После двухдневного ожидания на рейде шведское торговое судно ошвартовалось у набережной порта Хорамшах. Матросы спустили трап. Генрих фон Витгенштейн отер со лба пот, пригладил волосы, еще раз мысленно повторил занесенные в документ персональные данные и, подойдя к офицеру-пограничнику, протянул ему паспорт.

Смерив взглядом пассажира, офицер неторопливо перелистал паспорт и, стараясь не допустить ошибки в произношении, старательно, по буквам, произнес фамилию:

— Господин Альберт Шульц?

Генрих утвердительно склонил голову. Он хотел что-то сказать, но лишь пошевелил запекшимися губами.

— С какой целью вы прибыли в Иран?

— Я представитель фармацевтической фирмы, — ответил Генрих, с трудом сдерживая дрожь в голосе. Он весь был поглощен одной мыслью: лишь бы сойти на берег и добраться до цели его долгого путешествия, до Шираза. На лице его выступили красные пятна, глаза лихорадочно блестели, он чувствовал, как кровь пульсирует у него в висках.

— О, вы говорите по-персидски, — с уважением произнес офицер и более доброжелательно взглянул на прибывшего.

— Этого требуют дела, — коротко ответил Генрих.

— Возможно, и мы должны научиться говорить по-немецки, — произнес офицер, показав в улыбке ряд белых зубов. Генрих не понял скрытого смысла слов пограничника, но автоматически ответил ему улыбкой, напряженно ожидая конца проверки документов. Но офицер не торопился, он еще раз посмотрел на фотографию в паспорте, потом на лицо Генриха и только после этого вернул паспорт. Содержимым дорожной сумки пограничник не заинтересовался и вежливо указал путь, ведущий к выходу из порта. Генрих с облегчением вздохнул. Он закинул сумку за плечо и вышел за ворота.

Был жаркий день. Из доков доносились звуки работавших кранов и лебедок. Генрих ускорил шаг и свернул на улицу, которая вела в сторону города. Он шел пешком, пока не заметил проезжавшего извозчика. Движением руки остановил его и велел отвезти себя на автобусную станцию. Через несколько минут он уже был там. К сожалению, в этот день последний автобус в Шираз уже ушел, а следующий был только завтра утром. Генрих растерянно огляделся по сторонам. Его внимание привлекли, казалось, бесцельно шатавшиеся рядом с обшарпанным зданием автобусной станции шоферы. Понаблюдав за ними, он наконец решился подойти к одному из них, наиболее внушавшему доверие. Оказалось, что понравившийся Генриху шофер ехал в совершенно противоположном направлении, но он посоветовал сходить в ближайшую чайхану, где перед долгой дорогой собираются водители грузовиков: они часто берут попутчиков.

Выбора у Генриха не было. Он хотел как можно быстрее добраться до Шираза. Он послушался совета иранца и вернулся в порт. Вскоре он нашел стоянку, а рядом старый, обшарпанный дом с остатками грязной желтой штукатурки. К дому прилепилась легкая пристройка, напоминавшая террасу, крытую легкой кровлей. Растянутый на металлических прутьях навес предохранял от палящего солнца несколько столиков, расставленных когда-то на ярком, но теперь уже вытертом ковре. Генрих почувствовал хорошо знакомый ему резкий запах персидской чайханы. Точнее, смесь запахов — острых приправ, свежезаваренного чая — в сочетании с горьким жирным запахом горевшего опиума и какого-то ароматного персидского кушанья. Эти запахи проникали в нос, липли к горлу. Появление иностранца заинтересовало немногочисленных гостей чайханы. Разговор на минуту утих. Только хозяин не обратил внимания на европейца. Стоя у мангала, он подсыпал туда древесный уголь. Затем взял длинный половник и стал им размешивать кипевшую в глиняном горшке сложную смесь, состоявшую из кусочков мяса, фасоли, гороха, помидоров и других овощей. Рядом, на возвышении, стояли два самовара, несколько чайников и целый ряд перевернутых стаканов.

За мангалом, у противоположной стены, полулежал странного вида мужчина. Во рту у него была длинная трубка с фарфоровым чубуком. Специальными щипцами он доставал из костра кусочки горящего угля, вкладывал их в чубук и бросал туда маленькие шарики опиума. Человек вдыхал дым, а затем выпускал его прямо в нос сидевшей у него на коленях обезьяне. Тонкой цепочкой животное было привязано к поясу наркомана.

Генрих внимательно смотрел вокруг, надеясь узнать в ком-нибудь из посетителей чайханы водителя, но все они были похожи скорее на местных рабочих, торговцев или докеров. «Может быть, лучше выйти на стоянку и поискать там?» — размышлял Генрих. Он попросил хозяина дать ему воды.

— Месье, жажду лучше всего утолять горячим чаем, — предложил хозяин.

Однако Генрих настаивал. Уже давно он чувствовал себя нездоровым, и вот у него поднялась температура, его знобило, во рту было сухо. Когда он наконец получил стакан воды, чтобы запить последнюю оставшуюся у него таблетку аспирина, в чайхану вошел офицер-пограничник, тот самый, что проверил его документы. Он увидел Генриха и, козырнув, вежливо спросил:

— Вы ждете машину?

— Я, к сожалению, опоздал на автобус, а следующий пойдет только завтра утром.

— А куда вы едете, если не секрет?

— В Шираз.

— Могу порекомендовать вам гостиницу.

— Спасибо, но мне хотелось бы как можно быстрее оказаться на месте. На автобусной станции мне сказали, что можно найти попутную машину.

— Если хотите, я постараюсь найти вам попутный транспорт, может быть и не очень удобный, но, во всяком случае, это лучше, чем ждать неизвестно сколько.

— Я был бы вам очень обязан.

— Никаких проблем. Это займет несколько минут. — Офицер козырнул и отошел.

Генрих проводил его взглядом. В первый момент появление пограничника обеспокоило его — ведь всего лишь час назад он предъявил ему фальшивый паспорт. Теперь он немного успокоился. Но температура не спадала, он чувствовал себя все хуже. Лишь желание как можно быстрее оказаться в Ширазе поддерживало в нем силы. Только теперь он заметил, что таблетка аспирина прилипла к его потной ладони. Он запил лекарство водой.

Внезапно Генрих увидел два больших черных глаза, устремленных на него. Перед столиком стоял маленький, худой парнишка. В руках у него был деревянный поднос с сигаретами. Его тоненькие, похожие на палочки ноги были обуты в черные шнурованные ботинки с высокими голенищами, похожими на краги. Генрих никогда не видел таких ярко начищенных ботинок. Он посмотрел на парнишку с благожелательным интересом. А тот уселся, подобрав под себя ноги, и, разложив на столике пачки сигарет, стал нервно повторять:

— Мистер, сигаретт, вери гуд сигаретт…

Генрих хотел прогнать юного продавца, но только хозяину чайханы удалось это сделать, сказав:

— Этот господин немец.

