С тех пор как отец разбил комп, Гриша Крупицын вернулся к прежним своим увлечениям — либо рисовал, либо играл в солдатики. А что еще делать, когда во дворе снега по пояс и Саймон с кодлой? Когда голос тих, а руки-ноги коротки? Не в том смысле, что короче обычного, а просто тоненькие и слабые. В общем, салапетом был Гриша. Лоховатым и трусоватым. Еще и зиму не очень любил. То есть, кому-то, может, и в радость прогуляться в морозы, сосульки посшибать или с горок покататься, но у Гришки подобных увлечений сроду не водилось. Как не водилось и денег, которые брали за катание с городской катушки. Странное построили на центральной площади развлечение — ледяные герои из детских сказок, высоченная елка из пластика и ничегошеньки для детей. То есть, пони, ватрушки и горки, конечно, были, но все сугубо за деньги. Так что с зимой у Гриши отношения складывались не самые сказочные.

Настоящая сказка Гриши Крупицына начиналась совершенно иначе. В тот самый момент, когда портфель летел в левый угол, а форменный пиджачишко — в правый. Именно тогда память Гришки омывало теплой волной, начисто стирая школьные невеселые картинки. Паренек выволакивал из-под кровати пакет с игрушками и, плюхаясь на колени, начинал выдумывать истории повеселее. Первым делом ставил возле ножки стола часового — стойкого оловянного солдатика. Не того, про которого писал Андерсен, а вполне современного — с автоматом «Калашникова», в сапогах, с головой, упакованной в каску. Это стало уже традицией — начинать игру с часового. В самом деле, если никто не берет тебя под защиту, не следит бдительным оком за окрестностями, не стоит и расслабляться. Как, например, сегодня на математике, когда Москит под гогот одноклассников запустил ему за шиворот живого таракана. Впавший в дрему Гриша немедленно взвился, за что и получил нагоняй от Иринстепанны. Хотя об этом сейчас не стоило… Он ведь давно понял: дома о школе лучше не вспоминать. Даже когда делаешь уроки. А уж тем более во время игры…

Словом, оловянный солдат занимал свое законное место у ножки стола, а далее Гриша принимался за постройку крепости из кубиков. Не самой могучей, но все-таки вполне прочной — с воротами и кремальерами, с настоящими бойницами. Вот где царили уют и дружба! Сжимая винтовки, крохотные солдатики замирали на стенах, дежурный офицер в бинокль озирал окрестности. В цитадели, которая только называлась таковой, а на деле была крохотным домиком в центре крепости, размещались синяя ванночка, стол, карманное зеркальце и пара цветных камушков. Сломанный будильник пристраивался под треуголкой башни, напоминая кремлевские куранты, а роль принца исполнял обыкновенный пупс. Пупса Гриша стащил в прошлом году из детсадовской песочницы. То есть кто-то из малышни посеял, а Гришка подобрал. Ну а после разукрасил шариковой ручкой: подрисовал усы и аккуратную бородку, подчернил брови, короче, навел пиратский шарм. Кроме того, у пупса имелись кожаный ремень и пара пистолетов. Конечно, пупс — это пупс, как его ни размалевывай, но все-таки лучше Кена или Барби.

Что касается сюжета игры, то он не занял бы и одного килобайта. Да и чего городить-придумывать, когда все на свете давно придумано? У принца-пупса была крепость и были друзья, но в дальнем лесу, в темном зашкафном царстве жил рыжий атаман по кличке Леший, который завидовал счастливому пупсу и день за днем сколачивал злодейскую армию. К слову сказать, с этим закутком между шкафом и стеной у Гришки было много чего связано недоброго. Он и плакал здесь после очередной родительской взбучки, бывало, и прятался от мира, несколько раз даже ночевал, укрывшись пледом, светя во все стороны фонарем. Отсиживаясь в такие минуты за шкафом, Гриша начинал представлять себя частью мебели, взирая на комнатушку с позиции кроватных шарниров, ножек шкафа, безликих завитушек на обоях. Отец как-то попытался сдвинуть шкаф, чтобы уничтожить ненужный закуток, но не сумел из-за больной спины. То есть спина у него стала болеть после падения со стропил на работе, но вину за это падение отчего-то ощущал Гришка. Как-то незримо получалось, что за дурное настроение родителя, болезни и неудачи — все передавало сыну часть обязательной вины, и с этим он тоже успел смириться.

Короче, закуток был пыльный и недобрый. Ничего удивительного, что собирались в нем сущие монстры. Для этого Гришке приходилось пускать в дело солдатиков пострашнее — старых плюшевых зверьков с оборванными лапами-носами, пластмассовых трансформеров, неуклюжие самоделки и прочий игрушечный неликвид. По счастью, этого добра у него скопилось прилично. Было время, когда маленький Гриша пытался самостоятельно выплавлять солдатиков. Лепил глиняные формы, добывал из старых аккумуляторов свинец и выплавлял собратьев вечного часового. То есть правильнее сказать — пытался выплавлять, поскольку ничего путного у него не выходило, кроме маленьких и больших ожогов на руках и шеренги жутковатых, мало похожих на часового призраков. Зато из фанеры и дерева кое-какие фигурки ему удавались. Не то чтобы они напоминали человечков или зверюшек, но у некоторых имелись кулаки, у других — когти и пасти, а это было в игре главным.

Ну а далее… Далее сюжет разворачивался по накатанной колее. Само собой, тесное зашкафное пространство не слишком устраивало злодейскую нечисть, и жутковатая рать выползала из лесов-болот, начиная куражиться над оловянным солдатиком. Увы, часовой стоял на их дороге и вынужден был первым погибнуть. Он и погибал, как положено героям, после чего армия злодеев обрушивалась на крепость. Формально они требовали выдать им какую-нибудь безделушку, но чаще всего повод был не нужен. Принц жил счастливо, а они нет, и этого было достаточно. Кроме того, он купался в ванне, занимался спортом и даже намеревался жениться на соседке принцессе. Вероятно, поэтому смотрелся в зеркало, воюя с прыщами и наращивая мускулы. То есть при некотором напряжении фантазии Гриша и впрямь угадывал в его выпуклых формах атлетическое телосложение, а посему живущие в своем пыльном лесу, закоростевшие от грязи и попоек разбойники имели полное право ненавидеть чистоплотного принца. Короче, армия злодеев шла на штурм, атака следовала за атакой, стража на крепостных стенах стремительно таяла. Могучий пупс владел, разумеется, джиу-джитсу и карате, старался поспевать повсюду. Но реалии — это вам не экранная сказка, и когда к стенам крепости лесная братия подтаскивала катапульты, начиналось ужасное. Погибали последние из защитников крепости, и связанного принца бросали в темницу.

А потом следовала серия номер два с далеким собратом, до которого ползком добирался израненный оловянный солдатик, который вроде бы погиб, но все-таки не до конца. Герой на то и герой, чтобы исполнить свою особую миссию, — вот он и оживал на некоторое время, дабы передать в соседнее королевство весть о случившемся. Друзья плененного принца тут же собирали свою армию — из добрых и честных новобранцев. А после шлепали дружной колонной, освобождали и мстили. Разумеется, попутно отыскивалась принцесса, на которой мечтал жениться пупс, справлялась свадьба, раскаивались и исправлялись враги. Ну и прочие лихие заморочки, выдумываемые Гришей на ходу.

Кстати, самого принца подданные величали: «Ваше Высочество Гри-Гри», что тоже было частью мрачноватых реалий. Поскольку главный враг вне дома у Гришани был Леха Сомов, первая заноза в классе. В школе его звали Лешим, Лешим он по сути и был. А еще первостатейным гадом, как нередко говаривал Гриша. Говаривал, само собой, про себя, потому что вслух произносилось совсем иное. И к этому Гриша тоже давно привык. Как привык к окружающему миру, к обязательности зимних стуж и к тому, что в школу ходить ему так же сложно, как нервному и вспыльчивому отцу на работу. Что-то у отца там вечно не ладилось: не шел проект, в цехах выдавали брак, а денег платили ужасно мало. Настолько мало, что отец психовал и кричал на маму, ругал суп с запеканкой, а Грише выдавал затрещины по любому поводу. К слову сказать, затрещин Гриша давно не боялся. Даже научился дергать в последний момент головой, чтобы смягчать силу удара. Рука у старшего Крупицына была тяжелой, затрещины выходили хлесткими. Плохо только то, что Гришкина сказка обрывалась обычно на самом интересном месте — с приходом матери или отца. Услышав скрежет ключа в замке, Гриша хватал солдатиков и кубики в пригоршни, торопливо пересыпал в два картонных, задвигаемых под кровать короба. С подобной эвакуацией он научился управляться быстро и все равно частенько не успевал, за что и получал дежурную порцию нареканий. Хорошо, если только от матери. От отца прилетали уже тумаки.

— Слякоть! — грохотал отец. — Седьмой класс, а играет в игрушки! Поколение «пепси», дешевки! Да я в ваши годы…

И начиналось то, что Гриша успел выучить наизусть. Попроси его та же Иринстепанна рассказать вместо правил с нудными падежами многотрудную историю жизни отца, и вышел бы реальный пятак. Но спрашивала она совсем о другом, и вместо пятаков Гриша приносил домой оценки куда более скромные. А потому за сказкой начинались серые будни — долгие и утомительно одинокие. И если посчитать внимательно, счастье Гриши укладывалось во временной промежуток с двух до пяти часов. То есть три скромных часика… Не так уж мало, если говорить о счастье, и все-таки совсем немного, если сравнивать с жизнью.

* * *

Гриша Крупицын уже точно не помнил, когда он впервые превратился в невидимку Конечно не тогда, когда забивался в тесный, прячущийся за шкафом закуток, и не тогда, когда учитель в очередной раз не замечал его робко поднятой руки. Наверняка, это случилось гораздо раньше. А вероятнее всего, невидимкой он сразу родился, и даже врач-акушер малыша Гришу толком не разглядел, уронив на пол и не умыв водой. Ощущение этой давней неумытости Гришку не покидало до сих пор. Может, потому и чесался от волнения, потому и щурился на свет божий, хотя зрение вроде позволяло смотреть нормально. Но все равно щурился — пугливо и настороженно. Точно воробей среди галдящей стаи ворон да сорок. Кругом что-то вечно делили, о чем-то спорили, а он все больше помалкивал, щурился и чесался. Рос этаким призраком подле окружающих. Всплывал мутным облаком из постели, маячил в детском саду, в школе, а когда возникала опасность, покорно испарялся. Зачем и для чего все это происходило, Гриша не знал. Никто не спешил ничего объяснять.

Впервые феномен невидимости он осознал уже в два с небольшим годика, когда в магазине чужой дядя запнулся за маленького Крупицына и уронил его на пол. Гриша отчетливо помнил тот рассеянный и несколько удивленный взгляд взрослого. Ведь не было ничего под ногами, пусто было! — а запнулся. Кажется, мужчина так толком и не понял, за что же именно он запнулся. Скользнул невидящим взором по упавшему ребенку и прошел мимо. Когда же маленький Гриша с плачем побежал жаловаться матери, то и она его не услышала. Очень уж увлеченно беседовала с продавцом. Ну а сыночка машинально погладила и отодвинула в сторону. То есть Гришу тогда словно током шарахнуло. Он даже реветь перестал, потому что детским своим умишком внезапно понял: его НЕ ВИДЯТ и НЕ СЛЫШАТ! Даже родные люди.

К слову сказать, родных людей было не так уж много: мама, папа и время от времени забегающая в гости тетя Вера. Еще был муж тети Веры, но, вероятно, он тоже входил в категорию невидимок. Потому что Гриша его никогда не встречал. При этом сидящие на кухне женщины постоянно о нем говорили. То есть где-то муж этот обитал, ездил на машине и даже чувствовал себя вполне сытно, но в этом ли мире или каком-то ином параллельном, об этом приходилось только гадать.

Самое смешное, что к мысли о собственной невидимости Гришка вполне притерпелся. Как притерпелся к тому, что бедолаг невидимок обычно не уважают и колотят чаще прочих. Тоже, между прочим, странность! — видимых обходили стороной, невидимых пихали и пинали. А ведь по идее все должно было обстоять ровным счетом наоборот. Однако доставалось все-таки больше невидимкам, и того же Гришу поколачивали все кому не лень — и Леший с друзьями, и Дон с Москитом, и даже некоторые из девочек покрупнее. Разве что команда грозного Саймона до поры до времени паренька не трогала. Может, в силу совсем уж микроскопической видимости. Однако по достижении Гришкой возраста в десять лет они тоже ощутили присутствие блеклого призрака, а ощутив, немедленно взяли под прицел своих волчьих взоров. Впрочем, сам Гриша такому раскладу совсем не удивился. Саймоном больше, Саймоном меньше — жизнь по сути не менялась ни на грамм. К прежним многочисленным страхам добавился еще один, только и всего. В садике пугали наказанием, в школе — двойками и приближающимися ЕГЭ. Дома вздыхающая мать грозила далекой армией и отсутствием достойной профессии, отец вымещал на сыне ежедневное раздражение затрещинами.

Что касается одноклассников, то здесь все обстояло еще проще. Если кто и пускал в ход кулаки, то чаще мимоходом, без эмоций и злого азарта. В этом, кстати, крылся свой плюс, поскольку обходилось без травм и кровопролитий. Пустое место скучно месить и метелить. Все равно что бить по воздуху палкой. А в том, что он являлся пустым местом, Гриша не раз убеждался воочию. Был такой случай, когда в классе, кажется, третьем они затеяли после уроков игру в прятки и Гришу тоже приняли в общую игру. Спрятался он не сказать, чтобы слишком искусно, но его не нашли. И, не найдя, затеяли игру сызнова, а потом по третьему и по четвертому разу. И все это время он сидел, скорчившись за нагромождением картонных коробок, остро переживая и уже почти боясь, что его, наконец, обнаружат, а обнаружив, поднимут на смех. Но ребята его так и не нашли. Да и не искали. Вволю наигравшись, одноклассники разобрали портфельчики, немного попинали единственный оставшийся (конечно же, непонятно чей!) и разбрелись по домам.

Читая уэллсовского «Невидимку», Гриша Крупицын горестно усмехался. Герой писателя фантаста был сильнее окружающих. Если верить роману, целый город боялся мистера Гриффина! Самого же Гришку не замечали и не боялись. А ведь звали их похоже — Гриша и Гриффин. Словно в насмешку…

Короче, Гришкина незаметность была совсем иного сорта. Его не видели, как сор под ногами, как закатившуюся в щель копейку. То есть копейку, может, и видели, но кто же за этой копейкой станет наклоняться!

Именно поэтому в школу с собой он частенько брал оловянного солдатика. Маленький часовой, конечно, не мог защитить от многочисленных бед, но, прикасаясь к нему, Гриша пусть ненадолго, но заставлял себя поверить в то, что он не один, что кому-то небезразлично его существование.

* * *

На день рождения к первой красавице класса, Алке Синицыной, Гришу не позвали. Да он и сам поначалу туда не собирался. Но все потопали, и он поплелся. А куда деваться? Когда заходили в лифт, народ радостно гомонил, тискался и толкался.

— Обожаю лифты, — кудахтал Димон. — Особенно когда застревают.

— Ага, а ты, к примеру, с вампиршей вдвоем.

— Мальчики, что вы такое говорите!

— Где ты видишь мальчиков?..

Продолжая хихикать, ребята точно на пальцевом тест-контроле по очереди приклеили по жвачному комочку к вентиляционной решетке.

— Чтобы не сквозило! — пояснил Дон, и все снова захмыкали. Едва втиснувшийся следом за всеми Гриша тоже захихикал. Пора было ехать, но лифт стоял на месте, не желая подниматься.

— Что еще за тормозуха?

— Эй, кто там ближе? Кнопку жми! — взвизгнул Москит. Самый маленький в классе, он умудрялся верещать громче всех.

— Какую кнопку? Где?

— На бороде! У Алки девятый этаж, самый последний.

— Я жму, не фурычит.

— Значит, кто-то лишний! — пискнула зажатая в угол Катька. Ребята, не сговариваясь, поглядели на Гришу.

— Эй, Гришук, давай он фут! Пешечком, ферштейн?

— Видишь, лифтюк не заводится! — снова заорал Москит и даже пару раз подпрыгнул на месте. — Перегруз с тобой, усек?

— Обычный лифт, — сообщил эрудированный Тихман, — больше четырех центнеров не поднимает.

— А мы сколько весим? — поинтересовалась Танька.

— Точняк больше.

— Але, Крупа! — гаркнул Дон. — Не слышал, что ли? Гоу хоум!

Надо было выбираться, но Гриша сглупил. Хотел уйти красиво, а получилось как всегда. Тоже сплюнул на ладонь жвачку, лихим жестом впечатал в решетку и приклеился — за ладошкой ниточками потянулись чужие жевыши. Народ громыхнул смехом, Москит даже повалился от хохота. Не теснота бы, точно упал. Оттирая ладонь, Гриша вышел из лифта. Хорошо хоть лифт еще какое-то время упрямился. Оказалось, на девятый он вообще не едет — только на восьмой, как во всех девятиэтажках. И не в Гришкином тощем тулове было дело, но все равно пришлось подниматься по лестнице. Возвращаться в лифт казалось глупым и неуместным. Да и кто бы его пустил? Тот же Москит выставил бы локоть и трубно объявил: «Только для белых!» А то нашел бы ответ погрубее. Типа, «с блохами и собаками нельзя»… Короче, он такие пакости говорить умел, а Грише и ответить было нечем. Не умел он отвечать. А главное, раз все смеялись, то и Гришка смеялся. Иногда ему даже нравилось, что над ним потешаются. Смеются, значит, видят. Над Петросяном тоже вон смеются, не говоря уже об Альтове со Жванецким. Вот и он вроде как не хуже.

Короче, на девятый пришлось подниматься пешком. Само собой, не самое тяжелое восхождение, но пару раз Гришка отдыхал на замусоренных площадках, попутно читал написанное на стенах. Один стишок ему даже понравился:

Во-первых, рифма, во-вторых, смысл. Чем не поэзия! Он почему-то сразу представил на месте «пацана» Москита. И хотя ясно было, что сочинение принадлежит девчонкам, Гриша и сам был не прочь плюнуть в зловредного Москита. При условии, конечно, если потом можно будет благополучно смыться…

Этажом выше паренек полюбовался разномастными готическими граффити и даже нашел упоминание об Алке. Какой-то отважный перец объяснялся ей в любви — и явно не из одноклассников. Подписи, конечно, не было, но это было как раз понятно. Гришка тоже никогда бы не подписался под таким откровением. Хотя в его случае подпись мало что значила. Та же Алка сначала наморщила бы свой очаровательный носик, а потом попыталась бы сообразить, с какой такой планеты свалился неведомый «Гриша» и кто он такой вообще. Скорее всего, на него, блеклого одноклассника, она бы никогда и не подумала. И правильно. Для подобных настенных объяснений тоже нужна храбрость. Очень даже немалая.

Гриша припомнил, как год назад, когда городская администрация снесла спортивный корт, а потом еще и прикрыла детский садик, отдав каким-то фирмачам, на стене универа — да еще на внушительной высоте — кто-то ярко прописал, что «мэр — баран» и кое-что еще более неприличное. Храбрец поработал баллоном — и тоже готикой. Короче, смотрелось стильно и отпадно! Все тогда прямо в шоке были. Пока перепуганные чинуши организовывали маляров и автоподъемник, прохожие и ребятня на все наличные сотики успели заснять надпись. Потом снимки в Интернете появились, и народ долго еще гадал, какому герою удалась такая кудрявая акция.

А еще был случай попроще, когда, толкаясь с кем-то, Дон грянулся наземь и разбил нос. Москит тут же придумал, что делать с обильно текущей кровью. По его совету Дон макал пальцем в ноздрю — все равно как пером в чернильницу и под диктовку дружка выводил на асфальте серенаду для Алки. То есть так это почему-то именовали — серенада. Потом эти двое рассказывали, что на одну фразу у Дона ушло не менее литра. Но фразу Гришка видел своими глазами, и была она куцая и предельно короткая: «Алка, ты супер!». То есть восклицательный знак в ней был, а запятой не было. На нее, как объяснял Дон, не хватило крови. Хотя сам Гриша подозревал, что про запятую Дон просто не знал изначально. Как говорил, так и писал. Хотя парень он был все равно не слабый. Мог, например, в одиночку удерживать дверь перед целым классом. Был у них такой прикол — выскочить по звонку первым из класса и, захлопнув дверь, удерживать напирающую груду тел. У других это растягивалось секунд на пять максимум, а вот богатырь Дон иногда минуту выдерживал. За что и зарабатывал респект и полную уважуху.

Гриша давно заметил, если человек не слабый, если справа и слева, у него точно, фурункулы топорщатся разные там бицепсы-дрицепсы, то и умным ему быть совсем необязательно. Вот и Дон о грамматике с разными там запятыми представление имел смутное. А тут еще словарь новый появился — с кофе среднего рода. Да еще учебниками Бунеевых школы завалили — с кучей туповатых экивоков, с килограммовыми заданиями, от которых прямо тошнило. Муть, короче, которую и умным-то противно было делать, и ясно становилось, что скоро науке правописания придет полный капец. Потому что ребятишки вроде Дона и Лешего окончательно завоюют власть на планете и, конечно, первым своим манифестом упразднят столь измучившие человечество науки. Просто отменят за ненадобностью.

Тем не менее Дон — пусть даже без литра крови — на этот клятый этаж взлетел бы мухой, а Гришка поднимался целую вечность. Когда же наконец был взят последний пролет, выяснилось, что номера квартиры он не знает. Можно было, конечно, поприкладывать ухо там и сям, послушать, где шумно и весело, но Гриша постеснялся. Ну, позвонит в дверь, может, даже откроют, а что он скажет? Возьмут и не пустят, как в тот же лифт, спросят, зачем приперся. По-умному — спуститься бы да уйти, но что-то удерживало Гришку, и он слонялся от стены к стене, замирая у чужих дверей, силясь услышать знакомые голоса. Так и проторчал на площадке битый час, пока не прибежали запыхавшиеся Надька с Арсением. Эти двое бегали за подарком, потому и опоздали. С ними он и зашел, хотя уже точно знал, что совершает ошибку.

Как Гриша и ожидал, праздник вился пестрой каруселью, и прихода его никто не заметил. Пустив воду, в ванной кто-то шумно целовался, на кухне крутились девчонки в передничках, пацаны сидели на диване и в креслах — что-то жевали, звучно чавкали и пялились на экран огромного ЖК-телевизора. Катя и Лера, ближайшие подруги Аллочки, вились у музыкального центра. Шел спор о дисках — что ставить, а что нет, и никто не мог настоять на своем. Зато по телеку показывали передачу о животных. То есть Костяй принес полный набор «Бугименов» с «Криком», но видак у Алки паленые диски жевать отказывался, и пришлось смотреть обычные телеканалы. Впрочем, жизнь животных Гришке была близка и понятна. Все здесь было практически как у людей. Львиный прайд выходил прогуляться в саванну, и мир постепенно прозревал. Да и как иначе? Это вам не Гриша-невидимка выбрался на променад — гривастые и клыкастые гости сулили обитателям саванны серьезные неприятности. Сначала, конечно, начинали беспокоиться зоркие страусы, затем поднимали головы антилопы гну и чуткие газели. Взмывали вверх пугливые пичуги, и Гриша ощущал идущий от экрана вязкий холодок ужаса. Таким примерно образом во двор вываливалась ватага Саймона. Иногда пьяные, иногда нет, хотя еще не известно, что было хуже. Их и было-то всего трое! Если не считать дохлого Утяни. Однако атмосферу тревоги они создавали мастерски. Как те же экранные львы. Стоило им оккупировать ближайшую лавочку, как в считанные минуты исчезала малышня, потом ребятишки постарше, а последними, недовольно ворча, уходили доминошники пенсионеры. От греха подальше…

Вот и львы на экране решили размяться, рванув за первой встречной жертвой. Гриша нервно стиснул кулаки. Сейчас он был целиком и полностью там — в теле убегающей газели. И, наверное, это сказывалось. Львы раз за разом промахивались, а увернувшаяся от первого броска газель теперь уходила дальше и дальше.

— Обломово! — огорченно пробасил Дон. Он в отличие от Гришки, конечно, болел за львов.

— Ничего, сейчас забодают кого-нибудь другого…

Но львам в этот день решительно не везло. Ускакала нечаянная козочка, не подпустили к себе и антилопы. С могучими буйволами львы сами не стали связываться. Рогатые богатыри легко могли покалечить любого царя зверей. Однако самый большой восторг у ребят вызвал черный носорог. Точно обряженный в доспехи тяжелый рыцарь, этот красавец с рогом, напоминающим массивный меч, сам напал на львиную стаю, загнав рыкающих хищников в воду.

— Круто! — оценил Дон.

— Реальный беспредел! — подхватил Москит, и Гриша мысленно согласился с ними. Стать бы таким носорогом! Хотя бы на пять минут, когда во дворе шатается Саймон. И будет тогда полная красота и справедливость…

Увы, передачу, не досмотрели, переключив на ледовое шоу. То есть это, конечно, девчонки настояли, кому еще может нравиться эта ботва! Но спорить не стали. По большому счету пацанам было все равно. Даже оказалось, что смотреть шоу не менее весело, поскольку над танцующими начали вовсю изгаляться. Уж погоготать в классе любили. И фразочки поприкольнее повторяли друг за другом без конца. И не понять было, кто кого передразнивает — себя, друзей или диктора?

— А теперь на лед выходит…

— Под лед уходит! — трубил Дон, и все корчились от смеха.

— Под лед, блин…

— Подледное шоу! Але, паца! Подо льдом выступают!..

— Пара щук и китяра! А вон еще овца рыжая подгребает. На коньках, прикинь, ваще не держится.

— Она же под дозой…

Диктор на экране восхищенно восклицал:

— Обратите внимание, как удалась эта поддержка…

— Подножка! — пищал Москит.

— Подсечка! — не соглашался Дон. — Ща он ее поднимет и в лунку!

— Не-е, с размаху о лед… Броском через бедро…

— Чего ржете, клоуны! — возмутилась Катя. — Пейте лучше коктейли, пока есть.

— Катюх, ты тоже так умеешь? — Димон кивнул на экран.

— Ага, щас! — фыркнула Катя.

— Вы чего, ей с поддержкой еще рано, — придурошным голосом объяснил Москит. — Держаться разрешают строго после восемнадцати…

И снова все ржали, и Гришка ржал, сидя на стульчике в стороне. Ему и впрямь было хорошо. Даже печенье какое-то под руку подвернулось. Вроде бы вкусное.

Когда Лера включила, наконец, какой-то кислющий медляк, народ снова заспорил-заколобродил. Оказалось, у Витали-Попкорна скопилась коллекция из сорока вариантов «Дома восходящего солнца», и никто из одноклашек не мог выслушать все варианты до конца.

— Если штук по пять-семь в день — еще можно, а все сразу — крыша съедет.

— Я тоже пробовал…

— И чё, съехала?

— Не видно, что ли! Гля на него, глаза, как у нарка!

— На себя гляньте, валенки!

— Я тоже слушал… Туфта полная. Даже «Дэк энд Даун» лучше…

— Сам ты даун!

— Я про другое, осел! Там же скорпы с пинками, Джим Хендрикс, прочее старье. Чего там слушать?

— Там рэпус есть.

— Какой рэпус, чё ты гонишь?

— Точняк, есть. Я слышал. Реальный музон.

— Да какой реальный… Полный отстой. Отстойняк!

— Отстой, конечно!

— Ваще тошниловка! — заблажил Москит. Все снова зареготали, и Гришка засмеялся вместе со всеми. Это он тоже давно заметил: проще и надежнее ставить на обсуждаемом клеймо. То есть одни копаются да вникают, анализируют что-то, а потом приходит какой-нибудь Москит и заявляет: «Фуфло и отстой!», и все разом соглашаются. Потому что лейбл, потому что проще старательной резинки. Шлеп, и нет тебя. Что-то вроде клейма невидимости.

— Не-е, «Jet» — нормальные, — продолжали обсуждать музыкальный рынок одноклассники. Головы в такт кивали, большинство соглашалось.

— Только зря в клешах.

— Да ладно, тоже нормально…

— A «Nirvana» все равно круче.

— Реально, круче…

— Да вы шизанулись на своей нирване-оборване, — ляпнула расставлявшая на столе посуду Даша. На нее взглянули, как на сумасшедшую.

— Ты чё, Дашук? Баскова перекушала?

Москит картинно выкатил глаза.

— На кого косичкой замахнулась?

Громко фыркнув, Даша подхватила поднос, величаво поплыла из комнаты. На ходу все же развернула личико, пальнула в ответ:

— Нормально поет. Получше ваших дефектов!

— Ооо! — взревел изумленный народ.

— В кёрлинг иди поиграй!

— С Басковым…

— Он сядет, штаны лопнут…

— Опасна-а!..

Народ снова заржал. Стадия серьезности сменилась стадией изгальства. Ребята живо и со смаком взялись перемывать кости всему телевизионному бомонду. Не пропускали практически никого. И слово: «клоун» было самым мягким из определений, какими потчевали героев эфира. Гриша на секунду представил себе, что все это слышат эстрадные звезды, и нервно хихикнул. Вот уж точно кому стало бы тошно. Прямо до обморочной дурноты. Они же там думают, что симпатичнее лемуров с павлинами, а тут, понимаешь, такое надругательство. Даже стало на мгновение их жалко. Будто не за глаза топтали, а наяву…

Костяй снова попытался поставить на видак свои ужастики, но девчонки его просто оттолкнули. Им давно уже не терпелось потанцевать. Это у всех девок шиз такой. Чуть какой музон, их прямо в дрожь бросает, коленками начинают дрыгать…

Наконец заиграло что-то бойкое с ударником. Окна тут же прикрыли шторами, и пацаны нехотя потянулись с дивана. Гришка не танцевал, только смотрел. Даже стул свой отставил подальше, чтобы не мешать. На Алку, первую красавицу класса не глядел, — страшно было. Зато смотрел на Дашу с Катькой и любовался грациозной Ульяной. Почему-то хорошо было и здорово от созерцания чужого слитного движения, от колыханья локонов и вскинутых рук. И музыка была не такая уж плохая, пусть и понтовая. Зато ударник старался вовсю — так и вколачивал в виски ритм. И было в нем что-то непривычное, по-мартышечьи задиристое.

На этот раз зажигала Уля. А ведь нигде никаким танцам не училась! Но все равно выходило клёво. Точно таилось это у нее в крови. У Гришки даже руки занемели от восторга — так у Ульки здорово получалось! И все эти изгибы с извивами — прямо в змею ее превращали. Кажется, и другие это видели. Девчонки пытались ей подражать, — и Катька с Дашей, даже Алла! Но получалось бледно и смешно. Хорошо, хоть сами девчонки этого не понимали.

Грише показалось, что Ульяна взглянула на него с особой благосклонностью — даже подмигнула кокетливо. А может, просто развеселилась, заметив его раскрытый от восхищения рот. И тут же по-цыгански мелко и часто заиграла плечиками — туда-сюда. Как будто специально для Гришки. У него даже дыхание остановилось. Глаза сами вильнули в сторону, он бы отвернулся, да не успел. Кто-то, неслышно подойдя сзади, прикрыл лицо широкими ладонями. Чужие тяжелые руки настолько испугали Гришу, что он непроизвольно дернул локтем и попал в мягкое. Шуточка не удалась, и подкравшийся сзади шутник скрючился подобием запятой. Ну, а Гриша, оглянувшись, подумал, что лучше ему было бы умереть на месте. Потому что локтем он угодил не кому-нибудь, а самому Лехе Сомову. Лешему. А уж с Лешим не ссорился даже бугай Дон.

