— Видал, какая зверюга?

— Да уж, здоровая…

— Почему, думаешь, не погналась за нами?

— Может, не заметила? Голова-то у нее вон где — этаже на втором. А тут еще туманище этот… Да и что ей два салапета!

— Точно, на один кус-перекус. Все равно как для нас бутер.

— Ага, бутер! Она, может, акулами питается. Белыми и голубыми… — я вздохнул. Сердце у меня молотило, как хороший африканский барабан. Ударов под триста в минуту, не меньше. А может, и под тысячу. Мы ведь действительно видели огромную, поднимающуюся из воды шею. Головы, правда, не разглядели, но это, может, и хорошо. Потому как разглядели бы мы, разглядели бы и нас, а тогда про последствия лучше не толковать. Именно так я сейчас думал, хотя уже раз в сороковой пытался убедить себя, что вместо шеи мы видели обычную сваю. Мало ли что в тумане примерещится, а тут торчащий из воды бетонный брус! Конечно, можно навоображать себе мезозойских призраков!

Одну доску мы потеряли, зато другой гребли поочередно, чтобы поскорее согреться и подальше убраться от места, где столкнулись с чудовищем. Темная вода скручивалась за кормой в буруны, наше махонькое суденышко неустойчиво раскачивалось, поворачивая то вправо, то влево. Мне почему-то казалось, что оно стало больше. Вытянулось, что ли. По крайней мере, до стоящего на носу Вовыча, я уже не дотягивался. Ни рукой, ни даже доской. А может, мне только так казалось.

Вокруг по-прежнему клубился туман, тишина стояла зловещая. Хорошо, хоть дождь моросить перестал, однако мы все равно продрогли. Иначе с чего бы нам стучать зубами? Не со страху же!

— М-м-макс! Уже часов пять плывем, — отстучал мне азбукой Морзе Вовыч. — А то и все десять.

— Ага, — кивнул я и подумал, что десять часов, наверное, все-таки многовато. Этак и стемнеть давно бы успело! Однако спорить с Вовычем я не стал. Нельзя вносить уныние в ряды единомышленников. Я ведь уже говорил: капитаны — они до последнего подбадривают матросов. Даже когда судно валится на борт, они и тогда не уходят с капитанского мостика и знай себе покуривают трубку, всем своим видом внушая надежду подчиненным…

Я повел кончиком доски справа налево, передернул невидимый затвор. Зажмурившись, изо всех сил попытался представить, что это пулемет ДШК или на худой конец немецкий МГ. Еще немного, и чудо претворилось бы в явь, но у меня отчаянно зачесался нос. Я чихнул, и нечто тяжелое в моих руках снова стало обычной доской.

— Будь здоров! — пробормотал Вовыч.

— Ага, — откликнулся я и подумал, что все-таки мы молодцы. Даже на самом краю гибели не впадали в уныние. Я вот даже был уверен, что рано или поздно нас найдут. Нельзя же бесконечно мыкаться по крохотному котловану! В крайнем случае — зима на носу, и, когда все замерзнет, до берега можно добраться прямо по льду. Ну то есть это я себя так утешал. Я ведь оптимист по жизни. Да и Вовка тоже. А оптимисты — они, как капитаны, — должны смеяться и болтать не переставая. Вот и мы с Вовычем болтали — в любое время суток, с завязанными глазами и даже с набитыми ртами. А уж во время уроков и на киносеансах болталось вообще здоровски. И не страшно, что разговоры велись абсолютно параллельные. То есть Вовыч, к примеру, рассказывал какую-нибудь шнягу про вампиров, а я тут же заряжал серию из фантастической саги. Слышать друг друга при этом, понятно, не очень получалось, но общаются ведь не ради этого, верно? Если кто любит послушать, пусть и сидит себе с закрытым ртом, а у нас с Вовычем в этом смысле была полная свобода. Даже словечко «болтун», я думаю, выдумали завистники. Ну то есть те, кто не умеет восхищаться обводами звездолетов, рыком тираннозавра и прочей красотой окружающего мира. Потому что кто восхищается, тот и спешит поведать о своих чувствах соседу. В этом, по-моему, и кроется смысл общения.

Однако сегодня нам с Вовычем было не до этого. Неразговорчивые мы с ним были. Он смотрел вправо, я влево. Ну и гребли попеременно, хотя в близость берега уже почти не верили. А вот в чудовищ верили стопудово. Потому что время от времени по воде шли подозрительные волны, и мы как по команде поворачивали головы в опасном направлении. Зрение напрягали так, что у меня глаза заслезились. Я даже подумал, что если вернусь домой, то мне, точняк, понадобятся очки. И будет в нашей тайной организации уже два очкарика. То есть я и Костик.

