Тысяча девятьсот семнадцатый год. Начало лета. За нами приехал папа, и мы втроем- папа, мама и я- едем в Ижевск. Поезд, Пермь, Кама, пристань Гальяны- завод и город Ижевск… Дорога почему-то промелькнула так быстро, что о путевых впечатлениях попробую вспомнить потом, при случае, или когда поедем обратно.

Мы поселились на тихой улице, во втором этаже двухэтажного деревянного дома, выкрашенного белой краской, как и многие дома в городе. Внизу хозяева -полная добродушная женщина с двумя дочерьми.; у старшей- двое детей, муж на фронте; младшая, Нина, приветливая, чуть глуховатая, недавно окончила гимназию. С той поры прошло шесть десятков лет, насыщенных всяческими событиями, но у мня сохранилась фотография с надписью: «Милой Ксении Ивановне и Лёнечке от Ольги Фёдоровны и Нины Селюковых.»

У нас просторная трехоконная комната с телефоном, по которому мне некуда звонить, кроме как папе на службу; для этого надо долго крутить ручку деревянного ящика, похожего на скворечник. Две другие комнаты занимает помощник лесничего Василий Федорович Созонов с сыном Сережей, мальчиком моих лет; еще в одной комнате живет пожилая женщина, мать капитана Камского пароходства. При нас капитан ни разу не приезжал к матери – находился на военном положении после чрезвычайного происшествия: загорелось и взорвалось нефтеналивное судно(слова «танкер» в русском употреблении тогда еще не было). Это произошло накануне нашего приезда в Пермь, на пермском рейде. Обгоревшие останки суда мы видели, когда рассвело и наш пароход отчалил от пристани. Ночь провели мы на пароходе, спали в каюте, которую заняли еще с вечера, вознаградив себя за бессонную ночь в коридоре переполненного вагона. (Я-то, конечно, ухитрился поспать и в вагоне, притулившись на багаже.)

Итак, мы в Ижевске. Дружу с Сережей. Мастерим деревянные пропеллеры, запускаем их в воздух, при помощи накрученной на палки бечевки: это наши аэропланы.(Самолетами тогда аэропланы еще не называли, это слово встречалось лишь в сказках- ковер-самолет; кроме того, существовало пароходное общество «Самолет».) Часто бываем в превосходном тенистом саду, точнее- в парке, окружающем Артиллерийское лесничество, где работают наши отцы. Вечерами читаем, обмениваемся книгами. Особенно запомнились мне две книжки: привезенный с собой «Дон- Кихот»- изящно изданный, напечатанный на тонкой прочной бумаге, в мягком клеёнчатом переплёте красного цвета и необычайно узкого формата (Курьез в том, что этот «Дон-Кихот» был приложением к большой плитке шоколада!) и «Юра в мире животных» Александры Бострем (как я после узнал, матери А.Н.Толстого),- книжка эта принадлежала Сереже и никогда мне больше не попадалась, - жаль, хотел бы перечитать. «Дон-Кихота» же за то лето прочел много раз ; куда исчезло потом это «шоколадное « издание- неизвестно.

По заросшим травой длинным улицам хожу через весь город к родственникам: папина сестра Мария Николаевна замужем за заводским мастером Алексеем Ивановичем Бердниковым, у них четверо детей. Близко сдружиться мы не успели, но несколько раз я у них побывал. Запомнился стоявший в их дворе грузовик; в Котельниче автомобилей тогда еще не было, и я на этот грузовик с удовольствием лазал, «управлял» рулем. Годы спустя, когда слышал и читал об Октябре в Петрограде, о революционных грузовиках, ощетинившихся вооруженными солдатами и матросами, всегда представлял себе именно этот ижевский грузовик. Почему он стоял во воре у Бердниковых- не знаю.

Гораздо туманнее помню берег пруда и вдали, у плотины завод, дымящие трубы.Через семнадцать лет побывал на таком же старинном, но уральском заводе, в Нижнем Тагиле.

Обратный путь – из Ижевска в Котельнич- принес больше впечатлений, чем из Котельнича в Ижевск, может быть, потому, что я научился уже наблюдать, замечать, чуть повзрослел за лето. Время было военное, шумливое, многолюдное, поезда и вокзалы набиты битком, но из Перми домой мы ехали несравнимо удобнее: сидя на скамьях в вагоне третьего класса, а не стоя в коридоре второго класса. С продуктами было уже неважно, но, помню, я все же удивился, когда какой-то офицер угостил меня ломтем черного, очень черствого хлеба, намазанного медом: как видно, он считал это редким лакомством, тогда как и дома и в Ижевске еще н начали подголадывать.

Но ярче всего мне запомнилось начало пути – от Ижевска до Гальян. Нас провожал папин молодой сослуживец, очень славный, с которым за это лето мы подружились.Он подарил мне несколько книг, которые, как ни странно тоже, у меня сохранились: «Король и инфант» Алтаева, «Из жизни великих и славных людей» Соловьева-Несмелого, «Путешествие по воздуху» Тиссандье и Фламмариона и «Путевые очерки о Волге» Вас.Ив. Немировича- Данченко.

В Гальянах- пристань на Каме- нам предстояло сесть а пароход и совершить приятное, но короткое путешествие по этой красивой мрачноватой реке до Перми, обмениваясь гудками со встречными пароходами, принадлежащими фирмам «Кавказ и Меркурий», «Самолет» и «Товарищество Любимовых». Наш пароход принадлежал «Братьям Любимовым», название его я забыл, его заслонило название одного из встречных пароходов: «Анна Федоровна Любимова»,- меня поразила эта семейственность.

Но еще больше запомнился сухопутный железнодорожный путь до Гальян. Он был совсем короткий, всего сорок верст, но, что самое удивительное, узкоколейный. Это во время большой- то войны, на которую работал Ижевский артиллерийский и ружейный завод! На этом сорокаверстном участке все время происходили какие-то железнодорожные неприятности, не обошлось без них и тогда. Наш вагон оказался первым от паровоза, площадка была открыта прямо на тендер, там загорелись дрова, и пламя сразу же перекинулось в наш вагон. Вдоль вагонов снаружи тянулась на паровоз веревка к сигнальному колоколу (как у американских поездов, уже знакомых мне по журналу «Вокруг света».), пассажиры принялись исступленно за нее дергать, поезд остановился, пожар быстро потушили,, но испуг, говорят, был большой. Почему- говорят? Потому что я не успел испугаться, -было интересно и только. А вообще- эта узкоколейка и подвижной состав- все держалось на честном слове.

Ехали мы не слишком резво, и можно было из окна рассмотреть почерневшие от времени и непогод скирды хлеба, стоящие на межах между полями. Папа мне объяснил, что у местных крестьян, вотяков, существует обычай- хранить необмолоченный хлеб в поле, в скирдах, поставленные на большие камни,- мыши боятся холодных камней и не трогают зерно. Так и стоят эти заветные скирды: сын наследует их от отца, отец унаследовал то деда- берегут на черный день.

В Ижевске, нынешнем центре Удмуртской республики, папа жил и работал еще полтора года. Папин молодой сослуживец, подаривший мне книги, вскоре после отъезда папы погиб: был застрелен случайно в уличной перестрелке, когда власть в этих местах переходила часто от одних к другим. Эсеры- максималисты пытались устроить бунт еще при папе. Он рассказывал с юмором, как однажды мылся в маленькой бревенчатой баньке, принадлежавшей нашим хозяевам и стоявшей в их огороде; вдруг за стенкой затрещал пулемет, послышалась ответная стрельба- значит, уже по баньке… Отец только что намылился и с минуту сидел с закрытыми глазами, чтоб не попало мыло, -не мог решить- продолжать ли мыться или, наскоро одевшись, убраться подобру-поздорову. Но тут пулемет перетащили на другую позицию и мытье кончилось благополучно.

Сейчас изумляешься, как могли одновременно происходить такие разновеликие события. Я беспечно гощу у папы на Ижевском заводе, производящем и поставляющем оружие для изнурительной четырехлетней войны; в Питере близится Октябрьская революция, происходят трагические июльские события; мало кому известный тогда поэт Борис Пастернак пишет в Москве книгу стихов «Сестра моя жизнь»(С подзаголовком «Лето 1917 года), которой я увлекусь через 10 лет, миллионы людей живут в России, ничего не зная ни о том, ни о другом, ни о третьем событии; а я … я знаю лишь то, что происходит дома, в семье, непосредственно перед моими глазами. И вот сейчас, через 60 лет, я дерзко называю все это летом 1917 года!

Но оно было и моим летом, оно прошло- и я опять оказался в тихом, удаленном пока от всяких внешних событий Котельниче.

Татариновы.

До революции учусь в земском училище. Рядом со мной сидит Володя Татаринов. Руки у него в бородавках, он щиплется, но я прощаю ему это за хромоту. Он сын богатого купца и приезжает в школу осенью и весной в коляске, замой в нарядных санях. Раз или два, помню, я прокатился с ним, но это вдруг оказалось неприятно ля моего самолюбия. На переменах Володя много и жадно ест, никуда не идет, сидит и ест привезенные с собой в роскошном ранце из телячьей кожи мехом наружу, пирожные, бутерброды с ветчиной, еще и еще что-то. Дома его очень балуют мать, тетки (две сестры матери, живущие с ними в доме.)

И вдруг все изменилось. Мать умерла, а отец, испросив разрешения у архиерея, женился на одной из своячениц. Родился ребенок. Теперь все внимание теток уделено малютке, а Володя и Бориска (глухонемой брат Володи ) стали париями в семье. Тётка-мачеха его ненавидит, другая тетка, из подхалимства к сестре, -тоже, обе жалуются на него отцу. Тот порет его нещадно, а Володя, хотя ни в чем не виноват- кричит: «Не буду, папочка! Не буду, папочка!»

Теперь, когда Володя попал в беду, он стал для меня симпатичнее. К тому же умеет мастерить из дерева и старых патронов так называемые «самоделки»-самодельные пистолеты, из которых можно стрелять настоящим порохом или дробью. Володя бывает у меня, я иногда бываю у них в доме. Отец Володи со мной вежлив, любезен, как со взрослым, но я замечаю, что все слова у него обращены к тому, чтобы унизить сына, ставя ему в пример меня, сравнивая его со мной. Чувствую, как я ненавижу этого страшного, непонятного мне человека. А Володя? Неужели можно любить такого отца? В городе его зовут Лаврентий Татаринов, почему-то без отчества- Ксенофонтович. Когда в 1918 году, поле покушения на Ленина, стали заключать в тюрьму заложников из буржуазии, Лаврентий скрылся из города. Когда же острота момента прошла, вернулся с нашитыми на пальто, на пиджак, на брюки многочисленными заплатами. Многие из горожан знали, что заплаты фальшивые, догадывались ли об этом уездные власти- неизвестно. Во всяком случае, Лаврентий продолжал жить в своем красивом белоснежном доме, похожем на загородную виллу. Дом муниципализировали, но Лаврентию оставили весь первый этаж.

Из осторожности, граничащей с каким-то звериным чутьем опасности,Лаврентий во время нэпа не соблазнился частной торговлей, а скромно служил в государственной организации по закупке льна. Не знаю, производил ли он какие-либо махинации при закупке или потихоньку реализовал старые сбережения, - золото, мануфактуру, - но жили они, как прежде, на господскую ногу. Хотя одевался Лаврентий в самое затрапезное и скорее походил на ночного сторожа при этом богатом доме и отменно крепких амбарах, в которых как раз и помещались государственные склады льна. Тетки же выглядели и одевались прекрасно, целыми днями ничего не делали, если не считать возни с кухаркой, с портнихой. Володю и добродушно мычавшего Бориску они держал буквально в черном теле, и от мальчиков постоянно пахло мочой, что так не вязалось с сияющей чистотой дома, блеском пола, добротной утварью. На меня тетки смотрели с вежливой неприязнью и вслух удивлялись, как родители позволяют читать мне романы Жюля Верна и Майн Рида, ибо свято верили: если роман- значит про любовь, а детям про неё читать рано. Вот когда я впервые начал соображать, что холеные нарядные дамы могут быть невежественными мещанками. И меня это немало удивило. Я тогда еще не знал, что в быту широко распространен синоним слова «любовь»-«роман»: «У него с ней роман», -а тетки не подозревали, что это название литературного жанра…

Многое в этой семье для меня было странно, может быть потому я её и запомнил, несмотря на то, что старался бывать там как можно реже. Например, я узнал, что где-то в дальней комнате, в недрах дома живет чахоточный брат хозяина, Ананий Ксенофонтович, которого я ни разу не видел и который является его как бы политическим противником. Рассказывали, что в 1905 году, еще будучи учеником реального училища в Вятке, Ананий Татаринов состоял в революционном кружке, изучал «Капитал» Карла Маркса, печатал на гектографе прокламации и карикатуры, распространял листовки в местном театре и других общественных местах, а главное- принял участие в декабре в вооруженном восстании, засев вместе с несколькими молодыми людьми на городской водокачке. После отбытия тюремного заключения Ананий Ксенофонтович вернулся в Котельнич. Не знаю, повлияло ли его прошлое на сравнительно мягкое отношение революционных властей к его брату в двадцатые годы.

Что касается самого Лаврентия, то, почуяв в конце двадцатых годов новые перемены, сулившие ему новую опасность, он уехал, на сей раз со всей семьёй; никогда больше я не встречал и его, ни хромого Володю, ни глухонемого Бориску. А дом цел, не сгорел в 1926 году, только, как многие старинные дома, посерел, обветшал, заметно стал ниже, особенно рядом с поднятым, выровненным и заасфальтированным шоссе, по которому катят, грохочут, пылят сотни машин, грузовых, легковых, и все мимо бывшей татариновской виллы. На стенах её нашиты заплаты, как когда-то на пиджаке Татаринова, но они не фальшивые- дом своё отжил. Ему не подняться.

Дураки.

Я никогда не мог понять, почему в нашем маленьком городе было так много городских сумасшедших. Правда, никто их не называл сумасшедшими, говорили ласково- дурачок, дурочка.

Двое из них, дурачок и дурочка. Были просто излишне старательны. Городок расположен в котловине между горами, деревянные мостки (их уважительно называли тротуарами) и перед каждой ступенькой, спускаясь с горы или поднимаясь на гор, дурачок, сухопарый, молчаливый, серьезны, останавливался, отходил на три- четыре шага. И только тогда, с разбегу, решался преодолеть препятствие.

Дурочка, повязанная платком по самые брови, деловито неслась по краю дороги, и, поминутно нагибаясь, откидывала к обочине все встретившиеся ей по пути камни, комки засохшей грязи и палки. На обратном пути она складывала их снова на середину. Работы хватало.

Третьего дурачка звали Егор Лазаревич. Он был услужлив и кропотлив. Его призванием было носить на похоронах крышку гроба. Он нес её на голове, чинно выступая перед процессией, и дребезжащим тенорком приговаривал:

- Ай-яй-яй! Егой Язиевиць! Одного пелезиль, длюгого пелезиль, тлетьего пелезивесь!

Мысль была далеко не глупой. Действительно, он пережил много народу, особенно в голодный тифозный год. Лютой зимой, знойным летом, в кромешную осеннюю грязь он носил и носил гробовые крышки. И без него невозможно было представить себе сколько-нибудь стоящих похорон. Шапку при этом он держал за пазухой, а белобрысую голову с красным морщинистым личиком повязывал грязным вязаным шарфом.

Четвертый дурак был профессиональным бродягой и пьяницей. Идя мимо нашего дома, он считал обязательным провести палкой по ребристому палисаднику. Чтобы извлечь подобие пулеметной очереди и тем побудить нас кинуться к окнам. Затем садился на тротуар, спустив ноги в канаву, и, приложившись к шкалику, начинал чувствительно выводить:

Помер, помер наш Антошка,

Положили в гроб на ножках.

Хоронили - не скучал,

Закопали - осерчал.

