Лето и осень 1955 года ознаменовались для меня двумя счастливыми событиями, ярко озарившими будни моей военной службы. Первое – приезд Инны, наш запоздалый "медовый месяц" (календарный пришелся на последнюю студенческую сессию, мы его совсем не распробовали, а вот теперь это был настоящий "месяц в деревне" – с приключениями, неожиданными трудностями, их счастливым преодолением, с поездкой в

Ворошилов-Уссурийский "для сопровождения жены", с молодой и пылкой любовью.

А уже осенью вернулась мама, и мне дали отпуск для свидания с нею. Прошу оценить щедрость советской власти: продолжительность отпуска – десять суток, да еще двадцать – дорога в оба конца страны!

Перед моим отъездом парторг капитан Андреянов сказал:

– Каждый отпускник все хитрит: как бы дома побыть подольше, справки всякие себе добывают… Но ты-то, верю, обманывать не станешь.

Я уверенно пообещал: не стану, вернусь во-время.

В Ворошилове на вокзале познакомился с попутчиком – младшим сержантом Колей, вместе влезли в солдатский бесплацкартный вагон, заняли места. Долгий сладкий путь домой, предвкушение встреч, на станциях – особенно крупных – осторожничанье: не попасться бы на платформе патрулю, не сесть бы по пути на "губу". В Чите, помню, хотел выскочить – купить чего-нибудь вкусненького, но лишь высунул нос из вагона – заметил вдали офицера и двух солдат с красными повязками на рукавах и… как мышь, кинулся на свое место.

Зато в вагоне была полная свобода. В одном с нами отсеке ехал матросик с Тихоокеанского флота, а еще – юная и прехорошенькая синеглазка, которую родители усадили в вагон на маленькой станции где-то в Сибири. Усадили – тайно от всех жителей своего маленького поселка: там в нее смертельно влюбился местный уголовник, не давал ей проходу, дико ревновал, и мама с папой решили отправить дочку от греха подальше к родственникам в Челябинск, чтобы спасти от его преследований, от вязкой, докучливой и опасной уголовной любви.

От него-то, возможно, и уберегли, а вот от матросика – не очень: уж так эта парочка быстро спелась, так страстно целовалась… Нашел себе "объект" и младший сержант Коля: стал ухаживать за еще одной пассажиркой нашего купе – спокойной молодайкой, ехавшей к мужу в какой-то из попутных городов. Из нас троих, служивых парней, держащих путь в одной и той же вагонной ячейке, лишь я остался без пары, но ведь мне и не положено: к жене еду!

Однако где-то под Тайшетом на меня положила глаз влезшая на очередной станции разбитная бабенка. Не в меру говорливая, она сообщила всем нам, что возвращается со свидания с мужем, отбывающим срок в лагере. Вульгарная донельзя, все рассказывала о том, как у них в городке дразнят бурят: называют почему-то "налимами" и ладошки складывают лодочкой, показывая: "Налим, налим…" Меня, по-еврейски чувствительного к любому проявлению национальной травли или недружелюбия, внутри передергивало от этих шуточек. К вечеру Коля притулился к своей молодке, матросик – к своей девушке, а скуластая блядь (кстати, сама сильно смахивавшая на бурятку) стала усиленно со мной заигрывать – кидалась с верхней полки подушками… Явно ей не повезло: я остался равнодушен к ее кокетству.

Утром, проснувшись, мы ее не обнаружили: сошла ночью на какой-то станции. Но Колина молодушка недосчиталась своего чемодана, в котором и деньги лежали… На очередной узловой станции сходила в отдел железнодорожной милиции – подала заявление…

Без дальнейших приключений приехал я в Харьков, встретился с мамой, с женой, с родней и друзьями. И дальше все десять дней отпуска прошли в сплошном тумане. Смутно помню, что каждый день бывал у кого-то в гостях. А к последнему дню у меня невыносимо разболелся зуб. Пришлось идти в гарнизонную стоматологическую поликлинику, там мне положили в зуб мышьяк и велели явиться через день.

– Да ведь у меня отпуск кончается…

– А мы тебе его продлим, – легко предложил майор-стоматолог. Я был вынужден согласиться. Со справкой из поликлиники являюсь к военному коменданту. Тот прочел справку и – издевательски-недоверчивым тоном:

– Что, зубки болят?

Явно не поверил, что болят на самом деле. Но на отпускное удостоверение пришлепнул печать: "Отпуск продлен на четверо суток".

Правильно сказано: "Не клянись!" Не оправдал я надежд парторга.

Тот мне так и сказал:

– Я-то думал, хоть ты химичить не будешь…

Пытался я его заверить, что, действительно, у меня зуб болел ужасно, однако он так и не поверил.