Сообщение писаря надо было проверить: не разыграл ли он меня? И я тут же поспешил в артмастерскую, где по-прежнему стояла койка Ивана.

Он сидел на этой койке и прикреплял золотые погоны "микромайора" к новенькой солдатской гимнастерке. Значит, шутки в сторону: едем домой!

На другое утро мы уже спозаранку были в штабе. Нас поздравляли, стали оформлять документы. Зампострой полка, маленький подполковник

Русин -тот, который кричал высоким бабьим голосом: "Сгною на гауптвахте!", путал меня с Манеску и кричал нам (да и вообще каждому чернобородому): "Пять минут- побриться – доложить!", теперь разговаривал с нами просительно, уговаривал не напиться на радостях, не принести в полк лишнее ЧП…

У меня, разумеется, тоже была отложена загодя новенькая гимнастерка, и золотые погоны, пренебрегая суеверными опасениями, я припас давно, еще до командировки. Так что тут же их пристегнул, перепоясался ремнем с портупеей – и сразу приобрел довольно бравый офицерский вид. Не надевая шинель (она все-таки была у меня солдатская), пошел по гарнизону, с удовольствием отвечая на приветствия полковых старшин и сержантов, первыми отдававших мне честь, а ведь еще вчера каждый из них мог мне устроить (а иногда и устраивали) крупную неприятность за то, что я как-нибудь не так мимо него прошел…

Какую власть имеет над человеком ощущение власти! Какое это бешеное, иррациональное, низкое чувство! Спасибо судьбе за то, что она не слишком часто искушала меня этим соблазном. Но некоторые эпизоды показали, что и я податлив на него. Как-то раз на сборе радиотелеграфистов, уже на втором году службы, один из сержантов приказал мне обучить поворотам в строю первогодка Кузьменко. У меня со строевой подготовкой проблем не было. А этот мешковатый "фазан"

(один из тех, кто осенью попадет в дорожную катастрофу, будет искалечен, комиссован и демобилизован) не умел как следует поворачиваться по команде. И я ревностно принялся за дело: стал покрикивать на вверенного мне товарища: "Равняйсь!" (а на кого бы, собственно?!), "Смирно!", "Кру-гом!"… Я вошел в раж и орал вдохновенно:

– Нале-… Отставить: напра- во! На месте шагом – марш! Левое плечо вперед! (И так далее).

В какой-то из моментов Кузьменко, оказавшись со мною лицом к лицу, вдруг тихо и спокойно сказал:

– Слышь, Рахлин, ну чего ты вы..ываешься? Ты ж такой же солдат, как и я!

Мне стало стыдно, я вдруг посмотрел на себя со стороны – и вынужден был сам себе признаться, что поддалсяискушению власти, мелкому чувству собственного мнимого превосходства. Засмеявшись сам над собой, я вытащил махру, и мы скрутили самокрутки. Покурили – и разошлись.

Но вот ведь какое живучее это чувство властолюбия: теперь, с получением права на золотые погоны, мне приятна была мнимая моя значительность: шутка ли, старшины-крупоеды, "эс-эс" (сверхсрочники) мне первыми козыряют!

Любопытна история моей шинели. У солдатской и офицерской шинели совершенно разный покрой: офицерская – двубортная, на пуговицах, с отворотами-лацканами, солдатская же – однобортная, на крючках.

Различаются они, конечно, и по материалу: солдатская – "серая, суконная", как поется в песне, причем сукно – грубое, толстое, офицерская же делается из ткани гораздо более эластичной…Рядовому солдату достать шинель офицерскую было просто немыслимо: она и стоила дорого, да ведь и не продавалась, а выдавалась, притом лишь кадровым офицерам в соответствии с нормами вещевого довольствия и каждому из них самому была нужна. Кто ж тебе отдаст свою новую вещь?

А старую, затерханную, и сам не наденешь… Но свои солдатские шинели многие перед демобилизацией берегли, носили, главным образом, бушлат, а сэкономленную таким образом шинелку перешивали под офицерский фасон. Сделать это было чрезвычайно трудно, точнее – просто невозможно, и ее просто подгоняли под образец курсантской, то есть делали сзади в нижней части разрез и пришивали там несколько форменных блестящих пуговок. Кроме того, подставляли картонные плечики, благодаря чему она лучше сидела, делая фигуру более стройной. Я на это пока не решался: сам не умел, а доверить портняжью работу было некому. Но штаны мне кто-то перешил – уж очень солдатские шаровары были некрасивы, перед демобилизацией их было принято "облагораживать". Шинель же у меня неожиданно и срочно отобрал майор Емельянов.