— Размажу… — губами протянул Леший и стал потихоньку выпрямляться. Точно Терминатор после выстрелов из помповика. — Гимадрилыч долбанный… Закопаю…

— Леший ща Крупу убьет! — пискнула Танюха.

— Ага, насмерть… — всклокоченный и страшный, Леший шагнул вперед, но перед ним выскочила Катя.

— Мальчики, не здесь!

— А где, в натуре? — изумился Костяй. — В туалет им, что ли, идти?

— Почему в туалет? Хотите выяснять отношения, пожалуйста, на улицу.

Катька явно метила в начальницы. И голос хорошо поставлен, и фразочки выверенные, отточенные. Даже в грохоте музыки ее отлично поняли. Криво ухмыльнувшись, Леший кивнул Гришане. На выход, мол, сява…

Одеваться не стали. Конечно, зима, но ведь не сорок градусов. Для короткой дуэли — в самый раз, а в том, что дуэль не затянется, никто не сомневался. Да и не дуэль это — расправа скорее. Наказание кокоса, свалившегося на голову бабуину…

Секундантами во двор выкатилось с полдюжины парней. Хотя этим, скорее всего, хотелось просто курнуть. Мать Алки курить в комнатах не разрешала, вот и пользовались моментом. Ну а чем закончится то, что и дракой именовать было сложно, знали все наперед.

— Не кексуй, Крупа. Реанимация круглосуточно работает! — хохотнул кто-то из секундантов. — Ребцы, у кого зажигалка?

— Трением давай, неандертал.

— Я тебя самого ща потру…

— Ну? И что с ним делать? — Леший оглядел присутствующих, легким джебом мазнул Гришаню в челюсть. Зубы парнишки отчетливо клацнули. — Его же бить скучно.

— Пусть просит извинения, — хмыкнул Москит. — Кстати, чё он сделал-то? Я даже не видел.

— Он знает, что сделал. — Леший со скукой пнул противника в живот, и Гриша шмякнулся в снег.

— Извини, — просипел он. — Я же не знал.

— Видишь, говорит, что не знает! — заржал Москит.

— Да холодно, блин. Давайте быстрее! — заторопили ребята. Они уже вовсю дымили сигаретками, притаптывали и подпрыгивали на снегу.

— Пачкаться неохота, — Леший сунул руки в карманы. — Костяй, ты говорил фофаны умеешь ставить.

— Ага, круче крученого.

— Вот и работай. У нас сегодня что?

— Что? — ребятишки озадаченно уставились на Лешего.

— Именины у Алки. Сколько ей брякнуло?

— Четырнадцать?

— Это тебе, фуфломет, давно четырнадцать, а ей тринадцать. Вот и выдай ему тринадцать фуфырей. А мы поглядим.

— Несчастливое число! — хохотнул Димон. — У него голова лопнет.

— Голова не арбуз, не лопнет.

Костяй, разминая пальцы, шагнул к Грише.

— Встань, блин. Неудобно…

Гриша послушно поднялся, склонил голову.

Ставить фофаны Костяй, в самом деле, умел. В детском лагере научили. Там по его рассказам объявился мастер, с одного удара мог вырубить. Обычным взятым на оттяг пальцем! И их, добросовестных учеников, этот красавец целую смену учил. Почти месяц ходили за ним, как обкуренные, в синяках да шишках, с туманом перед глазами. А главное, у другого пальцы давно бы онемели, а этому ничего. Потому что Мастер… Сэнсей, блин…

Голова у Гриши загудела после второго щелчка. А после четвертого или пятого пацаны взяли его под локти, чтоб не упал. И держали до самого конца. Гришке ничего не оставалось, кроме как стискивать зубы. Казалось, в голову методично и неспешно вколачивают гвозди. Бэмс, бэмс! — и по самую шляпку.

— Больно на морозе! — Костяй подул на палец. — Фаланга будет болеть.

— Молоток! — похвалил Леший. — Только ошибся на раз.

— Да не-е, вроде тринадцать.

— Кто-нибудь считал?

— Да кому охота…

— Опана! Паца, у него кровь пошла!

— Ты чё, где? Изо лба, что ли?

— Из носа.

— Во, дает! Лупят в лобешник, а кровь из носа…

Хрупая снегом, Леший шагнул ближе, прищурил серые глазенки.

— Точно, капает… — сплюнув под ноги, он достал из кармана платок, сунул Грише. — На, утри сопли.

Гриша взял платок, онемевшими пальцами прижал к носу.

И тут же Дон, не выдержав, сгреб Москита поперек туловища, подняв, побежал к подъезду.

— Хорэ болтать, замерзнем!

— И девки шампанское без нас вылакают…

Пацаны побежали следом, оставив Гришку неустойчивым столбиком посреди двора. Голову у него кружило, из глаз катились запоздалые слезы. Почему-то подумалось странное: если он здесь, на улице, то почему по-прежнему слышна музыка?

Девятый этаж, окна, да еще расстояние до подъезда… Как там вычисляется гипотенуза у треугольника? Короче, все равно не близко. Да и не в дистанции тут дело, а в могучих Костиковых фофанах…

Гриша осторожно поднял руку, провел по горящему лбу.

— Больно?

Отдернув ладонь, он сморгнул. Перед ним стояла Ульяна. В меховой, наброшенной поверх платья кофточке, с охапкой одежды в руках.

— Да нет, нормально…

— Я вот вынесла тебе. Эти балбесы ни за что не догадаются.

— Да мне не холодно… — он сипло прокашлялся.

— Ага, пятнадцать градусов — как же, не холодно. Схватишь менингит. — Она чуть нахмурилась, всматриваясь в него, как врач. — К носу снег приложи…

— Ага.

— И закутайся.

Гриша послушно сгреб протянутую куртку.

— Дойдешь домой-то?

— Конечно, какие проблемы. Я и так давно собирался.

Ульяна неловко улыбнулась.

— Я поскакала, ага? А то прямо в туфлях выскочила…

— Ага, — он тупо кивнул.

— Тогда давай! И не мерзни. Сейчас пойду, Леху отругаю.

— Да не он это, само потекло.

— Все равно… — не зная, что сказать, она махнула рукой и, высоко вскидывая ноги, побежала по снегу к подъезду. Обратно. На праздник к Алке. Гриша на секунду зажмурился. А чего он ждал? То есть, могла вообще не выбежать, а она выбежала. Специально к нему. Одежду вынесла. Спрашивается зачем?

Он посмотрел на платок в руке, хотел было бросить в снег, но передумал. Кровь продолжала капать, а своего платка не было. В правом кармане только солдатик оловянный и лежал — тот самый часовой из повседневных игр. Только вот не мог металлический боец защитить его от реалий. И кулаки у него не разжимались, и автоматик крохотный не стрелял…

Гриша глубоко вздохнул — так глубоко, что мороз прошелся по всем закоулкам его пылающей головы, и сразу стало легче. Он огляделся. Может, и хорошо, что все так вышло? И именины, и Леший с Костяем? Башка, конечно, трещала и гудела, но не случись этого, не было бы и Ульяны.

С осторожностью нахлобучив на пылающую голову шапку, Гриша побрел со двора. В правой руке — куртка с шарфом, в левой — платок. День давно умер, город жил вечером. Электрические сумерки — так это назвал бы Гришка. Время самообмана, когда не знаешь, что делать. И жить не хочется, и спать не тянет. Впрочем, сейчас он об этом не думал. Потому что держал в руке чужой платок. Потому что, побитый и выгнанный, чувствовал себя почти счастливым.

В родном подъезде пропустил мимо себя Кирилла — салажонка-соседа, живущего этажом ниже. И впервые подумал, что уступает дорогу всем без исключения. Даже кошкам с собаками. Просто раньше этого как-то не замечал, а сегодня заметил. И запоздало удивился, что отступает в сторону перед маленьким Кирюшкой. А тот, испуганно поджавшись, торопливо проскочил мимо. Наверное, в свои семь лет такое поведение старшеклассника он принимал за издевательство. А может, за страшной силы провокацию.

* * *

Быть, как все, надежно, но скучно. Взрослым, к примеру, это нравится. У них через слово рождаются поговорки и прибаутки: «у тебя все, не как у людей», «не высовывайся», «а что вокруг скажут?» и так далее. Только ведь в этом и фишка! Пусть говорят! Что угодно и в каком угодно желто-фиолетовом эфире — лишь бы внимание обращали! Даже передачка такая есть, куда лохи со своими историями в очередь выстраиваются. И чихать, что потом полстраны им кости перемывает, — главное, засветились. Потому что во сто крат хуже быть, как в революционной песне, никем и ничем. По этой самой причине школяры и скрипели мозгами, выдумывали чушь пооригинальнее, а глупости поострее. Одни лепили на тело тату, другие щеки прокалывали, третьи волосы красили, а если не красили, так обривались наголо. Это называлось — не выделываться, а выделяться. То есть так им всем казалось, а на деле — как раз и становились такими как все — с одинаковыми стрижками, с одинаковым прикидом, с одинаковыми играми на винте. И кто без пи-эс-пи, тот фуфел гороховый, а кто плеера с сотиком не завел, тот вообще житель не земной. Типа, нежить и зомби. Полный, короче, Аватар. И ни о каком респекте, в таком случае, не мечтай.

А Гришка мечтал. Может, не очень сильно, но все-таки накатывало порой. И роились в голове несуразности, появлялись желания, о которых раньше даже думать пугался. Взять и выкинуть что-нибудь эдакое! Чтобы удивить и заметили, наконец. Дескать, елы-палы, да это же вон кто! Гриня наш изладил!.. Какой Гриня? Тот, что за третьей партой?.. Ага, ушастый такой, с носом конопатым. Реальный, оказывается, пацан…

Вот только нового и интересного у Гриши Крупицына отчего-то не выдумывалось. Не приходило в голову — и все тут. А повторять чужое было как-то в лом. Да и опасно. Вон, Макарыч пиротехнику однажды приволок. Сначала спалили за гаражами какую-то брызжущую искрами пирамидку, а после стреляли в кирпичную стену из настоящего обреза. То есть не настоящего, конечно, — самодельного, но с самыми настоящими патронами. Что-то там Макарыч выпилил из металла, что-то из дерева, а патроны принес от мелкашки. Такое не могли не заметить. На испытания сбежался чуть ли не весь класс. Даже девчонки — и те припёхали. На гаражи какая-то малышня влезла. Еще бы — Макарыч обрез принес! Офигенный!..

Сначала испытывали, попрятавшись кто где. Все-таки самодельщина, мало ли что. Макарыч и сам предупредил, чтобы не высовывались. Но боек щелкал раз за разом, а выстрела никак не получалось, Макарыч чертыхался, взводил курок и снова спускал. Хихикая, народ выбрался из укрытий, обступил испытателя.

— Знатная трещотка!

— Не трещотка, а ковырялка. Для носа и еще одного места.

— Сам ты это место! Этой штукой на тараканов охотятся. Сначала, значит, таракана ловишь, потом заряжаешь вместо патрона…

— Вместо?

— В тесто! Ушами слушай. Потом взводишь затвор, и бойком его — хлобысть! Летит, как пуля.

— А мухами? Мухами можно?

— Мухами — хуже. Их ловить труднее. Ха-ха!..

— Але, Макар, подаришь чертежик? Я тоже такую мухобойку хочу сбацать…

Потешаться начали даже малолетние шпингалеты на гаражах, а Макарыч, красный и злой, все щелкал и щелкал бойком. Он уже и руку с обрезом не вытягивал, и в стену не целился. Поэтому, когда жахнуло выстрелом, никто даже присесть не успел. Конструкция Макарыча треснула, хотя в щепки не разлетелась. А вот пуля вдарила по стене ближайшего гаража и, срикошетив, мазнула одного из весельчаков по предплечью.

— Амбец! — тихо сказал кто-то, и все ошарашено поглядели на кровь, вытекающую из руки подранка.

Хорошо, пуля только вскользь задела. Крепкая, но царапина. Там же, за гаражами замотали рану носовыми платками. Макарыч сам и бинтовал. Боялся, чудила! И, между прочим, не зря. Уже через день кто-то стрелка застучал, и завуч с директором пару недель крутили следствие, пытаясь выяснить, что же все-таки произошло. Но обрез Макарыч успел скинуть, царапина у «раненого» тоже затянулась, и следствие завершилось ничем. То есть ничем для администрации, а вот за Макарыча теперь можно было не переживать. Вошел в школьные скрижали и анналы. Считай, на каждом городском салюте теперь поминали его лихой обрез.

О скрижалях Гриша, конечно, не мечтал, но попытку выделиться однажды тоже предпринял. Набрал как-то глины на стройке и решил слепить бюст какого-нибудь античного героя. Чтобы в шлеме, с греческим профилем и прочие дела. Это он передачу посмотрел. Про древних скульпторов. Вот и загорелся. Больно уж все там сияло и поражало гармонией форм. Только в реалиях лепка оказалась процессом куда более сложным. Героический профиль из глины никак не лепился, да и шлем не получался. То, что вышло в итоге, напоминало страхолюдного истукана. Гриша хотел даже выкинуть поделку, но вдруг вспомнил о знаменитых идолах с острова Пасхи. Вот на этих самых идолов его творение и впрямь чуток смахивало. Воодушевившись, Гриша обжег статуэтку на газовой плите, потом зачистил наждачной шкуркой и покрасил бронзовой краской. Получилось вполне стильно. И неудивительно, что в классе на статуэтку обратили внимание. Сначала ахали-охали, потом стали поглаживать и пробовать на прочность.

— Из камня, что ли?

— Ага. Крупа говорит, с острова. Этого… Пасхи.

— Пасха — праздник, мудрила!

— Остров тоже такой есть.

— Значит, праздник в честь острова? Да ты гонишь!

— Откуда я знаю…

— Крепкая, зараза!

— Дай, я попробую…

Пыхтя и напрягаясь, парнишки по очереди стали гнуть статуэтку. Гриша с застывшей улыбкой тискал в кармане своего оловянного солдатика и следил за потугами одноклассников.

— Фиг, сломаешь! Камень же…

— А если Дону дать? Але, Дон, сумеешь?

Дон, первый чемпион класса по подтягиванию и отжиманию, ухватисто взял статуэтку. Оглядев со всех сторон, хитровато подмигнул. Согнувшись, точно хоккеист перед взбросом шайбы, по-особому приладил статуэтку на колене, коротко выдохнул и с рычанием навалился. Раздался треск, статуэтка, лопнув, разломилась пополам.

— Круто!

— О-о! Каменюгу сломал!

— Дон, я тебе завтра подкову принесу…

Гришане бросили два увесистых обломка.

— Держи свою «Пасху»…

И разом забыли. То есть о Доне продолжали еще гудеть, статуэтку тоже поминали, а вот о том, кто ее принес — ни звуком, ни словом. Он тогда, конечно, улыбался и Доном восхищался, как все прочие, но прокол свой запомнил. И сглатывал его еще долго — колючими, похожими на семена чертополоха кусочками.

* * *

В общем, жизнь получалась гнилой и скучной. Серой, как слежавшаяся пыль, и такой же чахоточной. Чем больше кашляешь, тем больше першит. И все равно что-то нужно было предпринимать. Чтобы заметили и наконец-то оценили. Не за ум, так за ловкость, а не за ловкость, так за силу. Как того же Дона или Костяя, не говоря уже о Лешем или жутковатом Саймоне. Это ведь другим не хватает экстрима, — тем, кто «Крик» глядит или «Бензопилу» с «Бушменом». В Гришкиной жизни подобных страшилок хватало с избытком. Невидимость не спасала — напротив, удваивала и утраивала количество несчастий. Та же Саймоновская кодла избила его однажды в восемь кулаков. Кто не пробовал такого счастья, о драках ничего не знает. И пусть лучше прибережет свое парево насчет гражданских прав и гуманизма. Гриша означенного блюда отведал. Кстати, с того самого дня и узнал, что на вкус кровь очень напоминает пересоленный борщ. Как понял и то, что анонимное избиение переносится куда легче, чем при свидетелях. Это ведь только герои твердят, что на миру смерть красна. Гришка был, наверное, антигероем. Когда его били при одноклассниках, плакать хотелось вдесятеро сильнее. Хоть и били только за то, что не оказалось при себе денег. Не дал ничего, значит, должен, а за должок получай наличными. И одноклассники, среди которых были и Дон с Москитом, и Леший с прихвостнями, продолжали стоять на отдалении и пялиться. Спасибо, на сотик никто избиения не заснял. А то растиражировали бы потом и смеялись год с лишним. Хотя тот же Саймон не позволил бы что-то заснять. Навтыкал бы по первое число, а сотик конфисковал в пользу «уличного пролетариата». Так он любил выражаться. Должно быть, услышал где-то и выучил. Хоть и был тупее тупого. Но ведь боялись его! До дрожи в коленях. И внимали каждому выплевываемому из прокуренных зубов слову.

Между прочим, Гришка всерьез подозревал, что в этом и кроется мулька всех тиранов. Гони любую пургу — хоть со сна, хоть с бодуна — все равно найдут потом в сказанном великий смысл и тройное дно. Потому что за каждым словом мускулы и бульканье оружейного масла. Да что там! — даже премию мира дают тем, кто сильнее! Боятся и видят то, чего нет. Так уж нелепо устроено у людей зрение, глаза, что ли, от страха круглеют, а может, наоборот, головы становятся квадратными…

В общем, неудивительно, что мысли Гришки текли в понятном направлении. А тут еще запала в голову передачка о носороге, в одночасье распугавшем львиный прайд. Вот бы кого заиметь в друзьях! Вывел во двор, спустил с поводка и фасанул на того же Саймона. А попадутся под копыта (или что там у носорога?) Леший с Доном, — и тем не мешало бы намять ребра. Только это ж сказка! Мечта из неосуществимых! И куда такого носорога спрячешь? Не в закуток же за шкафом. И на балкон такой жиромяс не поместится. Можно, конечно, питбулем ограничиться, но Гриша знал наперед, что сам будет бояться пса. А зачем жить с собакой, которую боишься? Ее ведь выгуливать надо, дрессировать, кормить. А если однажды не накормишь? Мяса там под рукой не найдется или денег для корма? Вот и сожрет с потрохами. Их же специально для этого выводили. Чтобы кидались и до смерти грызли. А хозяева там или нет, это четвероногим друзьям по барабану. Сколько вон случаев кругом — то хозяина закусают, то хозяйку. А еще хуже, когда детишкам достается. Их-то, спрашивается, за что?

Короче, вариант с собакой начисто отпадал, а значит… Значит, следовало становиться зубастым самому. Например, достать снадобье, которое превращает на часок-другой в оборотня. Выпил, спрятался в кабинке туалета и превратился тихонечко в монстра. Потом прыг в форточку и аллюром к своим недругам. Разобрался скоренько, полакал кровушку — и обратно, чтобы снова стать добрым пай-мальчиком…

Мечтая о таком, Гриша Крупицын зачарованно улыбался и начинал истово чесать подбородок. Учителей его улыбка выводила из себя, и домой он приходил с очередным двояком. За эти самые двояки отец и компа его лишил. Пришел как-то с родительского собрания и застал за игрой. Даже разбираться не стал — схватил системный блок и свистанул с балкона. Само собой, гикнулось все разом — и форумы с почтой, и игры… Больше всего жаль было, конечно, игр. В них Гришка убегал от жизни, в них какое-то время находил спасение. Играл все равно что в солдатиков.

— Игруны! — громыхал отец. — Наплодили вас — зомби доморощенных. Книг не читаете, в секции не ходите…

Секция!

Вот то слово, которое всплыло в Гришкиной голове и не утонуло подобно многим другим. Потому что смотрел недавно по телеку боксерский чемпионат. И был там один супер, что валил всех хоть правой, хоть левой. Еще и имечко прикольное — Рой. Очень даже уместное. Потому что на ринге красавчик работал, как злая пчела. Жалил, юлил и снова жалил. И не такой даже мускулистый, как Тайсон, но настолько резвый, что совладать с ним не могли даже супертяжи. Специально проводили бой — средневес против супертяжа, и славный парняга Рой снова выиграл. Измотал слоноподобного противника и уложил на пол. К слову сказать, и Димон из их класса занимался боксом. Ребята уж сколько раз бегали к нему на соревнования. Болели за своего. Один Димкин кубок Гриша тоже видел. Симпатичная такая посудина из желтого, надраенного до блеска металла. Димон говорил, что у него таких «вазочек» уже целая полка. Может, даже не врал.

Словом, с намерением записаться в секцию бокса Гриша и двинул сразу после уроков во дворец спорта. То есть двинуть-то двинул, но не добрел. Потому что еще издали углядел расположившуюся в скверике кодлу Саймона. Что-то они опять распивали, в картишки, само собой, перебрасывались. Пришлось обходить далеко стороной — настолько далеко, что в заводском квартале Гриша вконец заплутал.

Были у них в городе такие места — прямо заводские катакомбы. Справа и слева бетонные заборы с колючей проволокой, десятки и сотни табличек с названиями компаний, складских помещений, стройуправлений. Гришке все эти жутковатые СМО и СМУ, СТАЛЬПРОКАТЫ и СТРОЙВАГОНЫ ни о чем не говорили, и он покорно топал, понимая, что иного пути в этой огромной промзоне не существует. Не в лапы же к Саймону возвращаться! Зато острее мечталось, как однажды, научившись всем премудростям боксерского ремесла, он будет шагать из школы в компании одноклассников. Еще лучше, если тут же будут девчонки: те же Катюха с Алкой, Ульяна с Дашей, кто-нибудь еще из симпатичных. Как обычно, все будут двигаться согласно иерархической лесенке. То есть сначала расфуфыренные девчонки, потом Дон с Москитом, Леший, Костяй, Димон с Макарычем… И где-то позади всех сразу за Тихманом и Корычем уже он — Гришка. В скромном и одиноком арьергарде. На середине пути он еще и наклонится — будто бы шнурок завязать, а на деле — лишний раз убедиться, что отряд не заметил потери бойца. И они, конечно, не заметят — побредут себя дальше, только вот «яблочко-песню» допеть до конца не успеют. Потому что отморозку Саймону плевать, сколько людей. Он из прайда, значит, как бы царь и хан. Вот и вылезет поперек пути. Сам Гришка даже не разглядит, из-за чего там все начнется. Только услышит девчоночьи крики, а после увидит, как бежит с перекошенным лицом Москит. Этот уж точно — первым задаст стрекача. Орать-то он мастер, только когда рядом Дон. А если Дон на земле и на спине его топчется грузный Саймон, тогда все, только тикать и драпать. И верняк, кто-нибудь из шестерок Саймона ухватит красавицу Алку за косу, потащит к себе. Отважная Ульяна бросится на выручку, но получит грубый тычок. Или пинок… Нет, лучше просто тычок. И вот тут-то… Да-а… Гриша снова начинал блаженно улыбаться. Потому что, отбросив портфель, его геройская тень юрко выкатывалась вперед и точными ударами сбивала с ног приятелей Саймона. Одного, второго, третьего… Точь-в-точь как кегли. Сам вожак, спрыгнув с поверженного Дона, успевал сделать пару шагов, и тут начиналось возмездие. Ох, как же оно начиналось…

— Ты что? Тоже к нам?

Гриша оторопело сморгнул. Из туманных грез зарождавшейся славы выплыло лицо Ульяны. То есть оно было и там, в грезах, но когда все так круто смешивается воедино… Гриша даже головой покрутил, ожидая увидеть Саймона, но более никого на улице не было, а они с Ульяной стояли возле незнакомого подъезда. Мраморные ступени вели к массивной, украшенной бронзовыми виньетками двери, наверху красовалась незнакомая табличка.

— К вам, — брякнул Гриша, чтобы не выглядеть дураком.

— Вот уж не знала, что ты увлекаешься лепкой.

— А кто увлекается-то? — бормотнул он и по мимике Ульяны угадал, что сморозил глупость. Торопливо задрав голову, увидел, что на цветастой табличке красуются стилизованные буквы: «Домино». Все прочее Гриша проглотил махом и скоропехом, выхватив лишь главный смысл — что-то там про школу живописи и лепки. Но с лепкой у него и впрямь дружить не получалось — один идол с острова Пасхи чего стоил! А вот карандашами или кисточкой помахать — это как раз не пугало…

— Так я это… Рисовать, — поправился он. — В школе-то ерундовина, не рисование, а здесь, говорят, ничего.

Тут он был отчасти прав. То есть про клуб «Домино» Гриша слышал впервые, но в отношении школы опыт у него действительно был неудачный. Потому что рисовать Гриша любил, но в школе за эту самую любовь лишь терпел и страдал. Вера Мартовна, их новенькая учительница по изобразительному искусству (надо же так назвать обычное рисование!), требовала каких-то схем, специальных карандашей и строгого чередования цветов. Сначала, значит, скелет-схема человека или дерева, потом аккуратное раскрашивание. И непременно надо помнить о перспективе, угле освещения и всех положенных светотенях. Чтобы получалось ровно и правильно. И выходила какая-то сплошная геометрия — настолько правильная, что Грише хотелось смеяться. Но он не смеялся, потому что все кругом пыхтели и выводили. И он старался выводил, поскольку первая же попытка своевольства закончилась для него фарсом.

А рисовали в тот день елочку. Вернее — ветку от елочки. Таково было задание, и Гриша тут же пустил в ход карандаши — светло-коричневый и зеленый, пытаясь в ершистости игл поймать естественную колючесть ели. Он настолько увлекся, что прослушал объяснения Веры Мартовны. Его остановил окрик. Вздрогнув, Гриша поднял голову и разглядел нависшую над ним учительницу. Набросок Крупицына Вера Мартовна брезгливо взяла с парты, показав всему классу. Само собой, класс загоготал, и громче всех Москит, который рисовал, как курица лапой.

— Я сто раз объясняла, как рисуют деревья! — учительница строго блеснула очочками. — И вот сидит неслух, который слушает кого угодно, но только не своего учителя.

— А чё, Крупа — известный глухарик!

— У него, Вермартовна, бананы в ушах…

— Специально для Крупицына, — возвысила голос учительница, — повторяю еще раз: сначала выводится схема веточки. Схе-ма, все запомнили? Обычным карандашом 2М. Линейкой не пользуемся, но линии ведем ровные, без отклонений. Сначала веточки идут короткие, тонкие, потом длиннее и толще. Все делаем симметрично и ровно. А этот хаос, — она опустила листок на парту Гриши, — мне не нужен. Доставай новый лист и рисуй, как положено.

Гриша достал новый лист и даже попытался нарисовать то, что требовалось. Все-таки учительница закончила пединститут, она знала, что говорила. Но отчего-то пальцы не гнулись, карандаши не слушались, и рисовать по схемам никак не получалось. Ну не шло у него, и все тут! А потому, воспользовавшись тем, что Вера Мартовна отвлеклась, помогая «безрукому» Димону выводить симметричные палочки-веточки, Гриша украдкой достал прежний набросок и взялся завершить начатое. Коричневым веточку — слегка выгнутую, а после иголочки — вразброс и светло-зеленые. И если неровно рассыпать иглы, то даже естественнее получалось. И коричневое древко веточки у него тоже проглядывало сквозь зелень, совсем как в жизни. А симметрия… Про симметрию он, кажется, вовсе забыл.

Когда сдавали работы, Гриша хотел подсунуть свой листок незаметно, но не сумел. Вера Мартовна рисунок цапнула, точно кошка воробья, бдительно поднесла к самому лицу. Грише показалось, что даже очки у нее заблестели чуть ярче. Крупицыну захотелось испариться, стать действительно невидимым. Он и голову вжал в плечи, а руки спрятал за спину, но все равно исчезнуть полностью не сумел. Между тем, пожевав губами, Вера Мартовна нервно сунула рисунок в общую стопку. А замершему ученику ничего не сказала.

Через пару дней рисунки ребята получили обратно с отметками. В самом уголке у Гриши стояла крохотная, больше похожая на двойку пятерка, а рядом в скобочках странная приписка: «Больше так не делай!». Гришу эта надпись озадачила. То есть, если не делай, то зачем ставить «пять», а если все-таки пятерка, то почему просто не похвалить? Несколько вечеров Гриша ломал голову, пытаясь разгадать мудреный ребус, но так ничего и не понял. Однако инициативы на уроках рисования он больше не проявлял — чертил, посматривая на окружающих, копируя палочки-кружочки с положенными интервалами и светотенями…

— Заходи, что ли. — Ульяна легко взбежала по ступеням, первой зашла в клуб «Домино». Гриша, потоптавшись, прошлепал за ней следом. То, что Ульяна здоровски танцует, он уже знал, а вот про рисование слышал впервые. Сердце его застучало чаще, подбородок отчаянно зачесался, и все же новость про одноклассницу Гриша решил записать в разряд приятных.

* * *

Работали ребятишки в студии. Так почему-то именовали зал, в центре которого располагался постамент, окруженный стойками под мольберты. Рисовали кувшин. А точнее — амфору. И Гришке приходилось стоять вместе со всеми, поскольку привычных парт здесь не наблюдалось, и листы плотной бумаги на мольбертах тоже крепились чуть ли не вертикально. Кстати, появление Гриши Крупицына никого не удивило, хотя отсутствие кистей и красок руководителю студии — тонкокостному мужчине с изящной бородкой и шевелюрой до плеч — не слишком понравилось.

— Что ж, пока воспользуйтесь этим, а там посмотрим… — суховато пробормотал он.

Крупицыну выдали палитру с бэушными красками и слабенькую колонковую кисть. Гриша не думал возражать, хотя кисточки хватило всего на три-четыре энергичных мазка, после чего жестяной набалдашник попросту отвалился. Да так удачно отвалился, что закатился в щель между плинтусом и половицей. Можно было бы подцепить его острым концом угольника, но вставать на четвереньки Гриша постеснялся.

Чтобы не стоять истуканом, он принялся макать в краски древко кисточки, но быстро понял, что это тоже не выход. Между тем все вокруг работали, и даже лохматый руководитель студии, пристроившись в сторонке, тоже что-то такое чиркал карандашиком в блокноте. Студийцы рисовали кувшин, а он, похоже, рисовал их. Хотя что там было рисовать! Обычные школяры.

Гриша Крупицын присмотрелся к ребятам. На первый взгляд, они и впрямь казались обычными, — необычным было их увлечение. Ведь не мяч по двору гоняли, не в пи-эс-пи и не в карты играли — рисовали! По своей собственной воле. А заставь-ка рисовать Димона или того же Москита в свободное от уроков время, и скажут: «Что я, с дуба рухнул? Нашли крайнего!» А он вот, похоже, рухнул. Шагал себе в секцию бокса, а угодил сюда. Правда, рисовать Гриша тоже любил, но не кувшин же этот малевать, в самом деле! А даже если кувшин, то чем рисовать? В карманах ничего подходящего — старенький ластик, хлебные крошки да оловянный часовой, которого по старой привычке Гриша продолжал таскать с собой в школу. Разве что пальцем…

Он рассеянно обмакнул указательный палец в стаканчик с водой, повозил в краске — сначала в синей, потом в светло-голубой. Добавил желтого и получил зеленый. Эффект, который когда-то приводил его в счастливое изумление. Будучи совсем маленьким, Гриша и другие цвета пробовал смешивать, менял пропорции, добавлял воды, однако похожего чуда не получалось. Впрочем, когда акварель на мокрой бумаге расплывалась радужными и причудливыми пятнами, выходили не менее удивительные вещи. Пламенеющий закат солнца, к примеру, тяжелые бровастые тучи, почти марсианской красоты горы… Наверное, будь у него побольше красок и бумаги, а главное — места, где можно было бы безнаказанно пачкать, Гриша развернулся бы вовсю. Но подобные увлечения, как и игра в солдатики, родителями, увы, не приветствовались. Краски у него отбирали, выдачу бумаги строго дозировали.

