Тишина сгустилась настолько, что я сразу понял: быть беде. И хотя туман уже не был таким густым, горизонта мы по-прежнему не видели. Как ни крутил головой похожий на Сашку Путинцева юнга, приближение противника мы заметили только на экране радара. Массивная точка неспешно двигалась нам навстречу. Крейсер снизил ход до самого малого, я велел готовить торпеды. Возможно, это был просто торговый корабль. Может, галеон, а может, забитый под завязку нефтяной танкер, однако чутье мне подсказывало, что приближается враг.

— Какой-нибудь мегадон из палеозоя… — сипло предположил Вовыч. — Или кракен величиной с трех кашалотов.

— Все равно схватки не избежать, — сухо заметил я и, сложив руки за спиной, прошелся капитанской поступью туда-сюда. Было бы неплохо покатать меж зубов сигару или курительную трубку, но тут уж я сам виноват — ни крошки табака на крейсере не оставил. Впрочем, в расшитом золотом мундире, с кортиком и тесаком на поясе, я без того смотрелся неплохо.

— Приближается, — дрожащим голоском сообщил оператор — стриженый паренек, жутко похожий на Костика.

— Расстояние? — отрывисто поинтересовался я.

Копия Костика взволнованно потерла макушку, шевельнула локтями и лопатками. Как определять расстояние на экране, он явно не знал.

— Где-то примерно… — пробормотал он. — То есть наверное…

Сжалившись над матросом, Вовыч склонился к экрану.

— Так… Масштаб максимальный. В одной клетке примерно полторы сотни метров. А тут меньше трех с половиной клеток. Значит…

— Совсем рядом, — быстрее всех подсчитал я. Ну или почти подсчитал. Ясно ведь, что совсем близко — уже и не километр даже.

— Что делаем, кэп? — осведомился Вовыч, покручивая на пальце ключ от башни с гиперболоидом. — Может, вдарим на упреждение?

— Вслепую? — я покачал головой. — А вдруг это мирный торговец?

— Это в здешних-то акульих водах?

Само собой, Вовыч был прав. Я и сам понимал, что если к нам что-то и приближается, то, конечно, матёрое и ужасное. Однако морской кодекс требовал джентльменского поведения. Да и субординации, кстати, тоже. Если уж я кэп, то и нефиг передо мной крутить ключиком да еще стоять по стойке «вольно».

Я уже собирался сделать Вовычу замечание, но в эту минуту в рубку ворвался взволнованный радист Лешик. Ну то есть он похож был на нашего Лешика. Даже заикался почти так же.

— Рация з-з-заработала! — пискнул он.

Это он про мой старый плеер говорил. Я его всегда с собой таскаю. Конечно, плеер это не совсем рация, но у меня там можно записи гонять, а можно и на радиоволны настраиваться. Правда, батарейка села, я и не слушал. Но теперь, когда электричество появилось, мы тут же и радиста штатного завели. Лешика, значит.

— Ну? — мы враз повернули головы.

— Короче, это… Г-г-годзила идет. Опять, з-з-значит, на Японию. Ну и мы по х-х-ходу ближе всех. Прямо у этой коровы на пути. Вот Япония п-п-помощи и просит. Всех, кто, к-к-короче, в состоянии. Чтобы они людей хотя бы это… Эвакуировать успели. Осталось всего ч-час с небольшим…

Мы с Вовычем переглянулись. Другие бы дискуссию затеяли, тары-бары, да надо ли, да есть ли возможности, но мы с другом все поняли в полсекунды — и про годзилу, которую накаркали, и про время, которое поджимает. Да и жалко стало Японию, честно говоря. Там ведь людей миллионов сто скопилось, попробуй эвакуируй всех за час с небольшим. Даже если все враз на велосипеды да на скейты встанут, все равно не успеют. Потому что пробки, давка — да и куда бежать-то? Япония — это ж остров, кто не знает. Не маленький, конечно, но годзила его пешком в полчаса одолеет. В общем, полная безнадега.

— Если развернуть крейсер и дать по газам, можем еще удрать, — медлительно протянул Вовыч и, глядя мне в глаза, улыбнулся. — Или, может, вздуем эту лахудру?

