АГУАСКАЛЬЕНТЕС, МЕКСИКА

1924

— Наша земля живая, Эсперанса, — сказал папа. Он вел ее за руку по пологому склону. Виноградные лозы вились по шпалерам, спелые ягоды были готовы вот-вот упасть. Эсперансе было шесть лет, и она любила гулять с отцом по виноградникам. Глядя на отца снизу вверх, девочка видела, что его глаза лучатся любовью к этой земле.

— Вся долина живет и дышит, — сказал он, простирая руку к далеким горам, стоявшим словно часовые. — Она дает нам виноград. — Папа с нежностью прикоснулся к дикому усику, который пробился к ряду лоз и словно ждал, что сможет пожать ему руку. Папа зачерпнул горсть земли и внимательно на нее посмотрел. — А ты знаешь, что лежа на земле можно почувствовать ее дыхание? Можно почувствовать, как бьется ее сердце?

— Папочка, я тоже хочу это почувствовать, — сказала она.

— Пойдем.

Они дошли до конца ряда, до покрытой травой верхушки холма.

Отец ничком лег на землю, а потом взглядом и жестом позвал Эсперансу. Девочка расправила платье и опустилась на колени. Потом она, словно гусеница, подползла к отцу и устроилась рядом. Одну щеку Эсперансы грело солнце, а другую — теплая земля. Она хихикнула.

— Тс-с-с, — сказал отец. — Знай, ты почувствуешь биение ее сердца, только если будешь лежать тихо-тихо.

Она подавила смех, сильнее прижалась к земле, но ничего не услышала.

— Она молчит, папа.

— Агуантате тантиво и ла фрута каэра эн ту мано, — сказал он. — Подожди немного, и плод сам упадет тебе в руку. Ты должна набраться терпения, Эсперанса.

Она ждала и тихо лежала, глядя в глаза отцу.

И почувствовала, как — сначала слабо, потом все сильнее — билось сердце земли: тук-тук, тук-тук. Сначала она ощущала это телом, а потом и на слух: тук-тук, тук-тук.

Эсперанса не отрывала глаз от отца, не в силах произнести ни слова. Она боялась, что этот звук исчезнет и она навсегда позабудет, как чувствовала сердцебиение долины.

Девочка все сильнее вжималась в травянистый склон, пока ее дыхание не слилось с дыханием земли — и отца. Теперь три сердца бились вместе.

Эсперанса молча улыбнулась ему — зачем слова, если глаза говорят всё сами.

Отец ответил ей улыбкой, словно говоря: «Да, я знаю, Эсперанса, ты это почувствовала».

 

ВИНОГРАД

Шесть лет спустя

Отец протянул Эсперансе нож. Короткое лезвие было изогнуто словно серп, толстая деревянная рукоятка пришлась точно по ее ладони. Обычно сбор урожая открывал старший сын фермера, но Эсперанса была единственным ребенком в семье, папиной гордостью, поэтому ей и оказывалась эта честь. Она видела, как вечером отец затачивал нож на точильном камне, и знала, что он стал острым как бритва.

— Осторожно, — сказал ей папа, — береги пальцы.

Августовское солнце предвещало сухой день в Агуаскальентесе — так назывался мексиканский штат, где они жили. Все, кто обитал или работал на Ранчо де лас Росас, Ранчо Роз, собрались на краю поля: семья Эсперансы, слуги в длинных белых передниках, пастухи (по-местному — вакерос), уже в седлах, готовые ехать к своим стадам, и кампесинос, полевые работники, державшие в руках соломенные шляпы и ножи. Защищаясь от солнца, пыли и пауков, они надели рубашки с длинными рукавами и мешковатые штаны, перехваченные веревками на лодыжках, и повязали банданы, чтобы закрыть лоб и шею. Эсперанса, напротив, была в легком шелковом платье, летних туфлях и без шляпы. На голову она повязала бант из широкой атласной ленты, концы которой струились по ее длинным темным волосам.

Отяжелевшие от сока грозди созрели. Родители Эсперансы, Рамона и Сиксто Ортега, стояли рядом с ней. Мать девочки, высокая и стройная, гордо носила корону из тяжелых кос, венчавших ее голову. Отец был едва ли выше своей жены, но концы седеющих усов залихватски закручивал вверх. Он протянул руку к виноградным лозам, подавая Эсперансе сигнал. Девочка двинулась вперед, потом оглянулась — родители улыбкой подбодрили ее. Дойдя до ряда лоз, она отвела листья и осторожно сжала толстый стебель. Быстрое движение ножа — и тяжелая гроздь упала в подставленную руку. Эсперанса вернулась к отцу и протянула ему виноград. Отец поцеловал гроздь и поднял ее повыше — чтобы все увидели.

— Урожай созрел! — воскликнул он.

— Оле! Оле! — Радостные крики огласили поле. — Ура! Ура!

Кампесинос разошлись по полю и начали собирать виноград. Эсперанса стояла между мамой и папой, держа родителей за руки, и восхищалась тем, что видела.

— Папочка, это мое любимое время года, — сказала она, видя, как яркие рубашки медленно движутся среди лоз. Телеги, погромыхивая, свозили урожай в большие амбары, где винограду суждено храниться, пока не наступит срок везти его на винокуренный завод.

— Не потому ли, что как раз после сбора урожая мы отпразднуем чей-то день рождения? — спросил папа.

Эсперанса улыбнулась. Когда созревал виноград, она становилась старше на год. В этом году ей исполнится тринадцать. Через три недели, когда весь урожай будет собран, мама с папой устроят фиесту, праздник, — по случаю завершения работ и ее дня рождения.

Марисоль Родригес, ее лучшая подружка, приедет на праздник вместе со своей семьей. Ее папа выращивал фрукты на своем ранчо, которое располагалось по соседству. Хотя их владения и разделяли несколько акров земли, каждую субботу девочки встречались под дубом, который рос на склоне холма между двумя ранчо. На празднике будут и другие ее подруги, Чита и Бертина, но Эсперанса виделась с ними не так часто, потому что они жили далеко. Уроки в школе Святого Франциска до конца сбора урожая не начнутся, и Эсперанса успела соскучиться по своим подругам. Когда девочки собирались все вместе, то говорили только об одном: о первом причастии и о первом выезде в свет, когда им исполнится пятнадцать. До той поры оставалось еще два года, но тем для разговоров было хоть отбавляй: длинные белые платья, которые они наденут, балы и приемы, на которых они впервые будут присутствовать, юноши из самых богатых семей, которые будут с ними танцевать. После причастия они станут взрослыми, за ними будут ухаживать мужчины, они смогут выйти замуж и стать хозяйками ранчо — такими, как их матери. Впрочем, Эсперанса мечтала, что она со своим будущим мужем навсегда останется с мамой и папой. Она просто не могла себе представить, что сможет жить где-то еще, кроме Ранчо де лас Росас. Или что в их доме будет меньше слуг. Или что рядом не будет людей, которые так сильно ее любят.

Урожай собирали три недели, и теперь все жили в предвкушении праздника. Эсперанса помнила мамины наставления, когда срывала розы в саду: «Завтра на всех столах должны быть букеты роз и корзины винограда».

Отец обещал встретиться с ней в саду, он никогда ее не подводил. Эсперанса наклонилась, чтобы сорвать красный распустившийся цветок, и укололась острым шипом. Из пальца пошла кровь. «Не к добру», — подумала девочка. Быстро замотала руку концом фартука и выбросила примету из головы.

Потом она осторожно срезала розу, которая ее поранила. Посмотрев на горизонт, девочка увидела последние лучи солнца, опускавшегося за Сьерра-Мадре. Скоро совсем стемнеет. Девочкой овладело чувство тревоги.

Где же папа? Рано утром он отправился с вакерос на пастбище. Он всегда приходил домой до заката, весь в пыли, и громко топал во дворе, чтобы избавиться от грязи, которая засохшей коркой покрывала его сапоги. Иногда он даже приносил от пастухов кусочки вяленого мяса. Эсперанса должна была сама его найти, шаря по карманам его рубахи, пока он ее обнимал.

Завтра был ее день рождения, и она знала, что на рассвете ей споют серенаду. Отец и другие мужчины, живущие на ранчо, соберутся под ее окном и глубокими мелодичными голосами споют Лас Маньянитас, поздравительную песню ко дню рождения. Она подбежит к окну и пошлет им в ответ воздушные поцелуи, а потом сбежит вниз, чтобы посмотреть подарки. Конечно же, там будет фарфоровая кукла от папы. С тех пор как Эсперанса появилась на свет, папа каждый год дарил ей куклу. А мама дарит ей постельное белье, ночные рубашки или блузки, которые расшивала сама. Белье всегда отправлялось в сундук для приданого у ножек ее кровати.

Большой палец Эсперансы все еще кровоточил. Она подхватила корзину с цветами и поспешила из сада. Во внутреннем дворике она остановилась, чтобы сполоснуть руку в фонтане. Когда вода уняла боль, Эсперанса выглянула за массивные деревянные ворота, из которых открывался вид на тысячи акров папиных владений.

Эсперанса присмотрелась, надеясь увидеть облако пыли, означающее приближение всадников и то, что папа наконец вернулся. Но горизонт был пуст. В тусклом сумеречном свете она обошла двор и оказалась перед тыльной стороной большого дома, выстроенного из дерева и необожженного кирпича. Там она нашла маму, которая тоже всматривалась в даль.

— Мама, злобный шип уколол мне палец, — сказала Эсперанса.

— Не к добру, — сказала мама, вспомнив суеверие, но улыбнулась. Они обе знали, что это «не к добру» значит не больше, чем уронить кастрюлю или разбить яйцо.

Мама обняла Эсперансу за талию, и их глаза устремились к загонам для скота, конюшням и лачугам слуг, разбросанным в отдалении.

Эсперанса была почти такого же роста, как мама, и все говорили, что однажды она станет такой же красавицей. Иногда, заплетя волосы в косы и уложив их вокруг головы, Эсперанса бросала взгляд в зеркало и могла убедиться, что люди не лгали. У нее были такие же черные волосы — волнистые и густые. Такие же длинные ресницы и кремовая кожа. Но сходство с мамой было не полным, потому что глаза у Эсперансы были папины — миндалевидные и карие.

— Он опаздывает совсем немного, — сказала мама. И Эсперанса верила ей, но в глубине души укоряла отца.

— Мама, ведь только вчера соседи предупреждали его о бандитах.

Мама кивнула и в тревоге закусила губы. Они обе знали, что, хотя шел тысяча девятьсот тридцатый год и революция в Мексике завершилась десять лет назад, люди таили злобу на богатых землевладельцев.

— Ничто не меняется сразу, Эсперанса. Почти вся земля принадлежит богачам, а у некоторых бедняков нет даже клочка земли. На крупных ранчо пасется скот, а кое-кому из крестьян приходится есть кошек. Папа сочувствует бедным, он дал землю многим своим работникам. Людям это известно.

— Но, мама, известно ли это бандитам?

— Надеюсь, что так, — сказала мама тихо. — Я уже послала Альфонсо и Мигеля найти его. Давай подождем в доме.

Чай подали в папином кабинете, где уже сидела Абуэлита.

— Подойди-ка, ми ньета, внучка моя, — сказала она, держа пряжу и вязальные крючки. — Я начала новое одеяло и хочу научить тебя вязать зигзагом.

Бабушка Эсперансы, которую все называли Абуэлита, жила с ними и была уменьшенной и сморщенной копией мамы. Она выглядела очень элегантной в строгом черном платье, золотых сережках и с пучком седых волос на затылке. Но Эсперанса больше любила ее за капризы, чем за соблюдение приличий. Абуэлита могла церемонно потчевать окрестных дам чаем, а после их ухода гулять по виноградникам босиком и с книжкой в руке, читая стихи птицам. Хотя в бабушке было и что-то предсказуемое, например кружевной платок, выглядывавший из-под рукава платья, она умела удивлять — цветком в волосах, красивым камнем в кармане, философским изречением, промелькнувшим в беседе. Когда бабушка входила в комнату, все стремились ей угодить. Даже папа всегда уступал ей стул.

Эсперанса жалобно сказала:

— Почему мы всегда беремся за вязальный крючок, пытаясь отогнать тревогу?

Тем не менее она села возле бабушки, вдыхая ее вечный запах — чеснока, пудры и мяты.

— Что случилось с твоим пальцем? — спросила Абуэлита.

— Укололась шипом, — сказала Эсперанса.

Абуэлита кивнула и задумчиво сказала:

— Не бывает роз без шипов.

Эсперанса улыбнулась, понимая, что бабушка имела в виду вовсе не цветы. Она сказала, что не бывает жизни без трудностей. Девочка смотрела на серебристый крючок, танцующий вверх и вниз в руке Абуэлиты. Когда волос падал ей на колени, она брала его и вплетала в одеяло.

— Эсперанса, вот так мои любовь и добрые пожелания навсегда останутся в этом одеяле. Теперь смотри. Десять петель до верхушек гор. Добавь одну. Теперь девять вниз до долины. Пропусти одну.

Эсперанса взяла крючок и повторила движения Абуэлиты, а потом посмотрела, что получилось. Верхушки гор вышли кривовато, а долины завязались в тугой узел.

Абуэлита улыбнулась и, потянув нить, распустила все ряды Эсперансы.

— Никогда не бойся начинать все сначала, — сказала она.

Эсперанса вздохнула и снова начала с десяти петель.

Тихо напевая что-то себе под нос, вошла их экономка, Гортензия, с тарелкой маленьких бутербродов. Она предложила один маме.

— Нет, спасибо, — сказала мама.

Гортензия поставила поднос, принесла шаль и укрыла мамины плечи. Эсперанса не могла припомнить время, когда Гортензия не заботилась бы о них. Она была родом из индейского племени сапотеков — невысокая, плотная, с иссиня-черными волосами, заплетенными в косу. Эсперанса смотрела на двух женщин, глядящих в темноту, и думала, до чего же они не похожи друг на друга — Гортензия казалась полной противоположностью мамы.

— Не волнуйтесь так, — сказала Гортензия, — Альфонсо и Мигель найдут его, непременно найдут.

Альфонсо, муж Гортензии, распоряжался всеми полевыми работниками и считался папиным другом и компаньоном. Он был невысоким, как и Гортензия, и таким же смуглым. Из-за круглых глаз и висячих усов Эсперансе казалось, что Альфонсо похож на брошенную игрушку. Хотя он и не думал грустить. Он любил землю так же сильно, как папа. Вдвоем, работая бок о бок, они воскресили заброшенный розарий, переходивший из поколения в поколение в их семье. Брат Альфонсо работал в США, поэтому он все время твердил, что и сам когда-нибудь туда поедет, однако оставался в Мексике, потому что был привязан к папе и Ранчо де лас Росас.

С Мигелем, сыном Альфонсо и Гортензии, Эсперанса дружила с самого детства, и они часто вместе играли. В шестнадцать лет он уже перерос обоих родителей. У него были темная кожа и большие мечтательные глаза Альфонсо, а брови такие густые, что Эсперансе всегда казалось, будто они вот-вот срастутся.

Он знал самые дальние уголки их владений лучше всех. Еще когда Мигель был мальчишкой, отец Эсперансы брал его с собой в те места, которые Эсперанса и мама никогда не видели.

Когда Эсперанса была помладше, она часто жаловалась:

— Ну почему папа всегда берет с собой Мигеля, а не меня?

Папа на это отвечал:

— Потому, что он умеет чинить то, что сломалось, и учится делать свою работу.

Перед тем как уехать с папой, Мигель всегда смотрел на нее и насмешливо улыбался. Но папа говорил правду: Мигель был терпелив и силен. Он мог починить что угодно, хоть плуг, хоть трактор, особенно то, у чего есть мотор.

Несколько лет назад, когда Эсперанса еще была маленькой девочкой, мама с папой обсуждали мальчиков из «хороших семей», с которыми следует познакомить Эсперансу. Но она не могла представить, что ее выдадут замуж за незнакомца, и поэтому заявила:

— Я выйду замуж за Мигеля!

Мама рассмеялась:

— Ты передумаешь, когда подрастешь.

— Нет, не передумаю, — сказала Эсперанса.

Но теперь, став девушкой, она понимала, что Мигель был сыном управляющего, а она — дочерью владельца ранчо, они стояли на разных берегах реки. Как-то, заважничав, Эсперанса рассказала это Мигелю. С тех пор они обменялись только парой слов. Когда они случайно встречались, он кивал и вежливо говорил: «Mireina, моя королева», — и больше ни слова. Он теперь не дразнил ее, не смеялся, и они перестали болтать обо всем подряд. Эсперанса делала вид, что ей все равно, но втайне горько сожалела, что рассказала ему о реке, которая их разделяет.

Не на шутку встревоженная, мама то и дело подходила к окну. Каждый ее шаг по выложенному плиткой полу отдавался гулким звуком.

Гортензия зажгла лампы.

Шло время. Минуты складывались в часы.

— Я слышу всадников! — воскликнула мама и побежала к двери.

Но это оказались всего лишь тио Луис и тио Марко, папины сводные братья. Дядя Луис занимал пост президента банка, а дядя Марко — мэра города. Но Эсперансу не волновало положение этих родственников — она их не любила. Они были слишком серьезными, слишком мрачными и очень уж важничали. Дядя Луис был старшим, а дядя Марко, который был на несколько лет моложе и не так умен, всегда следовал за братом, как ун бурро, осел, и во всем его слушался, даром что мэр. Оба они были высокими и тощими, с крошечными усиками и седыми бородками на самых кончиках подбородков. Эсперанса чувствовала, что и мама их не любит, хотя она всегда проявляла к ним почтение — ведь они были частью папиной семьи. Мама даже устраивала приемы для дяди Марко, когда тот баллотировался в мэры.

Братья были холостяками. Папа объяснял это тем, что они любили деньги и власть больше, чем людей, а Эсперанса думала, что никто не хотел таких мужей, потому что они похожи на двух отощавших козлов.

— Рамона, — сказал дядя Луис. — У нас плохие новости. Один пастух принес нам это.

Он протянул маме папину серебряную пряжку от ремня — другой такой не существовало, потому что на ней было выгравировано клеймо ранчо.

Мамино лицо побелело. Она осмотрела пряжку со всех сторон.

— Это еще ничего не значит, — сказала она. Затем, не обращая на них внимания, повернулась к окну и снова принялась ходить взад-вперед, все еще сжимая в руке пряжку.

— Мы подождем здесь, вдруг понадобится помощь, — сказал дядя Луис. Проходя мимо Эсперансы, он похлопал ее по плечу и слегка приобнял.

Эсперанса уставилась на него. За всю свою жизнь она не помнила, чтобы он к ней прикасался. Дяди Эсперансы были не такими, как у ее друзей. Они никогда с ней не разговаривали, никогда не играли, даже не дразнили. По правде говоря, они вели себя так, как будто ее не существовало вовсе. Поэтому внезапная ласка дяди Луиса заставила ее содрогнуться от страха за отца.

Абуэлита и Гортензия начали зажигать свечи и молиться за благополучное возвращение мужчин домой. Мама не сводила глаз с окна, скрестив руки на груди и раскачиваясь из стороны в сторону. Они пытались как-то отвлечься, поговорить, но бессмысленные разговоры затухали, и воцарилась тишина. Были слышны лишь тиканье часов, да чье-то покашливание, да звон чашки о блюдце.

Эсперанса старалась делать петли так же ровно, как бабушка. Она пыталась думать о празднике и подарках, которые получит завтра, о букетах роз и корзинах винограда на каждом столе, о том, как Марисоль и другие девочки будут шутить и смеяться. Но эти мысли недолго заполняли ее голову, она снова начинала волноваться — уколотый шипом палец болел и не давал забыть о дурном предзнаменовании. Когда свечи в канделябре почти догорели, мама наконец сказала:

— Я вижу свет фонаря. Кто-то едет!

Они поспешили во двор и увидели вдали свет, который словно маячок надежды покачивался во тьме.

Наконец на дороге появилась телега. Альфонсо держал вожжи, а Мигель светил фонарем. Когда телега остановилась, Эсперанса увидела, что на ней тело, накрытое одеялом.

— Где папа? — закричала она.

Мигель опустил голову. Альфонсо ничего не сказал, но слезы, струившиеся по его круглому лицу, подтвердили, что произошло самое страшное.

Мама упала без чувств.

Бабушка и Гортензия бросились к ней.

Эсперанса почувствовала, как сердце разрывается у нее в груди. Из ее горла вырвался звук, сначала негромкий, который вырос в страшный крик, крик ужаса и боли. Девочка упала на колени и почувствовала, как тонет в темной бездне отчаянья.

 

ПАПАЙИ

Эсперанса услышала пение. Отец и другие мужчины стояли под ее окном. Их голоса, чистые и мелодичные, плыли в утреннем воздухе. Еще не пробудившись ото сна, она улыбнулась, вспомнив, что сегодня — ее день рождения. «Надо встать и послать папе воздушный поцелуй», — подумала Эсперанса. Но когда она открыла глаза, то поняла, что лежит в постели родителей, на папином месте, которое все еще хранило его запах, а пение ей всего лишь приснилось. Почему она не спала у себя в комнате? События прошлой ночи всплыли у нее в голове и вернули девочку к действительности. Улыбка исчезла с ее лица, сердце сжалось — боль заполнила ее целиком, вытеснив малейшие остатки радостного чувства.

Папа и вакерос попали в засаду и были убиты, когда чинили ограждение в самой дальней части ранчо. Бандиты забрали их сапоги, седла и лошадей. Они взяли даже вяленое мясо, которое папа прятал в карманах для Эсперансы.

Эсперанса встала с постели и накинула на плечи шаль. Она показалась девочке тяжелее обычного. Может быть, из-за пряжи? Или тяжесть была в ее душе? Она спустилась вниз, в самую большую комнату, lasala. Дом был пуст и безмолвен. Где же все? Потом она вспомнила, что бабушка и Альфонсо повезли маму к священнику. Не успела она позвать Гортензию, как в дверь постучали.

— Кто там? — спросила Гортензия из-за двери.

— Это сеньор Родригес. Я принес папайи.

Эсперанса открыла дверь. На пороге стоял отец Марисоль, держа шляпу в руках. Рядом с ним был большой ящик, полный плодов папайи.

— Твой отец заказал их для праздника. Я было понес их прямо на кухню, но там никого нет.

Она смотрела на человека, который знал папу с самого детства, а потом перевела взгляд на зеленые папайи, которые почти созрели и начали желтеть. Эсперанса знала, почему папа их заказал: больше всего она любила салат из папайи, кокосов и лайма. Гортензия готовила это блюдо на ее день рождения каждый год.

На лице девочки отразилось страдание.

— Сеньор, — сказала она, с трудом сдерживая слезы, — разве вы не знаете? Мой… мой папа умер.

Сеньор Родригес смотрел на нее, ничего не понимая.

— Что произошло, дитя мое? — спросил он наконец.

Она глубоко вздохнула. Сеньор Родригес выслушал ее рассказ, и его лицо исказилось от горя. Он покачал головой и тяжело опустился на скамейку, стоявшую во дворе. Она почувствовала, будто находится в чужом теле, наблюдает за всем со стороны и ничем не может помочь.

Гортензия вышла из дома и обняла Эсперансу. Она кивнула сеньору Родригесу, а затем проводила девочку наверх в спальню.

— Он заказал па… папайи, — всхлипывала Эсперанса.

— Я знаю, — прошептала Гортензия. Она села рядом с Эсперансой на постель, обняла ее и принялась укачивать как малое дитя. — Я знаю.

Молитвы, церковные службы и похороны продолжались три дня. Люди, которых Эсперанса никогда прежде не видела, приезжали на ранчо, чтобы выразить свои соболезнования. Они привезли так много еды, что можно было бы прокормить десяток семей, и столько цветов, что от их запаха у всех начала болеть голова. В конце концов Гортензии пришлось выставить букеты на улицу.

Несколько раз приезжала Марисоль с родителями, сеньором и сеньорой Родригес. На глазах у взрослых, принимая соболезнования Марисоль, Эсперанса копировала утонченные манеры мамы. Но как только стало возможно, девочки попросили разрешения выйти, поднялись в комнату Эсперансы, сели на ее кровать, взялись за руки и горько заплакали.

Дом был полон посетителей, и их вежливые тихие голоса сливались в неясное жужжание. Мама была ко всем внимательна и со всеми радушна, как будто ее главной задачей было развлечь гостей. Вечером дом опустел. Теперь, когда по комнатам не разносился радостный голос отца, они казались слишком большими, и гулкое эхо шагов только усиливало печаль обитателей дома. Абуэлита каждую ночь сидела у маминой постели и гладила ее по голове, пока та не засыпала, а после этого бабушка садилась с другой стороны и так же успокаивала Эсперансу. Но вскоре девочка просыпалась от едва слышного маминого плача — или ее плач будил маму. И тогда они сидели обнявшись до самого утра.

Эсперанса не хотела открывать подарки. Глядя на них, девочка каждый раз представляла, какой прекрасный праздник мог бы у нее быть. В конце концов как-то утром мама настояла, чтобы она посмотрела, что ей подарили:

— Папе бы этого хотелось.

Бабушка протягивала Эсперансе подарок за подарком, и она механически открывала коробки и пакеты и складывала на стол их содержимое. Белый кошелек с четками для воскресной службы от Марисоль, нитка голубых бус от Читы, книга «Дон Кихот» от бабушки, красивый вышитый шарф от мамы. Наконец, Эсперанса открыла коробку, в которой должна была лежать кукла. Она не могла избавиться от мысли, что это последний подарок от папы.

Дрожащими руками она сняла крышку и заглянула внутрь. На кукле было чудесное платье из белого батиста, черные волосы покрывала белоснежная кружевная мантилья. Огромные глаза задумчиво смотрели на Эсперансу с фарфорового личика.

— Ах, она похожа на ангела! — сказала бабушка, вытаскивая платок из рукава и вытирая глаза. Мама ничего не сказала, только протянула руку и дотронулась до кукольного лица.

Эсперанса не могла говорить. Ее сердце разрывалось от боли. Она прижала куклу к груди и вышла из комнаты, забыв про другие подарки.

Дядя Луис и дядя Марко приходили каждый день, сидели в папином кабинете и «заботились о семейном бизнесе». Сначала они оставались только на несколько часов, но скоро их «забота» стала разрастаться, словно тыква в огороде Альфонсо — ее гигантские листья хищно раскинулись вокруг, мешая другим растениям; дяди стали проводить у них каждый день, пока не темнело, завтракая, обедая и ужиная на их ранчо. Эсперанса знала, что маме нелегко давалось их постоянное присутствие.

Наконец пришел нотариус зачитать завещание. Мама, Эсперанса и бабушка были в черных платьях, как полагалось. В кабинет вошли дяди.

Немного громче, чем следовало, дядя Луис сказал:

— Рамона, горе вам не к лицу. Надеюсь, вы не будете носить черное весь год!

Мама ничего не ответила, сохраняя спокойствие.

Они кивнули Абуэлите и, как обычно, ничего не сказали Эсперансе.

Взрослые начали разговор о банковских займах и вкладах. Все это показалось Эсперансе слишком сложным, и она слушала их рассеянно. С тех пор как умер отец, она не заходила в кабинет. Девочка осмотрелась: папин письменный стол и книги, мамина корзина для вязания с серебряными крючками, которые папа купил ей в Гвадалахаре, стол у входа, на котором лежали папины садовые ножницы, а за двойными дверями — папин сад. На письменном столе лежал ворох дядиных бумаг, а ведь у папы на столе всегда был порядок. Дядя Луис сидел в папином кресле, как в своём собственном. А потом Эсперанса заметила пряжку — папину пряжку на ремне дяди Луиса. Это было неправильно. Все было неправильно. Дядя Луис не должен был сидеть в папином кресле. Он не должен был надевать папину пряжку с клеймом ранчо на свой ремень! В который раз она вытерла слезы, бегущие по лицу, но сейчас это были слезы негодования. Мама с бабушкой возмущенно переглянулись. Чувствовали ли они то же, что и она?

— Рамона, — сказал нотариус, — ваш супруг, Сиксто Ортега, оставил этот дом и все его содержимое вам и вашей дочери. Кроме того, вы будете ежегодно получать доход от виноградников. Как вы и сами знаете, здесь не принято оставлять землю женщинам, и, поскольку банк Луиса давал вашему мужу ссуды, Сиксто завещал землю ему.

— Это ставит нас в неловкое положение, — сказал дядя Луис. — Я президент банка и хотел бы жить соответственно занимаемой должности. Теперь, когда мне принадлежит эта прекрасная земля, я хотел бы купить у вас и дом. Вот за эту цену, за эту цену. — И он протянул маме клочок бумаги.

Мама посмотрела на дядю Луиса и сказала:

— Это наш дом. Мой муж хотел, чтобы мы в нем жили. К тому же дом стоит в двадцать раз больше, чем вы предлагаете! Нет, я его не продам. Да и где мы тогда будем жить?

— Я знал, что вы откажетесь, Рамона, — продолжал дядя Луис, — и нашел решение. А точнее — предложение. Предложение руки и сердца.

«О ком он говорит? — подумала Эсперанса. — Да кто за него пойдет?»

Дядя Луис прочистил горло.

— Разумеется, мы подождем, сколько положено, из уважения к памяти моего брата. Обычно это год, не так ли? Согласитесь, при вашей красоте и репутации и при моем положении в банке мы будем влиятельной парой. Хочу вам сказать, что и я подумываю о политической карьере. Собираюсь баллотироваться на пост губернатора. А какая женщина не захочет стать женой губернатора?

Эсперанса не верила своим ушам. Неужели мама выйдет за дядю Луиса? Выйдет за этого козла? Широко раскрытыми глазами она посмотрела сначала на него, а потом на маму.

Мамино лицо исказилось словно от нестерпимой боли. Она встала и заговорила медленно, взвешивая каждое слово:

— У меня нет никакого желания выходить за вас, Луис, ни сейчас, ни когда-либо в будущем. Откровенно говоря, ваше предложение для меня оскорбительно.

