Между тем странный Лизин вопрос я не забыла. Про то, напивалась я или нет. Потому что соврала и потому что напивалась. Это в неполных-то двенадцать лет! Только разве про такое расскажешь? Да еще в стенах ЗБ, где случайно оброненное слово может обернуться чем угодно. Может, оттого и всплыло за окнами древнее море? Мы ведь даже запах его ощущали! Слышали шелест волн. Точно некий доисторический великан выбрался из пыльных хронопластов и, прильнув к обгоревшим стенам, решил внимательнее изучить своих далеких правнуков, давным-давно разучившихся дышать жабрами и утерявших хвост с плавниками. Возможно, он просто любопытствовал, а может, ему хотелось копнуть глубже, послушав наши истории – о том, как у Лизы взрывом разметало родной дом или как я совершила свою первую кражу.

А кража и впрямь была. То есть сначала кража, а потом мерзкое, по сию пору памятное амбре выпитого алкоголя.

Деньги я украла, сбросив их с чужих телефонов. Простенькая такая операция – всего-то пара минут и понадобилась. Но если рассказывать по порядку, то там не с телефонов все началось, а с деток, больных лейкозом. Это мама моя телевизор дома смотрела, ну а я у себя в комнате шебаршила – уже и не помню, чем занималась. Только мама вдруг позвала меня – странным таким голосом:

– Лерочка, подойди сюда, посмотри, пожалуйста…

«Лерочка» да еще «пожалуйста» – это был перебор. Два добрых слова в одной фразе звучали более чем подозрительно. Понятно, я насторожилась.

– Чего там еще?

– Детей больных показывают, просят помочь.

Когда что-то просят, да еще прикрываясь детьми, – это отвратительно. Я сразу припомнила нищенок в нашем дворе, без особого стеснения пачкавших мордашки своим детям дорожной грязью. Чистеньким да ухоженным подавали меньше, вот они и готовили их загодя – каждое утро кутали в рубище, гримировали. Мама, может, это и не видела, а я-то видела не раз, потому и встопорщилась:

– Ага, знаю! Травмы-сопли, сюси-пуси, еврик дайте!.. Сначала разжалобить пытаются, потом деньги из карманов сосут.

– Не болтай чего не знаешь! – голос у мамы прозвучал столь резко и незнакомо, что я тут же прикусила язык.

Мама у меня вообще редко ругается, а в те далекие времена, когда я была маленькой, строго следила за языком – своим и папиным. И вроде получалось! Конечно, тогда еще война не разразилась, да и нервы нам всем школа не попортила, но все равно атмосфера в доме была на несколько градусов теплее.

В общем, пришлось выходить из комнаты и вставать рядом. Я и сама толком не знала, что увижу на экране телевизора, но без причины мама ни за что бы не вспылила. По телевизору же показывали мальчика лет пяти или шести, обритого наголо. Он лежал на кровати и говорил перед камерой. Видно было, что держался он из последних силенок, храбрым старался казаться, а у самого слезинка из уголка глаза выкатилась, и ноздри подрагивали, словно вот-вот всхлипнет. Мне точно по голове кто треснул – в один миг я оглохла и ослепла. Только его одного видела и слышала: как обещает он больше не плакать, в какие игрушки играет и кем станет, когда выздоровеет. Еще он что-то рассказывал о своих друзьях, о маме, а потом… Потом последовал кадр с тем же мальчиком – уже на фотографии, а фотография стояла… на свеженькой могиле. И дикторша сообщила, что мальчик не дождался помощи, потому и не выздоровел. Поздно собрали деньги, поздно отыскали подходящего донора.

А дальше стали показывать других детей, рассказывать о фонде помощи и номере счета, на который можно эсэмэсками отправлять деньги. В общем, все то, о чем я недавно брякнула, да только мальчик был самый настоящий, не выдуманный. И глаза его я никак не могла забыть. Я и губу себе прикусила до крови – так захотелось открутить назад эти несколько месяцев, разыскать его, обнять, утешить. И донором стать – отдать кровь, плазму, костный мозг – все, что понадобится…

В общем, я тогда глаза и нос себе зажала и вылетела из комнаты, чтобы не разрыдаться при маме. Тот мальчик мне навсегда впечатался в мозг. Никогда я еще такой боли не чувствовала – точно пулю загнали в сердце. И как только пришла в себя, тут же схватилась за телефон. Начала набирать СМС, да только ничего у меня не вышло. Денег на телефоне было с гулькин нос, а тут сразу снималась сумма в двести рублей.

Потом я слышала разговор родителей, слышала, как что-то они сообща отправляли по своим телефонам, но я-то оставалась в сторонке, и это было несправедливо! До того несправедливо, что я решилась на преступление.