Парнишка собрал свой товар и, выбежав из чайханы, подбежал к своим приятелям и стал что-то объяснять им, указывая на Генриха. Подростки утихли, с минуту посовещались, потом разбежались в разные стороны и снова собрались, громко крича что-то. Спектакль этот был явно предназначен для заграничного гостя. Генрих стал невольным зрителем импровизированного представления.

У одного из подростков ко лбу был прикреплен маленький английский флажок, у остальных — гитлеровские свастики. Они изображали самолеты, имитировали воздушный бой и пели:

Ребята со свастиками кружили все ближе к подростку с английским флагом. «Англичанин» отчаянно отражал атаки, обороняясь от нападавших, стараясь не упасть. В конце концов игра превратилась в настоящую драку. Один из ее участников подбежал к Генриху.

— Он Черчилль! — закричал парнишка.

В этот момент мальчишка, изображавший англичанина, упал под натиском атакующих. Все закричали хором:

— Англия капут! Англия капут!

Генрих со страхом наблюдал это зрелище. Он и представить себе не мог, что здесь, в маленьком портовом городке на Востоке, он встретит детей, с таким жаром играющих в войну. Неужели они на самом деле верят в победу фашизма? Ведь в игре они отождествляют себя с Гитлером! С недоумением смотрел он на свастики, нарисованные на лбах иранских мальчишек, и его охватывал страх. «Если бы они знали, — думал он, — как на самом деле выглядит война». Он знал, что никогда уже не забудет страшного зрелища горящих польских хат, тысяч убитых пленных, женщин и детей. Он дезертировал из гитлеровской армии, которая еще не проиграла войны, и все указывало на то, что ничто не остановит ее победоносного шествия. Но для Генриха героизмом было сказать всему этому: «Нет!»

Задумавшись, он не заметил знакомого офицера, который вернулся в сопровождении коренастого, хорошо сложенного мужчины со смуглым лицом; густые черные волосы падали ему на лоб.

— Он может подвезти вас в Шираз, — сказал офицер. — Он как раз собрался ехать.

Генрих поблагодарил, офицер отдал честь и вышел из чайханы. Водитель подсел к столику, с интересом взглянул на Генриха, заказал два чая и произнес по-персидски:

— Лейтенант сказал, что вы торгуете лекарствами и знаете наш язык.

Генрих, не имевший охоты говорить, только молча кивнул.

Водитель продолжал, многозначительно улыбаясь:

— Вы торгуете, а я как раз везу целую машину лекарств.

Генрих не обратил внимания на многозначительное выражение лица водителя. В этот момент к ним приблизился курильщик опиума, который, держа на цепочке обезьяну, крутился среди столиков. Животное подпрыгивало и на вопрос: «Где друг?» — комично указывало лапой на голову, а на вопрос: «Где враг?» — шлепало себя по заду. Поведение обезьяны вызвало в чайхане всеобщее веселье. Когда развеселившийся шофер стал громко хлопать и повторять: «Где враг? Где друг?», обезьяна растерялась, а недовольный ее хозяин философски заметил:

— А кто может знать, где враг, а где друг? Вот ты, например, знаешь — сидящий рядом с тобой друг или враг?

— Этот господин немец. Это друг, — не раздумывая ответил шофер.

Хозяин обезьяны широко улыбнулся, показав два ряда черных, выкрошившихся зубов, и преувеличенно громко спросил:

— Не англичанин?

— Не англичанин, брат.

Шофер допил чай, и они с Генрихом вышли из чайханы, провожаемые любопытными взглядами. На улице они встретили двух странно одетых людей. Один — худой, с лицом, измазанным черной краской, на голове у него была красная остроконечная шапка, другой — низкого роста, толстый, с ватной бородой и бровями, в белой картонной шапке. Черный ритмично ударял по струнам деревянного музыкального инструмента и, побрякивая колокольчиками, пел, а второй подпевал ему, танцуя. Ряженые шли за Генрихом и шофером, забегали вперед, загораживая им дорогу, кланялись и просили денег.

— Не дам вам ни гроша. Дайте человеку спокойно пройти! — крикнул водитель.

Тогда один из переодетых молниеносно вынул из платка, служившего ему поясом, зеленую ветку и попытался всунуть ее шоферу. Того словно громом поразило.

— Ах ты, сукин сын! Ты хочешь моей смерти! — взревел он в ярости.

Генрих не понимал, в чем тут дело, но, чтобы уличные певцы отстали, дал одному из них какую-то мелкую монету. Генрих и водитель подошли к стоявшему на стоянке грузовику. Водитель уложил дорожную сумку Генриха, и они отправились в путь. Через несколько минут город был позади. За машиной по дороге тянулось огромное облако пыли.

— Вы знаете, сегодня тринадцатый день этих проклятых праздников. Для них это последний шанс, просто не отцепишься от них, — говорил шофер, явно стараясь оправдать свое поведение.

Генрих не ответил. Он чувствовал себя все хуже. Жар не проходил.

— Этот сукин сын! — снова начал шофер. — Как это ему пришло в голову подсунуть мне под нос эту ветку?..

Генрих молчал, а водитель продолжал говорить, словно стараясь убедить самого себя:

— Говорят, что весной бог вселяется в человека, в каждое живое существо, в каждый зеленый лист. Может быть, это и правда. Когда-то весна была для меня настоящим праздником, но уже в течение многих лет я ненавижу это время года…

Генрих по-прежнему не отвечал. Шофер умолк, задумавшись.

— Уважаемый господин часто приезжает сюда, в Иран? — спросил он наконец.

— Да.

— Красивая страна, не правда ли?

— Да. Очень.

— Для вас, европейцев, она, может быть, и прекрасна. Но вы посмотрите туда, — произнес он, указывая на маленький населенный пункт, мимо которого они проезжали.

Словно из-под земли вырастал ряд куполообразных крыш. Лучи заходящего солнца отражались в цветных стеклах ветхих от времени домов. Все это напоминало изображения на старинных персидских миниатюрах, лишенных перспективы, где строения выглядели словно выросшими из пустыни. Между куполами ломаной линией вились лишенные окон стены. Ни одно дерево не зеленело среди глиняных строений. Иногда у стен мелькали фигуры женщин в черных чадрах, временами появлялся навьюченный ослик, а дальше, насколько хватало глаз, тянулась песчаная пустыня.

Генрих с восхищением смотрел на все это, не слушая того, что говорил водитель. Глядя на пустыню, он думал о Ширин.