Лицо дяди Луиса окаменело, на его тощей шее напряглись мышцы.

— Вы пожалеете о своем решении, Рамона. Помните, что этот дом и виноградники находятся на моей земле. Я могу усложнить вам жизнь, причем очень сильно. Даю вам время еще раз обдумать мое предложение, и это весьма великодушно с моей стороны!

Дядя Луис и дядя Марко надели шляпы и вышли.

Смущенный нотариус начал собирать документы.

— Стервятники! — воскликнула Абуэлита.

— Вы думаете, он может отобрать наш дом? — спросила мама.

— Да, — ответил нотариус, — согласно завещанию, он владеет землей, на которой ваш дом стоит.

— Но почему бы ему не построить себе другой дом — больше и шикарней — на любом участке этой земли? — сказала мама.

— Ему нужен не дом, — возразила бабушка, — ему нужны ты и твое положение в обществе. Здешние жители любили Сиксто, они тебя уважают. Если ты станешь его женой, Луис выиграет любые выборы.

Мама помрачнела. Она посмотрела на нотариуса и сказала:

— Пожалуйста, передайте Луису, что я никогда не изменю своего решения!

— Я передам, Рамона, но будьте осторожны, — предупредил ее нотариус. — Ему нельзя доверять. Он опасный человек.

С этими словами нотариус ушел, а мама упала в кресло, закрыла лицо руками и заплакала. Эсперанса подбежала к ней:

— Не плачь, мама! Все будет хорошо! — Но она и сама не верила своим словам, и они звучали неубедительно. Эсперанса могла думать только об одном: дядя Луис пригрозил маме, что она пожалеет о своем решении.

Тем же вечером Гортензия и Альфонсо сели вместе с мамой и бабушкой, чтобы обсудить возникшее положение. Эсперанса взволнованно ходила по комнате, а Мигель молчаливо наблюдал за ней.

— Хватит ли дохода от виноградников, чтобы содержать дом и платить слугам? — спросила мама.

— Возможно, — сказал Альфонсо.

— Тогда я остаюсь в своем доме, — заявила мама.

— У вас есть еще какие-нибудь сбережения? — спросил Альфонсо.

— У меня есть деньги в банке, — громко сказала Абуэлита. И добавила уже тише: — В банке Луиса.

— Он не позволит вам их забрать, — сказала Гортензия.

— Если нам понадобится помощь, мы сможем одолжить деньги у наших друзей, например у сеньора Родригеса, — заметила Эсперанса.

— Твои дяди очень могущественные и подлые люди, — сказал Альфонсо. — Они могут осложнить жизнь всем, кто попытается вам помочь. Не забывай, что один из них — банкир, а другой — мэр.

Разговор шел по кругу. В конце концов Эсперанса извинилась, вышла в папин сад и села на каменную скамью. Розы уже осыпались, обнажая похожие на виноградины плоды. Бабушка говорила, что эти плоды хранят воспоминания роз, и когда пьешь их отвар, то вбираешь в себя всю красоту, которую видел цветок. Эти розы видели папу, подумала Эсперанса. Завтра она попросит Гортензию заварить ей чай из их плодов.

Мигель нашел ее в саду и сел рядом. С тех пор как умер папа, он был очень предупредительным, но ни разу с ней не заговорил.

— Анса, — он назвал ее детским именем, — какая из роз твоя? — За последние годы голос Мигеля изменился, стал глубже. Она только сейчас поняла, как скучала по нему. От звука его голоса слезы навернулись у нее на глазах, но она сдержалась.

Эсперанса указала на маленькие розовые цветы на тонких стеблях, которые вились по шпалерам.

— А где мой цветок? — спросил Мигель, толкая ее локтем, как делал раньше, когда они были помладше и у них не было секретов друг от друга.

Эсперанса улыбнулась и указала ему на рыжий подсолнух, росший неподалеку. Когда они были маленькими, папа посадил для каждого по цветку.

— Что это все значит, Мигель?

— В городе ходят слухи, что Луис собирается захватить ранчо любым способом. Теперь это становится похоже на правду, и мы, наверно, уедем в Соединенные Штаты и попробуем найти там работу.

Эсперанса покачала головой, словно возражая. Она и представить не могла, как будет жить без Гортензии, Альфонсо и Мигеля.

— Мы с отцом потеряли веру в нашу страну. Мы были рождены слугами и, как бы ни трудились, все равно останемся здесь только слугами. Твой отец был хорошим человеком. Он дал нам клочок земли и лачугу. Но твои дяди… сама знаешь, какая о них идет слава. Они всё у нас отберут и будут обращаться с нами как со скотом. На них мы не станем работать. В Штатах нас ждет тяжелая работа, но, по крайней мере, мы получим шанс стать чем-то большим, чем слуги.

— Но мама и бабушка… им нужны… вы нам нужны.

— Отец говорит, что мы не уедем, пока еще можно будет оставаться здесь. — Мигель придвинулся и взял ее руку. — Мне жаль, что так случилось с твоим папой.

В его прикосновении было столько тепла, что сердце Эсперансы забилось быстрее. Она посмотрела на свою руку, которую держал Мигель, и почувствовала, как заливается румянцем. Удивляясь собственному смущению, Эсперанса отодвинулась от Мигеля, встала и принялась разглядывать розы.

Неловкое молчание разъединило их, словно стена.

Она бросила на Мигеля быстрый взгляд.

Он все еще смотрел на нее, и его глаза были полны боли. Перед тем как уйти, Мигель тихо сказал:

— Ты была права Эсперанса. В Мексике нас разделяет река. Мы на разных берегах…

Эсперанса поднялась к себе в комнату, думая о том, что все идет не так, как надо. Она медленно обошла вокруг кровати, прикасаясь к резным столбикам. Девочка пересчитала кукол, выстроенных в ряд на комоде: тринадцать, по одной на каждый день рождения. Когда папа был жив, все было в порядке — как эти куклы, расположенные в ряд.

Она надела длинную ночную рубашку, отделанную кружевом ручной работы, взяла новую куклу и подошла к открытому окну. Окидывая долину взглядом, она подумала: куда же они пойдут, если им придется уехать отсюда? Единственными их родственниками были бабушкины сестры — монахини, жившие в монастыре.

— Я никогда не уеду отсюда, — прошептала Эсперанса.

Внезапный порыв ветра принес знакомый пряный запах. Она выглянула во двор и увидела деревянный ящик — он все еще стоял там. В нем были папайи, которые папа заказал у сеньора Родригеса и которые Гортензия непременно положила бы в ее любимый праздничный салат. Сладкий запах перезревших плодов распространялся по воздуху с каждым дуновением ветра.

Она залезла в постель и укрылась простыней, отороченной кружевами. Обнимая куклу, Эсперанса пыталась уснуть, но не могла забыть о дяде Луисе. От одной мысли, что мама может стать его женой, девочке делалось плохо. Разумеется, мама ему отказала! Эсперанса глубоко вздохнула, все еще чувствуя запах папай, который напомнил ей, как папа хотел порадовать свою дочку в день ее рождения.

Почему так случилось? Почему он умер? Почему оставил нас с мамой?

Она закрыла глаза и сделала то, что пыталась делать каждый вечер, когда ложилась спать. Она стала мечтать, чтобы ей приснился тот самый сон, в котором папа пел под ее окном серенаду.

 

ИНЖИР

Всю ночь завывал ветер, дом стонал и свистел. Вместо серенады Эсперансе снились кошмары. Ее преследовал огромный медведь, он подбирался все ближе и ближе и наконец схватил Эсперансу. Его мех набился ей в рот, и она едва дышала. Кто-то попытался освободить девочку из лап зверя, но без успеха. Медведь сжимал ее все сильнее, так что она начала задыхаться. Когда Эсперанса подумала, что сейчас задохнется, медведь схватил девочку за плечи и стал трясти, ее голова моталась из стороны в сторону.

Она открыла глаза и снова их закрыла. Эсперанса поняла, что видела сон, и испытала облегчение. Вдруг ее снова кто-то стал трясти, на этот раз сильнее.

— Эсперанса! — услышала она и открыла глаза. — Эсперанса! Просыпайся! — кричала мама. — Дом горит!

В комнату просочился дым.

— Мама, что происходит?

— Вставай, Эсперанса! Надо найти бабушку!

Эсперанса услышала низкий голос Альфонсо, доносившийся откуда-то снизу:

— Сеньора Ортега! Эсперанса!

— Здесь! Мы здесь! — закричала мама, хватая влажное полотенце из таза и протягивая его Эсперансе, чтобы та закрыла рот и нос.

Эсперанса металась по комнате, пытаясь хоть что-то спасти. Она схватила куклу. Потом они с мамой бросились в коридор, а оттуда в бабушкину комнату, но никого не нашли там.

— Альфонсо! — закричала мама. — Абуэлиты здесь нет!

— Мы найдем ее! Уходите из дома! Лестница уже загорелась, поторопитесь!

Эсперанса прижала полотенце к лицу и посмотрела вниз. Огонь перекинулся с занавесок на стены, дым сгущался под потолком. Вместе с мамой они осторожно спустились по ступенькам вниз, где их ожидал Альфонсо, чтобы вывести наружу через кухню.

Во дворе были широко распахнуты ворота. Пастухи выводили лошадей из загона, повсюду сновали слуги.

— Где Абуэлита?! Абуэлита! — закричала мама.

Эсперанса была сбита с толку. Все происходящее казалось нереальным. Уж не снится ли ей все это? Может быть, воображение разыгралось не в меру?

Мигель схватил ее за руку:

— Где твои мама и бабушка?

Эсперанса заплакала и взглядом показала на маму. Мигель отпустил ее, на мгновение замер перед мамой и побежал к дому.

Ветер подхватил искры и понес их к конюшням. Эсперанса стояла и смотрела на силуэт пылающего дома на фоне ночного неба. Кто-то закутал ее в одеяло. Разве она замерзла? Она не знала этого.

Мигель выбежал из горящего дома, неся бабушку на руках. Он положил ее на землю. Гортензия закричала: рубашка Мигеля горела. Альфонсо схватил его, они покатились по земле и катались, пока не сбили пламя.

Тем временем мама сжимала бабушку в объятиях.

— Мама, — спросила Эсперанса, — она не?..

— Нет, она жива, просто очень слаба, а ее лодыжка… Вряд ли она сможет идти, — сказала мама.

Эсперанса опустилась на колени:

— Где ты была, Абуэлита?

Бабушка приподняла полотняную сумку с вязанием и закашлялась. Через несколько минут она прошептала:

— Надо же чем-нибудь заниматься, пока мы тут ждем.

Огонь перекинулся на виноградники. Пламя бежало по рядам, как длинные извивающиеся пальцы, пытающиеся достать до горизонта, и освещало ночное небо.

Эсперанса стояла и завороженно смотрела, как горело Ранчо де лас Росас.

Мама, бабушка и Эсперанса спали в хижинах слуг. Им не удалось выспаться, но они и не плакали — просто оцепенели, будто их облекла толстая кожа, сквозь которую ничто не могло проникнуть. Все знали, что поджог организовали дяди.

На рассвете, все еще в ночной рубашке, Эсперанса вышла на улицу. Обходя тлеющие кучи, она рылась в грудах обгоревшего дерева, надеясь найти уцелевшее имущество. Она села на саманный блок близ того места, где когда-то была входная дверь их дома, и посмотрела на папин розовый сад; стебли цветов почернели от сажи. Эсперанса обвела взглядом предметы, уцелевшие во время пожара: покореженные железные стулья, неповрежденные кастрюли, котелки и сковороды, а также ступы и пестики, которые были сделаны из вулканического камня и поэтому не сгорели. Потом она увидела остатки сундука из ее комнаты. Металлические полосы уцелели, и она, надеясь на чудо, поспешила подойти поближе: увы, там были только угли. Приданого, которое ей заботливо собирали мама с бабушкой, больше не существовало.

Эсперанса увидела, что к ним верхом на лошадях приближаются ее дяди, и побежала предупредить остальных. Мама стояла на пороге лачуги, со скрещенными на груди руками, словно грозная статуя. Альфонсо, Гортензия и Мигель стояли рядом.

— Рамона, — сказал тио Марко, не слезая с лошади, — не успел умереть ваш муж, как вас постигло новое горе. Нам очень жаль.

— Я приехал, чтобы дать вам еще один шанс, — сказал тио Луис. — Если вы примете мое предложение, я построю еще более просторный и красивый дом и заново посажу виноградники и сад. Впрочем, если вам больше по вкусу жить со слугами, можете оставаться здесь, пока что-нибудь не случиться и с их домами. Теперь больше нет ни хозяйского дома, ни самого хозяйства, где они могли бы работать, как прежде. Как видите, жизнь и работа многих людей зависят только от вас. И я уверен, что вы желаете добра для Эсперансы, разве не так?

Какое-то время мама молчала. Она обвела взглядом слуг, которые собрались вокруг. Теперь ее лицо не казалось таким грозным, а глаза увлажнились. Эсперанса подумала: «Куда же пойдут слуги, когда мама скажет дяде Луису нет?» Мама посмотрела Эсперансе в глаза и сказала:

— Прости меня. — Потом она опустила голову, и ответила дяде Луису, глядя в землю: — Я подумаю над вашим предложением.

Дядя Луис улыбнулся:

— Я польщен! Не сомневаюсь, что вы примете правильное решение. Через несколько дней я вернусь за ответом.

— Мама, нет! — воскликнула Эсперанса. Она повернулась к дяде Луису и сказала: — Я ненавижу вас!

Тио Луис не обратил внимания на ее слова.

— И, Рамона, если Эсперанса станет моей дочерью, ей придется приобрести другие манеры. Сегодня же я поищу какой-нибудь пансион, где ее научат вести себя, как подобает леди. — Он повернул лошадь, пришпорил ее и ускакал.

Эсперанса зарыдала. Она схватила мать за руку:

— Зачем? Ну зачем ты ему это сказала?

Но мама ее не слушала — она смотрела в небо, словно спрашивая совета у ангелов. Наконец она заговорила:

— Альфонсо, Гортензия, мы должны поговорить с Абуэлитой. Эсперанса и Мигель, зайдите в дом, вы уже достаточно взрослые, чтобы слушать наш разговор.

— Но, мама…

Мама взяла Эсперансу за плечи и развернула лицом к себе:

— Дочь моя, не беспокойся. Я знаю, что делаю.

Они все столпились в крошечной спальне Гортензии и Альфонсо, где отдыхала бабушка. Ее раздувшаяся лодыжка лежала на подушке. Эсперанса села на бабушкину постель, а остальные продолжали стоять.

— Альфонсо, какой у меня есть выбор? — спросила мама.

— Если вы не хотите за него замуж, сеньора, вам нельзя здесь оставаться. В следующий раз он сожжет дома слуг. Дохода ждать не приходится — ведь виноградников больше нет. Вы будете зависеть от милости других, а люди побоятся вам помогать. Вы, конечно, могли бы переехать в другую часть Мексики, но жить вам придется в бедности. Луис — человек влиятельный, он вас и там настигнет.

В комнате повисла тишина. Мама смотрела в окно и барабанила пальцами по деревянному подоконнику.

Гортензия подошла к маме и коснулась ее руки:

— Вы должны знать, что мы решили уехать в Соединенные Штаты. Брат Альфонсо пишет, что работает на большой ферме в Калифорнии. Он может помочь нам с работой и жильем. Завтра мы отправим ему письмо.

Мама повернулась и посмотрела на бабушку. Не говоря ни слова, Абуэлита кивнула.

— А что, если мы с Эсперансой поедем с вами? В Соединенные Штаты? — спросила мама.

— Мама, мы не можем оставить Абуэлиту!

Бабушка накрыла своей рукой руку Эсперансы:

— Я приеду позже, когда окрепну.

— А как же мои друзья и школа? Мы не можем просто взять и уехать! А папа, что бы подумал он?!

— Но что же нам делать, Эсперанса? Ты думаешь, папа хотел бы, чтобы я вышла замуж за дядю Луиса и позволила ему отослать тебя в пансион в другом городе?

Эсперанса растерялась. Дядя сказал, что построит все заново, но она не могла представить маму замужем за кем-то, кроме папы. Она посмотрела на мамино лицо и увидела печаль, тревогу и боль. Мама готова на все ради нее. Но если она выйдет за тио Луиса, то все в их жизни переменится. Дядя Луис отошлет Эсперансу как можно дальше, и они с мамой даже не смогут жить вместе.

— Нет, — прошептала она.

— Вы уверены, что хотите поехать с нами? — спросила Гортензия.

— Я уверена, — сказала мама окрепшим голосом, — но сейчас стало сложнее пересечь границу. Наши документы сгорели, а без визы в США въезжать запрещается.

— Я возьму это на себя, — сказала бабушка. — Мои сестры, что живут в монастыре, раздобудут вам дубликаты документов.

— Никто не должен знать об этом, сеньора, — сказал Альфонсо. — Нам всем надо держать это в секрете. Если Луис узнает, он почувствует себя оскорбленным и не даст вам покинуть страну.

На мамином усталом лице появилась слабая улыбка.

— Да, это будет для него страшным оскорблением, правда?

— В Калифорнии можно найти только работу в поле, — сказал Мигель.

— Я сильнее, чем ты думаешь, — ответила мама.

— Мы будем помогать друг другу. — Гортензия обняла маму.

Бабушка сжала руку Эсперансы:

— Не бойся начинать все сначала. Когда я была в твоем возрасте, я с мамой, папой и сестрами уехала из Испании. Один мексиканский чиновник предложил отцу работу, поэтому мы сюда и переселились. Мы трижды пересаживались с корабля на корабль, и весь путь занял несколько месяцев. А в Мексике выяснилось, что ничего обещанного нет и в помине. Да, времена бывали тяжелыми, но мы умели радоваться жизни. И мы опирались друг на друга. Эсперанса, ты помнишь историю феникса, красивой птицы, возродившейся из пепла? — Эсперанса кивнула. Абуэлита много раз читала ей этот миф. — Мы как феникс, — продолжала бабушка. — Мы возрождаемся, и перед нами открывается новая жизнь.

Поняв, что плачет, Эсперанса утерла глаза шалью. Да, подумала она. Они могут жить в Калифорнии. И у них будет красивый дом. Альфонсо, Гортензия и Мигель позаботятся о них, а они избавятся от обоих дядей. И бабушка приедет к ним — как только поправится. Все еще шмыгая носом, согретая любовью и восхищенная силой духа своих близких, Эсперанса сказала:

— И я… я тоже могу работать.

Все посмотрели на нее и — впервые с тех пор, как умер папа, — рассмеялись.

На следующий день бабушкины сестры приехали за ней в повозке. Монахини в черно-белых облачениях осторожно подняли Абуэлиту. Они закутали ее в одеяло до самого подбородка. Эсперанса подошла к бабушке и взяла ее за руку. Она вспомнила ту ночь, когда Альфонсо и Мигель привезли папу домой на телеге. Как давно это было? Она знала, что с тех пор прошло всего несколько недель, но ей казалось, что это было в другой жизни.

Эсперанса нежно обняла и поцеловала Абуэлиту.

— Дитя мое, — сказала бабушка, — мы не сможем общаться. На почту положиться нельзя, и я уверена, что твои дяди будут просматривать мои письма. Но я приеду, можешь не сомневаться. Пока ждешь, закончи это для меня. — Она передала Эсперансе узел с вязанием. — Посмотри на одеяло. Горы и долины. Сейчас ты в низине, и все проблемы кажутся просто огромными, но вскоре ты снова будешь на вершине горы. И когда ты преодолеешь множество гор и долин, мы снова будем вместе.

Сквозь слезы Эсперанса сказала:

— Пожалуйста, поправляйся. Пожалуйста, приезжай к нам.

— Я обещаю, а ты пообещай мне, что позаботишься о маме — ради меня.

Потом подошла мамина очередь прощаться. Эсперанса не могла на это смотреть. Она спрятала голову на плече у Гортензии и не оборачивалась, пока не услышала, что повозка отъезжает.

Потом она подошла к маме и обняла ее. Они смотрели, как повозка исчезает вдали, пока та не превратилась в далекую точку и пыль не осела на землю.

Только тогда Эсперанса заметила старый чемодан с кожаными ремнями, который оставили монахини.

— Что в нем? — спросила она.

— Наши документы, чтобы мы смогли уехать, и одежда для бедных из монастыря.

— Одежда для бедных?

— Люди жертвуют одежду, — сказала мама, — тем, кто не может ее купить.

— Мама, неужели сейчас мы должны беспокоиться о какой-то бедной семье, которой нужна одежда?

— Эсперанса, — сказала мама, — у нас почти нет денег. Гортензия, Альфонсо и Мигель нам больше не слуги. Мы в долгу перед ними за то, что они поддерживают нас, позволяют надеятся на будущее. А эта одежда для бедных — она для нас, Эсперанса.

Сеньор Родригес был единственным человеком, которому они могли доверять. Когда на ранчо опускались сумерки, он приходил на их тайные встречи, всегда с корзиной инжира в руке — для семьи, которую снова постигло горе, — чтобы скрыть истинную причину своих посещений. Каждую ночь, засыпая на одеяле на полу, Эсперанса слышала приглушенные голоса взрослых, обсуждавших планы на будущее. И вдыхала запах инжира, который никто не ел.

В конце недели, когда Эсперанса сидела на ступенях лачуги Гортензии и Альфонсо, приехал дядя Луис. Не слезая с лошади, он велел Альфонсо позвать маму Эсперансы.

Через минуту мама вышла, вытирая руки о передник. Она гордо держала голову и была очень красивой даже в одежде для бедных из чемодана, оставленного монахинями.

— Луис, я обдумала ваше предложение и решила, что выйду за вас замуж ради слуг и Эсперансы. Но вы должны немедленно заняться посадками и строительством, потому что слугам нужна работа.

Эсперанса молча смотрела в землю, пряча усмешку на лице.

Дядя Луис не смог сдержать самодовольной улыбки.

— Я знал, что вы прислушаетесь к голосу рассудка, Рамона. Я немедленно объявлю о помолвке.

Мама кивнула, даже почти поклонилась.

— И еще одна просьба, — сказала она. — Нам понадобится повозка, чтобы съездить к Абуэлите. Она в монастыре в Ла-Пурисима. Я должна навещать ее каждые две-три недели.

— Я пришлю повозку сегодня же, — дядя улыбнулся, — новую. И что это за одежда, Рамона! Она не подходит женщине вашего положения! А Эсперанса выглядит, как бродяжка! На следующей неделе я пришлю портного с новыми тканями.

Эсперанса посмотрела на него, изо всех сил стараясь выглядеть дружелюбной:

— Спасибо, дядя Луис! Я очень рада, что вы будете о нас заботиться.

— Ну конечно! — сказал он, даже не взглянув на нее.

Эсперанса улыбнулась: ведь она знала, что никогда не проведет с ним ночь под одной крышей и он никогда не станет ее отчимом.

«Вот бы увидеть его лицо, когда он поймет, что мы сбежали, — подумала она. — Тогда-то он перестанет ухмыляться».

В ночь перед приездом портного мама разбудила Эсперансу, и они вышли из дома, взяв с собой только то, что могли унести. У Эсперансы были чемодан с одеждой и кукла, которую подарил папа. Они с мамой и Гортензией закутались в темные шали, чтобы их никто не заметил.

Идти по дорогам было небезопасно, поэтому Мигель и Альфонсо провели их виноградниками, петлявшими по папиной земле до ранчо Родригесов. Лунный свет заливал дорогу, и они видели переплетенные почерневшие лозы, почти уничтоженные огнем, которые ровными рядами тянулись до самых гор.

Они добрались до рощи фиговых деревьев, которая отделяла папину землю от земли сеньора Родригеса. Альфонсо, Гортензия и Мигель пошли вперед, но Эсперанса задержалась и потянула маму за руку, прося остановиться. Они обернулись и посмотрели на то, что осталось от Ранчо Роз.

Печаль и гнев смешались в душе Эсперансы при мысли о том, что она оставляет позади: друзей, школу, жизнь, к которой она привыкла, Абуэлиту. И папу. Ей казалось, что она покидает и его.

Как будто читая ее мысли, мама сказала:

— Папино сердце найдет нас, где бы мы ни были.

Потом мама глубоко вздохнула и решительно зашагала вперед.

Эсперанса последовала за ней, но через каждые несколько шагов оборачивалась. Ей отчаянно не хотелось уходить, но остаться она не могла.

С каждым шагом папина земля все больше удалялась. Эсперанса прибавила шагу, стараясь не отставать от мамы. Она знала, что, скорее всего, никогда не вернется домой. Ее сердце переполнялось злостью к тио Луису. В последний раз оглянувшись, она не увидела ничего, кроме следа на земле от раздавленных перезрелых плодов инжира, попадавших ей под ноги.

 

ГУАЯВЫ

Выйдя из сада фиговых деревьев, они оказались в грушевой рощице. На просеке они увидели сеньора Родригеса — он ждал их у сарая с фонарем в руках. Они поспешили войти внутрь. Вспугнутые голуби слетели с балок. В сарае их ждала повозка, загороженная ящиками с зелеными гуаявами.

— А Марисоль не пришла? — спросила Эсперанса, оглядывая сарай.

— Я должен был молчать о вашем отъезде, — сказал сеньор Родригес. — Когда придет время, я скажу ей, что ты искала ее, чтобы попрощаться. А сейчас надо спешить, пока не рассвело.

Альфонсо, Мигель и сеньор Родригес соорудили в повозке еще один этаж: в пространстве между ним и днищем повозки едва-едва могли улечься рядом друг с другом мама, Эсперанса и Гортензия. Гортензия постелила одеяла. Эсперанса знала о плане побега, но теперь, увидев узкую щель, в которую ей надлежало залезть, заколебалась:

— Пожалуйста, можно я сяду с Альфонсо и Мигелем?

— Нельзя, милая.

— Слишком много бандитов, — сказал Альфонсо. — Ночью женщинам грозит опасность на дороге. Кроме того, не забывай, что у твоих дядей повсюду шпионы. Поэтому нам придется добираться в повозке до Сакатекаса и сесть на поезд там, а не в Агуаскальентесе.

— Луис громко бахвалился своей помолвкой, — сказала Гортензия. — Подумай, в какую он придет ярость, когда узнает, что вы уехали. Вас никто не должен увидеть.

Мама и Гортензия поблагодарили сеньора Родригеса, попрощались с ним и устроились в повозке. Эсперанса неохотно легла на спину между ними.

— Когда мы сможем выйти?

— Время от времени мы будем останавливаться и отдыхать, — сказала мама.

Эсперанса уставилась на деревянные доски в нескольких дюймах от ее лица. Она слышала, как Альфонсо, Мигель и сеньор Родригес укладывали ящики гуаявы на настил над ними. Почти созревшие плоды пахли как груши и апельсины вместе. Потом Эсперанса почувствовала, как гуаявы покатились к ее ногам, когда Альфонсо и Мигель завесили повозку сзади. Если бы кто-то увидел ее на дороге, то решил бы, что фермер со своим сыном везут фрукты на рынок.

— Как вы там? — спросил Альфонсо, его голос звучал словно издалека.

— Мы в порядке, — ответила Гортензия.

Повозка тронулась. Внутри было темно, казалось, кто-то укачивает их в тряской колыбели — то из стороны в сторону, то вверх-вниз. Эсперанса почувствовала страх. Она знала — стоит ей несколько раз ударить ногой по настилу, и она сможет выбраться наружу, но все равно чувствовала себя в ловушке. Вдруг она почувствовала, что ей трудно дышать.

— Мама! — сказала она, задыхаясь.

— Я здесь, Эсперанса. Все хорошо.

— Помнишь, — спросила Гортензия, беря ее за руку, — как мы прятались от воров? Тебе было тогда пять лет. Какой же ты была храброй малышкой! Твои родители, Альфонсо и другие слуги уехали в город. В доме остались только ты, я и Мигель. Мы сидели в твоей спальне, и я подкалывала булавками и подшивала край твоего голубого шелкового платья. Помнишь это платье? Ты просила подогнуть его повыше, чтобы были видны твои новые туфли.

Глаза Эсперансы начали привыкать к темноте и к раскачиванию повозки.

— Мигель вбежал в дом — он увидел бандитов, — сказала Эсперанса. Она вспомнила, как стояла на стуле, раскинув руки, как птица, готовая взлететь, когда Гортензия пригоняла на ней платье. А еще она помнила свои новые туфли — черные и блестящие.

— Верно, — подтвердила Гортензия. — Я выглянула в окно и увидела шестерых мужчин. Их лица были закрыты платками, а в руках они держали ружья. Эти люди считали, что им дозволено воровать у богатых и отдавать награбленное бедным. Но они вовсе не всегда отдавали бедным захваченное добро, а иногда еще и убивали невинных людей.

— Мы спрятались под кроватью, — сказала Эсперанса, — и свесили с нее покрывало, поэтому они нас не увидели. — Она вспомнила, как смотрела на доски кровати — почти как сейчас на доски повозки.

— Но мы не знали, что в кармане у Мигеля была здоровенная мышь. — Гортензия улыбнулась в темноте.

— Да, он хотел меня напугать, — сказала Эсперанса.

Повозка скрипела и покачивалась. До них доносились приглушенные голоса Альфонсо и Мигеля. Стойкий запах гуаяв наполнял повозку, проникая в ноздри. Эсперанса немного расслабилась.

Гортензия продолжила:

— Мужчины вошли в дом. Они открыли буфет и забрали серебро. А потом мы услышали, как они поднимаются по ступенькам. Двое вошли в спальню. Мы из-под покрывала увидели их большие башмаки, но не издали ни звука.

— А потом я укололась булавкой, дернула ногой и стукнулась о кровать.

— Я так испугалась, что они нас найдут! — сказала Гортензия.