Я ответно растянул губы. Приятно все-таки ощущать себя героем. Особенно когда ты на мощном крейсере, да еще во главе такой лихой командочки!

— Ни до какой Японии она не дойдет, — процедил я, и желваки вздулись на моих небритых обветренных щеках.

— Мы с вами, кэп! — вытянулись Костяй с Лешиком, а Вовыч дружески мне подмигнул.

— Люблю фейерверки.

— Ага, — кивнул я. — Короче, объявляю полундру, и это… Свистать всех наверх. Устроим этой корове армагеддончик…

Кто не знает, армагеддончик — это пекло и самое распоследнее сражение человечества. Примерно такая движуха у нас и намечалась. Выскочив на палубу, мы тут же разглядели чудовище. Оно, покачиваясь, выплывало из тумана, шаг за шагом превращаясь в исполинскую гору.

— Торпеды! — взревел я, и мои орлы тут же рванули спусковые рычаги. Стройные, сделанные из водосточных труб торпеды сорвались со стапелей и, оставляя бурлящий след, устремились к чудищу.

— Лишь бы не п-п-промазали, — пискнул Лешик.

Я величаво покачал головой. Промазать в такую гору было невозможно. И в самом деле, все наши три торпеды угодили в цель, бабахнув практически в унисон. Гигантский ящер задрал к небу морду, распахнул пасть и исторг басовитый рык. Даже крейсер содрогнулся от этого утробного рева. Матросики мои посинели и побледнели.

— К пушкам! — хладнокровно приказал я и протянул Вовычу ладонь. — Ключ, старпом. И командуй тут артиллеристами…

Ключ от боевой башни перекочевал с шеи Вовыча в мою ладонь, и уже через минуту от грохота наших пушек не стало слышно даже рева разобиженного монстра. Разумеется, ядра, снаряды и пули попадали точно в цель, но ящера это не останавливало. Единственная надежда была на наш гиперболоид.

Я нарочно не спешил, поднимаясь по трапу. Все шло точно по намеченному плану. Мы желали встречи с исполинским чудищем, и оно выплыло из небытия. Нам не терпелось кого-нибудь спасти, и этот кто-то также объявился. Значит, и последний акт следовало сыграть по возможности красиво.

Распахнулись металлические створки башни, ствол аппарата я навел точно в злобные глазки годзиллы. Щелчок, и аппарат оказался подключен к электричеству. Жуткий луч ударил по туловищу монстра, выжигая дымную полосу, но порадоваться я не успел. Что-то хлопнуло внутри аппарата, и я с ужасом понял, что перегорела лампочка. Найти запасную, выкрутить сгоревшую, вкрутить новую — на все это требовались драгоценные минуты. Взбешенная же годзила набрала полную грудь воздуха и дохнула пламенем.

Это была катастрофа. И это был армагеддон.

Все закончилось бы плачевно, но из тумана вынырнуло с полдюжины НЛО. Терять даром время небесные тарелочки не собирались и все враз ударили по годзиле пенными струями. Пламя, конечно, потушили. Еще и злобные глазки чудища залили мыльными потоками…

Если оценивать атаку инопланетян одним словом, я бы назвал ее гениальной. Кому попадал шампунь в глаза, знает, что это такое. В такие минуты особо не помашешься и пламенем не подышишь. Вот и эта живая гора про Японию тут же забыла. А заодно и про наш малюсенький крейсер. Сложила ласты вместе и нырнула в глубину подальше от едкой пены.

Ну а я… Что я… Конечно, натянул на голову парадную фуражку и салютнул ребятам с тарелок. По-моему, они все поняли правильно. Потому что описали возле крейсера круг почета и растворились в тумане.

Посидев еще немного возле аппарата, я погладил его по теплому кожуху, поднявшись, вышел из башни. Навстречу, стуча каблуками по ступеням, уже поднимался возбужденный Лешик. Я знал, о чем он спешил рассказать. Конечно, мир знал уже обо всем случившемся, и радиограммы сыпались со всех концов света. От королей, президентов и премьеров. Следовало собраться с мыслями и придумать достойные ответы. И от наград суметь отказаться, и не обидеть никого. А если что и просить, то апельсинов с яблоками. От цинги и морских болезней. В длительных путешествиях это обычное дело, кто не знает. Ну и… Наверное, стоило сказать что-нибудь умное. Чтобы как-то соответствовать моменту.

