Кирюша проснулся рано утром. Рядом лежала мать–1. Она вся была холодная и твердая; внизу тоже. По коже ее ползали мухи, толстые и важные; из носа сочилась слизь. Кирюша зевнул и локтем отпихнул мать–1. Затем встал, надел мягкие тапочки и направился на кухню. Там — спиной к окну — сидела мать–2; на ней был мокрый узорчатый халат. Мать–2 курила «Dunhill Red» и читала купленный накануне журнал — «Огни Владивостока». Приемник, поставленный набок, играл «Breaking The Law»; звук — очень тихий, вдобавок некачественный. Кирюша кивнул матери–2 (она улыбнулась в ответ) и подошел к раковине. Почистив зубы и оглядев лицо в зеркале — нет ли прыщей — Кирюша сел за стол; мать–2, не отрываясь от чтения, придвинула к себе пепельницу.

— Тебе чай налить? — спросила она.

— Да я сам, — поднялся Кирюша.

Он взял с подоконника большой чайник, налил кипятка в кружку; бросил туда пакетик «Липтона» и два кусочка сахара. Размешивать не стал. Чай был готов; придерживая теплую кружку, Кирюша вернулся за стол.

Первый глоток — самый опасный; тут главное не обжечь губы. Кирюша осторожно отхлебнул. Чай горячий, очень; нужно подождать.

— Мам, — позвал Кирюша.

— Да? — мать–2 раздавила сигарету в пепельнице и посмотрела на сына; взгляд рассеянный.

— Мам, — начал Кирюша и тут же запнулся. — Мам, можно, я сегодня к бабушке схожу?

На днях бабушку выписали из больницы. Она перенесла операцию по ампутации пальцев на левой ноге, и Кирюша беспокоился за нее.

— Иди, — сказала мать–2 и слабо улыбнулась. — Молодец.

Кирюша смутился и решил разговор перевести на другую тему:

— Мам, я вот еще…

Тут вошел их сосед по коммуналке, дядя Витя. Он шаркал, как и всегда; колючая щетина покрывала жирные щеки. Кирюша дядю Витю не любил — и потому тут же смолк.

— Кирюш? — спросила мать.

— Да нет, ничего, — он помотал головой, вставая. — Пойду пока прогуляюсь.

— У тебя мама родилась? — спросил Валек.

Был Валек Кудряшов рыжий и сероглазый, носил кепку «Reebok» и волосы зачесывал за уши. С Кирюшей они учились в одном классе; Валек часто говорил, что они никакие не друзья, а просто приятели.

«Настоящий друг, Кирюш, проверяется в беде. А мы в беду еще ни разу не попадали», — объяснял Валек. Кирюша соглашался — хотя и считал Валька своим другом.

Они сидели на улице, под теплым солнцем, и Валек спрашивал:

— У тебя мама родилась?

Кирюша важно кивнул.

— Завидую, — сказал Валек. И вернулся к своему занятию; он возводил пирамидку из асфальтовой гальки.

Прошла минута.

— И ты что, ничего больше не спросишь? — не выдержал Кирюша.

— Нет, — подумав, сказал Валек. — Не вижу в этом смысла. Что толку говорить о новорожденной матери? Вот когда она умрет, тогда я и помогу — вместе закапывать будем. Согласен?

Кирюша был вынужден согласиться. Спорить с Вальком, с его гладкими, тяжелыми формулировками было абсолютно невозможно.

«К тому же, — подумал Кирюша, почесывая затылок, — мать отцу принадлежит, а не мне».

Кирюша шел по городу.

Ноги его приминали сухую, выгоревшую траву: полынь, ковыль, верблюжья колючка. Разбитая дорога, что состояла только из щебня; асфальт давно уже растекся и впитался в землю. Бьется, раздавленный колесами, кузнечик. Воздух сухой, ветер дует с севера. Кирюша вдохнул полной грудью и рассмеялся.

Он достиг здания городской больницы: здесь белые стены исписаны были надписями — и мирное «ЛюБлЮ ЭтОт МиР» соседствовало с безумным «МУЖСКОЙ ПОЛОВОЙ ОРГАН!» Кирюша заметил цыган, торгующих разной мелочевкой. У них он купил шарик–попрыгунчик. Такой шарик приятно катать в ладонях и подкидывать. Кирюша вспомнил, как в детстве часто донимал маму: бросал в нее скомканные клочки бумаги, ручки, карандаши — и однажды кинул такой вот попрыгунчик. Удар оказался весьма чувствительным. Мать расплакалась. Кирюша растерялся: что делать с плачущими девчонками, он решительно не знал. Мать пожаловалась на него отцу. Тем же вечером состоялся долгий, обстоятельный разговор — и восьмилетний Кирюша клятвенно пообещал отцу, что подобного не повторится. «Потому что я мальчик, а мальчики не должны обижать девочек», — сказал Кирюша, и отец кивнул.