В школе нашей располагалось два физзала. Один постоянно кто-нибудь арендовал – то секция фехтовальщиков, то айкидошники. Само собой, и я успела попробовать себя в этих секциях. Только айкидошники меня забраковали, а фехтование я забраковала сама. Нет, тренер там был славный, но весь смысл, как выяснилось, заключался в одном-единственном уколе. Никакой рубки, никаких мушкетерских финтов. Опередил с уколом на микронную долю секунды – и очко у тебя. Ну а то обстоятельство, что в ответ уколовшему могло прилететь нечто более серьезное, уже не учитывалось. С одной стороны, понятно – таковы правила, а с другой – обидно. Потому что столкнись в боевых условиях наш фехтовальщик с древним мушкетером – и трудно было бы гарантировать победу современнику. Но смотреть на тренировки мы все-таки забега́ли, тем более что в айкидо все было жутко красиво, а фехтованием увлекалась половина парней из нашего класса.

Раздевалки там были всегда открыты, и сумки и барсетки лежали прямо внавал на лавочках. Но куда важнее для меня было то, что среди прочих вещей мужчины, что тренировались у нас, оставляли свои навороченные телефоны. Вот в эту-то раздевалку я, улучив минуту, и проскочила. Из зала доносился топот ног, начальственные крики тренера, звон шпажной стали, а я стояла посреди мужской раздевалки и размышляла, правильно ли я делаю. Но перед мысленным взором вновь возникло лицо умирающего мальчика, и я, не раздумывая, шагнула к скамейкам.

Некоторые телефоны были заблокированы, некоторые нет, и, быстро нажимая памятную комбинацию цифр, я одну за другой отправляла в далекий фонд денежные эсэмэски. Штук семь успела послать, причем старалась работать честно – с разных телефонов, чтобы разделить траты поровну. Ну а потом выскочила из раздевалки и помчалась к себе на этаж.

Вычислили меня без особого труда: кто-то видел, как я выскакивала, кто-то успел рассмотреть мою раскрасневшуюся физиономию. И разразился скандал! Нечего и говорить, что все спортсмены были в шоке, тренер грозился подать заявление в полицию, потерпевшие его полностью поддерживали. В школу вызвали мою маму, ну и меня, конечно, поставили к стенке.

На судилище, устроенном в учительской, сидели те самые айкидошники, директор школы и завуч, Майя Витольдовна. Именно тогда мы с ней и познакомились. На вопрос: зачем ты это сделала? – я не смогла ничего ответить, смотрела на свои сандалики и хлюпала носом. Потом начала рассказывать, но получился сумбур, и я расплакалась. Тогда слово взяла моя мама – она-то из моей словесной несуразицы главную суть извлекла и, видимо, поняла, что следует сказать. Ее и на работе звали электрографиней – в том смысле, что она и с электроприборами мастерски управлялась, и впечатление на людей умела производить. Как бы то ни было, но обстоятельные речи ей вполне удавались. Меня вывели в коридор, и беседа продолжилась. О чем они там спорили и спорили ли вообще, не знаю, но сначала из учительской выскочил один из айкидошников – красный, встопорщенный, злой. Даже не взглянув в мою сторону, мужчина бросился на улицу. А чуть погодя на выход потянулись остальные. Последними вышли моя мама с завучем Майей Витольдовной, и меня удивило, что, прощаясь, они дружески пожали друг другу руки, а после и на меня посмотрели совсем даже не сердито.

Я сразу поняла, что казнь отменена и меня решили помиловать.

В общем, мама извинилась за меня и все им объяснила: про мальчика, про фондовские счета, про мои слезы. В итоге этого хватило, чтобы тренер тут же сменил гнев на милость. Собственно, и завуч немедленно встала на сторону мамы, а к ней присоединились и все потерпевшие, за исключением одного. Этот педант потребовал возместить потраченную сумму, что мама немедленно и сделала. Она хотела заплатить и всем остальным, но они отказались. Более того, прямо там, в учительской, тут же отправили на счет детского фонда еще несколько эсэмэсок. И даже попросили директора простить меня. Этот их «дружок» ругался, даже обозвал их как-то, так что спор вышел жарким. Тогда-то он и вылетел из учительской.

Но с мамой мы все-таки дома серьезно поговорили, и за свой поступок я получила сполна. Впрочем, и помирились мы быстро, потому что после суровой отповеди мама крепко обняла меня и долго гладила по вздрагивающей спине. Но напрасно она надеялась, что это успокоит ее неугомонную дочуру.