— Но Мигель выкинул мышь из-под кровати, — вспомнила Эсперанса, — и она побежала по комнате. Мужчины сначала испугались, но потом засмеялись, и один из них сказал: «Да это просто мышь! Хватит с нас, пошли!» И они ушли.

— Они забрали почти все серебро, — заговорила мама, — но мы с папой думали только о том, что вы остались целы и невредимы. Ты помнишь, как папа сказал, что Мигель — умный мальчик и повел себя очень храбро, а потом спросил у него, какое вознаграждение он хочет за то, что защитил тебя.

— Мигель захотел прокатиться на поезде, — вспомнила Эсперанса.

Гортензия тихо хмыкнула, а мама взяла Эсперансу за руку.

Казалось, они только вчера съездили с Мигелем на поезде в Сакатекас — это была его награда. Ему было восемь лет, а Эсперансе — пять. На ней было красивое голубое шелковое платье, и Эсперанса помнила, как в тот день Мигель стоял на станции с галстуком-бабочкой и весь сиял, как будто Гортензия вымыла и накрахмалила его. Волосы Мигеля были гладко зачесаны, а глаза блестели от восторга. Он не сводил глаз с медленно подползавшего к перрону паровоза. Эсперанса тоже была взволнованна.

С шумом и треском подошел поезд, и носильщики засуетились, провожая пассажиров в вагон. Папа взял детей за руки, и они сели в поезд, помахав на прощание Альфонсо и Гортензии. В купе были сиденья, обитые мягкой кожей, и Эсперанса с Мигелем весело на них плюхнулись. Потом они ели в вагоне-ресторане за маленькими столиками, на которых были разложены серебряные приборы и расставлен хрусталь. Когда пришел официант и спросил, что им принести, Эсперанса сказала:

— Пожалуйста, принесите нам завтрак.

Мужчины и женщины, одетые по последней моде, в шляпах, заулыбались, глядя на любящего отца и его двух детей. Когда они приехали в Сакатекас, женщина в яркой шали поднялась в поезд и пошла по вагонам, продавая манго на палочке. Плоды были очищены и порезаны в форме экзотических цветов. Папа купил каждому по манго. Когда они ехали обратно, Эсперанса и Мигель прижались носами к оконному стеклу и всем, кого видели, махали липкими от сока свежих манго руками.

Повозку тряхануло — колесо попало в выбоину на дороге. Эсперансе хотелось бы приехать в Сакатекас так же быстро, как тогда на поезде, а не ползти в тряской телеге по проселку. На этот раз, похороненная под горой фруктов, она никому не могла помахать. Здесь было совсем не так удобно, как тогда в поезде. И с ними не было папы.

Эсперанса в поношеном платье стояла на станции в Сакатекас. Платье с чужого плеча плохо сидело, его желтый цвет казался девочке отвратительным. Хотя они уже давно покинули фургон, от нее все еще пахло гуаявами.

Дорога до Сакатекаса заняла два дня, и вот наконец утром они вылезли из повозки, спрятали ее в зарослях кустарника и вошли в город. После неудобного путешествия Эсперанса мечтала скорее оказаться в поезде.

Паровоз, шипя и извергая клубы дыма, тянул за собой множество вагонов. Однако на этот раз они не сели в роскошный вагон с кожаными сиденьями или вагон-ресторан с белоснежными скатертями. Вместо этого Альфонсо отвел их в вагон с рядами деревянных скамеек, вроде тех, что Эсперанса видела в церкви. Скамьи стояли друг напротив друга, на них уже сидело множество крестьян. Кучи мусора на полу смердели гниющими фруктами и мочой. Мужчина с козленком на коленях улыбнулся Эсперансе беззубым ртом. Трое босоногих детишек, два мальчика и девочка, теснились около своей матери. Их ноги покрывала дорожная пыль, грязные волосы были спутаны, лохмотья едва прикрывали худенькие тельца. Старуха нищенка пробиралась в глубь вагона, сжимая в руках иконку Богоматери Гваделупской. Она протягивала руку, прося подаяния.

До сих пор Эсперансе не приходилось бывать так близко к такому множеству крестьян. Ее школьные друзья принадлежали к той же среде, что и она. В городе ее всегда кто-нибудь сопровождал, и к нищим Эсперансу не подпускали. А крестьяне всегда сами соблюдали дистанцию. Так было принято. Теперь, находясь с ними в одном вагоне, она не могла отделаться от мысли, уж не стащат ли эти люди ее вещи.

— Мама, — сказала Эсперанса, остановившись в дверях, — мы не можем ехать в этом вагоне. Он… он грязный. А этим людям нельзя доверять.

Эсперанса увидела, как Мигель нахмурился, проходя мимо нее к своему месту.

Мама взяла ее за руку и повела к пустой скамейке. Эсперанса села рядом с окном.

— Папа никогда бы не позволил нам ехать в таком вагоне. И Абуэлите бы это не понравилось, — сказала она упрямо.

— Милая, другой вагон нам не по карману, — ответила мама. — Мы должны обходиться тем, что у нас есть. Мне тоже нелегко. Но помни — мы едем туда, где нам не придется жить с дядей Луисом, и мы будем вместе.

Поезд тронулся, его колеса монотонно застучали. Гортензия и мама достали свое вязание. У мамы были маленький крючок и клубок белых ниток, чтобы вязать карпетас, кружевные салфетки под лампу или вазу. Она показала свою работу Эсперансе и улыбнулась:

— Хочешь научиться?

Эсперанса покачала головой. Зачем мама вяжет кружева? У них теперь нет ни ваз, ни ламп. Она прижалась головой к оконному стеклу. Ей здесь не место, думала девочка, ведь она — Эсперанса Ортега с Ранчо де лас Росас. Скрестив руки на груди, она уставилась в окно.

Шли часы, Эсперанса смотрела на холмистую местность, тянувшуюся за стеклом. Все напоминало ей о том, что она оставила позади: кактусы напоминали об Абуэлите, которая любила есть колючий плод кактуса, нарезанный кусочками и вымоченный в уксусе и масле; собаки из маленьких деревушек, которые с лаем бежали за поездом, напоминали ей о Марисоль, чей пес по кличке Капитан так же гонялся за поездами. Каждый раз, когда рядом с рельсами Эсперанса видела склеп с крестом и миниатюрной фигуркой святого, она думала — может быть, чей-то папа погиб на путях, и где-то другая девочка тоскует по своему отцу.

Эсперанса открыла свой чемодан, чтобы проверить, на месте ли кукла, достала ее и расправила на ней одежду. Босоногая крестьянская девочка подбежала к ней.

— Кукла, — сказала она и протянула руку, чтобы дотронуться до игрушки.

Эсперанса быстро отдернула куклу и спрятала назад в чемодан, прикрыв старой одеждой.

— Кукла! Кукла! — закричала маленькая девочка и побежала назад к своей маме. И вдруг расплакалась.

Мама и Гортензия застыли с иголками в руках и посмотрели на Эсперансу.

Мама посмотрела на мать девочки:

— Извините меня за дурные манеры моей дочери.

Эсперанса удивленно посмотрела на маму. Почему она извиняется перед этими людьми? Они с мамой вообще не должны были садиться в этот вагон.

Гортензия встала и сказала:

— Пожалуй, я пойду разыщу Альфонсо и Мигеля, узнаю, купили ли они кукурузные лепешки на станции.

Мама посмотрела на Эсперансу:

— Не думаю, что с тобой стряслась бы беда, если бы эта девочка недолго подержала куклу.

— Мама, она бедная и грязная… — сказала Эсперанса.

Но мама перебила ее:

— Презирая этих людей, ты презираешь Мигеля, Гортензию и Альфонсо. Ты ставишь нас обеих в неловкое положение. Как бы ни было тяжело это признать, наша жизнь очень изменилась.

Девочка все еще плакала. Ее лицо было таким грязным, что слезы оставляли светлые следы на щеках. Эсперансе вдруг стало стыдно, и она покраснела, но еще дальше задвинула чемодан под сиденье и отодвинулась от мамы.

Эсперанса старалась не смотреть на девочку, но ей это не удавалось. Ей хотелось сказать маме девочки, что она всегда отдавала свои старые игрушки сиротам, но эта кукла была особенной. Кроме того, девочка бы ее испачкала.

Мама взяла сумку и достала оттуда клубок толстых шерстяных ниток.

— Эсперанса, вытяни руки, пожалуйста. — Она подняла брови и кивнула девочке. Эсперанса прекрасно знала, что она хочет сделать. Они делали это не раз.

Мама раз пятьдесят обернула нить вокруг вытянутых рук Эсперансы, пока почти полностью их не закрыла. Потом она продела нить в получившуюся петлю и завязала тугой узел. В нескольких дюймах под этим узлом мама стянула пряжу, сделав голову. Потом она разделила нижние петли на несколько частей и сплела ручки и ножки. Эту куклу из ниток она протянула девочке. Та подбежала, улыбаясь взяла куклу и вернулась к своей маме.

Мать что-то шепнула дочке. Девочка сказала застенчиво:

— Грасиас, спасибо.

— Не за что, — ответила мама.

Женщина с детьми вышли на следующей остановке. Эсперанса увидела, как девочка остановилась у их окна, помахала маме рукой и опять улыбнулась. А перед тем как уйти, она помахала маме рукой куклы.

Эсперанса была рада, что девочка вышла и забрала с собой глупую вязаную куклу. Иначе она бы постоянно напоминала Эсперансе о ее эгоизме, а мама бы всю дорогу сердилась.

Колеса монотонно постукивали. Поезд шел на север. Время тянулось бесконечно, как нить маминой пряжи. Каждое утро солнце поднималось из-за гор Сьерра-Мадре и посверкивало между соснами. По вечерам оно опускалось слева от них, оставляя розовые облака и пурпурные горы на фоне темнеющего неба. Когда люди садились на поезд или выходили на станциях, Эсперанса и другие пассажиры пересаживались. Когда вагон переполнялся людьми, им иногда приходилось стоять. Когда народу становилось меньше, они клали чемоданы под головы и пытались спать на жестких скамьях.

На каждой остановке Мигель и Альфонсо выходили с каким-то свертком. Эсперанса наблюдала за ними из окна. Она видела, как они шли к лотку с водой, разворачивали клеенку и смачивали содержимое. Затем они снова его заворачивали в клеенку, садились в вагон и аккуратно клали сверток в сумку Альфонсо.

— Что там такое? — не удержавшись, спросила Эсперанса у Альфонсо, когда поезд тронулся с очередной станции.

— Увидишь, когда приедем. — Он улыбнулся и переглянулся с Мигелем.

Эсперансу раздражало, что Мигель ходит взад-вперед со свертком и не говорит, что внутри. Она устала оттого, что Гортензия постоянно что-то напевает, и ей надоело смотреть, как вяжет мама. Они вели себя так, словно с ними не происходило ничего необычного. Но больше всего ей наскучили постоянные разговоры Мигеля о поездах. Он болтал с проводниками. На каждой остановке он выходил из вагона и смотрел на машиниста. Он изучал расписание поездов и пересказывал его Эсперансе. Казалось, он был настолько же счастлив, насколько она была раздражена.

— Когда приеду в Калифорнию, буду работать на железной дороге, — сказал Мигель, с тревогой вглядываясь в даль. Они положили на колени оберточную бумагу и ели пепиньос — огурцы с солью и молотым перцем.

— Я хочу пить. А в других вагонах продают сок? — спросила Эсперанса.

— Я бы работал на железной дороге в Мексике, — продолжил Мигель, не замечая, что Эсперанса пыталась сменить тему. — Но в Мексике сложно получить работу. Нужно иметь связи, чтобы тебе дали работу на железной дороге. У меня не было связей, а у твоего отца они были. Когда я был ребенком, он пообещал мне помочь. И он бы сдержал слово… Он всегда выполнял свои обещания.

При упоминании папы у Эсперансы снова сжалось сердце. Она посмотрела на Мигеля. Он быстро отвернулся и уставился в окно, но она заметила, что у него на глазах навернулись слезы. Она никогда не задумывалась, как много значил ее отец для Мигеля. Эсперанса вдруг поняла, что, хотя Мигель был слугой, папа относился к нему как к сыну, которого у него никогда не было. Но папы больше не было, не было его влияния. Что теперь будет с мечтами Мигеля?

— А в Соединенных Штатах? — спросила она тихо.

— Я слышал, что в там не нужно связей. Даже самый бедный человек может разбогатеть, если будет много работать.

Они ехали уже четыре дня и четыре ночи, когда в вагон вошла женщина с проволочной клеткой, в которой сидели шесть рыжих кур. Они неистово кудахтали, а когда хлопали крыльями, то по всему вагону разлетались красновато-коричневые перышки. Женщина села напротив мамы и Гортензии и за несколько минут успела рассказать им, что ее зовут Кармен, что она овдовела и осталась одна с восьмью детьми на руках и что она живет в доме своего брата и помогает его семье ухаживать за младенцем.

— Хочешь конфет? — спросила она Эсперансу, открыв сумку.

Эсперанса посмотрела на маму — та улыбнулась и одобрительно кивнула.

Эсперанса нерешительно потянулась к сумке женщины и зачерпнула горсть кокосовых леденцов. Раньше мама никогда не разрешала ей брать конфеты у незнакомых людей, особенно у бедняков.

— Сеньора, почему вы едете с этими курами? — спросила мама.

— Я продаю яйца, чтобы прокормить семью. Мой брат выращивает кур и отдал этих мне.

— И так вы ухитряетесь прокормить всю семью? — спросила Гортензия.

Кармен улыбнулась:

— Я бедна, но я богата. У меня есть дети, сад с розами, моя вера и память о тех, кого с нами больше нет. Чего еще можно желать?

Гортензия и мама кивнули, улыбаясь. Какое-то время все сидели, задумавшись, а потом мама вытерла мокрые от слез глаза.

Женщины продолжили разговор, а поезд все ехал мимо полей пшеницы, апельсиновых рощ и коров, пасущихся на склонах холмов. Они говорили, а поезд проезжал городишки, где крестьянские дети бежали за ним ради забавы. Мама рассказала Кармен о том, что произошло с папой, и о тио Луисе. Кармен слушала и, сопереживая, кудахтала, как ее куры. Эсперанса переводила взгляд с мамы на Кармен, а с Кармен на Гортензию. Ее поразило, с какой легкостью Кармен рассказала им все о своей жизни, а потом вступила в откровенную беседу с мамой. Это казалось ей неправильным. Мама всегда держалась приличий и следила за тем, что можно говорить, а о чем следует промолчать. В Агуаскальентесе она сочла бы неуместным делиться с торговкой яйцами своими проблемами, но сейчас сделала это не колеблясь.

— Мама, — шепнула Эсперанса, взяв тон, который слышала от самой мамы много раз, — ты думаешь, что разумно рассказывать крестьянке о наших семейных делах?

Мама едва сдержала улыбку.

— Все в порядке, Эсперанса. Теперь мы сами крестьяне, — тихонько ответила она.

Эсперанса промолчала. Что случилось с мамой? Неужели все ее правила изменились, как только они сели в поезд?

Когда они остановились в городе Кармен, мама подарила ей три красивые кружевные салфетки собственной вязки.

— Для вашего дома, — сказала она.

А Кармен подарила маме двух цыплят в старой сумке, перевязанной бечевкой.

— Для вашего будущего.

Потом мама, Гортензия и Кармен обнялись, словно всю жизнь были друзьями.

— Буэна суэрте, удачи! — пожелали они друг другу.

Альфонсо и Мигель помогли Кармен сойти с поезда. Они отнесли ее сумки и клетку с курами. Вернувшись, Мигель сел рядом с Эсперансой у окна. Они смотрели, как Кармен встречается с детьми, самые маленькие полезли к ней на руки.

На перроне изувеченная индианка подползла на коленях с протянутой рукой к группе элегантно одетых дам и господ — такие платья раньше носили мама и Эсперанса. Эти люди повернулись к нищенке спиной, но Кармен подошла к ней и дала ей монету и несколько кукурузных лепешек.

Женщина перекрестила ее, благословляя. Потом Кармен взяла детей за руки, и они ушли.

— У нее восемь детей, и она торгует яйцами, чтобы выжить. Она подарила твоей маме двух кур и помогла калеке, хотя вряд ли может себе это позволить, — сказал Мигель. — Богатые заботятся о богатых, а бедные — о тех, кто нуждается еще больше, чем они сами.

— Но зачем Кармен взялась помогать нищенке? — спросила Эсперанса. — Посмотри-ка, совсем недалеко рынок с повозками, набитыми едой.

Мигель посмотрел на Эсперансу, наморщил лоб и покачал головой:

— Есть мексиканская пословица: «Набитые животы и испанская кровь ходят рука об руку». — Эсперанса посмотрела на него и подняла брови. — Ты никогда не замечала? — спросил он удивленно. — В нашей стране те, в чьих жилах течет испанская кровь, люди со светлой кожей, самые богатые.

Эсперанса неожиданно почувствовала вину, но ей не захотелось признаваться, что она никогда этого не замечала или что сказанное Мигелем было правдой. Впрочем, ведь они ехали в США, а там все будет по-другому.

Эсперанса пожала плечами:

— Так болтают кумушки, которым нечего делать.

— Нет, — сказал Мигель, — так говорят бедняки.

 

КАНТАЛУПЫ

[1]

Утром они доехали до мексиканской границы. Наконец поезд остановился, и люди вышли из вагонов. Земля была сухой и бесплодной, на ней не было ничего, кроме финиковых пальм и кактусов, да изредка пробегала белка или калифорнийская земляная кукушка. Проводники отвели всех в здание, где они встали в длинные очереди, чтобы пройти иммиграционный контроль. Эсперанса заметила, что людей из головных вагонов отводили в самые короткие очереди и они проходили быстро.

Внутри помещения воздух был спертым, стоял одуряющий запах человеческих тел. Лица Эсперансы и мамы блестели от грязи и пота. Они так обессилели, что даже их легкие чемоданы казались им чересчур тяжелыми. Чем ближе Эсперанса продвигалась к началу очереди, тем сильнее нервничала. Она смотрела на свои бумаги, надеясь, что с ними все в порядке. А вдруг чиновники найдут в них какие-нибудь ошибки? Не отошлют ли ее назад к дядям? Или арестуют и посадят в тюрьму?

Она подошла к столу и передала документы чиновнику иммиграционной службы. Он выглядел очень мрачным и злым, хотя причин злиться у него не было.

— Откуда вы?

Она обернулась на маму, стоявшую за ней.

— Мы из Агуаскальентеса, — сказала мама, делая шаг вперед.

— С какой целью прибыли в США?

Эсперанса боялась открыть рот: вдруг она скажет что-то не так?

— Работать, — сказала мама, передавая ему свои документы.

— Работать кем? — спросил мужчина.

Мамина манера держаться изменилась. Она стояла прямо и гордо и, не торопясь, протерла лицо платком. Потом посмотрела чиновнику прямо в глаза и спокойно сказала, как будто давала распоряжение слуге:

— Вы же видите, что все в порядке. Там указано имя работодателя. Нас ждут.

Мужчина изучал маму. Он смотрел на их лица, затем в бумаги, потом снова на них.

Мама стояла прямо и гордо, не сводя с него глаз.

Почему все так долго?

В конце концов он взял печать и поставил оттиск на каждой странице. Затем вернул документы и пропустил их. Мама взяла Эсперансу за руку, и они поспешили к другому поезду.

Около часа им пришлось ожидать, пока остальные пассажиры пройдут иммиграционный контроль. Эсперанса выглянула в окно и увидела, как группу людей сажали в поезд, стоявший на соседнем пути и отправлявшийся назад в Мексику.

— Мне так жаль их, — сказала мама. — Они проделали весь этот путь только затем, чтобы их отослали обратно.

— Но почему? — спросила Эсперанса.

— Причин много. У кого-то вовсе нет документов, у кого-то они фальшивые, у кого-то нет подтверждения, что их берут на работу. Иногда такие проблемы возникают только у одного члена семьи, но вся семья решает вернуться, предпочитая это разлуке.

Эсперанса представила, что их с мамой могли бы разлучить, и благодарно сжала ей руку.

Но вот почти все сели на поезд — кроме Альфонсо, Гортензии и Мигеля. Эсперанса искала их глазами и с каждой минутой волновалась все сильнее.

— Мама, где они?

Мама ничего не ответила, но Эсперанса видела, что она тоже очень волнуется.

В конце концов появилась Гортензия. Паровоз уже стоял под парами.

Напряженным голосом Эсперанса спросила:

— Что случилось с Альфонсо и Мигелем?

Гортензия указала в окно:

— Они ищут воду.

Альфонсо и Мигель бежали к поезду. Мигель размахивал таинственным свертком и усмехался. Поезд начал медленно двигаться, едва они запрыгнули внутрь.

Эсперансе хотелось разозлиться — так они заставили ее поволноваться. Ей хотелось на них накричать — ведь поезд мог уйти, а они искали воду для своего свертка, то есть занимались полной чепухой. Но, переведя взгляд с одного на другого, она облегченно откинулась на сиденье и расслабилась. Она была счастлива, что все они здесь, рядом с ней, и даже удивилась, что так рада снова ехать в поезде.

— Анса, мы приехали! Просыпайся!

Она с трудом села, еле открыв глаза.

— Какой сегодня день? — спросила она.

— Ты спала много часов. Просыпайся! Сегодня четверг. И мы приехали в Лос-Анджелес!

— Смотри! Вот они! — сказал Альфонсо, показывая в окно. — Мой брат Хуан, его жена Жозефина и дети — Исабель и близнецы. Они все приехали нас встретить.

Встречающие махали им руками. Хуан и Жозефина держали на руках малышей. Хотя Хуан не носил усов, по его лицу сразу было видно, что он — брат Альфонсо. Жозефина была полной, круглолицей и не такой смуглой, как Эсперанса. Она улыбалась и махала свободной рукой. Рядом с ней стояла девочка лет восьми в платье, которое было ей велико, и в туфлях на босу ногу. Тоненькая и хрупкая, с большими карими глазами, длинными косами и худыми ногами, она была похожа на олененка. Эсперанса не могла удержаться от мысли, что девочка похожа на подаренную папой куклу.

Все родственники долго обнимались.

Альфонсо сказал:

— Познакомьтесь, это сеньора Ортега и Эсперанса.

— Альфонсо, пожалуйста, зови меня Рамоной.

— Да, конечно, сеньора. Моя семья знает вас, потому что на протяжении многих лет мы писали про вас в письмах.

Мама обняла Хуана и Жозефину и сказала:

— Спасибо вам за то, что вы уже для нас сделали.

Мигель дразнил двоюродную сестру, дергая ее за косы.

— Эсперанса, это Исабель.

Исабель посмотрела на Эсперансу широко распахнутыми от удивления глазами и шепотом спросила:

— Ты правда была такой богатой? И всегда получала все, что хотела, — кукол и красивые платья?

Эсперанса раздраженно сжала губы. Она представила, что писал Мигель в своих письмах. А рассказал ли сестре Мигель, что в Мексике они были на разных берегах?

— Грузовик там, — сказал Хуан. — Нам предстоит долгий путь.

Эсперанса взяла свой чемодан и пошла за отцом Исабель. Она оглянулась вокруг и с облегчением заметила, что в Лос-Анджелесе, в отличие от пустыни, росли пышные пальмы, зеленая трава, а на клумбах, несмотря на то что стоял сентябрь, еще цвели розы. Она сделала глубокий вдох. Запах апельсинов из рощи неподалеку был успокаивающим и знакомым. Может быть, жизнь здесь не так уж отличается от ее прежней жизни?

Хуан, Жозефина, мама и Гортензия втиснулись на переднее сиденье старого грузовика. Исабель, Эсперанса, Альфонсо и Мигель сели в открытый кузов вместе с малышами и двумя рыжими курами. Грузовик выглядел так, будто был предназначен для перевозки скота, а не людей, но Эсперанса ничего не сказала маме. Кроме того, после стольких дней, проведенных в поезде, было приятно вытянуть ноги.

Старый драндулет, качаясь и трясясь, выезжал из долины Сан-Фернандо, петляя по холмам, покрытым сухим кустарником. Она сидела спиной к кабине, и горячий ветер трепал ее распущенные волосы. Альфонсо соорудил из одеяла подобие тента, чтобы укрыть пассажиров от солнца.

Малышка Лупе и малыш Пепе были похожи на темноглазых херувимчиков с густыми черными волосами. Эсперанса была потрясена их сходством. Единственным различием казались крошечные золотые сережки в ушах девочки. Пепе забрался на колени к Эсперансе, а Лупе пристроилась на колени к Исабель. Когда ребенок заснул на руках Эсперансы, его влажная от пота головка упала ей на руку.

— Здесь всегда так жарко? — спросила она.

— Папа говорит, это из-за сухого воздуха. Иногда бывает еще жарче, — сказала Исабель. — Но здесь лучше, чем в Эль-Сентро, потому что здесь мы не живем в палатке.

— В палатке?

— В прошлом году мы работали на ферме в Эль-Сентро в долине Импириал, недалеко от границы. Мы были там в сезон дынь. Жили в палатке с земляным полом, и нам приходилось таскать туда воду, а еду готовили на улице. Но потом переехали на север в Арвин. Сейчас мы туда и едем. Мы платим семь долларов в месяц, и папа говорит, что водопровод, электричество и кухня в доме того стоят. Ферма большая, папа говорит — шесть тысяч акров. — Исабель склонилась к Эсперансе и улыбнулась, словно раскрывая большой секрет. — И школа. На следующей неделе я пойду в школу и научусь читать. Ты умеешь читать?

— Конечно, — сказала Эсперанса.

— А ты пойдешь в школу? — спросила Исабель.

— Я ходила в частную школу. Меня отдали туда в четыре года, и сейчас я уже кончила восьмой класс. Когда приедет бабушка, я, наверно, пойду в старшие классы.

— А я буду учить все предметы на английском, — сказала Исабель.

Эсперанса кивнула и постаралась улыбнуться в ответ. Исабель была такой счастливой и радовалась из-за таких пустяков.

Коричневые голые горы поднимались все выше, за машиной неотступно летел ястреб с красным хвостом. Грузовик погромыхивал на ухабах, и Эсперансу стали донимать этот шум и однообразный пейзаж.

— Сколько еще ехать?

— Мы скоро остановимся, чтобы пообедать, — сказала Исабель.

Они тащились по золотым холмам с мягко закругленными вершинами, пока наконец Хуан не свернул на боковую дорогу и остановился в тени единственного растущего там дерева. Они вышли из грузовика, Жозефина расстелила на земле одеяло и достала узел, в котором были завернуты тортильяс — кукурузные лепешки, а также авокадо и виноград. Они сидели в тени и ели. Мама, Гортензия и Жозефина болтали и смотрели за малышами, а Исабель легла на одеяле между Альфонсо и Хуаном и скоро уснула.

Эсперанса отделилась от группы, радуясь, что больше не надо трястись в грузовике. Она хотела осмотреться. Внизу, на дне каньона, виднелся тонкий серебристый ручеек. Тишину нарушали только шум ветра и шелест сухой травы.

Впервые за долгое время Эсперанса стояла на твердой земле. Она вспомнила, чему учил ее папа, когда она была маленькой: если она ляжет на землю и будет лежать тихо, не двигаясь, то услышит, как бьется сердце долины.

— Смогу ли я услышать его здесь, папа?

Эсперанса растянулась ничком и раскинула руки, обнимая землю. Она лежала без движения и прислушивалась.

Но ничего не услышала.

«Имей терпение, — напомнила она себе, — и плод сам упадет в твою ладонь».

Она снова прислушалась — ничего. Она попробовала еще раз — ей так хотелось услышать это биение. Безрезультатно. Сердце долины не билось. Молчало и папино сердце. Только ветер шуршал в траве.

Но Эсперанса не сдавалась — она еще сильнее прижала ухо к земле. «Я не слышу! — Она ударила кулаком о землю. — Я хочу его услышать!» Из ее глаз покатились слезы, как будто кто-то сжал перезрелый апельсин.

Она перевернулась на спину, слезы ручейками потекли по лицу к ушам. Эсперанса не видела ничего, кроме необъятного неба в бело-голубых вихрях. Ей показалось, что она парит в воздухе, поднимается все выше. С одной стороны, ей это ощущение понравилось, но с другой — она почувствовала себя оторванной от земли и испугалась. Поэтому она закрыла глаза и прижала ладони к земле, желая убедиться, что эта опора никуда не делась. Ей казалось, будто она падает, летит в горячем воздухе. Она покрылась потом, но ей было холодно, голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Она тяжело дышала.

Вдруг мир потемнел.

Кто-то стоял над ней.

Эсперанса быстро села. Как долго она была в темноте? Она поднесла руку к учащенно бившемуся сердцу и увидела Мигеля.

— Анса, ты в порядке?

Эсперанса глубоко вздохнула и расправила платье. Может быть, она и в самом деле парила над землей? Видел ли ее Мигель? Она знала, что ее лицо покраснело и покрылось пятнами.

— Все хорошо, — быстро ответила она, утирая слезы. — Не говори маме. Ты знаешь… она волнуется.

Мигель кивнул. Он опустился на землю. Не задавая вопросов, он взял ее за руку и остался сидеть рядом. Тишину нарушали только ее редкие отрывистые вдохи.

— Я тоже по нему скучаю, — прошептал Мигель, сжимая ее руку. — Скучаю по ранчо, Мексике, по Абуэлите, по всему. И прости меня за то, что сказала Исабель. Я не имел в виду ничего плохого.

Она смотрела на темно-коричневые и багровые верхушки гор вдалеке, и слезы текли по ее лицу. В этот раз Эсперанса не выдернула руку у Мигеля.

Они спускались по крутому участку Девяносто девятого шоссе.

— Смотри! — крикнула Исабель.

