. Там чуть виднеется полоска неба. На юг — не рискуем. Циклон разгулялся не на шутку. Из мотора по-прежнему выбрасывает воду. Добавляем из резервного бачка. Байдуков орёт: «Давай воды!» Вода в резиновом мешке совсем замёрзла. Кое-как разными способами на время утоляем жажду мотора.

Егор заметно побледнел. Просит смены. У штурвала меняемся каждый час. Он сразу бросается к кислородной маске.

Наступает утро двадцатого июня. У нас иссяк кислород. Байдуков знаками требует карту. Саша ползёт к нему на четвереньках, но силы ему изменяют, в полуобмороке он ложится на масляный бак. У меня из носа хлещет кровь. Сидеть невозможно. Нечем дышать. Стало колоть сердце. Пульс, как колокол…

Байдуков начинает пробивать облака, он ведет машину на снижение. Из облаков вынырнули на высоте четырех тысяч метров. Внизу — второй слой, в просветах чернеет вода. Беляков посылает радиограмму о том, что пересекли Скалистые горы. Он пытается определиться. Но секстант не работает.

Моя вахта. Сажусь за штурвал. Беспокоимся, какая погода ожидает нас впереди, когда мы выйдем на побережье?

Самолёт летит вдоль берега. Ночь. В кабине горит свет. Опять появились облака. Зажгли бортовые огни. Снова слепой полёт. Вахта Егора. Опять набираем высоту. За бортом ледяная крупа. Темно. Хочется пить. Байдук тоже просит. Но воды нет. Сосём лед.

Наконец горизонт розовеет. Погасли звезды. Слева заблестели огоньки какого-то города.

Внизу — река. Мы уже в полёте шестьдесят два часа! Идёт дождь. В расходном баке бензин кончается. Надо садиться. Мчимся над самой землёй. Узкий аэродром. Никаких знаков. Глубокий вираж. Посадка. Мы в Америке!

Чкалов зажигает потухшую папиросу и устало смотрит в пол. Потом задумчиво добавляет:

— Пройдут годы, и полёт на полюс, возможно, будет увеселительной прогулкой. Но пусть потомки знают, что в наше время это было не просто… Мы мёрзли, обледеневали, падали в обмороки от кислородного голодания. У нас выходили из строя важнейшие приборы и механизмы. Мы седели в несколько страшных мгновений. Но никакие препятствия не смогли сбить нас с пути. Все преодолели. Выдюжили. А почему? Сила у нас от народа богатырская…

Поезд подходит к Смоленску, на перроне толпа железнодорожников, школьников, женщин, военных. Чкалов выходит из вагона, его встречают бурными приветствиями, подносят цветы. Он произносит короткую речь:

— Честь завоевания полюса принадлежит советским лётчикам. А кому мы обязаны своим успехом? Вам, рабочим и колхозникам необъятной Советской страны… Одиночка наверняка обречён на гибель… Наша безопасность обеспечивалась Родиной.

Чкалова засыпают цветами. Валерий Павлович растроганно смотрит на вихрастого пастушонка с кнутом. Он гладит его по волосам.

— Хочешь быть лётчиком?

Хлопчик смущённо опускает голову:

— Хочу.

— А раз хочешь — значит, будешь!

Мальчуган исподлобья улыбается герою,

— Ничего, не смущайся! — поддерживает его Чкалов. — Я тоже был такой, как ты…

Две старушки преподносят маленький букетик цветов, одна из них вытирает выступившие от волнения слезы.

— Примите от учительниц…

— Спасибо, родные!.. Больше всего на свете я ценю учителей. Вам доверено самое ценное, что есть в нашей стране, — наша будущность… Берегите её!

Перед Москвой все оделись и нетерпеливо повысовывались в окна. За поездом бегут ребятишки. Ход вагона всё тише, медленно подползает сумрачная прохлада вокзала. Москвичи встречают героев. Первым, впереди всех фоторепортеров и кинооператоров мчится к вагону сын Чкалова Игорь. С разгона он бросается в объятия к отцу, у обоих глаза влажны от счастья…

 

Последний вечер

Чкалов считал, что у каждого человека обязательно должно быть одно самое   г л а в н о е   д е л о   в жизни. У всякого своё. И когда это главное дело у Валерия Павловича ладилось, он был счастлив, разговорчив, добр и всегда искал общения с людьми. А не ладилось — уединялся, ходил сумрачный, сосредоточенно молчал, курил, думал.