Произошло ЧП: демобилизовавшийся накануне ефрейтор Вася Момот (мы его называли – "Васылько": по известной и чудесной народной песне

"Поза лугом зэлэнэньким… Там Васылько сино косыть…") – был задержан патрулем где-то на сборном пункте демобилизованных – за грубое нарушение формы одежды. Васылько как раз и перешил свою шинель неподобающим образом, сделав неуставной разрез сзади и пришив там пуговички. Армейским законникам это показалось недопустимой вольностью, и нашему самому старательному и дисциплинированному солдату заявили, что в эшелон его не пустят, а посадят на "губу".

Кто-то (может, он сам) дозвонился до штаба полка. Майор Емельянов сел на мотоцикл и отправился выручать Момота, но предварительно обратился к солдатам нашего взвода: у кого есть приличная шинель на замену? По росту примерно подошел я (Васылько был чуть повыше).

Майор схватил мою "серую, суконную, родиной даренную" – и помчался за десятки километров, спеша успеть к отходу эшелона. Успел! Мне же привез перешитую Васылькину шинель. Обмен получился на диво эквивалентный: Момот счастливо избежал "губы" и во-время уехал домой, мне же (хотя я и не думал выгадывать) досталась перешитая шинель, которую никто бы не осмелился поставить мне в вину: мы ведь с Иваном "форму одежды" нарушали вынужденно: офицерскую нам выдать было "не положено", а погоны "микромайоров" мы нашили вполне законно. Так что никакие уставники нам были не страшны, хотя мы сплошь состояли из одних "нарушений формы одежды"; офицерские погоны

– на солдатской робе, офицерская кокарда – на солдатской шапке, курсантский разрез – на солдатской шинелке…

Нам выписали все документы. Выдали деньги на билеты и питание в пути. Теперь надо было решить один весьма важный вопрос: как

"обмыть" наши звездочки? Иван договорился со старшим сержантом-сверхсрочником Сахнюком (с "поэтом"! – помните: "Прекрасны вашие победы"?) – и тот предоставляет свою комнату и берется нажарить кучу картошки с салом; мы позовем несколько солдат, которые смогут улизнуть из казармы, надо лишь купить водки, а для этого сходить в сельпо – в деревню: военторговский магазин спиртным не торгует. По какой-то причине Иван идти не мог – задача возлагалась на меня.

Восприняв всерьез просьбу подполковника Русина и наше ему обещание, я было хотел отказаться от участия в вечеринке, но Иван с таким презрением на меня глядел, так принялся честить за трусость, что я сдался. Надев поверх гимнастерки чью-то новенькую телогрейку, взял свой пустой фибровый, недавно купленный чемоданчик и отправился в село. Купил там несколько поллитровок. Вечером сошлись у Сахнюка.

Неожиданным для меня оказалось присутствие "полковой кружки" – штабной вольнонаемной машинистки. Кто-то из Ванькиных гостей (а это были его приятели из артмастерской) привел ее. Очень скоро мы надрались, и я принялся рассказывать совершенно отпетой шлюхе, что я ее уважаю. Помню, с каким снисходительным выражением помятой пьяной физиономии эта бикса меня слушала – сама себя она давно не уважала.

На дружеской пирушке я чувствовал себя совершенно чужим и, может быть, именно поэтому выпил больше, чем обычно себе позволял: полные поллитра! Однако свои поступки полностью контролировал и ушел сознательно за пять минут до того, как в гарнизоне отключалось освещение – то есть без пяти час ночи. Единственный из всех собравшихся я спал в казарме строевого подразделения, а в эти дни ожидалась учебная "тревога".

Выйдя с крыльца под свет фонаря, я вдруг очутился в кромешной мгле: значит, час! Немедля я сверзился в кювет. Смеясь над собой

(вот ведь до чего классически напился: в канаву залег!), выбрался оттуда и, качаясь, добрел до своей казармы. Там у меня хватило еще сил и соображения попросить дневального, чтобы разбудил кого-нибудь из наших на нижней койке: "Мне на свою верхнюю сейчас не влезть", объяснил я. Причина уважительная – разбуженный с пониманием отнесся у моей просьбе, влез на мою постель, а я рухнул на освободившуюся

(простынями и подушками не обменивались: что за мелочи!)- и мгновенно уснул.