Он украдкой взглянул на Ульяну. Одноклассница расположилась по ту сторону постамента, почти напротив Гриши. Высокая, даже чуть выше его ростом, она забавно морщила носик, то и дело отступала от мольберта, снова приближалась. Верно, старалась, чтобы получилось красиво. А на самом деле красивой становилась в такие минуты сама. Гриша залюбовался Ульяной. И подумал почему-то, что хорошо танцующие должны и рисовать хорошо. Потому что музыка — той же природы, что и живопись. Только проливается не нотами, а красками. Форма и цвет образуют мелодию, хотя не всякий способен ее услышать. Ульяна, должно быть, слышала. Потому и танцевала так круто. Вон как губы надула. А теперь еще и язык высунула. Художница!..

Гриша улыбнулся. Другие рядом с ней тоже выглядели презабавно: кто-то отчаянно морщил лоб, другие улыбались, шевелили бровями, а то и нервно облизывались. Репины-Шишкины, блин! Гоголи малолетние… Хотя нет, Гоголь вроде не рисовал, это Пушкин там что-то черкал на листках. И все равно поэты с художниками в представлении Гриши все как один были бледными и худыми — совсем даже не такими, как парнишка, что стоял справа от Ульяны. И не парнишка даже, а целая тумба. Плечи начинающего штангиста, шея, как у ротвейлера, и маленькая головенка. То есть голова как раз самая обычная, но на такой шее и на таких плечиках казалась миниатюрной. Но тоже ведь сюда приперся! Кисть в руках как щепочка, а туда же — пыхтит, бумагу марает.

Вспомнив советы Веры Мартовны, Гриша попробовал пальцем изобразить кувшин-амфору. Орнамент на стенках, легкие обводы… Увы, получилось несимметрично и совсем даже не кругло. И вообще не кувшин получился, а, скорее, чье-то лицо. Вон та ручка-завиток — готовый локон, а тут и улыбку можно себе представить. Симпатичный такой смайлик…

Гриша прищурился. Он давно заметил, что при легком прищуре любая мешанина становится явью. То есть не то чтобы явью, но приобретает черты чего-то вполне реального. Посмотреть, скажем, на исцарапанный пол, прищуриться — и немедленно увидишь чью-то физиономию, звериный оскал или мультяшного героя. Так на мраморных стенках метро Гриша видел обычно персонажей с экрана — мишку Вини-Пуха, могучего спартанца в доспехах или обаяшку Чулпан Хаматову. А на самой большой плите сразу под вывеской с названием родной станции красовался Юрий Никулин — молодой и почему-то держащий перед лицом яблоко. Ну, прямо полная копия! Гриша даже рассудил тогда, что рисовать с таким прищуром — вещь не совсем честная. Потому что не рисуешь даже, а срисовываешь — все равно как через кальку с копиркой. Он и сейчас легко увидел в собственной мазне лицо девочки. И не абы какой, а Ульяны. Ну да вот же она — совсем рядом. И на рисунке она же. А если выгнуть этот мазок бровью, а здесь слегка притуманить, чтобы угадывался глаз, получится совсем похоже. Ну, просто суперски!

Гриша энергично заработал пальцами. Мизинцем здесь, указательным тут. Даже удобнее, оказывается! На каждый палец можно свою краску мазнуть. Правда, и образ на холсте капризничал. Видимая сквозь прищур Ульяна то и дело норовила выставить язычок, надуть губки, а потому никак не получалось поймать ее улыбку. Прямо Мона Лиза какая-то! Гриша и так пробовал, и этак, но что-то все равно ускользало. Какая-то важная мелочь. И Гриша метался вдоль рисунка, то добавляя воды, то вновь подтирая и подкрашивая. А нарисованная Ульяна продолжала дразниться и едва не смеялась. Гриша прямо извелся, пока рисовал. Взгляд, вроде, получался Ульянин, и мимика угадывалась, а вот с улыбкой ничего не выходило. Еще и вода в стаканчике стала совсем грязной. Гриша ведь толком цвет не угадывал, — макал себе пальцами наобум.

Когда же распахнул, наконец, глаза, то в голос ахнул. Кого же он нарисовал! То есть, если с прищуром, казалось, неплохо, а без прищура — хоть плачь. Суриков Фигован Фигофаныч!

Гриша даже за нос себя с досады ущипнул. И подбородок снова стал скрести ногтями. Потому что с холста на него глядело нечто пестрое, багрово-зеленое, совершенно не похожее на ладную картинку. Покажи такое Вере Мартовне — точняк бы хлопнулась в обморок.

— Время! — руководитель студии звучно хлопнул в ладоши. — Отмываем кисти, выливаем воду и складываемся.

Все вокруг зашевелились, потянулись с непроливашками и стаканчиками в туалет. Гриша взял свою посудину, нехотя поплелся за ребятами. Конечно, оказался последним в очереди. Да и пальцы заляпанные успели высохнуть. Когда дошла очередь, пришлось хорошенько повозиться. Отмывал каждый палец в отдельности.

— Лицо умой, — плечистый паренек, тот самый, что стоял по правую руку от Ульяны, кивнул Грише на зеркало. — Вон, какую бороду расчесал.

Он был прав. Пальцы — не кисть, и за минувшие полчаса Гриша успел перемазать все лицо. Но больше, конечно, досталось несчастному подбородку. Даже странно, что никто над ним не смеялся. А ведь должны были видеть. Или, как обычно, его попросту не замечали? Мало ли что там ходит-бродит под ногами — пусть даже с нарисованной бородкой. Мы ведь не обращаем внимания на муравьев. И выражения глаз у голубей не замечаем. Вот и с ним вытанцовывалась та же история…

Кое-как управившись с руками, Гриша умыл лицо, худо-бедно причесался. Платка, само собой, не хватило, так что ладони пришлось вытирать о брюки. Ну, да не впервой.

Прежде чем покинуть умывалку, незадачливый художник внимательно оглядел себя в зеркале. Чтобы чего не пропустить и не прошляпить. Все-таки первое занятие. Хотя, наверное, и последнее. Потому что кувшин не вышел и краски чужие извел, кисточку вон поломал. Хорошо, если молча выгонят, а то ведь и выволочку устроят. Прямо на глазах у ребят.

Грише стало себя жалко. На миг даже мелькнула мысль — не возвращаться в студию, а тихонечко шмыгнуть в раздевалку, схватить куртку и рвануть домой. От стыда подальше. Мысль показалась здравой, он уже двинулся было к раздевалке, но с ужасом вспомнил о портфеле. Вот же растяпа! Оставил в студии где-то у стены. Пришлось возвращаться.

Уже с порога Гриша рассмотрел, что ребята во главе с руководителем студии сгрудились возле его мольберта. Душа разом ухнула в пятки, мокрым ладоням стало невыносимо жарко. Значит, правильно хотел слинять. Жаль, не успел. Сейчас поднимут на смех, отругают, а после выпнут в сорок два пендаля.

— Вон он! В умывалке сидел…

Юные художники и художницы стали оборачиваться на Гришу.

— A-а… Идите сюда, молодой человек, давно поджидаем, — бородатый руководитель поманил рукой.

Опустив голову, Гриша побрел вперед. Все равно как за двойкой к школьной доске. Художники расступились, давая дорогу к эшафоту.

— Ну-с… А теперь, маэстро, посвятите нас в тайны своего творения.

Гриша продолжал смотреть в пол.

— Что же вы молчите?

— Он стесняется, — подала голос Ульяна. — Вообще-то он у нас в классе лучше всех рисует, только об этом никто не знает.

— Отчего же так? Страна должна знать своих героев. — Руководитель студии смешливо повел бровью. — Ну же, маэстро, объясните, какой кистью вы все это рисовали?

— Пальцем, — тихо признался Гришка.

— Пальцем? Каким пальцем?

Кто-то из студийцев хихикнул. Кажется, начиналось… Издевательство. Тут уже и Ульяна не спасет, не поможет. За испорченную бумагу, за кисть его с потрохами съедят.

— Указательным, — пробормотал Гришка.

— Указательным?!

— Ну и мизинцем иногда. Средним тоже… — Гришка покосился на свои руки, соображая, что бы еще сказать. — Безымянным пробовал, только неудобно. Толстый он какой-то…

— Толстый! — пискнул кто-то. Собравшиеся, не сдерживаясь, взорвались смехом. Гриша прикусил губу. Все шло, как он и ожидал.

— Безымянный — толстый!.. — народ заливался вовсю. Кто-то даже пристанывать начал. Гриша настороженно поднял голову. Что-то было не так. То есть да, конечно, они смеялись, но как-то непривычно. Вроде даже и не злобно совсем, и это настораживало даже в большей степени. Кстати, руководитель студии тоже хохотал. Не так громко, как остальные, но тоже не стеснялся.

— Да-а… Такое у меня впервые. — Бородач утер слезящиеся глаза. — Чтобы пальцами — и портрет…

— У меня кисть сломалась, — попробовал объяснить Гриша.

— А почему новую не попросил?

Он пожал плечами.

— Ладно… Только вот что, друг сердечный: получилось все равно замечательно. Даже очень. — Враз став серьезным, бородатый руководитель студии оглядел ребят. — Если человек пальцами рисует такое, представляете, что он нарисует хорошей кистью?

— А может, не получится? — предположил кто-то. — Может, он только пальцами умеет?

— Вот и проверим на следующем занятии. А вы, Григорий, вас ведь Гришей зовут?.. Так вот принесите мне, пожалуйста, какие-нибудь другие рисунки.

— Другие?

— Ну да. Вы ведь рисуете дома?

— В общем, да…

— Вот и приносите.

— А… С-сколько нести? Рис-сунков? — Гриша даже заикаться стал. Он все еще не понимал происходящего.

— Сколько есть, столько и несите. То есть все, что посчитаете нужным. — Глаза взрослого художника смотрели почти строго. — У вас дар, молодой человек. И мне бы очень хотелось, что бы вы отнеслись к этому серьезно.

Гриша не очень уверенно кивнул.

— Прогулять и профукать можно любой талант, — продолжал руководитель. — А можно приложить усилия и получить нечто большее. В каждом из вас таится свое крохотное зернышко, свой изумруд и свой жемчуг. Будете поливать, ухаживать и не лениться — в итоге вырастет замечательное деревце.

— С изумрудными листьями?

— Именно с изумрудными! — улыбнулся бородач. — С сердоликовыми желудями и агатовыми яблочками.

— А может, целый сад?

— Это уж кому как повезет. Может, и сад вырастет. — Руководитель студии похлопал Гришу по плечу. — Главное, чтобы обошлось без крапивы с чертополохом. Упустите свое золотое время — потом за десятилетия не наверстаете.

— Это еще почему?

— Да потому, что выкорчевывать сорняки всегда непросто.

Взор его вновь обратился к Грише.

— Оставьте мне свой адрес с телефоном и непременно приходите в следующий раз. Если это, — бородач указал на Гришин рисунок, — не случайное баловство, то вы просто обязаны взяться за краски. Вы хорошо меня поняли?

Гриша снова кивнул. Странная речь, обращение на вы добили его окончательно. То есть вроде как Крупицына не ругали, и это было непривычно, это было классно. Хотя смысл происходящего по-прежнему ускользал от сознания.

— А с этим? — Гриша сухо глотнул, коснувшись рисунка. — С этим что делать?

— Ну… Честно говоря, я бы взял в нашу студийную копилку, даже с превеликим удовольствием, но… — бородач оглянулся, отыскивая кого-то в толпе. — Но это ведь портрет, верно? А портреты обычно дарят тем, кого выбрали в качестве натуры.

— Ой! Я возьму, обязательно возьму! — Ульяна захлопала в ладоши. — Алке тоже портрет подарили, но у меня лучше!

Лучше? Гриша не верил ушам. Снова перевел взгляд с багрово-зеленого рисунка на Ульяну. Да что же это такое? Или прищуриваться умел не только он один?

На плечо ему снова легла взрослая рука.

— Советую подписать и поставить дату. Но главное, — голос бородача стал тише, — не задирайте нос, Григорий Крупицын, и не расслабляйтесь. Поверьте, вам надо еще много работать, чтобы подружиться с объемом и цветом. Вы близки к тайне, но видите только ее отблеск. Чтобы подойти ближе, уловить ее аромат, нужно очень и очень потрудиться…

Бородач говорил что-то еще, но картинная речь его ускользала, спиралью ввинчивалась куда-то в потолок, и Гришка стоял — бревно бревном, мало что соображая. Но даром слова взрослого не пропадали, записываясь на внутренний магнитофончик, и теплилась надежда, что дома, прокрутив запись по десятому и тридцать третьему кругу, он что-то наконец поймет.

* * *

Домой они шагали уже со Степаном — тем самым плечистым пареньком. То есть в простенькой дубленке да в валенках он уже и на штангиста не походил. Скорее на этакого мужичка в ушанке и полушубке овчинном. Не с ноготок, конечно, но все равно — откуда-то из некрасовских стихов. Было в нем что-то лесное, почти таежное. Не горожанин, словом. Ну а вместе они пошли, потому что, во-первых, оказалось, по дороге, а во-вторых, как ни странно, Степе тоже понравилась Гришкина мазня.

— Мы ведь до портретов еще не доросли, а ты взял и выдал. Да еще вон какое! Видал, как все в осадок выпали?

— Тебе, правда, кажется, что получилось?

— Факт, получилось! Вон как Улька его схватила. Дома в рамочку вставит, на стену повесит.

Гриша заулыбался.

— Так ей родители и позволят.

— А почему нет? Это тебе не уличная заказуха. У тех все прилизано, а тут все по-настоящему.

— Так ведь зеленота сплошная!

— Ну, с цветом, конечно, перебор… А с другой стороны абстракционисты тоже выделывались — чем только не малевали! И ругали их поначалу, выставки разносили. А все равно — вон сколько интересного после себя оставили. Авангардисты, имажинисты… Кто-то в кубизм с футуризмом кидался, кто-то в сюрреализм. У Модильяни свои миры, у Пикассо свои. А еще Шагал был, Дали…

— Я вообще-то в этом не очень… — Гриша стеснительно передернул плечом. Признаваться, что о рассказываемых художнических течениях он слыхом не слыхивал, было почему-то стыдно.

— Да я тоже не академик. Еще год назад даже о Репине с Суриковым не знал. Это уже здесь репродукций насмотрелся, в галереи стал ходить, историю почитывать. Конечно, репродукции — не совсем то, но представление получить можно. Да еще когда Альберт Игнатьевич все объясняет. Он это толково делает.

— Альберт Игнатьевич? Это кто?

— Ну ты даешь! — Степа даже остановился. — А с кем ты сегодня разговаривал? Руководитель нашей студии — Альберт Игнатьевич.

— Понял.

— Что ты понял?

— Да ничего. Смешной он какой-то.

— Брось! Альберт Игнатьевич — нормальный мужик. Препод от Бога!

— А почему обращается то на вы, то на ты?

— Потому что либо уважает, либо любит. Станешь совсем родным, будет «ты» говорить.

— Странно.

— Да нет, как раз нормально. Он ведь не только к тебе — ко всем так обращается. Даже если увидит халтуру, никогда не позволит себе грубости. Он ведь не просто учитель, сам пишет картины. У него и выставки персональные проходили в Москве, в Харькове, даже в Мадриде с Парижем.

— Круто.

— Еще бы. Выражается, конечно, мудрено, не всегда и поймешь. Зато ученики у него попадают во все хит-парады. В смысле — на конкурсы, выставки там всякие.

— Так уж и все? — усомнился Гриша.

— Ну, не все, конечно, но многие. Элка Тишанова, например, Махмутдинов Тимурчик. И потом с ним интересно. Сейчас-то зима, в помещении киснем. А летом в город будем выходить, на пленэры ездить.

— Пленэры — это, типа, пикники?

— Да нет, не пикники. — Степа со вздохом поглядел на попутчика. — Да-а… Темный ты, брат. Сколько тебе всего объяснять-то придется.

— Ну… Я же первый раз пришел.

— Да я тоже всего месяца полтора отзанимался. — Степа махнул рукой. — Ладно, наверстаем. Может, ты и меня научишь меня портреты рисовать.

— Да хоть сейчас!

— Как это?

— Проще простого! — Гриша обрадовался, что хоть чем-то может отблагодарить новоиспеченного друга за сегодняшний день. — Понимаешь, тут все дело в прищуре.

— В чем, в чем? — удивился Степа.

— Глаза надо вот так прищурить… — Гриша заволновался. — Глядишь, к примеру, на снег и ищешь. Ну, типа образ какой-нибудь… А когда поверхность неровная — бугорки там, трещины, мутнинка, то как раз и всплывает картинка.

— Сама, что ли? — Степа недоверчиво глянул на встречный сугроб, попытался прищуриться.

— Ну, не то чтобы сама, но если тебе нужен силуэт слона или там лицо чье-нибудь, то они тут же и проявятся.

Замерев, Степа сосредоточенно уставился на снег. Даже лицо у него побагровело от напряжения.

— Ну? — Гриша, волнуясь, покосился на сугроб. — Получается?

— Нет! — выдохнул Степа. — Не вижу ничего. Снег — и снег.

— Как это? — Гриша растерялся. — Может, надо спокойнее. Ты это… Расслабься.

— Расслабился. Дальше что?

— А дальше представь кого-нибудь. Ну и… Оно само должно появиться. Ты как бы мысленно рисуешь, а оно достраивается. Из всяких снежных деталек — искорок там, трещинок.

— Как бы рисуешь, как бы достраивается… — проворчал Степа.

— Ну да! Только оно не сразу возникает, а как бы случайно. — Гриша совсем запутался в объяснениях. Он и сам понимал: звучит глупо и неубедительно.

— А дальше что?

— Дальше обводишь воображаемое, и все.

— Это на снегу-то?

— Ну, на бумаге примерно то же самое. — Гриша смущенно пристукнул портфелем о колено. — Просто берешь и обводишь. По тем же линиям.

— Вроде трафарета?

— Ага. Я же говорю: никакого умения не нужно.

— Не знаю… — Степа помотал головой. — Послушать тебя, все проще пареной репы, а в жизни так не бывает.

— Но ведь получился портрет. Ты сам сказал.

— В том-то и козырь, что получился. Альберт Игнатьевич сразу это увидел. — Степа задумался, даже голову опустил. Гриша тоже сделал вид, что задумался. За компанию. Так они и продолжали шагать — в сосредоточенном молчании. Из-за этой нелепой задумчивости и влипли. Зашли во двор, не оглядевшись, без всякой разведки. А когда ясно стало, что оба бредут прямиком в лапы Саймона, трепыхаться было уже поздно. Компаха сидела на своих излюбленных скамейках неподалеку от детской площадки.

— Вау! Грисинька ползет, — проблеял Утяня и даже потянулся — точно перед физзарядкой. — Цыпонька наш.

Саймон поднял тяжкий взор, посмотрел, точно лезвием полоснул. Отбросив бутылку, лениво поманил пальцем.

Зима ведь, холодно! — подумал Гришка. Ну чего им дома не сидится? То в скверике ошиваются, то здесь. И не мерзнут же! Он бы на их месте раз сорок околел, а этим хоть бы хны.

— Сюда! — гаркнул Утяня. — Я сказал: сюда идем!

Бежать! С досады Гриша даже язык себе прикусил. Бежать со всех ног, благо и подъезд совсем рядышком. Вон и Кирюшка соседский только что туда юркнул. Тоже, верно, поджидал момент, чтобы проскользнуть незаметно. Саймон на них отвлекся, малец и проскочил. По уму бы и им рвануть на всей скорости — может, успели бы. Потом, конечно, подловят и накостыляют, но потом — это всегда потом. А сейчас — да еще со Степаном… То есть не поймет ведь, не побежит. Или попробовать?

То есть думал Гришка об одном, а тело вело себя привычным образом.

— Я же ничего такого… — семенящим шагом (елки зеленые! и впрямь семенящим!) он приблизился к лавочке, на которой расположилась ватага — Утяня, Шуба, Витюк и сам атаман. Хотя атаманом Саймона никто не звал. Это Гришка однажды придумал. Чтобы подольститься. Должно ведь что-то нравиться грозному Саймону? Будь этот злодей помладше, можно было шоколадом откупаться, но сладкого Саймон не употреблял уже давно. Лет, должно быть, с пяти-шести — сразу после того, как начал курить. Ему и был-то всего пятнадчик, но выглядел он куда старше. Не сказать, чтобы рослый, но рукастый, и физиономия такая, что глядеть страшно. Летом, да когда с бритым черепом — ему и говорить ничего не надо было. Без того всех пробирало дрожью. А уж когда прокуренным своим голосом он просил вывернуть карманы, и мысли не возникало перечить.

— Чего принес, Грисинька? — Утяня качнулся навстречу. — Должок с тебя, не забыл?

— Так я это… Откуда? — Гриша пожал плечами, и тут же Витюк, правая рука Саймона, резким пинком под колени заставил его шлепнуться.

— Саймон, я же это…

— В сумаре что? — не слушая его, Шуба, чернявый широконосый парень, вырвал из рук портфель, расстегнув, вытряхнул содержимое на снег. — Одни книгари, блин.

— Чего пустым приполз? — Витюк хмуро и совсем даже незлобно стукнул Гришу в скулу. — Мало тебя учили?

— Завтра что-нибудь достану… — залепетал Гришка. Страх метался из живота в голову, холодил руки-ноги. Впрочем, колени, упершиеся в снег, уже начинали леденеть. Простоять так полчасика — совсем без ног останешься.

— Завтра само собой, а сегодня займи у кого-нибудь.

За Саймона по-прежнему говорили его помогалы, сам вожак снуло наблюдал за допросом. Говорить ему было лень.

— Пусть у дружка попросит, — предложил находчивый Утяня. — Отстегнет чё-нить. В пользу уличного пролетариата.

— Эй, дятел, оглох?

Склонив голову, Степа молчал.

— Откуда ты, чмо болотное?

В ответ по-прежнему ни звука, и только в лице Степы что-то изменилось и шея чуть напряглась. Грише стало страшно.

— Чё, немым прикинулся? Пугало! К тебе обращаются. — Шуба обернулся к Саймону. — Это не наш. Я тут всех выучил. Чужачок, зуб даю.

— А что, чужаков сюда просто так пускают? — просипел Саймон, и Витюк с готовностью поднялся. Шагнув к Степану, уцепил за ворот дубленки.

— Прикинь, Саймон, лепень какой! Чувак точно из деревни.

— Ага. Или из бомжатника.

— Да нет же! — Гриша завертел головой. В волнении даже облизнулся. — Он из нашего клуба. Свой.

— А ты глохни, — не вставая, Саймон ногой пихнул Гришу в грудь. Охнув, парнишка опрокинулся на спину. И потому не увидел того, что случилось в следующую секунду. Только услышал короткий хрюк. То есть, кажется, это Витюк хрюкнул, улетая в сугроб. И не было даже никакой возни, — раз, и положили человечка. Одним могучим Степиным взмахом.

— Ты чё, в натуре? Ты на кого попер? — Утяня даже петуха выдал. Не от испуга — от удивления. Бояться эти хозяева саванны давно отучились.

Витюк вяло шевельнулся в снегу. Он еще не очухался.

— Портфель собрали, — глухо приказал Степан. — Я сказал: портфель — и по-быстрому.

— Чего? — протянул Утяня. А Шуба рыбкой метнулся вперед. Целил в ноги Степану, чтоб опрокинуть, но промазал. Степа попросту молотнул его снизу вверх коленом. Точно футболист непослушный мяч. И Шуба, страшный Шуба, который и на взрослых мог вызвериться так, что те поджимались, поскуливая, рухнул на четвереньки. Пьяно качая головой, пополз в сторону. На снег с разбитого лица часто капала кровь.

Гриша увидел, как с лавочки поднимается Саймон. Почему-то очень медленно, даже чуть покачиваясь. Видок абсолютно разбойничий, а уж глазки, устремленные на Степу, могли бы заморозить кого угодно. В этом Гриша тоже успел когда-то разобраться. «Пылающие гневом очи», «соколиный взор» и прочая подобная туфта давно его не пугали. Всякий, кто хоть раз видел Саймона, начинал понимать, что настоящая смерть — это холод и лед. Так смотрит ядовитая змея перед броском. И у акул похожий взгляд. Равнодушный, уверенный, блеклый…

— Саймон, не надо. Он не хотел!..

Но жуткого не случилось. Даже не подумав отступать, Степа жестко улыбнулся:

— Сядь, окурок. Или ляжешь.

Саймон застыл на месте. Гриша закрыл глаза. А когда снова открыл, Саймон уже сидел на лавочке и даже нервно прикуривал. И глазки свои свинцовые потупил, смотрел вовсе даже не на Степу. А Утяня… Жалкий и растерянный Утяня дрожащими руками собирал в Гришкин портфель рассыпанные учебники, тетради, карандаши. Вместе со снегом, гад, собирал, но не от злости, — от испуга.

— Чего вы в натуре? — бормотал он торопливо. — Чего сразу психовать-то? Морды бить…

— Ы-ы… — простонал из сугроба Витюк и с трудом перевалился на бок.

— Отдал ему! — Степа кивнул на Гришу, и Утяня покорно протянул портфель. — Все. Вставай и пошли.

— Ага, — Гриша поднялся, не оглядываясь зашагал за Степой.

— Я тебя домой провожу, — обронил Степа. Голос его отмокал, становился мягче. Но сам он точно даже постарел, даже заметно ссутулился.

Уже в подъезде они остановились. Гриша заметил, что руки у Степы чуть подрагивают. Совсем как у того же Утяни. Поймав его взгляд, Степа скупо усмехнулся.

— Видишь, какое дело… Нельзя мне драться.

— Нельзя? — Гриша сморгнул. — Почему?

— По кочану. Бешеным становлюсь. — Степа нахмурился. — Я как тот тип из анекдота… Которого из гестапо за жестокость выгнали.

— Ты?.. — Гриша жалобно сморгнул. — Тебя что, тоже откуда-то выгнали?

— Ага, — серьезно кивнул Степа, — из секции бокса. Я ведь сначала в бокс подался, не знал еще ничего про клуб, а там до первых спаррингов только и продержался. А после пошло обломово. Сначала одного стукнул, потом другого… То есть сперва мне лепили оладий, но только первую минуту. Мне ведь завестись надо, а как заведусь, так и заканчивается весь бокс. Сам не знаю, что творю. Очухиваюсь, когда рефери оттаскивать начинает. Тренер поначалу радовался, панчером прозвал. Говорил, все призы наши будут. И попал пальцем в небо. На первых же соревнованиях дисквалифицировали.

— Дисквалифицировали?

— Ага, отстранили от боев. Неправильный нокаут. Открытой перчаткой или что-то вроде того. Я и не помню, как бил.

— Дела-а… — протянул Гриша.

— То-то и оно.

— Зато к художникам в клуб попал.

— Клуб — это да… Рисовать интереснее, чем драться.

Гриша припомнил, что его история напоминает Степину. Шел записываться в секцию, а угодил в кружок живописцев. Он даже обрадовался такому сходству.

— Отец у меня такой же, — тихо рассказывал Степа. — Он в меня, а я в него. Мать говорит: не дай бог, повторю батину судьбу. Он ведь никогда не мог ничего спокойно слушать. По телеку новости передают, а он уже переживает, спиной дергает, ложки штопором скручивает, краснеет. Вот и довел себя до инсульта.

— А сейчас он где? — заикаясь, спросил Гриша.

— В больнице. Сюда привезли и сами, понятно, переехали. Комнатку сняли, чтобы, значит, вместе быть. Уже полгода обретаемся. — Степа трудно сглотнул. — Так что прав этот твой знакомый: из деревни мы. Есть такое место — Михеевка.

— Не слышал, — покачал головой Гриша.

— Само собой, это ж не Петергоф какой-нибудь. Не слишком далеко, но для вас все равно глушь. Хотя там лес, речка, скалы. — Степа чуть помолчал. — Не отец бы, ни за что бы сюда не приехали.

Грише показалось, что в голосе его слышится тоска.

— Разве здесь плохо? — удивился он.

— А что хорошего? Машины, асфальт, дышать нечем.

— А клуб? — глупо спросил Гриша.

— Клуб? — Степа тепло улыбнулся. — Тут ты прав. Клуб классный. Тут мне и впрямь повезло.

— А раньше? Раньше ты совсем не рисовал?

— Ну почему, пробовал маленько. Только где там у нас порисуешь? А здесь ребята, Альберт Игнатьевич, галереи. И не выперли, заметь, учат. Может, даже и выйдет какой-нибудь толк. Альберт Игнатьевич говорил: что-то во мне есть, просил не бросать. А он такой — зря болтать не будет.

— Видишь, как здорово, — Гриша потер подбородок. — Хотя странно. Приехал из деревни, а рисуешь.

— Что тут странного? — Степа хмыкнул. — Думаешь, деревенские и рисовать не могут?

— Почему же, — Гриша растерялся. — Могут, наверное.

— Наверное… — Степа хлопнул его по плечу. — Чудила! Ты биографии художников на досуге почитай. Знаешь, сколько там Ломоносовых да Васнецовых окажется! И крестьян, и крепостных, и прочих разных. Глазам не поверишь.

— Так я же это… Ничего.

— Ладно, проехали… — Степа серьезно ему подмигнул. — А того хорька как ты назвал? Саймон, что ли?

— Ну да, кличка такая.

— Вы назвали или он сам выдумал?

— Не знаю…

— Жаль. Интересно было бы выяснить. Клички — они ведь тоже не на пустом месте прорастают. — Видя, что Гришка не понимает, Степа терпеливо пояснил: — Саймон Легри — это плантатор, рабовладелец из «Хижины дяди Тома». Ты, я вижу, не читал?

— Не-е…

— И напрасно. Книжка очень даже ничего себе. И этот Саймон Легри тоже измывался над всеми, рабов кнутом забивал, куражился, как мог. Полное пресмыкающееся, короче. Вот и получается, что все в масть. Подходит имечко вашему обормоту.

— Еще бы! Саймон — тот еще зверюга. Весь квартал его боится.

— Ничего… Придумаем для вашей зверюги намордник, — Степа огляделся. — Ну? Долго стоять-то будем? Пошли, что ли.

— Куда? — не понял Гриша.

— К тебе, конечно. Чаем угостишь. Я тебя, как-никак, выручил. Значит, на чай заработал. Честно говоря, с утра ничего не ел.

— Пошли, конечно, — Гриша засуетился. — И чай найдем, и бутербродов сделаем. Чая у нас это… Всегда навалом.

— Вот и славно, — невесело вздохнул Степа. — Чай — штука сытная.

* * *

Они рисовали. Степа на подоконнике, Гриша за столом.

То есть сначала был, конечно чай с бутерами, с этим Гришка своего спасителя не обманул, а вот потом… Потом пришлось признаваться, что рисунков для Альберта Игнатьевича у него нет, что все его художество отец под горячую руку как-то смел в ведро и выбросил.

— Психованный? — Степа понимающе кивнул. — На моего тоже частенько накатывало. Неглупый вроде и все понимает, а бесится. На любое начальство мог рыкнуть. И сельские мужики боялись при нем химичить.

— Химичить?

— Ага, жить-то как-то нужно, лесхоз развалился, работы никакой, вот люди и промышляют кто чем. Торфоблоков тонну-другую свистнут, дачникам перепродадут. Или сруб бесхозный разберут — и с приветом, столбы от старой телефонки повалят… — Степан уловил недоумение на лице Гриши, терпеливо пояснил: — Сруб — это изба по-вашему. Бревенчатая основа. Она как конструктор — пронумеровал, разобрал аккуратненько и перевози куда хочешь. А там снова собирай — и живи себе на здоровье.

— А эта… Телефонка твоя?