И ничего, кстати, страшного. К очкарикам с некоторых пор я дышу ровно. Уважительное у меня к ним отношение. Очень уж красиво наш Костик снимал очки перед дракой. Первый раз я увидел, как он это делает, — чуть в осадок не выпал. Свая-то его в грудь пихнул да еще обозвал нехорошо. То есть как и положено в общении с новеньким. А Костяй тогда только-только объявился в классе, — вот и проходил проверку. Жаль, новенькие быстро становятся старенькими — все равно как носки с платками. День-два еще ничего, а дальше уже и не поймешь, какие они — старенькие или не очень. Словом, Свая его толкнул, а Костик интеллигентно так снял очочки, сложил дужечки и почему-то протянул мне.

— Подержи минутку… — сказал он и встал в боксерскую позу.

Нет, вы поняли? Все так спокойно — типа, Зорро из фильма! У меня чуть слюнки не потекли. Наверное, многие тогда пожалели, что ходят без очков. Короче, Костяй так артистично все проделал, что сразу выиграл раунд. Свая и тот понял, что бить новенького после такого проката уже в лом. Некрасиво, что ли. А он хоть и Свая ломовая, а красоту тоже по-своему понимал. Ясен пень, что худющего Костика он раскатал бы в оладушек, но после этих очков это было уже не то. И я сразу усек, что драку надо пресекать. Это у меня, типа, озарения произошло. Хлопнув новенького по спине, я дипломатично подмигнул Свае.

— А нормальный малек! Сразу видно — из наших!

И все вокруг все правильно поняли, оживленно зашелестели голосами и тоже начали хлопать по Костиковой спине. И Свая похлопал, и Шнур. Так хлопали — чуть на пол новичка не сшибли. Но очкариков с тех пор я реально уважаю. Особый это народ. Я бы сказал — со стержнем. И глаза через стекла у них глядят по-особенному. Пристально, что ли…

Под днищем лодки отчетливо скрежетнуло. Друг мой Вовыч вздрогнул, а я по-черепашьи втянул голову в плечи. И оба сделали вид, что ничего не произошло. Так ведь тоже иногда бывает: делаешь вид, что не замечаешь, и на самом деле не замечаешь. А через минуту-другую убеждаешь себя, что ничего и не было. Способ не то чтобы правильный, но эффективный. А что? Взрослые к нему прибегают сплошь и рядом, а мы чем хуже?

* * *

Если говорить о дружбе, то друзей у меня хватало во все времена. Даже в садике. Кое с кем я хороводил во дворе, а уж в школе от друзей отбою не было. То есть не хватало пальцев ног и рук, чтобы сосчитать всех. Именно так я думал, пока не сошелся с Вовычем. Тогда-то мне и пришла в голову грустная мысль, что не все то золото, что блестит. В том смысле, что настоящих друзей всегда немного и от приятелей они существенно отличаются.

Короче, с Вовычем нас сблизила ненависть. То есть и любовь, конечно, но ненависть все-таки в большей степени. Потому что оба мы любили Олечку Нахапетову и ненавидели ос. Вовкины осы обитали на даче, мои умудрились свить гнездо на балконе. Наглость, согласитесь! Прямо на родном балконе, на котором я в одних трусах любил позагорать и поваляться с книжкой. Там у нас полка такая высокая была, а на ней всякий строительный хлам — обои, пенопласт, доски. Из-за этих залежей мы и не разглядели появления осиного домика. Я игрушку какую-то искал, встал на табурет и нечаянно ткнул палкой в самое логово. Ох, они и взвились! От гудения у меня чуть обморок не приключился. А когда три или четыре осы влепили мне по укусу, я кубарем скатился с табурета и с воплем ворвался в квартиру. Тут и мама ничего не могла поделать. Только и успела, что закрыть окна и форточки. А вечером подъехал отец и, натянув зимнее пальто, варежки и ушанку, отправился воевать с осами на балкон. Его, кстати, эти полосатые звери тоже несколько раз тяпнули. Но в итоге мы все-таки победили, и гнездо было ликвидировано.

Словом, осиное племя мы с Вовычем оба недолюбливали, а много ли надо малолеткам для дружбы?