— Вы видите те купола? Ни окон, ни воды, ни электричества. А под этой серой землей — целое море нефти, — продолжал шофер.

Но Генрих, глядя на безбрежную даль пустыни, туда, где небо встречалось с песчаными волнами, видел Ширин и слышал ее голос: «Дустет дорам, дустет дорам…»

— Это прекрасно, — мечтательно сказал Генрих, но тут же взял себя в руки, однако он не заметил, как водитель вопросительно вскинул на него свои большие черные глаза.

Окутанный облаком пыли, грузовик катил по сельской дороге. Из-за серой густой тучи мельчайшего песка, поднятой колесами машины, ничего вокруг не было видно. На краю дороги стоял старик, держа за руку маленькую девочку. Когда машина приблизилась, старик поднял руку, чтобы ее остановить. Но водитель прибавил газу и не останавливаясь проехал мимо старика с ребенком. И, словно желая предупредить вопрос Генриха, сказал:

— Несколько лет назад я работал у торговца углем. Однажды так же, как и сегодня, нас на дороге остановил старик: он хотел продать свою двенадцатилетнюю дочь за пятьдесят туманов. Объяснял, что его единственный осел сдох, а детей у него пятеро. За пятьдесят туманов он мог купить осла, чтобы прокормить семью. Торговец углем купил девочку за сорок туманов и посадил ее в кузов, на ящик. Километров через десять нас обогнала другая машина. Ее водитель сказал, что сзади нас на дороге лежит мертвая девочка. Я не заметил, как ребенок упал с прицепа. А тот сукин сын — торговец не признался. «Это не наша», — сказал он. А потом всю дорогу беспрестанно ныл: «Мои сорок туманов, я выбросил их в грязь! Мои сорок туманов… Кто мне вернет столько денег?»

Шофер и дальше продолжал бы свой рассказ, но заметил, что Генрих его не слушает. Перед ними расстилался однообразный пустынный пейзаж, лишенный малейших следов жизни. День склонялся к вечеру. Медный щит солнца низко повис над пустыней. Генрих не мог оторвать взгляда от безбрежного пространства песков, пылающих в пурпуре заката. На лице он чувствовал сухое дыхание пустыни. Его охватила огромная усталость. Он невольно прикрыл глаза и задремал.

А когда проснулся, увидел реку, зеленые поля и людей. Женщины в чадрах собирали посуду, сворачивали одеяла, мужчины созывали бегавших детей.

— Вы знаете, сегодня ведь тринадцатый день празднования Нового года, — говорил шофер, глядя на собирающихся домой людей. — И сегодня праздник кончается. Наш обычай велит проводить его в поле или в пустыне. Люди покидают свои дома и здесь, на воле, оставляют все старое и нечистое. Потом возвращаются, очищенные душой и телом. Да, господин, они сегодня вернутся обновленными в свои дома. И лягут на чистую постель, — с ноткой зависти в голосе говорил шофер. Он с удовольствием потянулся и предложил: — А уважаемый господин не хотел бы сегодня выспаться в удобной кровати? Я знаю здесь такое место: дадут ужин, вино и чистую, как снег, постель. А если захочешь, могут быть и песни, и музыка, а может, и кое-что получше, — соблазнял водитель. — Что скажете, уважаемый господин?

— Я хочу как можно быстрее оказаться в Ширазе, — коротко ответил Генрих.

— Но я по ночам не езжу. Не потому, что плохо вожу машину, а попросту не могу. Глаза у меня сами закрываются. Надеюсь, вы меня понимаете, я отвечаю за товар и за вашу безопасность…

Генрих покорно молчал. Он думал, что еще до рассвета доберется до Шираза, но теперь у него не было выбора.

Наступили сумерки. В лучах исчезающего за горизонтом солнца виднелись неясные контуры строений какого-то поселка. Водитель, уже не спрашивая согласия Генриха, остановил машину у старого двухэтажного дома. Он исчез в дверях, через минуту вернулся и снова сел за руль.

— Поставим машину в безопасном месте, чтобы ночью кто-нибудь не позарился на наш товар, — сказал он, подчеркнув слово «товар».

Какой-то старик открыл ворота, они въехали во двор. Шофер вслед за хозяином исчез в глубине строения. Генрих вышел из машины, потянулся, вдохнул свежего воздуха. И вдруг увидел сидевшего на плоской крыше пристройки человека. Повернувшись лицом к заходящему солнцу, он в экстазе произносил молитву:

— …Сначала был Зурван. Все было для него, и он был всем. Некончающимся временем и некончающимся пространством. Зурван ждал наследника и решил назвать его Агурмаздой, и также думал подарить ему все хорошее: ум, радость и свет. Потом решил сотворить второго — Агримана, который должен был стать тьмой и злом. А первым родился Агриман, полный ненависти, темноты и зла. Агурмазда родился вторым, красивый, светлый и добрый. И началась борьба Добра со Злом. Но на свете есть не только Добро и Зло. Есть и бог Митра, который разрешает подняться выше Добра и Зла и соединяет их в Любовь. Митра посредничает между Светом и Тьмой, является владыкой рассвета и заката. Митра, разгоняющий темноту, направь солнце на небосклон.

Под твоей охраной пусть солнце неустанно обозначает ритм наших дней и лет…

Генрих заслушался молившимся закатному солнцу человеком и не заметил водителя, который вернулся, неся бутылку красного вина.

— Это огнепоклонники. На закате они прощаются с ним, а на рассвете снова приветствуют. Они все время смотрят на солнце, и у них выгоревшие ресницы, опухшие веки. Все они в конце концов слепнут, но отдадут все, даже зрение, за ту радость, которую они переживают, видя бога — Солнце. Пойдемте, это уже недалеко.

И, старательно заперев кабину, он повел Генриха по узкой улочке. Они остановились в темном переулке перед каким-то домом. Водитель несколько раз постучал висевшим на деревянных воротах молотком.

— Кто там? — раздался женский голос.

— Это я, — ответил шофер.

Открылась дверь, появилась женщина в белой чадре. Увидев шофера, она произнесла:

— Ах, это ты, мое фиговое дерево!

Она пригласила пришедших внутрь, с интересом присматриваясь к Генриху. По узкому коридору они прошли во двор. Женщина опустила чадру на плечи и открыла длинные черные волосы. У нее было овальное лицо со следами оспы, но это делало ее даже милее. На вид ей было лет сорок пять. Шофер, видя, что хозяйка заинтересовалась Генрихом, сказал:

— Этот господин немец. Мы хотим хорошо отдохнуть, а завтра с самого утра отправиться дальше.

— Ты снова приводишь необрезанного. Но мои девочки таких любят, — грубовато засмеялась женщина.

Водитель резко оборвал ее:

— Умолкни! Уважаемый господин знает наш язык.

