Поэты 1820–1830-х годов. Том 2

Раич Семён Егорович

Дмитриев Михаил Александрович

Ознобишин Дмитрий Петрович

Муравьев Андрей Николаевич

Шевырёв Степан Петрович

Вельтман Александр Фомич

Трилунный

Якубович Лукьян Андреевич

Подолинский Андрей Иванович

Бахтурин Константин Александрович

Соколовский Владимир Игнатьевич

Сатин Николай Михайлович

Печерин Владимир Сергеевич

Масальский Константин Петрович

Кукольник Нестор Васильевич

Тимофеев Алексей Васильевич

М. А. ДМИТРИЕВ

 

 

Биографическая справка

М. А. Дмитриев. Фотография. 1850-е или начало 1860-х годов. ЦГАЛИ.

Михаил Александрович Дмитриев принадлежал к одному из самых древних в России дворянских родов. Он родился 23 мая 1796 года в поместье деда — селе Богородском Сызранского уезда Симбирской губернии. Отец его, А. И. Дмитриев, старший брат прославленного поэта И. И. Дмитриева (1760–1837), человек не чуждый литературе, сотрудничавший в изданиях Карамзина, состоял на военной службе в чине полковника. Он умер, когда сыну его исполнилось два года. После смерти матери (в 1806 году) заботу о воспитании подростка взяли на себя дед, бабушка и тетка.

С 1806 года М. Дмитриев в Москве. Ровно год проучился он в «высшем классе» Университетского благородного пансиона, а в 1812 году был принят в студенты Московского университета и одновременно приступил к службе в архиве иностранной коллегии. Из-за войны с Францией занятия в университете фактически начались с сентября 1813 года. М. Дмитриев прилежно посещает лекции А. Ф. Мерзлякова и М. Т. Каченовского, штудирует эстетику, совершенствуется во французском и овладевает немецким и латинским языками. Художественные вкусы М. Дмитриева больше всего характеризует его увлечение Державиным, Жуковским, а также довольно популярными в те годы французскими поэтами: Делилем, Флорианом, Парни. Большое значение в своем литературном образовании сам М. Дмитриев придавал знакомству с немецкой поэзией (Клопшток, Виланд, Шиллер), в то время мало известной в России.

В январе 1814 года на заседании Общества любителей российской словесности при Московском университете был оглашен отрывок из поэмы Делиля «Сельский житель» в переводе М. Дмитриева. В следующем году он печатает в журнале «Российский музеум» (№ 12, подпись: «М. Д.») перевод басни Флориана «Новый календарь».

В 1815 году переехавший в Москву Иван Иванович Дмитриев поселил племянника в своем доме, ставшем для него своеобразной литературной академией. Через дядю М. Дмитриев познакомился с рядом видных писателей — Жуковским, Вяземским, Д. Давыдовым, А. С. Шаховским, А. Е. Измайловым, В. Л. Пушкиным и другими. С захватывающим интересом он следит за боями «Арзамаса» с «Беседой». В подражание «Арзамасу» М. Дмитриев и несколько его друзей по университету (Раич, М. А. Волков, А. Д. Курбатов и другие) в конце 20-х годов учредили «Общество любителей громкого смеха». Здесь читались пародии на сочинения литературных староверов, шутливые стихи, высмеивающие нелепые педантские замашки некоторых профессоров.

Попытка будущих декабристов Ф. А. Шаховского, М. А. Фонвизина и А. А. Муравьева превратить это безвредное общество в тайную политическую организацию окончилась неудачей: участники его оказались неподготовленными к такой цели, и в 1820 году оно прекратило свое существование.

В 1817 году М. Дмитриев, только что окончивший университет, был направлен в канцелярию управляющего коллегией иностранных дел графа К. В. Нессельроде, но через год возвращается в архив этой же коллегии и служит здесь до мая 1825 года.

В 1823–1824 годах М. Дмитриев посещает кружок Раича, поддерживая особенно тесные отношения как с самим Раичем, так и с членами этого кружка — М. П. Погодиным и А. И. Писаревым. В 1823 году Рылеев и А. Бестужев направляют ему письмо с приглашением сотрудничать в их альманахе. В результате два стихотворения М. Дмитриева («Лес» и «Сын бедный природы…») появляются в «Полярной звезде на 1824 год». В декабре 1824 года по рекомендации Рылеева М. Дмитриев был принят в петербургское Вольное общество любителей российской словесности. Однако известность ему доставили не стихи, а его полемические выступления 1824–1825 годов.

В 1824 году М. Дмитриев обрушился в «Вестнике Европы» на предисловие П. А. Вяземского к «Бахчисарайскому фонтану», посвященное пропаганде романтизма. Модное в то время слово «романтизм» в контексте этой статьи означало идейную и творческую свободу писателя и шире — национальную самобытность. О романтизме же как специфическом явлении искусства Вяземский ничего определенного не сказал.