Улицы в их городе короткие. Единственное исключение — неизменная улица Ленина; она пронзает тело города красной стрелой. Кирюша пересек ее и очутился на одноименной площади — квадратной и плоской. Здесь бежевое здание мэрии и дворец губернатора соседствовали с гостиницей «Фройляйн» и городским университетом. За дворцом простирался парк — там продавали попкорн, сладкий, соленый и сырный, воздушные шарики и сахарную вату. Шумели тополя; их пыльные листья выглядели серыми. По сверкающей автотрассе мчались роллеры. Кирюша остановился, осмотрелся по сторонам.

И быстрым шагом пошел по парку.

Было чуть сыро и прохладно, и не только из‑за тени; парк разбили в удобном районе — в самом низком месте города. Говорят, во дворце губернатора подвалы зеленые, с мшистыми стенами и влажными полами. То же самое и в университете. Ректор появляется на людях лишь с вязаным шарфом на шее; болеет, наверное.

До этого Кирюша шел только вниз и вниз, дорога сама катилась ему под ноги. Теперь пришла пора для подъема. Кирюша шел, не обращая внимания на легкую усталость, и внимательно разглядывал городские пейзажи. Вот здание ФСС, здание Пенсионного фонда, городской банк; деловой район располагался, как и дворец, в низине. Должно быть, все чиновники страдают от артрита и прочих болезней.

— Кирюш!

Перед ним остановилась машина с сильно тонированными стеклами. Оттуда выглянул встрепанный мужчина с зелеными глазами.

— Здорово, Кирюш, — сказал он.

Отец; в детстве они с Кирюшей были не разлей вода — лучшие друзья. Сейчас, конечно, все по–другому.

Кирюша пожал отцовскую руку.

— Ты чего, куда? — спросил отец.

— К бабушке, — начал было Кирюша, когда отец перебил его:

— Поехали ко мне? Я плазму купил. Посмотришь там, фильмы разные… Поехали!

Кирюша не смог отказаться.

— Шесть раз, — сказал отец. — Шесть раз за ночь.

Счастливый, сидел он в кресле–качалке и курил сигариллу (сто рублей за пять штук); отец считал, что быть экстравагантным просто необходимо.

«Шесть раз, — подумал Кирюша. — Тете Марте такое не понравится».

Он представил себе тетю Марту, нынешнюю жену отца: чуть желтоватая, нездоровая кожа, отечное лицо, измученный вид — тетя Марта до сих не оправилась после родов; порой казалось, что ребенок (не особо желанный, по словам отца) выпил, вытянул из нее всю былую красоту — и даже жизненную силу; тетя Марта походила на пустую оболочку. Кирюша подумал: это сложно — быть женой отца.

— Ты бы так не смог, — произнес отец. Сигарилла дымила, стиснутая меж его пальцев; сильно, одурительно пахло вишней.

— Не смог бы, пап, — согласился Кирюша.

Он сидел перед плазмой и пытался сосредоточиться на фильме. Показывали какой‑то восточный боевик.

— Россия не туда идет, — сказал отец.

— Да, пап, — сказал Кирюша.

— Такое впечатление, что все тут безмозглые. Даже так: безголовые. У них не только мозг отсутствует — нет, они и глаз лишены, и ушей, и носа. Они. То есть мы. Вдобавок еще и на конях бешеных едем, а куда — непонятно. Приедем… черт знает, куда мы приедем таким макаром.

— Да, пап.

Затем они обсудили проблемы измены; весьма сложные, весьма актуальные — отец изменял тете Марте с мамой Кирюши.

Настя (2 года и 3 месяца) спала; затем проснулась и стала звать тетю Марту, свою мать — горестно, жалобно. Отец бросил на Кирюшу виноватый взгляд — и взял дочь на руки; она же никак не успокаивалась.

— Лапочка моя, лапушка, — тихо, нараспев произнес отец. И, не меняя тона, добавил. — Ну, когда же ты заткнешься, мерзкий звереныш?

Кирюша замер.

Отец подмигнул ему.

— Они все равно ничего не понимают, ну, детишки, — сказал он. — Почти как животные. Для них главное — интонации. Я так развлекаюсь: учу ее всяким матерным словам. Как попугайчика, — и отец рассмеялся.

— Спи же, милая моя…

Отец баюкал младшего своего ребенка; через некоторое время она утихомирилась.

Кирюша не отрывался от экрана.

Под вечер Кирюша пришел к бабушке. Они долго сидели и молчали; Кирюша положил голову ей на плечо. Бабушка была теплой и доброй. Она рассеянно гладила внука по волосам. По телевизору показывали «Вперед!» Людей на экране били током за неправильные ответы; отвечали они, как правило, неправильно. Затем бабушка переключила канал. Возникло некое ток–шоу: гости и зрители обсуждали знаменитого режиссера — тот ради сценической достоверности сбросил с колокольни беременную женщину. Кирюша задумался: зачем такое вообще нужно?

«Режиссер — творец, — объяснила бабушка. — Есть люди, которым все позволено. Он из их числа».

«А, понятно», — сказал Кирюша.

И сам не заметил, как заснул.

Бабушка, прихрамывая, отнесла его на кровать и укрыла теплым одеялом.

Кирюша спал, обнимая подушку. Ему снился кошмар: мать–1 пожирает отца.