— Господи! — с недоверием вскричала она. — Вы говорите по-персидски? Вы знаете персидский! А как же зовут уважаемого господина?

— Альберт… Меня зовут Альберт Шульц, — буркнул Генрих.

— Прошу, прошу вас, сейчас я подам ужин! — радостно воскликнула женщина.

Двор был похож на круглую террасу, заросшую, как в староперсидских садах, длинными виноградными лозами, которые образовывали свод. Сквозь листья было видно темно-синее после захода солнца небо. В центре террасы находился небольшой бассейн, наполненный мутной зеленоватой водой, вокруг которого стояли горшки с пеларгониями. В стену были вделаны ведущие прямо в комнаты двери, перед каждой дверью — маленькие кирпичные ступеньки.

Хозяйка ввела гостей внутрь. На полу лежал цветной ковер, а у одной из стен два толстых валика. Это была постель, которая, как и в каждом иранском доме, днем служила удобной опорой сидевшим на ковре гостям, а ночью, развернутая, становилась удобной кроватью. Женщина разложила на полу цветные подушки, которые заменяли стулья. Водитель протянул хозяйке две бутылки вина.

— А может быть, господа выпьют арака? — спросила она.

— Это наша водка из изюма, — пояснил водитель и вопросительно посмотрел на Генриха. Тот кивнул.

— Ладно, — сказал он по-персидски.

— Он действительно говорит по-нашему. А вы знаете такую песню? — спросила хозяйка и запела, кокетливо покачивая головой:

Пораженный, Генрих слушал какое-то время, потом ответил с ноткой недовольства:

— Да, я где-то это слышал.

— Он все знает, — с удовольствием заключила женщина. Она громко засмеялась и, напевая эту мелодию, вышла из комнаты на террасу.

— Что это за песня? Ее везде здесь поют, — спросил Генрих водителя.

— Ну, может быть, и не везде, но я думал, что вы ее знаете. У нас сейчас простые люди говорят, что Гитлер происходит из Кермана. Керман — Герман. Вроде бы одно и то же. Так же как Хейдар — Гитлер. Говорят даже, что он мусульманин, и к тому же шиит из рода Али.

Генрих обратил внимание на большой портрет Али, висевший на свежепобеленной стене. На нем был изображен огромный, толстый мужчина, сидевший по-турецки. Он был одет, как мулла, в длинный халат. Величественное лицо окаймляла густая борода. Над головой Али было изображено сияние. Обеими руками он придерживал на коленях обоюдоострый меч. Под портретом, в небольшой нише, стоял самовар, а на нем — фарфоровый чайник. Перед самоваром на подносе — медная мисочка и несколько других предметов. Рядом — зеркало, Коран и хрустальный круглый аквариум с золотыми рыбками.

— Это называется хафт-син, старый персидский обычай, — сказал водитель. — Он символизирует Навруз — праздник Нового года.

Генрих кивнул и задумался: где сейчас Ширин празднует Навруз?

Вернулась хозяйка и расстелила на полу большую белую скатерть. Поскольку праздничные дни еще продолжались, кроме керосиновой лампы она поставила на скатерть два ряда укрепленных на подставках свечей. Подала горячую яичницу и сангак — очень тонкий длинный вкусный хлеб. Рядом поставила несколько мисочек с айраном, тарелки с зеленью и халву — поджаренную на жире темно-желтого цвета муку с сахаром, рассыпанную тонким слоем на тарелочках.

Хозяйка позвала трех девушек. У одной кожа была совсем темная, у другой — посветлее, а у третьей совсем светлая. Все три были сильно накрашены. На лицах девушек переливались блики от пламени свечей, длинные черные волосы были распущены. Большими темными глазами они с интересом поглядывали на необычного гостя, красота которого, голубые глаза и светлые волосы контрастировали со всем окружающим.

Генрих сидел неподвижно, погрузившись в свои мысли. Мелкими глотками он пил вино. Женщины всячески пытались расшевелить его, заговаривали с ним — им было интересно не то, что он скажет, а говорит ли этот иностранец по-персидски. На все вопросы Генрих отвечал короткими фразами. Нараставшая боль гудела в его голове. Он все подливал себе вина и подносил стакан к губам. Так он один выпил всю бутылку. Боль в голове вроде бы утихла, но его охватила необыкновенная сонливость. Хозяйка как могла старалась рассеять его грустное настроение.

— Может быть, немного музыки? Эту пластинку мы поставим специально для господина Альберта, — сказала хозяйка и включила патефон. Раздались звуки гитлеровского гимна: «Германия, Германия превыше всего…»

Хозяйка и девушки встали по стойке «смирно» и начали ритмично шагать на месте, размахивая в такт музыке руками. Врожденное чувство ритма придавало их движениям грацию. Генрих почувствовал, что у него раскалывается череп. Внезапно он вскочил, схватил патефон и изо всей силы бросил его на пол. От изумления все остолбенели. Генрих хотел закричать, но из его перехваченного спазмой горла послышался лишь слабый хрип:

— Когда вы узнаете, что означает этот марш, то пожалеете, что мать родила вас!

Он с минуту постоял еще, тяжело дыша, а потом, не произнеся больше ни слова, направился в комнату, где ему была приготовлена постель. Девушки испуганно смотрели друг на друга, а хозяйка закричала:

— Да если бы я знала, что господь помутил его разум, он не переступил бы порог этого дома! Откуда я могла знать, что ему не понравится? Где я теперь возьму такой патефон? Тот гость платил золотыми монетами! А этот что? Поел, выпил да еще разбил патефон! И это немец? И это культурный человек? Если не хочет девушек, это его дело, но заплатить он должен! Были танцы, была выпивка, была еда!

— Все будет в порядке: у него есть деньги. Это крупный купец. Говорю тебе, успокойся, сейчас я пойду к нему, — успокаивал женщину шофер.

Он застал Генриха на постели, отвернувшегося к стене.

— Не сердитесь, — начал он примирительно. — Девушки хотели доставить вам удовольствие. Ведь это была только шутка. Я приведу сюда одну из них.

— Оставьте меня в покое, — ответил Генрих, не поворачивая головы.

— Но ведь они хотели как лучше. Тут был недавно другой господин, тоже немец. Ему эта песня так понравилась, что он веселился до утра. Я приведу к вам девушку, она будет очень мила…

— Я устал.

— Но ведь так же нельзя, они старались. Ведь им что-то следует.

— Сколько я должен заплатить? — сдерживаясь из последних сил, спросил Генрих. И тут же услышал голос хозяйки, которая подслушивала разговор:

— Сто туманов еда, сто двадцать — граммофон и пластинка. Всего двести двадцать.