М. Дмитриев с его трезвым и систематизированным умом тотчас нащупал уязвимость суждений Вяземского о романтизме — их слабую прикрепленность к литературным фактам, что и продемонстрировал в своей статье. Полемика приняла ожесточенный характер и перешла за пределы журнальной трибуны. Противники осыпали друг друга оскорбительными эпиграммами. Наконец Вяземский, которому эта перепалка надоела, «возил показывать эпиграммы М. Дмитриева дяде его Ив<ану> Ив<анови>чу, а свои от него скрывал, и дядя ужасно рассердился на племянника, так что даже перестал принимать его», — рассказывал М. Н. Лонгинов. Сообщение это довольно правдоподобно, если учесть, что холодность и отчуждение, еще раньше вкравшиеся в отношения между родственниками, вынудили М. Дмитриева оставить дом дядюшки. «В свойстве и средствах добра, — вспоминал М. Дмитриев, — мы никогда с ним не сходились: я имел всегда в виду самого человека и свойства его потребностей, а для него добро и счастие заключались в людском почете и в приличных декорациях, которыми должно обставить сцену жизни».

В следующем 1825 году М. Дмитриев зажег пламя шумной полемической войны, поводом к которой послужили публикация отрывка из «Горя от ума» и восторженный отзыв о нем Н. А. Полевого. М. Дмитриев решительно осудил план комедии и характер главного героя. Приговор этот был отменен всей последующей жизнью пьесы Грибоедова. Однако дмитриевская статья, о которой принято говорить пренебрежительно — только как о факте литературного рутинерства, заслуживает более серьезного отношения: это было продуманное и не лишенное аргументации мнение.

«М. Дмитриев, — писал А. И. Кошелев, — был самый обильный и известный в свое время классик, последний и самый твердый устой упадавшего классицизма». На самом деле «классицизм» М. Дмитриева заключался в традиционализме и нормативности его мышления, весьма, впрочем, далеких от литературной косности. М. Дмитриев был способен оценить Жуковского и Пушкина, Гете и Шиллера, а позднее Гейне. Он изучал Шеллинга и Окена и умел многое почерпнуть из их сочинений для себя. Что касается Дмитриева-поэта, то он не питал архаических симпатий и во многих случаях отступал от традиционных форм. Когда в 1830 году стихотворения М. Дмитриева вышли отдельным изданием, давний его антагонист Н. А. Полевой вынужден был признать, что в некоторых стихотворениях заметен переход к «полуромантизму». Переход этот в меньшей степени отразился на «механизме стиха», фактура которого, как справедливо отметил Полевой, возвращала читателя к недавно пройденному этапу русской поэзии: «Форма, лад стихов у него старые — карамзинские, если угодно. Шероховато, но вылощено, отзывается тяжелым трудом, но гладко, принужденно, но стройно».

Как поэт М. Дмитриев никогда не пользовался успехом у современников. По-видимому, больший интерес возбуждали ходившие в рукописи его сатиры — «талантливые пародии», по отзыву Гоголя, «где желчь Ювенала соединяется с каким-то особенным славянским добродушием». Сам М. Дмитриев не обольщался насчет своих способностей и как-то признался, что у него «нет сильного воображения, той творческой фантазии, которая составляет сущность поэзии».Тем не менее он имел слабость не только написать, но и напечатать массу плохих стихов, в которых потонули и бесспорно удачные вещи — оригинальные по мысли или энергии выражения. Недоброжелатели поэта язвительно острили на его счет. Вяземский окрестил его «Лжедмитриевым» — как недостойного преемника дяди, а С. А. Соболевский в издевательской эпиграмме-эпитафии заклеймил стихами:

Был камер-юнкер при дворе И камердинер на Парнасе [18] .

Репутация бездарного и кичливого стихотворца была окончательно закреплена за ним Белинским. В основном такой она сохранилась до наших дней.

В 1842 году М. Дмитриев напечатал резкое стихотворение «Безымянному критику», написанное в ответ на статью Белинского «Русская литература в 1841 году», где о Ломоносове, Державине и Карамзине говорилось как о безнадежно устаревших писателях. М. Дмитриев усмотрел в этом злонамеренную попытку очернить дворянскую культуру, посеять вражду между старым и новым поколением. В стихотворении он прямо обвинил Белинского в антипатриотизме. Этот неблаговидный поступок (адресат стихотворения был достаточно прозрачным) дал критику право печатно обвинить М. Дмитриева в сочинении рифмованного доноса.

В борьбе со сторонниками европеизации русской жизни М. Дмитриев примкнул к кругу «Москвитянина», ставшего трибуной славянофилов как официального, так и оппозиционного направления. С момента возникновения этого органа в 1841 году и до его прекращения в 1855 году М. Дмитриев был ревностным вкладчиком журнала, снабжая его стихами и прозой (статьями и рецензиями).

Будучи в стане славянофилов, М. Дмитриев не разделял фанатической увлеченности вождей этой «партии» и, как всегда, отличался независимостью взглядов. Так, например, он написал ответ на нашумевшее стихотворение К. С. Аксакова «Петру». Оспаривая утверждение его автора о том, что реформы Петра I нарушили самобытное развитие страны, привили чуждые народу формы европейского быта и образованности, М. Дмитриев всю вину за антинародную, антинациональную политику русского правительства возлагал на преемников царя-преобразователя, которые «отреклися от добра» и «прикрылися лукаво великим именем Петра».

В поэзии М. Дмитриева тех лет близость к славянофилам более всего сказалась в идеализации патриархальных нравов. Антитеза поэтической старины и корыстной, эгоистической современности определяет пафос многих его стихотворений (например, весь обширный цикл «Московских элегий», изданный отдельно в 1858 году). М. Дмитриев скептически взирал на борьбу левых сил страны за свободу личности и демократизацию общественных отношений в России. Он предсказывал, что это неизбежно приведет к распаду кровных, семейственных, а, стало быть, и прочих человеческих связей, что означало для него закат личности. Теме увядания и духовного оскудения эмансипированного поколения посвящено стихотворение М. Дмитриева «Жаль мне вас, младые девы…», перекликающееся со скептическими прогнозами «Последнего поэта» Баратынского.