Показав однажды таблицу мировых рекордов скорости, он заявил:

— Не успокоюсь, пока не перекрою все эти цифры!

Скорость его влекла, он готов был, кажется, обогнать и саму скорость.

В тот декабрьский вечер он был настроен особенно жизнерадостно, много смеялся, шутил, видно было, что главное дело у него ладилось.

Над Москвой сгущался жемчужный свет зимних сумерек. Усталые, мы поднимались по лестнице: лифт не работал.

— Ох досада, не выношу неработающую технику, — возмущался Валерий Павлович, раскатисто округляя букву «о». И хотя меховая куртка и неуклюжие собачьи унты утяжеляли шаг, он, хватаясь за перила, перемахивал сразу через две ступеньки, норовя первым достичь площадки четвертого этажа.

Не зажигая огня, мы прошли через прихожую в кабинет мимо ярко освещенной столовой, где весело шумела детвора и откуда доносился грохот передвигаемых стульев.

На письменном столе ожидала почта. Бросив кепку в кресло, Чкалов стоя начал читать письма. Его могучая, широкоплечая фигура по силуэту не вмещалась в просторном квадрате окна, ей было там тесно. Поражало сочетание его сильного, будто высеченного из камня лица и удивительно мягких, волнистых волос.

— Московский цирк приглашает на новую программу. Пойдём?

— Если ты не устал…

— Усталость обычного порядка.

Разорвав подряд несколько конвертов, он заметно нахмурился.

— Игорь! — вдруг рявкнул басом. — Подь сюда, Игорюха!

Вытирая фартуком руки, выпачканные в муке, в дверях показалась обеспокоенная жена.

— Ты уже дома? А я и не слышу, с пирогом вожусь.

Сын в синей матроске, румяный, возбуждённый, беловолосый, весь в отца, ворвался, как буря.

— Тебя вот тут «глубокоуважаемый товарищ Игорь» приглашают на ёлку. Да не на одну, а сразу в несколько мест. И подарки везде богатые. В Колонный зал. В Дом пилота. В Центральный дом работников искусств.

Мальчик радостно вырвал из кармана целую пачку золотых, синих, пурпурных и серебряных билетов, украшенных праздничными елками и изображениями деда-мороза.

— А у меня их вон сколько! — похвалился он.

— Дай-ка погляжу.

С хмурым любопытством Валерий Павлович прочитал приглашения, адресованные сыну.

— «Дорогой Чкалов И.! Центральный дом культуры железнодорожников приглашает тебя в дни школьных каникул…» Так… Дом учёных… Клуб писателей… Да, брат, тут у кого хочешь закружится голова. А ведь, «многоуважаемый товарищ Чкалов И.», ты пока только И.! И ничего больше. А Чкалов — это ведь я… Вот вырастешь, станешь настоящим Чкаловым, тогда и ходи по всем ёлкам. А сейчас выбирай пока одну, любую. Бери в Колонный… А эти… — Валерий Павлович сложил все билеты в одну колоду. — Позови-ка сюда тётю Нюшу!

Он сел на диван и начал снимать унты.

— Наши дети должны воспитываться нормально. От усердия этих устроителей могут вырасти уроды и калеки.

Старая, подслеповатая лифтёрша, в запотевших очках, привязанных поверх тёплого платка верёвочкой, нерешительно переступила порог.

— Входи, входи, тётя Нюша, — добродушно пригласил Чкалов. — Вот тебе билеты на елку. Советская власть поручает тебе раздать эти билеты ребятам нашего двора.

— Спасибо, Валерий Павлыч, дай бог тебе здоровья…

— Не за что, тетя Нюша.

Чкалов исподлобья поглядел на сына.

— Иди!

