Мы брели с Лизой по Пролетарке, моей родной улице. Теперь-то я жила совсем в другом месте – на Цветочной, но именно здесь впервые встретились мои родители, успев прожить два с половиной года, явив меня на свет и накрутив первые десятки километров с детской коляской. Они так и гуляли здесь – прямо по центру улочки, поскольку движения на окраине почти не было и все тут напоминало скорее деревушку, успокаивая каменной и бревенчатой одноэтажностью, добавляя к уличным запахам ароматы затапливаемых бань и дымящих печей. А потом началась срочная перепланировка города, окраины принялись рушить и выкашивать, освобождая площади под промзоны и складские помещения. Прошлась жутковатая литовка и по нашей улице. Родители получили трехкомнатную квартиру в центре, но домик мы навсегда потеряли. Сначала по улочке прошлись бульдозеры, а потом планы вновь поменялись, и строить ничего не стали. Улочка, на которой я провела первый год жизни, так и осталась улочкой, ведущей в никуда. Точно беззубый рот, лишилась всех своих построек, заросла сорным кустарником и крапивой.

– Вроде и не помню ничего: мелкая же была, а все равно тянет сюда. – я показала Лизе на выпирающий из сорняка фундамент. – А тут стоял наш домик, практически самый последний на этой улице.

– И сад был?

– Ну да. Хотя скорее уж огород. Тут и сейчас можно встретить какой-нибудь крыжовник со смородиной. Если, конечно, крапивы не бояться.

– Часто ты сюда приходишь?

– Да не очень. Но первое время, как только мне показали эту улочку, бегала чуть ли не каждый день. А теперь тут все заросло – уже и не скажешь, что люди жили.

Лиза окинула сорняковые заросли печальным взором, кивнула каким-то своим мыслям.

– Это фантомная боль, – раздумчиво проговорила она. – Такое бывает с людьми. Ноги́ уже нет, а ты ее чувствуешь. И болит она, и ноет – иногда даже сильнее, чем наяву, – и никак с этим не получается справиться.

– Я слышала про такое.

– А я слышала и видела. И знаешь, мне кажется, твой дом очень походил на наш. У нас тоже был свой большой огород, сад с яблонями и вишней. После школы мы с подругами приходили ко мне, забирались на деревья и лопали какие-нибудь ягоды. Хорошо было! А потом все сгорело – практически за один день.

– Ужас! А вы как уцелели?

– Мы у соседей прятались. У нас-то маленький погребок, а у них добротный такой подвалище – с бетонным перекрытием, с запасом продуктов. – Лиза сошла с дороги в траву, присела на каменный фундамент. – Теперь вот тоже пытаюсь вспоминать. И дом, и друзей, и то детское настроение, когда прямо с утра все здо́рово и замечательно. И школа не пугает, и по городу можно разгуливать, не боясь обстрелов.

Я присела рядом с Лизой. Мы думали почти об одном и том же – о той пуповине, что связывала нас с убежавшим временем.

– Плохо, что память стирает всё, – призналась Лиза. – Некоторых ребят стараюсь вспомнить, а лица размазываются, вместо глаз провалы какие-то, и страшно за них становится. Даже мысли нехорошие приходят.

– Какие?

– Ну, вдруг их уже нет в живых. Потому и уходят они из памяти, точно сами прибирают за собой, стараются не оставлять следов.

– А фотографии? Неужели не снимали друг дружку?

– Конечно, снимали, и видео было, только пропало всё. Теперь мое прошлое тут. – она коснулась виска. – Иногда сижу на какой-нибудь лавочке, перебираю камушки, разговариваю с ними.

– С камушками?

– Ну да. Мне кажется, у всех домов своя особая связь. Болтаешь с какой-нибудь бревенчатой развалюхой, а она слушает тебя и всем своим передает. Точно радиостанция какая… Только не смотри на меня как на сумасшедшую.

– Я не смотрю.

– Смотришь-смотришь, я же вижу.

– Да нет, я бы тоже могла с развалинами разговаривать. Потому что правда хочется иногда все вернуть.