— Пчелы хоть мед добывают! — фыркал Вовыч.

— А эти только кусаются. И на помойках что попало подбирают.

— А еще ненавижу военные марши! — добавлял собеседник. — На парадах стоишь, слушаешь, как дурак. Мы ведь не слушать пришли, а танки смотреть!

— Ну… И песни еще… Где имена женские — тоже отстой, — подливал я масла в огонь. — Типа, Марина-Акулина-Константина…

— Константина — это ж это… — хмурился Вовыч. — Мужское же…

— Ну я, типа, для рифмы. Противно, когда не могут нормальных стихов придумать — вот и ноют про Наташ да Клаш.

— Ага. Я такие песенчушки тоже не люблю. Даже презираю…

Слово «презираю» меня тогда прямо добило. Это было пилотажем! Высшим. Сам-то я в ту пору еще никого не успел попрезирать. Как-то не додумался, что ли. Так что рука моя непроизвольно дернулась Вовычу навстречу.

— И слабаков презираю, — он с сомнением посмотрел на мою пятерню. — Особенно, когда не умеют драться.

— Да трусы, чего с ними водиться, — кивнул я, и наши исчерканные ладони слились в крепком мужском рукопожатии.

— Вовыч.

— Макс.

— Клевое имя, — позавидовал он. — Я тоже хотел, чтобы меня Максом назвали. Два дня родителей упрашивал.

— И чего?

— Обломово. Они же сразу решили, как родится, так в честь деда назовут. А дед у них капитан. На двух войнах побывал. На одной летчиком, на другой танкистом.

— Круто!

— Вот и я не стал спорить. Что им докажешь… Тем более раз герой…

— Не-е, в честь героя еще нормально…

Так мы и стали друзьями. С первого дня и первого класса. Меня ничуть не смущало, что Вовыч малость привирает в своих рассказах. На его малость я отвечал своей малостью. Да и не вранье это было — стихия! Искристая, грохочущая, неуправляемая. Это когда, значит, язык сам по себе работает, а голова даже удивляться не успевает тому, что слышат уши. Ну знаете, вроде тех бесконечных рассуждений о том, что три с плюсом — это почти четверка, а четверка мало чем отличается от четверки с плюсом, значит, это практически пятерка с минусом — и так далее, и тому подобное. Ля-ля-тополя для любителей помечтать. Ну а мы с Вовычем были даже не любителями, а почти профессионалами. То есть любителями с гигантским плюсом и профессионалами с небольшим минусом. И конечно, Вовыча ничуть не поражало, что с утра вместо физзарядки я ломаю кулаком кирпичи, я же легко верил в то, что ему по ночам удается летать. То есть не во сне ногами махать-дрыгать, а по-настоящему! Он и доказательство предъявил — порванную сиреневую нитку. Оказывается, не доверял себе — взял и привязался на ночь к кровати. Умный парень! — сообразил. А утром проснулся, и точно — нитка порвана. Значит, реально куда-то улетал. Даже на будущее решил усложнить эксперимент — позволить нитке свободно разматываться, чтобы уточнить расстояние, на которое улетал. Круто, согласитесь! Ученые, во всяком случае, до этого еще не додумались.

А еще нам с Вовычем приходили в головы одни и те же мысли. Например, такая была: покорить все деревья районного парка. Мы даже не поленились их пересчитать, — получилось чуть ли не пять тысяч. Ну а самых рослых и достойных — всего-то шесть-семь сотен. Короче, вполне возможное дело. И ведь честно пытались облазить все, что запланировали! Потому что настоящий чел — он, если сказал, то непременно должен сделать! Лета нам, правда, на все деревья не хватило, зато приключений хлебнули вагон. Еще и на взрослых удивлялись! Какой только ерундой они там внизу не занимались! — и костры разводили, и шашлыки жарили, и вино трескали под магнитофоны — ну полная скукотища! А сколько мусора после себя оставляли — окосеть можно! Хоть бы один догадался на дерево влезть и поглядеть с высоты на свои безобразия.

Вовыч уверял, что половину деревьев мы точно осилили. Он вообще поражал меня своей дотошностью. Всегда все точно подсчитывал и стремился разобраться в деталях. Вскрывал пульты управления, развинчивал модели самолетов, геликоптеров, машинок. То есть другие гоняли бы себе да радовались, а Вовыч из другого теста! Любой подарок раскручивал в первые же минуты. С отвертками и кусачками не расставался. Мог даже в гости заявиться с пассатижами и долотом. Попробуй оставь такого наедине с телевизором!