Эсперанса выглянула из грузовика. За поворотом горы раздвинулись, как будто кто-то поднял занавес, открывая долину Сан-Хоакин. Широкая долина расстилалась, словно лоскутное одеяло, сшитое из бесчисленных желтых, коричневых и зеленых пятен. Это были фермерские поля. Наконец дорога пошла вровень с дном долины, и девочка оглянулась на горы — туда, откуда они приехали. Ей показалось, что она видит лапы огромных львов, отдыхающих на гребне хребта.

Им посигналил едущий следом большой грузовик, и Хуан съехал на обочину, уступая дорогу машине. Тут же раздался сигнал следующего грузовика, потом еще одного. Мимо них проехал целый караван большегрузных машин, доверху набитых круглыми дынями.

По одну сторону от шоссе вытянулись ряды виноградных лоз — они вились по шпалерам, почти закрывая их своей листвой. По другую сторону простирались бесконечные темно-зеленые поля хлопчатника, над которыми висел молочно-белый туман. Этот пейзаж не был похож на холмистые просторы Агуаскальентеса. Здесь не было видно ни одного холма. Вид виноградников, этих бесконечных одинаковых рядов, мимо которых они проезжали, вызывал у Эсперансы головокружение, и ей пришлось отвернуться.

Наконец они свернули на восток от главного шоссе. Теперь грузовик ехал медленнее, и Эсперанса могла видеть рабочих на полях. Люди махали им, а Хуан гудел в ответ. Потом он съехал на обочину, остановил машину и указал на поле, где уже собрали урожай. Сухие виноградные грозди и брошенные дыни остались лежать на земле.

— Указатели границы поля сняты. Так что можно брать столько, сколько в силах унести, — сказал Хуан.

Альфонсо выпрыгнул, бросил дюжину дынь Мигелю, потом поднялся на подножку грузовика и сделал знак Хуану продолжать движение. Дыни, нагретые жарким солнцем долины, перекатывались и переворачивались на каждом ухабе.

Две девочки, шедшие вдоль дороги, помахали им, и Хуан остановился. Одна из них, примерно одних лет с Мигелем, влезла в кузов. У нее были черные коротко стриженные вьющиеся волосы и резкие, заостренные черты лица. Она откинулась на скамейке, заложила руки за голову и принялась с интересом изучать Эсперансу, время от времени бросая взгляд и на Мигеля.

— Это Марта, — сказала Исабель. — Она живет в лагере другой компании, там собирают хлопок. А в нашем лагере живут ее тетя и дядя, и она иногда у них останавливается.

— Откуда вы? — спросила Марта.

— Из Агуаскальентеса. Ранчо де лас Росас, — ответила Эсперанса.

— Никогда не слышала о Ранчо де лас Росас. Это город такой?

— Это ранчо, где они жили, — гордо сказала Исабель, ее большие глаза сияли. — Отец Эсперансы владел этим ранчо да еще тысячами акров земли. А у Эсперансы были множество слуг и красивые платья, и еще она ходила в частную школу. А Мигель — мой кузен, его родители работали на семью Эсперансы.

— Значит, ты принцесса, которая собирается стать крестьянкой? Где же все твои пышные наряды?

Эсперанса уставилась на нее и ничего не сказала.

— В чем дело? У тебя в горле застряла серебряная ложка? — Голос у Марты был резкий и пронзительный.

— Все сгорело во время пожара. Она с мамой приехали сюда работать — как все мы, — сказал Мигель.

Растерявшись, Исабель добавила:

— Эсперанса хорошая. У нее папа умер.

— Что ж, мой папа тоже умер, — сказала Марта. — А до приезда в эту страну он воевал во время мексиканской революции против таких людей, как ее отец, которым принадлежала вся земля.

Эсперанса уставилась на Марту. Она ничем не заслужила оскорблений этой девчонки и не собиралась их выслушивать. Она процедила сквозь зубы:

— Ты ничего не знаешь о моем отце. Он был хорошим, добрым человеком. Он многое роздал слугам.

— Может, и так, — сказала Марта, — но было полно богачей, которые ничего не раздавали.

— Но мой отец в этом не виноват.

Исабель показала на поле, пытаясь сменить тему разговора:

— Эти люди — филиппинцы. У них собственный лагерь. А вот там, видите? — Она показала на другое поле. — Те люди из Оклахомы. Они живут в лагере номер восемь. А еще есть японский лагерь. Мы все живем раздельно и работаем раздельно. Они нас не перемешивают.

— Хозяева просто не хотят, чтобы мы вместе боролись за лучшие условия, — сказала Марта. — Они думают, что, если у мексиканцев нет горячей воды, нам будет это безразлично до тех пор, пока мы не узнаем, что у кого-то она есть. Они не хотят, чтобы мы общались с людьми из Оклахомы или с кем-нибудь еще, потому что мы можем обнаружить, что у них есть горячая вода. Понимаете?

— У рабочих из Оклахомы есть горячая вода? — спросил Мигель.

— Еще нет. Но если они ее получат, мы устроим забастовку.

— Забастовку? — переспросил Мигель. — Ты хочешь сказать, что вы перестанете работать? Тебе что, не нужна твоя работа?

— Да нужна, конечно. Но если все рабочие сплотятся и откажутся работать, мы все можем добиться лучших условий.

— А что, условия такие плохие? — спросил Мигель.

— Что-то вполне прилично. А место, куда вы едете, — одно из лучших. Там даже бывают фиесты, праздники. В эту субботу будет хамайка.

Исабель повернулась к Эсперансе:

— Тебе понравится хамайка. Летом их устраивают каждую субботу. Там музыка, угощение и танцы. В эту субботу будет последняя в году, ведь скоро похолодает.

Эсперанса кивнула и попыталась сосредоточить свое внимание на Исабель. Марта и Мигель болтали и обменивались улыбками. Незнакомое чувство росло внутри Эсперансы. Ей хотелось выкинуть Марту из движущегося грузовика и отругать Мигеля только за то, что он с ней разговаривал. Неужели он не видел, какая она грубая?

Милю за милей машина ехала мимо молодых деревьев тамариска, которые, казалось, обозначали границу чьих-то владений.

— За этими деревьями и есть мексиканский лагерь, — сказала Исабель. — Здесь мы живем.

Марта ухмыльнулась и сказала, глядя на Эсперансу:

— Просто чтоб ты знала. Это не Мексика. Никто тебе здесь прислуживать не станет. — Потом она делано улыбнулась и добавила: — Понятно?

Эсперанса молча окинула ее взглядом. Она поняла одно: эта Марта ей не нравится.

 

ЛУК

— Приехали, — сказала Исабель, когда грузовик свернул в лагерь и медленно пополз вперед.

Эсперанса встала и огляделась.

На обширном участке земли, окруженнном виноградниками со всех сторон, длинными рядами выстроились белые деревянные домишки. В каждом было одно окно, к входной двери вели две ступеньки. Эсперанса не смогла удержаться от мысли, что эти жилища были еще более убоги, чем хижины для слуг в Агуаскальентесе. Они скорее напоминали стойла для лошадей на ранчо, чем дома для людей. Вдали на востоке высилась большая гора.

Марта выпрыгнула из кузова и побежала к каким-то девчонкам, собравшимся в кучку. Эсперанса слышала, что они говорят по-английски, правда очень неразборчиво и коряво, как будто набрали песка в рот. Увидев Эсперансу, все засмеялись. Она отвернулась, думая: уж если Исабель смогла выучить английский, то и у нее это когда-нибудь получится.

На просеку выехали другие грузовики с открытым кузовом и люди, вернувшиеся с полевых работ, кампесинос, выпрыгнули наружу. Дети бежали к отцам с криками: «Папа! Папа!» Эсперанса почувствовала глубокую боль. Сможет ли она жить в этом новом для нее мире?

Исабель показала на деревянное строение в стороне:

— А вон там находятся туалеты.

Эсперанса поежилась при одной мысли о том, что здесь нигде невозможно уединиться.

— Нам повезло, — с гордостью сказала Исабель, — в других лагерях приходилось ходить в канаву.

Эсперанса посмотрела на нее, сглотнула и кивнула, неожиданно ощутив благодарность.

К ним подошел бригадир, обменялся рукопожатиями с Хуаном и Альфонсо и указал на дом, перед которым и остановился их грузовик. Женщины помогли Мигелю перетащить сумки. Затем внутрь вошли мама и Эсперанса. В доме были две комнатушки. Половину первой занимала кухня с плитой и раковиной. Еще там были стол и стулья. У печи — горка дров. Посреди комнаты на полу — матрас на ножках. Во второй комнате лежал еще один матрас, побольше, — на нем смогли бы поместиться двое взрослых людей, а рядом стояла крошечная детская кроватка. Между ними втиснулся деревянный ящик для фруктов, который можно было использовать как ночной столик. Над ящиком располагалось еще одно окошко.

Мама огляделась и слабо улыбнулась Эсперансе.

— Мама, это дом для нас или для Гортензии с Альфонсо? — спросила Эсперанса с надеждой, что их лачуга, возможно, будет лучше.

— Мы будем здесь жить все вместе, — сказала мама.

— Мама, но мы же все не поместимся!

— Эсперанса, здесь дают жилье только мужчине с семьей, а не одиноким женщинам. Это семейный лагерь, у нас должен быть глава семьи, мужчина, чтобы мы могли здесь жить и работать. И этот мужчина — Альфонсо. — Мама опустилась на кровать, ее голос звучал устало. — Он сказал, что мы — его родственницы, так что, если кто-то нас спросит, мы должны будем это подтвердить. Иначе мы не сможем здесь остаться. В соседнем доме живут Хуан и Жозефина, так что мы сможем договориться, кому где спать. Мигель будет спать с ними и с малышами. А Исабель будет спать здесь с Альфонсо, Гортензией и с нами.

Вошел Мигель, поставил их чемоданы и вышел. Из соседней комнаты доносились голоса Альфонсо и Гортензии.

Мама встала, чтобы распаковать вещи, и запела.

Эсперанса почувствовала, как в ней закипает гнев.

— Мама! Мы живем как в стойле! Как ты можешь петь? Как ты можешь радоваться? У нас даже нет собственной комнаты!

Голоса в соседней комнате внезапно умолкли. Мама смерила Эсперансу долгим суровым взглядом. Потом тихо закрыла дверь.

— Сядь, — сказала она.

Эсперанса села на крошечную детскую кроватку, заскрипели пружины.

Мама опустилась на матрас напротив, их колени почти касались друг друга.

— Послушай меня, Эсперанса. Останься мы в Мексике, я бы вышла замуж за дядю Луиса, нам пришлось бы жить с тобой в разлуке и мы были бы несчастливы. Здесь же у нас два выбора: быть вместе и быть при этом несчастными или быть вместе и к тому же быть счастливыми. Доченька, здесь мы не должны разлучаться, а потом к нам приедет и Абуэлита. Подумай, какого поведения она от тебя ждет? Мой выбор — быть счастливой. Что выбираешь ты?

Эсперанса знала, что хочет услышать мама.

— Быть счастливой, — тихо сказала она.

— Ведь нам уже повезло, Эсперанса. Многие приезжают в эту долину и месяцами ждут работы. Хуану пришлось немало потрудиться, чтобы мы смогли получить это жилье сразу по приезде. Ты должна быть благодарна за то, что у нас есть. — Мама наклонилась, поцеловала ее и вышла из комнаты.

Эсперанса легла на узкую кроватку. Через несколько минут вошла Исабель и села напротив.

— Расскажи мне, как это — быть очень богатой?

Эсперанса посмотрела на Исабель, глаза которой горели в предвкушении интересной истории. Помолчав, она сказала:

— Знаешь, Исабель, я все еще богата. Мы будем здесь жить только до того дня, когда Абуэлита поправится и сможет путешествовать. Потом она приедет со своими деньгами, и мы купим большой дом — такой, каким гордился бы папа. Может быть, мы даже купим два дома, чтобы Гортензия, Альфонсо и Мигель жили в одном из них и снова на нас работали. А ты сможешь нас навещать, Исабель. Так что все это только временно. Мы не останемся здесь надолго.

— Правда? — спросила Исабель.

— Да, это правда, — сказала Эсперанса, уставившись в потолок, который кто-то обклеил газетами и картоном. — Мой папа никогда бы не позволил нам жить в таком домишке. — Она закрыла глаза и услышала, как Исабель на цыпочках выходит из комнаты и закрывает дверь.

После многих дней, проведенных в пути, ею овладела усталость. Ее мысли блуждали. Она вспоминала людей, справлявших нужду в канавах, грубые слова Марты, конюшни Ранчо де лас Росас…

Никогда в своей жизни она не чувствовала себя такой несчастной.

Когда Эсперанса снова открыла глаза, было почти светло, и она услышала, как мама, Гортензия и Альфонсо разговаривают в соседней комнате. Она проспала обед и всю ночь. Она почувствовала запах кофе и чорисо — копченой колбасы с красным перцем. В животе заурчало — она попыталась вспомнить, когда ела последний раз. Исабель все еще спала на соседней постели. Эсперанса тихо надела длинную юбку в складку и белую блузку, расчесала волосы и пошла в другую комнату.

— Доброе утро, — сказала мама, — садись и съешь что-нибудь. Ты, наверное, умираешь с голода.

Гортензия тронула ее руку:

— Вчера мы были у бригадира и подписали всё бумаги, теперь мы можем здесь жить. И с сегодняшнего дня у нас уже есть работа.

Мама поставила перед ней тарелку с тортильяс, яйцами и нарезанной колбасой.

— Откуда вся эта еда? — спросила Эсперанса.

— Жозефина принесла, — ответила Гортензия. — А в субботу мы сами пойдем в лавку.

— Эсперанса, — сказала мама, — вы с Исабель станете присматривать за малышами, пока остальные будут на работе. Альфонсо и Хуан будут собирать виноград, а Гортезия, Жозефина и я — укладывать его под навесами.

— Но я хочу работать с тобой и Гортензией!

— Ты еще слишком мала для такой работы, — сказала мама, — а Исабель слишком мала, чтобы одной смотреть за детьми. Если ты будешь сидеть с малышами, Жозефина сможет уходить из дома, а значит, получать деньги. Каждый должен вносить свой вклад. Ты тоже не останешься без дела — будешь ежедневно подметать деревянный помост, а нам за это немного снизят плату за жилье. Исабель покажет тебе, что делать.

— Что это за помост? — спросила Эсперанса.

— Это большая деревянная площадка в центре лагеря. Хуан сказал, что там люди встречаются и танцуют, — объяснила мама.

Эсперанса опустила глаза в тарелку. Ей не хотелось сидеть в лагере с детьми.

— Где Мигель? — спросила она.

— Он уже отправился в Бейкерсфилд с другими мужчинами, чтобы найти работу на железной дороге, — сказал Альфонсо.

Из спальни, потирая глаза, вышла Исабель.

— Ми собрина, моя племянница. — Гортензия нежно обняла девочку. — Иди скажи доброе утро маме с папой, пока мы все не ушли на работу.

Исабель побежала в соседний дом.

Эсперанса разглядывала маму, пока та заворачивала в бумагу лепешки с фасолью, чтобы взять их с собой на работу. Она выглядела иначе. Может быть, тому виной это длинное платье и цветастый фартук? Нет, дело было в чем-то другом.

— Мама! — воскликнула Эсперанса. — Твои волосы!

Мама заплела волосы в длинную косу, доходившую до пояса. Эсперанса никогда не видела маму с такой прической. Ее волосы всегда были красиво уложены венцом или, когда она расчесывала их перед сном, струились по плечам. Теперь мама стала как бы ниже ростом и очень изменилась. Эсперансе это не нравилось.

Мама подошла к ней и погладила дочку по голове. Она казалась смущенной.

— Я… я подумала, что не смогу надеть шляпу со старой прической. Так более практично, разве нет? Ведь я собираюсь на работу, а не на фиесту.-Она обняла Эсперансу. — Нам пора. В половине седьмого нас отвезут к навесам. Смотри за малышами и держись Исабель. Она тут все знает.

Закончив есть, Эсперанса вышла из дома и остановилась на ступеньках. Их дом находился в последнем ряду, на границе с полями. Прямо напротив, через дорогу, росли кусты персидской сирени и несколько тутовых деревьев, в тени которых стоял дощатый стол, а за ними начинались виноградники. Справа, за поросшей густой травой поляной, проходила главная дорога. По ней полз доверху груженный грузовик, оставляя за собой облако какого-то мелкого хлама.

Когда машина проехала, Эсперанса почувствовала острый запах лука, ветер кружил в воздухе его сухую шелуху. Потом показался другой грузовик. И она снова ощутила тот же резкий запах.

Стояла утренняя прохлада, но солнце светило ярко, и Эсперанса знала, что скоро будет жарко. Куры толклись у ступенек и клевали зерна. Уж они-то наверняка счастливы, что больше не едут в душном вагоне. Эсперанса отогнала птиц, спустилась со ступенек и пошла к дому Хуана и Жозефины.

Малыши всё еще были в пижамах. Исабель пыталась накормить Лупе овсянкой, а Пепе ползал по полу. Его щеки были перепачканы кашей. Увидев Эсперансу, он сразу же пополз к ней.

— Давай их помоем, — сказала Исабель, — а потом я покажу тебе лагерь.

Сначала Исабель отвела Эсперансу на помост, который ей предстояло подметать, и показала, где хранились веники и метлы. Потом они пошли через ряды домов, неся малышей на руках. Из открытых дверей доносились запахи жареного лука и фасоли — кое-кто уже готовил обед. Женщины тащили большие металлические лохани в тень деревьев. Мальчишки гоняли мяч по дороге, поднимая тучи пыли. Маленькая девочка в мужской майке, надетой вместо платья, подбежала к Исабель и взяла ее за руку.

— Это Сильвия — моя лучшая подруга. На следующей неделе мы вместе пойдем в школу.

Сильвия оставила Исабель, подошла к Эсперансе и схватила ее за свободную руку.

Эсперанса посмотрела на грязные ладошки девочки. Сильвия подняла на нее глаза и улыбнулась. Первой мыслью Эсперансы было освободить свою руку и как можно скорее ее вымыть. Но она вспомнила, как мама была добра к маленькой девочке в поезде — и как разочарована в ней, своей дочке. Эсперанса боялась, что Сильвия заплачет, если она выдернет руку. Оглянувшись на пыльный лагерь, она подумала, что оставаться чистой в таком месте — трудная задача. Сжав ладошку Сильвии, она сказала:

— У меня тоже есть лучшая подруга. Ее зовут Марисоль, и она живет в Агуаскальентесе.

Исабель представила Эсперансу Ирен и Мелине, двум женщинам, вешавшим одежду на длинную веревку, протянутую от домов к деревьям. У Ирен были длинные седые волосы, стянутые в хвост. Мелина выглядела не старше Мигеля, но у нее уже был ребенок.

— Нам рассказывали вашу историю, — сказала Мелина. — Мой муж тоже из тех мест. Он работал на сеньора Родригеса.

Лицо Эсперансы засветилось от радости при этих словах.

— Сеньор Родригес знал моего папу с самого детства. Как вы думаете, ваш муж знал его дочь Марисоль?

Мелина рассмеялась:

— Нет, нет. Я уверена, что не знал. Он был кампесино, работал в поле. Он не мог знать семью.

Эсперанса почувствовала себя неловко. Но казалось, Мелину это нисколько не обеспокоило, она стала вспоминать другие фермы в Агуаскальентесе, на которых раньше работал ее муж.

Исабель потянула Эсперансу за руку:

— Нам надо переодеть малышей.

Когда они шли домой, она сказала:

— Ирен — мать Мелины. Они все время приходят к моей маме поболтать за вязанием.

— Откуда они все про нас знают?

Исабель подняла руку и, сложив безымянный, указательный и средний пальцы вместе, похлопала ими по большому, как будто чей-то рот открывался и закрывался.

— В лагере всем про всех известно.

— Ты умеешь менять подгузники? — спросила Эсперанса, когда они вернулись в дом.

— Конечно, — сказала Исабель. — Я поменяю, а ты их прополощешь. Нам еще нужно кое-что постирать.

Эсперанса наблюдала, как девочка по очереди положила малышей, раздела их, вытерла им попы и надела чистые подгузники. Потом протянула Эсперансе вонючий узел и сказала:

— Отнеси это в туалет и выкинь из них какашки, а я наполню корыто.

Эсперанса держала подгузники в вытянутой руке. Она чуть ли не бегом бросилась к туалетам. Мимо проехало еще несколько грузовиков с луком. Их запах раздражал нос и щипал глаза почти так же сильно, как вонь от подгузников. Когда она вернулась, Исабель уже налила воду из уличной колонки в два корыта и обмакивала мыло в одно из них. В корыте стояла стиральная доска.

Эсперанса подошла к корыту. В мыльной воде плавала луковая шелуха. Она взяла подгузник за конец и несколько раз окунула его в воду, стараясь не замочить руку. Через несколько секунд она осторожно вытащила подгузник из воды.

— А что теперь? — спросила она.

— Эсперанса! Их надо тереть, вот так!

Исабель подошла, взяла подгузники и опустила их в воду, погрузив туда свои руки по локоть. Вода быстро помутнела. Она намылила подгузники и начала энергично их тереть о доску, а потом выжала и положила в другое корыто, сполоснула и снова выжала. Исабель встряхнула чистые подгузники, расправила их и повесила на веревку, натянутую между кустами персидской сирени и тутовыми деревьями. Потом она принялась стирать одежду. Эсперанса была поражена. Она никогда за всю свою жизнь ничего не стирала, а Исабель, которой было всего восемь лет, делала это с такой легкостью.

Исабель с озадаченным видом взглянула на Эсперансу:

— Ты не умеешь стирать?

— Обычно Гортензия относила все прачке. А слуги, они всегда… — Эсперанса посмотрела на Исабель и покачала головой. — Не умею.

Глаза Исабель округлились от удивления, она выглядела обеспокоенной.

— Эсперанса, на следующей неделе, когда я пойду в школу, ты останешься с детьми одна, и тебе придется стирать.

Эсперанса глубоко вздохнула и сказала:

— Я научусь.

— А сегодня тебе надо будет подмести помост. Ты… ты умеешь подметать?

— Конечно, — сказала Эсперанса. Она много раз видела, как подметают. Миллион раз — уверяла она себя. Кроме того, ей уже пришлось признаться Исабель, что она не умеет стирать, и это было очень стыдно.

Исабель осталась с детьми, когда Эсперанса пошла подметать. В лагере было тихо, и, хотя день клонился к закату, солнце по-прежнему пекло. Она взяла метлу и поднялась на помост. Повсюду валялась луковая шелуха.

За всю свою жизнь Эсперанса никогда не держала в руках метлу. Но она видела, как подметает Гортензия, и попыталась восстановить в памяти ее движения. Вряд ли это очень трудно. Она взяла метлу посредине обеими руками и начала махать ею взад и вперед. Движения казались неуклюжими. Мелкая пыль поднялась с деревянного настила в воздух. Луковая шелуха взмывала вверх, вместо того чтобы собраться в аккуратную кучку, как у Гортензии. Эсперансе мешали локти, мешали руки. По шее стекали ручейки пота. На секунду она остановилась и взглянула на метлу, будто пытаясь заставить ее слушаться. Эсперанса не желала сдаваться, она снова взмахнула метлой, не замечая, что несколько грузовиков уже высадили вернувшихся с поля работников неподалеку от помоста. И тут она услышала — сначала тихое хихиканье, а потом громкий смех. Девочка обернулась. Над ней смеялась группа женщин, в центре которой стояла Марта и показывала на нее пальцем:

— Смотрите, Золушка!

Сгорая от унижения, Эсперанса бросила метлу и побежала домой.

У себя в комнате она села на край кровати. Ее лицо пылало. Она все еще сидела, глядя перед собой, когда ее нашла Исабель.

— Я сказала, что могу работать. Я сказала маме, что могу помочь. Но я не умею даже стирать одежду или подметать пол. Неужели теперь весь лагерь об этом знает?

Исабель села на кровать рядом с ней и похлопала ее по спине:

— Знает.

Эсперанса застонала:

— Я теперь не смогу никому показаться на глаза. — Она спрятала лицо в ладонях и оставалась в такой позе, пока не услышала, что в комнату вошел еще кто-то.

Эсперанса подняла глаза и увидела Мигеля, державшего в руках метлу и совок. Но он не смеялся. Она опустила глаза и закусила губу, чтобы не расплакаться у него на глазах.

Мигель закрыл дверь, встал перед ней и сказал:

— Откуда тебе знать, как подметают пол? Ты умеешь только давать приказания. Но это не твоя вина. Анса, посмотри на меня. — Она подняла глаза. — Смотри внимательно, — продолжал он с серьезным лицом. — Ты должна держать метлу вот так. Одной рукой здесь, а другой — здесь. — Эсперанса наблюдала за ним. — А потом проводишь ей вот так. Или тянешь к себе, вот так. Ну-ка, попробуй. — Он протянул ей метлу.

Эсперанса медленно встала. Он положил ее руки на черенок. Она попыталась повторить его движения, но снова начала размахивать метлой.

— Потихоньку, — терпеливо учил ее Мигель, — не так широко. И мети в одну сторону. — Она сделала так, как он объяснил. — Теперь весь мусор собрался в кучу. Возьми метлу пониже и смети все в совок.

Эсперанса смела мусор.

— Видишь, у тебя получается. — Мигель поднял свои густые брови и улыбнулся. — Когда-нибудь ты сможешь стать хорошей служанкой!

Исабель хихикнула.

Но Эсперансе все еще было не до смеха. Она угрюмо сказала:

— Спасибо, Мигель.

Он улыбнулся и поклонился:

— К вашим услугам, lareina.-Но на этот раз его голос был добрым.

Эсперанса вспомнила, что он ездил искать работу на железной дороге.

— Ты нашел работу?

Его улыбка исчезла. Он засунул руки в карманы и пожал плечами:

— Ничего не вышло. Я могу починить любой мотор, но мексиканцев здесь берут только для того, чтобы укладывать рельсы или рыть канавы. Буду работать в поле, пока не смогу кого-нибудь убедить, что им стоит дать мне шанс.

Эсперанса кивнула.

Когда он вышел из комнаты, Исабель сказала:

— Он назвал тебя королевой! Расскажи мне, как ты жила, когда была королевой?

Эсперанса опустилась на матрас и похлопала по нему, приглашая Исабель сесть рядом.

— Я расскажу тебе, как я жила раньше. Расскажу о праздниках и званых вечерах, о частной школе и красивых платьях. Я даже покажу тебе чудную куклу, которую купил мне папа, — если ты научишь меня менять подгузники малышам, стирать и…

Исабель перебила ее:

— Но ведь это так просто!

Эсперанса встала и осторожно провела метлой по полу:

— Для меня это совсем не просто.

 

МИНДАЛЬ

— Ах, как болит шея, — сказала мама, потирая шею и затылок.

— А у меня болит не шея, а руки, — сказала Гортензия.

— Так у всех, — сказала Жозефина. — Когда только начинаешь раскладывать виноград под навесами, тело отказывается гнуться, но со временем привыкаешь к этой работе.

Все вернулись домой усталыми, и у всех что-то болело. Они собрались в одном доме на обед, поэтому было тесно и шумно. Жозефина подогрела горшок с бобами, а Гортензия испекла тортильяс. Хуан и Альфонсо говорили о работе на винограднике, а Мигель и Исабель играли с малышами, которые визжали от смеха. Мама приготовила аррос — рис, обжаренный в масле с луком и перцем, чем очень удивила Эсперансу, которая не знала, что мама все это умеет. Эсперанса нарезала помидоры для салата, надеясь, что никто не вспомнит, как она подметала. Она была рада, что этот день закончился.

Исабель взяла горячую лепешку, посыпала ее солью, скатала ее как сигару и помахала ею Мигелю.

— Почему вы с дядей Альфонсо не позволили мне войти в дом за вами?

— Ш-ш-ш, — ответил он, — это сюрприз.

— Почему у тебя так много секретов? — спросила Эсперанса.

Но ни Альфонсо, ни Мигель не ответили. Они просто улыбались, накладывая еду на тарелки.

Обед подошел к концу, настала очередь десерта — дыни, но в этот момент Альфонсо и Мигель исчезли, сказав, чтобы за ними никто не ходил.

— Что они делают? — спросила Исабель.

Гортензия пожала плечами, как будто ничего не знала.

Мигель вернулся прямо перед заходом солнца.

— Сеньора и Эсперанса, мы хотим вам кое-что показать.

Эсперанса посмотрела на маму. Мама тоже была растерянна. Они все пошли за Мигелем туда, где их ждал Альфонсо.

За домом они увидели старый овальной формы глубокий таз, один край у которого был отрезан. Он стоял на боку, а внутри располагалась маленькая пластиковая статуя Богоматери Гваделупской. Вокруг этого места поклонения был устроен грот из камней, на участке земли, огороженном колышками с натянутой веревкой, росли усыпанные шипами стебли с несколькими веточками.

Исабель выдохнула:

— Как красиво. Это наша статуя?

Жозефина кивнула:

— Да, но розы приехали издалека.

Эсперанса взглянула в глаза Мигелю с надеждой:

— Это папины розы?

— Да, это розы твоего папы, — сказал Мигель, улыбаясь.

Альфонсо окопал землю около каждого растения в форме круга для лучшего орошения. Точно так же он делал в Агуаскальентесе.

— Но как вам это удалось? — Эсперанса помнила, что розовый сад превратился в почерневшее кладбище.

— После пожара мы с отцом выкопали корни. Многие все еще были живыми. И мы увезли отростки из Агуаскальентеса. Поэтому-то нам и приходилось постоянно их поливать. Мы думаем, что они вырастут. Пройдет время, и они расцветут.

Эсперанса наклонилась пониже, чтобы посмотреть на растения. На этих с любовью посаженных коротких стеблях еще не выросли листья. Эсперанса вспомнила ночь перед пожаром: тогда она смотрела на розы и думала, что надо попросить Гортензию заварить чай из их плодов. Но ей так и не удалось это сделать. А теперь, если они расцветут, она сможет пить воспоминания роз, которые знали папу. Она посмотрела на Мигеля, смаргивая слезы:

— Какая твоя?

