Почта для личного состава нашего гарнизона прибывала сперва в

Чернятинское отделение связи, а оттуда ее забирали полковые почтальоны. Специальной должности письмоносца в воинских частях нет, эти обязанности выполняет кто-либо из солдат – кому поручат. К моменту нашего прибытия почтальоном был ефрейтор Федоров из нашего взвода – простенький парнишка, по должности планшетист, дослуживавший свой трехлетний срок и вот-вот готовый демобилизоваться. Поэтому его сменил новый во взводе человек – Илья

Шульц, солдат второго года службы, переведенный к нам из другой какой-то части. При такой своей немецкой фамилии человек он был, подобно лермонтовскому Вернеру, совершенно русский, при том – местный, из Приморья, что для дислоцированных здесь войск – большая редкость: гражданского населения в крае чуть ли не меньше, чем военного… Илюшка был родом из таежного селения и до армии занимался охотой и сбором целебного корня жень-шень, о котором такую чудную повесть написал Михаил Пришвин.

Почтальон в армейском быту фигура особая – недаром о почте полевой даже песни сложены. Почтальона в полку всегда с нетерпением ждут, ему рады, ему готовы услужить, потому что именно он вынужден таскать на своем горбу не только мешок с письмами и газетами, но и тяжелые посылки. За это его всегда готовы угостить, поделиться им же доставленными сластями и – радостью…

Филипп Кирияк давно, еще со времен карантина, ждал посылку из дому, из далекой Молдовы. Он попросил родных, чтобы непременно вложили туда большую бутыль, а с чем – сами должны догадаться! И чтоб упаковали безопасно, обложив чем-нибудь мягким. В свои ожидания посылки посвятил почтальона (чтоб тот нес осторожно, не разбил, не пролил); меня – как своего учителя русского языка; нашего общего товарища Манеску – как самого уважаемого среди своих соплеменников… И всем обещал: когда вино из Молдавии будет получено – я вас угощу!

И вот – торжественный момент: Илюха Шульц припер из Чернятина солидный ящик, Кирияк проверил содержимое – литровая бутыль в целости и сохранности!

Филипп ликовал. Его курносое, несколько бульдожье крестьянское лицо сияло от предвкушаемого удовольствия. Вообще-то он выглядел старше своих 23-х лет, – даже, я бы сказал, старообразно, однако теперь от радости морщины на лбу и на щеках разгладились, человек помолодел!

В это время в армии властвовал "сухой закон". Не так чтобы его строго придерживались: офицеры в своем кругу, в свободное от службы время могли себе позволить выпить. Но солдат и сержант срочной службы находится на службе всегда. И за одно только появление в нетрезвом виде, как правило, наказывали гауптвахтой. Однако ведь давно известно: "Руси есть веселие пити", – должно быть, и Молдавии

– тоже… Что ж (думал я), ради удовольствия отведать вкус и аромат тамошней знаменитой лозы – стоит рискнуть…

Теперь предстояло в условиях строгого запрета на употребление любых видов алкогольной продукции организовать распитие прибывшей бутыли. По-видимому, для облегчения задачи ее хозяин пригласил к пиршественному столу, кроме уже названной троицы, еще и нашего помкомвзвода младшего сержанта Крюкова, который только что сменил на этой должности младшего сержанта Фетищева. Казалось, начальство специально подбирало их на этот пост по признаку наибольшей курносости, а главное – по росту: в каждом от макушки до пят было по

1м 52 см – минимальный призывной рост в СССР. Но если Гена Фетищев был добряк, то Коля Крюков – ревностный служака. По всякому поводу и без всякого повода он нас дергал: строил, ровнял, тренировал – лишь бы не давать ни минуты покоя. У него были свои присловки и обмолвки: станешь, например, о чем-нибудь расспрашивать (на тему предстоящих учений, завтрашнего кино или еще что-то) – он в ответ: "В армии тем хорошо, что все скажут!" Но прямо, не уклончиво – никогда ни слова!

Или – вот как он пересказывал дисциплинарный устав. Там говорится: командир, чтобы заставить подчиненного выполнить приказание, имеет вообще-то право применить оружие, но – "только в крайнем, не терпящем отлагательства случае". У Крюкова эта формула звучала так:

– Когда командир имеет право применить к подчиненному оружие?

Спросил – и глядит победительно на замершую перед ним шеренгу солдат. Переждав мгновение, сам же и отвечает с потешной назидательной важностью: – Только в крайнем, не терпящем отлагательстве!

Но, как и большинство встречавшихся мне строгих ревнителей уставов, сам наш "младшой" был непрочь от них отлынить – в частности, прикладывался к спиртному. Вот хитрый Кирияк и решил его взять в долю…Иначе было бы практически невозможно нам четверым

(самому Кирияку, Шульцу, Манеску и мне) не явиться сразу после обеда в казарму.

Пообедав, мы четверо из столовой побежали во взводный "класс" – глинобитную мазанку в дальнем углу военного городка. Вскоре туда явился и Крюков. Кирияк вытащил из мешка огромную бутылку. Мне, как нельзя кстати, припомнились чудесные стихи Николая Тихонова: "И струился сок задорный, все печали погребал, – красный, синий, желтый. черный – по заветным погребам".

Наш молдавский друг обнажил бутылку от всяческих предохранявших ее тряпиц – и нашим глазам предстала дивная темная жидкость…

"Красное!" – догадался я. Филипп вытащил пробку… и в нос шибанул одуряющее гнусный дух свекольной сивухи!

Дальнейшее развитие действия таково. Я не смог отпить даже глоток

– хотя бы из вежливости. Илюшка Шульц оказался тактичнее: он выпил… и тут же отдал все земле. Точнее – некрашеному дощатому полу класс-хибарки. После чего сам принялся удалять следы своей минутной слабости. Манеску оказался более стойким и одолел с полстакана адского пойла. Но Кирияк с помкомвзводом надрались под завязку, и мы втроем вынждены были их двоих средь бела дня тащить в казарму, а там, мертвецки пьяных, укладывать на койки. Как и почему все это обошлось без каких-либо последствий – до сих пор понять не могу.