Бытующее и поныне представление о М. Дмитриеве как идеологе крайней реакции и певце самодержавия нуждается в уточнении. В действительности следует говорить о консерватизме его взглядов, причем консерватизме оппозиционного свойства. Свидетельство тому — поздние подцензурные стихотворения М. Дмитриева вроде «Подводного города», «Как пернатые рассвета…», нелегального «Ответа Аксакову». Столь же показательны и суждения поэта о русском правительстве, которые мы находим в его конспиративных заметках. «Везде правительство, — сказано в одной из них, — установлено для народа, а у нас весь народ живет для правительства. Это такое уродство, какого не представляет история… Одно правительство имеет слово, одна казна владыка, одна казна вольна придумать себе, что к лучшему, и совершать беспрепятственно, хотя бы в ущерб интересам и частным и народным». За «казну», продолжает он, понимая под этим словом самодержавно-бюрократический штат империи, «стоит власть и сила; за частного человека никто… Казна не признает никакой истины; для нее истина только то, что ей самой полезно и выгодно. И потому истина в России не существует».

Любопытно, что строки эти писал человек, многие годы занимавший видное положение в «казне», носивший звание камергера. Начав со скромной должности надворного судьи в 1826 году, М. Дмитриев в 1839 году дослужился до обер-прокурора московского отделения Сената. Но чиновничья карьера не принесла М. Дмитриеву морального удовлетворения. Еще в 1830 году желание более осмысленной жизни побудило его вступить в масонское общество. Казенная служба, писал он позднее, «делает человека пустым дельцом, ничтожным формалистом, равнодушным интриганом и эгоистом», тогда как «отечество требует живых людей, а не бюрократов».

С 1843 года М. Дмитриев заведовал делами общего собрания московских департаментов Сената. В марте 1847 года он был уволен по распоряжению министра юстиции графа В. Н. Панина, раздраженного строптивостью своего подчиненного. Потеряв службу, поэт уединяется в своем Богородском, время от времени наведываясь в Москву.

С конца 40-х годов писательская плодовитость М. Дмитриева нарастает. Он пишет много новых стихотворений, много переводит (особенно из Горация), публикует монографию о поэте карамзинской эпохи И. М. Долгорукове (отдельное издание в 1863 году), книгу «Мелочи из запаса моей памяти» (1854). За год до смерти поэта, скончавшегося 5 сентября 1866 года, из печати вышло двухтомное собрание его стихотворений.

 

18. ПРЕДЧУВСТВИЯ ЛЮБВИ

Напрасно я мечтал о почестях и славе И хладный труд ума предпочитал забаве; Напрасно в тишине, предавшись легким снам, Неверно пробегал рукою по струнам, Или, бежав от вас, мои поля родные, Пылал желанием узнать страны чужие, — Всё тщетно! Ты, любовь, звала меня к себе! И с тайной радостью покорствуя судьбе, Отринув навсегда тщеславия порывы, На розы я сменял и лавры и оливы! Я знал: жизнь наша сон! Да будет же она Фантазий, тишины, забвения полна. Душа, спокойное вкусив отдохновенье, Приятней, думал я, найдет и пробужденье! Я верил счастию! И кто вотще внимал Тому, что тайный глас природы предрекал? От самых нежных лет и тихий свет востока, И воды звонкие дубравного потока, И шепот в вышине трепещущих ветвей, И бледный свет луны из облачных зыбей — Во мне задумчивость роскошную питали И негу и любовь в грудь отрока вливали!.. О юности друзья! Я слышал ваш укор. Когда рассеянный, задумчивый мой взор Недвижим был среди забав и ликованья! Не знаю сам, куда влекли меня мечтанья, Но звона ваших чаш вокруг не слышал я, Но песнь веселости была не для меня! Повсюду предо мной был идеал прелестный, Знакомый лишь душе и сердцу лишь известный. Об нем я в тишине безмолвно тосковал, Когда луч утренний долины озлащал, О нем в час вечера, о нем в ночи глубокой Нередко, сна лишен, мечтал я одинокой! В нем юный музы друг любил воображать Улыбку кротости — небесного печать, Спокойствие лица — души изображенье, Любви чувствительность и дружбы снисхожденье, Беспечность детскую с веселостью живой, Взор целомудрия, столь ясный и простой, Блаженства ангелов душе моей свидетель, Пред коим и порок признал бы добродетель! Сбылось! И счастлив тот, кто сердца в простоте Вверял желания всевидящей мечте. Спокоен, как дитя, на лоне у свободы! Всё изменяет нам, но не дары природы! Видал ли кто весну без Флориных даров, Без тени летний зной и осень без плодов? Так сердцу чистому вселенныя с начала Любовь весною лет еще не изменяла! И кто виновен в том, когда ряд лучших дней Провел над златом ты или в алчбе честей, От коих горький плод раскаянье готовит?.. Цвет счастья… дар тому, кто счастия не ловит.