Мигель указал на один стебель.

— А какая моя?

Он улыбнулся и указал на розу, которая была посажена ближе к дому. При ней уже стояла подпорка.

Мама переходила от розы к розе, заботливо трогая каждый отросток. Она взяла руки Альфонсо в свои и поцеловала его в обе щеки. Потом она подошла к Мигелю и поцеловала юношу тоже.

— Мучас грасиас, большое спасибо, — сказала она, а потом посмотрела на Эсперансу: — Разве я не говорила тебе, что папино сердце найдет нас, куда бы мы ни поехали?

На следующее утро Гортензия занавесила окно куском ткани и отправила Альфонсо в соседний дом к Мигелю, Хуану и малышам. Гортензия, мама и Жозефина внесли в дом большие корыта и наполовину наполнили их холодной водой. Затем они вскипятили воду в кастрюлях на плите и добавили ее в корыта. Эсперанса была в восторге от этой идеи. Она мечтала принять ванну. С тех пор как они сюда приехали, они мыли только лица и руки холодной водой из крана. В последний раз по-настоящему она мылась дома, в Агуаскальентесе. Но сегодня суббота, и вечером должна состояться хамайка, благотворительная ярмарка, поэтому весь лагерь приводил себя в порядок. Люди мылись, гладили рубашки, завивали волосы.

Гортензия купала Эсперансу с самого ее рождения, и у них был заведенный порядок. Эсперанса вставала рядом с ванной и вытягивала руки, пока Гортензия раздевала ее. Потом влезала в ванну и старалась не двигаться, пока Гортензия ее мыла. Она наклоняла голову назад и сидела с закрытыми глазами, пока Гортензия споласкивала ее волосы. Наконец она вставала и кивала, что служило для Гортензии сигналом, и та оборачивала девочку в полотенце.

Эсперанса подошла к одному из корыт, вытянула руки и стала ждать. Жозефина посмотрела на Гортензию и удивленно подняла брови.

Исабель сказала:

— Эсперанса, что ты делаешь?

Мама подошла к Эсперансе и мягко сказала:

— Я думаю, ты уже достаточно взрослая, чтобы вымыться самой, разве нет?

Эсперанса быстро опустила руки и вспомнила насмешливый голос Марты: «Никто тебе здесь прислуживать не станет».

— Да, мама, — сказала она и во второй раз за последние два дня почувствовала, как ее лицо вспыхнуло, когда все на нее посмотрели.

Гортензия подошла, обняла Эсперансу и сказала:

— Мы привыкли делать все определенным образом, правда, Эсперанса? Но думаю, я еще не слишком стара для перемен. Мы будем помогать друг другу. Я расстегну пуговицы и застежки, до которых тебе не дотянуться, а ты поможешь Исабель, хорошо? Жозефина, нам нужно больше горячей воды для этих корыт. Поторопись!

Когда Гортензия помогла ей расстегнуть и снять блузку, Эсперанса прошептала:

— Спасибо.

Исабель и Эсперанса помылись первыми, а потом наклонили головы над корытом, чтобы вымыть волосы. Мама и Жозефина поливали их водой из банок, чтобы смыть мыло. Женщины по очереди бегали к плите за горячей водой. Эсперансе нравилось быть с ними со всеми вместе в крошечной комнате, болтать, и смеяться, и поливать друг другу на волосы. Жозефина и Гортензия обсуждали сплетни, ходившие по лагерю. Мама сидела в комбинации и расчесывала спутанные кудри Исабель. Потом настал черед женщин, и, когда Гортензии требовалась горячая вода, Эсперанса первой вскакивала и бежала к плите.

Чистые и одетые, со все еще влажными волосами, Эсперанса и Исабель вышли на улицу и сели за дощатый стол в тени деревьев. Жозефина дала им мешочек миндаля, чтобы они его лущили.

Исабель наклонила голову и расчесывала волосы, одновременно их просушивая.

— Ты пойдешь на хамайку вечером? — спросила она.

Сначала Эсперанса промолчала. После того как вчера стала посмешищем, она не выходила из дома.

— Не знаю, может быть.

— Моя мама говорит, что лучше преодолеть страх и смело смотреть людям в лицо. А если они станут тебя дразнить, то просто смейся им в ответ, — сказала Исабель.

— Я знаю, — ответила Эсперанса, распушив волосы, которые почти высохли. Она вывалила орехи на стол и взяла миндаль, который все еще был в скорлупе. Пористая снаружи оболочка выглядела, как две маленькие ручки, сжатые вместе и защищающие что-то внутри. Эсперанса очистила и съела орех. — А Марта там будет?

— Наверняка, — ответила Исабель, — и все ее друзья тоже.

— Откуда она знает английский?

— Она родилась здесь, и ее мама тоже. Они — граждане, — сказала Исабель, помогая лущить миндаль. — Ее отец приехал из Соноры во время революции. Они никогда не были в Мексике. Папа не любит, когда Марта приходит на наши хамайки, потому что она всегда говорит с людьми о забастовке. У нас уже почти началась забастовка во время сбора миндаля, но слишком мало людей согласилось в ней участвовать. Мама говорит, что, если бы забастовка состоялась, нам бы пришлось самим трясти деревья и собирать орехи.

— Тогда нам повезло. А что твоя мама делает с этими орехами?

— Миндальный флан, — сказала Исабель, — она будет продавать его на хамайке.

У Эсперансы потекли слюнки. Миндальный флан она обожала.

— Тогда я решила! Я пойду!

Помост был освещен большими лампами. Мужчины в накрахмаленных и выглаженных рубашках и ковбойских шляпах сидели на стульях, настраивая гитары и скрипки. Длинные ряды столов были покрыты яркими скатертями, на которых женщины разложили свой товар: тамалес — пироги из кукурузной муки с мясом и специями, десерты и особый фруктовый коктейль «Агуа де хамайка». На столах играли в бинго, а вокруг танцплощадки стоял длинный ряд стульев для тех, кто хотел посмотреть. Там сидели мама и Гортензия и разговаривали с другими женщинами. Эсперанса стояла рядом с ними и смотрела, как собирается толпа.

— Откуда приехали все эти люди? — спросила она. Прошлым вечером Эсперанса слышала, как Хуан сказал, что у них в лагере живут около двухсот человек, но сейчас собралось намного больше народу.

— Эти праздники всем по вкусу, вот к нам и приезжают из других лагерей, — сказала Жозефина, — и из Бейкерсфилда тоже.

Когда зазвучала музыка, все столпились у помоста, захлопали и запели. Люди начали танцевать вокруг сцены. Повсюду бегали дети — они гонялись друг за другом и играли в прятки. Малыши сидели на плечах у мужчин, женщины пеленали младенцев, все покачивались под музыку маленького оркестра.

Через какое-то время Эсперанса отошла от мамы и остальных и побрела через шумную толпу, думая, как странно чувствовать себя одинокой среди такого множества людей. Она заметила группу девочек примерно ее возраста, но они разговаривали между собой. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы здесь оказалась Марисоль.

Исабель нашла ее и потянула за руку:

— Эсперанса, пошли посмотрим!

Эсперанса позволила Исабель провести ее сквозь толпу. Кто-то из города привез приплод котят. Группа девочек толпилась около картонной коробки, любуясь ими. Было видно, что Исабель отчаянно хотела котенка. Эсперанса шепнула ей:

— Пойду спрошу твою маму.

Она двинулась назад через толпу, чтобы найти Жозефину. Получив ее согласие, она побежала обратно, чтобы обрадовать Исабель. Но когда добежала, увидела большую толпу — что-то происходило.

Марта и несколько ее подружек стояли в кузове грузовика, который был припаркован рядом, и каждая держала в руках крошечного котенка.

— Вот кто мы! — кричала Марта. — Маленькие кроткие животные! И они с нами так и обращаются, потому что мы не говорим ни слова. Если мы не потребуем того, что принадлежит нам по праву, они нам никогда этого не дадут! Неужели мы хотим так жить? — Она держала котенка за шкирку и размахивала им высоко в воздухе. Ее рука замерла, и котенок повис перед толпой. — Без приличного дома и в полной власти тех, кто важнее и богаче нас?!

Исабель задрожала. В ее глазах была паника.

— Неужели она его бросит?

Какой-то мужчина крикнул из толпы:

— Может быть, каждый кот хочет всего лишь кормить свою семью, и ему безразлично, чего хотят другие коты.

— Сеньор, неужели вам наплевать, что одни живут лучше, а другие хуже? — закричала одна из Мартиных подруг. — Через две недели мы устроим забастовку. В сезон сбора хлопка. Мы будем требовать увеличения зарплаты и улучшения условий жизни!

— Мы на этой ферме хлопок не собираем! — закричал другой мужчина из их лагеря.

— Какая разница? — возмутилась Марта. — Если мы все перестанем работать, если все мексиканцы будут вместе… — она высоко вскинула кулак, — это поможет нам всем!

— Мы не станем этого делать! — ответил ей мужчина. — Мы просто хотим работать. За этим сюда и приехали! Убирайтесь из нашего лагеря!

Толпа поддержала его громкими возгласами. Люди начали расходиться. Эсперанса схватила Исабель за руку и вывела ее из толпы.

Какой-то юноша запрыгнул в грузовик и завел мотор. Марта и другие девушки швырнули котят на землю. Затем они помогли своим сторонникам забраться в кузов и, подняв руки, стали скандировать: Хуэльга! Хуэльга! Забастовка! Забастовка!

— Почему она такая злая? — спросила Эсперанса, когда несколько часов спустя шла домой с Жозефиной, Исабель и малышами. Остальные остались на празднике. Исабель несла мяукающего рыжего котенка.

— Она с матерью колесят по всему штату в поисках заработка, — сказала Жозефина. — Работают везде, где собирают урожай. А лагеря таких мигрантов — хуже не придумаешь.

— Как тот, где мы жили в Эль-Сентро? — спросила Исабель.

— Еще хуже, — сказала Жозефина. — Наш лагерь принадлежит компании, и люди отсюда не уезжают. Некоторые живут здесь много лет. Мы приехали в эту страну, чтобы работать, заботиться о своих семьях, чтобы получить гражданство. Нам повезло, ведь этот лагерь — один из лучших. Большинство из нас не желают участвовать в забастовках — мы не можем позволить себе потерять работу и уже привыкли жить в своей маленькой общине.

— Они требуют лучшего жилья? — спросила Эсперанса.

— Да, и еще они требуют больше денег для сборщиков хлопка, — ответила Жозефина. — Сейчас им платят семь центов за фунт, а они хотят получать десять центов. Казалось бы, деньги небольшие, но в прошлый раз хозяева им отказали. А сейчас в поисках работы в долину приезжает все больше людей, особенно из таких мест, как Оклахома, где мало работы, часто бывает засуха и люди теряют надежду. Если мексиканцы объявят забастовку, хозяева просто наймут других. А нам тогда что делать?

Эсперанса с ужасом подумала, что будет с ними, если мама останется без работы. Неужели придется вернуться в Мексику?

Жозефина уложила малышей в кроватку, поцеловала в лоб Исабель и Эсперансу и отправила их в соседний дом.

Эсперанса и Исабель лежали в постелях, слушая музыку и взрывы смеха, доносившиеся с праздника. Котенок, выпив блюдце молока, свернулся в руках Исабель. Эсперанса пыталась представить себе более убогое жилище, чем эта комната, обклеенная газетами для защиты от сквозняков. Неужели такое существует?

Исабель спросила сонным голосом:

— А в Мексике у тебя были праздники?

— Да, — прошептала Эсперанса, выполняя обещание рассказать Исабель о своей прошлой жизни, — большие званые вечера. Однажды мама организовала вечер на сто человек. На столах были кружевные скатерти, хрусталь, фарфор и серебряные канделябры. Слуги стряпали целую неделю…

Эсперанса продолжала, вновь переживая те моменты прежней жизни, когда деньги текли рекой и они могли позволить себе непомерные расходы. Но почувствовала облегчение, когда поняла, что Исабель уже спит. Услышав историю Марты и ее семьи, она ощущала чувство вины, рассказывая о том, какой богатой была ее собственная жизнь в Агуаскальентесе. Эсперанса все еще не спала, когда вернулась мама. Свет, просочившийся из другой комнаты, был достаточно ярким, чтобы она могла увидеть, как мама расплетает и расчесывает волосы.

— Тебе понравился праздник? — спросила мама.

— Я скучала по своим друзьям, — сказала Эсперанса.

— Я понимаю, как тебе тяжело. А знаешь, по чему скучаю я? По своим платьям.

— Мама! — воскликнула Эсперанса и засмеялась.

— Ш-ш-ш, — сказала мама, — ты разбудишь Исабель.

— Я тоже скучаю по своим платьям, но мне кажется, что они нам здесь не очень-то нужны.

— Это так. Эсперанса, и ты знаешь — я тобой горжусь! Ты уже многому научилась! — Эсперанса сильней прижалась к маме, и та продолжала: — Завтра мы поедем в церковь в Бейкерсфилд, а потом зайдем в магазин «У Чолиты». Жозефина сказала, что в нем торгуют разными сладостями. И мексиканскими тоже.

Они лежали тихо, прислушиваясь к дыханию Исабель.

— О чем ты собираешься молиться в церкви, Эсперанса? — спросила мама.

Эсперанса улыбнулась. Раньше они с мамой часто так говорили об этом перед сном.

— Я поставлю свечку в память о папе, — сказала она. — И помолюсь о том, чтобы Мигель нашел работу на железной дороге. Я попрошу Богоматерь помочь мне заботиться о Лупе и Пепе, когда Исабель пойдет в школу. И помолюсь, чтобы у меня были кокосовые конфеты с красной полоской. — Мама тихо засмеялась. — Но больше всего я буду молиться, чтобы Абуэлита поправилась, смогла забрать свои деньги из банка дяди Луиса и приехать к нам. — Мама погладила Эсперансу по голове. — А за что ты будешь молиться, мама?

— Я буду молиться за все, что ты сказала, и кое-что еще.

— За что же еще?

— За тебя, Эсперанса, чтобы ты была сильной, что бы ни случилось.

 

СЛИВЫ

Пока они шли к автобусной остановке, Исабель перечисляла, что Эсперансе следовало сделать:

— Сначала уложи Пепе, а когда он заснет, положи Лупе рядом. Иначе они начнут играть и никогда не заснут. И еще — Лупе не ест бананы.

— Я знаю, — сказала Эсперанса, поудобнее устраивая Пепе на бедре.

Исабель предала ей Лупе и поднялась в желтый автобус. Она села на свободное место и помахала из окна. Эсперанса подумала, что уже не знает, кто волнуется больше — она или Исабель.

Эсперанса с трудом несла обоих детей назад. Слава Богу, Исабель уже помогла ей накормить и одеть их. Она усадила малышей на одеяло на полу, дала им кубики и игрушки, потом положила бобы в большую кастрюлю на плите. Гортензия приготовила их раньше с большой луковицей и несколькими зубчиками чеснока и объяснила Эсперансе, что их надо время от времени помешивать и тушить на слабом огне, доливая воду. Она помешивала бобы и смотрела, как играли Пепе и Лупе. «Вот если бы меня видела Абуэлита! — думала она. — Она бы мной гордилась»:

Потом Эсперанса стала искать, чем кормить детей на обед. На столе стояла миска с созревшими сливами. Она подумала, что они достаточно мягкие. Она взяла несколько слив, вынула косточки и размяла вилкой. Малышам очень понравилось, и они просили еще и еще после каждой съеденной ложки. Эсперанса размяла еще три сливы, и они проглотили все до последней капли. Она позволила им наесться вдоволь, пока они не начали шуметь и тянуться к бутылочкам с молоком.

— На сегодня обед закончен, — сказала Эсперанса, вытирая их личики и с благодарностью думая о том, что скоро наступит время дневного сна. Она поменяла их мокрые подгузники, помня все указания Жозефины и Исабель. Затем она уложила Пеле с его бутылочкой, а когда он уснул, пристроила рядом с ним Лупе, легла сама и задремала.

Проснулась она от плача Лупе и отвратительного запаха. Коричневая жидкость текла из подгузника малышки. Эсперанса взяла ее на руки и отнесла в другую комнату, чтобы не разбудить Пепе. Она поменяла ей подгузник, скатала испачканный в комок и положила у двери, чтобы потом отнести в туалет. Когда она положила Лупе назад, Пепе сидел в кроватке в таком же состоянии. Она поменяла подгузник и ему. Уложив малышей в кроватку, Эсперанса бросилась в туалет, чтобы прополоскать пеленки. Затем она снова побежала к дому.

На этот раз она почувствовала другой запах. Бобы! Она забыла долить в кастрюлю воды. Открыв кастрюлю, она увидела, что на самом дне бобы подгорели. Эсперанса добавила воды и тщательно их размешала.

Малыши плакали и не засыпали. Оба снова испачкали подгузники. Ком у дверей рос. Должно быть, они заболели, испугалась Эсперанса. Может быть, они подхватили простуду или что-то не то съели? Совсем недавно они были в порядке. Что же они сегодня ели? Только молоко и сливы. «Сливы!» — простонала она. Должно быть, они оказались слишком тяжелой пищей для их желудков.

Что давала ей Гортензия, когда она сама была маленькой и болела? Эсперанса попыталась вспомнить. Рисовый отвар! Но как она его готовила? Эсперанса поставила кастрюлю на плиту и всыпала в нее кружку риса. Она не знала, сколько воды следует влить, но помнила, что Гортензия продолжала добавлять воду, пока рис не становился мягким. Она налила воды побольше и сварила рис. Затем слила воду и остудила его. Потом села с детьми на пол и давала им по чайной ложке рисового отвара весь день, отсчитывая ровные промежутки времени. Наконец пришла Исабель.

— Что случилось? — спросила Исабель, когда увидела гору подгузников у двери.

— Им стало плохо из-за слив, — сказала Эсперанса, кивая на тарелку, в которой она готовила сливовое пюре.

— Ах, Эсперанса! Они же слишком маленькие, чтобы есть сырые сливы! Все знают, что малышам их надо варить, — огорчилась Исабель.

— Но я — не все! — воскликнула Эсперанса. Она опустила голову и закрыла лицо руками. Пепе залез к ней на колени, счастливо гугукая.

Она посмотрела на Исабель, сожалея, что повысила голос.

— Я не хотела кричать. У меня был трудный день. Я дала им рисового отвара, и, кажется, теперь с ними все в порядке.

Исабель удивленно сказала:

— Ты все правильно сделала!

Эсперанса кивнула и вздохнула с облегчением.

Тем вечером никто ничего не сказал о количестве прополосканных и выжатых подгузников, оставленных в корыте у входа, о подгоревших бобах и о немытой кастрюле из-под риса в раковине. И никто не задавал Эсперансе никаких вопросов, когда она сообщила, что очень устала и хочет лечь спать пораньше.

Надо было собрать виноград до первых осенних дождей, поэтому по субботам и воскресеньям приходилось работать. Каждый день температура превышала тридцать градусов, и, как только автобус увозил Исабель в школу, Эсперанса быстро относила малышей в дом. Она наливала им в бутылочки молоко и, пока они играли, застилала постели. Потом, следуя указаниям Гортензии, начинала готовить обед перед тем, как приняться за стирку. Ее удивляло, до чего горяч и сух был воздух в этих краях: развешенное на веревке белье высыхало на солнце за несколько минут.

После обеда приходили Ирен и Мелина, и Эсперанса расстилала одеяло в тени. Ей нравилось общаться с Мелиной. В чем-то она оставалась маленькой девочкой: играла с Исабель и Сильвой, сплетничала с Эсперансой, как будто они были школьными подружками. А в чем-то — взрослой замужней женщиной с грудным ребенком, которая по вечерам любила вязать в обществе пожилых мексиканок.

— Ты умеешь вязать? — спросила Мелина.

— Немного, — ответила Эсперанса, вспоминая одеяло Абуэлиты. Она была слишком занята, чтобы достать и закончить его.

Мелина положила спящую малышку на одеяло и взяла свое вязание. Ирен тем временем разрезала на части пятидесятифунтовый мешок для муки, на котором были напечатаны крошечные цветочки, чтобы сшить из него платье.

Эсперанса пощекотала Пепе и Лупе, и они засмеялись.

— Они тебя обожают, — сказала Мелина. — Вчера они плакали, пока я смотрела за ними, когда ты подметала помост.

Это было правдой. Оба малыша улыбались, когда Эсперанса входила в комнату, и тянулись к ней, особенно Пепе. У Лупе был хороший характер, и она меньше просила, но Эсперанса знала, что за ней надо внимательно следить, потому что малышка часто пыталась куда-нибудь уползти. Стоило на минуту отвернуться — и Лупе приходилось искать.

Эсперанса погладила Лупе и Пепе по спинкам, надеясь, что они скоро уснут, но малыши были непоседливы и не могли успокоиться, даже получив свои бутылочки. В тот день небо выглядело необычно: оно было желтого оттенка, и в нем было так много статического электричества, что волосы детей стояли дыбом.

— Сегодня день забастовки, — сказала Мелина. — Я слышала, что они собирались объявить ее рано утром.

— Вчера за ужином все только об этом и говорили, — подтвердила Эсперанса. — Альфонсо сказал, что все в нашем лагере решили продолжать работу. Он гордится, что мы не будем бастовать.

Ирен покачала головой, не отрываясь от шитья:

— У многих мексиканцев до сих пор революция в крови. Я сочувствую тем, кто участвует в забастовках, и сочувствую тем, кто хочет работать. Мы все хотим одного и того же — есть сами и кормить своих детей.

Эсперанса кивнула. Она подумала, что раз им с мамой нужно привезти сюда Абуэлиту, они не могут позволить себе участвовать в забастовке. Ведь они так отчаянно нуждаются в деньгах и в крыше над головой. Ее волновало услышанное: если они не выйдут на работу, на их место возьмут людей из Оклахомы. И куда им тогда деваться?

Внезапно ветер вырвал мешок из рук Ирен и унес в поля. Малыши испуганно сели. Другой горячий порыв ветра обрушился на них и умчался. Края одеяла вздулись, Лупе захныкала и потянулась к Эсперансе.

Ирен встала и показала на восток. Небо, затянутое желтыми облаками, потемнело. Ветер гнал к ним перекати-поле. За горами росло что-то странное мутно-коричневого цвета.

— Уна тормента де полво! Пыльная буря! — закричала Ирен. — Скорее уходим!

Они схватили малышей и побежали в дом. Ирен закрыла дверь и бросилась закрывать окна.

— Что происходит? — спросила Эсперанса.

— Пыльная буря. Ты такого еще никогда не видела, — сказала Мелина. — Они ужасны.

— А как же мама и Гортензия, как же остальные? Альфонсо и Мигель… они ведь на виноградниках!

— За ним пришлют грузовики, — сказала Ирен.

Эсперанса посмотрела в окно. Тысячи акров распаханной земли стали пищей для бури, а небо превращалось в коричневый туманный вихрь. Она уже не могла разглядеть деревья в нескольких метрах от них. Потом раздался звук. Сначала тихий, как шелест дождя, потом громче — порывы ветра подхватывали песок и швыряли его в окна и металлические крыши.

— Отойди от окна! — сказала Ирен. — Песок и ветер могут разбить стекло.

Мельчайшие частицы пыли просочились внутрь, и они стали затыкать тряпками щели под и над дверью. Эсперанса постоянно думала об остальных. Исабель была в школе, учителя позаботятся о ней. Но мама, Гортензия и Жозефина работали под навесом, открытым всем ветрам. Она надеялась, что их скоро привезут домой. Эсперанса могла только представить, что происходит на виноградниках. Каково приходится Альфонсо, Хуану и Мигелю, могут ли они там дышать?

Ирен, Мелина и Эсперанса сидели на матрасе, пытаясь успокоить малышей. В закрытой комнате стояла страшная духота. Ирен смочила несколько полотенец, и они протерли лица себе и детям. На зубах скрипел песок, во рту ощущался вкус земли.

— Сколько это обычно длится? — спросила Эсперанса.

— Иногда несколько часов, — ответила Ирен. — Сначала прекращается ветер, а потом оседает пыль.

Эсперанса услышала мяуканье под дверью. Она подбежала к ней и, сражаясь с ветром, приоткрыла. В комнату вбежала Чикита, котенок Исабель. Рыжей шерстки не было видно — кошечка была вся покрыта бурой пылью.

Наконец дети заснули. Ирен была права: ветер прекратился, но пыль все еще висела в воздухе. Они с Мелиной взяли младенца, закрылись одеялом и побежали к своему дому.

Эсперанса в ожидании нервно ходила взад и вперед по комнате.

Первым приехал школьный автобус.

В дом с криком вбежала Исабель:

— Моя киска! Чикита!

Эсперанса обняла ее:

— С ней все хорошо. Только она очень грязная и прячется под кроватью. Как ты?

— Я в порядке, — сказала Исабель. — Мы весь день просидели в школьной столовой с мокрыми тряпками на голове и играли. Но я очень волновалась за Чикиту.

Дверь снова открылась, и вошла мама, ее кожу покрывала жуткая коричневая корка, а волосы были в таком же состоянии, как шерстка Чикиты.

— Ох, мама!

— Все хорошо, доченька, — сказала мама и закашлялась.

Следом вошли Гортензия и Жозефина. Удивленная их видом, Исабель всплеснула руками.

— Вы… вы все похожи на енотов, — сказала она. Вокруг глаз у женщин были розовые круги, оттого что они жмурились, закрывая глаза от пыли и грязи.

— Грузовики не смогли сразу до нас добраться, и нам оставалось только сидеть и ждать, — объяснила Гортензия. — Мы прятались за ящиками и закрывали головы, но это не очень-то помогло.

Жозефина отнесла малышей в соседний дом, где жили они с Хуаном, а мама и Гортензия начали отмывать руки в раковине. Вода быстро помутнела. Мама все еще кашляла.

— А что с Альфонсо, Хуаном и Мигелем? — спросила Эсперанса.

— Если грузовики не могли доехать до нас, то, наверное, они не могли добраться и до виноградников. Придется подождать, — сказала Гортензия. Они с мамой обменялись обеспокоенными взглядами.

Несколько часов спустя приехали Хуан, Альфонсо и Мигель, их одежда была жесткой и бурой от пыли. Они кашляли и прочищали горло каждые пять минут. Их лица были покрыты такой коркой, что напомнили Эсперансе потрескавшиеся глиняные горшки.

Они по очереди отмывались в раковине, а в корзине росла груда коричневой одежды. Когда Эсперанса выглянула наружу, деревья уже можно было разглядеть, но в воздухе еще стояла пыль. Мама так сильно закашлялась, что Гортензия дала ей стакан воды.

Когда взрослые наконец сели за стол, Эсперанса спросила:

— А что с забастовкой?

— Забастовка не состоялась, — сказал Альфонсо. — Говорят, они уже совсем были готовы, собрали сотни людей с плакатами, но тут ударила буря. Хлопок ведь расположен очень близко к земле, и теперь хлопковые поля похоронены под слоем пыли, так что собирать хлопок все равно нельзя. Завтра эти люди лишатся работы по воле Господа.

— А что мы будем делать завтра? — спросила Эсперанса.

— Виноград растет выше, — сказал Альфонсо. — Стволы покрылись коркой, но сами ягоды не пострадали. Созревший виноград ждать не может, так что завтра мы вернемся к работе.

На следующее утро небо было голубым и спокойным. Пыль осела на землю, покрыв ее мягким одеялом. Все обитатели лагеря очистили свои дома от пыли, отправились на работу, а потом снова вернулись домой — все, как обычно, будто ничего не произошло.

Сбор винограда закончился через неделю. А когда его разложили по ящикам, то пошли разговоры, что уже пора готовиться к сбору картофеля. Заведенный порядок в лагере был таким же строгим и однообразным, как ряды лоз в виноградниках. Поэтому жизнь в лагере почти не менялась. Правда, мама после бури так и не переставала кашлять.

— Мама! Ты такая бледная! — воскликнула Эсперанса.

Мама осторожно вошла в дом, как будто ей с трудом удавалось удержать равновесие, и упала на стул в кухне.

Около нее засуетилась Гортензия.

— Я сварю ей куриный суп и положу в него как можно больше чеснока. Сегодня ей пришлось работать сидя, так плохо она себя чувствовала! Но это не удивительно — она же ничего не ест. Посмотри, как она похудела! Она сама не своя после бури, а ведь уже месяц прошел. Ей бы надо сходить к врачу.

— Мама, послушай, что говорит Гортензия! — с мольбой в голосе сказала Эсперанса.

Мама с трудом подняла голову и взглянула на дочь:

— Я в порядке, просто устала. Это с непривычки. И я же тебе говорила, врачи нам не по карману.

— Ирен и Мелина придут после обеда повязать, — сказала Эсперанса. Она подумала, что маму это обрадует.

— Посиди с ними сама, — сказала мама. — А я пойду прилягу, пока готовится суп. У меня болит голова. После обеда я сразу лягу спать и хорошенько отдохну. Все будет в порядке. — Она закашляла, встала и медленно вышла из комнаты.

Гортензия посмотрела на Эсперансу, качая головой.

Несколько часов спустя Эсперанса подошла к маме:

— Твой суп готов. — Но она не двигалась. — Мама, обед, — сказала Эсперанса, дотронулась до ее руки и осторожно потрясла. Рука была горячей, мамины щеки раскраснелись, и она не просыпалась. Эсперанса почувствовала, как ее охватывает паника, и закричала: — Гортензия!

Пришел доктор — светловолосый американец. Но по-испански он говорил прекрасно.

— Уж слишком он молод для доктора, — заметила Гортензия.

— Он и раньше приходил в лагерь, люди ему доверяют, — сказала Ирен. — Да и мало кто из врачей соглашается сюда приходить.

Альфонсо, Хуан и Мигель ждали на крыльце. Исабель сидела на матрасе, в ее глазах застыл страх. Эсперанса беспокойно ходила под дверью взад и вперед, пытаясь услышать, что происходит внутри.