Каждый из городских сумасшедших имел почтенных и уважаемых родственников. Например, «альпинист», что так сложно преодолевал горы, был родным братом инспектора городского училища, известного в городе тем, что во время германской войны он завел в классах военизированную гимнастику со штыковым боем и прочими устрашающими приемами, из-за чего, собственно, папа и отдал меня учиться в мирную земскую школу, более демократическую по составу и направлению: большинство учеников были крестьянские дети.

У Егора Лазаревича тоже имелся брат, жестяных дел мастер, чинивший, паявший, лудивший всю металлическую посуду в городе. Мне не раз поручали доставить к нему для ремонта тот или иной сосуд. Однажды я тащил большой бак, обладавший особой притягательной силой: каждый встречный мальчишка непременно бахал кулаком или палкой в железное днище, некоторые даже перебегали для этого через дорогу. А так как нести этот объемистый бак было мне не с руки, - не обхватить, не удержать за края. -я надел его на голову, как Егор Лазаревич гробовую крышку; можно легко представить, как гудела моя голова, когда раздавался очередной удар по железу!

…Несправедливо, подумалось мне сейчас, явно несправедливо, что этот привычный всем Егой Язиевиць, проводивший в последний путь столько своих сограждан, сам отправился в тот же путь совершенно незаметно. Исчез и все - никто о нем и не вспомнит… Не знаю, дожил ли он до пожара, если дожил, то помогал ли брату спасать имущество, понимал ли масштаб несчастья: вообще, что чувствовали, как вели себя городские юродивые в этот безумный день, когда и нормальные-то люди порой психовали?

Лыжи.

Первые мои лыжи были самодельными. Разумеется, делал их не я, - одиннадцатилетнему это, пожалуй, не под силу; и вообще, проще казалось бы купить, -но где? В 1919 году в Котельниче не только спортивных магазинов- самых обыкновенных мелочных лавок не было. Одолжить у знакомых, у соседей? Но у всех дети, а дети хотят бегать, кататься несмотря на любые социальные катаклизмы и житейские трудности,- никто добровольно не расстается с коньками и лыжами. Словом. Отец взялся сам смастерить лыжи- он любил решать такие заманчивые задачи. Сперва потребовалось подыскать подходящий материал- в буквальном смысле- без сучка, без задоринки. Две ровные березовые доски были найдены, надлежащим образом обработаны, гладко выстроганы; длина, ширина, толщина будущих лыж- все заранее предусмотрено, обговорено со мной. Труднее всего оказалось загнуть острые концы так, чтобы после они не разогнулись. Папа отмачивал, отпаривал эти концы в кипятке, а затем отгибал, вставлял между ними распорки и в таком виде просушивал несколько суток. Помню, он рано утром вставал и сразу шел проверять, как обстоят дела.

В результате я получил превосходные лыжи, гибкие, легкие и послушные, несмотря на отсутствие снизу желобка. (желобок при всем желании не удалось сделать). Они были шире, короче и тоньше тогдашних фабричных беговых лыж, и по рыхлому снегу ходить по ним было легче. Я совершал дальние походы в лес, до устали катался с гор и на первое время даже забросил коньки.

Котельнич его окрестности изобилуют горами, но не все эти горы годятся для лыж: одни из них- городские улицы и проезды, другие- гористый берег реки, настолько крутой и обрывистый, что местами снег на нем не задерживается, всю зиму на виду остаются глинистые красноватые лысины. Правда, на Вятке, повыше пристани, находится овраг Семиглазов, где скат к реке между редкими соснами привлекателен для лыжников, но однажды там произошла трагедия. Четырнадцатилетний школьник съехал на лыжах с обрыва и попал в западню: под снежным настом к весне образовались пустоты, мальчика завалило осевшим снегом, лыжи были прикреплены к ногам наглухо, - как ни бился, не мог вылезть наружу; тело отыскали через несколько дней- из-под снега торчала лыжная палка.

Первое время я бегал и катался на Солдатском пруду, где берега сравнительно низкие и отлогие.Но скоро мне это прискучило и я со своим ближайшим приятелем Володей Бутыринымнашел местечко поинтереснее, так называемую Нижнюю линию. Эта железнодорожная ветка вела к реке, к летней стоянке нефтеналивных барж, её проложили в специально отрытом глубоком карьере. Так как зимой по Нижней линии поезда не ходили, то нам ничто не мешало. Откос был довольно крутой, по 45 градусов, как многие железнодорожные насыпи, и нас выносило с разгона ан противоположный откос, основательно тряхнув на своеобразном трамплине -присыпанных снегом рельсах.

Но что это по сравнению с тем, что мы испытывали, съезжая с заречной, куда более высокой насыпи! Насыпь вела к большому, пятипролетному мосту через Вятку, о котором я уже не раз говорил,которым горжусь и восхищаюсь и нынче. Вихрем с нее слетев, катишь по дамбе или по равнине еще метров сто- полтораста…

Конечно, теперь, когда мы насмотрелись в кино на головокружительные спуски с кавказских или альпийских горных хребтов или воочию на прыжки с кавголовских трамплинов(кстати, под Котельничем, в колхозе «Искра», тоже имеется теперь такой трамплин), наши заречные подвиги кажутся пустяком, но тогда дух захватывало! Кто из ребят не испытывал такого счастливого, на грани восторга и ужаса, ощущения?

Но прогулки на лыжах за Вятку, особенно ближе к весне, таили в себе и другие очарования. Сверкавший под февральским, под мартовским солнцем снег, недвижно застывшие на прибрежных холмах дубы, еще совсем зимние, не проснувшиеся от декабрьского и январского сна, а рядом уже залиловевшие ивовые кусты, кое-где, на открытых солнцу местах, даже с серёжками, оживившиеся, бойко перепархивавшие с ветки на ветку птицы,- они доклевывали остатки прошлогодних ягод рябины, калины, шиповника…и вдруг раздается уже откровенно весенняя, призывная дробь дятла!

А какие неожиданные встречи! С противоположных сторон одновременно выбежали на поляну два очень разных, совершенно непохожих друг на друга существа: пятнадцатилетний подросток на лыжах- и белый как снег, с черным кончиком хвоста горностай. В первый момент мы оба приостановились, выжидательно замерли, а затем я продолжал стоять, не спуская глаз со зверька, а он деловито возобновил свой путь, разве что чуть свернув вбок, чтобы не повстречаться нос к носу с незваным пришельцем. Я долго потом разглядывал его мелкие, слегка заметенные пушистым хвостом следы.

Да, хорошо у нас за рекой и зимой и летом! Даже не знаю, когда и лучше, - пожалуй, все же зимой, когда там безлюдье и тишина. Правда, зимой там без лыж пройдешь только по дороге, которая как раз не пустынна: то и дело попадаются возы с сеном, что тоже имеет свою приятность(чего стоит один запах сена),- самая –самая же тайная прелесть заречных рощ и лугов пешему недоступна. Вот почему в моей жизни, как в детской, так и взрослой, лыжи так много значили и до сих пор значат.

Закончу своё восторженное слово о лыжах таким эпизодом.

В одном из многочисленных котельничских амбаров еще со времен гражданской войны лежали навалом сотни лыж, тяжелых, грубых, с давно разогнувшимися концами. Их изготовили в тот же год, что и мои, но для иной цели. К Котельничу приближалась война, Колчак занял Пермь, бои шли уже на востоке Вятской губернии; больше того, по слухам, отдельные белые отряды подбирались на лыжах совсем близко к нашим местам. Был отдан приказ: заготовить для городского гарнизона лыжи. Крестьяне, как умели, выполнили приказ, сдали в военкомат несколько сотен лыж; но вскоре Колчака отогнали далеко за Урал, и лыжи остались не у дел, - без ремней, наспех вытесанные, они уже никого не интересовали.

Не знаю, кому пришла в голову мысль: поскольку забор, ограждавший городской сад, за годы войны обветшал, заменить его новым… из лыж! Что им зря валяться в амбаре?

Сказано- сделано. Вкопали новые столбы с поперечинами, набили из поперечины лыжи(острыми, как клинки, как сабли, концами вверх), покрасили в ярь- медянку и стали они верой и правдой служить мирному городу- охранять сад от нахальных коз. Ограда эта уцелела от пожара и сменили её лишь в середине тридцатых годов, когда строили в саду стадион. Хотя лыжи имеют самое непосредственное отношение к спорту, они, видимо, показались чересчур скромными рядом с новеньким стадионом. Да, наверно, они в самом деле состарились, отжили свой век, если помнят о них теперь двое- трое котельничан: скажем, я и землемер Олег Фёдорович Захаров, который всю жизнь живёт рядом с этим городским садом, да врач Николай Николаевич Карлов, который хотя и родился в Петрограде, но с восьми лет укоренился в Котельниче и любит его не меньше, если не больше, чем я… С ним мы и колесили на лыжах по заречным лесам.

Брёвна.

«Где Лёня?»- «Лёня на бревнах…»- «Я пошёл на бревна…»- «Мы с Володей будем на бревах…»- «Какое самое лучшее место у нас во дворе?»- «Какой может быть разговор- конечно, бревна!..»

Что же такое б р е в н а? Откуда они взялись? Как выглядят? Почему в их «сфере» возможны и действия, то есть самые разнообразные игры, и чтение, и раздумье, и чистое созерцательство и многое-многое другое?

Я уже говорил, что старый дом тети Ани постепенно ломали. То, что помельче и что успело подгнить, шло на дрова,а то, что покрупнее, покрепче, складывали в дальнем от нашего флигеля углу. Так получилась складница в полтора взрослых роста, вровень с забором, отделявшим её от улицы. Она состояла из самых разнообразных бревен, балок, половых досок дверных косяков, и была накрыта старыми отслужившими дверьми. Мы, мальчишки, легко преодолевали с улицы дощатый забор: нащупывали в нем пальцами босых ног горизонтальные щели, а затем на верхнюю доску забора руками и перекидывали правую или левую ногу, а затем и всего себя на заветную площадку из бревен. Так попадали мы на неё, чтобы не идти нормальным путем, в калитку у ворот, через двор- так было интереснее, чем привычно подниматься наверх как по лестнице, по ступенчато сложенным бревнам же со стороны двора.

Эта лестница была рассчитана на взрослых: зимой они вместе с нами, детьми, катались на санках, на лубках, на рогожах с ледяной горы, которую отец устроил из наклонно положенных длинных половых досок. Горку ограждали с боков такие же доски, и, как только начинались морозы, папа заливал её водой, которую терпеливо носил вёдрами из колодца, отстоявшего саженей на сорок от бревен. А ведь надо было залить и дорожку, по которой, скатившись с горки, катились как можно дальше… Так или иначе, все это устройство являлось довольно хлопотным предприятием. Правда, когда бревен во дворе еще не было, все равно, к масленице сооружалась большая гора из снега, тоже поливалась водой, за одну морозную ночь становилась ледяной горой, и с неё наша молодая семья- папа, мама, тетя Саника и я, тогда совсем маленький- с увлечением катались.(Порой даже вечером, в темноте, что прибавляло веселья.)Приходили кататься и наши знакомые, родственники, разумеется, кто помоложе; исключение составляла сама хозяйка двора, дома и огорода: несмотря на свой бойкий, живой характер, тетя Аня почему-то избегала кататься.

Бревна на нашем воре были настолько обжитым местом, что представлялись мне раньше и представляются нынче, в памяти, как нечто живое, почти одушевленное и одухотворенное На них было столько прожито, пережито, прочувствовано, прочитано( например- (весь Вальтер Скотт,- Диккенса я любил читать почему-то дома, зимой) и так хорошо мечталось; с их высоты можно было наблюдать и жизнь улицы, и встречать взглядом и приветственным возгласом папу, идущего домой со службы или с рыбалки и просто глядеть в небо. Чувствуя себя не на два- три метра ближе к нему, а на много световых лет.

Но существовали и другие бревна- считанные месяцы назад они еще жили, росли цвели, зеленели, словом, были деревьями, а к деревьям я всегда относился как к родным братьям. Сотни и тысячи их зимой спилили, свалили, срубили с них ветви, ранней весной спустили на воду и в виде плотов отправили вниз по реке. Подле нашего города поты эти остановились «стали на якорь», и это был их последний речной приют. В жаркие летние месяцы вода из-под них уходила, плоты постепенно оказывались лежащими на песке; до сени их успеют разобрать снова на отдельные бревна и увезут по железным дорогам в разные стороны, в дальние сухопутные города, или распилят на доски на местной лесопилке.

Всю первую половину лета, до наступления мелководья, эти растянувшиеся в длину версты на две, а в ширину- до середины реки караваны плотов, состоявших из еловых, сосновых бревен, скрепленных канатами, тросами, не то просто гибкими, прочными ивовыми ветвями, служили для нас, мальчишек, (да и для взрослых), чудным пристанищем. С плотов купались, ловили рыбу, по ним ходили, бегали, прыгали через «окна»- широкие и узкие водные промежутки, забирались в крытые корой шалаши, на дне которых была постлана солома, положены еловые и пихтовые ветки, здесь недавно спали и укрывались от дождя плотогоны, те, ко привел к нам эти плоты с верховьев Вятки и с берегов Моломы. (Кстати, какое счастье, что тогда еще не портили реку молевым сплавом - ведь это затонувшие топляки помогли ей потом обмелеть, так что нынче лишь в разгар половодья она напоминает прежнюю красавицу Вятку.)

После всего, что значили в моем детстве и отрочестве речные и домашние бревна, могу ли я, желая заклеймить чью –либо тупость, глупость, назвать или сравнить этого человек с бревном? Никогда! Для этого я слишком люблю и уважаю бревна, всякие, в том числе и кривые, и сучковатые- от них-то больше всего и пахнет смолой…

Денежки.

Мамины родственники, все эти купцы и уездные домовладельцы, имели обыкновение дарить мне в день моих именин энное количество серебряных пятачков или гривенников, новеньких, чистеньких, сложенных столбиком и аккуратно обернутых нарядной бумажкой. Не помню, что это были за суммы, наверное, рубля два- три, не больше.

А не помню потому, что не пересчитывал: получил, поблагодарил и ссыпал в копилку в виде румяной глиняной свинки. Это не означало, что я был скуп, берег копейку на черный день- простоя не считал подаренные денежки деньгами,то есть чем-то таким, на что можно купить сласти, игрушки, книжки. Вообще, в нашей небогатой семье почти никогда не вели при мне речь о деньгах: купил…купила…сколько стоит…Был это воспитательный принцип или происходило случайно- не знаю.

Так и стояла свинка на мамином комоде, рядом с корзинкой для шитья. Не возбуждая у меня никаких эмоций и вместе с тем год от года становясь все увесистее, пока не достояла до революции. Вот тут эти денежки действительно потеряли свойства денег. На них ровно ничего нельзя стало купить- ни книг, ни игрушек, ни даже кусочка хлеба. Так неожиданно обернулось мое «бессребреничество».

Иная су4дьба постигла золотой пятирублевик, тоже кем –то давно подаренный ( кается, в год и в честь моего рождения) Он хранился не в копилке с разменной мелочью,, а в заветной маминой шкатулке с обручальными кольцами(которых родители никогда не носили), парой сережек (сперва тетя Аня, а потом папа не разрешали маме вдевать их в уши)и одной брошью. Я уже говорил, что в 1922 году, когда жизнь начала налаживаться, нас обокрали, унеся из дома все мало- мальски ценное. В том числе и мой золотой, который и видел-то я раза два за свои четырнадцать лет, опять же не придавая ему материальной ценности. Впрочем, детство мое прошло в эпоху инфляций чуть ли не всего на свете…

Но к золотому я относился куда почтительнее, чем к серебрушкам, проявлял к нему научную любознательность. Например, справлялся в энциклопедическом словаре, империал это или полуимпериал, отличается ли он своей ценностью от наполеондора, о котором тоже где-то читал,- с полной точностью разницу выяснить не удалось.

Так или иначе- золотой пропал. Свинушка же с серебряной мелочью осталась стоять на комоде, воры на нее не позарились. Исчезла она четыре года спустя, на пожаре: потерялась, разбилась- не ведомо. Жертва стихии!

