Что такое детство? Страна сказок и упущенных возможностей. Каждый второй может стать вундеркиндом, каждый пятый – гением, а что имеем в итоге? Пшик, выражаясь народным языком. Это когда никудышную железку куют-греют, а после видят, что ничего не выходит, и бросают в воду. А там только пузыри – и пшш… Вот и с детьми такая же история: растят, учат, воспитывают, а получают в итоге циников да зомбяков, помешанных на гаджетах. Короче, грусть, тоска и полный мрак. Хотя… Вероятно, так действовала на меня темнота. Делать было нечего, и, лежа себе на спортивном мате, я играла в умозрительный бильярд – и впрямь на раздевание. Хоть тут не соврала Альбинке. Потому что прихорашиваться да кривляться перед самой собой – дело сложное. Вот я и гоняла мысли, словно шары, туда-сюда, а самые настырные роняла в лузы или вовсе выбрасывала за пределы игрового поля.

Нет, правда! Ну зачем люди взрослеют? Главная печаль детства – в его стремительной скорости. Понятно, что ручьев бесконечных не бывает: все они обречены впадать в реки и моря. Вот так и с детством. Чуть разгонишься, чуть ощутишь посвист веселого ветра – а впереди уже болотце с седой осокой да еще чья-нибудь злая запруда. Тупик, короче.

А так-то я многих знаю, что спят и видят себя взрослыми. Девчонки о замужестве бредят, а то и просто хотят удрать от родителей, парни мечтают права получить и после рассекать на тачках. Скажем, одноклассник наш, Никитос, говорил, что у взрослых никаких запретов: хочешь – кури, а хочешь – на танцах клубись, никто доставать не станет. И энергетик с пивасиком продадут, и с фейс-контролем не будет проблем – красота! Колян из параллельного более суровые аргументы выдвигал. Он в армию рвался, чтобы реально воевать. Причем, я подозревала, этой оглобле даже не важно было, за кого именно, – просто, настрелявшись в бродилках, этот гусь жаждал на реальный курок понажимать. В общем, чушь полная и, по сути, всё те же ясельки. Мальчик, верно, о настоящей войне и не читал ничего – судил о ней исключительно по десятку фильмов и своей мультяшной игротеке.

У меня же отношение ко взрослому миру было совершенно обратное, и потому я особенно страдала, подмечая в себе необратимые перемены. Еще вчера я читала по складам «царевну-лягушку» с «Машей и медведем», училась рисовать бабочек и узоры, а уже через год открыла для себя Незнайку с Карлсоном, научилась хохотать над выходками неукротимой Пеппи. Прошло еще немного времени – и на смену «Истории игрушек», «Трех богатырей» и «Шрека» явились такие фильмы, как «Титаник», «Аватар», «Апокалипсис» и прочие киномонстры. И даже усато-бородатая «Весна на заречной улице» стала для меня однажды фильмом номер один. На эсэсэровский период я подсела именно с этого фильма. И влюблялась поочередно во всех звезд того времени. Сначала в обаятельного Рыбникова, потом в мужественного Юматова, а после пошла нескончаемая вереница: Ивашов, Козаков, Баталов, Лановой, Тихонов, Кононов… Чуть позже – Филатов с Абдуловым, Миронов с Караченцовым, Ерёменко с Боярским. Я уже не говорю про Крамарова, Вицына, Никулина, Моргунова и Леонова… А ведь находились умники, что утверждали, будто советского кино не было. Еще как было! А вот чего в нем точно не было, так это гаджетов, закадрового смеха и бессмысленного мелькания на экранах. Мир был чист и наивен – никакой ретуши, никаких компьютерных эффектов.