Не говоря ни слова, Генрих полез в карман, отсчитал деньги и опять отвернулся лицом к стене.

Водитель отдал деньги хозяйке и лег на вторую постель. Он долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок. Генрих тоже беспокойно крутился на постели. Сквозь сон он бормотал что-то неразборчивое. Потом внезапно начал кричать:

— Не добивать! Нет, нет, нет!!!

Шофер встал, дотронулся рукой до его горячего лба. Еще не придя в себя, Генрих поднялся на постели.

— Вы кричали. Вам приснился страшный сон?

— Пить… Пить…

Водитель подал стакан с водой. Генрих жадно выпил и хрипло прошептал:

— Я хочу как можно быстрее попасть в Шираз…

— Мы выедем на рассвете, — заверил его иранец.

Едва только солнце показалось над горизонтом, они отправились в путь. Генрих ощущал невыносимую головную боль, на лице выступил нездоровый румянец. Жар не проходил, началась лихорадка. Сжавшись в комок, он молча сидел в кабине. Из оцепенения его вывел голос водителя:

— Вы были на фронте?

Генрих остекленевшим взглядом посмотрел на него, словно не понимая вопроса. Он был не в состоянии сосредоточиться. Он смутно вспомнил, что ночью что-то говорил сквозь сон, что его преследовали кошмары. Генрих не хотел отвечать, но от водителя не так-то легко было отделаться.

— Я спросил, были ли вы на фронте. Потому что тот, который танцевал с девушками, приехал к нам в отпуск, у него здесь отец, инженер-строитель. Кажется, он всегда мечтал сюда приехать. Ну и приехал. Далеко, конечно, но ведь он заслужил отпуск на фронте. Ордена у него были, он их даже показывал. Добивать раненых ему, возможно, и не случалось, но на тот свет он не одного отправил…

Генрих подавленно молчал. Какие разные люди живут в этом мире! Один хвастает количеством собственноручно убитых врагов, другого мучает совесть…

— Я кое-что знаю об этом, — продолжал водитель, отнюдь не обескураженный молчанием Генриха. — Человек может скрыться от закона, от жены, может уехать из страны, но от собственной совести не убежишь…

Генрих с интересом взглянул на говорившего, а тот продолжал:

— Я тоже убил. Убил дерево. Сколько я себя помню, оно росло возле нашего дома. Наверное, поэтому я теперь не могу спать весной. А для шофера, если он не может спать, — это конец. Если не спишь — то и не работаешь. Ну а сейчас я поехал потому, что на редкость хорошо заплатили.

Солнце припекало все сильнее. Грузовик подскакивал на выбоинах дороги. Сухой пустынный ветер обдавал лицо жаркой волной. Жара становилась труднопереносимой. Генрих беспокойно крутился на сиденье, все чаще облизывая ссохшиеся губы. Водитель окинул его внимательным взглядом.

— Вы плохо себя чувствуете? — спросил он.

— Нет, это пройдет… — буркнул Генрих.

Они проехали перекресток, показался небольшой пруд. Водитель подъехал ближе и остановил машину. Выскочил из кабины, разделся и прыгнул в воду. Генрих сидел неподвижно, но вскоре тоже вышел из машины, зачерпнул руками воды, смочил лицо. Это принесло ему явное облегчение. Водитель закончил купаться, вытащил из кузова несколько канистр, наполнил их водой. Постояв у пруда еще немного, они поехали дальше.

— Воду я набрал для дерева. Вы увидите, мы будем проезжать мимо. Ему, наверное, тысяча лет. Оно называется «чудо-дерево». Пастухи приводят сюда больных овец и лечат их его листьями. Женщины, когда не могут забеременеть, заваривают его кору и пьют отвар. Всегда, сколько бы раз я тут ни проезжал, привожу воду. Стоит мне полить это дерево, и я знаю, что под ним могу спать спокойно, дерево не причинит мне вреда.

Дорога шла в гору. По обеим ее сторонам открывался вид на скалистую пустыню. Запах бензина и духота привели Генриха в полуобморочное состояние. В висках все сильнее стучало. Генрих опустил стекло кабины, как будто издалека до него доносился рассказ шофера.

— Ведь я приверженец Заратустры, — говорил тот. — Религия Заратустры гласит, что дерево как человек. У него есть душа и тело, только после смерти человека его тело гниет, а из дерева можно сделать палку, телегу или красивый поднос. Около моего дома росло фиговое дерево. Когда у меня родился четвертый ребенок, мне пришлось пристроить новую комнату, и я срубил это дерево.

С тех пор каждую весну, когда все зацветает, это мое срубленное дерево приходит ко мне. Каждую ночь. Мне снится, что цветущее фиговое дерево входит через окно, чтобы задушить меня своими ветвями…

Водитель все говорил, но до Генриха долетали только обрывки слов. Он погрузился в какой-то полусон. Из горячечной дремоты его вырвал голос:

— Взгляните, вот это место!

У дороги, за поворотом, на фоне полумертвого пейзажа росло огромное раскидистое одинокое дерево. Вид был настолько поразительный, что Генрих в первый момент не поверил собственным глазам. На лице водителя появилась восторженная улыбка. Он подъехал ближе и остановил грузовик под широким навесом роскошных ветвей, которые отбрасывали густую тень на иссохшую серо-желтую землю. Сочная зелень дерева причудливо контрастировала с лишенной малейших признаков жизни пустыней.

— Отдохнем здесь немного, — сказал водитель. Он выскочил из кабины и стал доставать из кузова канистры с водой. Генрих тоже вышел, любуясь созданным игрой природы необыкновенным пейзажем. Толстые корни дерева причудливо ползли по поверхности земли, как змеи, сплетаясь в клубки, и снова врастали в землю.

Водитель взял канистру и, старательно обходя извивающиеся корни, подошел к дереву. Прошептал несколько слов и полил землю вокруг. Потом вернулся за другой канистрой и полил выступавшие из земли корни. Все это он делал с благоговением, словно совершал какой-то ритуальный обряд. Генрих молча наблюдал за этим последователем Заратустры. Водитель вернулся за последней канистрой. Теперь с особым благоговением он полил землю вокруг толстого ствола. Генрих вдруг заметил прикрепленные к коре дерева металлические предметы: одни в форме глаз, другие в форме лица. Они, увлажненные водой, заблестели, как на алтаре. Остатки воды водитель вылил в трещину в коре, прошептал еще несколько слов, словно беседуя со стволом дерева, вернулся к машине и убрал пустые канистры в кузов.

— Не усну ни дома, ни в борделе, а здесь могу спать. Ну разве это не чудо? — сказал он Генриху. Вынул одеяло и расстелил его в тени дерева. — Уважаемый господин тоже отдохнет?

— Спите, — ответил Генрих.