Выйдя под открытое небо, я со вздохом, покосился вверх. Увы, в этом непростом деле летающие тарелки помочь мне уже не могли. Умное следовало придумывать самому. И все равно я был им благодарен. Приятно, когда друзья подваливают в день рождения, но в секстильон раз приятнее, когда они приходят в минуту опасности — когда тебе грустно и плохо. И это, между прочим, я знал не из книг.

* * *

Не буду врать, болеть иногда тоже бывает здорово. Особенно если без температуры и насморка. То есть формально вроде и болеешь, но чувствуешь себя вполне прилично. Голова не кружится, в обморок не хлопаешься. Можно рисовать, а можно телек зырить или в окно смотреть. А под настроение и книжки читать какие угодно — хоть даже с папиных полок.

Уже и не помню, от чего именно я заболел в тот месяц. Может, от простого вируса (что обидно, конечно), а может, и от причины повесомее. От безответной любви, например. К Олечке Нахапетовой. Это ведь тоже стресс, а стресс, кто не знает, штука нехилая. Ее даже профессора с академиками изучают. Один ученый, помню, толкнул по телеку речь, которая мне жутко понравилась. Этот красавчик сказал: что дети вообще не цветочки, а самые настоящие атланты! Которые, типа, держат, на своих хрупких плечиках наше мироздание. Дальше он что-то еще говорил — про непутевых взрослых, про отсутствие жизненной мотивации, но это я, честно говоря, не понял. А вот сравнение с атлантами мне показалось барским. Вычеркнуть «хрупкие плечики», и можно печатать в любых учебниках!

В общем, в ту зиму я приболел. Когда все ушли, повалялся с книжками в кровати, померил себе температуру, поиграл с солдатиками, а после натащил в комнату табуреток и построил базу. База получилась ничего себе, мощная. Хотя маме, я точно знал, не понравится. У взрослых своя эстетика, это уж я давно понял. Постройки из табуреток им обычно непонятны…

Короче, наигравшись в базу, я прилег грудью на подоконник и задумался. У меня это коронное место — на подоконнике. Суперудобно наблюдать за улицей и небом, размышлять о великом. Правда, есть опасность зависнуть. Все равно как папин компьютер. Их ведь тоже ругают (это я про компьютеры, кто не понял), а они, по-моему, просто устают от наших идиотских игралок, от вечных подсчетов-расчетов да скучных экселевских таблиц. Вот и зависают. У них глаз экранный стекленеет. И у меня временами стекленел. Я смотрел в окно и словно впервые видел наш двор: песочницу, гаражи, останки волейбольной площадки, — и все это в плотном окружении машин, которых с каждым годом становилось больше и больше. Иногда мне даже чудилось, что они размножаются быстрее комаров и моли. Еще немного, и съедят наш двор целиком. Как съели горизонт огромные шестнадцатиэтажки — желтовато-больные, насквозь одинаковые. Я даже сосчитать их толком не мог, глазами оскальзывался. И только ближнее здание мне нравилось.

Это был старый дом — зеленый, коренастый, с печными трубами. Трубы, правда, давно не дымили, но смотреть на них было все равно приятно. И тополя, окружавшие дом, были такими же старыми и могучими. Только на один-единственный я как-то сумел залезть. Очень уж толстенные у них были стволы. И ветки высоко от земли, — попробуй дотянись! А слева располагался детсад. Когда детишки гуляли и в небе появлялся самолет, малыши задирали головы, и воздух взрывался пискливым гулом. Что уж они там вопили, разобрать было трудно, но прохожие зажимали уши, а воспитатели обычно размахивали руками и принимались носиться взад-вперед. Когда-то я наивно полагал, что детишки издают какой-то опасный для авиации ультразвук. Вот им и спешат заткнуть рты. Однако самолеты, по счастью, не падали и пролетали над садиком вполне благополучно.