— Ну, вообще-то она не моя, а государственная. Только провода там давным-давно поснимали, а столбы остались. Вполне приличные. Вот их и корчуют умельцы. — Степан вздохнул. — У нас этого добра валом, если поискать. Заброшенные элеваторы, техника на полях, узкоколейки заброшенные. С одной стороны, вроде государственное имущество, а с другой — никому почему-то не нужное. Вот и растаскивают почем зря. Зимой, скажем, пиломатериалы хорошо расходятся. Леса-то повырубали, хорошего дерева не найдешь. А на лесопилке можно договориться. Только наши и договариваться не пробуют. Ночью приезжают и тырят. Потом пропивают за неделю и снова принимаются мозговать, где бы что нахимичить. А отец такие разговоры на корню пресекал. А если что ловил краем уха, сразу в ярость впадал. А когда он в таком состоянии, ему хоть трое, хоть десятеро, — все равно как слон пойдет в лобовую. И все на своем пути разнесет.

— Да-а… — протянул Гриша. — Твоему хоть причина нужна, а мой и без причины злой.

— Совсем без причины не бывает. Значит, есть причина, только ты не в курсе.

— Да? — Гриша задумался. — Вообще-то у него на работе какие-то заморочки. То одно, то другое.

— Вот видишь!

— И спину недавно повредил, все никак не проходит. На днях шкаф хотел сдвинуть — сразу прихватило. На меня, понятно, наорал. А я виноват, что шкаф тяжелый?

— Этот, что ли? — Степан кивнул в сторону стены.

— Ага. Там вроде как место пропадает, и пыль выгребать неудобно… — Гриша указал на закуток у стены, нервно теребнул подбородок. Рассказывать о том, что он и поныне там частенько прячется, не хотелось.

— Ты бы не чесался, инфекцию занесешь, — задумчиво прогудел Степа, отложив рисунок, приблизился к шкафу, склонил голову набок. — Ножки вроде прочные, это хорошо, но без войлока, это плохо… Тряпку бы надо.

— Что? — не понял Гриша.

— Тряпку намочи и принеси сюда.

По-прежнему не понимая, что именно задумал его новый друг, Гриша принес из ванной мокрую тряпку.

— Годится. — Степан, нагнувшись, подцепил руками низ шкафа, присел на ногах. — Теперь так: я поднимаю, а ты тряпку под ножки суй.

— Ага…

Коротко выдохнув, Степа медленно привстал, и правый угол шкафа, о чудо! — поднялся над полом.

— Давай! — хрипло напомнил оторопевшему пареньку Степа. — Тряпку!..

Суетливо Гриша сунул тряпку под ножки, боязливо отдернул руки.

— Вот… — Степа опустил шкаф. — И впрямь тяжеленный.

Гриша ошарашено молчал.

— Теперь смазка есть, осталось подтолкнуть. — Зайдя с другой стороны, Степа навалился плечом. — Опа!.. Видал? Поехало вроде. Даже второй тряпки не понадобилось.

Шкаф действительно заскользил по полу, помаленьку перемещаясь к стене. Еще немного, и ножки уперлись в плинтус, закутка не стало.

— Аут! — Степа осмотрел пол. — Ничего вроде не поцарапали?

— Здорово! — Гришка показал большой палец.

— Сейчас еще разок подниму, а ты тряпку убирай.

— Ага.

— Между прочим, кое-кто из ученых до сих пор верит, что в древности таким способом глыбы каменные передвигали. Стелы там мексиканские, пирамиды в Египте и прочие дела. Смачивали водой катки деревянные — и катили.

— А я в одной передаче слышал, что их телекинезом поднимали, — припомнил Гриша. — Прямо по воздуху перемещали.

— Ну, может, кто и умеет по воздуху, а нам сподручнее с помощью тряпок. — Степа усмехнулся. — Давай, телепат…

Когда со шкафом было покончено, он звучно отряхнул ладони.

— Видишь! Работа для мужиков — все. Не заладится с ней, будут дома психовать, на родных злость срывать.

Гриша поглядел на Степу с удивлением. Подобных рассуждений от одноклассников он никогда не слышал.

— Ты прямо как взрослый рассуждаешь.

— А я и есть и взрослый. Кто семью-то кормит?

— Неужели ты?

— Кто же еще? Отец в больнице, мать с сеструхами малолетними сидит, а я на заводе.

— Правда, что ли? — не поверил Гриша.

— Кривда. Здесь-то у вас с работой полегче, сразу устроился. Это у нас там полная разруха. Ни работы, ничего, как хочешь, так и живи.

— Как же вы кормились?

— А вот так. Рыбачили с отцом, огородничали, на охоту ходили.

— И ты охотился? — поразился Гриша.

— А что такого? Недавно волков отстреливал вместе со всеми. Знаешь, сколько их в последние годы развелось! То есть раньше их особо не трогали, а тут пошла напасть. Коров местных стали драть, коз утаскивали. А как старика одного чуть не загрызли, нам разрешение на отстрел дали. Еще и с денежной премией.

— Ух ты!

— Волки — что. С медведем куда страшнее.

— Ты что, и с медведем встречался?

— Я — нет, разве что издали, а у отца были встречи.

— И как?

— Никак. Когда миром расходились, когда нет. Хорошо, батя у меня рявкать умеет. Голосина — чистый бас. Вот голосом и отпугивал.

— Разве так можно?

— Еще как! Думаешь, зачем звери рычат? Для охоты тишина нужна, а они рычат. — Степа улыбнулся. — Змея глухая — и та шипит. А ласки с росомахами, если с лисой или человеком встречаются, такой визг поднимают, оглохнуть можно. Тоже на испуг берут.

— И срабатывает?

— По-разному. Голоса — они ведь у всех разные. Я вон крикну, так медведь обделается от смеха, а от отца эти увальни наутек пускались.

Гриша припомнил, как совсем недавно новый друг его единственной фразой осадил Саймона и подумал, что Степа скромничает. Мог, наверное, тоже при случае рыкнуть так, что и медведь бы призадумался. Правда, что страшнее — Саймон или медведь, — на это у Гриши точного ответа не было. То есть разница, понятно, существовала, но лучше бы ему, простому смертному, этой разницы не знать.

— В лесу совсем без ничего трудно, — рассуждал Степа. — Либо голос нужен, либо ружьишко. Хотя и это не всегда спасает. Меня вот рысь однажды чуть не порвала. А вроде нож, ружье — все при мне было.

— Рысь? Настоящая?! — ахнул Гриша.

— Само собой. Я, видать, мимо логова проходил, она и сиганула сверху. Коготки такие, что разом весь полушубок располосовала. Он, считай, и спас.

— А дальше?

— Что дальше. Упал на спину, подмял ее под себя, стукнул пару раз посильнее.

— Убил?

— Зачем? Отпустил. То есть зацепила бы сильнее, может, и разозлился, а так… Полушубок потом зашили, — сам видел, в нем теперь и хожу. Зачем же убивать кисулю? — Степан хмыкнул. — Рот закрой, муха залетит.

Гриша щелкнул челюстью. Заслушавшись, он и впрямь открыл рот. Не каждый день сверстники рассказывали о таком. И грозный Саймон съежился совсем уж до лилипутских размеров. Если человек рысь дикую усмирил, на волков охотился, что ему какая-то дворовая шпана!

— Ладно, заболтались, — Степан взглянул на часы. В отличие от Гриши, обходившегося вовсе без часов, он носил огромный «командирский» хронометр — еще старых времен, с пружинным подзаводом. — Давай-ка, брат, дальше рисовать…

Они продолжили. Чтобы было, что нести в клуб. Заодно решили проверить и Альберта Игнатьевича. Показать, скажем, с пяток рисунков, а после посмотреть на реакцию. В смысле — сумеет или нет взрослый художник разобрать, кто и что нарисовал. Гришка считал, что разобрать будет сложно и Альберт Игнатьевич сядет в лужу, Степа не сомневался, что бородатый руководитель раскусит их трюк проще простого.

Словом, Степа сопел над ватманом, а Гриша украдкой поглядывал на него и недоумевал. Потому что с появлением Степы что-то в комнате явно переменилось. Съежилась она, что ли? Во всяком случае, плечистому и широкогрудому Степе она была явно маловата. То есть до притолки гость не доставал и мебели локтями не касался, но ощущение собственной малости у Гриши нет-нет да появлялось. Было в его новом знакомом нечто особое — несуетное и крупное — в манерах, в мимике, даже в походке. Он и в фас выглядел совершенно другим. То есть Гриша давно уже задумывался над тем, почему одни люди в фас на себя больше похожи, чем в профиль, а другие наоборот. Вот Степан, если зайти сбоку, становился совсем взрослым. Не четырнадцатилетним крепышом, а настоящим мужчиной, работягой. Даже жесткость какая-то угадывалась в лице — ястребиное что-то. В фас — обычный добродушный парнишка, а в профиль — герой вестерна. И делалось понятно, почему дал слабину Саймон. Перед ним бы, Гришкой, этот бандюган в жизнь бы не спасовал. Даже возьми он в руки лом или боевой автомат. А вот перед Степой кексанул…

Пока Степан набрасывал на листе стоящий на подоконнике кактус, Гриша успел махом навалять несколько рисунков. Помогал не только прищур, помогало настроение. Хотелось, наверное, блеснуть перед гостем. Не победами над лесным зверьем, так хоть такой малостью. Благо нашлась у Гриши своя фишечка — в кои-то веки! Отчего же не постараться!

На первом листе он нарисовал кота Базилио, на втором — огромную океанскую волну, накрывающую островок с пальмами, на третьем — жуткого Карибского монстра с бородой из змей. Фломастер скользил по бумаге легко и быстро, методика прищуривания не подводила и здесь. Покончив с тираннозавром из «Парка Юрского периода», Гриша подумал, что не хватает чего-то реалистичного. Хотя бы из того, что находится в комнате. Самым реалистичным (не считая кактуса, конечно) показался ему Степа, — за него Гриша и взялся. На этот раз работал карандашами, прищур перемежал с оригиналом. И странно — реальности снова не получилось. Вместо расслабленной руки вышел напряженный кулак, а выражение задумчивости вытеснила гримаса ярости. Гриша прямо ахнул.

Воин!..

Вот кого рисовало воображение Гриши, и ничего другого он представить себе не мог. Сами собой на заднем плане прочертились трибуны Колизея с фигурками зрителей, а на арене в доспехах застыл Степа. Коротенький меч в правой руке, пальцы левой сжаты в кулак. А против него… Гриша протер глаз и снова прищурился. Рисовать Саймона решительно не хотелось, тигра же вообразить никак не получалось. Не рысь же рисовать! Гриша склонял голову и так и этак, но нужный образ не всплывал. В конце концов он решил оставить все как есть.

— Ну ты даешь! — Степа, оказывается, стоял уже рядом. — Как это у тебя получается?

— Ммм… — Гриша смутился. — Я же говорю, прищуриваюсь, а потом воображаю.

— Ничего себе — навоображал!

— Так это вроде и не я. Вон, сколько фильмов про гладиаторов наснимали. Десятка два, наверное.

— Может, и наснимали, только не про меня. — Степа взял Гришино художество в руки.

— А у тебя что вышло?

— Да так, ерунда…

Гриша поглядел на кактус, нарисованный Степой. Горшок самый обычный — с очень даже знакомой трещинкой, а вот растение… Тут, пожалуй, Степа ошибался. Или скромничал…

С неожиданной ясностью Гриша вдруг понял, что при всех своих прищурах ему такой кактус ни за что не нарисовать. Да он просто не сумел бы себе такого представить! Потому что Степа не кактус рисовал, а сказочное существо. Иголки шаровидного растения сливались в сияющую ауру, отдельные пробивающиеся шипы только усиливали ощущение света. Внутри ауры, как в прозрачном мху, скрывался этакий грибок-боровичок, вроде и похожий и в то же время совсем не похожий на своего земного собрата. Маленькое инопланетное создание. Без губ, без глаз, вообще без лица, но все равно со своим особым выражением. Даже казалось — глядит с бумаги и улыбается.

— Круто! — выдохнул он. — Я и не знал, что так можно.

— Шутишь? — Степа не удержался от улыбки. — Это все Альберт Игнатьевич. Его школа.

— Как это?

— Да очень просто. Скучно же рисовать горшки, стаканы там разные, — вот он и посоветовал одушевлять предметы.

— Одушевлять?

— Ага. Как если бы они были живые. Одуванчик, скажем, это маленький гномик, ложечка — младенец в люльке, облако на небе — чудище какое-нибудь, и так далее.

— А ты вместо кактуса что вообразил? Лампочку?

— Светлячка. Мне про Кавказ такое рассказывали. Будто летают там крохотные жучки и вспыхивают огоньками. Ночью да издалека можно за свечку принять, — Степа задумался. — Свечка горящая — она ведь тоже будто живая. Вздыхает, сопит, потрескивает. И ерзает огоньком туда-сюда, все равно как человек на верблюде. И так ему не сидится, и этак.

Гриша только головой в изумлении покачал. А в следующую секунду испугано ойкнул.

— Чего ты?

— Родители!

Он был прав. Из прихожей долетел металлический скрежет, — в замке проворачивался ключ. Уже по звуку Гриша обычно понимал, кто именно пришел. На этот раз металлический проворот был предельно стремительным. Подобным образом дверь открывал только отец.

* * *

С такой амплитудой Гриша не дрожал уже давно. И зубы клацали, и колени тряслись. Хорошо хоть веки не дергались. Сказывалось сегодняшнее напряжение. Стресс, как любили выражаться взрослые. Денек-то выдался нехилый. Сначала клуб с его непонятками, затем кодла Саймона, теперь вот отец. Синяков с тумаками Гриша уже не боялся, — одной взбучкой больше, только и всего. Но Саймон с Лешим казнили просто — сбивали наземь, месили ногами и отпускали восвояси, здесь же, дома, было совсем другое. И не за себя он даже боялся — за Степу…

Из коридора донесся раздраженный голос отца, Гриша втянул голову в плечи. Дураку было ясно, что приближается буря. Они же к этой буре оказались совершенно не готовы. Более того, среди разбросанных рисунков да еще возле сдвинутого с места шкафа нахальнейшим образом сидел незваный гость. То есть Гриша его, понятно, звал и приглашал, но родители-то понятия о нем не имели. Кроме того, по поводу гостей Грише давно было говорено: никаких одноклассников и дворовых дружков! Никаких кошек и собак! Сказанное отцом следовало воспринимать как приказ, как не обсуждаемую аксиому. Гриша и не пытался что-либо обсуждать. Потому и дрожал теперь, как дворовый пес на морозе. Потому что без всякого прищура видел, как после всего случившегося, после драки и клуба, после всех замечательных разговоров — отец берет Степана за шиворот и вышвыривает за порог. Можно сказать, первого его друга. Первого и, конечно, последнего…

— Это что за бардак?

Отец вошел в комнату. Выражение его лица не сулило ничего доброго.

— Я друг Гриши, — Степан спокойно поднялся и так же спокойно шагнул к отцу. — Зашел вот познакомиться. Заодно обрадовать.

— Обрадовать? — чуть помешкав, отец пожал протянутую руку. На эту же руку оторопело взглянул мгновением позже. — Крепко, однако…

— Извините, — Степа улыбнулся. — Мы ведь из клуба пришли. Студия живописи «Домино». Так вот, наш руководитель смотрел Гришину работу и пришел в полный восторг.

— С чего бы это? — отец метнул в сторону сына настороженный взор. Он все еще ждал неведомого подвоха.

— Ну, если в двух словах, то Гришка ваш талант. Ему рисовать и рисовать. — Степа тряхнул головой. — Другие годами учатся, и ничего не выходит, а он пришел и с ходу всех переплюнул.

— Вот как… — отец явно не знал, что сказать. Зато вперед шагнула мама, она тоже все слышала.

— Так это же замечательно! — она строго посмотрела на сына. — Надеюсь, ты угостил своего гостя? Простите, как вас зовут?

— Степан. И можно на ты. Чаем меня Григорий уже угостил.

— Чаем! — фыркнул отец. — Скоро ужинать пора, а они — чаю. Давай-ка, мать, приготовь что-нибудь посерьезнее.

Мама отправилась на кухню. Отец двинулся было за ней, но у порога споткнулся. Конечно, заметил передвинутый шкаф.

— А это что?

— Это… — Гриша шагнул вперед и тут же отступил назад. — Ты же говорил, что мешает. Вот Степан и помог передвинуть.

Отец огладил полированный бок шкафа, посмотрел на ребят, однако ничего не сказал. Молча прошествовал в ванную.

— Уфф… — выдохнул Гришка. И утер взмокший лоб.

— Что? Думал, ругаться будем? — Степа усмешливо подмигнул. — Не умирай раньше времени, кекс. Сейчас наведем мосты с твоим папашей.

— Думаешь, получится? — шепнул Гришка.

— Вот увидишь. Психованные — они тоже люди. Сам из таких — знаю…

Все дальнейшее для Григория протекало, словно калейдоскоп японских загадочных картинок. Титры к ним тоже писались не иначе как иероглифами, и это окончательно выбивало из колеи. Потому что ВЧЕТВЕРОМ они сидели на маленькой кухоньке — сидели и ужинали. Да не просто ужинали — еще и беседовали! То есть Степан вроде и говорил немного, но слушали его внимательнейшим образом! Даже кивали в ответ, поддакивали, то и дело предлагали добавки. Как-то незаметно Степа успел и рецепт борща у мамы выспросить, и насчет двухтомника «Порт-Артура» с отцом договориться. Более того, на ближайшее будущее ему было уже обещано полное собрание сочинений Василя Быкова — любимого отцовского автора. То есть Степан и не выпрашивал ничего, но так получалось, что родители сами начинали предлагать. И это тоже казалось удивительным. То есть понятно, если бы они приседали в книксене перед красавицей Алкой или забредшим на огонек депутатом Госдумы, но чем обаял их рукастый широкоплечий Степа, было совершенно не ясно. А еще забавнее было то, что они и на Гришку успели Степе пожаловаться. Точно надеялись, что парень возьмется за перевоспитание сына.

— Не ест ничего, худющий, — говорила мама.

— Уроки ни черта не учит, — ворчал отец. — Время вон какое собачье, только на деньги и молятся, а наш балбес ни о чем не думает — ни о профессии, ни о том, как будет жить дальше.

— Что делает-то? — поинтересовался Степа.

— В том-то и дело, что ничего! Либо телевизор смотрит, либо в солдатики режется. Представляешь, Степ, здоровенный парень — и в солдатики! Другие книги читают, спортом занимаются, программы компьютерные изобретают, а этот…

— А кто компьютер поломал? — робко решился напомнить Гриша.

— Правильно! Потому что довел нас своими играми. Никакой меры не знаешь.

— Часов по пять, наверное, играл?

— Если бы! Круглыми сутками глаза портил! В два часа ночи за уши приходилось оттаскивать. А если б не оттаскивали, — до утра торчал бы у экрана.

— Это, конечно, дурдом, — кивал Степа и, причмокивая, глотал очередную ложку борща. При этом так крутил головой, так жмурился, что мама на глазах расцветала.

— Добавочки?

— Ага, — Степа протягивал тарелку. — Как вы такую вкусноту готовите!..

В общем, Гриша только моргал, наблюдая, как Степа вьет из его родителей аккуратную пару веревочек. И ведь не юлил, не стелился. Сидел за столом, как равный, только и всего. А возможно, в этом и крылся нехитрый секрет. Степа не был для них мальчиком и в этого самого мальчика не играл. А уж когда сам Гриша, не удержавшись, поведал про охотничьи подвиги Степы, про рысь и волков, отец вовсе подобрел. Но главное, что все время, пока Гриша волновался и говорил, родители смотрели на сына и слушали. Это был до жути непривычно. Да что там! — такое у него было впервые. От смущения он путался в простейших фразах, то и дело сбивался с мысли. Спасибо Степе — не смеялся, не перебивал и поправлял, где было действительно нужно.

— Уважаю, — прогудел отец и впервые за вечер улыбнулся. — На таких богатырях земля держится. Шкаф-то нелегкий, я знаю. Как ты его сумел?

— Мы смазку использовали. Тряпки мокрые.

— Ух ты! — восхитился отец. — В самом деле, просто. Да-а… А мы, понимаешь, теряем деревню за деревней, ум российский не ценим.

— Степа тоже скучает по деревне, — вставил Гриша.

— Правильно! А был бы городским — не скучал бы. Настроили уродцев-городов и гордимся. А чем тут гордиться? Тем, что они, как опухоли, разрастаются? Или, может, домами панельными? Пробками уличными?

— А как у нас в больших городах болеют! — подлила масла в огонь мама. — Эпидемия за эпидемией. А если еще выброс какой на заводах…

— Это да! С выбросами у нас не заржавеет… — отец громыхнул кружкой. И, само собой, полились воспоминания — о том, как раньше было светло и славно, как стало теперь тяжело и мерзко. Сколько рыбы водилось в чистой речной воде и сколько сегодня этих рек умерло и высохло. Степа не кивал и не поддакивал, просто сидел и слушал. Как-то у него это тоже легко получалось. Сам Гриша слушать просто так не умел — либо глуповато улыбался, либо начинал подергивать головой в такт словам. То есть как бы принимал в разговоре посильное участие, хотя чаще всего именно такой отклик рассказчиков раздражал. Вот и отец по-своему реагировал на кивки сына, с городов и природы перекинувшись на молодое поколение, которое «только и знает, что за компьютером штаны протирать да пиво сосать. Ни уроков не делают, ни о будущем не думают…».

— А давайте я буду к вам приходить, — неожиданно предложил Степан. — Станем с Григорием о будущем думать, уроки вместе учить.

— Да он их по семь часов может делать!

— По семь, конечно, многовато, — хмыкнул Степа. — Да и мне нельзя — работаю. Так что придется управляться быстрее.

— Вот это дело! — отец шлепнул Григория по спине. — Смотри и учись, как другие живут. Не прохлаждаются, не скучают, а по-настоящему вгрызаются в жизнь.

— Скучать мы точно не будем, — Степан снова подмигнул Грише. — Может, и я у него кое-чему научусь. Особенно после такого борща…

И снова возобновились странные разговоры. Про жизнь, про работу, про спорт, которым «оболтусу Гришке» давно бы не мешало заняться.

«Оболтус Гришка» смотрел в окно на сгущающиеся сумерки и катал в ладонях хлебный мякиш. В другой раз от отца давно бы прилетела затрещина. За непочтение к хлебу, за рассеянность. Однако сегодня можно было все. Ну или, скажем, почти все. И пальцы бездумно лепили, создавая обычную нелепицу. Нечто похожее на то, что когда-то получилось из куска глины. Уродец с плоским лицом истукана, с огромным носярой и развесистыми ушами. Гриша глядел на него с жалостью. Уродец очень походил на всю его прежнюю жизнь. Вроде была, а вроде и не было. И воду пил, как все, и воздухом дышал нормальным, да только как-то безрезультатно. Если бы не клуб художников, не сегодняшняя встреча со Степой, может, никогда и не узнал бы ничего о себе и о жизни…

Словно решившись на что-то, Гриша сунул хлебное пугало в рот, торопливо разжевал. Все! Хорэ! С прошлым следовало расставаться именно таким образом. Начиналась новая эра и новая эпоха.

Сказать по правде, Гриша смутно понимал, чем именно ему придется заниматься в означенной эпохе, но почему-то был уверен, что в новом летоисчислении все пойдет по-иному: по суперским правилам и суперским законам. А главное, найдется пятачок и для него — маленького человечка, объявившего войну своей малости. И чертова шапка-невидимка наконец-то испарится-исчезнет. Гришку увидят окружающие, и сам он сумеет, наконец, разглядеть себя. Может, даже поймет в итоге, кто же он есть в действительности.

* * *

В студию на этот раз Гриша спешил, как на праздник. Может, потому, что не один шел, а со Степой. По этой же самой причине он впервые ничего не боялся, даже почти не озирался по сторонам. По пути снова останавливались там и тут, смотрели на снег, пытались воображать невидимое. У Степы попытки с прищуром по-прежнему никак не получались, и Гриша искренне огорчался.

Зато Альберт Игнатьевич свой профессионализм продемонстрировал с блеском и в рисунках ребят разобрался играючи. При этом очень расхвалил Степкин кактус, настоятельно посоветовав поиграть с цветом.

— Можно гуашью попробовать, — рассуждал он вслух, но лишнего, пожалуй, наклубишь. Вот акварель, если осторожно, даст тот самый теневой эффект. Получишь маленькую сказку.

— А если акрил в два или три слоя? — предложил Степан. — Сначала, скажем, серебро, потом охра, а за ней зеленый. Потом, когда подсохнет, подцарапывать металлической щеткой на разную глубину. Такие махонькие царапинки, сквозь которые будут высвечиваться то один слой, то другой.

Альберт Игнатьевич уважительно покачал головой.

— Идея славная, но трудно выполнимая. Одно неверное движение, и все испортишь. Да и бумага — все-таки не холст…

А вот Гришке неожиданно вместо похвалы перепало на орехи.

— Фотографии… — руководитель студии, морщась, перебирал принесенные рисунки, небрежно откладывал в сторону. — И это… И это…

Карибского монстра, кота Базилио, распахнувшего пасть тираннозавра он даже не стал толком рассматривать. На морском пейзаже задержался чуть дольше.

— Волна хороша, но сама по себе она ничто. Идея нужна, а не блеклый островок…

Гришке стало совсем обидно. И не утешало даже осторожное Степино похлопывание по спине. Кто знал, что получится такой облом! Да и сам Гришка хорош — расслабился, успокоился! Решил, что уже в мэтры пробился. И главное — чем не понравились рисунки? Похоже ведь получилось! Вполне приличный островок, пальмы кокосовые, орехи с симпатичной бахромой. И котяра точь-в-точь из мультика. Разве что за поясом — маузер и кастет в виде амулета на шее. Но все равно за версту видно — тот еще котяра. Или взять тираннозавра, — разве не страшенный вышел зверюга? Гриша над чешуей особенно тщательно поработал, вон какая блестящая получилась! — и дыхание с огоньком изобразил, — красава, а не чудо-юдо! Степа полчаса охал да ахал, просил подарить для сестренок. Гриша самодовольно пообещал. А вот Альберт Игнатьевич только горестно вздохнул.

— Это все?

— Нет, вот еще один… — Степа нерешительно протянул рисунок со своим изображением. Листок они немного помяли, когда спорили про фас и профиль. Еще и уголок оторвали, — оттого не стали показывать. То есть Степа забрал рисунок себе, собираясь наклеить на картон и дома отреставрировать. Ну а Грише было вроде и не жаль. Тот же тираннозавр, по его мнению, смотрелся куда более круто. А вот теперь пошли иные оценки, и он окончательно поджался. Совсем как в ту минуту, когда перепугался за Степу перед отцом. Потому что понял, что страшно, когда бьют тебя, но еще страшнее, когда при тебе обижают другого. Теперь же был не страх, а что-то другое. Наверное, стыд за свою недавнюю самоуверенность.

— Та-ак… — протянул Альберт Игнатьевич, и изучившие его интонации студийцы по-гусиному завытягивали шеи. — Наконец-то! Я уж думал, не найду ничего. Что это?

— Ну… Мы помяли его маленько… — пролепетал Гриша.

— Охохонюшки мне с вами. — Альберт Игнатьевич покачал головой, и Гриша понял, что руководитель студии совсем даже не сердится. Тонкие и неожиданно сильные пальцы взяли его за локоть, притянули ближе.

— Вот что, дорогой мой, — заговорил Альберт Игнатьевич. — Про цвета и палитру я с тобой, пожалуй, не буду. Сам дойдешь и научишься со временем. Другая у тебя проблема, дружок, совсем другая.

— Фотографии? — пискнул кто-то из юных художников.

— Да нет, фотографии тоже могут разить наповал, могут и ранить, и трогать. Тут дело в ином… — Альберт Игнатьевич взглянул на Гришу — да так пронзительно, точно пытался соскрести первый акриловый слой, о котором толковал Степа. — Тут, Григорий Батькович, хитрее штука выходит. С цветом и формой проблем у тебя нет — все ловится слету, но… — тонкий палец взрослого художника взмыл вверх. — Ты ловишь форму и изображаешь ее блестяще, но она становится целью, заслоняет главное. А без него — без главного — теряется смысл творчества. И музыка перестает быть музыкой, и фильм не запоминается, и картинка становится всего лишь невыразительным кадром.

— Надо, чтобы был выразительным? — робко сказал Гриша.

И снова Альберт Игнатьевич поморщился. Чуть помолчав, стремительно выпрямился, взмахнул рисунком, изображающим «воина».

— Итак, гении-кудесники, обращаюсь ко всем… Вы помните, о чем мы говорили. Любая настоящая картина — это калитка. В иной мир, в иные энергии. Ну а просто похожее — оно и плоское, оно и скучное. Можно, конечно, потрогать, можно погладить, можно даже поставить рядом с оригиналом, но чуда все равно не произойдет. Если же вам удается пробиться вовне: из плоского — в объем, из стылой картинки — в движение, люди обязательно это почувствуют. Это как электричество, пущенное через кровь, как улыбка любимого человека…

Гриша невольно бросил взгляд в сторону Ульяны и ощутил, что краснеет. В эти секунды Ульяна улыбалась, и это так подозрительно стыковалось со словами Альберта Игнатьевича, что Гришке немедленно захотелось провалиться сквозь старенький паркет. Правда, уже не от стыда, а совсем от другого чувства.

— Во-от! — удовлетворенно протянул Альберт Игнатьевич. Укрыться от его пронзительных глаз было невозможно. — Вижу, что дошло. Значит, есть надежда. Потому что это, — он кивнул на прочие Гришины рисунки, — это можно штамповать погонными километрами, можно глянцевать и раскрашивать, упаковывать в дорогущие багеты, — результат будет нулевой. Рисуют не образы, не природу и не людей, — рисуют порталы. А уж они могут вести в мир прекрасных и могучих энергий. В те миры, где мы становимся кем угодно — королями, волшебниками, добрыми рыцарями, где сопереживание — самое естественное явление. Потому что огромная вселенная перетекает в вас, и на какие-то секунды-минуты вы сами становитесь этой вселенной. Это чудесное, ни с чем не сравнимое ощущение, и чем талантливее, чем шире портал, тем дольше даруется искомое чудо. Правда, для этого художник должен не щуриться, не копировать, а напротив, распахивать глаза пошире. И не только глаза, а нечто внутри себя. Может быть, заплакать, если он рисует горе, может, даже чуточку умереть, если рисует смерть.

— Умереть? — поразился кто-то из ребят.

Альберт Игнатьевич кивнул.

— Писатель Максим Горький от боли потерял сознание, когда писал о последних мгновениях Клима Самгина. Художники, изображавшие батальные сцены, нередко ощущали физическое недомогание и вынуждены были прервать работу. И это естественное явление. Можете не сомневаться, что все настоящие портретисты любят, восхищаются или ненавидят своих персонажей. Только тогда у них может что-нибудь получиться.

— А здесь? — один из студийцев указал кистью на рисунок со Степой. — Что у него здесь? В смысле — какое чувство?

— Это уж вы решайте сами, — Альберт Игнатьевич улыбнулся. — В том и прелесть отпираемых порталов, что каждого из нас они увлекают в свою особую сказку. Ну а вы… Вы все можете стать великими художниками, только не забывайте, что великость сия в том и заключается, что, открывая миры для себя, вы открываете их для других. Именно в эти секунды вы и становитесь счастливыми.