 

19. РАВНОДУШИЕ

Кто властен удержать младой души движенья, Когда любовь к земле и к жизни в ней горит? И кто потухший огнь ей снова возвратит, Когда угаснул он от раннего мученья?.. О равнодушие! Сколь часто я взывал К тебе, волнуемый моей кипящей кровью, Как бы предчувствуя, что счастливой любовью Коварный рок меня на гибель прямо мчал! Без тучи грянуло несчастье над главою! Шум стих, я поднял взор — и ты… уже со мною!           Но ты не тот беспечный бог, Спокойный, радостный, ступающий на розы, С которым жизни путь столь ровен и отлог:           Ты отнял всё, отнявши слезы!           Отдай мне их, отдай назад! Пусть вновь их пламень жжет мне грудь хотя однажды. Пусть сердце вновь томит неутолимость жажды,— Несносен для души бесчувственности хлад!

 

20. ВЕСНА

Светлее солнца луч играет над прудом,           Луг зеленеющий смеется. Кругами ласточка летает над гнездом, Воркует горлица и жаворонок вьется!..                       Всё… счастье и любовь!           Лишь мне нет счастья и любови! Я молод, но весна моей не греет крови:           Моя весна не при́дет вновь!           Не для меня красы природы,           И свежий аромат цветов,           И вдохновение свободы,           И вдохновение стихов!.. Мне боле нравится густая тень лесов, Кремнистые стези, пещеры дикой своды. Осенней ночи мрак, стихий нестройный бой,— Лишь в них я внемлю глас понятный и живой! Не мне в их мятеже почувствовать смятенье:           Любви, младой любви моей Я видел с жизнию последнее боренье, Я видел, как тускнел свет милых мне очей,           И научился видеть тленье! С тех пор не трепещу следов уничтоженья,           Дивлюсь желаниям людей,           Надежды их не понимаю, Не радуюсь весне в холодности своей           И не жалея провожаю!..

 

21. К НЕПРАВЕДНЫМ СУДИЯМ

Всегда ли правду вы творите, О судии земных сынов? Всегда ль виновного вините? Всегда ли слабому покров? О нет! Вы сердцем беззаконны, И злодеянье на весах; Вы с детства были вероломны И ложь сплетали на устах! Как змия яд, ваш яд опасен! Как аспид, глухи вы! Над ним Труд заклинателя напрасен: Закроет слух — и невредим! Пошли ж, о боже, день невзгоды И тигров челюсти разбей! И да иссякнут, яко воды Под истощенною землей! Да их губительные стрелы, Как преломленные, падут, И, как зародыш недозрелый, Да в свете тьму они найдут! Да праведник возвеселится, Омывши ноги в их крови; Да мщенью всякий изумится И скажет: «Бог — судья земли!»

 

22. ПЕСНЯ («Сын бедный природы…»)

Сын бедный природы Так песню певал: «В давнишние годы Я счастие знал! В давнишние годы Был мир веселей, И солнце и воды Блистали светлей! В то время и младость Резвее была, И долее радость Нам кудри вила, И лес был тенистей Стыдливой чете, И розы душистей, И люди не те! Тогда к хороводу Сбирались скорей И пели свободу Средь диких полей. В то время с весною Любовь нас ждала… В то время… со мною Подруга жила!»

 

23. <ЭПИГРАММА НА П. А. ВЯЗЕМСКОГО> («Князь Вяземский жало…»)

Князь Вяземский жало На «Вестник» острил, Но критикой вялой Ему ж услужил. Нестоек он в слове! Я знал наперед: Бодливой корове Бог рог не дает!

 

24. <ЭПИГРАММА НА П. А. ВЯЗЕМСКОГО И А. С. ГРИБОЕДОВА>

Вот брату и сестре законный аттестат: Их проза тяжела, их остроты́ не остры; А вот и авторам: им Аполлон не брат ,              И музы им не сестры.

 

25. <ЭПИГРАММА НА А. С. ГРИБОЕДОВА> («Хотя из гордости брось перья…»)

Хотя из гордости брось перья, Чтоб не сказали наконец, Что Мефистофелес-хитрец У Вяземского в подмастерьи.

 

26. <ЭПИГРАММА НА В. Ф. ОДОЕВСКОГО>

     В нем страстная к учению охота; От схоластических избавившись ходуль,     Он в Шеллинге открыл, что бог есть нуль,                А Грибоедов что-то.

 

27. ДВЕ ФЕИ

Поэт

Ты ль, Фея? Ты опять со мною! Но тот ли твой печальный взгляд? Сурова ты! Почто объят Твой взор таинственною мглою? Отколе ты пришла ко мне? В какой ты побыла стране, Что возвратилась столь печальной? Таков ли мир твой идеальный!

Фея

Я видела страну Судьбы! Я устояла средь борьбы, Но на челе моем примета Осталась — чуждого мне света! И не стереть ее с чела! И я не та уж, что была! Я в бездну прошлого взглянула, Прозрела в будущее я И в книге Вечности дерзнула Прочесть страницы бытия! Я не могу уже с тобою Петь ни беспечность, ни любовь: Они не возвратятся вновь! Вот мой привет — встречай тоскою!

Поэт

Печален он, привет твой мне! Что ж ты узнала в той стране?