Когда доктор наконец вышел, он выглядел измученным. Он подошел к столу, за которым сидели все женщины. Эсперанса последовала за ним.

Доктор дал знак мужчинам и подождал, пока все соберутся в доме.

— У нее «лихорадка долины».

— Что это значит? — спросила Эсперанса.

— Это заболевание легких, вызываемое спорами пыли. В легкие людей, не привыкших к здешнему воздуху, иногда проникают споры пыли — они и вызывают инфекцию.

— Но мы все попали в пыльную бурю, — сказал Альфонсо.

— Все живущие в этой долине могут вдыхать споры пыли, но в большинстве случаев организм справляется с инфекцией. У некоторых вообще не появляется никаких симптомов. Кое у кого болезнь протекает как простуда и длится несколько дней. А другие, которые по какой-либо причине не могут бороться с инфекцией, заболевают серьезно.

— Насколько серьезно? — спросила Гортензия.

Эсперанса села.

— Лихорадка может затихать и вновь начинаться, и так несколько недель. Она будет кашлять, у нее будут головные боли и боли в суставах. Может появиться сыпь.

— А мы можем от нее заразиться? И дети? — спросила Жозефина.

— Нет, — ответил доктор. — Это не заразно. Дети, скорее всего, уже перенесли эту болезнь в ослабленной форме, когда вы даже об этом не подозревали. Если организм один раз переборол инфекцию, человек уже не заболеет. У тех, кто живет здесь давно, уже выработался иммунитет. Тяжелее всего приходится взрослым, которые переезжают сюда и еще не привыкли к сельскохозяйственной пыли.

— И когда она выздоровеет? — спросила Эсперанса.

Лицо доктора выглядело усталым. Он провел рукой по коротким светлым волосам.

— Она может принимать лекарства, но и в этом случае если она выкарабкается, то на полное восстановление сил уйдет еще полгода.

Эсперанса почувствовала за своей спиной Альфонсо. Он положил руки ей на плечи. Кровь отхлынула от ее лица. Ей хотелось сказать доктору, что она не может потерять еще и маму, что папу она уже потеряла, а Абуэлита была слишком далеко. Эсперансу душил страх. Она смогла только шепотом повторить слова доктора: «Если она выкарабкается…»

 

КАРТОФЕЛЬ

Эсперанса почти не отходила от маминой постели. Она протирала ее холодной водой и поила мясным бульоном из чайной ложечки. Мигель предложил подметать помост вместо нее, но Эсперанса ему не позволила. Ирен и Мелина приходили каждый день, чтобы узнать, как себя чувствует мама, и взять малышей. Альфонсо и Хуан обклеили спальню дополнительными слоями газет и картона, чтобы защитить маму от ноябрьских холодов, а Исабель нарисовала картинки и развесила их на стенах. Она подумала, что маме будет неприятно смотреть на эти газеты.

Через несколько недель приехал доктор с новыми лекарствами.

— Ей не становится хуже, — сказал он, покачав головой, — но и лучше тоже не становится.

Мама почти все время спала, но ее сон был прерывистым. Просыпаясь, она звала Абуэлиту. Эсперансе с трудом удавалось сидеть спокойно. Часто она вставала и ходила взад и вперед по маленькой комнате.

Как-то утром мама слабо позвала:

— Эсперанса…

Эсперанса подбежала к ней и взяла ее за руку.

— Одеяло Абуэлиты, — прошептала мама. Эсперанса вытащила чемодан из-под кровати.

Она не открывала его со дня пыльной бури и обнаружила, что пыль проникла даже внутрь. Как и в мамины легкие.

Она достала вязание, которое начала Абуэлита той ночью, когда умер папа. Ей казалось, что это происходило совсем в другой жизни. Неужели прошло всего несколько месяцев? Девочка развернула вязание: это была полоса шириной в несколько ладоней, которая скорее напоминала длинный шарф, чем неоконченное одеяло. Эсперанса видела вплетенные в одеяло волосы Абуэлиты — ее добрые пожелания, ее любовь к ней и маме. Она поднесла вязание к лицу и вновь почувствовала запах дыма от огня в камине и чудесный аромат перечной мяты.

Эсперанса посмотрела на маму. Она закрыла глаза и с трудом дышала. Было ясно, что ей нужна Абуэлита. Она была нужна им обеим. Но что могла сделать Эсперанса? Она взяла мамину слабую руку и поцеловала ее. Потом протянула вязание. Мама прижала его к груди.

Что сказала Абуэлита, когда давала ей это одеяло? Она вспомнила. Абуэлита сказала: «Закончи это для меня, Эсперанса… и пообещай, что позаботишься о маме».

Когда мама заснула, Эсперанса взяла вязание и начала с того места, где остановилась Абуэлита. Десять петель до верхушек гор. Добавить одну. Теперь девять вниз до долины. Пропустить одну. Ее пальцы стали более ловкими, а петли ложились ровнее. Она легко справлялась с горами и долинами на одеяле. Но в жизни стоило ей взобраться на гору, как она снова возвращалась в долину. Удастся ли ей когда-нибудь выбраться из долины, в которой она живет сейчас? Долины маминой болезни?

Что еще говорила Абуэлита? Когда она преодолеет множество гор и долин, они снова будут вместе. Эсперанса сосредоточенно склонилась над своей работой, а когда волос падал ей на колени, она поднимала его и вплетала в одеяло. Она плакала, когда думала о пожеланиях, которые навсегда останутся в этом вязанье.

У нее было одно желание — чтобы мама не умерла.

Одеяло становилось длиннее, а мама становилась бледнее. Женщины из лагеря приносили Эсперансе клубки пряжи, и ее вовсе не волновало, что они не сочетались друг с другом. Каждую ночь, перед тем как лечь спать, она накрывала маму этим одеялом, одеялом цвета надежды.

Потом Эсперансе стало казаться, что мама потеряла всякий интерес к окружающему.

— Пожалуйста, мама, — умоляла она, — ты должна есть больше супа. Мама, ты должна пить больше сока. Мама, позволь, я расчешу тебе волосы. Ты почувствуешь себя лучше.

Но мама оставалась безразличной. Часто Эсперанса слышала, как она плачет в тишине. Неужели после всех трудностей, которые им пришлось преодолеть, чтобы они здесь очутились, ее сильная, ее решительная мама сдалась?

Поля покрылись инеем, и мама начала задыхаться. Снова пришел доктор и сообщил им плохие новости:

— Ее нужно положить в больницу. Она очень слаба, но что еще хуже — она находится в депрессии, и ей необходим постоянный врачебный присмотр. Это окружная больница, поэтому вам придется платить только за лекарства.

Эсперанса покачала головой:

— Больница — это место, куда люди попадают, чтобы умереть. — Она заплакала.

К ней тотчас подбежала плачущая Исабель. Гортензия заключила обеих девочек в объятия:

— Нет, нет, маму положат в больницу, чтобы ей стало лучше.

Гортензия завернула маму в одеяла, и Альфонсо отвез их в Бейкерсфилд в окружную больницу. Там Эсперансе позволили побыть с мамой всего несколько минут. Эсперанса поцеловала ее на прощание, но мама не сказала ни слова, только закрыла глаза и погрузилась в сон.

Возвращаясь вечером домой в грузовике, Эсперанса, не отрываясь, смотрела на освещенную фарами дорогу.

— Гортензия, что имел в виду врач, когда сказал, что у мамы депрессия?

— Всего за несколько месяцев она потеряла мужа, дом, все деньги. Ее разлучили с матерью. Это очень тяжелая нагрузка — пережить такое за короткое время. Иногда печаль и волнения бывают причиной серьезной болезни. Твоя мама была очень сильной, она стойко перенесла смерть твоего отца и переезд сюда. Ради тебя. Но когда она заболела, все эти несчастья разом обрушились на нее. Подумай, какой беспомощной она себя чувствует.

Эсперанса почувствовала, что отчасти мама заболела из-за нее, и теперь она должна ей помочь. Мама была сильной ради Эсперансы. Теперь настал ее черед стать сильной ради мамы. Она должна показать маме, что ей больше не о чем беспокоиться. Но как это сделать?

— Абуэлита. Я должна написать Абуэлите.

Гортензия покачала головой:

— Я уверена, что твои дяди все еще следят за всеми, кто уезжает и приезжает в монастырь. Возможно, они проверяют и почту. Лучше всего найти кого-нибудь, кто мог бы отвезти письмо Абуэлите.

— Я не могу сидеть сложа руки, — сказала Эсперанса, сдерживая слезы.

Гортензия обняла девочку.

— Не беспокойся, — успокоила она Эсперансу, — врачи и медсестры знают, что ей сейчас нужно, а мы позаботимся друг о друге.

Эсперанса не сказала это вслух, но подумала, что на самом деле маме была нужна Абуэлита. Если печаль осложняла ее состояние, то немного радости должно его улучшить. Надо только придумать, как привезти сюда Абуэлиту.

Вернувшись в лагерь Эсперанса пошла за дом, чтобы помолиться перед гротом. Кто-то связал шаль и накинул ее на плечи Богоматери — этот жест растрогал Эсперансу до слез.

— Пожалуйста, — сказала она, — я пообещала Абуэлите, что позабочусь о маме. Научи меня, как я могу ей помочь.

На следующий день Эсперанса завернулась в тяжелую шаль и стала ждать, когда Мигель вернется с виноградника. Девочка ходила взад-вперед около того места, где обычно разгружались машины. Наступили ранние зимние холода, и она поплотнее закуталась в шаль. Она весь день ломала голову, что ей следует предпринять. Мама болела уже больше месяца, и у них не было денег. Почти все сбережения ушли на оплату врачей и лекарств. А теперь счетов стало больше. Альфонсо и Гортензия предложили помочь, но они уже так много для них сделали да и сами нуждались в деньгах. Кроме того, не могла же она вечно пользоваться их помощью.

Скорее всего, лодыжка Абуэлиты уже зажила. Но если ей не удалось взять деньги из банка дяди Луиса, она не сможет оплатить проезд. Если бы Эсперансе удалось каким-то образом передать Абуэлите деньги, она смогла бы приехать быстрее.

Когда Мигель выпрыгнул из грузовика, Эсперанса его позвала.

— Чем я заслужил такую честь, моя королева? — спросил он, подходя к ней с улыбкой.

— Пожалуйста, Мигель, не дразни меня. Мне нужна помощь. Я должна пойти работать, чтобы Абуэлита смогла приехать к маме.

Мигель молчал, и Эсперанса видела, что он размышляет.

— Но что ты можешь делать? И кто будет смотреть за детьми?

— Я могу работать в поле или под навесами, а Мелина и Ирен уже предложили смотреть за Пепе и Лупе.

— Сейчас в поле работают мужчины, и ты слишком мала, чтобы работать под навесами.

— Я высокая. Могу сделать высокую прическу. Они не поймут, сколько мне лет на самом деле.

— Дело в том, что сейчас неподходящее время года. Сейчас ничего не пакуют и не раскладывают по ящикам. Только весной пойдет спаржа. Моя мать и Жозефина будут следующие три недели срезать глазки картофеля. Сможешь пойти с ними?

— Но это всего три недели! — сказала Эсперанса. — Мне нужна работа надолго!

— Анса, если у тебя получится с картошкой, они наймут тебя подвязывать виноград, если у тебя и это получится, то тебя возьмут на спаржу. Так всегда и происходит. Если у тебя получается одно, потом тебя нанимают делать другое.

Она кивнула.

— А ты можешь сказать мне еще одну вещь?

— Кларо. Ну конечно.

— Что такое глазки картофеля?

Эсперанса стояла с Жозефиной, Гортензией и небольшой группой женщин. Они ждали, когда за ними приедет грузовик и отвезет их к навесам. Густой туман окутал долину. Они словно стояли в сером облаке. Ветра не было — только тишина и пронизывающий холод.

Эсперанса надела на себя все, что могла: старые шерстяные штаны, свитер, рваную куртку, вязаную шапку, две пары перчаток — толстую на тонкую. Все это она взяла у друзей в лагере. Гортензия показала ей, как нагреть кирпич в духовке и завернуть в газету. Она прижала его к себе, чтобы не замерзнуть в грузовике.

Из-за плохой видимости машина медленно громыхала по грязным дорогам. Они миновали опустевшие виноградники. Исчезающие в тумане коричневые извивающиеся стволики казались холодными и одинокими.

Грузовик остановился у большого навеса, в котором упаковывали виноград. Это было длиннющее сооружение без стен, разделенное на несколько участков. В длину оно было как шесть вагонов. С одной стороны вдоль навеса шли рельсы, а с другой находились разгрузочные платформы для грузовиков. Эсперанса слышала, что мама и остальные рассказывали об этих навесах, о том, как там идет работа. Женщины стоят за длинными столами и упаковывают собранные плоды, грузовики подвозят с поля урожай, а рабочие перетаскивают полные ящики в железнодорожные вагоны, которые потом прицепляют к паровозу, чтобы развезти готовую продукцию по всей стране.

Но срезать картофельные глазки было совсем другой работой. Поскольку упаковывать было нечего, то под навесом не наблюдалось обычного оживления. Только около двадцати женщин сидели на перевернутых и расставленных по кругу ящиках, защищаясь от ветра штабелями пустых коробок.

Мексиканский управляющий назвал их имена. На лица приехавших он едва взглянул. Жозефина сказала Эсперансе, что, если она будет хорошо работать, хозяева не обратят внимания на ее возраст, а потому девочка понимала: стараться надо изо всех сил.

Эсперанса повторяла все, что делали Гортензия и Жозефина. Когда женщины подкладывали под ноги горячие кирпичи, чтобы согреться, она делала то же самое. Когда они снимали верхнюю пару перчаток и работали в тонких перчатках из хлопка, она поступала так же. За спиной каждой женщины стоял металлический бак. Рабочие приносили картошку и вываливали ее в эти баки. Гортензия брала картофелину и острым ножом разрезала ее на кусочки с отростками. Постучав ножом по отростку, она шепнула Эсперансе:

— Это называется глазок. Оставляй по два на каждом кусочке, чтобы у него было два шанса пустить корень. — И бросила кусочки в мешок.

Когда мешок наполнился доверху, рабочие унесли его.

— Куда они их относят? — спросила Эсперанса у Гортензии.

— В поле. Они сажают кусочки с глазками, а потом из них вырастает картошка.

Эсперанса взяла нож. Теперь она знала, откуда берется картофель.

Женщины начали болтать. Некоторые знали друг с друга, потому что общались в лагере. Одна из них оказалась теткой Марты.

— Говорят ли еще о забастовке? — спросила Жозефина.

— Сейчас все тихо, но они не унялись, — сказала женщина. — Вроде бы хотят устроить забастовку весной, когда придет время собирать урожай. Боимся, будет много неприятностей. Если они откажутся работать, то потеряют дома в лагерях. И где они станут жить? А еще хуже, если их всех отправят назад в Мексику.

— Как же можно отправить всех назад?

— Это называется репатриацией, — сказала тетка Марты. — Иммиграционные власти собирают тех людей, которые создают проблемы, и проверяют их документы. Если документы не в порядке или если кто-то забыл взять их с собой, этих людей высылают назад в Мексику. Были случаи, когда высылали людей, чьи семьи жили здесь уже несколько поколений, имели гражданство и вообще никогда не были в Мексике.

Эсперанса вспомнила поезд на границе и людей, которых в него загоняли. Она с благодарностью думала о документах, которые сделали для них сестры Абуэлиты.

Тетка Марты продолжала:

— Ходят слухи, что эти забастовщики хотят чем-то навредить тем мексиканцам, которые продолжают работать.

Другие женщины, сидящие в круге, делали вид, что сосредоточены на картошке, но Эсперанса заметила их обеспокоенные взгляды.

Гортензия откашлялась и спросила:

— Ты хочешь сказать, что, если мы продолжим работать весной, твоя племянница и ее друзья станут нам вредить?

— Мы молимся, чтобы этого не произошло. Муж говорит, что мы к ним не присоединимся. У нас слишком много голодных ртов. Он сказал Марте, что она не может оставаться у нас. Нам нельзя рисковать своим жильем или работой из-за племянницы.

Все закивали головами, выражая согласие. Стояла тишина. Был слышен только хрустящий звук, когда ножи разрезали картофель.

— Кто-нибудь поедет в Мексику на Рождество? — спросила какая-то женщина, мудро меняя тему. Эсперанса продолжала вырезать кусочки картофеля, но внимательно слушала — вдруг найдется человек, который поедет на Рождество в Агуаскальентес. Но туда никто не собирался.

Рабочий высыпал в бак Эсперансы новую порцию картошки. Грохот заставил ее вспомнить о словах тетки Марты. Если забастовщики и в самом деле станут угрожать тем, кто продолжит работу, они могут попытаться остановить и ее. Эсперанса подумала о маме в больнице и Абуэлите в Мексике — так много теперь зависело от того, что у нее есть работа. И если уж ей удастся получить работу весной, она никому не позволит встать на своем пути.

Как-то вечером за несколько дней до Рождества все пошли на собрание лагеря, а Эсперанса помогала Исабель сделать куклу из пряжи для Сильвии. С тех пор как Эсперанса научила Исабель этому искусству, казалось, что новая кукла появлялась в доме каждый день, и теперь эти красавицы всех цветов радуги сидели на всех подушках.

— Сильвия так удивится, — сказала Исабель, — у нее никогда не было кукол.

— Мы еще ее кукле и одежду сделаем, — сказала Эсперанса.

— Как проходило Рождество на Ранчо де лас Росас? — Исабель не уставала слушать рассказы Эсперансы о ее прежней жизни.

Эсперанса уставилась в потолок, вспоминая:

— Мама украшала дом рождественскими венками и свечами. Папа устанавливал кукольный вертеп на подстилку из мха в прихожей. А Гортензия целыми днями готовила. Там были различные пироги с мясом, эмпанадас и тамалес, и сладкие булочки с изюмом. А как Абуэлита украшала подарки! Тебе бы понравилось. Вместо лент она брала сухие виноградные лозы и цветы. В рождественскую ночь дом был всегда наполнен смехом и людьми, криками: «Счастливого Рождества!» Потом мы шли в церковь, там были сотни людей, все держали свечки во время службы. Потом, уже ночью, мы возвращались домой, все еще чувствуя запах ладана, и пили теплый шоколад, и открывали подарки.

Исабель выдохнула и спросила:

— А какие были подарки?

— Я… я не могу вспомнить, — сказала Эсперанса, сплетая кукле ноги. — Помню только, что была счастлива. — Она оглядела комнату, словно видела ее в первый раз. Одна из ножек стола подкосилась, и ее подпирал кусок дерева, чтобы стол не шатался. Стены были залатанными и облезлыми. Дощатый пол рассохся, и, как его ни подметай, он никогда не выглядел чистым. Посуда потрескалась, одеяла вытерлись, и хотя их часто выбивали, от них всегда шел затхлый запах. Теперь ее другая жизнь казалась ей волшебной сказкой, прочитанной когда-то давным-давно в какой-то книжке. Она в мыслях видела иллюстрации к этой сказке: Сьерра-Мадре, Ранчо де лас Росас, беззаботную маленькую девочку, бегущую по виноградникам. Но сейчас, когда она жила в этом доме, ей казалось, что в этой сказке говорится о какой-то другой девочке, которую она никогда не знала.

— Что ты хочешь получить на Рождество в этом году? — спросила Исабель.

— Хочу, чтобы мама поправилась. Хочу больше работы. И… — Она посмотрела на свои руки и глубоко вздохнула. После трех недель работы с картофелем они высохли и потрескались от крахмала, протекавшего сквозь перчатки. — Я хочу мягкие руки. А ты чего бы хотела, Исабель?

Исабель посмотрела на нее большими ланьими глазами и сказала:

— Это просто. Я хочу хоть чего-нибудь!

Эсперанса кивнула и улыбнулась. Она посмотрела на законченную куклу и протянула ее Исабель. Глаза Исабель, как обычно, сияли от восхищения.

Они легли спать, Исабель — в детскую кроватку, а Эсперанса в кровать, где они спали вместе с мамой. Она отвернулась к стене, тоскуя по праздникам, которые у нее были в прошлом, и заплакала, как плакала каждую ночь. Она думала, что никто не знает об этих ее ночных слезах, но почувствовала, как Исабель гладит ее по спине.

— Эсперанса, ты опять плачешь. Мы будем спать с тобой, если хочешь.

Мы? Она повернулась к Исабель и увидела, что та держит в руках целую семью кукол.

Эсперанса улыбнулась и подняла одеяло. Исабель растянулась рядом и устроила кукол между ними.

Эсперанса уставилась в темноту. У Исабель не было ничего — и было все. Эсперансе хотелось обладать тем, чем владела Исабель. Ей хотелось иметь так мало забот, чтобы такой пустяк, как кукла из пряжи, мог сделать ее счастливой.

В Рождество Эсперанса поднялась на крыльцо больницы. Альфонсо ждал ее в грузовике. Мимо нее прошла пара с подарками, завернутыми в блестящую бумагу. Потом пробежала женщина с цветком пуансеттии в горшке. На ней было элегантное красное шерстяное пальто с хрустальной елочкой, приколотой к отвороту. Глаза Эсперансы были прикованы к пальто и к украшению. Как жаль, что она не может подарить маме теплое красное пальто с такой сверкающей брошью. Она подумала о подарке, лежащем в ее кармане. Это был маленький гладкий камень, который она нашла в поле, когда пропалывала картофель.

Доктор перевел маму в палату, где лежали люди с хроническими заболеваниями. На этаже было всего четыре других пациента. Их постели были разбросаны между рядами голых матрасов в большой комнате. Мама спала и не проснулась, даже чтобы поздороваться. Все же Эсперанса села рядом с ней, связала несколько рядов одеяла и рассказала маме о работе под навесами, и о планах забастовщиков, и об Исабель. Она рассказала, что Лупе и Пепе почти научились ходить и что, по мнению Мигеля, папины розы начинают расти.

Настало время прощаться, но мама так и не проснулась. Эсперанса подоткнула одеяло, веря, что яркий цвет постепенно перейдет с него на мамино лицо.

Она положила камешек на ночной столик и поцеловала маму на прощание:

— Не беспокойся. Я обо всем позабочусь. Теперь я буду ла патрона, хозяйкой в семье.

 

АВОКАДО

Изо рта Эсперансы выходил пар, когда она ждала грузовика, который отвезет ее подвязывать виноград. Она переступала с ноги на ногу и хлопала руками в перчатках. «И что нового в Новом году?» — думала она. Он уже казался старым, ведь ничего не изменилось. Она работала всю неделю. Во второй половине дня помогала Гортензии готовить обед. По вечерам помогала Жозефине с малышами и Исабель с домашними заданиями. А по выходным навещала маму.

Она съежилась в поле около железного ящика с тлеющим углем, чтобы согреться, и про себя подсчитала, сколько ей нужно денег, чтобы привезти сюда Абуэлиту. Раз в две недели, накопив немного денег, Эсперанса покупала бланк почтового перевода и прятала его в чемодан. Она думала, что, если доработает до сезона персиков, у нее хватит денег, чтобы оплатить поездку Абуэлиты.

Сначала по рядам шли мужчины, подрезая толстые виноградные лозы и оставляя несколько длинных веток или стеблей на каждом стволе. Она шла за ними вместе с остальными и привязывала стебли к проволоке, которая тянулась от подпорки к подпорке. У нее все болело от холода, и ей приходилось весь день двигаться, чтобы не замерзнуть окончательно.

Вечером, погрузив руки в теплую воду, она поняла, что больше их не узнает. Порезанные, исцарапанные, опухшие и негнувшиеся, они выглядели как руки старухи.

— Это правда поможет? — спросила Эсперанса, глядя, как Гортензия разрезала напополам созревший авокадо.

— Конечно, — сказала Гортензия, вынимая большую косточку и оставляя дыру в сердцевине фрукта. Она выскребла мякоть, размяла ее в тарелке и добавила немного глицерина. — Я много раз делала это для твоей мамы. Нам повезло, что в это время года у нас есть авокадо. Друзья Жозефины привезли их из Лос-Анджелеса. — Гортензия втерла смесь авокадо и глицерина в руки Эсперансы. — Ты должна оставить их так на двадцать минут, чтобы кожа впитала масло.

Эсперанса посмотрела на свои руки, покрытые жирной зеленой массой. Она вспомнила, что мама, бывало, сидела вот так после работы в саду или верховой прогулки с папой по угодьям, поросшим мескитовыми кустами. Когда Эсперанса была маленькой, она смеялась над мамиными руками, покрытыми странной мазью. Но ей нравилось, когда она их отмывала, — тогда Эсперанса брала мамины руки и прикладывала ее ладони к своим щекам, чувствуя нежность кожи и вдыхая свежий запах.

Эсперанса удивлялась, что тосковала по самым простым вещам, связанным с мамой. Она скучала по тому, как грациозно и царственно мама входила в комнату. Она скучала по тому, как наблюдала за мамиными руками, когда та вязала, за быстрыми движениями ее пальцев. А больше всего она скучала по маминому смеху — смеху сильного и уверенного в себе человека.

Эсперанса вымыла руки и насухо их вытерла. Теперь гораздо лучше, хотя они все еще оставались красными и обветренными. Она взяла другой авокадо, разрезала пополам, достала косточку и выскребла мякоть. Она повторила все, что делала Гортензия, снова села, ожидая, когда впитается крем, и в этот момент поняла, что сколько авокадо и глицерина она бы ни втерла в кожу, ее руки больше никогда не будут руками богатой женщины с Ранчо де лас Росас. Теперь это были руки бедной кампесина, полевой работницы.

Сезон подвязывания винограда подходил к концу. Врач остановил Эсперансу и Мигеля в коридоре больницы — они еще не дошли до маминой палаты.

— Я попросил сестер позвать меня, когда они вас увидят. К сожалению, у вашей матери воспаление легких.

— Как такое возможно? — сказала Эсперанса. Ее руки задрожали, когда она посмотрела на врача. — Я думала, что она поправляется.

— Эта болезнь, «лихорадка долины», ослабляет организм, и он становится беззащитным перед другими инфекциями. Мы даем ей лекарства, но она очень слаба. Я знаю, что для вас это тяжело, но мы просим вас не посещать ее, по крайней мере месяц, а может быть, и дольше. Мы не можем допустить, чтобы она подхватила что-нибудь еще.

— Могу я увидеть ее всего на одну минуту?

Доктор поколебался, потом кивнул и ушел.

Эсперанса бросилась к маминой постели. Мигель пошел за ней. Эсперанса представить себе не могла, что не будет видеть ее несколько недель.

— Мама! — позвала Эсперанса.

Мама медленно открыла глаза и с трудом улыбнулась. Она казалась очень худой и хрупкой. Ее волосы были разбросаны на подушке. Бледное лицо почти сливалось с наволочкой. Казалось, она вот-вот растворится в постели и исчезнет навсегда. Мама выглядела призраком самой себя.

— Врач сказал, что я не смогу навещать тебя какое-то время.

Мама кивнула, ее веки медленно опустились, как будто ей было тяжело лежать с открытыми глазами.

Эсперанса почувствовала руку Мигеля у себя на плече.

— Анса, мы должны идти, — сказал он.

Но Эсперанса не двигалась. Она хотела сделать для мамы хоть что-нибудь — чтобы ей стало лучше. На столике у кровати она заметила щетку и заколки для волос.

Она аккуратно повернула маму на бок и собрала ее волосы. Расчесала их и заплела в длинную косу. Обернула ее вокруг маминой головы и аккуратно заколола. Потом она помогла маме лечь на спину — теперь волосы обрамляли ее лицо, выделяя его на фоне белья. Коса напоминала нимб. Именно так она раньше причесывалась в Агуаскальентесе.

Эсперанса наклонилась к маме и прошептала ей на ухо:

— Не беспокойся, мама, я обо всем позабочусь. Я работаю и могу платить по счетам. Я люблю тебя, мама.

— Я тоже тебя люблю, — сказала мама с нежностью. А когда Эсперанса повернулась, чтобы уйти, она услышала мамин шепот: — Что бы ни случилось.

— Тебе надо хоть иногда выбираться из лагеря, Эсперанса, — сказала Гортензия и передала ей список того, что необходимо купить в бакалейной лавке. Гортензия попросила ее поехать на рынок с Мигелем. — Весна началась, кругом такая красота.

— Я думала, что вы с Жозефиной всегда с нетерпением ждете субботы, чтобы поехать на рынок, — сказала Эсперанса.

— Это так, но сегодня мы помогаем Мелине и Ирен готовить энчиладас, это блинчики с мясом, сыром и перцем. Так что поезжай вместо нас.

Эсперанса знала, что они стараются занять ее чем-нибудь. Мама была в больнице уже три месяца, и Эсперанса не навещала ее уже несколько недель. С тех пор девочка ходила сама не своя. Она словно жила по привычке: была вежлива, отвечала на вопросы, давая простейшие ответы, но мучилась из-за отсутствия мамы. Каждый вечер она ложилась по возможности рано, заползала в постель, сворачивалась клубочком и лежала, не двигаясь до самого утра.

Эсперанса знала, что Жозефина и Гортензия беспокоятся за нее. Кивнув Гортензии, она взяла список и пошла искать Мигеля.

— Не забудь сказать Мигелю, что надо ехать на рынок мистера Якоты! — крикнула Гортензия вдогонку.

Погода и вправду была хороша. Воздух долины был сухим и чистым после дождей. Они ехали мимо полей высокой спаржи, которую ей предстояло вскоре укладывать в ящики. Цитрусовые рощи словно напоказ выставили свои уцелевшие плоды, висевшие словно игрушки на рождественской елке. И хотя все еще было прохладно, в воздухе уже веяло весной и Эсперанса почувствовала аромат земли.

— Мигель, почему мы всегда должны ехать так далеко на японский рынок, когда ближе к Арвину полно других?

