Красавчик Макс умел поражать. Цифрами, разговором, одеждой. Он и про будущее как-то сказал, что лет через сорок мерилом всего будет количество электричества. Типа, чем больше мегаватт на личном счету жителя, тем выше статус. Олигархи, таким образом, превратятся в подобие гигантских конденсаторов и аккумуляторов, ближайшие подручные выступят в роли преобразователей и трансформаторов, ну а прочим придется довольствоваться местами поскромнее, работая диодами, резисторами и прочей маломощной чепухой.

Пока этот «конденсатор» разряжался речью, вся прочая резисторная братия, понятно, смотрела ему в рот. В особенности мои крашено-бритые подруги — Люська и Катька. Этот кроличий рефлекс я и за собой примечала. Как начнет какой-нибудь краснобай перлами сыпать, так и чувствуешь себя змеей перед дудочкой. Этим Максик и пользовался. У кого-то за словами стояли дела, у него за словами стояли очки, которые он нарабатывал с легкостью лайнера, набирающего высоту. Чуток погудел — и вот уже подобрался к облакам. А усилий-то потратил всего ничего! Он и на других уроках витийствовал. Как-то, споря с литераторшей, назвал Лермонтова неудачником и ксенофобом. Вроде как женщины его не любили, вот он и юродствовал, мстил им, как мог, а на деле был тихушником и трусом. Денис тогда крепко вспылил и поинтересовался у Макса боевыми наградами поэта, но наш красавчик и здесь ускользнул. Начал крыть цитатами из Кафки и Джойса и дотянул-таки до звонка. Выкручиваться он умел мастерски, а если не получалось, выставлял щитом своего зычноголосого Антошу. Спорил-то не ради истины, а чтобы попонтоваться. У Дениса все выходило наоборот. Он и понтоваться совершенно не умел. Даже когда знал, о чем говорил. То есть только начинали его всерьез слушать, как он сбивался с мысли и начинал краснеть. «Лох», — губами и мимикой изображал улыбчивый Макс, и класс разражался смехом.

Но иногда случалось обратное, и тот же Денис выдавал такие коленца, что впору было зажмуриться. Так однажды, когда шли гурьбой по улице, дорогу перегородил здоровый лоб. Ноги расставлены, кулаки взведены курками, глазки, как запрещающий сигнал светофора. И всем сразу стало ясно, что бычок подшофе, что ни бабки, ни дедки его не интересуют, а интересует исключительно процесс мордобития. Впереди всех шли мы с Максом — под ручку, естественно, и кто станет первым донором, можно было легко угадать. Но случилось иное. Когда лоб шагнул к Максу, занося правую ударную, его бодро окликнул Денис.

— Здорово, Колян! Вот так встреча!

Кулак застыл в воздухе, глазки быка недоуменно моргнули, а перед ним уже вырос Денис.

— Забурел, Коляныч! Здоровый какой!.. А это мои кореша, знакомься! Нормальные ребята… Чего ты? Если обидел кто, пошли перетрем, поможем…

Все это он проговорил с такой уверенностью, что нимб Макса, как первого краснобая класса, немедленно потускнел. Да и видок у него был жалкий, я же видела — рядом стояла. А мордобития так и не вышло, поговорили, почесали языками и разошлись.

— Хорошо, когда такие знакомые… — попытался Макс отыграться.

— Какой там знакомый, — Денис фыркнул. — Первый раз его вижу.

— Ты же имя знал!

— Ага, прочитал наколку на костяшках.

— Вот, блин! Жаль, я не заметил… — глупо просемафорил Макс, но в запоздалую его браваду трудно было поверить.

А еще, когда в классе объявился Леня Войкин — новенький с неудачно прооперированной заячьей губой, Денис первый подошел к нему и протянул руку. Короче говоря, взял под защиту с первых минут. И всех наших зубоскалов сразу поставил на место. То есть, может, и не стали бы над Леньчиком смеяться, а может, и стали — класс еще просто не определился, но вот Денис шагнул к новенькому, и все решилось само собой.

В общем, было в Денисе что-то такое, я бы сказала, по-настоящему мужское. Пока молчал, вроде и незаметно было, а как поднимался, как начинал хмуриться, сразу все понимали, кто в доме хозяин. Хотя хозяином он как раз не был. Вот Макс хотел бы хозяйничать, да не умел. При всех своих богатых возможностях. А Денис не хотел и не желал хотеть. Может, потому и не желал, что оставался наивным и добрым при всей своей мужественности.