Фея

Я зрела: есть над миром Воля И управляет всем она! И каждому своя есть доля, И доля всем земным одна! Вы ропщете несправедливо На нераве́нство благ и бед: Ни бед, ни благ на свете нет! Равны несчастный и счастливый! Одна в вселенной сумма сил, В их равновесьи — совершенство! Колеблют их лишь для равенства: Ты пал, но их восстановил!

Другая Фея

Постой, Дух адский, Дух смущенья! Друг прежний мой! Ты мне внемли! Я принесла из той земли Тебе другие откровенья! «В вселенной сумма сил одна, В их равновесьи — совершенство!» Узнай же, что тебе дана Способность их хранить раве́нство! Себя возвысив самого, Ты их приводишь в возвышенье; Ты падаешь — твое паденье Не восстановит ничего. Напротив! Общее раве́нство, Закон могущий бытия, Часть общих сил влиет в тебя, Чтоб не разрушить совершенство!

Первая

Проникла я мглу вечной ночи, Судьбу я встретила за ней: Там яркий свет блеснул мне в очи,— Тебе он был бы тьмы темней! Я мнила ваши там печали И ваши радости найти, И утешенье принести Тебе из та́инственной дали! Их нет! Нашла я в тех странах: Там весят вечные законы, А ваши цепи и короны Кладут в придачу на весах!

Вторая

«Нет благ и бед? Между собой Равны несчастный и счастливый? Между восторгом и тоской Различья нет?» — Несправедливо! Их нет в стране, где искони Всё в чистом Свете совокупно, Вам то блаженство недоступно: Вам здесь существенность — они! Они, как общей жизни силы, Здесь движут Вечности закон, Но это таинство могилы: На что вам знать, как движим он?

Первая

Там ваши истины ничтожны! Добро — почти всегда мечта! И даже ваша красота — Один какой-то отблеск ложный! Кто мог бы вкупе их обнять, Без времени, без протяженья, Тот мог один бы, чужд сомненья, Их вдруг постичь, а не познать! Но, божества сосуд скудельный, Не снес бы знанья он и пал, А смертным мысли беспредельной Словами б всё не передал!

Вторая

Не признавай то за ничтожность, Чего ты чувствовал возможность С тех пор, как чувствовал себя! Ты вспомни прелесть бытия! Как сладко сердце трепетало, Когда добра оно желало! Как был ты счастлив красотой ! Что ты любил в ней? — Совершенство! Не ты ли чувствовал блаженство, Приемля истину с тоской! Что облегчает жизнь вам? — Радость! Что очищает жизнь? — Печаль! Предай им без условий младость И не читай Судьбы скрижаль!

Первая

Блажен, кто вовсе чужд сомненья! Но кто пытался познавать. Тому отраду трудно дать: Не принесла я утешенья! Но в той таинственной стране, Я помню, говорили мне, Что можно в истине суровой Отраду вам найти себе,— И непонятное мне слово Я принесла одно тебе! Не хочешь? Пусть себя тревожишь, Но ты не лучший путь избрал: Что ты проник и что познал, Ты позабыть уже не можешь!

Вторая

Исчезни, адский Дух смущенья! Почто рождаешь хлад сомненья В груди, где пламень обитал? Он той ли истины желал? И тот ли ты закон открыла, Который мог бы он обнять, В котором — временного сила, На коем — вечного печать! Не мог обнять он бренным взором, Что ты взялась ему открыть! Чего ты хочешь? Чтоб винить Он Небо стал своим укором? Исчезни ты! А ты внемли! Есть истина и для земли! Она не та, но те ж законы Вам отражаются и в ней, По коим над главой твоей Миров вратятся миллионы! Они не пали, и тебя Закон поддержит бытия! Что сам ты в сем кольце вселенной, Какое ты в цепи звено, Закрыто будь тебе оно — Но ни одно в ней не забвенно! Твой круг Природой очерчен,— Ты действуй в нем: обширен он!

* * *

И я внимал. И вдруг мгла ночи На миг мои покрыла очи. И в вихре Феи с двух сторон Слетелись, сшиблись, слышен стон! Вдруг тихо — ясен свод небесный, Обеих нет — и неизвестно, Кто победил, кто побежден! Во мне осталось лишь волненье, Или как то недоуменье, В котором помнишь чудный сон! Я мог привесть в успокоенье И душу, бывшую в сомненье, И сердце, полное тревог, Но что узнал, забыть не мог!

 

28. ТАЙНА ЭПИГРАММЫ

Вы, профаны, нам дивитесь, Говорите: «Как остро!» Но одумайтесь, всмотритесь, Вы увидите: перо, Не спросись совсем рассудка, Разместило так слова, Что вот этак — вышла шутка, А вот так — и мысль едва! Что подняло смех ваш шумный, Ключ к тому искусством дан, — Часто вместо мысли умной Тут оптический обман!

 

29. ЭПИТАФИЯ КОМУ УГОДНО

Из ничего кой-как пробился И в жизни значил кое-что! И, быв кой-чем, он возвратился По смерти в прежнее ничто!