– Только вот не возвращается. Разве что во снах, но мне в последнее время одно дурное снится.

– Война?

Лиза кивнула.

– Самое жуткое, когда уже привыкаешь к обстрелам. Где-то рядом грохочет, а детишки в футбол играют, через скакалку прыгают, представляешь? Только когда совсем близко начинает бухать, все разбегаются. При этом даже самые маленькие точно знают, куда упадет очередной снаряд, фугасный он или осколочный. А еще они знают, что чугунная ванна – это не место для купания, а убежище, куда нужно прятаться при обстреле.

– Страшно! – вырвалось у меня.

– Конечно, страшно. Потому и начинаешь разговаривать с камнями да руинами. Жмешься к ним и просишь, чтобы защитили. Бред, правда?

– Да нет, я тебя понимаю.

– А мне кажется, такое понять невозможно. Очень уж ненормально. Прямо как с НЛО.

– Чего-чего?

Лиза помялась. Мне почудилось, что она жалеет, что брякнула про НЛО.

– Ну, рассказывай, не томи! – взмолилась я.

– Ты точно не будешь смеяться?

– Да нет же!

– Тогда слушай. – Лиза бедово тряхнула головой. – Это мы с Женькой, братом моим, однажды видели. Уже когда обстрелы вовсю шли. А тут в небе блямба какая-то зависла. Я первая увидела, Женьке показала. Он подумал на беспилотник, а я – на вертолет, даже поспорили. Он за биноклем сбегал, тогда-то всё и рассмотрели.

– Что рассмотрели? – загорелась я.

Лиза загадочно улыбнулась.

– Ведь не поверишь.

– Все равно скажи!

– Скажу, конечно, только это надо самому увидеть. Чтобы голова была ясная, и лучше с кем-нибудь, не в одиночку. Тогда хоть какая-то объективность… В общем, Женька бинокль принес, и мы ахнули. То есть без оптики это выглядело как дельтаплан. Мне только крылья странными показались – какие-то серебристые, что ли. А когда в бинокль глянули – разглядели на крыльях какие-то крапинки, полосочки, точно заклепки у самолета.

А под ним нить и черный шарик. Главное, мы ведь как дураки продолжали думать, что это дельтаплан, даже решили, что, может, шпион какой-то за городом нашим следит. Только почему вместо пилота шарик подвешен, было неясно. Даже предположили: вдруг бомба какая?..

– Ну и?.. – я уже изнывала от нетерпения, понимая, что Лиза чего-то недоговаривает.

– А потом Женька пальцы вот так сложил и шальными глазами на меня глянул. В общем, дошло до нас, что расстояние до этого дельтаплана было километров десять – никак не меньше, а мы его видели, понимаешь? Даже без бинокля!

– Ну?..

– Что – ну? Обычный дельтаплан в размахе не больше десятка метров – такой и за километр мошкой будет казаться. А тут мы видели всю конструкцию совершенно отчетливо. Десять – пятнадцать километров, а мы видим, понимаешь?

До меня тоже потихоньку стало доходить.

– Значит, размеры этой самой блямбы…

– Вот-вот! И мы начали считать. Получалось, что размеры-то здоровенные! Больше любого «Ильи Муромца». Мы просто не сообразили сразу. И точка под ним тоже была чем-то огромным. И вот, значит, эта дурында висит над городом, а рядом начинают появляться крохотные облачка. Разрывы, понимаешь? Или наши, или с той стороны, но кто-то открыл огонь. И вот тогда эта громадина стала медленно разворачиваться, огоньки забе́гали по всему корпусу. Это мы тоже в бинокль разглядели. И уже ясно было, что это корабль! Жуткий – как из фильмов фантастических. Никакого хвостового оперения, никаких фюзеляжей – только два крыла и нос. А потом… Потом эта штука стала менять форму и вытянулась в длинный такой цилиндр. Мы с Женькой прямо бинокль друг у друга устали вырывать. Знаешь, как страшно стало! Мы ведь уже много чего повидали, а тут что-то неведомое – и на глазах продолжает меняться. Рядом десятки крохотных разрывов, а она вытягивается в этакую рыбину.

