Эти записки я пишу без четкого плана, ведомый лишь услужливой памятью, и каждую главу читаю вслух первому своему критику – жене.
Выслушав предыдущую главу, она сказала:
– Во всей твоей повести эта глава – самая слабая. Непонятно, зачем я ехала в такую даль, чем был для тебя мой приезд. Почему он стал для нас обоих таким важным событием. Можно подумать, что служба в армии была для тебя сплошным удовольствием: ах, какие все вокруг тебя были симпатичные, внимательные и добрые, как шли тебе навстречу, как славно и удобно тебе жилось и служилось… Это никуда не годится. Выбрось меня совсем из этой книжки.
Наверное, она права. Но я ленив и сентиментален. Переделывать ничего не хочу, а жену выбросить – жаль. Она этого, право, не заслужила. Да, я не написал, зачем она приехала, но разве это и без того не ясно? Да ведь мы молодые были, любили друг друга, а она меня еще и по-женски жалела. Услыхав от меня, что тоскую по жареным блюдам, взяла у хозяев гигантскую – ей-Богу, человек на десять – сковородку и нажарила мне картошки, так что и до сих пор удивляюсь: как сумел все съесть в один присест? В другой раз приготовила яичницу из десяти яиц – я и это умял за милую душу. Так вот для чего отправилась через всю страну в десятидневное путешествие на поезде?!
– Ну, да, в том числе и для этого…
Однако на критику надо ответить делом. Соберу-ка я задним числом в этой очередной главе разные неприятности, трудности да испытания.
Главное из них – одиночество. Парадоксально, но факт: именно в обстановке казармы и строя, когда и минуты не выдается побыть одному, ощущение оторванности от людей, собственной заброшенности, забытости ощущаешь с незнакомой ранее силой и болью.
От гарнизона в сторону села Чернятино и далее на Покровку уходит дорога. Бывало, глядишь на нее с тоской, и в голову лезут мысли о том, что если все идти да идти по этому убитому шинами гравию, то через месяц или два притопаешь в Хабаровск. А там – по великой транссибирской магистрали – все на запад, на запад… Глядишь – через год-полтора и дотащишься до родных мест. А если еще и в поезд сесть? Ведь совсем быстро можно доехать… Как на краю пропасти или с высокого этажа всегда тянет вниз, в бездну, – так и молодому солдату все лезут в голову мысли от побеге. И знаешь ведь, что не убежишь, но не думать об этом – не получается, как не удавалось богачу в сказке о Ходже Насреддине не думать про обезьяну.
На этой дороге весной или в начале лета 1955 года выстроилась колонна отслуживших свой армейский срок американских
"Студебеккеров", "демобилизованных" из всех четырех воинских частей нашего гарнизона, – десятки машин! Медленно и величественно одна за другой потянулись они в сторону Покровки, а дальше – на станцию железной дороги, где их погрузили на платформы и повезли в срединные степные районы страны: начиналось освоение целинных и залежных земель, нужен был автотранспорт для вывоза первого урожая… В поразительно короткий срок, буквально за несколько дней эти полученные в войну по ленд-лизу автомобили были заменены отечественными новенькими ЗИСами и ГАЗами… В те времена советское государство еще не исчерпало своего могучего ресурса и могло себе позволить столь впечатляющие пертурбации. Но мы не знали еще, куда направят старую нашу технику, и я с тоской смотрел на эту мощную колонну, потому что она устремилась долой из этого скучного, распостылого гарнизона в ту сторону, куда рвалась и моя душа.
Безысходная тоска оторванного от родимых мест рекрута – излюбленная тема русской фольклорной лирики. Вспомним старинную песню:
Среди долины ровныя,
На гладкой высоте,
Цветет-растет высокий дуб
В могучей красоте.
Высокий дуб, развесистый,
Один у всех в глазах,
Стоит, стоит, бедняжечка,
Как рекрут на часах.