 

30. ЛЕТО В СТОЛИЦЕ

Всё камни!.. камни стен и камни мостовых! В домах защиты нет от духоты и жара!                    Деревья чахлые бульвара Стоят, как вечный фрунт! Под мертвой пылью их Не видно зелени, нет свежести — и это, Столица бедная, ты называешь лето!                    О! сдвинул бы на миг один Громады зданий сих, спирающие взоры,                    И, мира вольный гражданин, Открыл бы родины моей поля и горы. Гремучие ключи, тенистые леса, И ночь, столь свежую, как спустится роса                    И напитает воздух чистый Своею влагою живительной, душистой. О лето! то ли ты, как в юности моей! Грянь снова надо мной тогдашнею грозою,         Прекрасною на воле, средь полей!                    Пролей дождь шумный полосою                    И яркой, полною дугою Ты, радуга, склонись над радостным селом! Пускай овраг гремит и катится ручьем,                    А завтра, солнце лишь пригрело, Всё снова ожило и всё зазеленело! Здесь солнце — духота! Прольет ли дождь порой — Он смоет с крышек пыль и мутными ручьями                    Бежит в канавах мостовой;                    Туман висит над головой,                    И грязь, и слякоть под ногами. Всё шумно и мертво! И самый божий гром Неслышно прогремит, где всё гремит кругом, Где всё сливается в бесперерывном шуме — И экипажей стук, и продающих крик!.. Здесь людям некогда живой предаться думе, И забываем здесь природы мы язык! Так жалкий юноша, которого чужая, Наемничья, хотя искусная рука Под небом чуждого воспитывала края,                    Не понимает, Русь святая, Родной земли твоей родного языка!

 

31. ЖАЛЬ МНЕ ВАС

1

Жаль мне вас, младые девы, Что родились вы в наш век, Как молчат любви напевы И туманен человек! Ваши матери весною Дней безоблачных своих Для любви цвели красою И для песен золотых! Вы цветете — без привета: Скука — пляски вашей след, На любовь вам нет ответа, На красу вам песен нет! Как богиням, в ваши годы Им курили фимиам; Кто поэт, кто жрец природы Вас введет с собою в храм? Ваши прелести земные Для земных блистают глаз — Наши души ледяные Не пылают уж для вас!

2

Жаль мне, юноши, что младость Ваших дней не весела, Что раздумье гонит радость Рано с вашего чела! Не слыхать нам песни вашей, Смех не шумен, шутка спит, И за дружескою чашей Откровенность не сидит! Горды вы своею скукой!.. Целя мудрыми прослыть, Жизни заняты наукой, Забываете вы жить! Не касался с наслажденьем Ваших уст еще порок, А мутите уж сомненьем Чистой жизни вы поток! Жаль мне слышать ваши споры О науке новых лет: Где за истину раздоры — Знак, что истины там нет!

3

Жаль мне, старцы, утружденных Жизни тягостным путем Видеть вас полузабвенных В поколенье молодом! Вы, как племени былого Обелиск из дальных стран. Для живых людей — без слова Вещей мудрости орган! Ваши подвиги забыты! В укоризну нам они! Новизной лишь знамениты Ум с заслугой в наши дни! Молча ваших дней преданья Вам приходится беречь, И, свалившись без вниманья, Дать простор — и в землю лечь!

4

Грустно, дети, и печально Видеть быстрый ваш расцвет! Мир пустеет идеальный, Тесен, темен жизни след! Век быстрее прежних мчится! Он хлопочет, он спешит, Недосуг добру учиться: Веры нет, а ум кичит! Дни работы — и погашен В храме сердца фимиам! Добывая злата, брашен, Человек не входит в храм! То, земной поденщик нужды, Движет тяжесть он громад И, богатства духа чуждый, Хочет чревом быть богат; То, гордясь созданья силой, Мнит творца усвоить честь. С места сдвинул он, что было, — Не на месте то, что есть! Расшатались мудрых мненья! Бог и польза — на весах. Нет для духа убежденья И неверен каждый шаг! Человечество не здраво! В ваши зрелые года Как узнать, что будет право И что истина тогда!

5

Жаль тебя мне, век усталый, Ранний старец без седин, Мыслью буйный, в чувствах вялый, Об отцах забывший сын! Ни восторга наслажденья, Ни молитвенной слезы! Только алчность насыщенья! Только ропот в день грозы! Что ж за дух тебя волнует? Что за скорбь и теснота? Что за ветр в умах бушует? Что в душе за темнота? Чем ты, гордый, недоволен, О делах своих крича?.. Ты души недугом болен И не ищешь душ врача! Бог в творенья не прославлен, Тварь сама себе закон, Человек себе оставлен — Оттого и смутен он!

6

Мысль одна меня тревожит! От нее-то стынет кровь. В беззакониях, быть может, Не иссякла ль в нас любовь? Нет любви — не веет радость Освежающим крылом, И тогда — уныла младость, Старость — косна языком! Нет любви — животворящий Исчезает в людях дух, И сомненья дух блудящий Ходит в людях, нем и глух! И среди сердец пустыни, Где любви распалась связь, Дух стяжанья, дух гордыни Заработает, кичась! Разрабатывает пышно Счастье мир, как фабрикант, Но уж песен дев не слышно, Мудрый — кроет свой талант! Оттого-то жаль мне, девы, Что родились вы в наш век, Что молчат любви напевы И туманен человек!