Как ни странно, в пожарной кутерьме уцелели старинные медные деньги, которые я с увлечением собирал в школьные годы. Вот их я действительно уважал. Правда, большинство монет было не бог весть какой древности- середины- начала девятнадцатого века, но имелись павловские, екатерининские, даже аннинские пятаки и алтыны, тяжелые, грубые, с зазубренными краями; они сохранились у меня доселе. Вот и сейчас красуется передо мной полушка, отчеканенная в 1734 году, в самый разгар бироновщины, итальянское сольдо, 1811 года с портретом и именем Наполеона, датский шиллинг 1801 года с двумя перекрещенными стрелами, германский пфеннинг 1826 года… Но больше всего я гордился в детстве копейкой, точнее-«денгой»1569 года, времен Иоанна Грозного,- уж ей-то, считал я- мог позавидовать любой нумизмат. Самое удивительное, что понятия не имел, откуда она у меня взялась!

Хранил я свою коллекцию в довольно-таки смешном, во всяком случае, несерьезном, месте: в деревянном грибе, стоявшим за маминым туалетным зеркалом. Никто кроме меня в этот гриб не лазил, не открывал его тугую, красную как у подосиновика, шляпку; да и кто мог подумать, что там, внутри, находится, что-нибудь ценное. Я и сам-то потом, наезжая из Ленинграда к родителям,, не заглядывал в гриб годами; случалось, возьмешь, встряхнешь- все в порядке, бренчат монеты!- и поставишь на место.

Но однажды меня словно что-то кольнуло: дай взгляну на коллекцию. Высыпал монеты на стол, разложил по годам, по векам, по странам… стойте, а где денга? Денги-то и нет! Сгинула! Что скрывать, огорчился я не на шутку. Раздосадовало в основном то, что я даже самому себе не мог доказать, что владел такой редкостью… А вдруг я глупейшим образом ошибся? Вдруг на этой изрядно помятой и почерневшей денге значилась вовсе другая дата- не 1569, а 1659? Тем самым монета сразу молодела на сотню лет, становилась ровесницей не Ивана Грозного, а «тишайшего « Алексея Михайловича…

М-да, обидно. Но- теперь не проверишь, поздно хватился. Придется утешиться тем, что иной миф дороже были. По крайней мере, он разбудил фантазию, интерес к истории, я что толку было в серебряной шелухе, в подаренных к очередным именинам блестящих, новеньких пятачках и гривенниках!

Электричество.

Вопрос: как тринадцатилетнему парню хватало времени и на уроки, и на жадное чтение, и на коньки, и на переплетение книг, и на музыку, и на лыжи, и на домашнюю трудовую повинность в виде ежедневной очистки двора от льда и снега, одним словом- на все плюс самое непредвиденное. Причем отдавались этому не какие- нибудь минутные крохи, а полновесные часы, дни, недели зимней школьной поры. Ответ, по существу, один: значит, детство и отрочество- поразительно емкий период, это какая-то расширяющаяся вовне и внутрь себя вселенная!

Но был год, точнее- зима, когда одно увлечение подавило все остальные, стало монопольным, главенствующим, словно ради него я и жил на свете. Эту зиму можно назвать электрической. Мою жизнь заполонили электрофоры, лейденские банки, конденсаторы, электрическая машина, разнообразные электрические опыты, производимые как в сосредоточенном одиночестве, так и эффектно демонстрируемые напоказ. Вольно или невольно, во все это втягивались мои друзья, одноклассники, родные, знакомые. Сейчас странно вспоминать, как солидные взрослые люди, послушно взявшись за руки, образовывали электрическую цепь. Как охотно становились по очереди на «уединяющую скамейку», отчего их наэлектризованные волосы вставали дыбом. Как радушно позволяли с треском извлекать из кончиков их носов фиолетовую полуторасантиметровую искру, терпя при этом весьма ощутимый укол. Любопытство, забава, уважение к всемогущей, таинственной (хотя на первый взгляд и игрушечной ) науке. А главное- симпатия к молодому электрику,- все смешалось в этом участливом отношении к моим незамысловатым экспериментам.

А началось все с того, что я прочитал в учебнике физики Краевича, такую, казалось бы неприметную, фразу(правда, она сопровождалась рисунком) : «Круг А электризуют, ударяя по нему лисьим хвостом». Боже, как нестерпимо мне захотелось иметь лисий хвост, чтобы ударять и ем самым наэлектризовать этот круг! Эбонитовым кругом А с успехом могла служить граммофонная пластинка, которой я обладал; хвоста, увы, в доме не было, взять его оказалось неоткуда- легче соорудить электрическую машину. Сказано- сделано. Я соорудил её из бутылки, вращавшейся на оси и трущейся о кожаные подушечки, которые я покрыл амальгамой, - ртуть у папы, к счастью, нашлась.

С этой минуты началась новая эра. Сколько счастья она доставила- пусть это нынче смешно звучит! Долгие зимние вечера пропахли чудесным, свежим, бодрящим запахом озона, исходившего от моей безупречно действовавшей электрической машины. Незабываемый запах! Как ни разновелики масштабы, о нем мне напоминают теперь летние грозы…

Но все это пока относилось к явлениям так называемого (в то время) статического электричества. От него вскоре я перешел к электричеству гальваническому, добываемому из электрических батарей- элементов Лекланше, Даниеля, Грене и многих других Меня пленяли эти далекие, звучные имена: чего стоил один Лекланше! Позже я прочел в «Зависти» Юрия Олеши, как он был очарован «сквозным именем Лилиенталя- первосоздателя летательного аппарата; примерно так звучал для меня и Лекланше.

Разочарований тоже было немало. Во-первых, опыты часто не удавались; я утешал себя тем, что таков удел всех изобретателей. Во-вторых, и это, пожалуй, главное, в нашем городке было невозможно достать те или иные материалы. Я зачитывался журналом «Физик-любитель», который меня подстрекал к устройству новых и новых приборов; к сожалению, большинство их было для меня неосуществимо. Скажем, я мечтал создать термоэлектрическую батарею, а для нее были нужны такие металлы, как сурьма и висмут, о которых в Котельниче никто и не слышал! Нельзя забывать, что расцвет моего увлечения приходился как раз на самые бестоварные двадцатые годы!

Безумно огорчало меня и то, что превосходный физический кабинет, которым когда-то располагала мужская гимназия, за годы разрухи и сам разрушился: одни приборы поломаны, другие- растащены. Да и не такие у меня были отношения с учителем физики, скопидомом, неряхой и крикуном, чтобы к нему обращаться с просьбой или вместе что-нибудь делать. Сам он, кстати, не мог сделать толком ни одного опыта: вечно что-нибудь разольет, разобьет, испортит; все валилось у него из рук, и Скляренко срывал злость на нас выгоняя за дверь протестантов и бунтовщиков. Он был полной противоположностью учительнице биологии Матанцевой, с удовольствием поощрявшей наши самостоятельные занятия в биологическом кабинете.

Полностью я мог рассчитывать лишь на заинтересованное содействие самых близких своих друзей, братьев Карловых.

Помню, как был огорчен и смущен младший Карлов, когда, идя ко мне на очередной электросеанс, нечаянно раздавил в кармане изготовленную им лейденскую банку. Легко представить мою радость, когда дядька-машинист привез мне в подарок водоналивные батареи: ну, думаю, теперь заживем! Но батареи были на выдохе и почти сразу же отказались работать.

Ничего, думал я, все впереди, ибо твердо решил после школы учиться на инженера- электрика. Этого решения придерживался я сравнительно долго: наэлектризованность моя выдержала трехгодичное испытание, - хотя решить было проще, чем выполнить. Для начала я в 1925 году отправился в Ленинград и поступил учеником монтера на линию электропередачи Волховстроя, о чем уже говорилось, и что было неслыханной, невероятной удачей. А через год сдал вступительные экзамены и стал студентом Электротехнического института: это был пик, Эльбрус, Эверест моего электрического счастья!

Прошло полтора, от силы- два года; электротехнике я изменил, стал литератором, но это уже совсем другая история. Которой во многом посвящена вторая часть этой книги.

Но должен признаться: когда мне исполнилось пятьдесят и Алексей Иванович Пантелеев, автор многих известных, более того - знаменитых книг, подарил мне универсальный набор электромонтерских инструментов, я был горд и тронут таким подарком. Я и теперь наслаждением орудую этими превосходными инструментами, когда в домашнем электрохозяйстве что- нибудь портится. Впрочем, это уже е увлечение, а нечто вроде игры. Вроде электрической железной дороги, принадлежащей моему внуку, который, зная, что мне это доставит гораздо большее удовольствие, чем ему, по доброте душевной предлагал мне вместе поиграть. Случалось это нечасто, а теперь внук вырос, дорога заброшена, - что поделаешь: любовь к электричеству - её либо нет, либо она на всю жизнь.

Cергей Петрович.

Говоря о гостях-одиночках, я не упомянул о Сергее Петровиче: он стал бывать в нашем доме позже, после пожара, когда родители переехали в нагорную часть города, где жил и он. Приходил Сергей Петрович всегда неожиданно, что называется, невзначай, но при этом, умел попасть вовремя, никому и ничему не помешать. Зайдет на огонек после нашего раннего ужина, поговорит с отцом о политике, о рыбалке, покурит, подсев к печке и выпуская дым в приоткрытую вьюшку- «чтобы староверы не заругались»-староверами он окрестил нашу некурящую семью.

Мы любили этого доброго чудака с коротко стриженой седой головой и такой же седой, колючей щетиной на щеках и на подбородке. Говорил он тоже колюче, ворчливо, но мы знали, что это так, в шутку. Шутил он тоже по- своему, звал чуть не всех, независимо от пола и возраста: «парень».

- Ты гляди, парень, лишку запрашиваешь, - говорил он на базаре бабе, торгующей яйцами или творогом - Надо, парень, сбавлять.

Такая манера удивительно подходила к его внешности и одежде. Одевался Сергей Петрович очень демократично даже для тех трудных лет и вообще для райцентра, сливающегося с окрестными деревнями. Не помню, чтобы когда- нибудь он нацеплял галстук: летом ходил в толстовке или косоворотке, зимой в старом френче, не то сером, не то выгоревшего защитного цвета.

Характер у Сергея Петровича, несмотря на доброту, был азартный. Чем бы он ни увлекался- рыбалкой, охотой, собиранием грибов- он вкладывал в это занятие темперамент и душу. Он сам рассказывал, как в давнее время, в молодости, пристрастился к картам. Обычно это происходило у городских знакомых или в городском клубе, а жил он там, где работал- на спичечной фабрике, версты за три с лишком от города, к тому же расположенной внизу, у реки, под глинистым обрывом (непонятно, зачем хозяева построили её в таком неудобном месте). После карт, темной ночью, приходилось добираться домой в кромешной тьме, осенью увязая в грязи, зимой- в сугробах, которые поземка успела намести поперек дороги. Как то в конце октября Сергей Петрович проигрался в пух и прах и раньше обычного вернулся на фабрику. Сидевший у ворот старик сторож сразу заметил, что тот не в духе.

-Что-то ты сегодня раненько, Сергей Петрович. Как дела?

- Как сажа бела, - мрачно ответствовал постоялец. – До гроша продулся.

- Да ну? А ты возьми у меня полтинник, -посочувствовал сторож, - Авось отыграешься.

Заядлого картежника не надо было долго упрашивать: он взял полтинник, насколько мог резво побежал в город и –отыгрался. Туда да обратно - семь, и еще раз туда да обратно- семь- верст пятнадцать в тот вечер намесил глины. Зато полтинник оказался счастливым!

Будучи сам азартным, Сергей Петрович сочувствовал и чужим страстям и увлечениям, равно, как и чужому невезенью. Известно, что рыбаки склонны прихвастнуть и преувеличить: мол, сегодня у меня сорвался с крючка вот такой сазан!.. Сергей Петрович не только не хвалился удачей, добычей рыбацкими доблестями,- наоборот- старался не задеть в другом рыбацкое самолюбие, не возбудить в коллеге ревнивое чувство. Бывало, возвращается с Вятки с добрым уловом и, встретив мою жену, с ней он особенно подружился, когда она прожила в Котельниче два эвакуационных года), заботливо предупреждает:

-Вы уж Николая Николаевича не расстраивайте… не говорите, что встретили меня с рыбой.

Впрочем, он знал, что отец не завистлив, и это, скорее, была шутка. Они оба безгранично любили природу, реку, лес, вятские родные места. И это их очень сближало. Никогда не оставлял Сергея Петровича и юмор, помогавший ему переносить тяготы скудного военного времени. Один- единственный раз, уже после войны, родители видели у него на глазах слезы: Сергей Петрович пришел к нам прощаться – уезжал к сыну, в другой, дальний город. Не хотелось ему покидать Котельнич, но приближалась старость, он жил одиноко(его жена уехала еще раньше к дочери), пришлось двинуться и ему.

Больше Сергей Петрович не бывал в Котельниче. Жаль: еще одним замечательным человеком и дорогим нам гостем стало там меньше.

Зрелища.

Зрелища… Не так-то уж много было их в моем детстве: отец недолюбливал развлечения. Правда, цирк приезжал почти каждый год, к Алексеевской ярмарке и мы непременно его посещали. Уже в середине марта я мог лицезреть, как по соседству с нами, на Нижней площади, воздвигают высокое бревенчатое строение,проще всего, балаган,- цирк- шапито с брезентовым куполом для наших прохладных краев не годился. Кроме наездников, акробатов, жонглеров, фокусников, на работу которых мы с удовольствием смотрели, в представлениях участвовали борцы, обычно, в конце программы, но с их грубой, потной борьбы мы всегда уходили. Году в 1915 Котельничу повезло: Дуров привез свою «Железную дорогу». Через много лет я прочел, что в этом номере у него были заняты самые разные животные- от дикобраза до журавля, но мне запомнились только пассажиры-мыши и крупный усатый кот в должности старшего кондуктора, - поразило, что ли, такое мирное сотрудничество?

О кино, о первых увиденных фильмах, я уже говорил; добавлю, что в годы германской войны в котельнических кинотеатрах шли краткие документальные выпуски, иллюстрируемые за экраном ружейной и пулеметной стрельбой, -так рассказывали, по крайней мере те, кто их видел и слышал. Мне удалось посмотреть военную ленту иного характера- «Царица Нила». Повествовала она о временах Клеопатры: армии, растянувшиеся на ширину версты, угрожающе медленно двигались навстречу друг другу, двигались, двигались… только это и запало в память, а как они встретились и что было показано кроме армий- совершенно не помню.

Зато хорошо помню набранные жирным шрифтом заголовки газетных телеграмм: «С ТЕАТРА ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ». Так слово «Театр» я впервые прочел в этом зловещем его значении; постоянного театра в Котельниче не было, ставились время т времени любительские спектакли. Первый спектакль, который я, шестилетний, увидел, был «Бедность не порок»,- его сыграли гимназисты и гимназистки старших классов. Нельзя сказать, чтобы спектакль произвел на меня сильное впечатление; не увлек и главный герой, который громко кричал, размахивая руками: «Шире дорогу- Любим Торцов идет!» Больше заинтересовала суфлерская будка: актеров я видел, декорации видел, а вот кто или что делает в этой будке? Когда узнал, стал суфлеру завидовать: он ближе всех к сцене, от него все зависят, и вообще, он напоминает колдуна.

Взаправдашний интерес к театру пришел позднее, уже в двадцатые годы, когда я стал бывать на гастрольных спектаклях, - их привозил летом вятский губернский театр.

Я пересмотрел десятки пьес от «Тайны Нельской башни» Дюма, где то и дело звенели шпаги, где кавалеры в шляпах с перьями высоко поднимали картонные бокалы, до «Потонувшего колокола» Гауптмана с его щемящей душу песней Раутенделейн и немецким лешим, квакающим наподобие жабы: «Бре-ке-ке-кекс!»

Хотя все спектакли я смотрел из самых дальних, задних рядов, я без бинокля отлично видел выражение лиц всех актеров, замечал малейшие черточки их сценической жизни. Так повторилось и в Ленинграде, в годы студенчества, когда с верхотурья, из пятого яруса Александринки, я вглядывался в обожаемого мной Иллариона Певцова. Приписать это хищной молодой дальнозоркости? Полагаю, не только: наверное, мы в юности азартно доигрываем в воображении то, что нас увлекает.