Ах, скучно одинокому
И дереву расти.
Ах, скучно-грустно молодцу
Без милой жизнь вести.
Ни роду нет, ни племени
В чужой мне стороне.
Не ластится любезная
Подруженька ко мне.
Возьмите вы все золото,
Все почести назад –
Мне родину, мне милую,
Мне милой дайте взгляд!
Сколько раз вспоминалась мне эта трогательная, жалобная песня.
Особенно в томительные часы на одиноком посту где-нибудь возле дальних складов, под равнодушными звездами, под пекучим ли солнцем, на пронзительном ветру или на лютом морозе.
Климат Приморья – тяжелый, изматывающий, муссонный. Зима – малоснежная, сухая, морозы в январе могут достигать и сорока градусов, но даже 25-градусные переносятся труднее, чем в Сибири, где очень часто ветра подолгу не бывает вовсе. Поэтому прославленные своей морозостойкостью сибиряки у нас страдали от холода сильнее, чем привычные к равнинным ветрам украинцы и русские. Бывало, во время коротких перерывов в занятиях никто так, как именно сибиряки, не спешил заскочить в казарму погреться. Но не очень-то это удавалось под сводами, где зимой в спальном помещении температура никогда, даже при растопленных печах, не бывала выше 12-ти градусов.
И вот типичная картина: к печке, кто – спиной, кто – грудью, прислонились несколько солдат, расставив руки, как будто распятые, вжимаясь в теплую стенку. Как правило, это сибиряки! "Сибиряк без печки не живет!" – такова одна из самых употребительных в армии пословиц.
Дрожь, бывало, бьет целый день – от нее не спасешься, и единственный способ борьбы с холодом – движение. Я, правда, открыл еще один источник сохранения тепла: живительную силу горячего чая.
Опытным путем обнаружил: если утром, во время завтрака, напился чаю, насколько возможно, близкого к температуре кипятка – потом целый день будешь мерзнуть гораздо меньше, чем после чая едва-едва тепленького… Так же и на ночь, после ужина: добудешь чай горячий – не закоченеешь во сне. Поэтому я не ленился бегать со своей кружкой по огромной столовой в поисках только что наполненного, не успевшего остыть чайника.
Множество занятий проходило на улице, под открытым небом.
Особенно донимала нас всех строевая подготовка. Мороз, сумасшедший ветер, дующий всегда в одном и том же направлении: летом – со стороны океана, зимой – с гор Китая. А командир, иной раз по долгу службы, а то и от собственной властолюбивой вредности, медлит с командой "Опустить клапана!" (то есть наушники шапки-ушанки из искусственного "рыбьего" меха), – но и ладошкой не прикроешь замерзшие уши, щеки, нос, и не отвернешься от злого ветра – стой и терпи: "Строй – святое место для солдата!"
А мороз, несмотря на две навернутые на каждую ступню теплые портянки, быстро сковывает пальцы на ногах. И ведь не потанцуешь, как танцуют горожане на остановках в ожидании трамвая… Ах ты ж божечки, ну сколько еще так стоять?!
Земля, не прикрытая снегом, вся растрескалась от лютой стужи.
Трещины на ней шириною чуть ли не в ладонь! И лед на Сейфуне – не такой, к какому привыкли на Украине и в большинстве районов России: здесь никакого на нем снега, а ледостав проходил во время сильнейшего ветра, гнавшего по реке большую волну. Вот так и намерзло языками, любители покататься на коньках не могут себе выбрать в воскресенье даже небольшую гладкую площадку. А толща льда от сильного мороза чуть ли не метровая, и весь лед – зеленоватый, полупрозрачный… Побродишь немного – и в казарму заспешишь: распластаться у печки, как последний сибиряк!