Сын без звука вышел из кабинета: он хорошо знал характер отца.

Представление уже началось, когда мы вошли в полутёмную ложу дирекции. Чкалов любил цирк, его праздничную, нарядную кутерьму красок, музыки, движений, ему сродни была опасная и чёткая работа цирковых артистов. Всё в этот вечер привлекало его внимание — и окантованные позолоченным шнурком пунцовые ливреи униформистов, и белоснежные плюмажи вальсирующих лошадей. С неподдельным восхищением следил Валерий Павлович за укротителем в железной клетке, загоняющим палкой огромного светло-рыжего льва на узкий качающийся баланс. Утробно рыча и ударяя хвостом о землю, будто сыпля из глаз сверкающие искры, разъярённый лев могучей лапой свирепо отбивал в сторону ненавистную ему палку, но приказания человека выполнял, побеждённый его невозмутимым спокойствием.

— Вот это смелость! — восторгался Чкалов. — Я бы ни за что не согласился! Опасная профессия.

Свою профессию он, видимо, не считал опасной.

— Скажи, а ты когда-нибудь испытываешь чувство страха?

— Бывает.

— Когда же?

— Всегда испытываю, когда спускаюсь в лифте, — серьёзно ответил Чкалов. — Вверх — ничего, а вниз — боюсь…

Клоунада успеха не имела. На манеже что-то произошло, не загорелся свет, что-то не выстрелило, и эффект концовки не получился. Под жалкие хлопки публики клоуны сконфуженно оставили арену. Они не вышли даже на поклон.

На лице Валерия Павловича, сочувственно наблюдавшего за всей этой сценой, было ясно написано огорчение.

— Свет не зажёгся, обидно. — Он с досадой хлопнул широкой сильной ладонью по бархатной ручке кресла. — Ужас, не люблю неработающую технику…

Вопрос о неработающей технике весь вечер не выходил у него из головы.

— Пойдём к ребятам! — вдруг предложил он.

— К каким ребятам?

— К клоунам. Надо подбодрить их. А то духом упали.

По полукругу затемнённого фойе мы прошли за кулисы цирка. В полутьме коридора громоздились ящики с реквизитом, оклеенные яркими дорожными ярлыками, сверкали узкие металлические лестницы, лежали гибкие перши с приспособлениями для акробатов, разноцветные шары и обручи, стояли прислонённые к стене одноколесные велосипеды с высокими седлами. Тоненькая, похожая на подростка девушка-«каучук», в розовом трико и маленькой брильянтовой короне на чёрных волосах, приложив двумя руками к щеке поднятую вверх выпрямленную ногу, деловито занималась разминкой, не обратив на нас никакого внимания.

У выхода на арену, нетерпеливо вздергивая круто подтянутой головой и косясь на пожарный фонарь жарким рубиновым глазом, капризно перебирал грациозными копытцами маленький пони, покрытый жёлто-оранжевой мексиканской попоной. У бархатного занавеса в белом костюме и лакированных форейторских сапожках ожидал выхода на манеж седой загорелый человек, похожий на юношу. Из конюшни остро несло сеном, навозом, конским потом и густым настоем непередаваемых запахов цирка.

Чкалова узнавали сразу: уступая дорогу, артисты провожали его дружелюбными взглядами.

Клоунская уборная была заперта. На стук никто не отозвался. На помощь нам пришел весёлый лилипут в помятой шляпе и в огромных, не по росту, ботинках. Он своей тросточкой озорно выстучал по двери какой-то замысловатый сигнал и тут же скрылся в буфете. Дверь тотчас же отворилась. Оба рыжих, захваченные врасплох, с удивлением глядели на нас, недоумённо распялив свои большие, ярко раскрашенные рты. У одного из них отсутствовали передние зубы. Он держал чайный стакан, а второй, с чёрными испуганными глазами, дрожащей рукой наливал в него из бутылки вино. Валерий Павлович молча взял стакан и, по-товарищески пригубив из него глоток, поставил у зеркала рядом с гримом.

— Чкалов, — простосердечно представился он, дружески подавая руку.