Впрочем, не стоит преувеличивать свою творческую фантазию. В том же Котельниче я смотрел на далекого от духовности знаменитого силача Ивана Поддубного, смотрел опять же из самых дальних рядов, и от внимания не ускользнула тоже ни одна подробность. До осязаемости вздувались прямо передо мной шары чудовищных бицепсов, когда Поддубный поднимал штанги или рвал цепи. Отчетливо вырисовывался его искривленный рот и мокрый от пота лоб, когда он перекусывал толстенный царский пятак.

-Музыка, маленький кусочек вальса!- просительно нагибался к оркестру распорядитель.

Иван Максимович расставил ноги, лицо его багровеет, рука с пятаком судорожно прижата ко рту, челюсти мощно сжаты, а музыка все звучит. Звучит, повторяя все один и тот же такт… затем вдруг смолкла…

-Хек!- удовлетворенно хекнув, как мясник, разрубивший тушу, богатырь делает шаг вперед и победно показывает зрителям две половинки раскушенного пятака. Гром оваций. Не скрою, я хлопал вместе со всеми, хотя в тоже время думал: а что Поддубный испытывает, демонстрируя свою силу чужим людям в чужом месте? И мне было его немножечко жалко.

Для контраста закончу воспоминанием о самом глубоком впечатлении, полученном мною в нашем летнем театре, пусть и похожем на сарай, но со строго билетершей у входа, с бодро звучащими звонками перед началом действия, с духовым оркестром в антракте.

В1924 году. Уже после окончания мною школы, в Котельнич приехал театр Гайдебурова, так называемый Передвижной общедоступный театр, хорошо знакомый мне позже по Ленинграду (Литейный, 51) В Котельниче он показал три пьесы: «Колокола» Диккенса, «Зимний сон» Дрейера и «Вишневый сад» Гайдебуров приехал уже в конце сезона, когда я с моими друзьями перед последним актом чеховской пьесы вышел в сад, деревья, мне показалось, шумят обреченно. Это тесно соединилось для меня с пьесой, где продают сад, скоро вырубят сад, где люди так грустно- веселы, чего- то возбужденно ждут, отмахиваясь от всего, что реально их ожидает завтра… Гайдебуров, как я теперь понимаю, не хуже прежнего МХАТа умел создать поэтическое настроение. Когда спектакль кончился, было уже совсем темно, августовская ночь; мы вышли на улицу и увидели за рекой тусклое зарево, пахло дымом- это горел дальний лес. Тоже очень запомнившееся впечатление.

Мне кажется, что с тех пор я и полюбил театр, особенно, театр чеховский, с его поэзией обыденной жизни.

А с Павлом Павловичем Гайдебуровым, талантливейшим режиссером и актером (В «Вишневом саде» он играл Петю Трофимова. ) я неожиданно встретился через двадцать лет, когда Московский театр драмы, единственный в первые годы Отечественной войны театр в Москве. поставив «Беспокойную старость», с разбегу собирался поставить другую мою пьесу- «Великодушная война или Добрый даунский отшельник», и Гайдебуров намеревался играть Дарвина. Но это было далеко впереди, да и вообще не состоялось.

Соль.

Это была любопытная семья. Отец- самый обычный мелкий хозяйственник, заведующий соляными амбарами. Он занимался оптовой торговлей солью и до революции, только в частном порядке. Котельнич был перевалочным пунктом: прибывшие по реке баржи тут разгружали, дальше соль следовала по железной дороге.

На реке и произошел тот несчастный случай, который доставил Василию Степановичу столь неприятные переживания, а мог кончиться для него полным крахом. Механизация таких работ в те годы отсутствовала, с баржи на берег к амбарам вели деревянные сходни, по которым грузчики и таскали на своих спинах мешки. Соль, как известно, вещество тяжелое, весьма тяжелое, и сходни однажды обрушились. Страшно не то, что мешки с солью затонули- их можно вытащить, высушить, но при этом погибло несколько грузчиков, казанских татар. Почему они не могли выплыть, выбраться на берег, если мешки сразу сбросили с плеч? Помехой оказалась та же злосчастная соль, которой они набивали себе карманы, пазухи.- она-то и потянула их на дно.

Бутырина арестовали, но вскоре выпустили: неисправные сходни принадлежали пароходству, и он благополучно вернулся на свое место. Я вспомнил об этом случае уже в Ленинграде, совсем по другому поводу, а сейчас пока о семье.

Я назвал семью Бутыриных любопытной. В каком отношении? Прежде всего, тем, что четверо из шестерых детей этого рядового котельничанина уже в начале двадцатых годов получили ( или еще получали) высшее образование. Сам Василий Степанович был молчаливый, серьезный, пожалуй, даже суровый на вид человек. Он давно овдовел, младший его сын был мой ровесник, школьный товарищ: три сына учились в Свердловске, в Горном институте, старшая дочь, архитектор, жила и работала в Ленинграде. Я видел Анну Васильевну мельком: она приехала на неделю к отцу, и, когда я пришел, снисходительно спросила, мирно ли мы играем с Володей и читаем ли какие- нибудь книжки. Она курила, лихо, по-мужски, выпуская дым кольцами, и мне очень хотелось её спросить, не подражает ли она нигилисткам, о которых писали в ХIХвеке.

Сыновья – студенты, тоже приехавшие на каникулы домой, заинтересовали меня тем, что все трое играли на скрипке. Я был рад убедиться на их примере, что, как ни трудно, но выучиться этому все-таки можно, - это морально меня поддерживало в самый кризисный месяц моих уроков. Кстати, в Котельниче тога гастролировал вятский гортеатр, и братьев Бутыриных пригласили участвовать в качестве музыкантов в спектакле «Потонувший колокол» Гауптмана. Играли они хорошо, меня только немного удивило, что одну из драматических сцен этой немецкой сказки братья сопровождали за сценой… полонезом Огинского, который, я, впрочем, любил и тоже пытался играть в это лето.

От своего учителя- музыки я узнал, что самый способный из братьев- скрипачей- Сергей, что он в свое время страстно хотел поступить в консерваторию, но практичный и волевой отец настоял на техническом вузе.

Эти слова недаром запали в мою память. Осенью 1926 года неожиданно в Ленинград приехал Василий Степанович и привез Сергея с тяжелым душевным заболеванием. Как смог старик Бутырин показать сына самому Бехтереву, не знаю, но результаты обследования были печальны: Бехтерев нашел у Сергея шизофрению, пришлось поместить его в психобольницу. Помню, это произвело на меня тягчайшее впечатление.

Возможно, я фантазировал и преувеличивал отцовские переживания, но я необыкновенно ясно воображал эту встречу с Бехтеревым. Как, будучи сам уже старым человеком, знаменитый психиатр внимательно, сверхвнимательно расспрашивает отца и сына (обоих вместе и каждого в отдельности) и, скрупулезно выяснив все обстоятельства, их последовательность- приходит к выводу: изначальной причиной болезни Сергея мог явиться резкий разлад между его настоящим призванием и навязанным отцом горным делом. Я мысленно видел в этот момент лицо растерянного, осунувшегося отца и угнетенного, жалкого в своей депрессии или, наоборот, бешено возбужденного и обозленного сына. Даже не знаю, кого мне было больнее жаль… Не мог, не может, говорил я себе, не терзаться сейчас Василий Степанович своей виной.

Вот тут-то я вспомнил и наново оценил трагический случай у соляного склада.Пускай Бутырина и не сочли виноватым, но пережил он в те дни наверняка немало: как мог он, опытный работник, не видеть, не замечать, что сходни пришли в негодность! А теперь… теперь ему невольно будет казаться, что Сережина болезнь- это как бы двойное возмездие: и за то, что небрежно отнесся к служебным обязанностям, в результате чего погибли трое людей, и за то, что не понимал, притеснял сына.Состояние Василия Степановича, сочувственно думал я. можно сейчас сравнить с тем, что ощущает человек, посыпая свои раны солью. А ведь сердечные, душевные раны еще чувствительнее…

Но если уж договаривать до конца- не растравлял ли я. хотя бы отчасти, самого себя?(Мы же порой без нужды примеряем на себя чужие заботы и боли). Правда, меня никто не заставлял заниматься техникой, я искренне ею увлекся, но прежняя моя тяга к литературе, влюбленность в литературу,в искусство, вера в их всемогущество- оставались. Что же – думалось мне- переборет? Или удастся все совместить, сочетать, так что техника и литература ( скрипка не в счет, я её уже бросил) не помешают друг другу? Удастся ли ? Вот в чем соль!

Как я не стал смолокуром.

Еще об одном коротеньком путешествии…

Среднюю школу я закончил рано, в шестнадцать лет, пытаться нынче же поступить в московский или ленинградский вуз было явной фантастикой, и папа решил, что я могу пока поучиться в учебном заведении рангом пониже, зато в нескольких десятках верст от Котельнича- в дегтярном, иначе- смолокуренном, техникуме. Правда, мысль эта пришла папе в голову уже осенью, в конце сентября, - то ли он с опозданием вспомнил собственное обучение в лесной школе, то ли хотел, чтоб я проявил самостоятельность и чтобы зря не пропала зима.

Словом, как-то под вечер я очутился на палубе буксирного колесного парохода; никто меня не провожал, багажа у меня тоже не было: краюшка черного хлеба и пяток крутых яиц в узелке- вот и все. Когда пароход двинулся вниз по реке и нас стал обвевать ветерок, я сразу почувствовал, что оделся не по сезону: вечер и очень скоро наступившая ночь оказались чертовски прохладными. Внутренних помещений, если не считать двух служебных кают, на буксире не было, в машинное отделение и в тесную рубку для рулевого я, конечно, не посмел сунуться; пришлось самосильно греться на палубе, прижавшись спиной к пароходной трубе. Монотонное шлепанье колесных плиц, темные берега, мглистая пустыня реки, беззвездное небо- все настраивало на сон9 пусть стоя, как лошадь), но речной холодок и ожидавшая меня завтра неизвестность поневоле бодрили.

Не помню, за сколько часов наш тихоход одолел сорокаверстное расстояние - полагаю, часов за пять-шесть. Пристани вблизи техникума не было. Он находился, сказали мне. где- то на той стороне реки, в глубине леса, - утром как- нибудь доберусь; а сейчас пароход причалил к помосту у дровяного склада, чтобы заправиться топливом. Живший рядом со складом бакенщик- пожилой мужик не слишком трезвого вида -согласился пустить меня переночевать, и я до утра промаялся на узкой лавке под пьяную болтовню хозяина и его гостей.

Утром я упросил одного из этих парней перевезти меня через реку; за рубль он даже взялся доставить меня к тому месту, откуда ведет дорога к техникуму ( версты три от бакенщика). Парень меня ни о чем не расспрашивал, зато не переставая ругал уключину:

-Визжишь, сука! Визжишь, сука!

Словечко было другое, покрепче, но произносил он его без малейшего гнева и раздражения- видно, по привычке. Мне очень хотелось посоветовать ему смазать скрипевшую уключину жиром, но я промолчал: погода располагала к добру и миру- тихо, солнечно- настоящее бабье лето.

И вдруг произошла нежданная встреча: наперерез двигалась другая лодка, в которой я увидел братьев Захаровых- Володю, постарше меня и своего ровесника, Тюшу. Оказывается, они уже побывали в техникуме( папа нарочно мне не сказал, что Захаровы отправились туда за день до меня!) и разузнали: прием учащихся на нынешний год закончен, двадцать человек набрано и занятия начались… Что оставалось мне делать? Добраться до техникума и выслушать такой же ответ

Или удовлетвориться захаровским сообщением и поворачивать оглобли? С минуту я колебался, испытывая противоречивые чувства, проще сказать, неловкость… неловкость перед папой и перед собой: быть совсем рядом и не только ничего не добиться, но и ни черта не увидеть- что это за лесной техникум, как учат там гнать смолу, деготь, вар…

Братья не скрывали своего удивления: что я, не верю им? Приема нет-все! Поехали домой! Чего прохлаждаться?

С облегчением я подчинился этой простой логике И лишь я успел расплатиться с парнем, пересесть в захаровскую лодку, как подоспела новая неожиданность: навстречу нам, стало быть, из Котельнича, шел вниз по реке небольшой, чистенький (не чета вчерашнему буксиру) пассажирский пароход. Людей на палубе не видно- не сезон,- но мне вдруг захотелось каким –нибудь чудом стать пусть единственным его пассажиром.! А что, если- дерзко подумал я,- что если махнуть в Сорвижи? Повидаться с моей любимой тетей Саникой ( о ней речь еще впереди, в главе об отце), обновить впечатления об этом живописнейшем месте, где не был с детства? Все- таки моя поездка чем- то завершится, не будет противного ощущения неудовлетворенности таким скоропалительным возвращением домой.

Я поделился этой идеей с Захаровыми. Мы принялись отчаянно сигнализировать руками, веслами курткой, и – о, чудо!- пароход послушно застопорил; братья помогли мне взобраться на его сравнительно низкую корму, мы наскоро попрощались и я отбыл в Сорвижи, проявив таким образом свободу воли и продлив свою самостоятельность.

Меня, разумеется, не ждали, но встретили радостно, особенно тетя Саника, и провел в гостях несколько дней. Первое время погода была прекрасная,я часами гулял по окрестностям или сидел на поросшем густым сосняком и елями высоченном обрыве и любовался рекой, заречьем. Что-что, а созерцать я умел…

Подумывал я и о своем будущем, подумывал не без тревоги: что предпринять, чем заняться до будущей весны? Может, отправиться все же в Москву? Знакомый папе инженер недавно рассказывал, что в столице открылось своеобразное учебное заведение получастного типа- электротехнический институт Каган- Шабшая: студенты не только учатся, они круглый год работают на заводе и по окончании курса становятся инженерами- практиками. Чего же больше? Прекрасно! Остается проверить- если такой завод- втуз не легенда, то как в него можно попасть? Кстати, годы спустя я услышал, что специалист с такой странной фамилией- Каган-Шабшай действительно существовал, но был ли такой институт и что стало с ним дальше- не знаю.

Из Сорвижей я вернулся уже не водой, а сушей: поехал по делам в город муж тети Саники и взял меня с собой. Не обошлось без смешных приключений. За последние дни погода испортилась, дороги от дождей развезло, а ехали мы не только в светлое, краткое, но и в темное время осенних суток, и на каждом ухабе и кособочине крепко спавший Григорий Фомич судорожно хватался за край тарантаса или за облучок и кричал:

-Той, той, той, той!!

Очевидно, ему представлялось, что мы валимся под откос, в овраг, бог знает куда.

В селе Вишкиль, верстах в двадцати от города, мы отдохнули, позавтракали, и к вечеру я был уже дома. Папа еще раньше узнал от Захаровых о результате этой поездки и ни о чем меня не расспрашивал. Незаметно пришла зима, я стал давать уроки математики двум малоуспевающим ученикам, старался не запускать и своих учебных занятий, играл на скрипке, читал- жизнь пошл своим ходом. Честно скажу: это сейчас мне немножко досадно, что я не добрался в ту осень до цели, не познакомился с молодыми и старыми смолокурами. А тогда я об этой поездке быстро забыл. Меня все по –прежнему манило, влекло электричество, я с нетерпением ждал весны, когда мне исполнится, наконец, семнадцать и я отправлюсь в Москву, в Ленинград!

Отец.

Все детство прошло у меня под знаком большой чертежной доски. Сверкающий белизной ватман, мерно двигающаяся вдоль него рейсшина, разнообразные флакончики с черной и цветной тушью, блестящая сталь рейсфедера, циркуля, кронциркуля, еще каких-то заманчивых инструментов, в иное время покоившихся в бархатных ложах роскошной швейцарской готовальни,(привыкнув экономить на всем, считая и наш ежедневный рацион, отец не скупился в своем профессиональном хозяйстве), и, наконец, возникавшие постепенно на ватмане изображения мостов, дамб, плотин- все это восхищало меня и притягивало. Разумеется, мне строго- настрого запрещалось что- либо брать с доски или трогать, но ведь можно было просто смотреть, встав поодаль, чтобы, сохрани бог, не толкнуть, не пролить, ничего не напортить.