 

32. ПОТОК

Всё земное увлекает Быстрый времени поток, Всё плывет и проплывает — Лира, скипетр и венок! И плывут по нем обломки И богов и алтарей, И за предками потомки Проплывут потоком дней. И плывут, незнанья полны, И откуда и куда! За волнами и́дут волны, Мимо и́дут берега! Взор их тешит изменение, Зыби укачивает их, За явлением явление, Радости, горести — всё на миг! Лиши мудрец неколебимо На брегу один сидит, Видит всё, что мчится мимо, Помнит, мыслит и молчит! Знает он один, отколе, Знает он один, куда! Чужд он их веселой воле, Мудрости тоже им чужда! Вдруг он слышит лиры звуки! По волнам плывет певец! И простер к нему он руки, И взывает, как отец: «Выдь, мой сын! Оставь их племя! Пусти их мчатся по волнам! И пойдем мы, сбросив бремя, К тихим Вечности брегам!»

 

33. СЕВЕР

Север грозный, Север бранный!          Север наш родной! Шлемом льдов своих венчанный          Исполин седой! У твоих детей, могучий,          Молот члены сбил И, как сталь, мороз трескучий          Грудь их закалил! Широко лежат их степи,          Бурны их моря, Стерегут границ их цепи          Два богатыря: Лед на полюсах туманных          И мороз лихой! Этот бьет гостей незваных.          Тот стоит горой! Корабли подплыть не смеют          Полгода к брегам, Войска вражьи коченеют —          Пир одним волкам! Редко веслами мы волны          Пеним наших рек, На конях отваги полный          Наш на них набег! Не шумят они под нами,          Но порой трещат, Искры снежные клубами          Вместо брызг летят. Ненадолго в шелк цветистый          Рядятся луга, Стелят яркий, стелят чистый          Свои ковер снега! И скидает изумрудный          Лес с себя убор, И алмазной гранью чудной          Ослепляет взор! Чудно светлы наши ночи!          Ярко с высоты Смотрят звезд прекрасных очи          В зе́ркальные льды! И шумит у нас кипучий          По степям буран, И взметает снега тучи          К небу великан! Ни во что железной груди          Бой степей царя!.. Но есть край — другие люди,          Теплые моря! Земли их — как сад цветущий,          Вечно зелен лес, Волны рек всегда бегущи,          Яхонт — свод небес! Выше облак путь нагорный          Всходит по скалам; В море путь всегда просторный          Быстрым кораблям! Сок от гроздий благовонный          Каплют там леса! К слабым людям благосклонны          Были небеса!.. Но пришли оттоль народы          Запада с детьми, Сшиблись мы за честь свободы —          Те легли костьми!

 

34. ОРЕЛ

Ширококрылый и могучий Орел в поднебесьи летел, Летел — под ним сбирались тучи, Сердилось море, вал гремел! Он око вверх — там солнце рдеет! Он око вниз — там туч гряда! Крыло лишь паруса белеет, Как путь забывшая звезда! И быстро вдаль он кинул взоры, И вот, сквозь занавесы мглы, Как с места сдвинутые горы, Встают валы, идут валы! И бьется чайкой над волнами Корабль, ныряя между вод, И ловит ветер парусами, А ветер злой — вертит и рвет! То вскинет вал, то хлябь глотает! И вот, забитый волн бичом, Припал — и ветра не хватает Летун разодранным крылом! Вдруг морю туча прогремела: «Вставай! Бушуй! Иди на брань!» И бездна туче проревела: «Встаю! Иду! Сильнее грянь!» И всё слилось! И море встало! И грозно встречные пошли! И море неба тяжко пало На море, вставшее с земли! А он, царь воздуха могучий, Взлетал, не видимый земле, И там, где плыть не смеют тучи, Он плыл, простря свои крыле! И думал он: «Как жалки люди! Взлететь бы только до небес!» Прорезал воздух силой груди, Взмахнул крылами и исчез!

 

35. ЯЗЫК ПОЭЗИИ

Странная мысль мне пришла! Первобытный язык человека Не был ли мерный язык, обретенный поэтами снова? Как он естествен и жив! Он не то, что ленивая проза! Все в нем слова — как лады; речь — как полная звуков октава! В прозе — оратая труд, а в поэзии — сила атлета! Страшно становится мне, как подумаю: сколько несчастных, Тонкого слуха и ясных очей лишены, неспособны Веянья жизни принять, животворных сил духа изведать! Грубая речь для потребности дня лишь — их слух отверзает; Грубый житейский лишь быт — устремляет их жадные очи! Низко упал тот народ, где поэтам высоким не внемлют! Ниже еще, где они не являются более миру! Там, где в народе немом замолчало высокое слово, Там невозможны высокий полет, ни великая жертва! В зареве нашей Москвы пел во стане певец вдохновенный!

 

36. ОТВЕТ АКСАКОВУ НА СТИХОТВОРЕНИЕ «ПЕТР ВЕЛИКИЙ»

Священной памяти владыки Да не касается укор! С своей отчизны снял Великий Застоя вечного позор. Но, осветя ее наукой, Ее он жизни не давил: Ему князь Яков Долгорукой Без страха правду говорил. Пусть, ненавидя зло былое, Себе избрал он путь иной, Но, отвергая отжилое, Стране своей он был родной. Но в разрушенья созидая, Он вел нас к благу одному, И завещал он, умирая, Свой подвиг дому своему. Его ль вина, что завещанье Не в силу мудрого сынам И тяжела, как наказанье, Их власть покорным племенам; Что, своротя с дороги правой И отрекаясь от добра, Они прикрылнся лукаво Великим именем Петра. И стал им чужд народ им данный, Они ему закрыли слух, Ни русский в них, ни чужестранный, Ни новый, ни старинный дух. О нет! упадшая глубоко, Родная наша сторона Дух раболепного Востока Безмолвно зреть осуждена. Но пусть дней наших Валтасары Кончают грешный пир, пока Слова, исполненные кары, Напишет грозная рука.