Оба клоуна, распахнув восторженные глаза, растерянно присели на обитый жестью горбатый сундук.

Глубоко взволнованные неожиданным посещением прославленного лётчика, они не знали, о чём говорить, куда посадить гостя. Чкалов протянул им раскрытый портсигар.

— Неужто расстроены? — спросил он, пытливо вглядываясь в напудренные лица артистов.

— Не получаются у нас новые клоунады, Валерий Павлович, — с горечью пожаловался клоун с чёрными испуганными глазами, продолжавший по забывчивости держать в руке бутылку с вином, — у публики не имеем никакого успеха.

— Москва ведь тоже не сразу строилась, — серьезно заметил Чкалов, — а клоунады создавались столетиями. Там каждый трюк был проверен: обсыпали человеку лицо мукой — смех, ударили палкой по башке — смех, надели ему на голову ведро с водой — смех. Да вы это лучше меня знаете! Но тот, старый смех воспитывал в зрителе хама… А вы, советские клоуны, являетесь создателями нового смеха. Вы стремитесь вызвать смех осмысленными поступками, а это не легко. Новому всегда трудно. Возьмите нас, лётчиков-испытателей. Как мы работаем? Сперва знакомишься с новой машиной в чертежах. Потом выводишь её в полёт. Прокатишься на ней по земле. Через недельку оторвёшь на метр — два. Не сразу в воздух! Сто, двести полётов выполнишь, пока добьёшься результатов… Так работают лётчики-испытатели. А ведь вы такие же испытатели, как и мы. Только у вас работа посложней: вы работаете с человеческими чувствами. Вы не просто клоуны, вы клоуны-испытатели! Народ любит ваше искусство. И этим надо гордиться. А вы сегодня в первый раз показали вашу работу, в первый раз! И потому что было мало аплодисментов, уже скисли… Эх, друзья…

Навсегда запечатлелась в памяти узкая артистическая уборная, вся заставленная сундуками и нехитрым клоунским реквизитом — музыкальными инструментами, колокольчиками и автомобильными гудками, картонными носами и париками огненных расцветок, запомнился свет маленькой лампочки, ёлочно повторённый в зеркалах, переливающийся на гранях радужными огоньками. И на фоне развешенных по стенам ярких афиш — мужественная, скульптурная голова Чкалова и восхищённые лица клоунов, с бровями, похожими на запятые, в огромных ботинках и широких полосатых штанах.

Чкалов везде находил друзей.

Домой возвращались пешком. Густой снег, косо гонимый ветром, беззвучно ложился на крыши домов, на бульварные скамейки, на аллеи.

— Такой снег обычно изображают на обложках детских журналов, — заметил задумчиво Валерий Павлович.

На площади под светофором в световом круге одиноко стоял регулировщик уличного движения. Перед ним в снежной мгле столпились алые сигнальные огоньки остановленных автомобилей.

— Ни одного извозчика, все вывелись, — отметил Чкалов, — растём, брат!

Из переулка, пугая прохожих воем сирен и звоном колокола, на площадь вырвались огненно-красные пожарные машины; обогнув на скорости регулировщика, они встревоженно помчались вниз, вдоль бульваров. Метельный поток снежинок, поднятый вихрем проносящихся машин и подгоняемый ветром, бурно клубясь, горизонтально пересекал освещённое пространство над головой постового. Чкалов внимательно следил за этим стремительным движением воздуха. Он обратил внимание и на то, как у сорвавшейся с крыши вороны порывом ветра резко завернуло крыло и птицу швырнуло вниз, на трамвайные провода.

— Погодка крепчает, — сказал с беспокойством Валерий Павлович. — Неужели и завтра будет такой сильный ветер?

Он готовился утром поднять в первый полёт новую скоростную машину.

Все дальше и дальше уходили мы от городского центра, от звона трамваев и шума площадей, в ночную тишь безлюдных переулков.

Бородатый дворник в белом фартуке, поочерёдно переставляя кривые ноги в старых растоптанных валенках, мерно размахивал справа налево длинной чёрной метлой, похожей на большой угольный карандаш, будто рисовал на чистом снежном листе широкую тёмную дорогу…

Чкалов сосредоточенно молчал, я не нарушал его состояния, догадываясь, что он думает сейчас о самом   г л а в н о м   д е л е   жизни.