Уже на следующий день «дочура» на стенде с фотографиями учителей благодарно вывела под кадром с Майей Витольдовной: «самая крутая училка». И ладно бы только я – другие желающие также начали подписывать фотографии. Но если завуча я похвалила, всем прочим учителям перепало довольно крепко. Так, ботаничку обозвали «кикиморой», трудовика – «алкашом», физручку – «жиртрестом», а учительницу по химии вовсе окрестили «дурой». Впрочем, не только ругались: немке с француженкой поставили высший балл, англичанке нарисовали забавный смайлик, а нашу географиню назвали «умницей» и «красавой». В общем, школяры постарались на славу, и снова был устроен разбор полетов. На этот раз виновников не нашли, однако стенд сняли, надписи заклеили и всё сызнова заламинировали. Но самое пакостное, что над стендом установили камеру слежения, и на этом все наши комментарии прекратились.

Сколько мне тогда было? Неполных двенадцать лет – это я отлично помню. Потому что день рождения отмечали через день после того, как над стендом установили камеру. Именно в день своего рождения я нашла в сети форум осиротевших мам и там же обнаружила целый колумбарий из фотографий совсем еще юных мальчиков и девочек, которые искристо улыбались, смотрели с экрана с такой надеждой.

А я праздновала. Еще один год, подаренный жизнью, подаренный судьбой. А для чего? Чтобы драться с мальчишками и портить стенды? Или чтобы из-за меня нервничала мама и приходили в неистовство совершенно посторонние люди? Получалось, что в этом мире я не сделала ничего хорошего. Я даже с фотографий не умела смотреть, как эти славные детишки, – глазела угрюмо и исподлобья.

Короче, праздника не вышло, и что-то во мне сломалось. Будто трещинка прошла по яичку, таящему иглу с моей жизнью. Я вдруг ощутила, что зависла над черной бездной, и холод, бьющий оттуда, был таким страшным, таким влекущим, что я поняла: надо срочно что-то сделать. Иначе сорвусь, полечу – и случится что-нибудь очень нехорошее.

Так я и напилась. Впервые в жизни. В магазин не пошла: там бы мне ничего не продали. Купила вино у бабули из соседнего подъезда. У нее всегда что-нибудь было – это уже по лицу и глазам угадывалось. Алкогольный синдром, который не спрячешь и не скроешь, какой бы косметикой ни пользоваться.

Кстати, очень даже нечестно! Мужчины пьют по десять и двадцать лет – и ничего им не делается. Просто тупеют – и все дела. А у женщин алкогольная зависимость уже через два-три года на лице проступает: щеки распирает, глаза растягиваются, мимика тоже меняется. Словом, те еще красавицы! Мама говорила, что это природа так их наказывает и окружающих предупреждает, чтобы не связывались. Женщины – будущие матери, и пить им категорически нельзя.

Но в тот момент мне было все равно. Я спасалась от своей черной бездны, и соседка с алкогольным синдромом на лице не только сунула мне в руки бутыль с брагой, но и налила в нечистый стакан первую порцию, а после угостила скрюченным огурцом из банки.

Остатки бурды я допила уже за гаражами, сидя на автомобильной покрышке в полном одиночестве. Там у нас обычно торчали бомжи, но в тот день их не было, и я пила отвратительное пойло, заедая хлебным мякишем и беззвучно размазывая по лицу слезы.

Почти и не удивилась тому, что так запросто выпила ту проклятую бутылку. Но потом что-то произошло, и мир неустойчиво покачнулся. Я попыталась встать, но вместо этого упала на четвереньки. Дорога до дома превратилась в кошмар. Я падала, наверное, раз двадцать. Кто-то надо мной смеялся, кто-то показывал пальцем. Кажется, нашлась добрая душа, что довела до подъезда. А я и «спасибо» сказать не могла: язык онемел и не ворочался. И сама я желала только добраться до родной койки, чтобы поскорее рухнуть в спасительное забытье.

Чудо, что я сумела отворить дверь и проскользнуть в комнату незаметно. Правда, когда голова моя упала на подушку, комната немедленно пришла в движение. С открытыми глазами это напоминало путешествие на лодке, но, стоило сомкнуть веки, незримый судья тотчас давал отмашку, и лодочка моя превращалась в катер, с каждой секундой набирающий все более умопомрачительную скорость. При этом мчалась она по кругу, и оттого голову мою кружило, а к горлу подкатывал тошнотворный комок.

Мамочки мои, до чего же плохо мне было! Настолько плохо, что я почти мечтала умереть. Но помог мальчик с телеэкрана. В один из моментов я увидела его сидящим на облаке. Покачивая ножками, он раз за разом звал меня по имени. И больше ничего не говорил – только нежно и ласково так тянул: «Лерочка-а!..» Он словно спасительный мостик мне перебрасывал. По тонкой струнке его голоса я плющом заструилась ввысь, и лодка с невыносимо-бурным течением, и жуткая тошнота – все осталось внизу. Легкий туман окутал меня, коснувшаяся лба ладонь мальчика осторожно погладила, и я вдруг поняла, что он не ушел, что он будет вечно со мной, пусть я его и не увижу никогда. Мысль была невеселой, но она принесла успокоение, и я наконец-то уснула.