Шофер положил голову на пиджак и мгновенно уснул.

С минуту Генрих наблюдал за ним. У иранца было грубое загорелое лицо, слегка покрытое седой щетиной. Черные волосы падали на лоб. Черты его лица могли возбудить симпатию. Он дышал ровно, слегка похрапывая. Погруженный в сон, он выглядел беззащитным, как дитя.

Генрих не мог уснуть. Его мучил страх: выдержит ли он до конца поездки? Он думал о встрече с Ширин, уже такой близкой. Верит ли она в его возвращение? Ждет ли его?

Он вытер пот со лба. Ему становилось все хуже. Головная боль была почти невыносимой.

Облизнув запекшиеся губы, Генрих встал и подошел к машине. Он подумал, что, может быть, в сумке найдется еще одна таблетка аспирина. С трудом забрался в кузов, но в своей сумке обнаружил лишь бутылку виски. Выпил немного, подумав, что это принесет облегчение. Невыносимая боль действительно слегка утихла, ощущались лишь сильные удары пульса в висках. Генрих сделал еще один большой глоток. Теперь он почувствовал себя значительно лучше. Боль прошла. Спустившись вниз, он уселся в тени развесистых ветвей. Засмотревшись на купавшуюся в солнце пустыню, слегка одурманенный алкоголем, какое-то время просидел без движения. Его охватило блаженное состояние. Генрих закрыл глаза и не то во сне, не то наяву увидел среди волнистого моря песков фигуру Ширин. Она шла к нему из пустыни, окутанная плащом длинных, отливающих блеском волос. Она была все ближе и ближе… Говорила так хорошо знакомым ему голосом:

— Я люблю тебя, слышишь? Ты показал мне новую жизнь, настоящую жизнь. Теперь я уже ничего не ищу, потому что не найду. Даже если ты вернешься к ним, я сохраню эту любовь и останусь с ней здесь навсегда… Пустыня… Это дом свободных людей… Мы будем здесь одни, только мы, а над нами много неба и много, очень много солнца…

— Дустет дорам… Люблю тебя… Дустет дорам… — запекшимися губами шептал Генрих. Он хотел вскочить, идти к ней, обнять ее, но фигура девушки исчезла, расплылась в безбрежном море песков.

Генрих внезапно очнулся, открыл глаза. Он увидел только необъятное пространство дрожащей в солнечном свете пустыни, а под ногами — выступавшие из засохшей земли корни… Странно сплетенные, они как бы ожили сейчас и двигались, словно длинные змеи. Он протер глаза, посмотрел на грузовик: он стоял на прежнем месте. Рядом, положив голову на пиджак, спал шофер.

«Хотя бы глоток воды», — подумал Генрих. Его мучил жар. Во рту он чувствовал противный вкус алкоголя. Он встал и, шатаясь, подошел к машине, увидел свисавший из кузова кожаный мешок для воды. С трудом взобрался в кузов. Мешок был почти пуст. Он попробовал выжать хотя бы несколько капель, и вдруг его взгляд наткнулся на старательно уложенные коробки с этикеткой «Байер». «Лекарства», — подумал он. Достал нож и разрезал упаковку. Но в промасленной бумаге вместо лекарств находились пистолеты «парабеллум».

Он подумал, не обманывают ли его глаза. С яростью разорвал вторую упаковку. То же самое — немецкое оружие. Ошеломленный, он даже пошатнулся и оперся о кузов.

«Как же это? — подумал он, глядя на спокойно спящего шофера. — Неужели он не знает, что везет?» Ему вспомнились слова водителя: «Я поехал потому, что очень хорошо заплатили». И слова иранского офицера: «Может быть, нам тоже следует выучить немецкий?»

Теперь он понял смысл слов своего отца: «Захватить нефть — это значит захватить эту страну…» Так, значит, это работа фашистов… Перед глазами Генриха снова возникли картины войны. Гитлеровский офицер, целящийся в него из такого же оружия и приказывающий добивать раненых пленных.

Генрих впал в неудержимый гнев. Мысли гнались одна за другой. Вот как, значит… И сюда, стало быть, добралась война… Надо уничтожить это оружие, не допустить преступления!..

Он был слоено в трансе. Ярость вернула ему силы. Генрих схватил канистру с бензином, чтобы облить коробки с оружием, но тяжелая емкость вырвалась у него из рук и упала на песок. Он соскочил с кузова, открыл дверь кабины в поисках спичек, но не нашел их. Подбежал к спящему водителю и вырвал из-под его головы пиджак.

— Что случилось?! — крикнул тот, вскакивая с земли.

— Ты знаешь, что ты везешь?

— Что случилось? — еще раз спросил пораженный водитель.

— Давай спички!

— Зачем?

— Спички! — кричал Генрих, шаря по карманам пиджака. Только теперь водитель почувствовал сильный запах разлитого бензина. Он подскочил к Генриху и одним движением вырвал у него из рук пиджак.

— Вы что, с ума сошли!

— Там оружие! Его нужно уничтожить! — кричал разъяренный Генрих. — Они тебя обманули! Ты не знаешь, что везешь! Это не лекарства, это оружие! Посмотри! Они присылают вам оружие, чтобы вы начали войну, чтобы гибли за Гитлера! Давай спички!

Водитель отступил к стволу дерева. Генрих с яростью возобновил атаку и опять схватил пиджак. Водитель покачнулся, но ловким ударом ноги отбросил нападавшего. Генрих упал, ударившись затылком о толстый, выступающий из земли корень, и потерял сознание. Когда он пришел в себя, то у него уже не оставалось сил, чтобы встать.

— Что за злой дух в него вселился? — пробормотал водитель и добавил: — Один бог знает, что они за люди. Один говорит так, другой иначе…

Еще раз посмотрел на лежащего с закрытыми глазами, тяжело дышащего Генриха.

— Сумасшедший! — злобно сказал иранец спустя мгновение. — Борец за мир нашелся! А у меня дети, и я должен их кормить.

Нервным движением сунул руку в карман, вынул недокуренную сигарету и спички, но, посмотрев на облитый бензином грузовик, спрятал их обратно. Заглянул в кабину, потом залез в кузов, старательно уложил коробки с оружием и посмотрел на небо. На горизонте появилась свинцовая туча. «Может пойти дождь», — подумал иранец и старательно прикрыл кузов брезентом. И в самом деле, через несколько минут с неба начали падать тяжелые капли дождя, которые вскоре превратились в страшный ливень. Водитель укрылся в кабине. Генрих все еще лежал под деревом; постепенно приходя в себя, он вдыхал освеженный дождем воздух.

— Эй! Вставайте! — крикнул водитель.

Генрих не услышал. Он оперся на локти и стал производить странные движения, словно пилил дерево.