* * *

Степан морщил лоб и разбирал тригонометрические задачи. Грише задачки на ум не шли, а шло совсем другое. Прикрыв учебник альбомом с репродукциями, он рассеянно глазел в окно и машинально подсчитывал количество пролетающих мимо голубей и ворон. Всякий раз ворон оказывалось больше. Орнитологи, наверное, еще не догадывались, но Гриша знал уже твердо: птицу мира уверенно вытесняет из городов воронье. И это ему решительно не нравилось. Потому что воронье — это всегда помойки и руины, а значит, что-то господам орнитологам следовало срочно предпринимать…

Переводя взгляд с окна на альбом, Гриша прикрывал ладонью «Незнакомку» Крамского. То верхнюю половину лица, то нижнюю, то правую щеку, то левую. Однажды он уже проделывал то же самое с фотографией Ульяны, но об этом, понятно, рассказывать никому не собирался. В отличие от голубино-вороньего феномена эту загадку Гриша так и не раскрыл, хотя и чувствовал, что ответ таится где-то совсем рядом.

— Смотри, — не выдержал он. — Лицо закрываю и оставляю всего один глаз. Нет ничего больше — ни крохотного кусочка!

— Ну?

— А она все равно красивая.

— И что? — Степан поскреб ручкой в затылке. Переход от тригонометрии к живописи происходил с замедлением.

— А вот так — уже нет. Пропадает все… Снова перемещаю руку, — и опять красивая.

— Ты хочешь сказать… — Степа отложил несчастную ручку. — Это что-то вроде золотого сечения?

— Ну, вроде того.

— Считаешь, красота сосредоточена в каком-то одном месте?

— В том-то и дело, что не знаю, — Гриша передвинул ладонь так, что на этот раз видно были только губы и часть подбородка. — Никак не могу понять, в чем тут дело. Иногда рот не видно, а уже по глазам ясно, — человек улыбается. Даже по одному глазу.

— Ну, наверное, морщинки какие-нибудь. Мимические мышцы.

— А у детей? Трехлетних?

— Это верно, у них морщинок нет.

— То-то и оно, — Гриша покачал головой. — Помнишь, о чем Альберт Игнатьевич говорил? Художник рисует и переживает. Но, что-то он, скажем, рисует спокойно — уши там, волосы, одежду. А потом добрался до глаз и разволновался.

— Ага! Или губы! — подхватил понятливый Степан. — Он может, целовал их и вспомнил!

— Ну да… — Гриша ощутил предательское сердцебиение. Об этом он тоже думал. В смысле — о поцелуях.

— Во-о! — прогудел Степа. — И как только он начал волноваться, стало получаться то самое — настоящее. Мазок там нужный, цветопередача…

— Портал.

— Ага! А потом мы смотрим, значит, на губы или этот твой глаз и тоже что-то чувствуем.

— Или слышим.

— Слышим?

— Ну да. Как магнитофонную запись. Если можно записать звук, то и чувства, наверное, записываются. Это как ключик срабатывает, понимаешь? Портал-то не здесь, не в картине.

— А где?

— Ну… Где-нибудь в пространстве, — Гриша неопределенно покрутил рукой в воздухе.

— Или в нас самих, — предположил Степа. Тряхнув головой, рассмеялся. — Мрак полный, а?

— Ага.

— Наверное, чудаки мы с тобой, Гриня.

— Почему чудаки!

— А что ты так испугался?

— Я не испугался, — Гришка понял, что врет. Само собой, испугался. То есть выпендриваться-то они все не против — обриться, там, лысоидом, пиджак надеть в клеточку, а вот чудаками прослыть? На фиг нужно!..

— Ясное дело, испугался, — Степа спокойно кивнул. — Только если боишься, не лезь в живопись. Вообще не рисуй, не пиши, не сочиняй музыку. Потому что все нормальные творцы всегда были чудаками.

Гриша фыркнул.

— Нормальные — и чудаками?

— А что ты удивляешься? Все условно. Для обычных людей норма — одно, для чудаков — другое.

— Альберт Игнатьевич говорил, что нетворческих людей не бывает в принципе.

— Это потому, что Альберт Игнатьевич добрый, — вздохнул Степа. — И детей любит. У него, наверное, ангелов-хранителей не меньше взвода. Ни Саймоны ему в жизни не попадались, ни психи вроде наших папаш.

Гриша враз поскучнел. От отца вчера снова перепала головомойка. А все из-за приглашения на снегоборьбу. Не он, понятно, приглашал, — записка от завуча, а досталось все равно Гришке.

— Ты это… — он просящее поглядел на Степу. — Может, останешься сегодня на ужин?

Степан поглядел на свои командирские часы, почесал голову.

— Что, снова поцапались?

— Ну… Вроде того.

Степан вздохнул.

— Неуживчивый вы народец. Прямо хоть стреляйся.

— А чего он дерется?

— Злишься, наверное, на отца?

Гришка опасливо покосился на дверь, хотя и знал, что дома кроме них никого нет. Тихо признался:

— Прямо ненавижу иногда…

Степа спокойно кивнул.

— И удрать, небось, мечтал не раз, и спрятаться черт-те где… Знакомо. Только ты, вот что… Есть такой хороший прием: возьми да представь, что он умер.

— Чего?!

— А как ты хотел? Сердишься, вот и вообрази, что бумс — и не стало его однажды. Все кругом в трауре, гроб стоит, цветы, и ты рядышком — доволен во весь рот.

— Почему это я доволен! — вскипел Гришка.

— Откуда мне знать…

— Сам же говоришь!

— Я только предполагаю. А ты возьми и попробуй представить свое состояние. Хорошо тебе будет или плохо?

Гришку даже в жар бросило. И представлять ничего не захотелось. Наоборот, — захотелось, чтобы Степа скорее заткнулся и никогда больше не городил подобной чепухи.

— А-а-а! Вот тебе и ответ. — Степа говорил тихо, не улыбаясь. — Чуть вообразил, и сдулась злобушка. Сдулась, верно? Потому что все твои бедки-обидки, по сути, полная фигня. И лучше уж так, чем никак. А прощать, между прочим, — удел сильных.

— Как это сильных?

— А так. Это, кстати, не я сказал — кто-то из древних.

— Греков, что ли?

— Может, и греков, не помню. Мудрецов в те времена повсюду хватало — в Китае, в Японии, в Африке даже… Короче, мысль простая: если любишь, прости. Своих-то — совсем стремно не прощать, согласен?

Гриша неуверенно кивнул.

— Ну а согласен, значит, принимайся мозги чистить. Сам же виноват во многом.

— Это я виноват?! — изумился Гриша.

— Ну не я же! Взрослеть пора, Гришенька. А то чешешься, как шимпанзе, и ходишь, как японка какая.

— Почему это как японка?

— А ты видел, как они ходят? Вот такусенькими шажочками. Только японки в узеньком кимоно да еще на деревянных неудобных колодках, а ты в нормальной обувке — и все равно семенишь. Сам практически провоцируешь, чтобы подошли и дали по маковке.

У Гриши даже губы задрожали от обиды.

— Ты это… Чего лепишь-то?

— А ты не дуйся, я ведь хочу, чтобы ты защищаться умел. Нельзя всю жизнь новорожденным прожить, — Степа досадливо отвернулся. — Я ведь, Гриш, тоже не из самого сдобного теста сделан. И псих, и хищник. Потому и знаю, что чувствует Саймон или этот твой… Леший, что ли? Вот… Стоит им тебя увидеть, у них сразу руки чешутся, понимаешь?

Гриша честно помотал головой.

— Рефлекс, Гринь. Как у всех нормальных хищников. То есть, когда видят кого послабее, сразу тянутся схватить и придушить.

— Но ты ведь не душишь.

— Потому что я не гад, — Степа заволновался. — Хищник, но не гад. И потому если возьмусь кого душить, так выберу какого-нибудь Лешего или Саймона.

— То есть все наоборот?

— Ну, типа того, — Степа вздохнул. — Путаница, конечно, но тогда и рисовать бы не вышло, понимаешь?

Гриша отчаянно кивнул. Потому что и впрямь понимал. Хочешь увидеть, как сияют маленькие кактусы или грустят многомудрые камни, значит, постарайся стать таким, как они. Не сорвать, не растоптать, а приблизиться и вобрать в себя. Защитить и прикрыть, если нужно. Вот тогда и проклюнется то, что Альберт Игнатьевич именует порталом. И всплакнуть захочется от прочитанного, и в небо взмыть от увиденного.

— Такая уж жизнь, Гриня, — Степа поморщился. — Время дейтерия. Знаешь, что такое дейтерий?

Гриша помотал головой.

— Это водород, но тяжелый. С атомной массой равной двум. Чепуха вроде, а разница колоссальная. Обычным водородом ты шарики наполняешь, и они аж до стратосферы поднимаются, а тяжелый водород соединяют с тритием и используют в термоядерных бомбах. Нехило, да? И вода с дейтерием тоже именуется уже тяжелой. Дэ два о. Пить ее, как ты понимаешь, не рекомендуется.

— Откуда ты это знаешь?

— Да так, статейка одна попалась. Вроде про химию, а я о жизни думал, пока читал. Потому как все этому самому дейтерию сегодня подчинено. Мы о небесах должны мечтать, леса выращивать, с мусором бороться, с жадностью, а у нас все наоборот. Машины, как заведенные, клепаем, воюем, планету скоро в одну гигантскую свалку превратим…

Они минуту помолчали. Гриша пытался представить себе крылья, поднимающие человека к облакам, но воображение рисовало какие-то безобразные лопасти-ходули.

— Жаль, что люди не летают… — пробормотал он.

Степа фыркнул.

— Думаешь, жизнь сразу бы наладилась?

— Ну… Наверное. С высоты — оно ведь все лучше и чище.

Степа покачал головой.

— Нет, Гринь. Стервятники тоже летают. И орлы с коршунами — вон какие крылища отращивают. И ястребы с альбатросами, и грифы. Каких-нибудь куропаток с ласточками вся эта небесная рать только так кромсает. Кстати, бомбы на Токио с Хиросимой и Нагасаки тоже асы-летуны сбрасывали.

Гриша промолчал.

— Горы там или небо — штука, конечно, классная, только ведь и туда с разными целями ходят, — продолжал Степа. — Одним интересно покорить и вскарабкаться, показать, что они круче всех. Другим красота нужна, легкость и чудо.

— Как во сне… — выдавил из себя Гриша. — Летишь себе и летишь.

— Вроде того, — Степа загадочно улыбнулся. — У некоторых, кстати, получается. Наяву безо всяких снов.

— Как это?

— Да так. Не только на самолетах можно летать.

— На парапланах?

— И без парапланов. — Степа продолжал улыбаться. — Я вот каждое лето летаю. Без моторов и бензина. Не очень высоко, правда, но все равно ощущения классные.

— Шутишь! — вырвалось у Гришки.

— Честное слово.

Гриша огляделся. Его разыгрывали, это было ясно, но ведь раньше Степа никогда не обманывал. И так хотелось поверить! Хоть на одну-единственную минутку.

Однажды он тоже пробовал полетать. Годика в четыре — сразу после сна. Очень уж под сильным впечатлением находился. Думал — взмахнет руками, примет такое же положение, и все получится. Только фигушки! Хорошо, хоть не с балкона сиганул, всего лишь с письменного стола, но грохнулся все равно капитально. На шум прибежали родители с тетей Верой; отец, понятное дело, шлепкарей надавал, и больше попыток летать Гриша не предпринимал.

— Но ведь нельзя же… — пролепетал он. — Чтобы, значит, совсем без ничего…

— Кому-то нельзя, а кому-то и можно.

— Но как?! — Гриша даже соскочил со стула. — Как это может быть?

— Ладно, не мучься, — сжалился Степан. — Есть одно место. Называется скалы Петра Гронского. Вот там все и происходит.

— А почему там? — Гриша в волнении поскреб подбородок. — Аномальная зона?

— Зачем, зона самая обыкновенная. Деревья, мох да скалы.

— Но как же тогда…

— Земля там особенная. То есть, если подгадать время, то она там повсюду пружинит.

— Как батут!

— Точно, допетрил. Шагаешь, а она как резиновая. И прыгаешь — чуть не под два метра.

— Но это же не полет.

— Не знаю… Когда вниз по склону бежишь, такие фортеля выдаешь, страшно становится. Перепрыгнуть можно, что хочешь. И даже не перепрыгиваешь уже, а перелетаешь. Какое-то зависание начинаешь чувствовать. Скажем, впереди скала огроменная, а ты ноги поджимаешь, и вот она уже под тобой проносится. Вот и скажи, что это не сон.

Гриша оторопело покачал головой. Очень уж трудно воспринималось то, о чем говорил Степа.

— Ну да сам увидишь. Лето настанет, обязательно туда сгоняем.

— Ты только это… Не передумай…

— Не кексуй раньше времени. Если я сказал, значит, так и будет…

* * *

До ужина они успели переделать прорву дел. Со Степой это как-то хорошо удавалось. Он командовал, Гриша подчинялся, и время протекало с пользой: — успевали справиться и с уроками, и книжки полистать, и порисовать всласть. Еще и над внешним обликом поработали. Над «имиджем», как сказали бы обкуренные англицизмами взрослые. Это тоже Степа настоял. Гриша поохал-постонал, но подчинился. Для начала битых полчаса шлифовали осанку с походкой. Получалось у Гриши неважно. Приходилось выпрямлять скособоченную спину, шагать широко, да еще не косолапя.

— Сам-то косолапишь, — робко возражал Гришка.

— Мне можно, — возражал Степа, — я житель таежный. А тебе топтыжничать — полная стыдоба…

Аргумент не показался убедительным, но Гриша подчинился, стараясь ставить ноги, как велел друг. И плечи разворачивал так, что похрустывало в позвоночнике. Ох и поругался он про себя! Кому это нужно — так измываться над собственным телом!

Зато когда позднее замерили рост у дверного косяка, оказалось, что Гриша подрос. Почти на четыре сантиметра! И все только от того, что перестал сутулиться.

— Ни фига себе! — поразился он. — А я-то думал, что я самый маленький из наших парней. Не считая Москита, конечно. Но он хоть орать громко умеет.

— И ты сумеешь, если захочешь.

— Орать?

— Конечно. Это как с ростом!

— По-моему, голос и рост — не одно и то же.

— Не одно и то же, но сходство есть. Ты вот думал про себя, что самый мелкий, — мелким по сути и оставался. А захотел подрасти — и подрос. Разве не так?

— Ну, вроде…

— Вроде в огороде, а ты реально подрос. Та же история и с голосом.

— Да откуда он появится?

— А вот и появится! То есть, может, даже останется прежним, но все, кому нужно, тебя начнут слышать.

— Ты в этом уверен?

— На все сто.

— И звери таежные?

— Ну, насчет зверей точно не скажу… — Степан хмыкнул. Вспомнил, видно, про глотку своего бати. — Но зверям твой голос и не надо слышать. Мы ведь не для них стараемся, верно?

— Не для них, — согласился Гриша.

— Вот и не переживай. Будешь стараться, и голос прорежется, и уважения в классе прибавится.

— Как-то легко у тебя все.

— А ты в зеркало на себя глянь. Физиономия красная, волосы всклокочены, — по тебе не скажешь, что легко.

Гриша шагнул к зеркалу, нервно пригладил на голове волосы. Потом привычно ссутулился, пугливой дугой изогнул рот, и самому стало противно. То есть таким он как раз и был — еще совсем недавно. А вот кем стал, в этом следовало еще основательно разобраться. Гриша с натугой распрямил плечи, поднял голову, несмело попробовал улыбнуться. Отражение в зеркале получилось более пристойным, а вот внутри немедленно зародилось неудобство. Все равно как у собачки, вставшей на задние лапы. Только для собачки вертикальная походка и впрямь неестественна, а человек к ней за тысячелетия привык.

Из груди Гриши вырвался сокрушенный вздох. Вывод напрашивался неутешительный: выглядеть сереньким гномом для него было куда нормальнее, чем прямоходячим «гомо сапиенс».

— Может, мне это… Татуировку еще зафигачить? — с надеждой в голосе предположил он.

— Какую татуировку?

— Ну… Пострашнее какую-нибудь. У Лешего на плече тигр. А Костяй самоль натовский наколол. И черепок рядом — в виде облака.

— Вот и ослы твои Костяй с Лешим.

— Почему это ослы? — удивился Гриша.

— Потому и ослы, — Степан поморщился. — Чего им не хватает? Внимания чужого?.. Ну а с черепушки этой что? Уважение появится?

— Не знаю… Вообще-то Лешего боятся.

— Ага, из-за тигра!.. Только басни мне не рассказывай! Сведет он этот череп — и что? Уже завтра бояться перестанут?

Гриша помотал головой.

— Вот и не мути воду. Татуировки, прически, фенечки… Ерунда все это, Гринь.

— Так, может, они это… Для девок стараются.

— Вот я и говорю: ослы. Будто девкам вашим самолеты с черепами нужны.

— Я думал, это всем нравится, — пробормотал Гриша.

— Ага, в особенности нашим мамам. Между прочим, их тоже «девками» когда-то называли.

Гриша совсем увял. Спорить со Степой было сложно. А друг и не собирался щадить, продолжал теснить и напирать:

— Выходит, тебе хочется нравиться?

Вопрос был задан настолько в лоб, что Гриша даже от зеркала отшатнулся. Чтобы не встречаться глазами со Степой. Умел все-таки друг загонять в угол. И ведь не выдумывал каких-то особых приемов, — просто называл вещи своими именами. В классе у них больше юлили, городили огород вокруг да около, а Степа говорил, как рубил.

— Может, ты и в красавчики метишь? Чего молчишь-то?

Не зная, что ответить, Гриша облизнул нижнюю губу, потянулся по старой привычке к подбородку, но вовремя отдернул руку. Не рассказывать же про Ульяну! А уж про то, что он окружность бицепсов стал измерять, да еще талию с плечами, Гриша и сам вспоминать стеснялся. Но ведь в самом деле хотел понять, может ли он такой, какой есть, нравиться девчонкам. А если нет, то что в первую очередь нужно исправить? Даже с рисунками вон как не просто. А ведь там подтереть можно, подкрасить. В жизни все получалось стократ сложнее. Каждый день начинался набело, а заканчивался полной мазней. Даже, экспериментируя с фотографиями, Гриша вконец запутался. В одном случае красота пропадала вместе с глазами, в другом — вместе с улыбкой. Ну никак не получалось угадать единую зависимость. Сантиметры там или килограммы — легко фиксировались. Даже, говорят, хранились где-то в банковских ячейках в виде эталонных образцов. С красотой все представлялось туманным и совершенно необъяснимым…

— Ладно, — сжалился Степан, — красивыми тоже не всегда рождаются. Захочешь измениться, — изменишься… Давай лучше тригонометрией заниматься.

— А поиграть успеем?

— Поиграть, хмм… — Степан хоть и пытался выглядеть невозмутимым, все же бросил беспокойный взгляд на часы. — Ну, если не будешь ворон считать, может, успеем полчасика.

Гриша довольно улыбнулся. Все-таки нашлась у Степы своя ахиллесова пята. «Глупая игра в солдатики» зацепила этого взрослого недоросля. И как зацепила! Должно быть, трехлетние мальцы глазеют так на кукольный театр, как взирал Степа на его пластмассовых солдатиков. А простенькие Гришины самоделки приводили его в настоящий восторг. Он их и в лапищах своих крутил, и к глазам подносил — чуть не причмокивал от удовольствия…

Но, увы, поиграть не получилось. Синусы и котангенсы в Гришиной голове уложились довольно быстро, а вот с английским все неожиданно застопорилось. Если с произношением дифтонгов и переводами они худо-бедно разобрались, то на грамматике споткнулись, точно на мине, установленной хитрым сапером. «Прошедшее продолженное» усваивалось тяжело. Гриша то и дело ругал учебники, Степа порывался за них заступаться, но было видно, что и сам не прочь выдать затрещину составителям. Оба были солидарны в одном: если родным языком дети овладевают безо всякой грамматики, зачем учить иностранную? И это при том, что той же свободы речи им все равно не добиться. Так, бубня правила с глаголами, ребята и дождались прихода родителей.

Все-таки не зря Гриша удерживал Степу. Даже приход тети Веры не спас положения, и на маленькой кухоньке разразилось подобие маленькой бури.

— Образование! — клокотал отец. При этом обращался в основном к Степану. — Меняют программы, как карты в колоде, учебники заставляют покупать каждый год.

— А теперь все одноразовое, — поддакивали мама с тетей Верой. — Шприцы, учебники, пакеты…

— Вот-вот! А то, что леса гектарами изводим, это мелочь! Раньше, помню, призы выдавали за аккуратное состояние учебников. Самые лучшие по эстафете передавали младшим классам. И что? Дураками вырастали? Да ничего подобного! Вон они наши троечники, — в кого ни плюнь, все сплошь директора да президенты компаний. Кто здесь, а кто за рубежом. И в Силиконовой долине работают, и в столичных универах, и в НАСА.

— Да и ты, если б не кризис, мог бы в начальники выбиться, — говорила мама.

— Да причем тут я! Петька Коренев — и тот директор концерна. А тройбаны с двояками только так хватал. А дружок мой Макушев Вася? Тоже вечно в кляксах ходил, четверочный аттестат едва-едва наскреб, а потом в медицинский легко поступил и теперь, пожалуйста! — лучший хирург города!..

Ложка нервно постукивала о дно тарелки — отец хлебал борщ, точно продолжал доказывать свою правоту. Школьная записка лежала возле хлебницы, заводя родителя до нужного градуса, и уже дважды отец тыкал в нее пальцем.

— Вот, Степ, полюбуйся? Додумались — родителей на снегоуборку звать! Заметь, со своими лопатами и метлами! Я понимаю, в садик приглашали — горку там залить, лабиринт построить, а тут-то зачем цирк устраивать? Мы и лыжню им протаптывай, и инструмент дворницкий чини… Вот увидишь, скоро на уроки будут приглашать, чтобы учителей подменять.

Степа незаметно подмигнул Грише.

— И снегу, как назло, навалило.

— Это уж как водится! — подхватил отец. — Только неужели сложно вывести тех же охламонов из восьмых-десятых классов во двор, сунуть им скребки и организовать массовый субботник! Деточки… Ничего себе — деточки! Выше меня на полголовы и ноги сорок пятого размера. А нет лопат, так на уроках труда самим же и напилить. Придумали, понимаешь, проблему — выращивают барчуков!

— Если бы у тебя спина не болела… — попыталась вмешаться мама, но отец отмахнулся.

— Да причем тут спина, мне не спину жалко, а этого вот, — он указал на Гришку. — Им, может, в охотку было бы поработать. На той же физкультуре не пылью в зале дышать, а со снегом потрудиться, так нет, тащат родителей. Мол, детей — это они-то дети! — не положено по закону…

— Но ведь и детям свой выбор делать не запрещается, — возразил Степа. — Мало ли что прописано в законах, возьмем и придем.

— Что? Куда придете? — ложка с борщом зависла в воздухе, отец взглянул на Гришиного друга.

— Я говорю: возьмем и придем, правда, Гриш? — Степа толкнул товарища в бок. — Надо почистить снег — завтра и соберемся. А вы дома сидите, зачем спину студить.

— Да леший с ней — со спиной… — отец перевел взгляд на сына, какое-то время переваривал услышанное.

— Вот и договорились, — подытожил Степа. — Я завтра подрулю пораньше к Гришиной школе. Потолкуем с завучем, выпросим пару лопат. Авось, управимся с нормой.

— Хмм… — отец, кашлянув, переглянулся с мамой и тетей Верой. — Пожалуй, и я сумею отпроситься с работы.

— Ты? — мама даже рот прикрыла в ужасе.

— А как же спина? — ахнула тетя Вера. И обняла маму за плечи.

— Ничего, переживет спина… — отец пристукнул ложкой по столу. — А что? Нарочно зайду. В глаза им глянуть. Чтобы стыдно стало!..

* * *

Не сказать, что это была первая пятерка в его жизни, но эту первую Гриша заработал честно и уверенно — у доски. Пусть вызвали — не сам поднял руку, — но каково же это было выходить, зная, что понимаешь спрошенное, наперед предвкушая победу. То есть полной уверенности он не ощущал, и все-таки брезжило впереди что-то радостное. Все равно как приближающийся праздник.

В классе стоял всегдашний гул, учитель Иван Максимович поглядывал на бредущего ученика с обычной всезнающей скукой, но сам-то Гришка понимал: сейчас он крупно всех удивит. И преподнесет сюрпризец, какого не ждут. То есть для Аллы или Дашки это, может, являлось обычным делом — выйти, почирикать мелом по доске и вернуться с пятеркой, но у Гриши-то подобные номера не проходили. Потому что мялся у доски под гогот галерки, лепетал несуразицу, да еще от препода выслушивал кучу радостей… Однако сегодня все вышло иначе. Жаль, Степа не видел, как он отвечал. Может, подсказал бы что дельное. Насчет осанки или чего другого. Но Гриша и впрямь совершил «прорыв из затянувшегося окружения» — говорил громко и внятно, даже сутулился меньше обычного. Само собой, споткнулся несколько раз, но Иван Максимович милостиво кивал, перебивать не спешил. Только глазами выражал одобрение. Оценку вывел молча, и если бы не комментарии Лешего, так бы оно спокойно все и завершилось. Но очередной смешок на галерке неожиданно завел учителя. Вскинув нахмуренное лицо, он поймал в прицел далекого говоруна и ударил главным калибром:

— А теперь на тот же вопрос у нас ответит Сомов Алеша, известный краснобай и умница. Судя по веселью, все, о чем нам рассказывал Крупицын, Сомову давно известно.

— Чего я-то? Меня вчера вызывали, — возмутился Леший.

— Ты и вчера не ответил. Проверим сегодня, как ты знаешь предмет. Попробуй повторить за Крупицыным сказанное. Надеюсь, на это у тебя хватит соображения? И встань, когда с тобой разговаривают.

— Вы же сидите, — буркнул Леший, но все-таки, вихляясь, поднялся. Точно орангутанг, оперся о парту двумя руками.

— Ну?

— Чего ну?

— Расскажи нам о предмете своего веселья. Что тебя так развеселило? Ответ одноклассника? Или, может, ты знаешь тригонометрию лучше Крупицына?

— Конечно, лучше, — нахально выдохнул Леший. Класс одобрительно захмыкал.

— Тогда шагом марш к доске. И кратенько — то же самое.

— Крупа сказал, чё повторять-то?

— Сомов! — учитель повысил голос. — Ты слышал, что я сказал?

— Не глухой, — Леший перевалился с ноги на ногу, но с места не двинулся.

— Два, — буднично сообщил Иван Максимович и неспешно вывел оценку в журнале. — Дневник на стол.

— Забыл. Дома… — Леший с ненавистью поглядел на преподавателя. У него и голос слегка клокотнул.

— Значит, завтра пусть дневник принесет кто-нибудь из родителей. Ты понял меня, Сомов?

— Завтра матики нет! — пискнул Москит.

— Ничего, на перемене занесете.

— Ага, щас… — сложившись всеми своими суставами и сочленениями, как киношный трансформер, Леший шумно брякнулся за парту.

Иван Максимович метнул в его сторону грозный взор, но конфликта решил не развивать. Что из себя представлял Леший, учителя знали слишком хорошо.

— Что ж, тогда исчерпывающим ответом нас порадует Москитов Саша. Поглядим, получится ли у него ответить на том же уровне, что у Крупицына.

Но на «том же» не вышло и у Москита. Хоть и подсказывала ему чуть ли не треть класса, и даже Костяй рискнул перебросить записку с ответом. Но записка отскочила от стены и улетела в дальний угол. Несчастный Москит, вконец запутавшись с теоремой, только и мог, что ухмыляться на реплики учителя. Хамить, как Леший, он не решался, однако до тройки все равно не дотянул.

В течение всех этих экзекуций, девчонки дружно хихикали, пацаны возбужденно перешептывались. Леший на задней парте помалкивал, но Гриша, даже не оглядываясь, чувствовал: главный забияка класса сверлит его спину недобрым взором. Угадать, что сулит такой взор, было несложно, и он не сомневался, что в будущем его поджидает океан пендалей, тычков и падений. Вся радость от полученной оценки сошла на нет. Не выдержав, он все-таки оглянулся. Всего-то на короткий миг, но и этого мгновения хватило, чтобы в лоб больно впилась жеванная промокашка. Гриша дернулся, галерка гоготнула. А над партой Лешего многообещающе качнулся покрытый множественными царапинами кулак.

В прежние времена Гриша наверняка бы испуганно поджался, но на этот раз выдержал и взгляд, и кулак. Даже нашел в себе силы улыбнуться, хоть и потекло по спине мерзкое, ледяное. Что-то вроде Лабрадорского течения. Поскольку все в классе знали прекрасно: у Лешего с репрессиями никогда не затягивалось. Если обещал — исполнит в точности.

Утерев лоб, Гриша отвернулся. Уставился взглядом в сложенные замком руки. Пальцы мелко подрагивали, кисти неприятно ломило. А еще отчаянно хотелось почесать подбородок. Разодрать ногтями аж до крови! Наверное, это стало подобием рефлекса. Забияки чешут кулаки, трусы — подбородок и макушку. Конечно, можно было еще пуститься в бегство. Со звонком выскочить из класса и задать стрекоча с низкого старта. Но, увы, бегал Гриша неважнецки, а значит, не стоило и рисковать. Потому что когда догонят, получится только хуже. И по всему выходило, что радость омрачит скорая головомойка. С ухо-, носо- и зуботычинами, с фофанами и прочими телесными радостями бытия-бития…

Гриша не угадал.

С низкого старта он бежать не пустился, но все-таки и мешкать не стал. Успел дойти до лестницы, а там… Там его поджидали внизу такие родные и такие своевременные отец со Степой. О чем-то переговариваясь, они энергично замахали ему руками, чтобы скорее спускался. «Снегоуборка!» — с восторгом припомнил Гриша и подумал, что впервые мысль о предстоящей работе доставила ему искреннюю радость. Елы-палы, да здравствуют снегоуборки!

По лестнице он спускался с солидной неспешностью, хотя и слышал набегающий из коридора топот. Конечно, это мчались Леший с Москитом, но месть запоздала. Сегодня, Гриша знал точно, никто из школьной шараги его пальцем не тронет.

— Смотри, сколько лопат нам выдали, — отец кивнул на стоящий у черного хода инструмент. — Целый арсенал! Правда, почти все сломанные. Значит, будем чинить.

— Ты же это… Ругаться хотел, — напомнил ему Гриша. — С завучем.

— Поговорили уже, не волнуйся. Пришли к обоюдному консенсусу.

— Но у тебя же спина.

— А я не напрягаясь… Ты давай не тяни резину — одевайся. Рабочую территорию нам уже указали. За полчасика, глядишь, уложимся.

Но за полчасика, конечно, не уложились. Потому что сначала в школьной подсобке отец взялся за починку лопат, а Степан с Гришей ему помогали. Когда же вышли во двор, то увидели на отдалении знакомые фигуры. Леший с пацанами курил у забора и неведомо чего ждал. Впрочем, они частенько тут толпились. Болтали, плевались, скабрезничали — короче, валяли обычного дурака.

Как бы то ни было, но отвлекаться на посторонних не стали. Отец деловито наметил фронт работ, по-кавалерийски рубя ладонью, обозначил индивидуальные участки.

— Тут, значит, территория Григория, тут Степана, а здесь мне. Вы начинайте, а я с лопатами закончу и выйду следом…

Насколько помнил Гриша, копать снег ему приходилось только в далеком детстве. Кажется, в садике ковырял что-то такое крошечной лопаткой. Здесь же лопата была настоящая дворницкая — с широченной фанерной лопастью. Лихо вонзив ее в сугроб, Гриша тут же и застрял. На отдалении с удовольствием заржали одноклассники.

— Смотри и слушай! — негромко сказал Степа. — Видишь, снег слежался — уже практически наст. Но это даже удобнее.

— Удобнее?

— Ага, лопатой нарезаешь на ровные квадраты и швыряешь их куда хочешь.

— Ух ты! — Гриша пронаблюдал, как лихо Степа кромсает ближайший сугроб. Все равно как огромный торт.