Или вот пастой зубной люди пользуются и не задумываются, почему она бывает многоцветной. Мажут на щетку и в рот суют. А Вовыч свой тюбик уже лет в пять ножницами разрезал и попытался выяснить суть многоцветности. Само собой, выяснил. Хотя и перепало ему потом. И за тюбик, и за пасту на стенах и потолке. Вовыч, когда тюбик кромсал, палец поранил, ну и помахал рукой. Паста во все стороны кляксами разлетелась. Что интересно, не белыми, а многоцветными. И впрямь интересное явление. Вполне поддающееся изучению.

А взять тот же лифт? Кто бы мог подумать, что его можно изучать? А Вовыч нашел время и изучил. Хотел проверить, можно ли отправить пустой лифт, если оставить в нем школьный портфель. Кто не знает, в лифте автоматические весы под полом, типа, от перегруза-недогруза. Вот пустой лифт и не отправишь никуда. Ну а Вовыч взялся экспериментировать. Проще говоря, оставлял в лифте портфель с грузом, нажимал клавишу этажа и тут же выскакивал. Если лифт не уезжал, заходил обратно и увеличивал вес. Сначала учебников клал побольше, потом на кирпичи перешел. На восьмом кирпиче портфель у него лопнул по шву, зато лифт, наконец, уехал. Куда именно, Вовыч не запомнил, и сколько мы потом ни бегали, ни искали, — портфель с кирпичами так и не нашли. Вовыч даже высказал предположение, что лифт мог в иное измерение уехать. Ну а в иных измерениях кирпичи всегда дефицит. Примерно так он и объяснил родителям. И конечно, был незаслуженно наказан. Зато теперь, как и все мы, Вовыч носит обычный ранец. Разумеется, без кирпичей.

Я тоже, помнится, переживал за него. Друг все-таки. И с поэзией у нас были общие воспоминания. Тоже не самые приятные. А все из-за взрослых. Ну прямо доставали они своим хвастовством!

— А вы знаете, наш-то постреленок уже 120 сантиметров вымахал! Пять сантиметров за лето прибавил.

— Здорово! Витамины, наверное, особенные?

— Да самые обычные — из сада-огорода. Он и подтягиваться впервые научился. И в длину прыгнул чуть ли не два с половиной метра.

— Да что вы говорите! Зато Вовочка «Дядю Степу» выучил.

— Неплохо. Только наш оглоед уже на Теркина замахнулся…

И весь этот бред мы, как правило, слушали своими ушами. Даже обсуждали иногда тихонько:

— Что, правда, что ли? Про пять сантиметров?

— Да гонят, чё ты их слушаешь.

— А со стихами?

— Это да… Заставили. Стал бы я сам-то!

— Ну да. Мы ж им не клоуны…

И точно, клоунами мы не были, поскольку именовали нас папаши совсем уж отстойными именами. То оглоедами, то сопляками, а то и вовсе щенками. И главное — все с горделивыми такими интонациями! Типа, наш-то щенок какое диво вчера учудил!.. Здорово, а наш балбес тоже недавно порадовал — взял и треть Онегина выучил. Максим, где ты там? Давай-ка, прочти что-нибудь, а то некоторые тут не верят…

Понятно, что я скрежетал зубами. И тащил с кухни табурет, на который, знал, меня непременно поставят, чтобы декламировать этого самого Онегина.

Кто не знает, Онегин — это у них, типа, кумир такой. Как у детей Шрэк или Чебурашка. Между прочим, тоже Пушкин написал. Только Онегин у Пушкина другими делами занимался: то скучал, то по гостям шатался. Ну и про себя, по ходу, поэму написал. То есть не он писал, а Пушкин, конечно, но все равно как бы про себя. В общем, с папой мы этого Онегина и впрямь целую неделю зубрили. Прямо как каторжные. Я строфу, и он строфу. Чтобы мне, значит, не было обидно. Это я такой ультиматум выдвинул: сколько он выучит, столько и я. Папа пытался, конечно, откосить, говорил, что дети должны идти дальше родителей, но я не сдавался и победил. Очень уж папе хотелось перед друзьями похвастать. Ну я и уступил. Все-таки не чужой дядька, — папахен родной. Только вот жаль, что родителей не ставят на табуреты и не заставляют читать стихи перед гостями. Точно вам говорю: зрелище было бы поучительным.