До сих пор мне чудится запах туши. Пока флакон открывали, пока воткнутым в пробку гусиным перышком тушь набирали в рейсфедер, пока флакон вновь закупоривали- за эту четверть минуты комната успевала наполниться дивным ароматом, - сейчас я такого не знаю, и его ни с чем не сравнить: чтобы туше не заплесневела её дезинфицировали марганцовокислым калием, смешанным с чем-то удивительно вкусным. Слышится мне порой и сухой, резкий треск разрываемой кальки, не бумажной, а коленкоровой, нежно- голубоватого цвета. Такой кальки сейчас никто не помнит, не знает, а когда-то отец копировал на ней все свои чертежи, предварительно натерев её мелом, чтобы лучше приставала тушь; отдельные драгоценные полоски доставались и мне, а теперь целый рулон, оставшийся от отца, стоит у меня за шкафом- он никому не нужен, светокопии заменили кальку.

Летом, когда долго светло, отец проводил за чертежной доской всю вторую, послеслужебную половину дня; в осенние же и зимние темные месяцы сидел за ней в воскресенье и в так называемые табельные, неприсутственные дни ( к радости школьников их было много)По вечерам и до поздней ночи, когда я уже спал, отец занимался самообразованием, о чем речь впереди, и для чего ему служил маленький, почти дамский письменный стол,- для другого не хватало места в нашей, как говорят сейчас малогабаритной квартире. На зеленом сукне, освещенной керосиновой лампой под зеленым же абажуром лежали учебники математики, французского языка, немецкого языка, латыни, теории русской словесности, и единственная интересовавшая меня книга, «Физика» Краевича, на каждой странице которой были изображены приборы и опыты.

За этим столом и произошел эпизод, о котором почему-то любили рассказывать в нашей семье,- сам я помню его довольно смутно.

…Мне пятый год. Стою у стола и смотрю, как папа пишет всего два слова; пишет крупно, четко, печатными буквами, деля каждое слово по слогам: «ЛЕНЬ-КА ДУ-РЕНЬ».

-Прочти, что я написал. Вслух!- Весело говорит папа.

Я послушно читаю. Читаю так, как написано, по слогам, произнося их серым, невыразительным голосом:

-Ленька дурень.

Прочел. Поднял недоумевающий взгляд на отца.

- Прочти еще раз, - говорит он.-Вслух! Громче!

Читаю еще раз. Громко Все тем же деревянным голосом. Не испытываю ровно ничего. Теперь папина очередь недоумевать. Он хмурится, готов рассердиться: еще бы, сын действительно глуп, ничего не понимает, очевидно, никогда не станет вникать в смысл прочитанного. Вдруг отца осенило:

- Прости про себя! Тихонько. Прочел. Дошло. Хохочу. Папа хохочет вместе со мной. Зовет домашних. Хохочем все. Сколько раз потом ни вспоминал- всегда смеялись. И я громче всех. Почему я не обижался? Наверное чувствовал, что на моих глазах сотворяется миф, которому жить и жить: мифология- дело серьезное.

Впрочем, я знал, что у папы не было намерения меня обидеть: просто добрая, пусть немножечко грубоватая шутка. Я умел ценить такие минуты: мой громовержец- отец не часто со мною шутил. Чаще ему было некогда или его что- нибудь раздражало, и тогда берегись: вся семья тотчас пряталась в воображаемое бомбоубежище, пока не погаснет вспышка.

Бесконечно заботлив и добр бывал папа во время моих болезней, а на них господь бог не скупился: два крупозных воспаления легких, испанка, поделенная с мамой,-папа за нами обоими ухаживал; особенно изнурившая меня в голодном двадцатом году желтуха; не считаю уж мелких простуд. Я и сейчас ощущаю кожей груди жестокий, но радикальный способ, каким в 1915 году земский врач расправился с моим двусторонним воспалением легких. Антибиотики появились лишь через тридцать лет, а горчичники мне уже не помогали, и вместо них Лев Григорьевич прилепил мне на грудь пластырь из шпанской мушки. Пластырь зверски обжег меня - кожа сошла двумя большими квадратными лоскутами, обнажив красное, мокрое мясо. Которое чем-то присыпали, чтобы не прилипала рубашка, но пневмония была побеждена.

Легко понять, почему мой отец так глубоко переживал мои хвори: потеря старшего сына, умершего в самое мирное, тихое время, когда меня еще не было на свете, напугала молодого отца на всю жизнь.

Ласков, нежен был папа в письмах, например, в первую мировую войну, когда на два года разлучился с семьёй. Из Ижевска, где он служил лесничим в артиллерийском ведомстве, он дважды в неделю писал нам с мамой- письмо ей, письмо мне. Как ни странно, письма ко мне сохранились; письма к маме, равно как её и мои к папе, сгорели в 1926 году. Я уже говорил, что запомнил всего одну строчку: «Милый папа, царя больше нет! Ура!!», на что папа ответил мне серьезным, очень проникновенным письмом:

«11марта 1917 года- ночью.

Милый мой мальчик! Я тоже очень рад тому, что у нас теперь новое правительство из народа. Бог даст, тебе уже не придется видеть того, что видели наши отцы и мы. Настанет время, когда сын каменщика может стать министром, лишь бы у него был ум.

Как бы мне хотелось погладить тебя по головке, милый Ленок! Поцелуй, дорогой мой, маму от меня, а потом и за себя. А я целую тебя хоть в письме. Будь здоров, мой хороший, будь здоров, будь здоров!.. Кланяйся тете Ане, дедке, Сане, Муську погладь. Спокойной ночи, мой голубанчик!

Твой папа.

Какой же он был, мой папа? Очень разный. Когда я решил написать о нем, я сразу себя спросил: труднее это мне или легче, чем писать о других? И не задумываясь ответил: труднее. Почему ? Разве у отца был такой уж загадочный, закрытый характер? Ведь он был натурой горячей, часто несдержан, иногда даже груб, - при всем том, что в какие-то важные, ключевые моменты своей и моей жизни оказывался необыкновенно деликатен, проявлял нерешительность, даже робость… Например, когда я оставил Электротехнический институт, в который в свое время так неудержимо стремился, и целиком предался литературе я, несомненно, этим причинил отцу глубокую боль; тем не менее отец не только не побранил меня, ни словом не упрекнул,но и после никогда не напоминал о моей непоследовательности.

Прежде всего- и это все знают,- рассказывать о человеке, кровно родном тебе, гораздо труднее, чем о друге или о просто хорошем знакомом. Главное же, при всей своей искренности и прямоте, я бы сказал- прирожденной неспособности лгать и лукавить, во многом отец был скрытен: большинство мыслей и чувств, касавшихся его самого, сбывшихся и несбывшихся надежд он до конца дней таил от меня и от мамы,- можно только догадываться, что думал он о себе, об удаче или неудаче прожитой жизни. Не исключено, что он старательно подавлял, глушил в себе эти мысли,- дело от этого не меняется: внутренняя, как можно глубже запрятанная самооценка все равно остается.

Быт,быт, быт, порой даже пошлый быт,- вот с чем сталкивала судьба этого всесторонне одаренного, умного и душевно тонкого человека; отсюда его драма.

Коснусь я отчасти и наших с отцом взрослых отношений, в том числе ( и не в последнюю голову ) отношения папы к моим литературным занятиям. Неприятие модернизма первых двух повестей, затем интерес к «Базилю» и к написанным мною позже историко- биографическим сценариям т пьесам. Мои стародавние попытки заинтересовать папу Блоком, Пастернаком, Мандельштамом, Цветаевой. Осечки! Срабатывал только Бунин, и то его стихи казались папе холодноватыми ( справедливо!), а проза слишком торжественной («Чаша жизни», «Господин из Сан-Франциско»). Остро помню, как в середине тридцатых годов прочитал папе вслух Пастернака:

Мне хочется домой, в огромность

Квартиры, наводящей грусть.

Войду, сниму пальто, опомнюсь

Огнями улиц озарюсь.

Перегородок тонкоребрость

Пройду насквозь, пройду, как свет

Пройду, как образ входит в образ

И как предмет сечет предмет.

Папа простодушно (или иронично?) спросил:

-У него что, такая большая квартира?

Сначала меня пронзила обида за Пастернака и боль за папу: как он мог такое сказать, с его врожденным чувством прекрасного, с его нежной любовью к Чехову( а значит и ощущением подтекста) Но потом я подосадовал на себя: глупо навязывать людям Пастернака. Если их миновала почти вся поэзия ХХ века…

Да и что тут долго объяснять: папа был раз и навсегда очарован Чеховым и дальше не пошел. Даже за Чеховым – драматургом, боюсь, не пошел бы, хотя заочно преклонялся перед Художественным театром. Правда, в 1927 году, побывав в командировке в Москве, смотрел «Горячее сердце» в МХАТе, и спектакль не понравился своей лихостью: в его представлении Художественный театр был другим, совсем другим. ( Да это и верно,- Островский не Чехов, а чеховские спектакли в эти дни не шли на мхатовской сцене.0

Впрочем, после голодных, трудных лет(с 1918-го по 1922-й) папа почти перестал посещать театр: например, я не мог уговорить его посмотреть привезенные в 1924 году Гайдебуровым в Котельнич три хороших спектакля, в том числе, и «Вишневый сад» Чехова. Он вообще стал «отказчиком» от большинства удовольствий и развлечений, исключая чтение и рыбалку. Поразительно резко разделил папа свои «две жизни» : в одной все свободные от работы дни и часы отдавал самообразованию и эстетическому самовоспитанию, в другой, гораздо более протяженной во времени, отказался от всего, что выходило за рамки труда и насущных забот…

Я забежал далеко вперед, но мне бы хотелось, чтобы читатель сразу увидел, с кем придется ему иметь дело: читать о человеке негромкой судьбы, человеке долга(даже в каком- то смысле, жертве долга). Человеке надломленном и одновременно цельном. Увлекающемся и одновременно с тем постоянно сдерживающим себя. О человеке, который сделал на своем скромном пути много. А мог бы сделать неизмеримо больше и, я убежден, в совершенно иных масштабах.

С чего начну? Передо мной тетрадь в четвертушку листа, сшитая из нелинованной бумаги. На пожелтевшей обложке читаю: «Афоризмы, изречения, пословицы, поговорки и проч.» Внизу: «Котельнич. 1902г.»

1902-й. Значит, владельцу тетради двадцать лет(родился в декабре 1881-го); еще не женат( женится через три года); в Котельниче человек новый, только что прибыл, увеличив население городка на одну душу(в 1897 году по данным всеобщей переписи здесь было 4236 жителей, но с началом строительства железной дороги народу стало прибывать- уже близилось к пяти тысячам).

Кто в прежние времена не выписывал из прочитанных в юности книг заинтересовавшие его строчки, особенно стихотворные? Иной попросту переписывал афоризмы из отрывного календаря, где они помещались рядом с именами святых и рекомендованным на сегодняшний день меню. Среди истин и наставлений типа «Выше лба уши не растут» или «Пей да дело разумей» попадались строки действительно мудрые- из творений великих писателей и философов древности, правда тоже успевшие стать расхожими. Их ценили в основном те, кого К.И.Чуковский в 1911 году в книге «Лица и маски» назвал полуинтеллигентами,- сельские учителя, земские фельдшеры, волостные писари ( в тех губерниях, что полиберальнее,- например- в Вятской). Это они усердно читали популярно- научные общеобразовательные журналы и переписывались с редакцией и друг другом. Это они поднимали, как свое знамя, стихи Семена Надсона:

Друг мой, брат мой,усталый страдающий брат,

Кто б ты ни был- не падай душой…

И восклицали с надеждой:

Верь, настанет пора, и погибнет Ваал,

И вернется на землю любовь!

Вероятно, к этим интеллигентам можно приобщить и обладателя тетрадки. В ней тоже видна тяга к добру, тяга к знаниям, желание послужить народу, простодушная вера в прогресс, в то, что все образуется,лишь бы народ получил возможность учиться. Но, вчитавшись внимательнее, невольно ощутишь, как бьется живая мысль записывавшего чужие мысли, как страстно ищет он в противоречивых высказываниях (от Евангелия до Ницше, и от Марка Аврелия до Щедрина) свою правду. И эта неистребимая жажда знать, знать, знать- сколько в этом молодой силы! Чем дальше читаешь эти странички, исписанные торопливым, но четким почерком, рукой, привыкшей красиво чертить и красиво подписывать свои чертежи, тем больше убеждаешься, что имеешь дело с человеком, для которого мир, люди и сам он тесно связаны, что все внешнее для него и все внутреннее, боль мира- это и его боль, и, если с годами душа не остынет, не ожиреет, не переродится, жить ему будет нелегко и непросто.

Вместе с тем записи говорят о том, что юношеский идеализм не мешал ему ценить остроту ума, резкость мнений, гиперболичность,а то и горькую мизантропичность образов: «Видал ли кто, что бы какой- нибудь собаке подчинялись тысячи собак? Человек же позволяет другому человеку бить себя, тысячи людей терпят это и вертят при этом хвостами»;»Неизвестно, животное ли было отцом первого человека, но достоверно, что от людей родились страшные звери». Ценил он и шутку: «Англичанин любит свободу, как свою жену, француз- как любовницу, немец- как свою старую бабушку».Но больше всего записей о том, что и тогда, и долгие годы спустя его особенно волновало: «Образование равносильно оружию, раздача которого всему населению считается делом опасным»; «Я не верю в зло, я верю в невежество». Характерно, что в записной книжке,с которой он в 1913 году ездил в Москву- сделать еще одну попытку поступить в высшее учебное заведение(будучи уже тридцатилетним семейным человеком),я нашел выписку из популярной в свое время книги Вильгельма Оствальда «Великие люди»: «Мания наших высших школ закрывать свои двери перед всеми жаждущими учиться, но не прошедшими программного курса образования (кстати, весьма неподходящего) вплоть до получения аттестата зрелости, лишает их же, высшие школы, и вместе с ними и народ, такой группы рекрутов. Из которой вышло бы, наверное, относительно гораздо более генералов, чем из рядов нормальных учеников.»

Да жизнь так сложилась, что не смог он получить полного среднего. А значит, и высшего образования, Что помешало в детстве и в юности? В основном, бедность и безотцовщина. Николай Иванович Рахманов, столяр Шурминского завода на юге Вятской губернии умер, когда моему отцу не было еще десяти лет. Детей у Анны Автономовны Рахмановой было трое, да еще старая «бабенька»(так звал папа бабушку, мать отца, которая в юности была крепостной), поэтому Коле с самых ранних лет пришлось помогать семье: учился и работал. Начальное училище в Шурме, городское училище в Уржуме( где несколькими годами позднее учился Киров)и, наконец, Суводская лесная школа,- везде Николай Рахманов шел первым, был гордостью школы ( у меня сохранились его похвальные листы и аттестаты). А дальше…дальше служба. Из своего мизерного жалования двадцатилетний лесной кондуктор посылал деньги матери, остававшейся в Шурме. И младшей сестре, учившейся в Уржумской гимназии, помогал многодетной старшей сестре, которая была замужем за рабочим, а когда окончательно основался в Котельниче и женился ( что говорить- рановато, но об этом особо), то выписал к себе младшую сестру, чтобы она жила и служила неподалеку ( мать к тому времени уже умерла). Не много ли на себя взял для начала? А что делать, если так надо?

Скоро отец оставил место лесного кондуктора и перешел в земство в должность чертежника, потом- дорожного техника, жалованье стало немного больше, работа разнообразнее. В 1905 году родился сын, Анатолий, в 1907-м умер, в1908 родился второй, и это был уже я. В том же 1908 году семья отправилась в Уфимскую губернию- сманил дорожный инженер Булыгин, живший1 в Котельниче на положении ссыльного, а затем переехавший в Стерлитамак. Родителям там не понравилось, и мы переехали в Котельнич, не помогли остаться и любовь отца к Аксакову, интерес к аксаковским местам, правда Стерлитамак- это еще не совсем аксаковские места- те ближе к Волге.