У папы имелась целая коллекция старых и новых фильмов: от современной «Я – легенды» до данелиевской «Кин-дза-дзы!», от замечательной «Игрушки» с Пьером Ришаром до «Ночных забав» с чудо Евстигнеевым. В общем, всю эту кучу-малу я и постигала, неукротимо погружаясь в сладковатый кинохаос, даже не пытаясь как-то организовать процесс просмотра, выстроив фильмы по хронологии и тематическому ранжиру. Главным моментом было то, что очень часто все эти фильмы мы просматривали совместно. Усаживались втроем на семейный диван, включали телик с видаком и начинали переживать. В такие моменты я отчетливо сознавала, что такое семья и как здо́рово – обожать своих родителей, понимать их и чувствовать, что они понимают тебя, пусть даже в эти редкие часы.

Вслух я, понятно, этого не говорила, но не всё ведь нужно озвучивать – кое-что приходится и скрывать. Например, то удивительное открытие, что папу своего я любила больше, чем маму. Это было странно и непонятно, но это было так. Уезжала в командировки мама – я тосковала, но уезжал в командировки папа – я просто места себе не находила. А ведь оба они рисковали совершенно одинаково. Мама помогала на операциях в прифронтовой зоне, папа служил в МЧС, в дивизионе быстрого реагирования. Он умел и плавать, и с парашютом прыгать, и по горам лазить. Потому что спасать приходилось ото всего: от пожаров, обвалов, наводнений и землетрясений.

Вот и прошлым летом меня тянули, как какого-нибудь айболитовского Тянитолкая: мама звала в Питер, а папа – на Дальний Восток. Мама – в музеи и по литературным местам Достоевского, папа – спасать деревеньки от лесных пожаров. Была у него такая возможность – выдать подросшую дочуру за сопровождающего репортера. Я и фотографировать должна была по-настоящему, и записывать всё на видео. Разумеется, я выбрала Дальний Восток. Хоть и шарахнуло тогда меня крепко. Оказалось, что требуются титановые нервы, чтобы бродить по сожженным дотла деревушкам.

Тот свой первый репортерский день я запомнила до мелочей – и рев вертолетного двигателя, мешающего элементарно переговариваться, и неудобную скамью в вертолете, по которой я съезжала то вправо, то влево, и чудный вид из иллюминатора. А потом металлическая стрекоза МИ-24 выбросила нас посреди черных лунных ландшафтов, не прекращая кружить винтами, взметнула пепельное облако и упорхнула. Наш отряд, десять спасателей-пожарных и пара медиков, тронулся в путь.

Мы шли молча: окружающее не располагало к разговорам. Мне чудилось, что я шагаю по какому-то безлюдному Марсу. Только раскрашен был Марс исключительно в траурные цвета. Лишенный листвы лес, черная неживая земля, усыпанная скелетиками обгорелых зверушек и птиц. А далее начиналось пространство, в котором я не без труда угадала контуры домов и улиц – все пепельное и закопченное. Неприятный хруст стоял под ногами, а справа и слева целились в небо похожие на пушки уцелевшие печи. Повсюду угадывались фундаменты домов, среди обломков и угольных нагромождений валялись потемневшие от копоти ведра и тазики.

Папа шепотом пояснил, что в эту деревню пожар пришел ночью, когда жители спали, и удалось спасти не всех. Несколько человек погибло, и среди них было двое детей. Никаких подробностей он не поведал, но мне хватило и этого. Следом за взрослыми я бродила по жутковатым улочкам, без конца снимала на свой аппаратик всю эту жуть и пыталась вообразить сгоревших малюток.

Как?! Как такое могло случиться? Наверное, дети не успели убежать и просто задохнулись в дыму? А если они проснулись и, напугавшись, попытались спрятаться в каком-нибудь чулане? Ведь, конечно, не верили, что это по-настоящему опасно. Да и не знали, что делать, куда бежать. Может быть, кричали, плакали, звали взрослых, а взрослые спали…

От земли все еще тянуло жаром, сверху припекало солнце, а меня трясло от холода. И запах горелого жилья повергал в смятение. Никак не удавалось представить себе, какой эта деревня была раньше – живой, цветущей, гомонящей голосами, взрыкивающей бензопилами и тракторными двигателями. Один из тракторов нам, кстати, вскоре встретился. Он напоминал обугленного трансформера, что рухнул на колени да так и застыл в смертельном жаре.