 

Во имя жизни

В то утро Валерий Павлович проснулся ещё затемно. Он отодвинул рукой занавеску: градусник за окном показывал 38. Дремучий мохнатый мороз сковал город. На той стороне улицы, напоминая контрастный негатив, недвижно стояли белые заиндевевшие деревья, чётко отпечатываясь на тёмном здании магазина.

Лежа, в темноте, Чкалов обдумывал на свежую голову предстоящий полёт на новой машине. Он не боялся опасности — вся его жизнь была связана с риском, но каждый раз перед такими испытаниями его воображение настраивалось на особый лад, оно работало с удесятеренной силой. Он мысленно садился в самолёт, взлетал, набирал высоту, разворачивался, прислушиваясь к работе мотора и представляя различные возможные положения в воздухе с ещё не изученной и не облётанной машиной.

Не просто это — первому поднять в небо верткую скоростную машину и там, в зыбкой, всегда опасной, подстерегающей синеве, один на один померяться с ней силой и побороть её. Не просто…

Он бережно потрогал ладонью свежий, ещё не заживший шрам на лбу — след от недавней аварии на Волге при испытании нового истребителя. И даже сейчас, в темноте, от одного лишь воспоминания о той страшной минуте у него будто закружилась голова. И вот уже он мчится на малой высоте вдоль берега Волги. Слева, не отрываясь и преследуя его, летит круг солнца, скользя по зеркалу реки. Самолёт несется над самыми верхушками зеленых перелесков — боевой истребитель проходит последние испытания на предельную скорость. Простор реки гулко отражает обезумевший, захлебывающийся рёв мощного мотора. Но ту перегрузку, которую выдерживает его сердце, не может выдержать машина: он ясно видит, как из мотора вылетает обломок металла. Рвутся цилиндры. На ураганной скорости мотор начинает разрушаться в воздухе. Первое инстинктивное движение — выпрыгнуть с парашютом. Но тогда машина погибнет неизведанной. Его труд пойдёт вхолостую. Садиться некуда. Впереди вырубленный участок леса. Торчат пни. Секунда на размышление — молниеносный поворот в сторону, и истребитель с лёту вламывается в молодую поросль. Удар — и лётчик летит из кабины вниз головой. Сознание потеряно…

…Какая глубокая синева небес! Пыль, поднятая вверх, медленно оседает на листья деревьев. Машина разбита в щепы. Обломки лежат вокруг. На лбу и на затылке кровь…

Рана заживала долго, и он, чтобы не напугать жену, под разными предлогами оттягивал свое возвращение в Москву. Но тоска по семье заставила его приехать с забинтованной головой.

…Он слышит, как тихонько приоткрывается дверь, и маленькая полусонная дочка, топая босыми ножками по ковру, спешит к нему: она любит по утрам забираться к отцу под одеяло. Тонкие ручонки крепко обхватывают его за шею. Какое счастье! Он целует её нежно в горячую ладошку, боясь оцарапать щеку жёстким, небритым подбородком. Шестерых сыновей и шестерых дочерей — о такой семье мечтает он. Все крепкие, весёлые, дружные.

Часы бьют семь. Пора подниматься, на стене уже заиграл первый малиновый блик морозной зари.

Над умывальником висит зеркало. Из тёмной глубины толстого стекла на него молчаливо глядят задумчивые синие глаза человека с загорелым, обветренным лицом. Он приближает лицо к зеркалу и внимательно рассматривает над бровью розовый шрам. На этой грубой пористой коже, кое-где тронутой крупными щербинками, пожалуй, он и не очень заметен. По крайней мере, скульптор утверждает, что шрам украсил его лицо. Кстати, сегодня у них последний сеанс. После полётов он сразу едет в мастерскую. Надо предупредить шофера.

Почему-то из крана не бежит вода. Неужто замёрзла?