В Котельниче начались усиленные занятия отца математикой, историей, языками- всем, что было необходимо для получения экстерном аттестата зрелости.

Русским языком, литературой, историей отец занимался под руководством учителя Бурова, с которым я встретился сам уже будучи взрослым: он жил тогда в Горьком, переучившись в сорокалетнем возрасте из педагога в инженера- механика. У меня осталось о нем впечатление как о болезненном, суховатом и даже желчном человеке, но вот, прочитав оставшиеся от отца несколько ученических сочинений(1912-1913 годы)с пометками Бурова и письмо от него к отцу(1930 год) я понял, какую радость испытывал этот суховатый человек, занимаясь с отцом и его друзьями литературой, общественными науками, и с какой болью оставил учительство и занялся техникой(1923год), материальная необеспеченность, веяние эпохи- и прирожденного гуманитария не стало, появился еще один итеер.

Я сказал: занимался с отцом и его друзьями. Да, мой отец вовлек в эту великовозрастную учебу двух- тех своих котельничских приятелей. Как же не помнить, не ценить Бурову своего ученика Н.Н.Рахманова- тридцатилетний мужчина вечерами, ночами трудился над сочинениями: «Личность Бориса Годунова в истории и в художественном изображении А.С.Пушкина.», «Элементы национальности и самобытности в произведениях Пушкина»., «Теория чистого искусства у наших поэтов», «Власть тьмы», «Влияние байронизма на Пушкина и Лермонтова»…

Предо мной копии документов, полученных отцом перед первой мировой войной для сдачи экстерном экзаменов ан аттестат зрелости и поступления в высшую школу. Что толку в том, что по всем предметам у него круглые пятерки! В 1913 году, когда отец ездил в Москву, чтобы окончательно выбрать учебное заведение, у него, как ни странно, было большое желание резко переменить профессию и учиться на врача! Из своих более чем скромных средств он накопил деньжат на учение и на содержание семьи в эти годы; все зря: в1914 году началась война, спутав все его планы.

Разумеется, я тогда не знал этих планов. Помню только, как мы с мамой провожали его и встречали. Гораздо больше запомнилось в предвоенный год другое событие. Я очень любил младшую его сестру,Александру, тетю Санику, как я ее называл, знал, что и папа любит её; знаю ( уже по рассказам мамы), как однажды, еще гимназисткой,- приехав к нам в гости в Котельнич, - она подожгла себе платье от спиртовки (разлился горячий спирт), как, обезумев от страха, выскочила во двор и пламя сразу охватило её всю, и как папа, который по счастью, был дома, выскочил вслед за ней, голыми руками сорвал горящее платье и спас её.

Окончив гимназию, тетя Саника поехала в деревню Криуши., невдалеке от села Сорвижи, верст за восемьдесят от Котельнича; лето иногда проводила у нас или мы ездили к ней. И вдруг, совсем молоденькой, вышла там замуж за Григория Фомича Сысолетина, местного жителя, служившего волостным писарем, молодого, пожалуй, даже красивого. Только со следами оспы на лице. Она написала о замужестве, ( или о твердом решении) неожиданно, не советуясь ранее с братом. Это для него было страшным ударом. Во- первых, обидело, даже оскорбило: все-таки, он был её опекуном, обучил, воспитал её (ни отца, ни матери уже не было в живых). Во- вторых, он считал это чудовищным «мезальянсом»: волостные писари были у него на плохом счету, слыли вольными или невольными помощниками царских властей.

Письмо получили в то время, когда я играл на другом конце нашего большого двора, на галерейке у погреба. Кается, я играл в кинематограф, потому, что помню, развешивал на столбах галерейки цветы тыквы, изображавшие электрические лампы с желтыми абажурчиками в виде рожков. которые я видел в местном кинематографе.

Я был увлечен этой игрой, но издалека слышал доносившийся из дому голос отца-это он бушевал, получив письмо от тети Саники… Я пришел домой, когда главная буря кончилась, оставалась подавленность, мрачность. Конечно, мне ничего тогда не рассказывали, ни во что не посвящали. но постепенно из разговоров домашних я узнал о случившемся.

Не знаю, что папа ответил своей любимой сестре, и когда ответил, сразу или через какое- то время. При всей пугавшей меня в те годы вспыльчивости, он был отходчив, тетю Санику он скоро простил, примирился и с неожиданным зятем, который оказался неплохим человеком, притом очень юным. Григория Фомича вскоре взяли на войну, а появившаяся у тети Саники дочь Миля окончательно примирила папу с этим браком- он очень любил маленьких детей. Прежняя нежность к младшей сестре не только вернулась. но и усилилась:Миля умерла, горе тети Саники и ее тревога за мужа не могли не влиять на папу. Но некоторый холодок к Григорию Фомичу. который в 1917 году вернулся с войны и досада на то, что его сестра- такая красивая, акая способная- поторопилась с замужеством, навсегда остались.

В чем-то судьба тети Саники была схожа с папиной : эта женщина несомненно заслуживала большей доли. В молодости она была не только красива- её отличали ум, юмор, вкус, наблюдательность, соединенные с даром рассказчицы. Мы заслушивались ее устными рассказами о деревне, о бабах, о мужиках, о детях; к сожалению, на бумаге в письма весь юмор, колорит, живость бесследно исчезали –письма были обычными. Кто знает, если бы тетя Саника поупражнялась, может, ей удалось бы в конце концов переносить на бумагу очарование своих устных баек. Не то вышел бы из нее второй Горбунов или «Первоандроников». Как часто люди не находят свой путь, зарывают в землю талант. Но бывает, что молодые способности и обманывают, сами уходят в песок. Почему я поставил эпиграфом к этой главе слова Баратынского? В каком- то смысле они подходят в судьбе моего отца. Энергия, стремившая его вперед в ранней молодости. вдруг в какой- то момент застыла: отец проектировал и строил мосты и дома, причем с полной самоотдачей, но движения вперед не было. Что было главным препятствием? Почему дальше сперва лесовода. потом дорожного и строительного техника ( пусть фактически инженера и архитектора) он не пошел? Собственно, я уже назвал две причины: первая- ранняя женитьба, постоянно испытываемое чувство долга перед семьей-матерью, сестрами, женой, сыном; вторая- барьер на пути к высшему образованию для бедняка из народа. Мне иронически скажут: а Ломоносов, о котором ты сам писал? Приведут другие, более новые примеры. Ну что ж, отвечу я с горечью, значит, отец не был достаточно волевой натурой, чтобы сделать крутой поворот и поломать все преграды, может быть, раньше всего – свою граничившую с робостью скромность,- да, да, ту самую, что так украшает человека… Об этом надо рассказать, хотя рассказать будет, знаю, нелегко…

Что произошло в 1900 году. когда воспитанник Суводской лесной школы приехал в Котельнич? Он поселился у Анны Ивановны Лебедевой,в доме, который я описал в главе «Старый дом и его хозяйка» Племянница Анны Ивановны, удочеренная ею после смерти матери, училась в Орловской гимназии. куда она поступила по настоянию нового жильца..- ей было четырнадцать лет, и он сам отвозил девочку в Орлов. Девочка была миленькая, хорошенькая, и Николай Рахманов явно готовил её себе в невесты. Мама сама рассказывала, что гимназистки бросались к окнам, когда приехавший в Орлов Рахманов шел по улице:

-Ксеничка, Ксеничка!- кричали они.- Твой кондуктор идет!

Высокий, стройный. румяный двадцатилетний юноша в форменной тужурке лесного кондуктора и верно стоил того, чтобы на него поглазеть. Зарились на него и богатые невесты, которых там было немало( одна из них даже училась в доном классе с мамой)

Николай Рахманов не стал дожидаться, когда Ксения Пикова закончит гимназический курс в семь классов, хотя сам туда её и определил. и в 1904 году. в июне, когда Ксеничка перешла в 7-ой класс. он последний раз отвез её из Орлова домой, В Котельнич. В октябре состоялась свадьба. Так как невесте еще не исполнилось семнадцати лет, пришлось испрашивать разрешения в Вятке у архиерея. Молодые поселились в новопостроенном флигеле ( две маленькие комнаты и кухня. и первая ночь чуть не закончилась трагически. На дворе уже было холодно, печь натопили жарко и рано закрыли вьюшки- новобрачные угорели. Угорели так сильно, что папа еле смог добраться до дверей и открыть их настежь. а затем вытащил маму в холодные сени. Так начался их брак, продолжавшийся пятьдесят шесть лет.

Был ли их брак счастливым? Когда мама, пережившая папу на тринадцать лет, рассказывала в старости знакомым, ( и малознакомым ) людям о своей жизни с папой (такая потребность бывает у стариков) она заключала свой рассказ так: «Мы не только не ссорились, но даже ни разу не поспорили…» Мама искренне верила, что было именно так, и в чем- то она была права: спорить с папой она, действительно, не спорила, а папа не спорил с ней. В первые годы власть папы была настолько неоспорима, слово его было настолько законом, а мама была в него так влюблена. видела в нем ( справедливо) настолько превосходящее её духовным развитием существо. что её и в голову не могло прийти спорить. сомневаться в каком –либо его слове или проступке.

Постепенно что-то менялось- менялась жизнь. обстановка, менялись с возрастом и они сами.С годами папа сделался мягче, стал относиться ко многому философски, особенно. в последние два- три десятилетия, то есть, к старости. Но и раньше власть и влияние его невольно ограничивались: быт, дом, домашнее хозяйство были почти исключительно маминой сферой. она в ней пребывала всегда, постоянно (особенно, после тети Аниной смерти, когда пришлось стать хозяйкой),- у папы же было много иных интересов. Какую- то их часть одно время разделяла и мама: они читали одни и те же книги ( я имею в виду художественную литературу), но служба, домашняя сверхурочная работа многочисленные поездки в уезд, а во все остальное время неустанные занятия самообразованием- все это целиком занимало папу.

Потом на два с лишним года отец расстался с Котельничем, а так как он был однолюб. страстно привязан к маме, ко мне, то его постоянным желанием было скорее вернуться домой. Уже через много лет после папиной смерти я нашел далеко запрятанный им двойной портрет- мамы и меня: это он скопировал чертежным пером на ватмане, увеличив во много раз(40 х60), нашу фотографию, посланную ему в 1917 году в Ижевск Он так скучал о нас, что ему доставила, очевидно, радость работа над этим портретом. Но вот свойство его характера: из скромности, или стесняясь, или еще по какой –то глубоко личной причине он никогда не показывал мне ( ни ребенку, ни взрослому, и не уверен, что показывал маме) эту искусную копию, и она пятьдесят с лишним лет пролежала на самом дне ящика со старыми чертежами вместе с несколькими карандашными набросками с мамы, когда она была еще гимназисткой. Отец отлично рисовал, что видно по его ранним ученическим работам, но способности эти он применял потом только как прикладные, в помощь своим техническим и чертежным занятиям.

В раннем детстве, еще до этой почти трехлетней разлуки с папой. я очень любил домашние зимние сумерки. Рано темнеет, сразу же после обеда, но лампу еще зажигать не хочется, папа с мамой усаживаются рядышком против быстро синеющего в морозных узорах или сверху до низу заледеневшего окна – и поют Что поют? Как ни странно для столь далекого от грядущей2 революции семейного дома. они часто пели революционные. каторжные, тюремные песни: «Варшавянку», «Старого капрала», «Ночь темна, лови минуты», «За озером диким, Байкалом». Особенно любили петь песни на слова Некрасова- «Средь высоких хлебов затерялося», «Что ты жадно глядишь на дорогу», «Машу»:

Белый день занялся над столицей.

Крепко спит молодая жена

Только труженик – муж бледнолицый

Не ложится- ему не до сна.

Смешно, что слушая «Машу», я почему- то думал о них, о родителях. хотя что, казалось бы общего! Правда, бывало, мы с мамой уже спим, а папа сидит и сидит за чертежной доской или за учебниками. но бледнолицым или чахлым его уж никак не назовешь: крепкий. широкогрудый. с обветренным загорелым лицом. с темнокаштановыми кудрями и чуть посветлее усами и бородой…Да и мама, если ложилась раньше. то спала очень чутко. а уж когда я болел. то стоило мне шевельнуться- она моментально вскакивала. давала питье или лекарство. В такие ночи и папа с тревогой прислушивался – ровно ли дышит Леня. не хрипит ли у него в горле, в груди.

Мама любила вспоминать еще более молодые их годы. В морозный крещенский вечер, когда они с папой пошли прогуляться, к ним подбежали две девушки и попросили папу назвать им свое имя. Он ответил:

_Навуходоносор.

Не зная, смеяться или сердиться на такое небывалое имя для будущего жениха, девушки убежали. Мама много лет спустя, когда папы на свете уже давно не было, не уставала удивляться, как это ему могло прийти на ум столь древнее имя.

Да, отец бывал и веселым. и эта веселость всегда была искренней, а не деланной, не наигранной. Охотно смеялся он и чужим шуткам, но только тогда, когда они были тоже искренними; если же замечал, что его собеседник нарочно старается рассмешить, или в шутках сквозит цинизм (уж не говоря о похабщине). отец мрачнел, хмурился, у него явно портилось настроение.

Что касается вечерних прогулок рука об руку с мамой. то весной, летом, осенью они чаще всего ходили на берег Вятки, на Верхнюю площадь с её необъятным кругозором, с лесными далями или спускались к реке. на пристань. где иногда случалось встретить или проводить нарядный белый пароход с толпившимися у бортов пассажирами. Когда я подрос, мы ходили втроем. и мне это нравилось- совсем не скучно было созерцать вместе с ними реку, заречные рощи… В моем детстве Вятка была полноводной. всю первую половину лета, до сильной жары, по ней ходили большие двухъярусные белоснежные пароходы : «Москва», «Булычев», (фамилия вятского пароходчика) и до глубокой осени – пассажирские одноярусные : «Сын», «Дед», «Наследник».

Прогулки родителей стали менее регулярными в голодное время, когда каждый день надо было думать, о том, как прокормиться. А в благополучные годы папа часто отсутствовал-ездил в уезд, где по его проектам строились или перестраивались мосты. дамбы, бетонные трубы. Много лет это было его главным занятием.

В уезд отец ездил в любую погоду- летом, зимой, в весеннюю и осеннюю распутицу. Летом всегда надевал в поездку старый брезентовый плащ с капюшоном от дождя и пыли, зимой- старую шубу и брал с собой большое меховое одеяло; это одеяло долго потом лежало без употребления.. пока его не съела моль.Кроме старого, вытертого, потрескавшегося на сгибах кожаного саквояжа отец также брал с собой различные инструменты: астролябию, нивелир, уровень, рулетку, а то и стальную мерную цепь. Оружия отец не имел, хотя оно иногда было бы не лишним: на геодезические инструменты никто бы не покусился, но ведь отец возил с собой часто и деньги. порой немалые, для расплаты с рабочими и подрядчиками.

Кстати, отец не раз ночевал на том самом постоялом дворе. хозяин которого в последствии оказался настоящим бандитом, грабившим и убивавшим проезжих. Я с пристрастием выпытывал у папы, о чем и с каким выражением лица беседовал с ним этот разбойник, ставя для него самовар или желая спокойной ночи. И всякий раз папа меня разочаровывал, уверяя, что ничего, кроме хозяйственной озабоченности и добросердечно услужливости, он не мог разглядеть на лице преступника.

Да, чего не было, того не было- сочинять, придумывать отец органически не мог ж все, что похоже на хвастовство- тоже не выносил. Поэтому с трудом вытянули мы с мамой подробности приключения, которое он претерпел в одну из поездок: вешней водой прорвало плотину, и отец с возницей, их лошадь, сани, багаж вдруг оказался в крутоверти. Правда, отец тогда был еще молод, силен, прекрасно плавал, но возница плавать не умел.- значит, первым долгом пришлось вытаскивать на берег его, перепуганного, в намокшем, тяжелом полушубке; затем отец постепенно доставил на сушу все, что было с собой, в том числе шубное одеяло и кожаную дорожную подушку. Слава богу, эти заплывы в ледяной воде от затонувших саней к плотине и обратно обошлись без простуды.