Но вот оно – лето красное… Первая его половина – относительно сухая, и очень скоро сопки, зазеленевшие было по весне, рыжеют, пейзаж становится унылым и однообразным.. Часто раздается команда:
"Тревога – пожар!" – и мы бежим куда-то на сопку: затаптывать пламя собственными сапогами. Разворачивается бесчисленное множество земляных работ: там надо копать овощехранилище, здесь – строить каптерку, а то вдруг садимся в кузов бортовой машины и едем куда-то километров за пять или десять. Выгрузившись вместе с шанцевым инструментом – бегом на сопку и там, "на гладкой высоте", едва отдышавшись, принимаемся за рытье котлована под большой блиндаж: здесь будет командный пункт маршала Малиновского на каких-то больших учениях. Грунт в Приморье всегда для рытья очень сложный: весь из гравия, а то и сплошных базальтов. Главные орудия труда – ломик и кайло, совковая лопата, а порой и динамит.
Как-то решил я схитрить. Во время развода на хозяйственные работы майор – начпохоз полка спросил, кто умеет малярничать, и я вызвался.
Какой-то опыт у меня и в самом деле был: в школе, которую после войны ученики ремонтировали собственными силами, работал в малярной бригаде. Ну, думаю, дело нехитрое, и все же полегче, чем на строительстве овощехранилища. Напрасно я так думал. Оказалось, что красить надо в казарме панели, а краска – на дихлорэтане: растворителе очень токсичном, попросту сказать – ядовитом. Да притом и летучем, быстросохнущем.
– Работать только в противогазе! – приказал майор. – В четвертой батарее один уже от этой краски угорел, чуть Богу душу не отдал. Я за вас отвечать не намерен. Слышишь? Я предупредил! Повторить приказание!
– Красить только в противогазе… – повторил я упавшим голосом.
Перспектива мне совсем не улыбалась: стояла жара градусов за тридцать – в резиновой маске умаешься… Но пути назад не было: сам напросился в маляры!
– Смотри: приду – проверю! Увижу, что красишь без противогаза – посажу на губу, так и знай! – еще раз предупредил майор. Я вздохнул, напялил на лицо противогазовую маску (благо, прошел в ней проверку в
"камере окуривания"), отлил из большой канистры немного краски в консервную баночку – и принялся за работу.
Главная трудность задачи стала мне ясна уже в первые мгновения.
Краска высыхала моментально – надо было ее энергично растирать, пока она не высохла ни под кистью, ни на самой кисточке. Я моментально взмок. Лицо покрылось потом, дышать стало трудно, то и дело приходилось выскакивать на свежий воздух и уже там, сняв маску, отдыхать в тенечке. Дело двигалось медленно. То и дело я подливал в банку новые порции из канистры, под кистью все время обнаруживались изъяны, незакрашенные места. Я клал на одно и то же место слой за слоем – и все равно оставались проплешины. Впоследствии, поработав на машиностроительном заводе, где подобной краской красили танки и тепловозы, я узнал, что делается это при помощи специальных пульверизаторов, вручную же красить – одно мучение… Вот я и мучился. И каждые десять минут был вынужден подливать краску из канистры…
Часа через два появился майор. Я за все это время не успел выкрасить даже одну стенку в маленьком коридорчике.Но помпохоза слабый темп моей работы ничуть не смутил. Он благосклонно осмотрел свежевыкрашенную панель.
– Во-о-о! Хо-ро-шо-о-о! – протянул, проокал он. – Ты и в самом деле мастер! Мо-ло-ток!
– Служу Советскому Союзу! – провыл я из-под противогаза.
– Ну, а краски-то много уходит? – поинтересовался майор. И, открыв горловину посудины, чуть наклонил ее над моей баночкой. Но оттуда и не закапало. Майор наклонил больше, потом еще больше…
Краски почти не было! Майор посмотрел на меня диким взглядом, я – через окуляры маски – так же точно на него…
– Ка-а-ак? – рявкнул майор. – Неужели всю краску смылил?! Да где ж я тебе столько возьму? Советскому Союзу он служит… Да тебе только волю дай – ты всю страну без краски оставишь… А ну, убирайся отсюда к такой-то матери! (Майор точно сказал – к какой).