Наутро в самом деле подняли всех по "тревоге", казарму заполнили приезжие инспекторы с хронометрами, Все наши засуетились, забегали, я же только оделся – и вознамерился куда-нибудь уйти: меня вся эта возня уже не касалась. Но тут привязался ко мне наш взводный – лейтенант Бучацкий: "Где ваше оружие?" Я же свой автомат

Калашникова, "боевой незаряженный КВ 5263", сдал еще накануне – и поступил мудро: теперь я уже не "вооруженная сила", тревога меня не касается. Лейтенант с этим не соглашался, умничал и "выступал".

Пришлось на равных с ним схлестнуться. Он попробовал на меня покричать, но сделать мне уже ничего не мог.

Предстояло еще проститься с некоторыми людьми, с которыми меня связывали не вполне официальные отношения. Пошел к старлейту

Савельеву, с которым у меня сложились не совсем формальные отношения

(однажды он даже зазвал меня к себе домой на обед), простился с ним и с его милой женой Женей, работавшей одно время библиотекарем в нашем полку. Они жили в одной квартире с лейтенантом Сацким.

Александр Сацкий был в полку известным бузотером. Он задумал уволиться из армии, по-хорошему его не отпускали, и тогда он во все тяжкие пустился скандалить. По-видимому, был он неплохим офицером, но – вот беда! – думающим. Многое его в армии не устраивало, но главное – несправедливость. Беспрерывно и в открытую, при подчиненных, пререкался он со старшими по званию, даже с самим командиром полка. Уж его и наказывали всячески, сажали на "губу" – а ему только того и надо было. С солдатами он держался с подчеркнутой корректностью, хотя и ничуть не фамильярно. Очень большой интерес проявлял к литературе, надеялся, что мне разрешат вести в полку литературный кружок, но я и сам к тому не стремился: когда бы мне еще и этим заняться?

В конце концов Сацкий добился своего: из армии его выгнали решением "суда офицерской чести". А подождал бы еще чуть-чуть – и все могло бы обойтись "бескровно": предстояло сокращение численности войск на хрущевские "миллион двести тысяч"… Но тогда еще этим и не пахло.

Сацкий однажды сам мне рассказал, что решающим событием, убедившим его в необходимости оставить армию, было "дело

Долуханова". Этот дерзкий, непослушный, даже хулиганистый солдат однажды стал пререкаться со старшим лейтенантом Скрипкой, и тот ударил непокорного. Кто-то другой, на месте Долуханова, присмирел бы, а он… своему командиру дал сдачи!

Советская армия простить такого поступка не могла. Долуханов был осужден, а Скрипка остался без наказания. С этой несправедливостью

Сацкий примириться не мог.

Прощаясь с ним, я спросил:

– Чем вы намерены заняться на "гражданке"?

Сацкий ответил жестом, показывающим: "Буду писать!"

Прошло несколько лет, и в киевском республиканском журнале

"Радуга", выходившем на русском языке, я увидел повесть Александра

Сацкого. Предположил, что тот самый, но уточнить было не у кого, повесть меня не заинтересовала, и я ее читать не стал. Еще через несколько лет на экраны вышел фильм "В бой идут одни старики" – с нашим, харьковским актером Леонидом Быковым в главной роли. Лента имела большой успех и до сих пор повторяется и в прокате, и по ТВ.

Еще не зная фамилий сценаристов, я почему-то, когда смотрел фильм, вспомнил Сацкого: мне о нем напомнил главный герой – непокорный, дерзкий и в то же время мягкий, романтичный и мужественный. Хотя внешне они несхожи. Потом увидел среди фамилий трех авторов сценария

Александра Сацкого. Но, опять-таки: тот ли?

И вдруг в киоске "Союзпечати" вижу книжечку из серии

"Киносценарии": сценарий этого фильма! На обороте обложки – портреты авторов. Если бы я даже не узнал в нем своего знакомого бывшего офицера (а я сразу его узнал!), то нашел бы в краткой биографической справке подтверждение: да, это он "служил офицером на Дальнем

Востоке"…

Путь у нас с Иваном, как почти у всех, кто с Запада, был на много дней общий, но я его еще и пригласил к себе в гости, и он согласился побыть в Харькове дня три. Как в Ворошилове, в вокзальном ресторане, мы встретились с майором Гришей Шутовских, как он провожал нас руладами песен в вагоне – рассказано выше.

Маленький майор остался на перроне, а мы уехали… Прощай навсегда, Дальний Восток!