В этот час двор пустовал, и в садике никто не гулял. Зато на яблоню перед самым окном опустился снегирь и сходу склевал пару дичков. Браво перескочил на ветку повыше, слопал еще яблочко и неприцельно какнул вниз. Я скосил глаза. Там вышагивала толстая тётища с бультерьером на поводке. Возможно, снегирь все-таки целился кое в кого. Потому что зубастых бультерьеров даже птицы не любят. Снегирь тряхнул хвостиком повторно, и пес сердито задрал голову. Наверное, все-таки попало. Снегирь же победно глянул на меня сквозь стекло и, взмахнув крылышками, испарился.

Вот жизнь, — завистливо вздохнул я. Сейчас взлетит высоко-высоко, и мой дом станет для него все равно как спичечный коробок. И конечно, снегирь забудет вихрастого мальчишку в окне, как забудет и глупого бультерьера с его слюнявой пастью. Я невольно нахмурился. Как там Баранкин превращался в воробья? Считалочкой? Только это, к сожалению, сказки. Впервые прочитав книжку, я раз десять пытался повторить заклинание и превратиться в какую-нибудь пичугу. Чуть не вспотел от стараний и слова вроде не путал, однако ничего не вышло.

Подточив карандаши, я подсел к столу и взялся рисовать в любимой тетрадке. Сначала бой дирижаблей, потом летящего в пропасть птеродактиля, а потом… Потом карандаш мой замер, и, глядя на крылатое чудовище, я вспомнил, как полетел с лестницы Гошик. То есть он запнулся, распахнул руки и полетел. Только ведь Гошик не снегирь и даже не птеродактиль, а грохнуться на мраморные ступени — это вам не горчичник поставить. Вечно с этим Гошиком что-нибудь приключается. То в яму плюхается, то с лестницы летит. И Лешика рядом не обнаружилось. Пришлось самому прыгать и героически вставать на его пути. Конечно, Гошик вдарился в меня, и мы оба скатились по лестнице. Но я-то точно знал, если бы не я, Гошик точно мог бы разбиться. Он же рохля. И уши у него капустные, и ноги растут не из того места. Другими словами я его реально спас. А он, балбес такой, даже не поблагодарил. Поднялся на ноги и погнал себе дальше. Понятно, в столовку спешил — за пирожками. У нас их раз в неделю привозят — с картошкой и повидлом. А мой пирожок, между прочим, на ступени тогда шлепнулся, да еще ногой на него кто-то встал. Пришлось скормить школьной кошке Мусьен…

Я нарисовал в тетради надкушенный пирожок и, сглотнув слюну припомнил, как неделю назад топали мы по улице и встретили банду Бумера. То есть нас было тогда человек пять, а их всего-то трое. И топали мы не просто так, а за нашими девчонками. Они домой шли, а мы их вроде как провожали. На дистанции, понятно. А тут эти трое на великах. И давай на девчонок наших наезжать. Колесами на чулочки да на сандалики. Танька Кулакова решительная такая девчонка — кого-то кулаком треснула, милицией пригрозила, так они в нее камушками начали швыряться. Не настоящими, конечно, глиняными, но тоже пребольно. И потом глина — она же пачкотливая.

В общем, я тогда понял, что организация должна дать первый бой. Ну мы и дали. Побежали вперед, даже закричали что-то. А я, дурачок, первый среди первых. И сшиб Бумера на землю. Двое оставшихся бросили велики и на меня кинулись. А как с двумя сразу-то драться? Я еще и не умел толком. Да и Бумер с земли поднялся. В общем, втроем они меня крепко отмесили и уехали. После этого члены тайной организации помогли мне подняться, долго отряхивали и утешали. Девчонки, кстати, еще раньше разбежались. Так что глупо все вышло. Только тогда я это как-то не осмыслил, а теперь вдруг противно стало. Потому что я за них вечно горой — и то придумываю, и это, и шишки огребаю, и пинкари от бумеровских шалопаев. А еще резинку свою лучшую — под печать организации пожертвовал. У Лешика с Костяем резинки тоже подходящие были, но в ход все равно почему-то пошла моя. Друзья называются! Соратники, блин!