— Где-нибудь на Севере из таких плит и дом-времянку можно было бы соорудить. Иглу называется.

— Там вроде в чумах живут, — припомнил Гриша.

— Чум, яранга — это все из оленьих шкур — вроде туристской палатки, сборно-разборное. А иглу из снега делается — чаще на сезон… — Степа скинул с себя дубленку с шарфом, повесил на гимнастические брусья. Он уже заметно раскраснелся. Этому богатырю работалось явно в охотку.

— Может, мы тоже какое-нибудь иглу соорудим?

— А жить в нем кто будет? Бомжи?

— Ну и что! Хоть такое решение жилищной проблемы, — Гриша наконец-то вырезал ровный пласт снега, подцепил его на лопату. — Тяжелый, блин!

— А ты поменьше режь.

— Ага… — лопата у Гриши накренилась, белоснежная кирпичная махина, съехав, хлопнулась на землю. Разумеется, курильщики у забора снова загыгыкали.

— Не спеши. И внимания не обращай, — Степа дышал все так же ровно, хотя лопата в его руках ходила ходуном. Точно трактор он метал снежные плиты одну за другой — еще и умудрялся так бросать, что у забора они стали укладываться подобием стены. Совсем как каменная крепостная кладка.

Следуя совету друга, Гриша принялся резать куски поменьше, и дело сразу пошло на лад. Пальцы в перчатках, поначалу онемевшие, быстро согрелись, а вскоре и ему захотелось скинуть куртку. Пока он раздевался, Степа закончил со своим участком и перешел на территорию отца.

— Этак мы весь двор почистим, — сообщил он. — Дело-то, сам видишь, несложное.

— Да уж… — Гриша донес первый пласт снега, удачно справился со вторым. Процесс, судя по всему, налаживался. Когда у забора стала подниматься вторая стена — уже из Гришкиных снежных плит, — он совсем развеселился.

— Слушай, а ведь можно действительно что-нибудь построить — хоть крепость, хоть горку, хоть даже снежный городок.

— Твой отец, между прочим, об этом же толковал. Чтобы детки, значит, не руками-ногами в залах крутили, а что-нибудь строили. Плохо разве — горку нормальную залить? Или пару крепостей, чтобы малышня в снежки воевала.

— А давай сами что-нибудь сообразим? — предложил Гриша.

— Снежную бабу?

— Зачем… Сделаем какую-нибудь башню посреди двора. С кремальерами, с амбразурами. И сторожа из снега можно вылепить. Только не из кругляков, а нормальную фигуру.

— И лопату ему вместо алебарды! — Степа на секунду задумался, оценивающе оглядел двор. Гриша не сомневался, что затею его отвергнут, но Степа неожиданно кивнул.

— А что, попробуем. Тем более и снег у забора уже не помещается. Наворотим безобразных гор — какая с них радость?

— Конечно, никакой! — Гриша просиял.

Сказано — сделано. То есть он-то с этой идеей мог бы век провозиться, но Степа горы сворачивал в самом прямом смысле. Наметив по окружности контур, они принялись возводить фундамент, укладывая плиты попрочнее, а на них новый ряд со смещением — совсем как кирпичи. Работать стало интереснее, и совсем скоро башня выросла до пояса. Гриша по-прежнему не устал, но все-таки ощущал необходимость в коротких паузах. Степа же продолжал вгрызаться в снежные завалы, точно могучий бульдозер. С самыми большими глыбами он справлялся играючи. В один из таких моментов лопата не выдержала и треснула в его руках.

— Ничего, сейчас заменим… — Гриша тут же подхватил ее, бегом понес к отцу в подсобку. Но там столкнулся с неожиданной картиной. На пару с Савельичем, прокуренным насквозь школьным завхозом, отец возился с циркулярной пилой, пытаясь наладить сломанный агрегат. Завхоз смолил цигаркой, часто покашливал и суетливо сновал вокруг, отец же, придвинув поближе старенькую настольную лампу, вдумчиво изучал обмотку разобранного движка. Гриша сообразил, что им сейчас не до него, а потому, поставив в сторонку треснувшую лопату, стал выбирать из груды инструмента изделия покрепче. Лопат набрал с запасом — и не ошибся. Когда вышел из подсобки, его поджидало удивительное открытие. Гришина лопата оказалась занятой, но работал с ней вовсе не Степа, а Дон. А еще возле башни топтался Костяй, который спорил со Степой, доказывая, что в башне непременно нужно соорудить подобие арки. И даже Москит — вредный, нудный Москит! — тоже ошивался поблизости. Да не просто ошивался, а вручную перетаскивал нарезанные снежные куски, громоздя их поверх снежной кладки.

— Где ты там телепаешься? — заорал он, едва завидев Гришку. — Мы тут простаиваем, а он лопаты куркулит.

— Я же не знал… — Гриша выдал Косте, Степе и Москиту по лопате.

— Похоже, помощников у нас прибавляется, — Степа развел руками. — Есть там еще инструмент?

— У Савельича-то? Найдется…

— Тащи все на фиг! — снова заблажил Москит. — Тихман за рукавицами побежал, Димон с Макарычем портфики забросят и тоже подгребут. Они же вон — рядышком живут.

— А еще девки могут нарисоваться, — сообщил Дон. — У них сейчас кройка-шитье, а потом выползут.

— Зачем нам девки! — заорал Москит. — Мы чё без них не построим?

— Ясен пень, построим. Только лишние руки не помешают.

— Да какие у них руки! Чё они могут?

— Ну, подмести там, украсить…

— Ага, шторы на бойницы повесить.

Гриша и дальше слушал бы этот сладостный треп, но Степа одними губами беззвучно подсказал:

— Лопаты, Гринь…

И Гриша понял. Лед тронулся, из искры что-то там возгорелось. По крайней мере, первый дымок пошел… Значит, следовало ковать железо, пока горячо.

Конечно, такой реакции от одноклассников они не ждали, но если честно, где-то глубоко внутри себя Гриша не особенно удивился. Таким уж магнетизмом обладал Степа. Дон-то его точно первым раскусил. Сканернул с дистанции и нюхом учуял ровню. Он же сам — качок из качков, главный в классе спортсменюга, на турнике раз двадцать легко подтягивался, выход силой, склепку — что угодно мастерил. А тут вдруг неизвестный Степа с хлоп-притопом. И не надо даже мышцы щупать, чтобы понять — с этим мальчонкой лучше не тягаться. И Саймон это усек, и они сообразили. Так ведь и не дернулся никто. Даже похмыкивали исключительно издали…

В общем, снова сгоняв в подсобку, Гриша припер целую охапку лопат. Хватило как раз всем — и Тихману с Костяем, и Димону с Макарычем, и Корычу с Арсением. А потом из школы вышли девчонки. Помогать, правда, вызвались не все. Ульяна с Катей и Люсей тут же устремились за метлами, а вот Алка, Даша, Маринка решили воздержаться. То есть было бы совершенно естественно, если, похихикав и пофыркав, первые примадонны класса степенно разошлись бы по домам, но этого не произошло. К огромному удивлению Гриши, все три раскрасавицы остались мерзнуть во дворе. Маленький Вавилон с одноименной башней чем-то успел приворожить и их.

Так или иначе, но народу стало много. Настолько много, что ребята начали мешать друг дружке. Пришлось командовать и управлять, что и взял на себя Степа. Впрочем, ему и горло рвать не пришлось. Ребята его слышали и слушались. Более того, девочки, как заметил Гришка, бросали в его сторону заинтересованные взгляды. И стало ясно, что чужак не просто влился в пеструю палитру класса, а стал лидером. Это было приятно и удивительно. То есть настолько удивительно, что Гриша не сразу сообразил, что и сам во всей этой толчее не потерялся. Работал наравне со всеми и впервые в жизни чувствовал, что его видят, что ему уступают дорогу, что готовы помогать и даже спрашивать совета. И это было блаженное чувство! Нечто похожее, вероятно, ощущают принцы, только-только взошедшие на трон. Хотя, сказать по правде, тамошний шажок — от принцевской шпажонки до королевского скипетра казался сущей безделицей в сравнении с пропастью, преодоленной Гришей. Он не сумел бы в точности определить, кем и чем он стал, но сегодня его видели, с ним считались, и это было больше, чем просто победа! Росла не какая-то безымянная башня, — строилась ЕГО башня, им, Гришкой, придуманная и предложенная. И Степа, великий-могучий, как какой-нибудь русский язык, сообразил это лучше других. Потому и продолжал советоваться с Гришей, отсылал к нему ребят, даже не пытаясь оспаривать ни авторства, ни направляющей роли.

Кроме того, Ульяна со своей метелкой все время оказывалась в двух-трех шагах от Гриши, и это, как ему думалось, было неспроста. Могла ведь в другое место отойти — к ухарю Дону или к тому же Степану, а она рядышком старалась. Это и Москит приметил, хотя на все его подмигивания Гришка стойко не обращал внимания.

— Нормально, керя! — гнусил Москит. — Свой верный «кэдди» никому не помешает. Пусть даже с косичками…

Хорошо, хоть мало кто понимал его намеки. Да и не до того им было. Не в гольф играли — строили. Не сарай и не детскую горку — башню!

Арку возводить все же не стали. Вслух и при девчонках не говорили, но без того было ясно — оставь такой проход, и непременно найдутся уроды, что наплюют и нагадят. То есть об этом Грише не хотелось думать вовсе. Конечно, он знал: долго башня не простоит, когда-нибудь да сломают, но ведь не в этом дело! А в том, как все вместе они взялись ее строить. Не было такого никогда, и вдруг случилось. Пусть один-единственный день башня простоит и удержится — и это уже будет здорово. И разговоров хватит на год с лишним. Потому что из окон ее вся школа увидит. А увидев, призадумается. Это ведь такое дело… Все равно как удавшаяся картина или хороший фильм. Посмотрел и согрелся. И запомнишь надолго, даже если больше никогда не увидишь…

Почувствовав что-то, Гриша обернулся. Недалеко от них возле раскрытых дверей подсобки стоял отец. Что-то там яростно рычало — наверное, работала оживленная циркулярка, и завхоз-куряка тоже топтался рядом, радостно балагуря, размахивая руками. Но, кажется, отец его не слушал. Потому что тоже смотрел на работающих. Смотрел как-то по-новому — не улыбаясь, но и не сердито. Наверное, и спина у него в эти минуты не болела. То есть совсем-совсем.

Ощутив необыкновенный прилив сил, Гриша подцепил на лопату плиту размером в доброго поросенка. Даже Москит удивленно присвистнул. Но Гриша донес плиту легко, не уронив и не споткнувшись, положив куда надо. Возвращаясь за следующей плитой, подумал, что быть сильным удивительно просто. Надо лишь, чтобы кто-то из близких в эту силу немножечко поверил. Сегодня Гриша ощущал себя настоящим геркулесом.

* * *

Сказать, что у него началась новая жизнь, было, пожалуй, слишком смело. Однако трещина между старым и новым действительно пролегла. То есть, по мнению Гриши, только теперь у него забрезжило что-то похожее на нормальную жизнь. Свет не свет, но какой-то там отблеск в конце тоннеля. И твердая, совсем даже не болотистая почва под ногами. Точно жил и бродил до этого дня незрячим, а тут — раз! — и начал различать цвета, угадывать движение, формы. Да что там! — он и думать по-настоящему начал только сейчас. Думать предметно и значимо — с простенькой, но логикой. Раньше-то мысли скакали, как попало, чаще даже вслед сказанному другими. Дома поддакивал отцу, в школе юлил перед одногодками, во дворе стелился перед кодлой Саймона. А зачем и на кой, даже не задумывался. Должно быть, чтобы лишний раз не подставиться, не показаться смешным. А на деле как раз и превращался в клоуна. Только не в того, что срывает овации на арене, а в дурачка, напоминающего огородное пугало. Такое же смешное и нестрашное, в которое окружающие тычут пальцем, и даже пичуги его всерьез не воспринимают.

Если говорить честно, Гриша никогда не был высокого мнения о своих способностях. А тут взялся за уроки и понял: получается! Пример показал Степа. И не тот скучнецкий, о котором талдычат в садиках и школах, а совершенно другого свойства. У Степы был настоящий спортивный азарт. Он брал все штурмом и натиском — какой-то простоватой, но при этом отточенной, словно литовка, логикой. Другие подобной логики стеснялись, а он — нет. И хорошее называл хорошим, плохое — плохим. Если трудно было делать долго, он делал быстро. А если наваливались зевота и скука, он скрипел мозгами и придумывал стимул. Даже когда Гриша, вволю постонав и навздыхавшись, интересовался, не хватит ли на сегодня, Степа легко соглашался, но соглашался так, что опять загонял шар в лузу:

— Лады, делаем паузу. Сначала боремся, потом гимнастика, урок рисования и солдатики…

И начиналось то, чего Гришкиному отцу лучше было не видеть. Для затравки Степа мерился силой с Гришей на пальцах и кистях, потом мучил армрестлингом и приседанием на одной ноге. Затем ставил на руки и обучал ходить, придерживая за пятки. Гимнастику сменял бокс, Степа показывал Грише правый и левый боковой с апперкотом. При этом смело подставлял собственные ладони. Когда от бокса у Гриши начинали болеть кулаки и кружилась голова, принимались за отжимание. Сначала пыхтел Гришка, а Степа терпеливо считал. Затем, усадив худосочного друга себе на плечи, он отжимался всякий раз вдвое больше. Силища у него и впрямь была не ребячья. При этом ни штангой, ни борьбой Степа никогда не занимался. Просто много работал — копал землю, рубил дрова, перекатывал бревна на пилораме. И все это с малых лет. По этой причине Степа и на аппетит никогда не жаловался, а разных там «вкусно-невкусно» попросту не понимал. Жизнь, сложная и заковыристая, бросала ему каждый день перчатку, и Степа играючи подхватывал ее на лету.

Гриша не уставал ему удивляться. Переведясь из сельской школы, Степа вынужден был догонять, но на деле это напоминало совсем иную картину. Догонять скучно, и Степа поставил себе задачу перегнать. И сделал это в каких-нибудь полтора-два месяца. Сложнее было с языком — в деревне у Степы английского с немецким не водилось вовсе, но он и тут вывернулся. На турбомоторном заводе, куда его устроили разнорабочим, отыскал какого-то аспиранта, которого и сагитировал на совместные занятия. Аспирант оказался человечком веселым и тут же опробовал на Степе скоростные разговорные методики. Подростку пришлось непросто, но очень скоро Степа дотянулся до первых четверок. С боксом у него, правда, обломилось, зато удалось подружиться с Альбертом Игнатьевичем. Тоже, между прочим, загадка. Казалось бы, зачем рисовать здоровенному хлопцу? Однако Гриша уже ничему не удивлялся. Сам Степа, кстати, был убежден, что именно для этого ему и суждено было приехать в город. Типа, судьба и карма. Рисовал он, правда, без Гришкиного премудрого прищура, но что-то у него явно получалось. Вроде обычные пейзажи, незамысловатые домишки, деревья, пичуги, но руководитель кружка цокал языком и ошарашивал детей мудреной терминологией. Глядя на картины друга, Гриша тоже начинал понимать нечто такое, о чем раньше не догадывался. Степа рисовал не похожее и не красивое, — он пытался оживлять и одушевлять. Может, получалось у него куце, но ведь получалось! Иначе не хмурил бы лоб Альберт Игнатьевич, не простаивал бы подолгу за спиной Степы. Того же Гришу, на удивление ребят, он шпынял куда чаще.

— Вот он, — палец лохматого художника указывал на Степу, — твердо знает, что рисовать, но пока плохо представляет себе как. А этот красавец, — на этот раз Альберт Игнатьевич кивал в сторону Гриши, — абсолютно точно знает, как и какими средствами пользоваться, но слабо понимает, ради чего сие нужно и что именно заслуживает изображения.

Студийцы переглядывались и делали вид, что согласны, но все равно толком не понимали — похвала это или критика. И снова Альберт Игнатьевич уговаривал их знакомиться с настоящими художниками: Перовым, Ознобишиным, Серовым, Ярошенко, Поленовым и другими мэтрами.

— Сравнивайте! — вещал он. — Аполлинарий Васнецов писал совсем не так, как брат Виктор. И Шишкин не во всем одинаков. Сосновые и дубовые рощи у него такие, что хочется раздеться и войти в картину. А как хороша «Деревня»! А «На севере диком»! И как проигрывают картины, где Иван Иванович берется за излишнюю пикселизацию.

— В смысле, прорисовывание?

— Верно. Детали хороши там, где они нужны. Но любой туман, дымка, нечеткость порой дают больше простора для фантазий, чем самая отчетливая картинка. Словом, смотрите, любуйтесь, ищите свою ключевую тему. И никогда не беритесь за то, что модно. Крамской как-то упрекал Васнецова за любовь к сказкам. По его мнению, нарисовать чиновника-взяточника было бы куда выгоднее для кошелька художника.

— И что? — спрашивал кто-то из ребят.

— Ничего. Братья Васнецовы остались верны себе, за что им честь и хвала…

Ребята слушали и морщили лбы. Половина слов проходила мимо сознания, но что-то все-таки оседало в головушках. И именно в эти дни Гриша нарисовал башню — ту самую, что построили на школьном дворе. По мнению Степы, нарисовал здорово, хотя и обычной незамысловатой акварелью. Заснеженный корт, кусочек школы и снежное сказочное изваяние. Наверное, было в этом и что-то хулигански-революционное, — очень уж контрастно смотрелась белоснежная башня рядом с черной махиной школы…

Между прочим, ребячья постройка красовалась во дворе уже больше двух недель, и вся школа устраивала вокруг променады. Гриша как-то поведал об этом отцу, и хотя тот промолчал, но было видно, что новостью отец доволен. Тем более что за починенный распиловочный станок Гриша принес ему благодарственную записку. Отца приглашали на ближайшее родительское собрание, где грозились вручить грамоту. Не бог весть какая награда, но на учителей и школу отец больше не нападал. А вот Степу стал уважать еще больше. Тем более что друг Гриши окончательно добил его своей несовременной тягой к книгам. Быстро читать у Степы не получалось, — просто было некогда, и все же почти каждую неделю он брал у них что-нибудь новенькое, в короткий срок перечитав всех отцовских любимцев — от Быкова с Васильевым до Астафьева и Воробьева. Некоторые фамилии Гриша, к стыду своему, слышал впервые, но уже не округлял глаза, когда за ужином Степа принимался обсуждать с отцом язык тех или иных авторов, расспрашивая о каких-нибудь житейских мелочах убежавшего времени. Например, о том, как мостили чурками городские улицы, в какой форме посещали учебные заведения, как подбивали сапоги деревянными клиньями. Отец вольно откидывался на стуле и принимался рассказывать. Голос его при этом плавился точно масло на солнце, с рычащих обертонов перемещаясь в бархатный непривычный Гришкиному слуху диапазон. И на Степу он глядел совершенно по-новому. Наверное, это даже можно было именовать подобием дружбы, хотя поверить в дружбу «отцов и детей» Гришке представлялось невероятным. Кстати, мама внесла свою законную лепту, вызвавшись однажды починить Степе брюки, чем привела парня в полное смущение.

— У нас же есть швейная машинка, — пробовал объяснить он. — Еще «зингеровская», ручная. Но все осталось там — в деревне. А здесь приходится чинить на скорую руку…

К слову сказать, эту «скорую руку» Гриша сам наблюдал не так давно, поскольку свои лопнувшие брюки Степа зашивал у них дома — крупными стежками и прямо на себе. То есть тогда ему подумалось, что вышло классно — и быстро, и аккуратно, однако мама Степину работу напрочь забраковала. Загнав парня в ванную комнату, заставила переодеться и за машинкой скоренько провела ремонт реквизированных брюк.

Короче, родителей было не узнать: мама при Степе заметно оживлялась и пыталась всякий раз приготовить что-нибудь повкуснее, отец тоже светлел лицом и с удовольствием принимался выдавать одну историю за другой. Иногда из прочитанного, а чаще из собственной жизни.

Он даже в спальню к Гришке раз заглянул, чтобы что-то такое сказать. Важное и весомое. Но оригинального не получилось, и отец ограничился ворчливым напутствием:

— Держись этого парня. Двумя руками, — вздохнув, добавил: — Даже непонятно, что он в тебе, дураке, нашел…

На «дурака» Гриша не обиделся, слышал уже тысячу раз, а вот секрет, озадачивший отца, полагал, что знает. То есть, когда он думал, что знает, все и впрямь становилось на свои места.

Да, без сомнения, Гришка был пустым местом, лоботрясом и трусом. Он мало чему выучился в жизни, мало что умел и больше фантазировал, чем делал. Тем же книгам и спорту предпочитал компьютер и игру в солдатики, а вместо уроков готов был часами валяться на диване и глазеть в потолок. Но в том и крылось его отличие от Степана. Потому что у Степы не было детства. Совсем. Не было того глупого и щенячьего времени, когда можно было ни о чем не беспокоиться и четырьмя конечностями бить баклуши. Просто жить себе и поживать, считать ворон и лакать молоко из блюдечка. Степа безропотно пахал с четырех лет, заглядывая в глаза настоящей опасности, не понаслышке зная, что такое ответственность. А вот игрушек он как раз не знал, и это наложило на характер подростка забавный отпечаток. То есть здоровенный парнище мог сколько угодно хорохориться и изображать невозмутимость, но стоило Грише помянуть про самодельную катапульту или старенький, плавающий на резиномоторе линкор, и Степа тут же шел на уступки.

Вдвоем они усаживались на кафельный пол ванной и начинали лихорадочно вооружать деревянный кораблик чем ни попадя. Это превратилось в подобие бзика. Они перепробовали все: паровую пушчонку, торпеды с селитровой начинкой, зажигательные фугасы и даже плюющиеся легонькими снарядами обыкновенные спички. Эта была дымная дурь, которой так не доставало в Степкиной серьезной жизни. Он даже похохатывать начинал по-детски, совершенно несолидно. Разве что, в отличие от Гришки, никогда не забывал о времени и всегда первым напоминал, что все, хорэ, пора сливать воду, вентилировать помещение и браться за уроки. Начиналась пахота, и тут уж Степа показывал другу настоящий мастер-класс. Уроки выучивались не просто быстро, а прямо-таки с ракетной скоростью.

— Ты же художник, вот и эксплуатируй свои возможности! Быстро — не значит, неряшливо. Наоборот!..

И это нелогичное «наоборот» выводило Гришу из себя. Потому что «быстро» у всех означало «плохо». У всех, кроме Степы. И Гриша изо всех сил старался. Это походило на ведущего и ведомого в спортивном забеге. Степа вел, а Гриша тянулся за ним, чувствуя, что пусть не просто, но что-то у него начинает получаться. Обычно, когда заканчивали с домашними заданиями, он успевал форменным образом взмокнуть, и впору было снова отправляться в ванную, дабы принять душ.

Поначалу его мучила загадка, когда же сам Степа успевает все делать — читать, работать, учиться, и только позже до него дошло: Степа не тратил времени попусту. Ни единой минуточки. И дело тут было не в характере, не в железной воле, — иначе он просто не умел. Если спал, то спал, если ел, то ел, а уж выкладывался на работе как никто другой. Потому, может, и дала слабину в нем единственная не задействованная пружинка: Степа никогда и ни во что не играл. У него и игрушек никогда не водилось. Поэтому в дневные часы, когда родители были на работе и никто не мог видеть ребят, они опускались на четвереньки и принимались играть. В пластмассовых и оловянных солдатиков, в пушечки и кораблики, в бумажные самолеты.

Сюжет обычно предлагал Гриша, Степа лишь выбирал за кого играть, а далее на час-полтора друзья забывали про все на свете. То есть Гриша не выныривал бы из таких омутов вовсе, а вот у Степы неизменно срабатывал внутренний будильник. И когда он говорил: «Все», Гриша не пытался спорить. Знал, что бесполезно.

А еще…

Еще со Степой можно было разговаривать. Практически обо всем. О девочках, о силе, о будущей профессии. И это тоже было непривычно. Степа не смеялся над Гришиными вопросами, не издевался над фантазиями. Кое-что даже называл интересным, чем повергал собеседника в полное изумление. Так, рассуждения о разнице между фасом и профилем он оценил поднятым большим пальцем.

— Круто!

— Правда?

— Конечно, неужели сам допер?

Гришка розовел от смущения.

— Но это же ясно. Смотришь на кого-нибудь спереди — один человек. А заходишь сбоку — совсем другой. Причем профиль — это его будущее, а точнее то, каким он хотел бы стать. Ну а фас — то, что есть на самом деле.

— Бррр! — Степа даже головой помотал. — И кто же я в профиль?

— Я ведь рисовал, помнишь? В профиль ты — воин.

— Ладно, это годится, а в фас?

— В фас — ты Степа. Просто Степа.

— Просто Степа? — Степан рассмеялся. — Да уж, комплимент. Просто Гриша и просто Степа. Хотя… Может, не так уж плохо быть просто тем, кем тебя назвали родители.

— Не знаю. Я бы не хотел быть просто Гришей.

— Ага, простой, как три рубля, — кивнул Степа. — И кем бы ты хотел быть?

— Ну, не знаю… Но хотелось бы как-то отличаться…

— Как-то — это чем?

— Еще не выбрал, — вздохнул Гриша. — Спортом, может, заняться, бицепсы с трицепсами нарастить.

— Да уж, великая цель! — усмешливо похвалил Степа.

— А что? Лишние бицепсы никогда не помешают… — возражал Гриша. — Еще бы здорово тачку покруче. И «харлей» в гараже.

— Дурачок! — ласково протянул Степа. И даже пальцем постучал себя по голове. — Да разве твои рисунки не круче любой тачки с бицепсами? Мышцы любой дурень накачает, и тачку купить — не проблема. Вон сколько этого лома по улицам разъезжает. Я на трамвае быстрее в любую точку города доберусь, чем ты на машине. Так что делай то, что получается, и не забивай голову чепухой.

— Ты, действительно, так считаешь?

— Даже не сомневайся.

— Да я как-то и не очень… — Гришка вновь смутился. Чтобы перевести разговор в другое русло, несмело поинтересовался: — А с отцом у тебя как? По-прежнему — в больнице?

Степа ответил не сразу, даже на секунду отвернулся.

— Лежит, куда ему теперь. Парализованному… — последнее слово Степе далось с трудом. Он и плечиками своими недетскими передернул неловко, и впервые Грише захотелось погладить своего могучего друга по спине.

— Что-то с лечением не ладится? — спросил он осторожно.

— Да какое там лечение! — Степа вздохнул. — Не в лечении тут дело.

— А в чем?

— Операция, Гриш, нужна. И операция непростая.

— Операция? — у Гришки даже в животе что-то поджалось.

— Ага. При этом никаких гарантий никто не дает, — Степа взглянул на друга в упор. — Такие вот у нас дела, братишка. Как говорится, хотелось бы похвастать, да нечем…

* * *

Никаких гарантий не давали и в школе. Хорошо, конечно, иметь за плечами друга вроде Степы, но, увы, Степа учился в «семерке», а Гриша всю свою сознательную и не очень жизнь ходил в гимназию номер девятнадцать. Всего-то два квартала друг от друга, но даже эти два схожих мира соприкасались друг с дружкой, как две соседние галактики. Каких-то специальных советов Гриша не спрашивал, но Степа и сам все понимал прекрасно.

— Хочешь, чтобы на тебе ездили, — продолжай в том же духе, — напутствовал он друга. — А думаешь стать человеком, сжимай зубы и цепляйся за ветки.

И Гриша потихоньку цеплялся.

— Только сам! — убеждал Степа. — Меня рядом не будет.

— А если побьют?

— Тебя и без того били, разве не так?

Крыть было нечем, логика Степы казалась убийственной.

— Бьют всех, — говорил его новый товарищ, — да только проигрывают все по-разному: одни — позорно, другие — достойно.

— Как-то не очень понятно.

— А ты напряги извилины. Если человек в поражении остается человеком, значит, это уже победа…

И снова Грише вспоминался фильм про Одиссея. Тот самый, в котором Циклоп интересовался именем главного чувака. А хитрюга Одиссей ему и впарил: зови, мол, меня «Господин Никто». То есть даже без «господина» — просто «никто», и все. Ерунда вроде, а сработало в яблочко. Когда дружки Одиссея вышибли незадачливому Циклопу глаз, тот кинулся звать на помощь братьев. Только фиг кто ему помог, потому что на вопрос: «Кто тебя, братец, обидел?» бедолага наивно голосил, что «никто». Короче, развел Одиссей Циклопа. Должен был по всем статьям проиграть, а вместо этого вышел в дамки. Но вот подражать хитромудрому победителю Гришке почему-то не хотелось. Хоть и был он как раз этим самым «господином Никто». Он и место свое в классе знал. Если болтали кружком в коридоре, то иерархия наблюдалась стабильная: в центре Дон с Лешим — вроде центрового ядра из протона и нейтрона, а далее по орбитам электрончики поменьше — Костяй с Макарычем, Димон с Москитом, Корыч, Тихман и прочая шелупень. Где-то среди периферийной пыли как раз и полагалась находиться Григорию. Он и находился — без писка и ропота. Степа, когда узнал об этих незримых орбитах, хохотал во весь голос. И предложил на выбор варианты: либо отрываться от ядра вовсе — на второй космической, либо идти на таран.

— Может, просто на сближение?

— Просто сближения не получится.

— Почему?

— А вот попробуй — сам увидишь, — Степа прозорливо улыбался. — Это ваше ядро вступит с тобой в контакт, и тогда либо придется линять, либо произойдет ядерная реакция.

Гриша ощутил растерянность.

— Что же делать?

— Что-нибудь такое, чего от тебя никто не ждет. Ну а что именно, это уж сам соображай. Работай своим прищуром!..

Но Гришка так и не сообразил, а потому рисковать и экспериментировать не стал. Конечно, после строительства башни многое изменилось: Грише и руку многие подавали, бывало, спрашивали о том о сем, однако место свое он все-таки знал прекрасно. Даже когда раскрасавица Алка попробовала выспросить у него о Степе, Гриша стушевался и намолол какой-то ерунды. Потому что был совершенно не готов к подобным разговорам. Потому что откровенно робел и стеснялся. За себя и Степину деревню, за десятки иных пустяков, которые трудно было подать в симпатичном виде. То есть этого он не умел, а главное — не догадывался, что подобного умения от него никто и не ждет. Конечно, появись Степан в классе, все бы разительным образом переменилось, но Степы не было, и Гриша продолжал жить, как получалось. И даже по-прежнему брал с собой в школу оловянного часового, хотя в спасительную роль его верил все меньше. Спасал не солдатик, спасало что-то иное…

Например, Степины специальные тренировки начали давать неожиданные результаты. То есть друг поучал: если знаешь ответ, поднимай руку, выходи и отвечай. Но рука-то свинцовая, как ее, колдобину, поднимешь? И Степа взялся тренировать Гришку абсолютно по-солдатски. Сунул в кисть трехкилограммовую гантель и заставил сгибать руку — совсем как на уроке. Раз! — и поднял. Чтобы легко и быстро, не задумываясь.

— И чего мы этим добьемся?

— Рефлекса… — загадочно пояснял Степа. — Мы выработаем у тебя условный рефлекс.

Гриша неуверенно посмеивался. В самом деле, уроки, рефлекс и гантели, — какая вроде бы связь? Но прав в итоге оказался Степа! Никогда бы не поднял Гриша руку, если бы не этот дурнущий рефлекс. А вот дернулась ладонь, и препод вызвал добровольца к доске. Пришлось выходить и отвечать. А позже таким же образом на географии Гриша вызвался писать реферат. Зачем, спрашивается? Будто мечтал он об этой писанине! Не утешило даже то, что такие же рефераты обязали писать с полдюжины других учеников. Но им-то эта дурная карта сама выпала! Никто руки не тянул и в пекло по доброй воле не лез! Один только он и подставился.