А потом я увидела вторую деревню и третью… То лето получилось особенно жарким, и, по рассказам папы, только в этом районе сгорело полтора десятка поселений.

С виновником этих бедствий мы столкнулись уже вечером, когда, изрядно устав, шагали по нормальному лесу. Папка часто сверялся с навигатором, ненадолго останавливаясь, делал пометки на цифровой карте. Я же, перестав фотографировать, просто гладила стволы встречных деревьев, радуясь, что огонь их пощадил. Я еще не знала, какой сюрприз нас ждет впереди.

Внезапно ожила папина рация, и то, что он услышал, ему решительно не понравилось.

– Это диспетчер с Боровой вышки, – скрывая волнение, сообщил он. – У них там беспилотник поймал верховик. Скорость курьерская, движется в нашем направлении.

– Далеко от нас? – спросил кто-то.

Лица папиных сослуживцев превратились в маски, и я сразу поняла, что дело серьезное.

– Если ветер не изменится, скоро верховик будет здесь.

Папа бросил на меня быстрый взгляд, и впервые в жизни я разглядела в его глазах страх. Не за себя – за меня. И это было тем более удивительно, что никаких признаков опасности я не видела. Нас окружал живой лес, тихо шумела листва, и даже щебетали какие-то пичуги.

– Если побежим на северо-запад, через пять-шесть километров будет небольшая река, – отрывисто проговорил он и, не спрашивая разрешения, стянул с меня фотоаппарат с рюкзаком.

– Да мне не тяжело… – начала было я.

Но папа прикрыл мне рот ладонью.

– Сейчас мы все побежим, – строго объявил он. – Останавливаться не будем, только переходить на шаг. Витя, ты темп знаешь – первым и пойдешь.

Папин коллега спокойно кивнул.

А потом мы и впрямь побежали. Сначала неспешно, потом чуть быстрее, и я продолжала упрямо думать, что это какие-то игры взрослых – опять нелепая перестраховка, боязнь неведомого. Те горелые деревеньки остались далеко в стороне, а этот лес был чудесен. Хвойные ароматы кружили голову, свежая зелень радовала глаз.

Уже на втором километре я стала уставать, темп пожарные взяли довольно приличный. Еще через километр я начала спотыкаться, и само собой пришло раздражение. Десяток взрослых мужчин улепетывают неизвестно от чего! Из-за их страхов я должна была мучиться!

– Быстрее, Лер! Нельзя останавливаться… – папа бежал рядом. Он тоже раскраснелся, однако для него это было делом привычным.

– Но ведь нет ничего! – задыхаясь, выпалила я и почти в ту же минуту поняла, что ошибаюсь. Потому что услышала голос пожара.

Сначала это был треск и гул. Он шел откуда-то сверху и быстро приближался. А потом… Потом все разом изменилось: я рассмотрела пламя, охватывающее верхушки деревьев, с легкостью скачущее по кронам, стремительно заполняющее лесную тишь победным ревом.

Сил было потрачено немало, однако мы поднажали. В спины пахну́ло жаром, огонь уверенно догонял нас. Я разглядела, что с левой стороны языки пламени мелькают уже далеко впереди. Сверяясь с навигатором, мы взяли чуть правее, и все равно это было ужасно. Наверное, впервые я поверила в то, что пожар не явление природы, а живое страшное существо, умеющее рычать и настигать своих жертв, способное душить дымом и убивать температурой.