— Любишь дерево, а везешь оружие, чтобы погубить людей? Где твоя совесть… — бормотал он. — Вас вырежут, как телят! Не дайте себя провоцировать! Вас обманут…

Водитель включил мотор, открыл дверцу кабины и беспомощно посмотрел на Генриха, который не обращал на него внимания; он жадно ловил ладонями капли дождя и прижимал мокрые руки к лицу. Наконец шофер выскочил из кабины, схватил Генриха за пояс и затащил в машину. Тот не сопротивлялся, совершенно лишившись сил. Опустившись на сиденье, он пробормотал:

— Ты еще не понимаешь, что значит эта война…

Они поехали. Генрих провалился в тяжелый, кошмарный сон. Через два часа они были в пригороде Шираза.

— Где вы хотите сойти? — спросил водитель, тряся за плечо порядком надоевшего ему пассажира. — Это уже Шираз.

Генрих непонимающе смотрел на него. Вырванный из тяжелого сна, он не сразу понял смысл этих слов.

— Шираз, — повторил он.

Водитель кивнул.

— Помни! Люди не менее ценны, чем деревья, — сказал Генрих на прощанье.

Он стоял на обочине шоссе, едва держась на ногах. Только теперь он заметил, что оставил в машине свою дорожную сумку. Лихорадка и алкоголь сделали свое дело. Неподалеку от дороги он заметил знакомый пруд. «Так, значит, я дома?» — подумал он и, пошатываясь, двинулся в направлении резиденции Витгенштейнов.

Лил сильный дождь. Генрих медленно шел по широкой аллее. В конце ее он видел массивные железные ворота и мраморный дворец. И вдруг Генрих заколебался. Его охватил страх, «Ведь я же не могу вот так, просто, как будто ничего не произошло, вернуться домой», — подумал он, укрылся под деревом и стал наблюдать за резиденцией. Ему хотелось увидеть Ширин или Наргис.

Тем временем ливень усилился. Промокший до нитки, Генрих оперся спиной о ствол дерева, потом медленно опустился на землю и закрыл воспаленные веки. Внезапно, услышав шум мотора, он очнулся. Без труда узнал машину барона, «Может быть, это Ширин», — подумал он с надеждой. Генрих знал, что в это время она обычно ездит в город. А если это Карл?

Не раздумывая, он поднялся и вышел на середину аллеи. Машина остановилась. За рулем сидел Август. В первый момент он не поверил собственным глазам, стоявшего перед ним сына принял за привидение. Тот быстро открыл дверцу машины и упал на заднее сиденье.

— Да, это я, Генрих, — сказал он онемевшему от удивления отцу.

— Тебя кто-нибудь видел? — спросил наконец Август.

— Нет, никто.

— Ты удрал?

Генрих только кивнул. Силы снова оставили его.

— Потом, потом… — шептал он.

Август лихорадочно обдумывал ситуацию. Кто сейчас может быть в доме? Ганс, Марта и Кристина поехали в немецкий клуб. Маргит наверняка еще в больнице…

— А где Ширин? Она дома?.. — спросил Генрих.

Август не ответил, выскочил из машины, достал из багажника одеяло и не терпящим возражения тоном приказал:

— Ложись на сиденье!

Генрих машинально подчинился. Август набросил на него одеяло, сел за руль и поехал к дому. Старый садовник открыл ворота и вернулся в свою каморку. Во дворе никого не было. Август с облегчением вздохнул; провел сына в дом, потом в свою спальню. Снял с него промокшую до нитки одежду и натянул свою пижаму. Генрих смог лишь пробормотать:

— Я только на несколько дней, потом уеду…

— Немедленно в кровать! — приказал отец. Из домашней аптечки он извлек пузырек с лекарствами, дал сыну таблетку снотворного. Приняв ее, Генрих сразу уснул.

Август собрал мокрую одежду, просмотрел карманы. В бумажнике обнаружил паспорт с фотографией Генриха на имя Альберта Шульца, место рождения — Берлин. Документ он спрятал, а одежду отнес в ванную.

— Это невероятно! — сказал он громко сам себе. Как он это сделал?..

Внезапно он услышал хриплый крик Генриха и бросился в спальню. Сын метался на постели, вскрикивая:

— Нет! Нет!..

Отец закрыл ему рот ладонью и с головой закутал одеялом, Генрих еще с минуту метался, весь в поту, наконец немного успокоился. Август дал ему еще одну таблетку, больной жадно ее проглотил, не переставая что-то бормотать.

— Откуда ты здесь взялся? Что с тобой?

— Не знаю… — выдохнул он, глядя на отца остановившимися глазами.

— Скажи, что произошло? — Августа начала охватывать паника.

Генрих слабо пошевелил губами.

— Потом, потом… — только и смог он произнести и погрузился в глубокий сон.

Август еще раз открыл фальшивый паспорт сына. Альберт Шульц, родившийся в Берлине, — небывалая вещь!

В это время раздался телефонный звонок. Август поднял трубку. Звонила Кристина из немецкого клуба. Она должна была прочитать там доклад для иранских и немецких ученых о результатах исследований рас в Иране. Ганс Бахман пригласил по этому случаю многих членов фашистской партии, называемой «Партия голубых». Он рассчитывал на сотрудничество с ними. Август как раз собирался ехать на эту встречу, когда появился Генрих.

— Послушай… Кристина… — произнес он, не совсем представляя, что следует сказать.

— Что с тобой? — спросила она.

— Возвращайся домой. Ты одна?

— Ты что, бредишь? Ты же знаешь, что я не одна… В чем дело?

— Я очень плохо чувствую себя, не могу сейчас прийти.

— Так внезапно? Я ждала чего-нибудь подобного, это в твоем стиле.

— Послушай…

— Никаких «послушай», к черту!

Разговаривая с женой, Август машинально смотрел на большую фотографию, стоящую на ночном столике. Они с Кристиной были сняты в саду на фоне заросшей виноградом стены дома. Фотография совершенно неожиданно навела его на одну мысль.

Август вскочил с кресла и направился в комнату, в которой Карл размещал свою коллекцию трубок. Из ящика комода достал ключ, выглянул в окно. Все еще шел сильный дождь, в саду никого не было, Набросив плащ, Август вышел из дворца, обошел его, раздвинул густые ветви винограда, закрывавшие дверь, спрятанную в задней стене дворца, открыл ее и вошел внутрь. В маленьком темном коридоре в беспорядке были разбросаны инструменты. Коридор вел в довольно большое подвальное помещение без окон. Вдоль стены стояла дубовая скамейка, небольшой вентилятор служил защитой от жары. В углу виднелся недостроенный камин.