Чтоб я тебя в казарме не видел! Ма-а-астер, называется!
Назавтра я уже орудовал киркой на копке котлована под
"овощегноилище", как шутили наши юмористы…
Вернусь к первым дням службы. В один из них нас послали копать ямки под столбики для ремонта ограждения вокруг топливного склада. Я мужественно единоборствовал с не поддающейся моему искусству землекопа штыковой лопатой, когда к нам приблизился какой-то одетый во все гражданское не слишком молодой мужчина.
– Ты кем на гражданке был? – вдруг спросил он меня, сверкнув золотыми коронками.
– Учителем…
– Оно и видно! – засмеялся незнакомец. – Кто ж так лопату держит?
Дай покажу!
Показал. И. тронутый, по-видимому, моим смущением, подбодрил: -
Да ты не тушуйся: научишься!
Оказалось, он служит инженером, вольнонаемным, надзирает за коммунальным хозяйством гарнизона. Позже мы не раз с ним встречались, однажды он даже зазвал меня к себе домой, в какую-то неописуемую хибару, где он жил одиноко и где иногда писал дневник своей холостяцкой жизни, выдержки из которого принялся мне зачитывать:
"…Вчера приходила ко мне Машка…"
На этом пристойная часть текста завершалась.
И вот теперь, когда я долбил киркой кремнистый грунт на месте будущего овощного склада, вдруг услышал за спиной одобрительный возглас:
– Вот! Я же говорил: научишься! Смотри, как здорово получается…
Что да, то да: чему-то меня армия все-таки научила. И прежде всего – терпению и умению следить за собой, не распускаться, не раскисать. Особенно это важно было зимой во время учений.
Как-то раз в разгаре зимы, после многочасового колесного марша, мы ночью, в полной тьме, остановились посреди заснеженного поля и, по приказу командира, стали прямо на снегу, на промерзлой земле, устанавливать палатки для ночлега. Быстро справившись с этим несложным делом, поставили в центре своей палатки чугунную печку, вывели наружу трубу через отверстие в металлическом листе, вставленном в свод палаточного полотна – и помкомвзвода Крюков скомандовал:
– Кто доброволец: всю ночь за печкой присматривать? Назавтра дам ему отоспаться: все уйдут на станцию – технику грузить на платформы, а он будет отдыхать!
Мгновенно у меня пронеслось в мозгу: ночь перемучаюсь, может, и передремлю потихоньку, зато утром останусь в палатке, и тулуп (один на весь взвод!) будет в моем распоряжении: завернусь в него – и высплюсь на славу!
– Я! – вырвалось из моих уст… Ребята повалились на мерзлую землю и уснули, как убитые, я же присел к печурке, стал подсыпать в нее уголька… Но уже через две минуты заметил: печка почему-то накренилась на одну сторону… Присветив огоньком, быстро обнаружил причину: под раскалившейся "буржуйкой" земля подтаяла – и постепенно превращалась в жиденькую кашицу… Оказывается, мы расположились… на болоте!
Но не будить же мне было измотавшихся товарищей. Пришлось целую ночь то и дело выправлять крен проклятой печки, подкладывая под нее деревянные чурки то с одной, то с другой стороны. Намучился, ухайдакался вконец. Зато расчет мой полностью оправдался: утром все ушли, а я, подстелив под себя на мерзлую землю все, что только можно было, и напялив на себя тулуп, уснул сном праведника.
На одном из привалов, в конце дня, мы вдруг услыхали близкие выстрелы. Вскоре стала ясна причина – тревожная и, может быть, даже трагическая. Дело было возле какой-то железнодорожной станции, рядом располагался склад боеприпасов, охраняемый солдатом с винтовкой – обыкновенной русской трехлинейкой образца "дробь забытого года". Во многих частях еще была в то время на вооружении и эта устаревшая техника. В непосредственной близости от склада загорелся жилой дом и сарай. Часовой, как и положено, принялся вызывать подмогу.