Я снова приблизился к окну. На этот раз смотрел только вверх — туда, куда упорхнул мой снегирь. Небо там, конечно, перегораживали шестнадцатиэтажные новостройки, но какой-то кусочек космоса был пока в моем распоряжении. Я вообще люблю смотреть на небо. Даже на тучи. А уж облака — это вообще круто. Плывут себе куда-то и все на свете видят. Наверное, и дождями поливают нас не зря. Я бы жил, к примеру, на облаке — и тоже поплевывал бы вниз. И водой бы поливал в каких-нибудь злых собак, в грубых шоферов или ночных хулиганов. Хлопс за шиворот такому обормоту ведро воды, и сразу ума прибавляется. То есть если бы я жил наверху, точняк, не сумел бы удержаться. Вот и на облака с тучами нечего обижаться. Они ведь всю планету оплывают, такого, наверное, успевают насмотреться! Начинают путешествие светлыми облачками, а заканчивают мрачнющими тучами.

Словом, глядел я на небо и пытался понять, чем тучи отличаются от облаков и почему так быстро одно превращается в другое. Может, это было чем-то вроде высотной старости? Рождаешься белым да кучерявым, а со временем становишься темным да злым? Или это просто отличие хорошего от плохого? У людей ведь примерно так же. Живем вроде все в одном мире, и желания у всех одинаковые, но одни при этом пакостят направо и налево, а другие сохраняют и улыбку, и друзей, и на работе что-то полезное делают.

Почему-то вдруг уверился, что все они там, наверху, живые. В смысле — облака и тучи. Плывут себе и смотрят на нас, мельтешащих внизу. И тоже сравнивают: здания, города, континенты с островами. Вот уж кому, наверное, бесконечно грустно. Они-то стараются как могут — поля поливают, города вентилируют, пыль с улиц сдувают, а мы? Чем мы им отвечаем? Только сердимся, когда дождей слишком много или, наоборот, чересчур мало…

Вот и я такой же. Вечно пашу для всех — от Сваи ребят защищал, яблоневый сад открывал, корт пытался спасти, а нафига? Еще и Олечку Нахапетову продолжал любить, а что в ответ?

Короче, так мне вдруг стало горько, так обидно, что, метнувшись к телефону я тут же набрал номер Вовыча. Когда он ответил, трагическим голосом объявил, что тайная организация отныне и навеки распущена, а клятвы и устав аннулируются.

— Ты чего, Макс! Что-то случилось? — Вовыч только-только пришел из школы и, конечно, ничего не понял. Но я и не стал ничего разжевывать.

— Сообщи всем, что они больше не члены «ДД» и чтобы ко мне больше никто не подходил.

Вовыч начал что-то торопливо бубнить, но слезы уже душили меня. Я бросил трубку. Когда пришла мама, я тут же ей все и поведал. Про тайную организацию, понятно, не стал говорить, но про обиды и про то, что моих подвигов никто не замечает, поделился.

— Дурачок ты мой! А еще гением себя называешь. Подвиг тем и хорош, что о нем знает только совершивший его.

— Ну да?

— А ты как думал. Если за все подвиги станут платить, это уже будет работой. Сделал, получил. Помог — и заработал.

— Разве это плохо?

— Нет, конечно, только и подвигом это уже называть нельзя.

— Но ведь они даже не пытаются заметить! Разве не обидно?

— Ну во-первых, замечают. Это ты не замечаешь, что они замечают, а на самом деле, совсем даже наоборот.

Я порывисто обнял маму. Вот умеет же человек объяснять доходчиво! То есть так скажет, что и возразить нечем. Хотя вроде и понятнее не становится. Я и сам любил убеждать подобным образом. Друзья мои хоть и не понимали ничего, но все равно верили. Да я и сам начинал верить. В те же россказни Вовыча, в басни Лешика с Костяем, в завиральные идеи Сашки Путинцева.

— Вот и подумай, чего ты хочешь? Оставаться гордым и одиноким?

— А почему все гордые должны быть одинокими?

— Потому что так устроено в этом мире. Представь себе, великое множество людей добиваются в жизни очень и очень многого, но при этом теряют последних друзей.

— Всех, всех? — не поверил я.