Тот же Макс его как-то развел: рассказал, что в аптеках платят бешеные бабки за комариные крылышки. За килограмм — что-то около сорока тысяч. И делают потом жутко полезные настойки. Ну Денис и развесил уши. Это ведь у Макса папа директором автоцентра заведовал, бабки — не знал в какие бочонки складывать, а Денис курьером подрабатывал, кроссовки китайские до последнего изнашивал. Вот и повелся! Комаров-то на Урале всегда было выше крыши. Решил, небось, что враз разбогатеет! С тем же Леньчиком Войкиным механизм соорудили — из жестяного пропеллера и съемного марлевого мешка. Вроде как крутишь велосипедную педаль — винт вращается и засасывает зазевавшихся комаров. Быстро, в общем, смастерили. А как начали испытывать, так вспомнили, что крылышки-то еще и обрывать придется… Само собой, все кругом со смеху лопались. Думали: Денис бить станет Макса. А он простил. И вместе со всеми смеялся…

Замерев на перекрестке, я покрутила головой, отыскивая светофор, но наткнулась на табличку «Piéton priorité». Мудрецы французы прекрасно помнили, что яйцо на свет произвела все-таки курица, а вовсе не наоборот. Так что правило «преимущества прохожих» я восприняла с энтузиазмом. И подумала, что Денис, шагай он рядом, наверняка бы, довольно показал большой палец. А вот Макс, скорее всего, криво бы ухмыльнулся. Все-таки они были чрезвычайно разные, мои воздыхатели. «Город для детей, а улицы для людей» — так однажды выразился Денис, когда спор зашел о прогрессе. Макс высказался более цветисто и длинно. Настолько длинно, что пока его слушали, о Денисе успели забыть. И получилось, что тот раунд Макс как бы выиграл, хотя, по сути, наверное, и нет. Но так вот они и сосуществовали, проживая на разных материках и в разных временных измерениях. Пожалуй, не было бы меня, эти мачо и близко друг к другу бы не приблизились. Я их сводила и склеивала. Все равно как огонь и воду.

Еще раз скользнув глазами по разрешающей табличке, я пересекла улицу наискосок, и, о чудо! — дисциплинированные водители начали притормаживать, дожидаясь момента, когда я ступлю на бровку тротуара.

Кажется, это слово (я говорю о тротуаре) первым позаимствовал из французского Александр Блок, а потом уж пошло-поехало. Но вот к улочкам Старого Парижа привыкнуть было сложнее. Они походили на лабиринт из детских головоломок, зигзагом скакали вправо и влево, раздваивались и разбегались лучиками звезды. При этом сами здания напоминали куски неровно нарезанного торта — те самые гигантские треугольники, которые я видела с самолета. Теперь я могла потрогать их руками, и я не стеснялась — вовсю трогала. О некоторые углы, казалось, можно порезаться — такие они были острые.

— Зачем так строят? — поинтересовалась я у случайного прохожего, но он лишь растерянно пожал плечами и улыбнулся. Хорошо так улыбнулся — виновато. Моего русского он не понял, однако и уходить, не оказав помощи, не спешил. Сжалившись, я по-французски поинтересовалась у него временем. Он тут же радостно засуетился, принялся что-то подробно объяснять — не иначе как рассказывал про часовые пояса, географию городов и разницу в планетарном времени. Но время, если честно, меня не интересовало. А интересовали исключительно острые углы. Они мешали людям жить — и они топорщились повсюду — во всем нашем ощетинившимся мире. Только тут, на парижских улицах, это становилось особенно явным. Конечно, это был старый Париж, — на окраинах давно так не строили, но молодчаги французы не рубили сплеча и не секли корней. Возможно, переписывать историю заново им было просто лень, но это была хорошая лень, по-настоящему человеческая. Острое оставляли острым, а маленькое — маленьким. Во всяком случае, на месте крохотных магазинчиков никто не громоздил торговых центров, памятников не сносили, а улиц не расширяли.

За границу я каталась не раз, но все больше на какие-нибудь турецко-греческие пляжи. В Париж я прилетела впервые. А ведь, дурочка такая, готовилась! Сколько литературы перелопатила! В Интернет ныряла, в справочники лазила — мечтала по приезде удивить папу Сережу своими историческими познаниями. Вот и удивила. Зато имелся свой маленький плюс: Париж не казался мне чужим, я узнавала его по табличкам и указателям, даже по фасадам зданий узнавала! Точно вспоминала город из давно забытого сна.