– И что потом?

– А потом эта конструкция вытянулась в угря с плавниками и поплыла в сторону. Еще и цвет изменила, стала багрово-красной. Что характерно – ни один снаряд в нее так и не попал. Женька пытался вычислять что-то по масштабной сетке в бинокле и сказал, что этот цилиндр в длину чуть ли не километр!

– Ничего себе!

– Ага, мы потом долго эту штуку вспоминали – всё спорили, откуда такие гости могли явиться. И очень надеялись, что это как-то прекратит войну. Ну то есть, если они там всё видят и понимают, могут ведь что-то и предпринять.

– А что предпринять-то? Долбануть по одной из сторон?

– Не знаю. Только когда гибнут дети и мирные жители, это всегда нужно прекращать. Всегда, понимаешь?

Я не очень понимала, но мне хотелось понять. Правда хотелось. Я даже сознавала, что во всем виновато мое мультяшное сознание. Нейроны, значит, зеркальные. У кого-то их нет, а у кого-то навалом. Вроде никогда не считала себя жестокой, но, видимо, означенных нейронов мне все же недоставало. Трудновато было вот так сразу включиться…

Посидев еще немного, мы побрели обратно и скоро вышли к воротам городского парка. Солнце золотило остатки осенней листвы, теплый ветер ерошил волосы, и было кругом таинственно-тихо. Городская окраина жила по своим несуетным законам, транспорт и время обтекали ее стороной.

И снова я подумала, что осень – это не только бархатный сезон, это пауза, даруемая людям для воспоминаний и таких вот сумасшедших разговоров. Не просто же так поминали пушкинскую осень! Зимой люди бьются и выживают, весной буйно радуются и столь же буйно болеют, летом активно охотятся за витаминами и только осенью делают краткую передышку.

Может быть, под влиянием Лизиного рассказа я постоянно оглядывалась. Смотрела то на небо, то на окружающие деревья. Конечно, НЛО я не надеялась увидеть, но очень боялась упустить какую-нибудь важную деталь, без которой сегодняшний день так и останется незавершенным. Новая подруга меня вполне понимала. Она тоже вовсю крутила головой. И само собой приходило на ум, что только последние идиоты способны развязывать войны, когда кругом такая красотища! Нет, ну в самом деле, зачем?

Обычно от гулких машин я заслонялась щитом музыки – попросту затыкала уши крохотными динамиками, врубая на плеере что-нибудь любимое, но сегодня было необычно тихо и защита не требовалась. А еще здо́рово было ощущать рядом родного человека – девчонку, которую всего неделю назад я и знать не знала.

Мы одновременно подняли головы. Слуха коснулся нарастающий гул, но это были не машины: звук наплывал с неба. Пришлось пройти немного вперед, где был просвет между липами, и только там мы рассмотрели летящий со стороны заката боевой клин. Самолетов было много – не менее двух десятков, и летели они на приличной высоте, но мощь двигателей была такова, что с легкостью пробивала эти километры, низкими басовитыми перекатами оглаживая землю. Только вот лаской это было назвать нельзя. Маленькие серебристые мушки только на расстоянии казались безобидными. На самом деле они несли смерть и шли туда, где время поворачивало вспять, отступая перед гарью пожарищ и грохотом разрывов. Мы молча провожали их глазами, и настроение наше стремительно менялось. Уже смешно было думать про сады и огороды. Что-то тревожное творилось с миром, и в эти минуты он представлялся мне тяжелой гирей, раскачивающейся на тоненькой истертой веревочке. Внизу играли малыши, а гиря раскачивалась прямо над их головами. Амплитуда нарастала, веревочка становилась все тоньше, однако никто не пытался остановить пугающий маятник.

Я даже головой помотала, чтобы избавиться от страшноватой картинки. И, сама не зная почему, начала рассказывать Лизе о моем первом и последнем отдыхе в лагере…