В белой раковине умывальника овальная медная решёточка с дырочками похожа на кружочек лимона с зёрнышками. Лимон просила купить жена. Она ждёт ребёнка. Забыл. Правда, были причины. Третьего дня, уже выруливая на опытной машине на старт, чтобы поднять её в первый облет, он обнаружил обрыв троса управления газом. Испытания пришлось отложить. Он сильно в тот день расстроился. Люди, собравшиеся на аэродроме, расходились разочарованные. Создавалось впечатление, будто полёт отложен по его вине.

Догадываясь о неприятностях, жена предложила сходить вечером в Малый театр. Но и в театре он не мог забыться и все время думал о предстоящем полёте. И лимон выпал из памяти…

С подобревшим сердцем он осторожно вошёл в спальню жены.

— С добрым утром.

Сев на край кровати и взяв в свою широкую ладонь её маленькую тёплую руку, ласково вгляделся в осунувшееся лицо.

— Ты бледна, дорогая.

— Наверно, сын даёт знать о себе…

С виноватой нежностью он молча пожал её пальцы. Так в молчании они долго сидят в полумраке. Он думает о самом главном деле жизни, она помнит уговор — никогда не вмешиваться в его летные дела и сочувственно молчит.

Звонок в прихожей прерывает молчание. Валерий Павлович принимает утреннюю почту. Разрывая конверты, он проходит в кабинет и читает письма. Земляки просят помочь оборудовать детский сад. Чтобы не забыть, письмо засовывается в нагрудный карман гимнастерки. В другом письме обращаются с просьбой посодействовать в постройке рабочего клуба. Что ж, надо посодействовать. Он депутат.

Телефонный звонок. Кто бы это? В такую рань. Неужели с завода? Нет. Оказывается, пионеры приглашают в гости на школьный вечер.

— Одну минуту…

Он прикидывает в уме свой рабочий день.

— А может, обойдётесь без меня?

Но чистый взволнованный голос девочки звенит с такой искренней и нетерпеливой настойчивостью, что он тут же соглашается.

— Добро. Буду ровно в восемь…

Ребятам никогда ни в чём нет отказа.

Наконец в умывальнике, заурчав, побежала вода. Он принял душ и сел завтракать.

Снова зовет телефон. Звонок с завода он ждёт с тревожным нетерпением.

И, чтобы не услышала жена, отвечает приглушенным баском в трубку:

— Буду в одиннадцать. Готовьте машину к вылету.

Обычно на испытания он ехал с охотой, влекло наслаждение предстоящей битвы. А сегодня настроения летать не было.

Его радовали маленькие заводские торжества, когда провожать в первый полёт оперившуюся птицу на аэродром приходили из цехов рабочие, начальники мастерских, инженеры, конструкторы, все, кто вложил свой труд в создание новой машины.

И хотя Чкалов как лётчик-испытатель скоростных истребителей обычно находился в самолёте один, он никогда не забывал, что успех дела зависел от труда всего заводского коллектива. Он всегда ощущал это глубоко и благодарно. И поэтому к каждому рабочему человеку он относился с уважением. Рабочие это видели и отвечали ему тем же.

— Мелочей в нашем деле нет, — говорил Чкалов, — в нашем деле каждый винтик имеет значение.

И вот сегодня этот праздник его почему-то не радовал. Надев шинель, Валерий Павлович заглянул в детскую: девочка уже ушла на прогулку. Попрощался с женой.

Она напомнила о школьном вечере.

— Не забудь, дети будут ждать… Ты скоро вернешься?

В её голосе затаённая тревога. Обычное дело. Он поцеловал её, успокаивая:

— Часа через три буду дома.

Уже усевшись в машину, ожидавшую у ворот, увидел в глубине двора дочку, румяную, закутанную по самые брови. Помахал ей рукой.

— Поехали, Филипп Иванович!

Улицы Москвы были затянуты голубым туманом, но заснеженные крыши домов горели, позолоченные зимним солнцем. Над трубами недвижно стояли тёмно-лиловые столбы дыма. Чкалов молча поглядывал на чистое, безоблачное небо, упорно думая о полёте.