Улица Гренель, некогда погубившая пороховым взрывом более тысячи парижан, две апельсиновых дольки дворца Шайо, съежившаяся от времени площадь Трокадеро… Здесь я посидела на лавочке, покрошила голубям хлеб. Но прилетели нахальные (не иначе из Гасконии!) воробьи и разогнали трусоватых голубей. Поднявшись, я двинулась по Йенскому мосту прямиком к красавице Tour Eiffel.

Отсюда, с земли, башня выглядела еще более величественно. Может, кто и ругал ее за «паутину и избыточные кружева», но мне она казалась восхитительной. Великан, головы которого было не разглядеть, последний из уэллсовских марсиан, дошагал из далекого Лондона и застыл навеки.

Я подошла ближе. Канаты толщиной в человеческую ногу (хотя ноги тоже бывают разные) тянули наверх битком набитые кабины лифтов. Две очереди змеились от подножия, добегая чуть ли не до берега Сены. Очень уж многим не терпелось встретить Новый год на верхотуре. Я понаблюдала за тем, как движутся очереди, и поняла, что сегодня мне башня точно не светит. А было бы здорово разослать с первого уровня дюжину писем с эйфелевским штемпелем, потом перекусить на втором уровне в ресторане «Жюль Верн», а на третьем, последнем, просто постоять и поглазеть на нашу круглую, чешуйчатую от крыш землю.

Чтобы утешиться, я вновь пересекла Сену, издали полюбовалась на мост Александра Третьего. Даже отсюда было видно, что русский мост самый крутой из всех парижских мостов. Что поделаешь, и наши цари любили попонтоваться. Кстати, возможно, слово «понт» как раз от французского pont — «мост» и произошло. А почему нет? Глядя на соединяющего берега каменного исполина, я в это почти поверила. А дальше… Дальше ноги вновь потянули меня в неведомое. Кварталы Отей и Пасси, церковь Святого Августина, рю де Монсо, храм Александра Невского…

Возле храма я на минуту задержалась, однако зайти не решилась. Наверное, зря. Все-таки здесь отпевали Шаляпина, Бунина, Тарковского. Это было еще одним кусочком родины — почти таким же, как мост Александра Третьего. Может, потому и не зашла — побоялась расклеиться окончательно. Все-таки я была в бегах. Да и шагала, если разобраться, не по улицам, а по тропе войны. Моей маленькой глупой войны.

Идти по прямой, когда все вокруг треугольное, невозможно, и чтобы не выписывать обидных кругов, я приобрела «карт-оранж» и воспользовалась метро. Пока ехала в вагоне, немного отдохнула. Остановок здесь не объявляли, слух пассажиров щадили, зато и камня уральского в облицовке стен тоже не наблюдалось. Все было прямоугольно-простым — никаких тебе сводов, никаких излишеств.

Проехав несколько остановок, я вышла из метро и оказалась возле ступеней, ведущих к Сакре-Кёр. Справа на тумбе стоял хлопчик, изображавший мушкетера со шпагой, слева надувал щеки чувачок в смокинге и цилиндре. Оба вполне живые, но совершенно неподвижные. Народ подходил к ним, фотографировался, бросал в банки у ног монеты. Вырядившиеся «манекены» время от времени принимались непритворно дрожать, а то и вовсе оживали, в течение пары-другой минут яростно растирая подбородки и носы. Работенка у них была нелегкой. Я кинула в баночки тому и другому по евро, обоих щелкнула своим сотовиком.

Слушая в Сакре-Кёр орган, я присела на лавочку. Если бы позволили, я даже полежала и поспала. В храме было тепло и уютно, но спать, скорее всего, не разрешалось. И потому, когда последние аккорды стихли, я незаметно выскользнула на улицу.

«Жаннет никуда не спешила. Укрощенное Время, свернувшись колечком, покоилась на ее безымянном пальце. На смотровой площадке, огороженной балюстрадой, толпились люди, и Жаннет из вежливости постояла вместе со всеми. Плеваться, как иные туристы, не плевалась, но вдаль смотрела с подобающим прищуром»…

Собственно, это и был Монмартр — еще одна притча во языцах. Прародина Ордена иезуитов и место, откуда Генрих Наваррский разбрасывал пушечные ядра. Высочайшая точка города и эпицентр давнего восстания парижских коммунаров. Ну и, само собой, именно сюда стадами, косяками и табунами хаживали художники всех мастей и рангов. Вроде того же Пикассо, Бальзака, Аполлинера и прочих Ренуаров. Что их сюда тянуло? А что привело сюда меня?

«Жаннет крутила своей симпатичной головенкой и ничегошеньки не понимала. Капризная маркиза больше не капризничала»…