Папины поездки в уезд одно время были для нас особенно чувствительны … Зима 1919-го: голод, тиф, грабежи. В долгие темные вечера вдруг звякает щеколда. Это вошел неизвестно кто в калитку. Бродит по двору, вокруг дома, заглядывает в окна. А в доме две женщины и мальчик. И хотя он читает Густава Эмара и журнал «Вокруг света « и привык к разным приключениям и злодействам, но, когда в окна комнат кто-то смотрит с тайными и зловещими намерениями, а они здесь против него ( или, может быть, против целой банды), так беззащитны, на душе сразу делается очень неспокойно.И вот они томительно ждут, когда снова звякнет щеколда: значит, неизвестный ушел.

Однажды они просыпаются от ощущения, что что-то неладно, вероятно, сквозь сон услышали стук или шорох у двери. они- в том числе и ночующий сегодня в доме знакомый мужик, который привез на базар свиную тушу и положил ее до утра в амбар рядом с домом. Вне себя от тревоги за судьбу этой туши ценность которой теперь не сравнима ни с чем на свете, мужик кидается в сени, в темноте на ощупь открывает засов, дергает за скобу- дверь не открывается: снаружи завязана веревкой. Он яростно рвет дверь, ему удается ослабить веревку настолько, что в двери образуется щель.

-Нож!- кричит он нутряным, страшным голосом.- Дайте нож!

Притаскивают нож, сквозь щель он судорожно кромсает веревку и выскакивает за дверь. У порога валяется железный ломик- это кто-то стоял на стреме. вдали слышится топот убегающих ног. амбар распахнут настежь, а драгоценная туша валяется в десятке шагов от амбара. Убежавшие воры бросили её, испугавшись, как видно, ужасного крика: «Нож! Нож!»

Конечно, никто не спит до утра, а днем я сооружаю сигнализацию: стоит лишь приоткрыть дверь амбара, как бечевка натягивается, в сенях падает на гремучий противень десятифунтовая гиря и будит всех в доме. Ну а дальше сто? Что будет, когда мужик уедет? Как мы сможем одни бороться с бандитами?

А дальше происходит вот что. Гиря падает в эту зиму дважды. и оба раза переполошенные взломщики безропотно убегают. С тех пор в доме укрепляется дух бесстрашия. По крайней мере, его обитатели уже не испытывают этого унизительного чувства полной беспомощности по вечерам и ночью. прислушиваясь, не бродит ли кто –нибудь подле окон, не заберётся ли сейчас внутрь, не зарежет ли их. Оказывается, воры, бандиты, налетчики тоже чего- то боятся.. хотя здесь- то уж им как раз лафа грабить: дом стоит на отшибе и никто не придет на помощь двум женщинам и одиннадцатилетнему мальчику. И все- таки бандиты чего-то боятся. и это очень отрадно знать…

С начала двадцатых годов отец стал работать не только для уезда, но и для города. Яне знаю причин, по которым проводилась нивелировка и точный обмер всех пустующих в городе земельных участков. зато хорошо помню сами эти обмеры. Дело происходило зимой, в учебное время, но учились мы в эту зиму все еще мало и плохо, частот уроков совсем не было, и я полностью был в папином распоряжении. Моя обязанность заключалась в том, чтобы крепко держа конец рулетки. идти с ним туда, куда папа меня направит. Папа записывал результаты обмер в записную книжку. она сохранилась, я с интересом сейчас в нее заглянул и увидел набросанные карандашом планчики участков в виде прямоугольников и трапеций, их размеры, проставленные еще в саженях и аршинах (рулетка была старая), прочел фамилии бывших владельцев и их соседей. Наша работа требовала преодоления типично зимних препятствий. Мы бродили по колено, по пояс в снегу. погружались и глубже (тем более я, подросток). проваливались в какие-то ямы, вплоть до помойных. Больше всего мы остерегались заброшенных колодцев.и опять же бог миловал, не провалились.

Мне особенно дороги в этих воспоминаниях два обстоятельства: во-первых, то, что я чем-то помог отцу. а во-вторых дружная, даже дружеская атмосфера этих занятий.. Мой вспыльчивый, требовательный отец во время этих походов был всегда терпелив, добродушен, весел; на помню случая, чтобы он на меня рассердился, даже если я что-то сделал не так или выпустил из озябших рук конец рулетки. Уж не говорю о том, как заботливо заставлял он меня вытряхивать из валенок снег, когда я выберусь из сугроба. а то и протаптывал для меня в глубоком снегу дорожку. Думаю, что ему тоже нравилось своеобразное товарищество на вольном воздухе, на окраине среди снегов и оснеженных деревьев, - природу папа любил самозабвенно. Добавлю, что при моей склонности к хворям я ни азу за эту зиму не простудился. Уверен, что отцовская забота и доброта сыграли в это не последнюю роль.

Забота, терпение, доброта… Во чего не хватало в наших занятиях математикой. Идеальный педагог с чужими людьми, с чужими детьми ( он вел занятия в школе взрослых. на строительных курсах, в дополнительном старшем классе в нашей школе преподавал черчение), отец был никакой педагог с родным сыном). Может быть, в этом был повинен я? Неспособный, ленивый, дурной ученик? Нет, я был довольно способным, во всяком случае, усердным учеником. Более того, алгебру я любил, и со спортивным азартом решал уравнения. выносил множитель за скобки. извлекал квадратный и кубический корень. Но количество задаваемых отцом упражнений мне казались излишним, они докучали мне не трудностями, а числом, объемом работы. И все- таки я выполнял эту работу до конца. Но бывали случаи, когда я слишком надолго задумывался.. Возможно, если бы у меня не отняли время десятки сравнительно простых, но кропотливых примеров, если бы внимание не было ими утомлено, я бы нашел решение трудной задачи и без подсказки.

Вот тут-то и была закавыка. В книжном шкафу, во втором ряду слева. стояли пять или шесть томиков решений алгебраических задач,- они остались у папы от тех времен, когда он экстерном проходил курс математики. Не знаю, часто ли он пользовался этими сборниками: страницы были разрезаны, некоторые томики даже слегка растрепаны( при всей папиной аккуратности) – значит, пользовался, заглядывал в затруднительных случаях. Это вполне объяснимо: папа был самоучка, никто не мог ему помочь, объяснить, посоветовать, а тут он мог на примере одной задачи научиться решать другие. У меня же был опытный руководитель-отец давно одолел эти математические секрет и всегда мог дать мне совет.

Но в том –то и дело, что этот мудрый, терпеливый учитель, когда это касалось других, был нетерпим и нетерпелив со мной. Он невероятно расстроился бы: как, его единственный сын, которому он со страстью передает свои знания. не мог решить уравнение с двумя неизвестными! Сын обязан, не может не решить!

И, боясь, не желая этой неизбежной вспышки, я трепетно доставал из заднего ряда книг том решений алгебраических задач Шапошникова и Вальцева и мельком, в продолжении одной секунды, взглядывал на решение, на первый его прием, на главный принцип- и ставил книгу на место. Затем садился за стол и честно продолжал уже разработку принципа. Через несколько минут дело было завершено. Не часто, но, увы, так бывало.

Обманывал я этим папу? Конечно, обманывал. Но обман спасал нас обоих от нервотрепки. Казалось странным, что папа не вспомнил об этих сборниках решений, не подумал, что я могу ими воспользоваться. Это теперь, анализируя его жизнь и характер, зная, что для него был всегда наслаждением сам процесс приобретения знаний, овладения навыками, я могу себе объяснить это максимальное доверие. И вообще, доверять для него было совершенно естественно. Когда этот рыцарь правды впрямую сталкивался с обманом, с нечестным выполнением долга, это казалось ему вне нормы, каким –то извращением. Например, я был свидетелем, когда вдруг выяснялось, что десятник или подрядчик его обманул или не исполнил того, что обязан был исполнить, а сказал, что исполнил… Папа не только гневался- он страдал.

Впрочем, папины вспышки внутри семьи чаще заканчивались тем, что он сожалел о них, если не прямо, не вслух, то косвенно. Ему хотелось поднять настроение «пострадавших». а заодно и свое, и вот. после бурно проведенных со мной вечерних занятий математикой. после прошедшего в молчании ужина, ( молчание означало борьбу с самим собой ), он вставал, подходил к шкафу и доставали из него томик Чехова. Значит буря прошла, она сменится сейчас лучезарной погодой: отец прочтет сейчас рассказ Чехова !

Неприятие лжи, самой маленькой и невинной. неприязнь к вралям и обманщикам не мешали ему хорошо относиться к мужу маминой двоюродной сестры Сашеньки. Сутулый, кашляющий, но веселый и разговорчивый, Флегонт Васильевич вечно рассказывал разные небылицы. якобы случившиеся с ним или с его близким знакомым. Истории были явно выдуманные. но отец не сердился и не порицал автора- очевидно, считал его выдумки своеобразным художественным творчеством.

Да и не возможно было сердиться на доброго и веселого Флегонта. как у нас его сокращенно звали. Я любил его и за легкий нрав, и за рассказы. и за то. что он был паровозным машинистом, а все, что связано с железной дорогой, меня зачаровывало. Под старость Флегонт Васильевич работал машинистом уже не на паровозе, а на железнодорожной водокачке на станции Свеча, но я его помню на «маневрушках», неустанно сновавших по станционным путям. Бывало, что «маневрушки отправлялись и на соседней станции. и Флегонт Васильевияч не только катал меня на своем паровозе, показывал, объяснял все устройство, но даже позволял нажимать тот или иной рычаг или крутить рукоятку, когда это было можно или нужно.

Единственно,, когда отец был раздосадован, это когда Флегонт Васильевич приходил на плоты. где летом отец рыбачил и принимался курить. говорить и надсадно кашлять, чем. по мнению отца, распугивал рыбу. Вообще отец не любил нарушать эти святые для него часы. и тут пришло время сказать о его коронной страсти. которой он отдавался с детства и до трагического конца своей жизни.

Я не стану описывать рыбную ловлю: она изображена во множестве литературных произведений. Расскажу о нескольких запомнившихся мне случаях и о том, как отец относился к моей «рыбьей холодности». Несомненно. он огорчался, что сын не унаследовал его страсти. но никак не высказывал своего разочарования и даже с добродушным смехом любил рассказывать, как однажды мы вместе пошли рыбачить. Мне не было еще семи лет- дошкольный возраст.- но папа сделал мне заправскую рыболовную снасть: легкое, гибкое удилище из калины. леска, крючок, поплавок- все настоящее, отменного качества.. Мы стояли в нескольких саженях друг от дружки. и спустя какое-то время отец заметил, что я не забрасываю удочку- просто стою и стою.

-Леня, ты что? Не ловится или тебе надоело?- спросил меня папа. Ох, как мне не хотелось объяснять! Дело в том, что я размахнулся, чтобы забросить удочку, и зацепил себя крючком за штаны в таком месте, что не мог сам отцепить. вот я и делал вид, что продолжаю рыбачить…

Не удалось отцу и научить меня плавать: сколько раз, шутя и смеясь, ни бросал меня в воду, я либо шел ко дну и он вынужден был извлекать меня на поверхность, либо я просто цеплялся за его плечи, прижимался к его могучей литой груди. Не помогали ни бережные поддержки, ни разведение моих рук или ног в стороны- словом, никакие учебные или принудительные приемы. Вот уж тут отец был разочарован и по праву сердился: жить у реки и не уметь плавать! Кстати, плавать вскоре я научился весьма парадоксальным путем.

-Смотри, - сказал я другому мальчику, - смотри, надо так…

Показал и поплыл! Отцовские уроки пошли впрок отраженным образом: учить- учась. Сыграло роль и мальчишеское тщеславие.

Зато позже отцу без труда удалось обучить меня владеть лодкой и веслами. при чем в любую погоду, не страшась ни ветра, ни волн. Лодку он мне доверял летом на все дневное время( вечером или на рассвете пользовался сам ею для рыбалки), и я гонял на ней вверх или вниз по реке один или со своими друзьями Карловыми ; а то по узкому извилистому ручью перегонял лодку на озеро Старица ( бывшее старое русло Вятки). Лодка эта была маленьким вертким челном, трех мальчишек она еще держала, не черпала бортами воду, но помню, как я перевозил за реку знакомого мужичка, и хлестнувшей волной ( дул сильный ветер) замочило у него папиросы в кармане пиджака. Я увидел, что Алексей немало перетрухнул, да и я почувствовал свою ответственность за такую рискованную переправу. К счастью, все обошлось благополучно.

В другой раз я испугался по- настоящему, перевозя через бурную реку маму ( мы ездили с ней поздней осень собирать плоды шиповника). Самое удивительное. что сама она, не умея плавать и панически боясь воды, на этот раз ни сколько не испугалась грозных мутных валов, которые успел нагнать низовой ветер. Мама полностью доверилась мне, как в любом случае доверилась бы отцу. Это может быть лестно, но в те минуты мне было не до тщеславия: я испытал огромное облегчение, высадив маму наконец на городской берег.

Во вторую половину жизни отец увлекся зимним подледным ловом, который сейчас вошел в моду повсеместно, а тогда, в двадцатые годы, был еще на любителя. Сперва отец брал с собой брезентовую палатку. в палатке разводил костерок, но потом стал переходить с места на место, греясь тем, что пешней прорубал новую лунку во льду. Он ловил окуней на блесну – блестящую металлическую рыбку. Блесны теперь продаются в любом охотничьем и рыбацком магазине, а папа их тогда делал сам- выковывал медные и серебряные, оловянные отливал в формочке из мягкого местного известняка. Рыбачил он в устье Белой, впадавшей в Вятку напротив города и служившей зимой затоном для пароходов. где их ремонтировали и красили.

С нетерпением ждал отец ледостава. На заречных озерах- Старице, Карьерах, Репейнике- лед устанавливался раньше и. чтобы попасть туда, приходилось на лодке переезжать Вятку, часто уже покрытую мелким движущимся льдом- шугой. Лед на озерах был еще тонок, непрочен. можно легко провалиться, но куда опасней, коварней была река. Не забуду случай, когда уже наступила ночь, а папа еще не вернулся домой. Дело в том, что за этот день резко похолодало, и шуга на реке начала смерзаться. Пройти по этому льду, разумеется, было еще нельзя, и отец и его два товарища пробивались на лодке от берега к берегу часов шесть. Мы не раз ходили к реке, с тревогой глядели в кромешную тьму. слышали вдалеке голоса, неясный шум, скрежет, удары пешни или топора; на крик наш никто не отзывался, в отчаянии мы уходили домой, через час возвращались, слышали опять то же… Наконец. донельзя усталый, потный, с прилипшей к потной голове шапкой, отец явился домой. Вид у него был виноватый: еще бы, мама и так каждый раз волновалась, когда он уходил на рыбалку, а тут рыбаки, действительно, чудом не попали в беду, - в любой момент их железная лодка могла пойти ко дну. Они затрачивали неимоверные усилия. чтобы в темноте пробивать, пробивать перед собой лед и по вершку продвигаться к берегу: в осеннее половодье река была чуть не в километр шириной.

В морозные декабрьские и январские дни отец возвращался домой весь заиндевевший («закуржавевший», говоря по- вятски), с обмерзшей льдом бородой и усами, с красным, обветренным лицом, но счастливый. Все мы радостно его приветствовали, особенно наша маленькая, очень любящая и любимая собака Бобик. Однажды, не зная, что от восторга и предпринять, она лизнула оставленную у двери пешню. и оставила на её ледяной грани всю тонкую верхнюю кожицу длинного язычка.- боже, как папа огорчился! В другой раз Бобик увязался на рыбалку; как н отгонял его папа, Бобик тайком, стараясь быть незамеченным, протрусил за ним до заречной стороны. Что делать? Тельце Бобика было голеньким, с короткой, особенно на животе, шерсткой,- замерзнет! Отец засунул Бобика за пазуху и пошел домой - тут уж не до рыбалки! Говорит, что ругал- ругал его, но Бобик был счастлив, угревшись за пазухой.