Шофер попытался развлечь его разговором:

— Весна уже не за горами, Валерий Павлович…

— Значит, поедем на охоту, — оживился Чкалов. — В Василёво поедем. Возьмём ружья. Побродим по лесам и болотам. Хорошо весной на природе…

Шлагбаум у железнодорожного переезда был опущен: товарный состав проводил манёвры. Чкалов вылез из машины.

— Длинная это песня. Поезжай-ка, Филипп Иванович, в гараж. А я пройдусь пешком. Тут рукой подать. Сразу после полёта поедем к скульптору…

Шагая вразвалку мимо ангаров, он ещё издалека увидел на снегу в окружении людей машину, окрашенную в цвет пламени. Механик прогревал мотор: свирепый рёв заполнял весь аэродром. Чкалов озабоченно вслушивался в упругий, напряжённый голос мотора: он был ровен и однообразен.

Поздоровавшись со всеми собравшимися, Валерий Павлович направился в лётную комнату, где хранились его комбинезон, шлем и парашют.

— Одевайтесь потеплее. Морозище сегодня зубастый, — посоветовал ему старый моторист, потирая у раскрытой печи свои багровые, распухшие руки.

— Ничего, брат. Как говорили деды: в зимний холод всякий молод!

Чкалов и действительно не ощущал мороза. Всё на нём было пригнано и плотно облегало его широкоплечую коренастую фигуру. Он будто рожден был для этой профессии: кожаный шлем и очки придавали его лицу выражение стремительности и спокойной отваги.

Он ещё раз обошел машину кругом: ему нравились её хищные обтекаемые формы, её разумная и подчёркнутая подобранность. Однако его тревожило отсутствие утепляющих шторок на моторе. Он подробно расспросил конструктора о предполагаемых полётных режимах. Наконец механик с раскалённым от жестокой стужи лицом доложил о готовности машины к вылету.

— Дело-то не очень ладно, Валерий Павлович, — предупредил он, — из-за низкой температуры мотор быстро стынет.

Одну минуту Чкалов постоял в раздумье, собираясь, видно, отложить полёт, но, увидев огорчённого конструктора и насупленные брови директора завода, озябших рабочих, пришедших проводить его в воздух, — они ободряюще улыбались ему, — он заколебался. А тут диспетчер как раз вручил ему полётный лист с заданием. Полётный лист — это приказ для лётчика. Приказ получен, и Чкалов без всяких слов занял своё боевое место в кабине истребителя.

«Пройду круг над аэродромом, и на первый раз хватит», — решил он.

Закрыв над головой прозрачный фонарь, Валерий Павлович внимательно оглядел приборы, ощупал рычаги и краники. Всё было в порядке.

Теперь любопытно, как поведёт себя машина на взлёте. Не свалится ли она на своё короткое крыло? Не появится ли вдруг в полёте опасная вибрация из-за какой-либо непредусмотренной детали? Бывали случаи, когда из-за этого самолёт рассыпался в воздухе на куски. Но самое главное — мотор. На малых оборотах он работает нормально. А как будет там, в воздухе?

Дав газ, он отпустил тормоза, и освобождённый самолёт, как выпущенный в степь скакун, нетерпеливо помчался по белому полю.

Чкалов опробовал эффективность рулей на земле. Рули действовали безотказно. Он вернулся на старт. Все же отсутствие шторок тревожило. На сердце было неспокойно. Кажется, впервые он поступился своим правилом: лететь, когда твёрдо уверен в машине.

Взвихрив за собой клубящийся шквал снежной пыли, новый быстроходный истребитель, набрав над землёй скорость, взвился в небо.

Все внимание Чкалова было сосредоточено на приборах, контролирующих работу мотора. На высоте он медленно покачал самолёт с крыла на крыло: элероны послушно выполнили каждое движение руки пилота. Теперь лёгкий крен — и нос самолёта, окружённый прозрачной радугой незримого винта, медленно и ровно поплыл по горизонту.