— Владельцы других рынков не так добры к мексиканцам, как мистер Якота, — сказал Мигель. — У него есть почти все, что нам нужно, и он относится к нам по-человечески.

— Что ты имеешь в виду?

— Эсперанса, люди здесь думают, что все мексиканцы одинаковы. Что мы необразованны, грязны, бедны и ничего не умеем делать. Они не возьмут в толк, что многие из нас настоящие профессионалы.

Эсперанса оглядела свою одежду. На ней было платье спортивного покроя, которое раньше носила мама, а до мамы кто-то еще. Сверху на платье она надела мужской свитер, на котором не хватало несколько пуговиц, к тому же он был ей велик. Она наклонилась и посмотрела в зеркало. Ее лицо загорело после недель, проведенных в поле. Теперь она заплетала волосы в длинную косу, как Гортензия, — мама оказалась права, так было удобнее.

— Мигель, да как можно взглянуть на меня и подумать, что я необразованна?

Он улыбнулся ее шутке:

— Дело в том, Эсперанса, что у тебя, например, образование лучше, чем у большинства детей в этой стране. Но никто здесь этого не признает и не удосужится в этом убедиться. В глазах американцев мы — одна большая смуглая толпа, годная только для физического труда. А на рынке мистера Якоты никто на нас не пялится, не обращается с нами как с чужаками и не называет нас «грязными латиносами». Отец говорит, что мистер Якота — очень хороший бизнесмен. Он богатеет на дурных манерах других людей.

Объяснение Мигеля не стало для нее чем-то новым. Хотя Эсперанса почти не общалась с американцами — только с врачом и медсестрами в больнице, но она слышала от других мексиканцев, как американцы с ними обращались. В кинотеатрах были специальные сектора для негров и мексиканцев. В городах родители не желали, чтобы их дети ходили в одну школу с мексиканцами. Она поняла, что жизнь в лагере имеет определенное преимущество перед жизнью в городе. Дети все вместе ходили в школу: белые, мексиканцы, японцы, китайцы, филиппинцы. Их не волновали расовые проблемы, они были одинаково бедны. Иногда ей казалось, что она живет в коконе, защищенная от негодования местного населения против приезжих.

Мигель припарковал грузовик на автостоянке рынка.

— Встретимся позже. Мне нужно поговорить о работе на железной дороге вон с теми людьми на углу.

Эсперанса вошла в здание рынка. Мистер Якота приехал из Токио, и в его магазине было множество традиционных японских продуктов, морские водоросли и имбирь, а на отдельном прилавке торговали целыми тушками свежей рыбы. Но там продавали и мексиканские продукты — тесто из кукурузной муки для тамалес, стручковый перец для соусов и подливок и большие мешки сушеных бобов. В мясном отделе были даже коровьи кишки для менудо — острого супа из требухи. Больше всего в этом помещении Эсперансе нравился потолок, на котором красовались причудливые японские фонарики и пиньятас в виде звезд и осликов — игрушки, наполненные конфетами, которые подвешиваются к потолку во время праздников, и их стараются сбить палкой.

Там был маленький тряпичный ослик, которого Эсперанса раньше не замечала. Он был похож на игрушку, подаренную ей мамой несколько лет назад. Эсперанса тогда подумала, что он такой милый, и решила не портить ослика, хотя он и был наполнен сладостями. Она повесила его у себя в комнате над кроватью.

К ней подошел продавец, и, подчиняясь захлестнувшим ее чувствам, она указала на маленькую эту игрушку.

— Пор фавор, — сказала она. — Пожалуйста.

Она купила еще кое-что из нужных вещей, в том числе бланк почтового перевода.

Она сидела в грузовике и ждала, когда вернется Мигель.

— Еще один перевод? Что ты с ними делаешь? — спросил Мигель.

— Храню в чемодане. Каждый из них стоит совсем немного, но всех вместе их должно хватить на то, чтобы однажды привезти сюда Абуэлиту.

— А пиньята? Сегодня ни у кого нет дня рожденья.

— Это для мамы. Я хочу попросить медсестер поставить ее рядом с маминой кроватью, чтобы она знала, что я о ней думаю. Мы можем остановиться у больницы на обратном пути. Прорежь для меня дырку сверху. Я хочу положить туда карамель для медсестер.

Мигель достал свой карманный нож и проделал отверстие. Пока он вел грузовик, Эсперанса начала засовывать карамель в ослика.

Они подъехали к миндальной роще недалеко от шоссе. У деревьев были серо-зеленые листья и белые цветы. Эсперанса заметила женщину с девушкой. Они шли, держась за руки, у каждой было по хозяйственной сумке. Эсперанса подумала, что они очень мило выглядят на фоне весенних цветов.

Одну из них она узнала:

— По-моему, это Марта.

Мигель остановил грузовик, а потом медленно сдал назад.

— Надо ее подвезти.

Эсперанса неохотно кивнула, но открыла дверь.

— Эсперанса и Мигель, ке буэна суэрте! Какая удача! — сказала Марта. — Это моя мама, Ада. Спасибо, что подвезете.

У мамы Марты были такие же короткие кудрявые черные волосы, как у дочери, но уже тронутые сединой.

Мигель вышел и положил их сумки в кузов, чтобы они могли сесть спереди.

— Я слышала, что случилось с твоей мамой, — сказала Ада. — Я молюсь за нее.

Эсперанса была удивлена и тронута.

— Спасибо, я вам очень благодарна.

— Вы едете в наш лагерь? — спросил Мигель.

— Нет, — сказала Марта. — Вы, наверно, знаете — меня там не ждут. Тут через милю будет ферма забастовщиков. Из лагеря переселенцев нас выгнали. Сказали — либо возвращайтесь к работе, либо уезжайте. Мы и уехали. Не хотим работать в таких и за такие гроши.

Ада молчала и кивала, когда Марта говорила о забастовке. Эсперанса почувствовала приступ зависти, увидев, что Марта не выпускает руку матери из своей.

— На этой ферме нас сотни, но по всему округу — тысячи, и каждый день все больше людей присоединяются к нам. Вы здесь недавно, но когда-нибудь поймете, за что мы боремся. Поверни налево, — попросила она, указывая на грязную дорогу, покрытую следами от шин.

Мигель повернул, и они поехали вдоль хлопковых полей. Вскоре они добрались до участка в несколько акров, окруженного изгородью из проволочной сетки, над которой шла колючая проволока. Единственный вход охраняло несколько мужчин с нарукавными повязками.

— Здесь, — сказала Ада.

— А зачем охрана? — спросила Эсперанса.

— Для защиты, — сказала Марта. — Фермер, которому принадлежит земля, на нашей стороне, но очень многие люди не любят забастовщиков и считают, что от них одни неприятности. Нам угрожали. Поэтому мужчины сменяют друг друга у входа.

Мигель съехал на обочину и остановил машину.

Там было десять деревянных туалетов для сотен обитателей — даже из грузовика Эсперанса чувствовала запах. Некоторые люди жили в палатках, у кого-то были только мешки, натянутые между столбами на манер гамака. Домами стали и машины, и старые грузовики. Матрасы лежали прямо на земле, на них отдыхали и люди, и собаки. К дереву была привязана коза. Низко, почти по земле, шла длинная труба с рядом кранов для воды. Около каждого крана сгрудились кастрюли, сковородки, другая кухонная утварь. Тут же на открытом воздухе были устроены очаги. В канавах для орошения полей женщины стирали, там же купались дети. Повсюду были натянуты бельевые веревки.

Эсперанса смотрела, не отрываясь. Ее словно загипнотизировали нищета и убожество этого поселения, но Марта и Ада совсем не испытывали смущения.

— Дом, милый дом, — сказала Марта.

Не успели Ада и Марта достать свои покупки, как к машине подошла семья кампесинос. Дети были грязными и тощими, а их мать держала на руках плачущего младенца.

— Нет ли у вас немного еды, чтобы я мог накормить свою семью? — спросил отец. — Нас вышвырнули из лагеря, потому что я участвовал в забастовке. Дети уже два дня ничего не ели. Каждый день в долину приезжают люди, готовые работать за гроши. Вчера я вкалывал целый день, а получил меньше пятидесяти центов — на это не купишь еды даже на один день. Я подумал, что здесь, вместе с другими, кто испытал те же…

— Здесь вам рады, — сказала Ада.

Эсперанса залезла в кузов и открыла большую сумку с бобами.

— Дайте мне вашу шляпу, сеньор, — сказала она.

Мужчина протянул ей свою большую шляпу, и она наполнила ее сушеными бобами, а потом отдала обратно.

— Грасиас, грасиас, — поблагодарил он ее.

Эсперанса посмотрела на двух старших детей. В их глазах стояли слезы. Она взяла своего тряпичного ослика и протянула им. Не говоря ни слова, они бросились к ней, схватили игрушку и побежали назад к родителям. Марта посмотрела на нее:

— Ты уверена, что ты не на нашей стороне?

Эсперанса покачала головой:

— Они голодны, вот и все. Даже если бы я и верила в справедливость вашего дела, мне нужно позаботиться о своей матери.

Ада положила руку на плечо Эсперансы и улыбнулась:

— Твоя мама будет тобой гордиться.

Мигель отдал им сумки, и они пошли к полю. Не дойдя до ворот, Марта неожиданно обернулась и сказала:

— Мне не следует этого говорить, но у нас все организовано намного лучше, чем на первый взгляд. Через несколько недель, в сезон спаржи, забастовки прокатятся по всей стране. Мы собираемся прекратить работу повсюду: на полях, под навесами, на железной дороге. Если к тому времени вы к нам не присоединитесь, остерегайтесь! — И она побежала догонять Аду.

Мигель и Эсперанса долго ехали молча. Угроза Марты и чувство вины за то, что у нее есть работа, камнем лежали на сердце Эсперансы.

— Ты думаешь, она права? — спросила она наконец у Мигеля.

— Не знаю, — ответил Мигель. — Я слышал, что через несколько месяцев сюда в поисках работы приедет в десять раз больше людей из Оклахомы, Арканзаса и Техаса. Они такие же бедняки, как и мы, и им тоже нужно кормить свои семьи. Если они приедут в таком количестве и согласятся работать за гроши, что будет с нами? Но до той поры, если столько людей присоединится к забастовке, может быть, мне удастся получить работу на железной дороге.

Слова Мигеля не давали Эсперансе покоя. Для него забастовка была возможностью получить работу, о которой он мечтал, причем здесь, в Соединенных Штатах, но для Эсперансы забастовка становилась угрозой — ее накоплениям, приезду Абуэлиты, маминому выздоровлению. Кроме того, не следует забывать и о собственной безопасности. Она думала о маме и Абуэлите и пришла к выводу, что решение может быть только одно.

Несколько дней спустя, вечером, Эсперанса возвращалась домой и с грустью смотрела на свои руки. Она надеялась, что у Гортензии найдется еще несколько авокадо. Было позже, чем обычно. Она весь день полола спаржу на дальнем поле и села в последний грузовик. Когда она вошла в дом, все толпились вокруг маленького стола. На тарелке лежали свежие тортильяс, а Гортензия взбалтывала в глубокой сковороде яйца с нашинкованным мясом, луком и перцем. Это было любимое блюдо Мигеля — мачача, но обычно они ели его на завтрак.

— Какой повод? — спросила Эсперанса.

— Я получил работу в мастерской на железной дороге.

— О, Мигель! Какие прекрасные новости!

— Очень много железнодорожных рабочих бастуют. Скорее всего, это временная работа, но, если я хорошо себя покажу, возможно, они оставят место за мной.

— Это правильно, — сказал Альфонсо. — Ты — хороший работник. Они это поймут и оставят тебя.

Эсперанса села и стала слушать рассказ Мигеля о новой работе, но не слышала его слов. Она смотрела ему в глаза, которые горели в точности так, как горели глаза папы, когда тот говорил о земле. Она смотрела на оживленное лицо Мигеля и думала: его мечта наконец-то сбылась.

 

СПАРЖА

Марта была права. Забастовка была организована лучше, чем когда-либо. Листовки раздавали перед каждой лавкой. Стены старых амбаров были расписаны лозунгами забастовщиков. Они устраивали большие собрания на ферме. У тех, кто продолжал работать, все еще был заработок, но Эсперанса чувствовала напряжение и видела тревогу в глазах соседей. Ее тоже охватывал страх — что будет, если она лишится работы?

Обычно спаржу собирали долго, иногда около десяти недель. Но закончить нужно было до июньской жары. Забастовщики знали, что если им удастся помешать рабочим, то нежные стебли погибнут, и, когда спаржа созрела, они были готовы действовать.

В первый день работ по упаковке и отгрузке спаржи Эсперанса вместе с Гортензией и Жозефиной села в грузовик. Компания послала с ними вооруженного охранника — как было сказано, для защиты, но его пистолет напугал Эсперансу.

Когда они подъехали к навесам, им навстречу выбежала толпа женщин с криками и свистом. Они несли плакаты с надписью: «Хуэльга! Забастовка!» Среди них была и Марта со своими друзьями. Люди выкрикивали:

— Помогите нам накормить наших детей!

— Сплотимся, чтобы не умереть с голоду!

— Спасите от голода своих земляков!

Когда Эсперанса увидела их угрожающие лица, ей захотелось убежать обратно, в лагерь, — стирать, отмывать пеленки и подгузники, все что угодно, только не это. Ей хотелось объяснить этим женщинам, что ее мама тяжко больна, что ей нужно платить по счетам. Рассказать об Абуэлите, о необходимости заплатить за ее переезд. Может быть, тогда они поймут, как ей нужна эта работа. Ведь и она не хочет, чтобы голодали чьи-то дети. Но Эсперанса знала — до них не дойдут ее слова. Забастовщики слушали тебя, только когда ты с ними соглашался.

Она взяла Гортензию за руку и притянула ее к себе. Жозефина пошла к навесу, глядя прямо перед собой. Гортензия и Эсперанса следовали за ней, крепко держась за руки.

Одна женщина из их лагеря закричала:

— Мы за упаковку спаржи получаем еще меньше, чем вы за сбор хлопка! Нашим детям тоже нечего есть!

Когда охранник отвернулся, один из забастовщиков взял камень и швырнул его в эту женщину, едва не попав ей в голову. Все заторопились к навесу.

Бастующие остались у шоссе, но, когда Эсперанса заняла свое место рядом с другими работницами, ее сердце все еще учащенно колотилось. Весь день, сортируя и связывая тонкие стебли в пучки, она слышала их крики и угрозы.

Вечером за обедом Альфонсо и Хуан рассказали, что у них в поле творилось то же самое. Забастовщики поджидали машины, и рабочим пришлось проходить через ряды пикетчиков. В поле они уже были под защитой охранников, которых прислала компания. Но машинам, которые везли спаржу с поля к навесам, тоже приходилось проезжать через ряды забастовщиков, и те ухитрялись подложить под груз свои сюрпризы.

Забастовка продолжалась много дней. Однажды днем, когда Жозефина брала из ящика пучок стеблей, оттуда выскочила огромная крыса. Несколько дней спустя Эсперанса услышала страшный крик: у одной работницы из ящика выползло несколько извивающихся змеек. В привозимой с поля спарже попадались бритвенные лезвия и осколки стекла, и женщины, которые обычно работали быстро и слаженно, теперь делали все гораздо медленнее. Они с особой осторожностью доставали спаржу из ящиков. Когда несколько работниц услышали шум, доносившийся из-под стеблей, они позвали управляющих. Те вынесли ящик во двор и вывалили содержимое на землю — оказалось, что под спаржей притаилась гремучая змея.

— Чудо, что она никого из нас не укусила, — сказала Гортензия за ужином тем вечером. Они все собрались в одном доме и ели суп с фрикадельками.

— Ты ее видела? — спросила Исабель.

— Да, — сказала Эсперанса, — мы все ее видели. Она выглядела очень страшно, но управляющий оттяпал ей голову мотыгой.

Исабель съежилась от страха.

— Неужели с бастующими ничего нельзя сделать? — спросила Гортензия.

— Это свободная страна, — ответил Мигель. — Кроме того, забастовщики действуют осторожно. Пока они остаются у дороги и охрана не видит, что они предпринимают какие-то агрессивные действия, с ними практически ничего нельзя сделать. То же самое происходит на железной дороге. Я прохожу через ряды пикетчиков каждый день и выслушиваю крики и оскорбления.

— Меня больше всего раздражает этот непрерывный крик, — заметила Гортензия.

— Не надо им отвечать, — сказал Альфонсо. — Скоро все придет в норму.

— Нет, папа, — возразил Мигель, — скоро будет еще хуже. Ты видел машины, проезжающие через пропускной пункт в горах? С каждым днем людей здесь становится все больше и больше. Кое-кто из них говорит, что они готовы собирать хлопок за пять или шесть центов за фунт. Люди не могут прожить на такие деньги.

— Когда это закончится? — спросила Жозефина. — Если люди готовы работать за такие гроши, начнется голод.

— Забастовщики именно об этом и говорят, — сказала Эсперанса.

Все замолчали. Было слышно, как вилки стучат о тарелки. Пепе, который сидел на коленях у Эсперансы, уронил фрикадельку на пол.

— Мы будем голодать? — спросила Исабель.

— Нет, дочка, — сказала Жозефина. — Как кто-то может голодать, когда вокруг столько еды?

Эсперанса настолько привыкла к крикам забастовщиков, что, когда они вдруг прекратились, она оторвалась от своей работы, как будто что-то было не так.

— Гортензия, ты слышишь?

— Что?

— Тишина. Никто не кричит.

Другие женщины в ряду тревожно переглянулись. С их рабочего места они не могли видеть улицу, поэтому они перешли на другой конец навеса, с опаской посматривая в ту сторону, где все это время стояли бастующие.

Вдали показалась колонна серых автобусов и полицейских машин. Они мчались прямо к навесу, оставляя за собой облако пыли.

— Это иммиграционные власти! — воскликнула Жозефина. — Они хотят их разогнать!

Забастовщики побросали плакаты на землю и рассеялись в полях. Некоторые побежали к товарным вагонам, стоящим на путях, где они могли спрятаться. Завизжали тормоза автобусов и машин, из них выскочили представители иммиграционных властей и полицейские с дубинками в руках и побежали за бастующими.

Женщины, работавшие под навесом, сбились в кучу. Рядом стоял охранник компании.

— А что будет с нами? — спросила Эсперанса. Ее глаза не отрывались от полицейских, которые заталкивали в автобусы пойманных забастовщиков. Наверняка они придут сюда, потому что здесь работает так много мексиканцев. Она в отчаянии сжала руку Гортензии. — Я не могу оставить маму.

Гортензия услышала отчаянную тревогу в ее голосе.

— Нет, нет, Эсперанса! Они приехали не за нами! Хозяевам нужны рабочие. Поэтому компания охраняет нас.

Несколько представителей иммиграционных властей в сопровождении полицейских начали обыскивать платформы, переворачивая ящики и баки, привезенные с поля. Гортензия была права. Им не было дела до работниц в грязных фартуках, все еще державших стебли спаржи в руках. Не найдя забастовщиков на платформах, они спрыгнули с них и поспешили к толпе, которую загоняли в автобусы.

— Американа! Американа! — закричала одна из женщин и показала какие-то документы. Один из представителей иммиграционных властей взял бумаги у нее из рук и разорвал в клочки.

— Полезай в автобус! — приказал он.

— Что они с ними сделают? — спросила Эсперанса.

— Их отвезут в Лос-Анджелес, а там посадят на поезд до Эль-Пасо, в штате Техас, и оттуда отправят в Мексику, — ответила Жозефина.

— Но некоторые из них — американские граждане, — сказала Эсперанса.

— Это не имеет значения. Они создают проблемы правительству. Они хотят организовать профсоюз сельскохозяйственных рабочих, а это не нравится ни хозяевам, ни правительству.

— А как же их семьи? Как они узнают, что с ними произошло?

— Слухи дойдут. Все это очень печально. Автобусы с задержанными будут стоять у вокзала до поздней ночи. Люди не хотят расставаться со своими любимыми, разрушать семью, и обычно те, кого не поймали, отправляются за своими родственниками. Вот в чем замысел. Власти называют это добровольной депортацией. Но на самом деле у людей не остается выбора.

Двое представителей иммиграционных властей встали напротив навеса, а остальные уехали на автобусах. Эсперанса и женщины смотрели, как исчезают унылые лица в окнах.

Женщины начали медленно возвращаться на свои места и приниматься за работу. Все происшедшее длилось считанные минуты.

— Что теперь будет? — спросила Эсперанса.

— Они будут следить, не появится ли кто-нибудь из забастовщиков, — сказала Жозефина, кивнув в сторону мужчин, стоящих неподалеку. — А мы вернемся к работе с чувством благодарности, что не нас увезли на том автобусе.

Эсперанса глубоко вздохнула и заняла свое место. Она чувствовала облегчение, но не могла забыть полные отчаяния глаза захваченных забастовщиков. Ну разве справедливо высылать людей из их собственной «свободной страны» за то, что они высказали свои мысли?

Она заметила, что у нее заканчивается веревка для перевязывания пучков спаржи, и пошла к платформе, чтобы взять ее. В лабиринте сложенных в штабели ящиков и коробок она искала моток пеньковой веревки. Некоторые из коробок были перевернуты полицейскими, она наклонилась, чтобы поставить одну из них на место, — и у нее от удивления перехватило дыхание.

В углу сжалась Марта. Она приложила палец к губам, ее глаза молили о помощи.

— Пожалуйста, Эсперанса, — зашептала она, — не говори никому! Меня не должны поймать! Мне надо заботиться о матери!

На мгновение Эсперанса замерла на месте, вспомнив, как подло вела себя Марта, когда они с мамой только приехали в Америку. Если она поможет ей и это обнаружится, ее саму отправят в Мексику на автобусе. Она не могла так рисковать и уже собиралась сказать «нет». Но в этот момент она вспомнила, как Марта и ее мама шли, держась за руки, и не смогла представить себе, что их разлучат. И кроме того, ведь у обеих было американское гражданство. Они имели полное право здесь находиться.

Она развернулась и пошла к остальным. Все работали, и никто не обращал на нее внимания. Женщины обсуждали происшедшее. Эсперанса взяла пучок спаржи, несколько мешков и грязный фартук, который кто-то оставил висеть на крючке, и осторожно вернулась к Марте.

— Они до сих пор стоят у входа, — сказала она тихо. — Может быть, уйдут через час, когда работа закончится и навес закроют. — Она протянула Марте фартук и спаржу. — Когда будешь уходить, надень фартук и возьми это. Если тебя кто-то остановит, ты будешь выглядеть, как здешняя работница.

— Грасиас, — прошептала Марта. — Извини, что я плохо о тебе думала.

— Ш-ш-ш, — сказала Эсперанса, переставляя ящики и закрывая их мешками, чтобы Марту не было видно.

— Эсперанса, — позвала ее Жозефина, — где ты? Нам нужна веревка.

Эсперанса высунула голову из-за угла и увидела Жозефину, которая стояла, руки в бока, и ждала веревку.

— Иду! — крикнула она, схватила моток и вернулась к работе, как будто ничего не произошло.

Эсперанса лежала в кровати и слушала, как остальные обсуждают в соседней комнате депортацию забастовщиков.

— Они приезжали на автобусах ко всем крупным землевладельцам и забрали сотни людей, — сказал Хуан.

— Некоторые считают, что это они таким путем создают больше рабочих мест для тех, кто приезжает сюда с Востока, — заметила Жозефина. — Нам повезло, что компания сейчас в нас нуждается. А то бы и до нас добрались.

— Мы были верны компании, а компания будет верна нам, — сказал Альфонсо.

— Хорошо, что все закончилось, — облегченно вздохнула Гортензия.

— Вовсе не закончилось, — возразил Мигель. — Через какое-то время они вернутся, особенно те, у кого здесь остались семьи. Они станут более организованными. Станут сильнее. И нам снова придется решать — присоединяться к ним или нет.

Эсперанса попыталась заснуть, но события дня всплывали в ее памяти. Она была рада, что продолжала работать, и благодарна, что ее лагерь решил не участвовать в забастовке, но она знала, что при других обстоятельствах сама могла оказаться в автобусе. И что бы тогда стало с мамой? Мысли перескакивали с одного предмета на другой. Некоторые из депортированных совсем не заслуживали такой участи. Почему Соединенные Штаты могут отправлять в Мексику людей, которые там никогда раньше не были?

Ее мысли постоянно возвращались к Марте. Совсем не важно, согласна с ней Эсперанса или не согласна. Никого нельзя разлучать с семьей. Удалось ли Марте вернуться на ферму бастующих? Не поймали ли ее? Нашла ли она свою мать?

Почему-то Эсперансе было совершенно необходимо это знать.

На следующее утро она упросила Мигеля отвезти ее на ферму. Поле все еще окружал забор из проволочной сетки. Но сейчас вход никто не охранял. Следы людей виднелись повсюду, но им никто не попался на глаза. Постиранное белье висело на веревках. На ящиках стояли тарелки с рисом и бобами, по ним ползали мухи. Перед палатками осталась обувь — как будто ждала, что сейчас кто-то выйдет и наденет ее. Легкий порыв ветра подхватил валявшиеся газетные листы и понес их в поле. Было тихо и безлюдно. Только блеяла коза, все еще привязанная к дереву.

— Иммиграционные власти побывали и здесь, — сказал Мигель. Он вылез из грузовика, подошел к дереву и отвязал козу.

Эсперанса оглядела поле, которое недавно было заполнено людьми. Они попытались привлечь внимание землевладельцев и властей, они думали, что смогут изменить ход вещей и улучшить условия жизни — не только для себя, но и для нее.

Эсперанса надеялась, что Марта и ее мать снова вместе, но теперь ей уже не узнать, так ли оно на самом деле. Возможно, со временем это станет известно тетке Марты.

Что-то яркое привлекло ее взгляд. С ветки дерева свисало то, что осталось от маленького ослика, игрушки, которую она отдала детям. Лоскутки трепались на ветру. Ослика, как и положено по игре, побили палкой и вывернули наизнанку, чтобы достать конфеты.

 

ПЕРСИКИ

Теперь у грота Богоматери Гваделупской за их домом Эсперанса молилась не только за Абуэлиту и маму, но и за Марту и ее мать. На папиных розах, все еще невысоких и припадающих к земле, появились бутоны, но они были не единственными цветами у грота. Эсперанса часто находила перед статуэткой Богоматери то ветку с кустика лобулярии, то цветок ирис, то ветку жимолости. Потом она увидела, что каждый вечер после ужина туда приходит Исабель и опускается на колени.

— Исабель, ты что, произносишь новену? — спросила Эсперанса, когда как-то вечером застала ее перед статуэткой. — Кажется, ты уже девять дней молишься?

Исабель встала с колен и посмотрела на Эсперансу:

— Я могу стать Королевой Мая. Через две недели, первого мая, в моей школе будет праздник с танцами вокруг столба, украшенного цветными лентами. Учитель выберет в королевы лучшую ученицу третьего класса. Сейчас я единственная, у кого «отлично» по английскому языку.

— Тогда ты можешь стать королевой! — воскликнула Эсперанса.

— Друзья сказали мне, что обычно выбирают девочку, говорящую по-английски. И у которой красивые платья. Поэтому я молюсь каждый день.

Эсперанса подумала о всех тех прекрасных платьях в Мексике, из которых она уже выросла. Как бы ей хотелось передать их Исабель. Эсперанса испугалась, что девочка может расстроиться.

— Но даже если ты не станешь королевой, ты все равно будешь красавицей, которая прекрасно танцует, правда?

— О, Эсперанса! Мне так хочется стать королевой! Я тоже хочу быть ла реина, как ты!

Эсперанса рассмеялась:

— Что бы ни случилось, ты всегда будешь нашей королевой!

Эсперанса оставила Исабель, которая продолжила благочестиво молиться, и вошла в дом.

— Скажи, мексиканскую девочку когда-нибудь выбирали Королевой Мая? — спросила она Жозефину.

Жозефина с грустью посмотрела на нее и отрицательно покачала головой:

— Нет, я уже выясняла. Они всегда выбирают голубоглазую девочку со светлыми волосами.

— Но это неправильно, — возмутилась Эсперанса. — Они же сами говорят, что главное — хорошо учиться!

— Ну, объяснение-то они найдут всегда и всему. Так уж это устроено, — сказала Жозефина. — Мелина рассказывала, что в прошлом году самые лучшие отметки были у японской девочки. Но ее все равно не выбрали.

— Тогда зачем они твердят, что главное — успеваемость! — воскликнула Эсперанса, понимая, что ни у кого нет ответа на этот вопрос. Ее сердце уже болело за Исабель.

Неделю спустя, закончив работу, Эсперанса, положила пучок спаржи на стол. Эти стебли казались такими же сильными, как и желание Исабель стать королевой. Рабочие не успевали собрать спаржу, как буквально через несколько дней им приходилось снова возвращаться на поля, потому что показались новые ростки. А Исабель говорила только об одном — сможет ли она заслужить цветочную корону победительницы.

— Я ненавижу спаржу, — сказала Исабель, едва подняв глаза от домашнего задания.

— Во время сбора винограда ты ненавидишь виноград, когда мы собираем картошку, ты терпеть не можешь картошку, а в сезон спаржи ты ненавидишь спаржу. Думаю, когда будет урожай персиков, ты возненавидишь персики.

Исабель рассмеялась:

— Нет, персики я люблю.

Гортензия помешивала бобы в кастрюле. Эсперанса сняла грязный фартук, в котором работала под навесом, и надела другой. Она начала отмерять муку, чтобы испечь тортильяс. Через несколько минут она раскатала свежее тесто и обваляла его в муке, после чего ее руки выглядели так, как будто на них были белые перчатки.

— Моя учительница выберет Королеву Мая на этой неделе, — сказала Исабель. Она была очень возбуждена.

— Да, ты уже говорила, — сказала Эсперанса. — А есть ли еще какие-нибудь новости?