Август очистил пол от остатков цемента, закрыл дверь. И тут он заметил, что комнату нельзя запереть снаружи; бросился в гараж, принес ящик с инструментами и лихорадочно взялся за работу. В стену забил крюк, заканчивающийся железной скобой, к двери прибил металлический лист. Теперь все это можно было соединить с засовом. Август отнес инструменты в гараж и быстро вернулся во дворец. Пот градом тек по его лицу, но теперь он был спокоен: место, где можно спрятать Генриха, было найдено. Через полчаса он услышал шум подъезжавшей машины. Взял со стола бумаги и авторучку и демонстративно вышел в холл навстречу Кристине.

— Ну, миленький, я что-то не вижу, чтобы ты был тяжело болен. Я думала, ты лежишь в постели, а ты ходишь себе как ни в чем не бывало… — заметила она язвительно.

— Как доклад? — спросил Август.

— Прошел превосходно, — с гордостью сказала Кристина. — Были ученые, наши и местные.

— В самом деле, доклад был удачен, — подтвердила Марта.

— Вы действительно нездоровы? — спросил Ганс. — Да, я что-то плохо себя чувствую.

— Должно быть, вы переработали. В таком случае не будем вам мешать, вы должны отдохнуть.

Когда Ганс и Марта пошли в свои комнаты, Кристина спросила:

— Эта «болезнь» что, от зависти?

— Приехал Генрих, — мрачным голосом сообщил Август.

— Ты что, бредишь? — Кристина смотрела на Августа так, словно он сошел с ума. — Ты, кажется, действительно болен.

Август провел ее в спальню.

— Удрал с фронта и приехал с фальшивым паспортом на имя Альберта Шульца.

— Но мы же получили телеграмму от командования вермахта, что он пал как герой, в бою, — все еще не могла поверить Кристина.

— Пока я не смог ничего от него узнать. У него высокая температура.

— Как он сюда добрался? Кто-нибудь его видел?

— Нет.

— Трус! Ни одна немецкая мать не перенесла бы такого позора!

— Пока мы должны его спрятать.

— Здесь? А Марта, а Ганс? О нет!

— Помнишь ту комнату, которую Карл приспособил себе в подвале, чтобы проводить там лето, когда врачи не разрешили ему находиться в пещере из-за ревматизма? Ганс, Марта и Маргит вообще о ней не знают, а прислуга уже, наверное, забыла. Даже дверь совершенно заросла виноградом.

В этот момент они услышали, что кто-то входит из салона в холл. Август быстро вышел из комнаты. Кристина с беспокойством встала у дверей. Только сейчас она поняла всю величину неприятности, свалившейся им на голову. Вернулся Август. В руке у него были какие-то письма.

— Это Наргис, — сказал он. — Я велел ей принести постель из кладовки, сказал, что это для нового фабричного мастера.

— Может быть, дать ей несколько свободных дней? — пришло в голову Кристине.

— Я уже думал об этом, она давно их просила. У нее больная мать.

— Что мы с этим всем будем делать? — спросила Кристина с истеричной ноткой в голосе.

— Пока надо приготовить комнату в подвале и спрятать его там.

Минуту они сидели молча. Генрих, погруженный в сон, тяжело дышал.

— Пойду посмотрю, принесла ли Наргис постель.

Август вышел из комнаты. Через минуту он вернулся и подал знак, что уже можно спускаться в подвал. Когда они проходили через салон, Кристина невольно взглянула на висевший на стене ковер. Мастерски вытканный, он изображал рыцаря в латах с мечом в правой руке. В левой у него был щит, украшенный свастикой, колосьями пшеницы и дубовыми листьями. У рыцаря было лицо Генриха.

— Его выткали наши работницы, — сказала Кристина. — Вся прислуга убеждена, что он погиб как герой, на поле чести. Вместе с Гансом я оформила специальную комнату его памяти, которую посещают даже дети, их приводит друг Бахмана, директор местной школы. Генрих стал для них символом. Мы говорим им, что наши молодые талантливые люди готовы отдать жизнь во имя идеи национал-социализма…

Август прервал Кристину:

— Это Ганс сделал из него героя. А ты слепо повторяешь его слова.

— Ганс или не Ганс, в конце концов, ты больше всех его слушаешь. Господи, что нам делать?

— Успокойся. Иди к Генриху. Я ему постелю в подвале.

Через десять минут он вернулся, и вместе с Кристиной они отнесли находившегося без сознания сына в укрытие. Кристина все говорила:

— Не знаю, в кого он пошел. Я никогда не была либералкой. Мой дед служил в прусской армии. Я всегда была человеком прямолинейным. Не так, как вы: ни богу свечка, ни черту кочерга. Великие господа. Чистюли, педанты. Мораль, философия и поэзия. Но хитрости-то вам всегда хватало. Когда приходило время борьбы, настоящей борьбы, вас не было. Но когда вы чувствуете выгоду, да, выгоду, вот тогда вы готовы бороться. Тогда — да. Карл, когда понял, что мы победим, внезапно стал почти сторонником фюрера. Когда почувствовал, что власть в Иране могут захватить фашисты…

— Какое это имеет отношение к настоящему делу? — отмахнулся Август.

— Имеет, имеет. Ведь Генрих — ваш достойный сын. Отсутствие дисциплины, отвращение к мундиру… Ну а теперь — дезертирство… Он с самого начала был против войны.

— А кто писал гимн в его честь? Не далее как неделю назад ты выдавала его за образец настоящего арийца.

— Откуда можно было знать, что он трус, несчастный трус?!

— Отстань! Прекрати! Пусть он поспит.

Генрих был без сознания. Август принес из соседнего помещения керосиновую лампу. При ее слабом свете они оба смотрели теперь на сына. Это уже был не тот жизнерадостный молодой человек, что несколько месяцев назад. Погруженный в лихорадочный сон, он дышал с огромным трудом. На белой простыне лежали исхудавшие, тонкие руки. Август молча смотрел на сына.

— Он принадлежит к людям, о которых говорят, что они одарены искрой божьей. Он схватывал все, за что только ни брался… И математику, и механику. С детства любил искусство, рисовал. Сам научился играть на гитаре, зачитывался поэзией. Он был либералом и пацифистом, а мы не могли с этим примириться, ни ты, ни я. Мы завидовали его таланту, независимости… И тому, что все в жизни доставалось ему легко. Помнишь, Кристина, как ты гордилась им?

Кристина задумалась, с огромным трудом сдерживая слезы. Но через мгновение пришла в себя и почти прошипела:

— Тем хуже. Он убежал с поля битвы, предал идеалы. Тем хуже, — повторила она. — И для тебя тоже. Или ты не понимаешь, какой это позор?

— Понимаю. Но это мой сын. И я должен его спасать, — ответил Август.