Повеселевшими глазами следил Чкалов за стрелкой указателя скорости. Самолёт стремительно шел вперед, но лётчик ощущал в моторе ещё огромный запас неизрасходованной мощности. Скорость, о которой он мечтал, достигнута! Вот оно, счастье…

В сверкающем серебре проплывала внизу разнаряженная морозом Москва. С невиданной быстротой пронзал своими острыми крыльями скоростной истребитель голубой простор неба над заснеженной столицей.

Убавив газ, Чкалов начал планировать на аэродром. Но он слишком рано потерял высоту. Рука двинула вперед сектор газа, однако мотор не забрал.

Что это?.. Почему падает температура двигателя? Радость Чкалова сразу померкла. Он поглядел вниз: аэродром косо поворачивался под левым крылом. С мотором началось что-то неладное: он уже работал с перебоями. Из патрубков повалили густые хлопья чёрного дыма. Неужели переохладился? Так оно и было: холодные потоки встречного воздуха быстро остудили незащищённый мотор. Вот к чему привела его маленькая уступка!

Короткие крылья плохо поддерживали машину, она с пугающей стремительностью шла к земле. Пульсирующая стрелка высотомера нервно цеплялась за цифру четыре. Четыреста метров… Самолёт пересёк железную дорогу и над кладбищем развернулся в сторону бегов. Высота падает с каждой секундой. Вот уже осталось триста метров… двести… Чкалов прикинул на глаз расстояние: дотянет ли?

До аэродрома оставалось не больше двух километров — всего несколько секунд полёта. Машина дымной ракетой неслась прямо на жилые бараки рабочего городка. Решительным движением Чкалов положил самолёт в левый вираж и навсегда отвернул в сторону от родного аэродрома. Он увидел впереди заваленный снегом пустырь, свободный от построек. Туда! Но в эти сотые секунды, когда обыкновенный человеческий ум не в состоянии даже постичь той чудовищной скорости, на какой он неотвратимо мчался к земле, Чкалов вдруг с чёткой, впечатляющей ясностью увидел на снегу маленькую девочку в вишнёвом пальтишке, стоявшую с саночками на горке, — яркую капельку на снежной скатерти белого простора. Пустырь был последним шансом на спасение, но при посадке девочка будет убита. Чкалов старался спасти ценный опытный самолёт. Резкий поворот вправо, и машина брошена в сторону, туда, где за домами вспыхивали синие звёзды электросварочных огней. И тут лётчик понял, что попался в ловушку: многие здания были уже выше линии его полёта. Прыгать с этой высоты бессмысленно. Обессиленный мотор уже не мог перетянуть через преграду темнеющих со всех сторон каменных кварталов.

Прилагая всё своё виртуозное мастерство, Чкалов успевал лишь уклоняться от прямых лобовых ударов. На бешеной скорости он вздыбил самолёт, чуть не врезавшись крылом в деревянный сарай. Люди в испуге метались внизу, прячась в закоулки и падая на землю. Между зданиями узкая щель. Там улица. Может быть, удастся посадить самолёт на шоссе. Иного выхода нет. Ручку от себя. Он разменял высоту на скорость и с дерзкой отвагой, поставив машину почти отвесно на ребро, сумел проскользнуть в эту кирпичную щель, и тут — этого он уже никак не мог предвидеть — его путь пересекла мощная сеть телеграфных проводов. На всей скорости самолёт ударился о провода…

Чкалова ослепил удивительный ярко-синий свет электросварки. Вместе с привязными ремнями его выбросило далеко вперёд, где лежали сваленные в кучу ржавые трубы…

Когда к нему подбежали люди, он был ещё жив.

Седоусый шофёр бережно приподнял его под руки. Подоспевшие рабочие-электросварщики помогли шоферу уложить пилота в машину и доставить в больницу. Санитары осторожно внесли пострадавшего в хирургическое отделение. Им казалось, что он ещё дышит, его ещё удастся спасти. Скорее, скорее… Но женщина-хирург первая установила, что сердце лётчика уже не бьётся. Расстегнув окровавленный комбинезон, она вытащила из бокового кармана его гимнастёрки письмо. В нём содержалась просьба об игрушках и мебели.

Это было последнее письмо, присланное Чкалову из детского сада.