По-видимому, средств сигнализации на складе не было, и он стал палить в воздух. Уйти с поста он права не имел, тушить пожар… так ведь на охраняемом объекте пожара пока что не было! Но если ветер подует в эту сторону, то недалеко до беды…
Пламя пожара озаряло вечернюю полутьму, часовой всаживал в небо выстрел за выстрелом, но никто не спешил тушить огонь. Наблюдая за происшествием, разыгравшимся в непосредственной близости от нас, мы были готовы к тому, что сейчас наш "батя" (командир полка Якимов) отправит нас на помощь солдату, на спасение склада…
Однако вместо этого последовала команда: сниматься с привала, садиться по машинам и уезжать поскорее прочь!
Со временем, хорошенько поразмыслив, мы поняли: подполковник был прав. Не зная обстановки, он мог погубить собственный полк: и людей, и технику. А удалось бы или не удалось помочь спасти склад другой части – это еще вопрос.
Так и не знаю, чем закончилось ЧП: мы уехали от греха подальше! И как раз тогда произошел со мною вот какой драматичный случай.
В распоряжении командира полка была специально оборудованная штабная машина с будкой, внутри которой имелся удобный, во всю ее ширину, топчан, на котором лежал широкий матрац, застеленный одеялами. То была спальня на колесах, с отоплением и электрическим освещением.
И вот в этот-то рай усадил меня начальник разведки полка майор
Емельянов, дав мне в руки большой трехлитровый чайник, почти до краю заполненный горячим свежезаваренным чаем.
– Держи крепкО, чтобы не расплескать, – своей нижневолжской, на
"о", скороговоркой приказал майор. – Батя любит на марше пОбалОваться чайком, но терпеть не может ОстылОгО! Заглянет – нальешь ему в кружку. Тут и сахар уже разведен. ТвОя задача – сОхранить и угОстить. Понял? Ну, старайся!
Я прикрыл изнутри дверь будки, сел на табурет, держа чайник на весу, машина тронулась с места. Уже в следующую минуту мне стало ясно, что сохранить содержимое чайника не удастся. По грунтовой дороге Приморья, да притом и зимней, машину трясло и бросало из стороны в сторону так, что я и сам еле удерживался на табурете, норовившем вырваться из-под моего зада, чай выплескивался и через верх, и через носик мне на сапоги, на пол машины… Несколько раз колонна останавливалась, один раз в машину заглянул майор:
– Ну, как ты здесь?
– Товарищ майор, полчайника выплеснулось, бросает сильно…
– Но-но, ты гляди у меня! – весело прикрикнул майор. Он ушел, колонна двинулась дальше. Чай остыл, да и осталось его на самом донышке… "Батя" все не появлялся. Я поставил чайник на пол – и завалился спать на ложе командира полка! Прекрасно провел остаток ночи, а подполковник так и не пришел: весь марш провел в своем командирском "газике".
….
…Ну, что поделаешь: даже о пережитых трудностях не могу рассказать, не вспомнив смешных положений, в которые то и дело ставила меня судьба.
Стужа, усталость, боль – все это теперь не опишешь, да и кому интересно? Но ведь все это было, было… Например, всю службу меня, как и многих однополчан, одолевали ужасные фурункулы, – говоря по-русски, чирьи. С болючим чирьем на заду – не велико удовольствие кататься дни и ночи напролет по тряским дорогам, да притом и поддерживать радиосвязь с батареями, другими частями, выполнять вводные команды начальства. Несколько раз пришлось лежать в медсанбате, один раз мне оперировали флегмону, другой раз – карбункул на шее, на самом горле…
А все равно не могу настроить себя на жалобный, минорный лад.
Армия запомнилась в ярких, цветастых красках, в бодром, жизнелюбивом свете…
Свете молодости!