— И что теперь? — задал он привычный вопрос тому же Степе. Теперь они встречались почти ежедневно. Если не в кружке и не на улице, то дома у Гриши.

— Ничего. Живи и радуйся. Реферат вон делай.

— Ага! Были бы деньги, и реферат не проблема, но денег-то нет.

— Причем здесь деньги? — не понял Степа.

— Как причем? — в свою очередь удивился Гришка. — Реферат — это два стольника. Либо в метро, либо в Интернете. А если что пооригинальнее, да в готовом виде — скажем, с обложкой цветной, с логотипчиками и прочими прибамбасами, это уже рублей на шестьсот тянет.

— Интересное кино… — Степа покачал головой. — А кандидатскую тоже можно купить?

— Да запросто! Обойдется раза в три дешевле докторской и вдесятеро дороже реферата, — Гриша горестно помахал в воздухе рукой. — Пацаны со «смарта» в сеть заходили, успели посмотреть расценки.

— Хорошие у вас расценки.

— Ага, только они-то с родителей будут трясти, а мне с кого?

— Значит, будем писать из головы.

— Из головы?! — изумился Гриша.

— Из нее родимой.

— Так ведь у меня и принтера нет!

— Значит, от руки напишем. Красивым каллиграфическим почерком. Кстати, чем больше рукописных мыслей, тем лучше. Японцы иероглифы по сию пору вручную кисточками выводят и при этом вон каких роботов собирают. Думаешь, глупее нас?

Чтобы другу не было обидно, у себя в школе Степа тоже вызвался писать реферат. Гриша решил, что они сбацают нечто общее, но и тут угодил пальцем в небо. Судя по всему, Степа и мысли не допускал, чтобы словчить на такой мелочи. И даже не потому что честно-нечестно, — вариант разделения труда, равно и как вариант списывания, представлялся ему скучной и нудной тратой времени. А так за несколько вечеров они сбацали по толстенному реферату. Работали настолько ударно, что у Гриши впервые оказались смозолены пальцы. Не от лопаты и не от гимнастического турника — от обычной шариковой ручки! Короче, полный абзац! Степа написал о любимой загадочной Японии, долгое время не пускавшей иностранцев на свою территорию, Гриша, подражая в какой-то степени другу, взялся писать об Австралии, на десятилетия превратившейся в место ссылки каторжан и пиратов.

— Не тема, а клад! — одобрил Степа. — У нас ведь тоже есть каторжные города. Треть, а то и половина населения — бывшие узники тюрем и лагерей. Некуда было податься, вот и осели на месте, закрепились. Казалось бы — жуть, что должно твориться, а ничего подобного. Наоборот, сравнить с нашими столицами — и неизвестно где окажется больше порядка, гостеприимства и радушия.

— Ты-то откуда знаешь?

— Общаюсь на работе. У нас же энергетический профиль, — инженеры по всей стране раскатывают. Аппаратуру тепловых станций настраивают, турбины осматривают. Приезжают, рассказывают потом.

— И что рассказывают?

— Разное… Это ведь только кажется, что повсюду живут одинаково. А начинаешь вживую сравнивать Хабаровск с Москвой, Новосибирск с Екатеринбургом и понимаешь: разница есть — иногда прямо оглушающая! Вот и с Австралией та же история. Теплый, гостеприимный край, дружелюбные люди — поглядишь и ни за что не поверишь, что прадеды все поголовно разбойного происхождения. И ничего уже не перепишешь. История! Зато и надежды появляются.

— Какие еще надежды?

— А такие, про которые как раз и нужно писать, — Степа улыбнулся. — Потому что из всех этих примеров следует то, что нас, зубастых пираний, тоже можно со временем переучить и перевоспитать. Если живет такая надежда, значит, и земная цивилизация имеет шанс. На нормальный прогресс и выживание.

— Ты хочешь, чтобы я про это писал?

— Про что же еще?

Гриша оторопело молчал.

— Не сомневайся, если ваш учитель не полный сундук, то работу твою оценит. Ему ведь тоже мозги нужны, воображение ваше, а не умение в Сети шарить. Так что пиши про людей, про корни, про добрые мутации…

Примерно об этом Гриша и постарался написать. Не спорить же со Степой! При этом пришлось перелистать уйму отцовских книг, справочников и исторических фолиантов. Гриша даже в Бердяева с Соловьевым заглянул! Правда, мало что понял, но все-таки кое-какие мысли выловил. Самое грустное, что ничего готового он не нашел, а потому с грехом пополам взялся выдумывать свое, кусок за куском выкраивая реферат, как костюм из множества разномастных заплат. Пару идей — вроде той, что про фас и профиль, — добавил от себя. Даже о снах порассуждал, в которых люди, вырываясь из реалий, становятся самими собой; чаще всего — добрее, честнее, разумнее. Наверное, реферат получился по-детски нелепым, да и каллиграфическим почерком в нем не пахло, однако работа все же была сделана.

Уже потом Гриша обнаружил, что по объему одноклассники его круто обошли, — все сдавали полновесные, красиво сброшюрованные талмуды. Само собой, распечатанные на лазерах, с симпатичными многоцветными графиками, с мудреными таблицами. В один из таких рефератов Гриша заглянул краешком глаза и тут же сник. Это было нечто великолепное, стильное и серьезное. И язык такой, что тотчас возникало желание сунуть собственную куцую стопочку под рубаху, а после порезать на мелкие кусочки и, щедро посолив, съесть. Или того лучше — спалить на костерке за гаражами. Пожалуй, он так бы и сделал, если бы не убоялся объяснений со Степой. Тем более что «японские» сочинения друга были примерно такой же толщины и такого же качества. Они еще и рисунков нарисовали по паре, — спрашивается, зачем? То есть Степе-то было плевать, поднимут на смех или нет, а вот Грише терять едва набранную высоту отчаянно не хотелось…

Словом, распекона он ждал страшнейшего, но результат вышел совершенно иной. Случилось то, о чем Степа твердил с самого начала. Географ Павел Сергеевич, поначалу смотревший на рефераты более чем уныло, на Гришиной работе встрепенулся и ожил. Выдернув его реферат из общей стопки, взялся перелистывать прямо на уроке. И все поглядывал, все косился. А потом… Потом прошла пара дней, и грянул гром. Заявившийся на урок географа завуч объявил массовый кирдык всем плагиатчикам. И кто не знал этого слова, наконец-то, узнал вместе с новостью о Гришиной отметке. Ему, чуть ли не единственному из писавших рефераты, поставили пять. Еще по четверочке получили Ульяна и Катя. Им тоже не было нужды списывать, поскольку вместе со своими родителями девочки прокатились по Европе, о чем честно и прописали в своих работах.

— Музеи, история городов, даже цены на морепродукты — все то, о чем писали Ульяна с Катей, безусловно, заслуживает внимания, но… — Павел Сергеевич тряхнул рефератом Гриши. — Это единственная работа, где ученик попытался проанализировать историю покорения земли, где своим умом дается обобщение сделанного поселенцами. Возможно, это в большей степени похоже на литературное сочинение, нежели на историческое исследование, но человек это делал сам, и такое отношение дорогого стоит.

— А умники, что перекачали все из интернета, — насмешливо подхватила завуч, — даже поленились выдумать вступление и начало.

— Да уж… Хоть как-то отличались бы один от другого, — хмыкнул Павел Сергеевич.

— А потому, — завуч обвела класс бдительным взором, и очочки ее блеснули, точно жандармский монокль из старого советского фильма, — на будущее имейте в виду: учителя тоже порой заглядывают в Интернет, и если хотите хороших отметок, будьте добры напрягать полушария…

Нет, бить Гришу после уроков никто не стал, но грозовую, зависшую в воздухе напряженность, ощутил бы и человек более толстокожий. Расходящиеся по домам одноклассники косились неприязненно и хмуро, а Грише снова хотелось втянуть голову в плечи. И не радовали ни снегири, облепившие яблони, ни ласковая небесная синева с причудливыми облаками. В такую солнечную погоду он всегда любил «полепить» из небесных кружев — мысленно рисовал образы поужаснее да пофантастичнее. Там, наверху, все менялось ежесекундно, и даже казалось временами, что это сам Гришка управляет небесной механикой, ветрами, словно кисточками, набрасывая нужные штрихи и разводы. Он и Степу подключил к этой игре, но сегодня верного друга не было, и, шагая домой, Гриша то и дело по шпионски проверялся. Смотрел в витрины магазинов, пару раз развязывал и завязывал шнурки на ботинках. Все это выглядело нелепо, но Гриша не мог ничего с собой поделать. Старые страхи вернулись, хоть и было понятно, что никто его не преследовал. Да и что у него было отнимать? Его нечаянную пятерку? Или наказывать за то, что оказался умнее и самостоятельнее? Тем более что одноклассники могли и сами написать рефераты не хуже. Только вот не нашлось у них такого же мудрого наставника, как у Гриши.

Как бы то ни было, но какого-то особого счастья эта маленькая победа не доставила. Грустная получилась пятерка. С какой-то весомой натяжечкой.

Уже на подходе к родному двору Гриша заметил, что крадется и озирается не он один. Таким же манером впереди крался сосед по подъезду Кирилл. Видя, как неумело тот изображает беззаботность, а на деле только и поглядывает по сторонам, Гриша чуть было не рассмеялся. Многому же предстояло выучиться этому несмышленышу! Ну да жизнь сама и научит. А не научит, так и не на кого будет пенять. Сам Гриша осознал это не так уж давно.

* * *

Этот вечер прошел для них непривычно — то есть без Степы. Вроде ничего особенного, но отсутствие всегдашнего гостя сказалось на общем настроении. И мама выглядела более усталой, и отец снова расфыркался на теленовости. Точнее, и телевизор включили именно потому, что за столом не оказалось Степы.

— Не заболел ли? — обеспокоилась мама, на что отец немедленно хмыкнул.

— Такие не болеют. Разве случилось что…

— Может, это не с ним? — озарило Гришу. — У него же отец в больнице! Вдруг там что-нибудь стряслось? Вот он к нему и побежал.

Родители поглядели на него странно.

— Он ничего такого не рассказывал.

— И ты помалкивал!

Прозвучало это почти как обвинение, и, ощутив укол обиды, Гриша с торопливой сбивчивостью принялся рассказывать про обстоятельства, заставившие семью Степы перебраться в город. Мама выключила телевизор, а отец хмуро тискал и вертел в руках ложку.

— Мог бы и раньше объяснить, — не удержался он.

— Так вы и не спрашивали! — брякнул Гриша и испуганно поджался. Отец в самом деле глянул тяжело, точно борец сумо перед броском, однако сдержался. Отложив ложку, встал и направился в прихожую. Шагнув за порог, тщательно притворил за собой дверь.

— Куда он? — шепнул Гриша.

Мама пожала плечами.

— Наверное, звонить.

— Кому? У Степы нет телефона.

— Он не Степе, — мама нервно поправила локон у виска, поднявшись, стала прибирать посуду. — Ты, наверное, не знаешь, но когда-то твой папа пробовал поступать в медицинский. Вдвоем с другом.

— Наверное, с Василием Аркадьевичем? — догадался Гриша. — Он же врач, кажется?

— Да, с ним… Словом, собирались туда вместе, но Василий поступил, а папа нет. Вот и пошел в инженеры — на машиностроительный.

— Что же тут страшного? Подумаешь, не поступил!

Мама посмотрела на сына странным взглядом.

— Видишь ли, у них с Василием всю жизнь шло соревнование: кто дальше прыгнет, кто больше раз подтянется, кто какие оценки получит. Они даже по вечерам вместе занимались, в институт готовились. Вроде как вы со Степой.

— Но мы вовсе не соревнуемся! — возразил Гриша. — Да и Степа из другого теста. Попробуй посоревнуйся с таким!

— В том-то и дело. А у них иначе было. Папа твой подавал куда больше надежд. И учился лучше, был практически отличником, и книг перечитал море, и в многоборье до первого разряда дошел…

— А потом?

— Потом друг взял и обогнал его. Поступил в медицинский, как планировал, а нашему папе всего полбалла не хватило.

— Подумаешь!

— Может, и так, но твой папа отнесся к этому куда болезненнее. Хотел стать врачом, а стал инженером.

Грише снова стало обидно, на этот раз не за себя — за отца.

— И что такого? — снова проворчал он. — Инженер или врач — какая разница?

— Конечно, трагедии нет, и папа твой действительно выбился в неплохие специалисты, только разница все же есть, — мама говорила неторопливо, стараясь тщательно подбирать слова. — Очень важно, Гриш, выбрать свою родную профессию. Чтобы любить дело, которым занимаешься. По-настоящему любить.

— А папа не любит?

— Это сложно объяснить, — вздохнула мама. — Он ведь очень ответственный человек. Всегда старается, чтобы получалось хорошо, спорит, доказывает, нервы сжигает. Да только, когда это не совсем твое, то и удовольствия настоящего нет. Даже если в итоге все получается.

Гриша внимательно слушал.

— Василий в институт легко поступил, а папа не дотянул самую малость. Можно было, конечно, подождать годик или на смежный факультет попробовать, но он же с характером, гордый. И год лишний терять не хотел. Вот и решил доказать, что сумеет в любой области добиться успеха. Даже в самой далекой.

— И не добился, — тихо заключил Гриша.

— Почему же… На своем предприятии он ведущий инженер, и производство без него встанет, и ценят его на работе. Если бы согласился, давно бы главным инженером сделали.

— А зачем, если ему это до лампочки?

— Как раз не до лампочки. Я же говорю, он ко всему подходит ответственно… — мама снова вздохнула. — Просто медицина ему роднее. Кстати, и друг его это хорошо понимал. Потому и звал первое время к себе. Только это ведь трудно — все взять и переиграть. Снова учиться, набираться опыта. И обидно. У Василия-то все замечательно, давно стал лучшим хирургом города, специалист — золотые руки. Только вот видеться с ним нашему папе тяжело. Потому никогда и не обращается к нему. Даже про поясницу свою до сих пор не рассказал.

— Почему?

— Ну… Сознает, наверное, что когда-то совершил ошибку, пошел не той дорогой. А общение с Василием лишний раз об этом напоминает. И про соревнование, и про проигрыш…

— Какой еще проигрыш?

— Ну… — мама смутилась. — Мужчины многое любят сравнивать. А у Василия и детей уже трое, и квартира с машиной, и по телевизору его часто показывают…

— Чушь какая-то!

— Может, и чушь, только все равно трещинка осталась.

Гриша задумался, представив, что Степа пошел в какой-нибудь МЧС, а он в художники. Или наоборот. А потом получилось бы, что один счастлив, другой — нет. И что с того? Значит, и дружить уже невозможно, и говорить вроде не о чем? Или настоящая дружба должна сохраняться, несмотря ни на что?

Точно услышав его мысли, мама снова заговорила:

— Да нет, конечно, они остались друзьями. Иногда на рыбалку вместе ездят, книжками обмениваются… Просто папа твой хорошо понимает, что все могло быть иначе.

— Лучше?

— Наверное, лучше. — Мама собрала тарелки в стопку, отнесла в раковину. — И работа не отнимала бы столько сил и нервов, и нам с тобой доставалось бы от него больше ласки. Он ведь потому и срывается. И я за ним тянусь. Считай, оба перед тобой виноваты. Живем, точно лямку тянем. А друг дружку почти не замечаем.

Гришу слова эти точно обожгли. Он посмотрел на маму, и она вдруг показалась ему ужасно постаревшей. Седые, проблескивающие там и тут волоски, морщинки у глаз и на шее, и ростика небольшого. А ведь минуту назад он ничего этого не видел! Тоже, значит, многого не замечал?

Шагнув к маме, он неловко ее обнял.

— Давай, я номою посуду.

— Спасибо, — она погладила его по голове. — Между прочим, ты очень вырос за последнее время.

— Ага, на целых четыре сантиметра.

— Вот это да!

— Здорово, правда? — Гриша улыбнулся. Пожалуй, стоило рассказать маме про совместные упражнения со Степой, но он не успел. Дверь отворилась, и на кухню вошел отец. Лицо его было таким же нахмуренным, однако глаза лучились, это Гриша сразу отметил. Точно отец успел сбегать к таинственному щитку и подзарядить себя энергией. Еще час назад Гриша ничего бы не понял, а теперь ему и объяснять ничего не надо было. Все связалось в голове единой картинкой, и стало ясно, отчего глаза отца так сияют. Конечно, он звонил своему Василию и что-то, видимо, друг сказал ему обнадеживающее. А для отца это, возможно, было, как нырнуть на минуту-другую в юные годы. Когда еще не болела спина, когда на друга можно было во всем положиться, и все светлое, солнечное брезжило в самом ближайшем будущем.

— Порядок, — он хлопнул Гришу по спине и протянул бумажку с какими-то цифрами. — Телефоны Василия Аркадьевича — рабочий и домашний. Передай Степану, пусть звонит ему — и побыстрее.

— Поможет? — ахнула мама.

— Само собой. Посмотрит, разберется. Это ведь его профиль.

— Про свою-то спину рассказал?

— Ерунда! — отец отмахнулся. — Нашла, с чем сравнивать.

Он уже разворачивался, чтобы уйти, но что-то его удержало. Может, взгляды, что были устремлены на него в эту минуту.

— Глупые вы глупые! — он шагнул к ним, крепко обнял сразу двоих. — Ничего, прорвемся. Васька у нас классный специалист, все сделает, как надо.

Гриша потерся лицом — сначала о мамино плечо, потом о папину грудь. Заодно стер мокроту, выступившую на глазах. И очень вовремя — никто ничего не заметил. Совсем как в старые времена. Правда, эта сиюминутная незаметность Гришу ничуть не обидела. Смешно обижаться после стольких, прожитых в шапке-невидимке лет! А ведь сколько всего у него было! — тоски, печали, слез, — кто бы это все измерил в литрах и тоннах! Да только не мерили и не видели, к чему Гришка относился уже с полным спокойствием. Однако вот так, втроем, они обнимались впервые, и спокойствия не было. Да и какое там спокойствие, когда привычный мир рушился и трещал по швам! А в груди, где-то слева, дышал и плавился настоящий вулкан. Он грел, но он и обжигал. Да и как иначе? Все начиналось у Гришки с чистого листа — практически с нуля.

* * *

— Картины — не фотографии! — снова и снова повторял ему Альберт Игнатьевич. — Да ты и сам начинаешь понимать! Видишь, что получается, а что не очень.

— Но ведь другим нравится, — неуверенно возражал Гриша.

— Другие — это всегда другие. А мы рисуем прежде всего для себя.

— Я думал — для людей.

— Именно так и получается, — Альберт Игнатьевич подобно дирижеру развел руками. — Поймите все! Когда стараешься для себя, тогда есть шанс, что получится для людей. Ну а если вы не желаете открывать тайны в себе, то как же вы откроете ее людям?

— Прямо какой-то эгоизм, — проворчал кто-то из студийцев.

— Увы, так оно чаще и получается. Тот, кто не уважает себя, никогда не научится уважать других. И кто не любит себя, тоже вряд ли воспылает любовью к ближнему. Это первый обязательный шажок, а уж за ним непременно должен последовать второй.

— Уважение к окружающим?

— Верно. Потому что в них вы уже сумеете разглядеть себя любимых. И тогда придет сочувствие и соучастие. Придет понимание того, что этот мир един, и что, обижая окружающих, вы обижаете себя.

— И наоборот?

— Наоборот? — Альберт Игнатьевич рассмеялся. — И наоборот, конечно. В любом случае, если вы намерены творить и рисовать исключительно для посторонних, это уже работа на тираж и рейтинг. Можно называть это политикой, коммерческим проектом, но причем тут искусство? Важно, чтобы вы сознавали: уважение и любовь к внутренней тайне — важнейший шаг для любого художника. Да и нехудожника тоже. Врачи, учителя, конструкторы, академики — все в равной степени творцы и способны влиять на реальность.

— А если тайну раскрыть не получается?

— И не надо! Не ломайте себя! — Альберт Игнатьевич развеселился. — Важно, что вы шли к ней, пытались прикоснуться. Тайна потому и тайна, что раскрыть ее удается очень немногим.

— Но как же тогда рисовать?

— А вот так и рисовать! Как Борхес, например. Думаете, он знал, в чем состоит главный секрет живописца? Нет, конечно. Но этот секрет он искал. В каждой из своих картин. И те, кто смотрят на его картины, тоже включаются в поиск. Но как на него наседали невежи! — цвет, фигуры — все не разбери-поймешь! И совершенно ни на что не похоже. Но в том и фокус, что поиск истины дает ключик, с помощью которого каждый может найти что-то свое.

— Прямо-таки каждый? — усомнился сосед Гриши.

— Теоретически — да. Важно, чтобы этот каждый не прошел мимо, сделал хотя бы попытку посмотреть и увидеть. Потому что если он не полный зомби, то и у него в душе отыщется нечто стоящее.

— А что это может быть?

— Да что угодно! Слово, сказанное в нужный момент другом, глаза отца или матери в тот миг, когда вам было плохо, родной дворик или даже ваша детская песочница.

— Песочница?

— Да! Именно песочница! Гениальная картина способна возродить в памяти такое, о чем вы даже не подозреваете. И конечно, это совсем необязательно — то, что на ней нарисовано.

— Портал, — подсказала Ульяна любимое словечко Альберта Игнатьевича.

— Правильно. Для кого-то энергетический, а для кого-то — ассоциативный. То есть как раз связанный с какой-то дверцей в вашей памяти.

— Тогда картина — не ключик, а скорее, отмычка.

— Скажи уж сразу — лом.

Студийцы грохнули смехом.

— Доля правды в этом, наверное, есть, — согласился Альберт Игнатьевич, — только давайте уж лучше будем называть ее ключиком. А сейчас… Сейчас приступим к отбору картин на выставку…

Ребята оживленно загомонили. Город готовился к областной выставке, участвовали все художественные клубы, школы и студии. На выставку грозили привезти немцев с французами. Вслух об этом не говорили, но юные художники знали: все, что понравится посетителям, может быть куплено. А поскольку мероприятие объявлялось благотворительным, это означало, что прибыль от продажи картин поступит на счет детских больниц и интернатов. Между прочим, Альберт Игнатьевич и здесь сказал нужное слово:

— Выставка-продажа — всегда не простое дело. Картин жалко, вы их создавали, вы над ними трудились, а тут приходится отдавать в чужие руки. Но, во-первых, это и было их главным предназначением — уйти от создателя в свободное плавание, а во-вторых, благотворительные выставки — дело вдвойне доброе. Кому-то помогут вырученные от продажи деньги, кого-то согреет ваша картина.

— А нам-то с этого что?

— А у вас под ногами окажется вторая ступенька — более звонкая и именитая. Ступенька вверх, заметьте! Конечно, можно оставить все себе, но тогда и топтаться вам внизу до скончания века. И еще… Пара слов о жадности, — Альберт Игнатьевич оглядел всех искрящимися глазами. — Видите ли, мои дорогие, природа не терпит пустоты, и мир — это сплошные сообщающиеся сосуды. Если вы помогаете и отдаете, то все возвращается сторицей, даже не сомневайтесь. Будут и друзья, и заработок, и многое другое. Если не верите, проведите эксперимент. Напишите в затворничестве сто замечательных картин, заприте их на сто замков и никогда никому не показывайте.

— И что будет?

— В том-то и дело, что ничего не будет! И многие частные коллекции умирают в сейфах швейцарских банков, на веки вечные упрятанные неумными людьми. Уверяю вас, при всех своих миллионах-миллиардах эти люди умирают в несчастье и одиночестве.

— Ага, богатые тоже плачут!

— Да нет, это как раз у них плохо получается. На слезы тоже нужна душевная щедрость, а у них с щедростью чаще всего дела обстоят неважно…

Мало кто понял, что именно имел в виду Альберт Игнатьевич, однако на выставку принесли все самое лучшее. Другое дело, что бородатый руководитель выбирал работы крайне придирчиво. У Степана взял три картины, у Гриши только две. Одной из них был тот самый «Воин», на второй, названной «Миры», Гриша изобразил отца. То есть об этом знал только Степа. Он, собственно, и подсказал сюжет, хотя вряд ли догадывался об этом. Отец на картине Гриши сидел то ли на обрыве, то ли на облаках — сумрачный и сгорбленный. И где-то на отдалении мерцали звезды. И даже не на отдалении, а почти рядом. Чтобы передать ширь и глубину пространства, Гриша сделал все вокруг полупрозрачным — и темный обрыв, и клубящийся кустарник, и отца. И выходило, что две вселенных существуют рядом и врозь, догадываясь друг о друге, но не видя. Одна из звезд сияла почти перед лицом сидящего мужчины. Стоило протянуть руку, и она легла бы ему в ладонь, но отец этого не знал и только хмурил брови, смутно ощущая присутствие чего-то иного.

Ни «Воина», ни картину «Миры» Альберт Игнатьевич комментировать не стал. Но рассматривал их долго, после чего присовокупил к выставочным полотнам. Проводив их глазами, Гриша прислушался к себе и попытался понять, жалко ему или нет расставаться с нарисованным. И вдруг понял, что настоящего расставания как раз и нет. Обе картины врезались в память намертво, обе продолжали жить в груди, в голове. То есть и не картинами это было, а чем-то более значимым, что родилось сразу после написания картин и отложилось подобием фундамента. Ну а в вольное плавание отправлялись только слепки фундамента — хрупкие экспериментальные макеты…

Между тем школьное существование Гриши тянулось своим чередом. Уроки, звонки, учебники, домашние задания… Разве что однажды он подсчитал и ахнул: уже более пяти недель отец его не бил. То есть даже пальцем ни разу не тронул. В классе его тоже теперь не били, хотя место в мальчишечьей иерархии у Гришки оставалось прежним — где-то там, на удаленных электронных орбитах.

— Сам виноват, — вынес вердикт Степа, когда Гриша поделился с ним наболевшей проблемой. — Раньше тебя это устраивало, теперь нет, значит, ломай ситуацию.

— Поленом о колено? — невесело пошутил Гриша.

— А это уж как соизволит ваша светлость, — в тон ему ответил Степа. — Видел я твоих баронов и графов, — конечно, пацанчики не самые шелковые да пушистые, но причесать можно.

— Тебе легко говорить, ты вон какой. И бешеный, и здоровый…

— Дурачок! — Степа вздохнул. — Думаешь, хорошо быть бешеным? Да и сила — штука относительная. Вон случилась с отцом беда, а что я сумел? Да ничего. Только и надеемся теперь на вашего Василия Аркадьевича. А до этого ходил к разным начальникам, к главврачам совался, — и что? Смотрели на меня, лба здоровенного, и отписывались таблеточками.

Гриша кивал, соглашаясь, но все-таки думал, что в школе от такого лба отмахнуться было бы сложно. Сам он здоровался теперь с Корычем, на переменках иногда помогал с математикой Тихману, но круг его общения все-таки не слишком изменился. Тот же Леший по-прежнему демонстративно сторонился Гришки. Трогать не трогал, однако глядел выразительно. Дескать, должок за тобой, стручок зеленый…

А на переменах соблюдалась все та же выстроенная годами иерархия: в центре — Дон с Лешим, за ними — Костяй с Димоном и прочие ребятишки. Степа сказал: «ломай», но как это сделать? Выкинуть что-нибудь нестандартное? К примеру, протолкаться к Лешему, вынуть у него сигаретку изо рта и швырнуть в окно? А дальше? Дальше оторопевший Леший ударит его в грудь, а может, и в лицо. И тогда… Тогда Гриша изумит всех — возьмет и зарядит Лешему портфелем по шарабану. Точно! Именно портфелем — тяжелым, набитым твердющими учебниками. Это вам не фофан Костяя, — подарок куда весомее! Может, даже Леший упадет. Правда, если не упадет, обязательно ринется в атаку. И… Гриша сжал челюсти. Пусть даже и ринется. Встретить его в атаке еще одним портфелем, и все! Нет протона с позитроном. И тот же Москит тут же развернется вертким флюгером:

— Ребцы, гля! Гриня Лешему бошку расшиб. Совсем вольтанулся!

Гриша мечтательно улыбнулся. Наверное, и Степа будет доволен таким раскладом. Потому как друг «сам» решил — и «сам» претворил в жизнь. Да и терять по большому счету Грише нечего. Если все получится, эффект будет сокрушающий. По школе тут же полетит молва: «Гриня котелок Лешему проломил. Вдарил так, что мозги расплескались»… В общем, звучало бы парадно. Все равно как новость о какой-нибудь медали за спасение на пожаре. И тот же Дон первым будет подходить, здороваться. И наверняка заметит, что пальцы у Гришки стали сильнее. И Москит будет виться рядом, и девочки лукаво поглядывать…

— Чё тебе?

Гриша сморгнул и только тут осознал, что размечтался настолько, что перестал замечать происходящее. Наваждение было столь сильным, что толкнуло его вперед, заставив растолкать сгрудившихся в закутке одноклассников. Он стоял перед Лешим — можно сказать, один на один, как в собственной недавней фантазии. Правда, не было в руке увесистого портфеля, да и желание расшибать «бошку» куда-то враз испарилось.

— Чё-то сказать хотел? — спокойно повторил Леший.

— Он не сказать, он с предъявой, — съехидничал вездесущий Москит. — Видал, какой решительный!

Оказывается, в жар и холод может бросить одновременно. Именно это с Гришей и произошло.

— Вот, — в каком-то звездном озарении он лихорадочно сунул руку в карман и вынул платок Лешего. Тот давний — уже постиранный и выглаженный. — Это ведь твой. Вернуть хотел.

Словно и не он сказал, а кто другой. Но ведь нашлись же слова! Родились в нужный момент. И про платок вспомнил, хотя лучше было бы про ту историю с фофанами не вспоминать.

— Короче, спасибо…

Леший оторопело взял платок, а Гриша, развернувшись, тронулся в обратный путь — сквозь удивленные лица одноклашек, через прорванные орбиты. Электроном, что самовольно приблизился к ядру — на глазах у всех, не пугаясь ядерной реакции. Но в том и крылся фокус, что этой чертовой реакции не последовало, а последовало совсем даже другое.

Это «другое» уже после уроков, основательно успокоившись, Гриша определил как победу. Может быть, над Лешим, но, скорее всего, над самим собой. Жаль, не было с кем поделиться новостью. Как и вчера, Степа к школе не подошел. Встретиться им довелось только на следующий день, и так получилось, что день этот оказался последним в их недолгой совместной жизни.

* * *

Раньше Гриша об этом даже не помышлял. То есть недоступной казалась вообще любая девчонка. Воображала Алка, пижонистая Катюха, раскрасавица Улька — да практически ко всем страшно было приблизиться… Кроме того, постоянно чудилось, что все самые симпатичные одноклассницы давно поделены. То есть сами девчонки об этом, вероятно, не подозревали, но так оно, по сути, и было: на ту же Алку имели виды Леший, Дон и еще треть мальчишек из класса, по Катюхе вздыхал Тихман, на Ульяну глазели Костяй с Димоном. Даже Москит кого-нибудь из «девок» время от времени объявлял своей закадычной подругой. Смешно, но с этим молчаливо соглашались, и даже богатырь Дон соблюдал дистанцию между собой и Алкой, негласно признавая равное право Лешего. Да что Дон, даже выбор угрюмого Тихмана — и то уважали.

Но…

Все оказалось полнейшей чепухой. Поскольку выяснилось, что никого суровые парни в действительности не делят и не выбирают, а выбирают исключительно сами девчонки. Еще долго Гриша не открыл бы этого факта, не случись у них смешных проводин.