— Увы, всех до единого! Только и остаются у них враги да соперники. Даже с собственными детьми и внуками разбегаются. С родителями сорятся. И как? Думаешь, славно им живется?

Я покачал головой.

— Вот и умничка. — Мама обняла меня крепче. — Жизнь у таких гордецов тоскливая и одинокая. Кроме телевизора и работы ничего больше и нет, представляешь?

— А профессия? А цели героические?

— Максик мой, Максик… Если профессия требует ставить крест на любимых людях, это дурная профессия. И никакие цели ничего не оправдывают, если от тебя отворачиваются близкие тебе люди. Жаль только, что осознается это чересчур поздно. Когда приходят болезни и никого под рукой не остается…

Чмокнув маму в щеку, я торопливо бросился к телефону, но опоздал. Вовыча дома уже не было. Конечно, рассердился и пошел себе гулять. Наверное, и крест на мне поставил уже, решил найти на улице нового друга. Их ведь вон сколько кругом! — считай, во всех дворах, на всех площадках. Знай выбирай. Мне стало не по себе, и в эту минуту раздался звонок в дверь. Открыла мама, и я услышал ее смех.

— По-моему, это к тебе, Максик.

Она не ошиблась. В прихожей толпились мои друзья. Члены нашей тайной организации. Все, кроме Вовыча.

— А мы тебя навестить! — громко сказал Сашка Путинцев и протянул пластиковый пакет. — Это апельсины. Чтобы витамины, значит, и все такое…

— Да вы проходите, — мама стала помогать ребятам раздеваться. — Посидите, чаю выпьете.

Вся наша тайная организация расселась по табуретам и диванам. Мама насыпала в вазу печенья и сушек, налила чаю и выставила поднос с принесенными апельсинами. Все дружно захрустели и запричмокивали. Сашка Путинцев со знанием дела начал снимать кожуру с апельсина, и все стали соревноваться с ним в скорости.

— Это мы в складчину купили, — пояснил Костяй. По подбородку у него стекал апельсиновый сок. — Хорошие угадали! Сладкие.

Я растроганно глядел на ребят. В вазе оставался еще один апельсин, но когда я потянулся к нему, в дверь снова позвонили. На этот раз пришел Вовыч. Увидев из коридора моих гостей, он в растерянности развел руками и виновато объяснил, что предупредить никого не успел.

— И не надо! — кивнул я. — Проходи и делай вид, что все в порядке.

— А на самом деле?

— На самом деле, все в полном порядке! В наиполнейшем! — я почти насильно затолкнул Вовыча в комнату. Конечно, он ничего не понял. И хорошо, что не понял. Пройдя в комнату, Вовыч уселся на диван и вместе со всеми принялся счищать апельсиновую кожуру.

Поболтав о пустяках, мы обсудили ближайшие планы организации. А планов было — умотаться! Во-первых, поймать и излупить четвероклассника Димку Зайцева, во-вторых, освободить Элкиного змея, застрявшего на днях в тополиных ветках, в-третьих, научиться ходить строем и изучить в совершенстве карате. А еще было в-четвертых и в-пятых. По всему получалось, что дел набиралось немало и болеть было некогда. Кое-что я даже записал в свой тайный блокнот. Когда друзья оставили мне домашнее задание и, пожелав здоровья, ушли, мама сказала:

— Видишь, как здорово, когда много друзей. Навестили, поговорили да еще задание принесли.

Я озабоченно кивнул и снова приблизился к окну. Облака по-прежнему плыли в высоте. Наверное, им было видно, что крохотный мальчик в далеком окне откровенно растерян. Конечно, мама, была права. Она у меня вообще умная. В меня, наверное. Но в чем-то и она порой ошибалась. Например, в том, что настоящие друзья вовсе не обязаны приносить домашние задания больному товарищу. И с апельсинами все тоже вышло странно. Ну да, я, конечно, люблю апельсины, и ребята жуткие молодцы, что сбросились на гостинец, но мне почему-то было грустно. Может, оттого, что в мудреных объяснениях мамы я чего-то недопонимал, а может, оттого, что апельсинов так и не попробовал. Все слопали гости, а самый последний апельсин достался Вовычу. И что мне оставалось делать? Наверное, только радоваться за лучшего друга.