Отец трогательно любил все живое и беззащитное- птиц, животных, но случилось, что с рудом отбился от затонских собак, напавших на его уже к вечеру, когда собаки до крайности подозрительны, к тому же подогреты компанейской злостью ( недаром говорится- свора собак) Отбиться было не так – то легко, потому что отец в тот раз был без пешни: он ходил за дубовой корой от цинги, которой мы мучились с мамой после испанки,- зубы у нас шатались. десны кровоточили. и папа варил настой из дубовой коры, которым надо было полоскать рот.

Перескочу через сорок лет, когда я в последний раз видел папу живым. Живым- и мертвым. Октябрь 1959 года. Декабрь того же года. Два моих приезда в Котельнич.

Еще в предыдущие встречи я с удивлением заметил, что в папе произошел новый сдвиг: главенство в семье он определенно уступал маме. Почему? Что случилось? По- видимому, философское отношение к жизни (или разочарование в ней? Скептическая ревизия своей личности?) зашли столь далеко. что легче стало во всем уступать. чем проявлять прежний характер, горячность, строптивость, а тем более, власть. Во многом также эта уступчивость объяснялась папиным опасением за здоровье мамы. Он считал, что здоровье её на опасной грани. и был готов к самому худшему. Когда мы с женой. приехав осенью в Котельнич. говорили с папой о самом ближайшем будущем, его и нашем, он грустно промолвил:

-Боюсь, что мама от нас скоро уйдет…

И верно, :мама худела, слабела, иной раз без всякой, казалось, на это внешней причины, теряла сознание. Папу это не могло не тревожить,

Мама пережила его на тринадцать лет, будучи моложе всего на пять и имея плохую наследственность : мать её умерла молодой от чахотки.

Папа умер 10 декабря 1959 года, в день своего 78-летия, ровно в шесть часов вечера. Дыхание оборвалось с последним сигналом радиоточки в котельничской районной больнице. Мы были с ним в этот момент в палате одни, мама и моя жена ненадолго пошли домой по хозяйству. Я держал папу за уку. Он последние сутки лежал без сознания. только крепко зажмурив глаза и втрое чаще дыша.- мой друг доктор Карлов сказал, что это бывает перед концом.

Как все случилось? 26 ноября папа пошел на реку, за три километра от города, пошел довольный, веселый, предвкушая встречу с окунями. А привезли его вечером прямо в больницу полузамерзшего, с отнявшейся правой половиной тела. не владевшего речью: произошло кровоизлияние в мозг, он пролежал на льду в двадцатиградусный мороз несколько часов, пока его не нашел другой рыбак, возвращавшийся в город. Когда в больнице отца отогрели, кто-то спросил:

-Поймали хоть сколько- нибудь окуней-то, Николай Николаевич?

Отец слабо улыбнулся и на пальцах здоровой руки показал : трех…

Дальше все ясно: двустороннее воспаление легких, да еще при парализованном легком и общей тяжкой простуде. И все-таки он боролся со смертью целых две недели. Мукой было смотреть на его страдания, но вместе с тем восхищала его мужественная борьба. Он был в полном сознании. в первое время даже писал здоровой левой рукой записки. Первая записка была: «Не ждал вас так скоро…» (Он удивился, что мы с женой приехали уже на третий день несчастья: поезда из Ленинграда ходили на восток через день, но нам удалось сразу, как нас известили, поехать через Москву.) Скоро отцом овладела полнейшая слабость, не мог глотать, ничего не ел, но руку мою ощутимо сжимал до дня смерти. Еще накануне ночью, когда я дежурил подле него. а он был уже в забытьи, на каждое мое легкое пожатие руки, он отвечал таким же пожатием, может быть, чуть слабее. Говорят, это уже только рефлекс. Возможно. Для меня это был знак понимания. привет, ласка.

Когда папа был веще в сознании и молча смотрел на меня, в углах его глаз я иногда видел слезы. Я не знал и не хотел дознаваться ( он мог ответить чуть заметным кивком или просто моргнуть)- отчего эти слезы: от боли? от мыли о близкой смерти? О не так, как хотелось бы, прожитой жизни? или просто растроганность, столь не частая прежде в наших отношениях, когда мы оба были здоровы? Кто может знать, о чем такой человек может плакать?

Плакал не он один. И не только мы, родные ему люди. Плакала молодая женщина- врач, почти не знавшая прежде папу и привыкшая в больнице к смертям: за эти две больничные недели она успела его оценить. Плакала на похоронах Вера Афанасьевна Дернова, отличная учительница литературы, но черствый, как мне казалось всегда человек,- они встречались на учительских советах, очень давно, когда отец преподавал в школе черчение и геодезию в дополнительном классе. За два месяца до папиной болезни и смерти, встретив меня, пятидесятидвухлетнего, на улице, Дренова растерянно сказала:

-Леня…совсем большой стал…

Мне это наивное восклицание напоминает другой эпизод, произошедший тогда же. Я усердно работал в маленькой комнате за письменным столом. которым мне, как обычно, служила папина чертежная доска. когда вошла мама и сказала, что на меня хочет поглядеть Лена Баруткина, что она видела меня только маленьким и ей интересно… Я вышел, мы поздоровались.(Лена была дочь знакомого крестьянина из недальней деревни), немного поговорили, а когда она ушла. я смеясь сказал маме:

-Любопытно, как она могла меня видеть маленьким, когда она лет на пятнадцать моложе меня?

Мама смутилась, а слышавший меня папа мягко заметил:

-Для мамы ты навсегда останешься маленьким.

Я невольно подумал: «А для тебя мама всегда останется девочкой, потому что она выросла на твоих глазах. Не в этом ли разгадка твоей доброты?А если ты иной раз и сердился, то ведь сердятся и на детей…» Кстати, папа, который звал маму Ксенюшей, при посторонних (и даже при мне) стеснялся, произнося это имя: должно быть, смущала интимность, ласковость этого обращения,- наверное он так называл маму, когда она была еще совсем девочкой.

…И вот прошло после этих курьезных маленьких эпизодов два месяца- и надо было выбирать место на кладбище. Горсовет, для которого отец так много и долго трудился, предложил мне выбрать любое место. И мы похоронили отца на высоком берегу реки, которую он так любил и которая его погубила; над обрывом, откуда открывался чудесный вид на излучину Вятки. на десяток верст влево и вправо и на тридцать верст, до горизонта, вперед.

Увозя маму с собой в Ленинград, мы заперли котельничскую квартиру. где осталось все, как при папе; только отключили водопровод, что бы не замерз, электричество, поставили папину фотографию за стекло в книжный шкаф. прислонив ее к томикам Чехова к которому за свою жизнь он привык, как к близкому человеку. и, случаясь, всегда досадовал, зачем тот женился не на Лике Мизиновой, а когда в 1956 году я ему рассказывал, что очень старая О.Л.Книппер-Чехова была на премьере моей пьесы в МХАТе, и меня ей представили, он отнесся к этому факту крайне сдержанно.!..

За окнами был белый морозный день. в них засматривали синицы. били клювиками в стекло и недоумевали, почему им на полочку не насыпают подсолнечных семечек крошек сыра. В остальном, повторяю, все было по- прежнему, ибо в этих двух светлых комнатах оставалась папина честная, чистая, деятельная душа. И уехав, я его видел мысленно- вижу и теперь- все разного: живого, здорового, быстрого, сильного, на прогулке в лесу, на плотах, на лодке; склонившегося над чертежной доской; что- нибудь мастерящего, пилящего, колющего дрова; нагнувшегося над огородной грядой; тяжело дышащего, борющегося со смертью в больнице; мертвого, исхудавшего и все-равно, такого красивого; совсем молодого, пышноволосого, громкого, сердито ругающего царя. войну; и нежно заботливого ко мне во время моих бесчисленных детстких болезней…

Говорят, пожилой человек все еще чувствует себя юнцом, пока жив отец. Не знаю. Меня, наоборот, папина смерть приблизила к моему давнему детству, и мне захотелось тогда же написать о детстве, об отце. Тогда не написал. Пишу, с опозданием, сейчас.

Мосты.

Так получилось, что все оба моих родных города- и тот, в котором я родился и вырос, и тот, в котором я прожил более полувека, - изобилуют мостами… Смешно сравнивать эти мосты и эти города, но факт остается фактом: в Котельниче много мостов- деревянных, через овраги и речки, и железных- на каменных и бетонных быках, пересекающих городские улицы и реку Вятку. О том, как я гордился в детстве железнодорожным мостом через Вятку, я писал в первой главе.- понятно, что меня больно задело, когда приехавший однажды в Котельнич мой ленинградский внук. издали увидав расхваленный мною мост почти в километр длиной, холодно проронил:

-Ну и что? Обыкновенный железный мост.

Зато я вполне был удовлетворен, когда тот же Алеша, проезжая под тем же мостом на моторке и задрав голову на висящие над нами могучие железные фермы. сказал уважительно:

-Да-а!

Как и я в свои девять лет, он не знал строк Маяковского: « Бруклинский мост -да, это вещь!» Правда, в мои девять лет эти строки еще не были написаны.

Помню, какими кроотными по сравнению с этой громадой моста выглядели подвешенные к нему то там, то здесь люльки с малярами, обновлявшими его стальной серый цвет. Ходили маляры и по верхним граням гигантских арок, чистили их от ржавчины, мыли и красили, не боясь сорокаметровой высоты. Нынче охрана труда позаботилась: вдоль краев арок тянутся железные перильца.

Признаюсь, всегдашней моей мечтой было пройти по этому мосту с одного берега на другой, но всегда этому мешала война то одна, то другая: мост имел оборонное значение, его охраняли часовые; редко-редко случались годы, когда по нему можно было пройти со специальным пропуском,- мой отец одно лето этот пропуск имел, и я ему очень завидовал. Мог ли он взять с собой меня, мальчика? Думаю, что не мог. не то бы, наверное, взял. Помню, рассказывали, как на мост забежало несколько лошадей. одна из них провалилась передними ногами сквозь решетку настила и её задавил не успевший затормозить поезд; меня огорчила эта жестокость моста, и на какое-то время я к нему охладел, но скоро любовь вернулась. Даже уезжая в Ленинград, я взял с собой еще дореволюционную открытку- фотографию своего любимца – она у меня и сейчас цела.

Что и говорить, по сравнению с этим индустриальным щеголем деревянные мосты через городские овраги и котловины выглядят не просто скромно, а, я бы сказал, уродливо. если бы мы к ним не привыкли и если бы с середины их не видели вдали реку. еще дальше- заречный берег, весь в купах кудрявых дубов. а зимой- внизу, в овраге- каток. ярко освещенный по вечерам лампионами. в давние времена- керосинокалильными, потом электрическими. Да, хорошая вещь мосты, даже если они соединяют не два противоположных берега широкой реки, а ведут лишь из одного жилого квартала в другой. с одной улицы на другую, и под ними не гладь реки, не стремнина, не пропасть, а заросший бузиной и кустистой травой овраг.

Все это о городских мостах. а теперь несколько слов о мостах деревенских. В главе «Отец», самой главной в повести, я не раз говорил, что недюжинные способности позволяли отцу заняться наукой, может быть, стать ученым.- я убежден в этом. Но, сказав. что вместо этого он строил в уезде мосты, я тем самым как бы умалил его дело, которому он служил столько лет. Нет, этого я не хотел сказать. Он строил мосты, и я видел. с каким прилежанием и с какой горячностью он это делал; в сочетании этих противоречивых свойств был весь отцовский характер: педантизм, аккуратность, старание и терпение. и – взрывчатый темперамент. Да и как не взрываться, когда помощники отнюдь не радовали таким вкусом к работе. таким чувством долга, чувством ответственности, какие отличали его самого. Помню десятника Жаворонкова, пожилого, благообразного,. хитренького, на словах соглашающегося с отцом., а на еле ко всему равнодушного. озабоченного своими личными, семейными хлопотами- выдать дочь замуж. крестины, заболела жена. Наверно, ссылающийся на эти заботы и хлопоты Жаворонков, был прав. нельзя, невозможно полные сутки и семь суток в неделю не забывать о служебных обязанностях. о казенном деле… Но для отца это дело не было казенным. Я хорошо помню, каким оскорбленным, подавленным он вернулся однажды из уезда: ехал по новому, лишь месяц назад построенному мосту. и вдруг увидел, что перила уже изрублены.- значит, шел человек через мост. нес топор, а руки так и чесались:»Дай, порублю перила! Видишь, какие они гладкие!» И порубил.

И сейчас чувствую обиду за отца. Обижен и за мосты. Что скрывать, люблю не только эффектные, грандиозные мостовые сооружения, видные далеко окрест. но с нежностью отношусь и к маленьким мостикам, даже к доскам, перекинутым через ручьи и весенние потоки, сбегающие со всех круч и горок, которыми так богат Котельнич.

Да и как не ценить мосты и дороги в стране бездорожья, какой была и сейчас еще в ряде мест остается Россия? Несколько лет назад прочитал в «Известиях» репортаж из Тюмени – «Парящие вездеходы»- и вспомнил свой разговор с отцом за два месяца до его смерти. Он, старый дорожник. интересовался извечным вопросом: как можно освоить огромные пространства той же Сибири, когда прокладка дорог- это самое трудоемкое и дорогое предприятие? И вот, читая о вездеходах на воздушных подушках, испытывающихся в западной Сибири. я пожалел, что отец о них уже не прочтет. Шеститонная машина развивает по трясине с метровыми кочками 80 километров в час и в ходе испытаний пробежала уже больше 1000километров по болотам. над зыбкой черной пропастью. Здорово, очень здорово…

Мосты, дороги.- разумеется, это кровное дело моего отца. А как объяснить мое к ним пристрастие? Если прибегнуть к метафорам ( столь несвойственным этой повести), мосты для меня символизируют связь между прошлым и настоящим, неразрывную связь, всегда существующую в моем воображении. Когда я приезжаю в Котельнич, связь эта материализуется, ибо я хожу по тем самым мостам, лишь отчасти обновленным и перестроенным. Людей моего детства нет- мосты моего детства остались. Сколько же мостиков и мостов соединяют меня с моим прошлым, с близкими и далекими людьми моего детства? Много. Но самый генеральный мост- это все- таки благодарная память, память о впечатлениях, наблюдениях, отстоявшихся за прошедшие годы. пусть крайне неравноценных. Перечитывая сейчас свою повесть, вижу, что больше интересовался тогда историей, уходящей на моих глазах, чем историей, происходящей, творимой также на моих глазах. Почему? Потому ли, что последней только предстояло стать историей, причем несравнимо более значительной. чем уходящей. а я этого не знал? Нет, это сегодняшнее объяснение. это придумано. Все обстоит проще, как я уже говорил в начале воспоминаний. Уходящее уходило о меня медленно, я его видел, осязал каждый день, несмотря на динамичное революционное время. Нельзя забывать, что я десять лет прожил до революции, а в первые пореволюционные годы в пределах дома меня окружал почти прежний быт- пусть скудный, голодноватый, когда кусок сахара, ложка постного масла. бутылка керосина значили куда больше, чем запекаемые прежде окорока к пасхе и к рождеству. Несмотря на войну, лишения и болезни, семейный очаг поддерживался: намывались полы, начищался самовар, отмечались дни именин. хотя тиф косил родных и знакомых… Странно, что все это воспринималось мною подряд: и революционные праздники. и выданная нам, школьникам, к 1мая, копченая курица (почему копченая?- чтобы не чувствовалось, что курица подпортилась раньше, чем ее закоптили: кто знает, откуда этих куриц привезли?), и буржуи- заложники, очищавшие улицы от снега и грязи, и первая любовь, и стихи Василия Князева:

Отец мой был солдатом –коммунаром

В великом восемнадцатом году…

Все смешивалось, перемешивалось- лишь время могло отделить главное от второстепенного, серьезное от пустяков. но. если бы я попытался сделать это задним числом, воспоминания мои оказались бы неправдой. Пусть лучше все останется так, как оно рассказалось, как прошло оно чередой по мосту моей памяти.

1972- 1977