 

37. ПОДВОДНЫЙ ГОРОД

Идиллия

Море ропщет, море стонет! Чуть поднимется волна, Чуть пологий берег тронет, — С стоном прочь бежит она! Море плачет; брег песчаный Одинок, печален, дик; Небо тускло; сквозь туманы Всходит бледен солнца лик. Молча на воду спускает Лодку ветхую рыбак, Мальчик сети расстилает, Глядя молча в дальный мрак! И задумался он, глядя, И взяла его тоска: «Что так море стонет, дядя?» — Он спросил у рыбака. «Видишь шпиль? Как нас в погодку Закачало с год тому, Помнишь ты, как нашу лодку Привязали мы к нему?.. Тут был город всем привольный И над всеми господин, Нынче шпиль от колокольни Виден и́з моря один. Город, слышно, был богатый И нарядный, как жених; Да себе копил он злато, А с сумой пускал других! Богатырь его построил; Топь костьми он забутил, Только с богом как ни спорил, Бог его перемудрил! В наше море в стары годы, Говорят, текла река, И сперла гранитом воды Богатырская рука! Но подула буря с моря, И назад пошла их рать, Волн морских не переспоря, Человеку вымещать! Всё за то, что прочих братий Брат богатый позабыл, Ни молитв их, ни проклятий Он не слушал, ел да пил,— Оттого порою стонет Моря темная волна; Чуть пологий берег тронет — С стоном прочь бежит она!» Мальчик слушал, робко глядя, Страшно делалось ему: «А какое ж имя, дядя, Было городу тому?» «Имя было? Да чужое, Позабытое давно, Оттого что не родное — И не памятно оно».

 

38. КАК ПЕРНАТЫЕ РАССВЕТА…

Как пернатые рассвета Ждут, чтоб песни начинать Так и ты в руках поэта, Лира — песен благодать! Ты безмолвствуешь, доколе Мрак и холод на земле, Любишь песни ты на воле, В свете солнца, не во мгле! «Что вы песен не поете?» — Вопрошает Вавилон. «Как нам петь? Вы нас гнетете, Ваша воля — нам закон! Где у нас скрижаль Сиона, Богом писанный глагол? Песен нет, где нет закона, Где единый произвол!»

 

39. «Сад снегом занесло: метелица и вьюга!..»

Сад снегом занесло: метелица и вьюга! И это всякий день! Нет мыслящего друга. Кому мне передать со скукою борьбу? Ветр воет и свистит в каминную трубу! Читаю и пишу всё утро до обеда, Но с книгами, с пером — безмолвная беседа! Мне нужен разговор — его-то здесь и нет! В двенадцати верстах от нас живет сосед, Забытый человек которого-то века. Поехал посмотреть живого человека — К нему проезду нет! Снег по́ грудь лошадям, В ухабах — пропадешь: как по морским волнам Кидает каждый миг ныряющие сани! «Пошел назад!» А там, подалее к Сызрани, Где верст пятнадцать степь в длину и ширину, Обоз и спу́тники в ночь вьюжную одну Дорогу, как в степях Сахары, потеряли, Увязли и в снегу рассвета ожидали! Той ночью волк поел у мельницы гусей, А нынче на мосту перепугал людей! Вот наши новости! О людях уж ни слова! Подкатится к крыльцу вдруг тройка станового… «О! чтоб его совсем!» — «Поставьте самовар, Да рому!» — Вот чем здесь поддерживают жар И тела и души! О родина святая! Чье сердце не дрожит, тебя благословляя!

 

40. МОНОМАХИ

Мой предок — муж небезызвестный, Единоборец Мономах — Завет сынам оставил честный: Жить правдой, помня божий страх. Его потомок в службу немцев Хоть и бежал от злой Литвы, Не ужился у иноземцев И отдался в покров Москвы. С тех пор мы немцев невзлюбили, С тех пор взлюбили мы Москву, Святую Русь и правду чтили, Стояли царства за главу! Мой пращур в бунт второй стрелецкий, Когда Петр маленький ушел, Свой полк с отвагой молодецкой Под стены Троицы привел. Зато землей и деревнями Нас Петр великий подарил, Но между новыми князьями Титу́л наш старый позабыл! Но дух отважный Мономаха С княжою шапкой не пропал: За правду мы стоим без страха, И каждый предка оправдал. Мой дед — сызранский городничий, Прямой Катон в глуши своей — Был чужд и славы, и отличий, Но правдой был — гроза судей! Отец мой — он в руках со шпагой, Собрав отважнейших в рядах, Зажженный мост прошел с отвагой Противу шведов на штыках! Мой дядя — верный страж закона, Прямой министр, прямой поэт — Высок и прям стоял у трона, Шел смело в царский кабинет! А я, безвестный стихотворец, Не князь, а просто дворянин, В Сенате был единоборец — За правду шел на всех один!

 

41. <ЭПИГРАММА НА И. С. АКСАКОВА>

Какое счастье Ване — Женат на царской няне! Притом какая честь — Ему и Тютчев тесть. Сказать пришлося к слову — Родня он и Сушкову. Какую дребедень Теперь запорет «День».