А получилось так, что после уроков, когда он наконец-то увидел поджидающего у школьных ворот Степу, откуда ни возьмись вынырнули Алка с Ульяной. И ведь не дружили они между собой, а тут спелись и сговорились. И наперед словно знали, где частенько Степа встречается с Гришей. А далее произошел преспокойный делёж кавалеров. Подойдя к ребятам, девочки взяли их под руки и развели в стороны.

В таком порядке они и вышагивали — впереди Степан с Аллой, за ними Гриша с Ульяной. Под ручку, с неторопливой солидностью. Самое смешное, что все четверо молчали — и находчивая Алка, и всезнающий Степа, и они с Улей. А совсем уж на отдалении семенили Москит, Дон и еще пара ребят из класса. Не сказать что с раскрытыми ртами, однако с лицами не самыми радостными. Девочки и Степа их, верно, не замечали, но Гришка, поднаторевший по части заметания следов, несчастных воздыхателей заприметил сразу. Понимание того, что за ними бредут обиженные воздыхатели, также не добавляло красноречия. Рука, стиснутая локотком Ульяны, казалось, наливается горячим свинцом. Собравшись с духом, что-то он все же спросил про картины и студию, что-то Ульяна ему ответила. Стук собственного сердца помешал Грише расслышать — что именно. На этом содержательная беседа завершилась. Ни Гриша, ни Ульяна больше не раскрыли рта. Когда дошли, наконец, до Алкиного подъезда и разомкнули руки, все четверо одновременно вздохнули — не то сокрушенно, не то с облегчением. И вместе же рассмеялись.

— Неумелые мы ухажеры, — сказал Степа. — Вы уж на нас не обижайтесь.

— Да нет, было очень весело и интересно, — Алла переглянулась с Ульяной, и девочки вновь прыснули. А вот Степа растерялся, Гриша это сразу увидел. Многомудрый его друг так и не понял, шутит Алла или говорит правду.

Девочки юркнули в подъезд — видимо, обсуждать итоги совместных провожаний, а друзья побрели в обратную сторону.

— Ты знаешь, а я с Лешим вчера помирился, — сообщил Гриша, чтобы как-то прервать затянувшееся молчание.

— Да ну?

— Ага, отдал ему вещицу одну, а он не ожидал. Может, даже обрадовался.

— Здорово.

— А ведь поначалу хотел с ним драку затеять. Во, дурак-то был. Да и отлупил бы он меня.

Степа промолчал, и Гриша, не удержавшись, заглянул ему в лицо.

— Тебя Алка, что ли, расстроила? Да плюнь. Она же такая, привыкла шутить да командовать. Хотя на тебя сразу стала посматривать. Еще тогда — у башни. И вчера они после школы рядышком маячили, я сразу-то и не допер, что тебя ждали. Только ты не пришел. Занят был?

Степа кивнул.

— Ну вот. А сегодня вот угадали. Хитрые, верно?

— Ага…

— А в общем, как она тебе? В смысле, Алка…

— Ничего, красивая.

— Красивая. Только воображает о себе много, — Гриша почувствовал, что в этой ситуации может и должен помочь другу. Хотя бы добрым советом.

— Леший тебе, конечно, не соперник, а вот с Доном будет сложнее.

— С Доном?

— Ага. У него же тачка! И дача за городом. Скоро на права сдаст, сможет возить кого захочет. И у Алки шнурки богатые. Сам знаешь, таким легче спеться.

Степа вяло кивнул.

— А почему его Доном зовут?

— Дона-то? — Гриша удивился. — А как же еще?

— Ну имя-то у него есть?

— Есть, конечно… — Гриша смутился. — Денис. А фамилия Дормидонтов. Его к доске так вызывают.

— А вы, значит, Доном зовете?

— Ну… Привыкли.

— Да я уж понял, что привыкли. Все у вас с кличками — Саймон, Леший, Дон…

— Зато у девчонок свои имена остались, — постарался оправдаться Гриша. — Алка вот Алка и есть. И Даша с Катькой, и Уля… Да нет, Алка — она неплохая. Избалованная только, но это все из-за родителей.

— Избалованная… — Степа усмехнулся.

— Ну да! Они ведь каждое лето куда-нибудь летают. То в Испанию, то на Мальдивы с Карибами. Потом приезжает, альбомы показывает. А там одно и то же — море да Диснейленды. По мне — так скучища полная, разве не так?

И снова Степа скучновато кивнул.

— Не сидится, понимаешь, дома. Ездят и ездят. А один самолет — вон сколько керосина сжигает! Пролетело пять «боингов», и готова озоновая дыра… — Гриша собрался было объяснить, что на «деревенское происхождение» богатенькие родители тоже могут посмотреть косо, но промолчал. Зачем было огорчать друга…

— Зато отучились! — преувеличенно радостно напомнил он.

— Да, снова выходной, — пробормотал Степа. — Есть, значит, немного времени.

— Пойдем ко мне?

Степа мотнул головой.

— Не могу.

— А что? Уроков нет, до родителей часа три-четыре, в солдатики успеем сыгрануть!

Степан остановился, в упор взглянул на Гришу.

— Уезжаю я.

— Уезжаешь? — Гриша захлопал глазами.

— Ага. Завтра и уезжаю. Отец тебе ничего не рассказывал?

— Не-ет…

— Наверное, тоже не в курсе. Операцию-то Василий Аркадьевич провел.

— И что? — Гриша сжался, боясь услышать страшное.

— Ничего. Отец вчера уже попробовал подняться. А сегодня вовсе сбежал.

— Из больницы? — ахнул Гриша.

— Точно, — Степа вздохнул. — Ему лежать и лежать, а он у соседа одежку выпросил и рванул. Адреса ведь толком не знал, а добрался. У подъезда на лавке свалился от усталости, я его на спине наверх занес.

— Обалдеть! — только и протянул Гриша. — Но ведь это опасно — вот так сразу после операции!

— Конечно, опасно. И Василий Аркадьевич вчера приезжал, уговаривал, убеждал, чуть не поругались.

— Не уговорил?

— Какое там. Я же говорил: батя — псих полный! И домой рвется, как не знаю кто. Душит его город. Невмоготу, говорит. Каждый час — как пытка, — Степа усмехнулся. — Ты думаешь, он лежит? А вот фига! По комнате бродит, в окошко глядит, вещи собирает. Весь в бинтах, а про больницу слышать не хочет. Говорит, на всю жизнь належался. К тому же — должок спешит отдать.

— Какой должок?

— Это он про врачей. Не любит, говорит, когда должен кому-то, а тут все ему помогали чем могли, а он только лежал и лежал. Вот и рвется домой, чтобы рыбалку там или охоту организовать. Будет подарки придумывать.

Гриша не знал, что и сказать. Во всяком случае, понятно стало, почему Степа выглядел таким смурным. Даже с Алкой толком не поболтал.

— Может, как-то уговорить еще?

— А ты уговоришь бешеного слона? — Степа зябко повел плечами. — Хотя, сказать по правде, он и нас заразил. Мы ведь тоже соскучились. Сколько уж времени деревни своей не видели. Там, небось, все по крышу занесло. И лес белый, и тишина кругом. Возвращаешься, и уже издалека видно — крыши, дымки над трубами, речка меж холмов вьется…

Лицо Степы непривычно разгладилось, а в глаза точно капнули по капельке черной блесткой смолы. Гриша даже позавидовал. Он вот и не знал, смог бы скучать по родному городу или нет. Одно дело — родители, студия с Альбертом Игнатьевичем, Ульяна, и совсем иное — каменные одинаковые дома, заполненные машинами улицы. Ни тишины, ни леса. Разве что дыма с копотью всегда с избытком. И труб заводских.

— Значит, поедете?

— Ага, — Степа вздохнул. — Я уже и документы из школы забрал, и Альберта Игнатьевича предупредил.

— А билеты?

— Билеты — не проблема. Завтра и купим. И до вокзала как-нибудь доковыляем, всего-то пара кварталов, — Степа виновато пожал плечами. — Ты это… Родителям своим объясни как-нибудь, передай от нас спасибо огромное. Я понимаю, по уму надо самому забежать, но боюсь.

— Ты? Боишься? — поразился Гриша.

— А ты что думал — легко вот так срываться с места? Если бы я сам решился, то, конечно, все бы спокойно подготовил. И попрощался бы по-людски, и дела все закончил. А когда папаша такие фортеля выкидывает… Нет, ты не думай, он тоже жутко признателен. Только трудно ему. Он же гордый. Да еще псих. Так что не удержишь.

— И что же теперь… Значит, не поиграем больше?

— Ну почему? Не на Дальний Восток уезжаю, — в Михеевку. Это ведь рядом. Так что и на выставку приеду, и вообще буду заглядывать…

У Гриши стиснуло горло. Как-то запоздало до него дошло, что все и впрямь серьезно. А все утешения — они так, для проформы.

— А те холмы… Помнишь, ты говорил про полеты?

— Помню, конечно.

— И как же теперь?

— Да так же — выберем время, соберем твоих однокашников, и свожу. Ты, главное, не скучай, — Степа протянул широченную ладонь. — Можем письма друг другу писать. Если хочешь, конечно. И Алле я что-нибудь черкну. Передашь ей письмецо?

— Само собой, передам, — Гриша встрепенулся, вспомнив об оловянном солдатике. В последнее время он оставлял его дома все чаще. Уже не нуждался, как в прежние времена. Да и зачем? Его талисманом давно стал Степа… Он испуганно провел рукой по бедру, — солдатик, по счастью, оказался на месте. — Слушай, тогда вот… Это тебе. На память.

— Ого! Наш главный часовой?

— Ага.

— Не жалко?

— Конечно, нет!

— Спасибо, — Степа подставил руку, и металлический солдат перекатился к нему в ладонь. — Хорошо, что напомнил. Я ведь тоже принес подарочек. Тебе и отцу твоему… — Степа достал из пакета небольшую книжку. — Это Николай Шилов, стихи. То есть они вроде бы детские, но так написаны, что и взрослым помогают. Здоровские, в общем, стихи.

Гриша взял книгу.

— Вроде бы все, — Степа поморщился. — Давай, что ли… Не могу я, Гриш, долго прощаться. Не умею… Еще в дорогу собрать многое нужно. Удачи тебе!

Он хлопнул Гришу по плечу, неловко развернувшись, зашагал прочь. А Гриша смотрел ему вслед и чувствовал, как стремительно темнеет небо, как жизнь его скручивается, тлеет и покрывается морщинками. Словно осенний, сорванный с ветки листок.

* * *

О поезде Степы Грише сообщила Алла. Как она узнала об этом, оставалось только гадать. Но именно ее звонок вырвал подростка из комнаты, заставив быстро натянуть куртку с шапкой, кубарем скатиться по лестнице. А еще через полчаса они стояли на сером бетонном перроне и провожали глазами исчезающую вдали электричку. Чувствуя, как потянуло отовсюду холодком, Гриша уныло глядел на вокзал, на лишенное глубины городское серое небо. Неловким движением попытался повыше поднять ворот — шарф он в спешке забыл дома.

— Опоздали, — произнесла Алла, и Гриша удивленно разглядел, как по щекам ее одна за другой скатываются аккуратные капельки. У нее и плакать получалось красиво. Слез она не утирала, позволяя им растворяться в густом мехе ворота.

— Он не мог, — сказал Гриша. — Не мог остаться. У них же там дом, хозяйство, отец после операции…

— Знаю, — кивнула Алла. — Он сам сегодня звонил. Попрощаться хотел.

Стало, по крайней мере, понятно, откуда она узнала про поезд. Но что-то с ней было не так, с этой Алкой. Да и с ним, с Гришкой, все тоже было неладно. Хоть и жил он с новостью об отъезде Степы уже сутки. То есть думал, что жил, а оказывается, доживал. Последние часы и минуты, пока в городе еще находился его единственный друг. Человек, с которым было хорошо и надежно, с которым и сам Гришка впервые ощутил себя человеком. Сейчас, глядя на Алку, он даже ощутил нечто похожее на ревность. Он-то думал, что горевать будет в одиночестве, а оказалось, есть другие, кому также плохо и одиноко. Хотя про Алку он все же не очень понимал. То есть она-то когда успела запасть на Степу? В солдатики она с ним не играла и рефератов не писала. Но ведь в самом деле разнюнилась!

— Он не мог остаться, — тускло повторил Гришка. — Но ты не думай, он вернется. Еще и в лес сводит.

— Когда это будет… — откликнулась Алка.

— Ну, может, весной.

— А может, летом. Или вообще никогда…

Гришка хотел возразить, но почему-то не осмелился. Сложно было тосковать, даже с лицом его творилось неладное. Перед Алкой-то он пыжился, и шагать старался тверже обычного, но все было пустое. Мир потяжелел, и злосчастного дейтерия — того самого, о котором когда-то рассказал Степа, в нем явно добавилось.

Покинув вокзал, они брели неведомо куда. И расставаться почему-то не решались. Гриша вдруг понял, что вдвоем легче горевать. Словно и впрямь делили пополам общую беду.

— Он говорил: холмы у них особенные, — неожиданно припомнила Алла. — Прыгаешь по ним — и словно летаешь. Здорово, правда?

— Ага, — Гриша улыбнулся. Конечно, Степа и ей успел рассказать про скалы Петра Гронского, и что тут такого? Не такой уж секрет. Они ведь собирались взять туда кого-нибудь из класса. Вот и поедут вчетвером — Степа, Алла и они с Ульяной. А может, кого-нибудь еще прихватят. Дона, например. Если будет себя хорошо вести. Пусть тоже попрыгает, у него должно хорошо получиться, спортсмен все-таки. Да и с громогласным Москитом будет веселее. Уж он-то сумеет поаукать, если кто заблудится. Хотя… Лучше с этим не спешить. Этак наприглашают народа и устроят тарарам на весь лес. Для начала пусть будет небольшая экспедиция. Из самых проверенных и надежных. Изучат местность, составят карту, и Степа им все спокойно покажет-расскажет. А уж потом можно звать остальных…

В мечтаниях Гриша не заметил, как они забрели во двор родной школы. Дверь подсобки была чуть приоткрыта, слышался приглушенный визг циркулярки. Значит, не зря посубботничали. Вон и башню никто до сих пор не разрушил. Правда, постройка немного накренилась. Солнце, пусть февральское, но уже начинало временами пригревать. Чуялось приближение марта.

— Ой! — Алла остановилась, и Гриша тоже мысленно охнул. Из-за башни показалась плечистая фигура. На ярком снегу она казалась абсолютно черной, но Грише и лица не нужно было разглядывать, чтобы узнать Саймона. И что он тут делал, разгадать было тоже несложно. Конечно, какую-нибудь гадость. Или нужду справлял или прикидывал, как развалить снежную постройку.

Гриша угадал. Уже в следующий миг черная фигура с силой пнула в кладку, и несколько плит провалилось внутрь башни. Разогревая себя, Саймон пнул снова, и в снежной стене образовалась обширная прореха. Еще пара таких дыр, и башня попросту рухнет. Саймон тоже задрал голову, прикидывая, как ловчее развалить снежное изваяние.

— Эй! Ты что делаешь! — заверещала Алла. — Это мы строили!

Саймон оглянулся, но, увидев парочку, ничуть не встревожился. Даже, похоже, остался доволен.

— A-а, и ты недомерок здесь, — Аллу он сознательно игнорировал. — Должок принес?

Гриша с ужасом понял, что Саймон все знает. И про отъезд Степы, и про то, что отныне они остались без защиты. Может, кто из прихвостней что разнюхал, а после нашептал, а может, сам догадался по их унылому виду. Впрочем, нет, — кто-то наверняка донес, иначе не заявился бы сюда к башне, не стал бы ее ломать.

У Гриши на глазах выступили слезы. Там, на вокзале, он не плакал, а здесь, вдруг, не выдержал. Ну почему все в жизни так несправедливо? Если несчастья, то разом в один день. И даже не черная полоса, а целая черная пропасть…

— Чего встали? Подгребли быстро! — Саймон с ленивой неспешностью ударил по башне — уже кулаком, и снова часть плит провалилась внутрь.

Эх, не облили они башню водой, не догадались! Ледяная, была бы, верно, прочнее.

— Урод!

Гриша даже не понял, что именно он сказал. Ругательство само сорвалось с языка. И Саймон сделал вид, что ослышался. А может, и впрямь не поверил ушам. Не каждый день воробей чирикает на овчарку.

— Чего-чего?

— Козел и урод! — это выкрикнула уже Алла. Звонко и громко. Саймон шагнул к ним, а Гриша шагнул ему навстречу. Потому что страшно стало за одноклассницу. Потому что ясно представил, как Саймон хватает девочку в охапку, как жуткие ручищи хлещут ее по щекам, швыряют оземь.

— Вали с нашего двора! — звонко продолжала выкрикивать из-за спины Алла. — И башню нашу не трогай, скотина!

Нет, не прочувствовала девица-красавица момента, не поняла всей сложности происходящего. Гриша даже губу прикусил. Ну как можно говорить такое Саймону! Точно сама подсказывала и подталкивала. То есть, возможно, ее слова спасли Гришку, но они же вынесли окончательный приговор башне. Мстительно хакнув, Саймон метнулся назад, корпусом вонзился в хрупкую стену. Плиты посыпались одна за другой. Дрогнув, башня пошла заваливаться, и Гриша во все глаза смотрел, как легко и просто красота обращается в ничто. Ведь именно так люди рвут картины, поджигают дома, громят из орудий и минометов многолюдные города…

Саймон еще выбирался из руин, отряхивая себя от снежного крошева, а Гриша уже мчался в атаку. Никогда в жизни он не дрался, не умел да и не хотел, наверное, уметь. Но за башню, за память о Степе, да еще перед Алкой, которая все это видела, вести себя как-то иначе казалось невозможно.

Жаль, не было под рукой тяжелого портфеля, — Гришка просто налетел на Саймона, вслепую меся руками. То есть сначала он глаза зажмурил, а после и не раскрыл бы, даже если захотел. Потому что кулачищи Саймона ответно загуляли по его лицу и телу. Вспышки последовали одна за другой, голову замотало из стороны в сторону. Чмокнули и не удержали посолоневшей слюны разбитые губы, вырвался из сплюснутой груди стон. Гриша еще продолжал отмахиваться, даже попадал по чему-то, но это была, конечно, не драка — избиение. Раз за разом Саймон сбивал его с ног, позволял подняться и снова бил. Кажется, продолжала кричать что-то Алка и уже не она одна. Боли Гриша не боялся, все было привычно, — удивляло только то, что Саймон так долго с ним возится.

В очередной раз шмякнувшись в снег, Гриша расслышал, как хрустнуло дерево. Один глаз его чуть приоткрылся. Должно быть, от удивления. А удивляться было чему. Потому что вокруг Саймона сновал завхоз Савельич с лопатой. Именно она и треснула, угодив в очередной раз по спине злодея. Но самое удивительное, что Савельич был не один. Утирая текущую из носа кровь, из башенных руин выбирался Макарыч, и тут же юркой птахой скакал и финтил Димон. Кулаки Саймона свистели над его головой, но мелкорослый боксер успевал уйти от удара, в свою очередь наказывал соперника злыми тычками. Саймон его ударов словно не замечал. Видно было, что он завелся по-настоящему. А худенький Димон был в своей стихии. Конечно, свалить такого быка, как Саймон, он не мог, однако и уступать не собирался.

— Дон! — заорал неожиданно Макарыч и рывком поднялся из снега. — Дон с Лешим бегут!

Гриша оглянулся. От школьных ворот к ним и впрямь бежала целая толпа. Впереди в одном свитере и без шапки Дон, за ним Леший с Тихманом, а дальше Корыч, Москит и Алка. Верно, она всех и позвала. Живут-то все рядышком…

— А-а! — Макарыч с криком метнулся в ноги Саймона, пытаясь ухватить за колени, но, получив валенком в лицо, отлетел в сторону. В ту же секунду вырванная из рук Савельича лопата ударила завхоза по голове. Не повезло и юркому Димону. Поднырнув под широкий мах, он попытался провести серию, но сам нарвался на хороший крюк. Изломившись, парнишка присел на снегу. А Саймон еще и черенок переломил о его спину.

— Давай, овцы! — в упоении ревел он. — Вали сюда, всех порву!..

Гриша поднял над головой твердый ком — обломок от башни, что было сил, кинул в Саймона, но не попал. Под руки подвернулась плита побольше, и Саймон как раз поворотил к нему разъяренную физиономию — удачнее не придумать! Гриша метнул снежный монолит двумя руками, и посланный снаряд разлетелся в крошево, разбившись о голову недруга.

— Ах ты жаба! Придушу!.. — Саймон по-собачьи мотнул головой, стряхивая снег, и прыгнул к Грише. Но «придушить» паренька не успел. С уханьем и воплями налетела толпа во главе с Доном — точь-в-точь казачья сотня. Разве что не на конях и без шашек. Но важен был порыв, а уж ребятки вскипели будь здоров. Бились за башню, бились за одноклассников. А еще вышибали из самих себя страх, что долгие годы таили перед Саймоновской шпаной.

Общим натиском короля доброго десятка кварталов опрокинули в снег, обрушив на спину и голову град ударов.

— Мочи гада! — Москит первым запрыгнул на поверженного Саймона, и сразу образовалась куча мала, в центре которой пыхтел и ругался отбивающийся враг. Туда же сиганули Макар с Димоном. Уж эти-то жалеть и миловать не собирались. Правил никто не соблюдал: били не кого-нибудь — Саймона! Наверное, если б могли, пустили в ход и зубы.

Пошатываясь, Гриша приблизился к общей свалке, но места для себя не нашел. В глазах без того рябило, а груда тел слилась в одно пестрящее пятно.

— Давай, ребятки, держи его крепче! Сейчас подмогну… — от подсобки с веревкой в руках бежал Савельич. Но к этой минуте все было кончено. Коллектив — это все-таки коллектив, а Саймон не был ни Добрыней Никитичем, ни даже бешеным Степой. Пока был шанс разметать противника, трепыхался, а стоило сразу троим-четверым взгромоздиться ему на спину, тут же притих, покорно позволив стянуть за спиной руки.

— Вот так… А я милицию вызвал. Сейчас пристроим голубка, куда следует… — Савельич циркнул в сугроб красным. — Вот, паршивец, зуб сломил.

— Не радуйся, — просипел поднимающийся Саймон. — Выпустят, я тебе челюсть выкрошу…

Дон, тоже украшенный разбитой губой, с силой ударил Саймона под ребра — да так, что грозного ухаря согнуло пополам. И Леший подскочил — лицо перекошенное, зубы ощерены, — Саймон в испуге отшатнулся, плюхнувшись задом на землю. Леший сгреб его за ворот, бешено тряхнул.

— Запомни, чмо! Тронешь кого из нашей капеллы — в землю зароем. Без милиции и протоколов.

— Так, может, прямо сейчас? Пока не видит никто? — возмутился Макарыч. — Воткнем мордой в сугроб и водичкой зальем.

— Да вон едут уже… — Тихман угрюмо кивнул в сторону ворот, в которые и впрямь въезжала машина с мигалкой.

— Ничё… Вернется, устроим ему сорок пятый…

— Да мы его и так, в натуре, чморанули! — заблажил Москит. — Завтра полгорода узнает, что ему школяры наваляли…

Гриша осторожно присел на корточки. Голову кружило, в глазах плавало искристое марево. Он всерьез испугался, что его начнет тошнить прямо при одноклассниках. Нестерпимо захотелось прилечь — прямо на обломки порушенной башни.

— Как ты, Гринь? — в лицо ему глянул Костяй.

— Нормально…

— Да видно, что хреново. Вон как этот баран его отделал. И бровь рассечена.

— Давай, хоть снег приложим…

Гриша почувствовал, что ему помогают встать, левым заплывшим, но все-таки видящим глазом, рассмотрел, как Алла прикладывает к его лицу снег. Тут же суетилась пара милиционеров. Ребят попросили не расходиться, дать показания, но Костяй с Доном и Лешим все-таки повели Гришу в подсобку.

— Там лавка, тепло, пусть хоть оклемается чуток.

— А аптечка? Аптечка там есть? — озаботилась догнавшая их Алла. — Надо хотя бы тампон приложить. Вон какая рана.

— Нормально все, — просипел Леший, — заживет, как на собаке…

Гриша слушал и улыбался. Мог ли он представить себе — всего пару месяцев назад, что о нем так будут печься. И кто? Алла, Леший, Дон!

— Только вот что, Леший, — Костяй ногой распахнул дверь подсобки. — Ты это… Хорошо все сказал, только капелла — немного другое.

— Чего другое-то? Команда. Типа, коллектив…

— Это хор певчих в церкви!

— Ишь ты, мудрила! — Леший подмигнул Грише, помог усесться на лавку. — А мы что, по-твоему, и спеть ничего вместе не можем?

— Да вы уже спелись, по лицам разукрашенным видно. — Алла вовсю шарила в настенной аптечке.

— А еще звезда такая есть — Капелла, — с трудом разлепил разбитые губы Гриша. — В северном полушарии — самая яркая.

На него посмотрели с уважением.

— Слышали? — Леший самодовольно улыбнулся. — Самая яркая! Значит, все пучком. Правильно я сказал. Пусть знает, что мы не черти какие-нибудь, не невидимки. Сунется еще раз, объясним кто тут звезда, а кто не очень.

— Вон она наша сегодняшняя звезда, — Алла подошла, сжимая в пальцах вату и пузырек с йодом. — Один на один с этим носорогом схлестнулся. Не он бы, Саймон бы меня убил.

— Гриня молоток, чего там! — Дон хмыкнул. — Башню только жалко.

— А может, снова построить? Прямо сейчас? — воодушевился Костяй. — Навалимся толпой и сделаем.

— Не-е, такая же не получится. Все в пыль рассыпалось. Где плит наберем?

— А может, просто горку? — подал голос Гриша. — Для мелкоты. Снега как раз хватит.

— Во! — Дон оглядел присутствующих. — Парню крышу попортили, а он только соображать стал лучше.

— Верно. Главное, чтобы не гора обломков, а что-нибудь красивое. Не башня, так горка… — Алла нахмурилась. — Ну-ка, держите его крепче. Сейчас рану продезинфицирую.

Соседи послушно взяли Гришу за руки, но он и не собирался вырываться. Только снова изо всех сил зажмурился…

Без врачей дело все-таки не обошлось, и приехавшие по вызову милиции эскулапы умело наложили Грише парочку швов. Попутно перемазали зеленкой всех прочих. Позднее, когда все закончилось, домой его вызвался провожать Костя. Голову еще продолжало кружить, но в целом Гриша чувствовал себя намного лучше. Они и болтали, словно нарочно, о разных пустяках. И неудивительно, — Гриша ничего не знал о Косте, а Костя о Грише. Точно жили до сих пор в разных мирах-измерениях. Хотя, верно, так оно и было. Миры ведь как орбиты — какое уж там пересечение!

Когда прощались у подъезда, Костя пожал протянутую руку, на секунду отвел глаза в сторону.

— Ты это… Извини меня.

— Тебя?

— Ага. За те фофаны… Дураками мы были. Дебилы.

— Ничего, за битого двух небитых дают. Может, умнее от тех щелбанов стал.

— Это мы стали умнее. Сегодня — от тумаков Саймона. — Костя глянул Грише прямо в глаза. — Ты не сердись на нас.

— Да я вроде как уже… — Гриша улыбнулся. — Да нет, правда, не сержусь. Честное-пречестное…

ЭПИЛОГ

В подъезде Гриша не спешил — поднимался на родной этаж, точно старый дед. Через каждую пару ступенек отдыхал, даже время от времени прислонялся к стене. В голове царил сумбур, и думалось почему-то разом обо всем: о Степе, о разрушенной башне, о геройском поведении Алки, об извинении Костика и одноклассниках, в одночасье ставших такими близкими и родными. А еще он думал о том, что дома надо будет сразу сочинить письмо Степе. Алла ведь тоже хотела ему написать. Вот будет здорово, если в один день придет сразу два письма! А можно еще и Ульяне что-нибудь написать. Уточнить адрес и прямо сегодня послать письмишко. Ну а школу денек-другой пропустить. Завтра Уля, конечно, узнает обо всем — о башне, о сражении, о ранах, — наверное, даже испугается за него. То есть хорошо бы, если б немного испугалась. А тут как раз письмо причапает…

Гриша замер. Этажом выше кто-то сопел. Или всхлипывал? Грише стало на мгновение страшно. А если это сбежавший от милиционеров Саймон? Стоит и сжимает в руках ломик, ждет кровного обидчика…

Ступая на цыпочках, Гриша миновал пролет, вытянул шею и чуть было не рассмеялся. Худенькая фигурка, жалобное личико и нос кнопкой. Ну, конечно, соседский Кирюшка! Вздохнув с облегчением, Гриша собрался с силами и, стараясь не хромать, поднялся к соседу.

— Привет, красавец. Что у тебя стряслось?

Кирилл, верно, промолчал бы, но, разглядев боевые Гришкины ссадины, изумленно распахнул рот. То есть видел он Гришку и раньше битым да помятым, но сегодня картина была особенно впечатляющей.

— Ключ потерял, — шепотом признался он. — А родители на даче. Сижу вот, жду.

— И сколько ждать?

— Не знаю. Наверное, допоздна.

— Нормально! — Гриша покачал головой, и правый висок тут же откликнулся тупой болью. — А искать не пробовал? Ключ-то свой?

— Там мальчишки все истоптали, не найдешь, — Кирилл опустил взор. Чего-то он явно не договаривал. Гриша по старой привычке ущипнул себя за подбородок и немедленно ойкнул, зацепив ссадину. Зато пришла и догадка.

— Вы что, тоже подрались?

Кирилл промолчал, но Гриша без того понял, что попал в яблочко. То есть не подрались, конечно, — кого мог такой цыпленок обидеть? Скорее уж, самого обидели. Покатали в снегу и тем же снегом накормили. Вот и потерял ключ, бедолага.

— Ничего хоть не забрали?

Кирилл качнул острыми плечиками, — понимай, мол, как хочешь. Гриша вздохнул и вдруг понял, что заплывшими своими глазами, точно в художественном прищуре, видит не Кирюшу, а самого себя. Его даже дрожью пробрало. Ну да! Таким же забитым он и был когда-то. Еще совсем недавно. А в начальных классах и вовсе ничем от Кирилла не отличался. Пугливый худенький невидимка. Всегда в углу и у стен, всегда озирающийся и где-нибудь в стороне. Существо, мимо которого положено проходить молча.

Гриша протянул руку.

— Пошли-ка, друган, со мной. А что? Чаю попьем, в солдатиков поиграем.

На лице маленького Кирюши отразилась смесь изумления с испугом.

— Да ты не бойся, я здесь живу — всего-то этажом выше.

— Я знаю, — тем же шепотом отозвался сосед.

— Вот и пойдем. Можем книжки почитать. У меня одна интересная есть — со стихами. Друг недавно подарил.

— Я люблю стихи, — признался Кирилл. — Особенно веселые.

— Во! — обрадовался Гриша. — Там как раз веселые. Тебе понравятся! А то родители твои — когда еще придут. Просидишь здесь до вечера, с голоду помрешь.

Кирилл послушно вложил ладонь в руку подростка. Гриша осторожно сжал тонкие пальцы и молча удивился своей неожиданной взрослости. А ведь совсем недавно у него были такие же крохотные ручонки и точно так же, по-воробьиному, колотилось сердце.

— Обидчиков-то своих знаешь?

Разумеется, Кирилл промолчал, но Гриша и не ждал ответа.

— Ничего, научу паре приемов, — пообещал он. — В следующий раз будут, как мячики, отскакивать.

Ботинки Кирюши застучали увереннее. Или Грише это показалось?

Он осторожно скосил глаза в сторону соседа. Да нет, не показалось. Мальчишечка улыбался. Доверчиво и неумело…

Гришка со вздохом потер ноющую грудь. Ничего! Искусству улыбаться люди тоже учатся постепенно. Это он знал уже доподлинно.