В реку мы вбежали, уже хрипя и кашляя, едва видя друг друга в густом дыму. Папка держал меня за руку, буксиром волок за собой. Я то и дело падала, а он хватал меня за шкирку и поднимал. Ему тоже было тяжело, но я точно знала: он не уйдет, останется рядом, если надо, потащит на себе…

Перед глазами у меня плавали розовые всполохи, я уже плохо соображала, но та река нас действительно спасла. Двигаясь по воде, мы выбрели из огненного жерла и вскоре добрались до лагеря. На пожар тогда бросили авиацию, и до очередной своей жертвы – маленького поселка со странным названием Выйново – прожорливый огонь добрался только ночью. К этому времени поселок успели окружить рвами, вырубив в округе всю растительность.

Больше на пожары меня не брали, оставляя в лагере вместе с кашеварами. Тем не менее представление о папиной работе я получила и с тех пор еще больше стала переживать, отпуская его в очередные командировки.

Тогда же, рассматривая на экранчике ноута отснятые материалы, я уловила кое-что новое. Странным образом меня посетило ощущение родства всех этих пожаров с нашей обгоревшей больничкой. Этого не могло быть, но это было, и каким-то шестым чувством, а может, третьим глазом я видела присутствие ЗБ на Дальнем Востоке. Неведомые антрацитовые корни протянулись по всей планете, пронизав время и пространство, проклевываясь среди свежих руин, среди улочек, тронутых войной и заброшенностью. Все это было пустыми фантазиями, ничем не подтвержденными, абсолютно не-доказуемыми, но что-то нутряное убеждало меня в их правоте.

А потом в лагере появились первые погорельцы. С ними и моя жизнь разом переменилась. Лениться и тосковать было уже некогда. Вместе с другими я ставила палатки, помогала успокаивать и пеленать детей, ухаживала за старушками. Люди прибывали и прибывали, лагерь наш превращался в маленький городок. Со многими я успела подружиться настолько, что диву давалась, как это еще совсем недавно мне было одиноко. И друзей в этом лагере у меня было великое множество. Общая беда склеивала нас проще простого, а хмурые наши пожарные, несмотря на тяжкий труд, даже улыбались теперь чаще. Конечно, хватало и слёз, и горя. Кто-то оплакивал уничтоженное огнем хозяйство, кто-то погибших в пожаре близких. Оставалось поражаться, что после такого люди еще находили в себе силы жить. На их примере я видела, что во всем есть смысл и всегда можно начать жизнь заново. Если не ради себя, то ради детей, которых ко времени моего отлета насчитывалось уже несколько десятков. Конечно, я бы еще осталась там, но близился сентябрь, впереди маячила школа, и папа настоял на моем отъезде.

Уже на поляне, где накручивал лопастями транспортный вертолет, мы прощались с ним, и прощание это было особенным. Мы и глазами друг на друга глядели совершенно иными.

– Маме там особенно не рассказывай, – посоветовал папа.

Но он мог бы этого не говорить. Я и сама отлично понимала, что ближних надо щадить. И подозревала, кстати, что от мамы мы тоже узнаём далеко не всё про ее командировки. Мы любили друг друга и потому обманывали. Точнее, недоговаривали, не раскрывали всей правды…

О том, как родители воспримут мое исчезновение, что будут предпринимать, не хотелось даже и думать. Я и не думала, но это все равно сказалось на сне, а приснились мне на этот раз пожары. Огонь вырывался из окон ЗБ и странным образом перебрасывался на далекие леса Сибири и Дальнего Востока. Растерянной птахой я металась между ними и не знала, что же такое сделать, чтобы усмирить пламя. Наверное, ничего другого, уснув на старых ветхих матах, я увидеть и не могла. Когда же проснулась, то не сразу поняла, где я и что со мной. Лишь с некоторой задержкой проключилась память, и мозг уныло констатировал, что я в подвале. А разбудили меня Альбинкины всхлипы. Лютая моя соперница лежала рядом, прижавшись ко мне и обнимая, точно добрую мамочку. Только ни доброй, ни мамочкой я не была. Однако и будить соседку не стала. Вместо этого поправила ее руку на своем плече и снова заснула.