— Строят новый лагерь для приехавших из Оклахомы, — сказала Исабель.

Эсперанса посмотрела на Гортензию:

— Это правда?

Гортензия кивнула:

— Об этом объявили на собрании лагеря. Владелец фермы купил несколько армейских бараков, и их поселят туда, поближе к нам.

— У них будут туалеты в домах и горячая вода! А еще — бассейн! — воскликнула Исабель. — Наша учительница все нам рассказала. И мы все сможем в нем плавать!

— Раз в неделю, — сказала Гортензия, глядя на Эсперансу. — Мексиканцы смогут плавать в этом бассейне только по пятницам днем, а утром в субботу бассейн будут чистить.

Эсперанса слишком сильно надавила на скалку.

— Они думают, что мы грязнее других?

Гортензия не ответила. Она отвернулась к плите, чтобы заняться лепешками, но перед этим многозначительно посмотрела на Эсперансу и поднесла палец к губам — мол, не стоит обсуждать это в присутствии Исабель.

Вошел Мигель, поцеловал мать, взял тарелку с горячей лепешкой и повернулся к кастрюле с бобами. Его одежда была покрыта грязью.

— Как ты умудрился так испачкаться? — спросила Гортензия.

Мигель сел за стол.

— У нас объявилось несколько человек из Оклахомы. Они согласились работать за полцены, и хозяева наняли всех. — Он посмотрел в тарелку и покачал головой. — А ведь кое-кто из них никогда не работал с такими механизмами. Начальник объявил, что я ему больше не нужен. Они собираются обучить новичков. Сказал, что я могу рыть канавы или класть рельсы, если хочу.

Эсперанса уставилась на него. Ее белые от муки руки повисли в воздухе.

— И что ты сделал?

— А ты не видишь по моей одежде? Рыл канавы. — Его голос прозвучал резко, но он продолжил есть, как будто ничего не произошло.

— Мигель, как ты мог на это согласиться? — спросила Эсперанса.

Мигель повысил на нее голос:

— А что мне еще, по-твоему, оставалось?! Я мог уйти. Но тогда мне не заплатили бы за сегодняшний день! У людей из Оклахомы тоже есть семьи. Мы все должны работать, если не хотим умереть с голоду!

Эсперанса неожиданно потеряла самообладание. Ее гнев вырвался, как вырывается под давлением вода из труб для орошения полей.

— Почему твой начальник не послал рыть канавы других? — Она посмотрела на тесто, которое держала в руке, и швырнула его в стену. На секунду оно прилипло, а потом медленно сползло вниз, оставляя темный след.

Исабель серьезно посмотрела сначала на Мигеля, потом на Эсперансу и Гортензию:

— Мы умрем с голоду?

— Нет! — ответили они хором.

Глаза Эсперансы вспыхнули. Она выбежала из дома, хлопнув дверью, и пошла мимо тутовых деревьев и персидской сирени в виноградники.

— Эсперанса! — Она слышала голос Мигеля, но не ответила. Дойдя до конца одного ряда лоз, она пошла вдоль другого.

— Анса! — Мигель ее догонял. Не сводя глаз с деревьев тамариска, растущих вдали, она ускорила шаг.

В конце концов Мигель настиг ее, схватил за руку и притянул к себе:

— Да что это с тобой?

— Неужели это и есть лучшая жизнь, ради которой ты оставил Мексику?! Здесь все не так! Исабель ни за что не стать королевой, как бы она ни старалась, потому что она — мексиканка! Ты не можешь быть здесь механиком, потому что ты — мексиканец! Мы шли работать, продираясь сквозь толпы наших соотечественников, которые бросали в нас камни, и я боюсь, что они были правы! Этих людей отправили в Мексику, хотя они никогда там не были! И только за то, что они открыли рты. Мы живем, как в конюшне! Все это тебе безразлично? Ты слышал, что для приезжающих из Оклахомы они строят новый лагерь с бассейном? Мексиканцы смогут плавать в нем только раз в неделю, перед тем как его будут чистить! Ты слышал, что у них в домах будут туалеты и горячая вода? Почему так, Мигель?! Не потому ли, что у них здесь самая светлая кожа? Скажи мне! Неужели такая жизнь лучше, чем жизнь слуг в Мексике?

Мигель посмотрел на заходящее солнце. На землю ложились длинные тени. Потом он снова повернулся лицом к Эсперансе:

— В Мексике я был гражданином второго сорта. Я стоял на другом берегу реки, помнишь? И остался бы там до конца жизни. А здесь у меня, по крайней мере, есть шанс, хоть он и невелик, стать чем-то большим, чем я был в прошлом. Тебе этого никогда не понять, потому что ты никогда не жила без надежды!

Она стиснула кулаки и в гневе закрыла глаза:

— Мигель, неужели ты не понимаешь? Ты все еще гражданин второго сорта, потому что ты ведешь себя так робко! Ты позволяешь им пользоваться собой и чувствовать свое превосходство. Почему ты не пойдешь к своему начальнику и не выскажешь ему все, глядя в глаза? Почему ты не защищаешь себя и не говоришь о своих способностях?

— Так же говорят забастовщики, Эсперанса, — холодно сказал Мигель. — В этой стране добиваются желаемого разными путями. Может быть, я и должен быть решительнее, но я уверен, что однажды добьюсь успеха! Агуантате тантито и ла фрута каэра эн ту мано.

Его слова причинили ей боль, как будто кто-то дал ей пощечину. Ведь это были папины слова: «Подожди немного, и плод сам упадет тебе в руку». Но она устала ждать. Она устала от того, что мама больна, что Абуэлита далеко и что папа умер. Когда она подумала о папе, из ее глаз полились слезы. Эсперанса внезапно почувствовала усталость — будто она висит, вцепившись в канат, но силы уже на исходе. Она рыдала с закрытыми глазами и представляла, как падает вниз, в пропасть, ветер свистит в ушах, а под ней — черная бездна.

— Анса.

Если я никогда больше не открою глаза, смогу ли я, падая вот так, вернуться назад в Мексику?

Она почувствовала, как Мигель дотронулся до ее руки.

— Анса, все будет хорошо, — сказал он.

Эсперанса отпрянула от него и покачала головой:

— Откуда тебе знать, Мигель? У тебя что, появился пророческий дар? Я потеряла все. Ты видишь эти ровные ряды лоз, Мигель? Такой должна была быть моя жизнь. Они, эти ряды, знают свое направление. Прямо и прямо. А моя жизнь похожа на зигзаги на мамином одеяле! Мне нужно привезти сюда Абуэлиту. Но я даже не могу послать туда мои жалкие сбережения, потому что мои дяди узнают об этом и ни за что не выпустят ее из страны! Я оплачиваю мамины медицинские счета, но в следующем месяце придут новые. Мне невыносима твоя слепая надежда! И я не хочу слушать твои оптимистические рассуждения об этой «стране возможностей», когда я не вижу ни одного доказательства!

— Как бы плохо нам ни было, но мы не должны опускать руки.

— Но наши усилия ни к чему не приводят! Посмотри на себя. Ты теперь стоишь на том же краю, что и я? Нет! Ты так и остался крестьянином!

Мигель посмотрел на нее тяжелым взглядом. Гримаса исказила его лицо.

— А ты все еще считаешь себя королевой.

На следующее утро Мигель уехал.

Он сказал отцу, что отправится на север Калифорнии, чтобы найти там работу на железной дороге. Гортензия была растеряна и встревожена его внезапным отъездом, но Альфонсо успокоил ее:

— Он поставил перед собой цель, и ему уже семнадцать. Он сам может о себе позаботиться.

Эсперанса не решилась признаться остальным, о чем они говорили в винограднике, — ей было стыдно. Она знала, что виновата в его отъезде. Увидев, как переживает за сына Гортензия, Эсперанса почувствовала свою ответственность за то, что с ним может случиться.

Она пошла к папиным розам и увидела, что первый бутон распустился. Ее сердце кольнуло — ей страшно захотелось побежать и рассказать об этом Мигелю. «Пожалуйста, Святая Дева, — молилась она, — пусть с ним ничего не случится, иначе я никогда не смогу простить себе того, что ему наговорила».

Эсперанса старалась не думать о Мигеле, много работала и сосредоточила все свое внимание на Исабель. Когда к навесу подвезли первый урожай персиков, она набрала их, чтобы отнести Исабель. Она непременно должна их получить, особенно сегодня.

Когда Эсперанса шла мимо домов, стоявших в ряд, то еще издали увидела ожидавшую ее Исабель. Девочка сидела прямо и чопорно, ее маленькие руки лежали на коленях, а глаза были устремлены на дорогу. Увидев Эсперансу, она вскочила и побежала к ней. Когда она подбежала, Эсперанса заметила следы от слез у нее на щеках.

Исабель обхватила Эсперансу руками и прижалась к ней.

— Я не стала Королевой Мая, — сказала она, рыдая и зарываясь лицом в складки ее юбки. — У меня лучшие оценки, но учительница сказала, что она выбирала не только по оценкам.

Эсперансе страшно захотелось утешить девочку. Она обняла ее и взяла на руки:

— Мне жаль, Исабель. Мне так жаль, что они не выбрали тебя. — Она поставила ее на землю, взяла за руку, и они пошли к дому. — Ты уже рассказала остальным? Своей маме?

— Нет, — она шмыгнула носом. — Их еще нет дома. Мне надо было сходить к Ирен и Мелине, но я хотела дождаться тебя.

Эсперанса вошла с Исабель в дом и села рядом с ней на кровать.

— Знаешь, Исабель, не важно, кто выиграл. Да, ты была бы очень красивой королевой, но это длится всего один день. День проходит быстро, Исабель. Он уже почти закончился.

Эсперанса наклонилась, вытащила из-под кровати свой чемодан и открыла его. В нем осталась только одна вещь — фарфоровая кукла. Она много раз показывала ее Исабель и рассказывала, как папа подарил ей эту игрушку. Кукла немного запылилась, но все равно выглядела замечательно, и глаза ее светились надеждой — так же обычно светились глаза Исабель.

— Пусть у тебя будет что-нибудь более долговечное, чем корона на один день, — сказала Эсперанса. Она достала куклу из чемодана и протянула ее Исабель. — Пусть она будет твоей.

Глаза Исабель округлились.

— О, нет… нет, Эсперанса, — сказала девочка. Ее голос все еще дрожал, а в глазах застыли слезы. — Ведь это подарок твоего папы.

Эсперанса погладила Исабель по голове:

— Думаешь, моему папе хотелось бы, чтобы она все время пылилась в чемодане и никто с ней не играл? Посмотри на нее. Ей должно быть очень одиноко. Она даже запылилась! И посмотри на меня. Я уже слишком взрослая, чтобы играть в куклы! Люди станут смеяться надо мной, если увидят меня с куклой. А ты знаешь, как я ненавижу, когда надо мной смеются. Исабель, ты окажешь мне и моему папе услугу, если будешь ее любить.

— Правда? — спросила Исабель.

— Да, — сказала Эсперанса. — И я думаю, что тебе стоит брать ее с собой в школу, чтобы показывать друзьям. Я уверена, что ни у кого из них, даже у Королевы Мая, нет ничего красивее.

Исабель укачивала куклу. Ее слезы высохли.

— Эсперанса, я столько молилась, чтобы стать Королевой Мая.

— Божья Матерь знает, что королевой ты бы стала только на один день, а кукла будет твоей всегда.

Исабель кивнула и слабо улыбнулась:

— А что скажет твоя мама?

Эсперанса обняла ее:

— На этой неделе я встречаюсь с врачом. Если он мне разрешит, то я спрошу у нее сама. Но я знаю — мама будет очень гордиться тем, что кукла принадлежит тебе. — Улыбнувшись, она достала сумку с персиками. — Я тоже терпеть не могу спаржу!

Эсперанса и Гортензия ждали в кабинете доктора. Гортензия сидела, постукивая ногами по полу, а Эсперанса ходила взад-вперед, рассматривая дипломы, висевшие на стенах.

Наконец дверь распахнулась, и появился врач. Он быстро подошел к своему письменному столу и сел.

— Эсперанса, у меня хорошие новости, — сказал он. — Здоровье твоей мамы улучшилось. Через неделю она сможет покинуть больницу. Она еще немного страдает от депрессии, но, думаю, ей поможет твое присутствие рядом. Ты должна помнить, что, когда она вернется домой, ей нельзя будет ничего делать. Понадобится время, чтобы восстановить здоровье и набраться сил. Все еще есть возможность рецидива.

Эсперанса одновременно засмеялась и заплакала. Мама вернется домой! В первый раз за пять месяцев — столько времени прошло с тех пор, как она попала в больницу. Эсперанса вздохнула с облегчением.

Доктор улыбнулся:

— Она спрашивала о своих спицах для вязания и пряже. Если хочешь, можешь сейчас с ней посидеть несколько минут.

Эсперанса побежала по коридору в мамину палату. За ней едва поспевала Гортензия. Они нашли маму сидящей в постели. Эсперанса обвила ее шею руками:

— Мама!

Мама обняла ее, а потом посмотрела на дочку:

— Ах, Эсперанса, как же ты выросла! Как ты повзрослела!

Мама все еще была очень худой, но уже не выглядела такой слабой. Эсперанса потрогала ее лоб — жара не было.

Мама засмеялась. И хотя смех этот еще не был прежним маминым смехом, Эсперанса обрадовалась.

Гортензия сказала, что цвет ее лица стал лучше, и пообещала купить еще пряжи, которая будет лежать дома и ждать маминого приезда.

— Твою дочь не узнать, Рамона. Ее все время зовут работать под навесом, теперь она умеет готовить и ухаживает за малышами, как родная мать.

Мама улыбнулась, прижала Эсперансу к груди и обняла:

— Я так тобой горжусь!

Эсперанса тоже обняла маму. Когда время посещения подошло к концу, ей страшно не хотелось уходить, но она поцеловала маму и попрощалась с ней, пообещав все ей рассказать, когда та вернется домой.

Всю неделю они готовились к маминому возвращению. Гортензия и Жозефина убирались в доме, отмыв его так, что все сверкало — ни одного микроба не осталось. Эсперанса постирала все одеяла и выбила подушки. Хуан и Альфонсо поставили в тень дерева стул, положив на него подушки, и придвинули к нему несколько ящиков, чтобы мама смогла полежать на воздухе, когда наступят жаркие дни и в доме будет душно.

В субботу, как только мама с помощью Эсперансы вышла из машины, ей захотелось взглянуть на папины розы. Она заплакала, когда увидела, что те уже расцвели. Весь день приходили гости, но Гортензия позволяла им посидеть не больше нескольких минут, а потом прогоняла — она боялась, что мама быстро устанет.

Той ночью Исабель показала маме куклу и как она о ней заботится, а мама сказала, что кукла и Исабель словно созданы друг для друга. Когда настало время ложиться спать, Эсперанса осторожно легла рядом с мамой. Ей не хотелось ее тревожить, но мама придвинулась ближе и крепко ее обняла.

— Мама, Мигель уехал, — прошептала она.

— Я знаю, доченька. Мне сказала Гортензия.

— Но в этом моя вина. Я разозлилась и сказала ему, что он как был крестьянином, так им и остался. И он уехал.

— Это не может быть только твоей виной. Я уверена, что ты этого не хотела. Он скоро вернется. Он не сможет так долго быть вдали от семьи.

Они лежали в тишине.

— Мама, мы почти год не видели Абуэлиту, — сказала Эсперанса.

— Знаю, — тихо сказала мама. — Пока у нас нет такой возможности.

— Но я накопила денег. Мы можем ее привезти. Хочешь узнать сколько?

Не успела мама ответить, как Эсперанса включила свет и проверила, не разбудила ли она Исабель. Потом она на цыпочках подошла к шкафу и достала чемодан. Эсперанса улыбнулась маме, зная, как та обрадуется и будет гордиться этими почтовыми переводами. Она открыла чемодан и застыла, не в силах поверить своим глазам. Она перевернула чемодан и хорошенько его потрясла.

Он был пуст. Бланки почтовых переводов исчезли.

 

ВИНОГРАД

Почтовые переводы мог взять только Мигель. Никто в этом не сомневался. Альфонсо извинился перед Эсперансой, но мама благородно сказала, что Мигель, должно быть, нуждался в деньгах, чтобы поехать в Северную Калифорнию. Альфонсо пообещал вернуть деньги, и Эсперанса знала, что он выполнит это обещание. Но она злилась на Мигеля. Как он осмелился залезть в ее чемодан и взять то, что ему не принадлежало! Это стоило ей таких трудов!

Казалось, с каждым днем мама становится немного крепче. Хотя спала она все еще много. Гортензия была счастлива, что она стала лучше есть, и каждый день Эсперанса приносила домой только что снятые фрукты для мамы.

Через несколько недель утром Эсперанса стояла под навесом и с удивлением смотрела, сколько привезли персиков, слив и нектаринов.

— Как мы успеем со всем этим управиться? — спросила она.

Жозефина рассмеялась:

— Постепенно, будем перебирать плод за плодом. Все сделаем.

Они начали с маленьких светлых персиков с плохо отделяющимися косточками, а потом принялись за большие желтые «эльбертас». Мама любила светлые персики, и Эсперанса приготовила ей пакет. Потом, после обеда, они перебрали нектарины «флейминг голд». А позже им предстояло управиться с несколькими бушелями слив. Эсперанса любила сливы «слоновье сердце». Пятнисто-зеленые сверху, кроваво-красные внутри, они были терпкими и сладкими одновременно. Стоя под полуденным солнцем во время перерыва, она съела сливу, нагнувшись, чтобы сок не потек по подбородку.

— Посмотри-ка, — позвала ее Жозефина. — Там Альфонсо. Что он здесь делает?

Альфонсо разговаривал с одним из управляющих. Никогда еще посреди дня он не уходил с поля и не приезжал к навесу.

— Должно быть, что-то случилось?

— Может быть, что-то с малышами? — сказала Жозефина и побежала к нему.

Эсперанса видела, как они разговаривают. Она медленно пошла к ним, оставив женщин у штабелей с ящиками слив. По выражению лица Жозефины она попыталась понять, в чем дело, но безуспешно. В это время Жозефина обернулась и посмотрела на нее. Эсперанса почувствовала, как кровь отлила от ее лица. Внезапно она поняла, почему приехал Альфонсо. Что-то случилось с мамой. Врач говорил, что возможен рецидив. С ней что-то случилось. Эсперанса почувствовала слабость, но продолжала идти.

— Что-то с мамой?

— Нет, нет. Я не хотел тебя тревожить, Эсперанса, но мне нужно, чтобы ты поехала со мной. Гортензия ждёт в грузовике.

— Но еще слишком рано!

— Все в порядке. Я договорился с управляющим.

Она пошла за ним к машине. Гортензия ждала в кабине.

— Мы получили весточку от Мигеля, — сказала она. — Надо встретить его на автобусной остановке в Бейкерсфилде в три часа. Он сказал, что едет из Лос-Анджелеса и что мы должны взять тебя с собой. Это все, что мы знаем.

— Но почему он хочет, чтобы я приехала? — спросила Эсперанса.

— Я надеюсь, он хочет извиниться за свой поступок, — сказала Гортензия.

Стояла сорокаградусная жара. Горячий ветер влетел в кабину. Эсперанса чувствовала, как по ее лицу течет пот. Казалось странным ехать в город в рабочий день, нарушив обычный распорядок и прервав работу под навесом. Она думала о всех «слоновьих сердцах», которые другим придется перебрать за нее.

Гортензия сжала ее руку:

— Я не могу дождаться, когда наконец его увижу.

Эсперанса сдержанно улыбнулась.

Они приехали на автобусную остановку и сели на скамейку. Служащие разговаривали между собой по-английски. Эсперанса не понимала, о чем они говорят резкими грубыми голосами. Английская речь ее всегда тревожила — Эсперансу раздражало, когда она не понимала, о чем говорят вокруг. Ну ничего, однажды она выучит этот язык. Она напряженно вслушивалась в объявления о прибытии автобусов, пока наконец не услышала долгожданное: «Лос-Анджелес».

Серебристый автобус показался за поворотом, влился в общий поток машин и подъехал к остановке. Эсперанса смотрела на людей, сидевших в автобусе, но Мигеля среди них не видела. Наконец он показался в дверях. Мигель выглядел уставшим и взъерошенным, но, увидев родителей, спрыгнул со ступенек, бросился к матери и обнял ее, а потом отца, похлопав его по спине.

Он посмотрел на Эсперансу и улыбнулся:

— Я привез тебе доказательство того, что жизнь все-таки станет лучше.

Она смотрела на него, пытаясь разозлиться. Она не хотела показать ему, что рада его видеть.

— Ты привез то, что украл?

— Нет, но я привез тебе кое-что получше!

Он повернулся, чтобы помочь выйти последнему пассажиру. Солнце отражалось в сверкающем автобусе и слепило глаза. Она прикрыла их рукой, пытаясь понять слова Мигеля.

И вдруг она увидела ун фантазма, призрак Абуэлиты, который шел к ней. Одной рукой он опирался на деревянную палку, а другую протягивал к внучке:

— Эсперанса!

Раздался изумленный вздох Гортензии.

И вдруг Эсперанса поняла, что глаза не обманули ее. У нее пересохло в горле. Она была не в силах пошевелиться.

Абуэлита подошла ближе. Она была маленькой и морщинистой, из пучка седых волос выбивались пряди, а в глазах стояли слезы. Ее одежда помялась за время поездки, но в рукаве платья виднелся все тот же кружевной платочек. Эсперанса попыталась произнести ее имя, но не смогла. Ее переполняли чувства. Она смогла только подойти к бабушке и ощутить такой знакомый запах — пудры, чеснока и мятных леденцов.

— Абуэлита! Абуэлита! — заплакала она.

— Я здесь, ми ньета, здесь, моя внучка. Как же я по тебе скучала!

Эсперанса обнимала бабушку, боясь поверить, что это происходит на самом деле. И наконец засмеялась. Она смеялась и не отпускала бабушкиных рук. Потом пришла очередь Гортензии и Альфонсо.

Эсперанса посмотрела на Мигеля:

— Как ты это сделал?

— Мне нужно было чем-то заняться, пока я ждал работу. Поэтому я отправился за ней.

Добравшись до лагеря, они провели Абуэлиту в дом, где их ждали Жозефина, Хуан и дети.

— Жозефина, где мама?

— Так жарко, что мы устроили ее в тени. Она спит — с ней сидит Исабель. Все в порядке?

Гортензия представила Абуэлиту Хуану и Жозефине. Их лица посветлели. Эсперанса смотрела, как бабушка оглядывала крошечную комнату, которая теперь хранила следы их новой жизни. На стене висели рисунки Исабель, на столе стояла ваза с персиками, под ногами валялись детские игрушки, и в банке из-под кофе стояли папины розы. Эсперанса гадала, что подумала бабушка о таком убогом жилище, но Абуэлита только улыбнулась и сказала:

— Пожалуйста, отведи меня к моей дочери.

Эсперанса взяла Абуэлиту за руку и повела к деревьям. Мама отдыхала в тени около дощатого стола. На земле рядом с ней лежало стеганое одеяло. Обычно на нем играли дети. Исабель выбежала из виноградника с полными руками диких цветов. Она увидела Эсперансу и бросилась к ней и Абуэлите. Ее лицо раскраснелось от быстрого бега, она улыбалась.

— Исабель, это Абуэлита.

Глаза Исабель округлились, и она застыла с открытым ртом.

— Вы правда босиком ходили по виноградникам и носили гладкие камни в карманах?

Абуэлита рассмеялась, засунула руку глубоко в карман платья, достала плоский гладкий камень и дала его Исабель. Девочка посмотрела на него с восхищением и протянула Абуэлите цветы.

— Я думаю, мы станем хорошими друзьями, да, Исабель?

Исабель кивнула и отошла в сторону, чтобы Абуэлита могла подойти к своей дочери.

Никто не успел подготовить маму к приезду бабушки.

Эсперанса смотрела, как Абуэлита подошла к спящей маме, отдыхавшей на самодельной кушетке. Вокруг нее росли виноградные лозы, ягоды созрели и были готовы упасть.

Абуэлита остановилась в нескольких шагах от мамы и посмотрела на нее.

Перед мамой лежали стопка кружевных карпетac, вязальный крючок и нитки. Абуэлита подошла и погладила ее по голове, аккуратно убирая выбившиеся пряди с маминого лица и приглаживая ей волосы.

— Рамона! — позвала она тихо.

Мама не открыла глаза, но сказала, словно во сне:

— Эсперанса, это ты?

— Нет, Рамона. Это я, Абуэлита.

Мама медленно открыла глаза. Она смотрела на Абуэлиту, никак не реагируя, как будто не видела ее. Потом она подняла руку и потянулась, чтобы дотронуться до лица матери и убедиться, что это происходит на самом деле.

Абуэлита кивнула:

— Да, это я. Я приехала.

Абуэлита и мама не произнесли ни слова. Они говорили на собственном языке счастливых восклицаний и переполнявших их чувств. Эсперанса смотрела, как они плачут, и удивлялась, что ее сердце до сих пор не разорвалось от радости.

— Ох, Эсперанса! — сказала Исабель, прыгая и хлопая в ладоши. — Мне кажется, что мое сердце танцует!

— Мое тоже, — прошептала Эсперанса. Потом она схватила Исабель и закружила ее в руках.

Мама не хотела отпускать Абуэлиту. Она приподнялась на кушетке и усадила ее рядом, держа за руку, словно боялась, что та может исчезнуть.

Вдруг Эсперанса вспомнила свое обещание, вбежала в дом и вернулась, неся что-то в руках.

— Эсперанса, — сказала Абуэлита, — неужели это мое одеяло? Ты закончила его?

— Еще нет, — сказала она, разворачивая одеяло. Мама взялась за один конец, а Эсперанса потянула за другой. Оно протянулось от кустов персидской сирени до тутовых деревьев. Им можно было закрыть три кровати. Все засмеялись. Клубок ниток все еще был соединен с одеялом — оставалось довязать последний ряд.

Они собрались все вместе у стола. Эсперанса придвинула к себе огромное одеяло, взяла крючок и стала вязать последний ряд.

Когда мама наконец смогла заговорить, она посмотрела на Абуэлиту и спросила у нее то же самое, что Эсперанса у Мигеля:

— Как ты сюда добралась?

— За мной приехал Мигель, — сказала Абуэлита. — Луис и Марко были невыносимы. Если я шла на рынок, за мной всегда следил один из их шпионов. Я думаю, они считали, что вы все еще в Мексике и в конце концов вернетесь за мной.

Десять петель до верхушек гор.

Эсперанса слушала, как бабушка рассказывала маме, в какое бешенство пришел дядя Луис, когда обнаружил, что они уехали. Он стал одержим мыслью найти их и опросил всех соседей, в том числе и сеньора Родригеса. Они даже приехали в монастырь, чтобы расспросить сестер, но им никто ничего не рассказал.

Добавить одну петлю.

Через несколько месяцев после их отъезда она почувствовала, что с мамой случилось что-то плохое. Это чувство не оставляло ее, и она месяцами каждый день зажигала свечи и молилась за то, чтобы с ними все было в порядке.

Девять петель вниз до долины.

Однажды, когда Абуэлита почти сдалась, она нашла раненую птичку в саду. Бабушка думала, что она больше никогда не взлетит, но, когда подошла к ней на следующее утро, птица взмыла в небо. Бабушка знала — это знак: как бы плохо у них ни шли дела, они улучшились.

Пропустить одну петлю.

Потом кто-то из монахинь принес ей записку, которую кто-то кинул в ящик для бедных. Она была адресована бабушке. Записка была от Мигеля. Он подозревал, что за Абуэлитой следят, поэтому стал приносить ей записки под покровом темноты. В них он рассказал бабушке о своем плане.

Десять петель до верхушек гор.

Мигель и сеньор Родригес приехали глубокой ночью и отвезли ее на станцию. Пока они ехали, Мигель не отходил от нее ни на минуту.

Добавить одну петлю.

Он сказал, что Рамона и Эсперанса нуждаются в ней.

— И это правда, — сказала мама. Ее глаза снова увлажнились. Она благодарно взглянула на Мигеля.

Горы и долины. Горы и долины. Как их много, подумала Эсперанса. Когда ее волос падал на колени, она брала его и ввязывала в одеяло, чтобы счастье и все те чувства, которые владели ею сейчас, остались с ними навсегда.

Когда Эсперанса рассказывала Абуэлите обо всем, что с ними произошло, она не измеряла время привычными сезонами, вместо этого она, как полевая работница, говорила о времени созревания различных фруктов и овощей, о периодах сельских работ на земле.

Они приехали в долину в конце сезона винограда: «томсона бессемянного», «красной малаги» и черного «рибьерса». Мама надышалась пылью во время бури тоже в конце сезона винограда, тогда-то она и заболела. Потом пришло время подвязывать виноград и готовиться к картошке. С картошкой работали посреди зимы и промерзали до самых костей. Во время резки картофельных глазков мама попала в больницу. Месяца проходили без названий, было только время — время подвязывания лоз в опустевших виноградниках и серых дней, когда нельзя было согреться. А потом пришла весна, долина жила ожиданием — благородной спаржи, созревания винограда, шелеста ветра в листве деревьев. Появились ранние персики, в полях сверчки заиграли свои ночные симфонии, и мама вернулась домой. Абуэлита приехала в сезон слив. А сейчас виноградники снова принесли урожай, и Эсперанса стала на год старше.

За несколько дней до своего дня рождения Эсперанса упросила Мигеля отвезти ее к предгорью до восхода. Она хотела кое-что сделать. Она встала в темноте и на цыпочках вышла из дома.

Они ехали по пыльной дороге, ведущей на восток, и припарковались, когда дорога стала непроезжей.

В сером свете была видна тропинка, ведущая на плато.

Когда они поднялись на вершину, Эсперанса оглядела долину. Прохладный утренний воздух заполнил легкие. Внизу она видела ровные ряды домов с белыми крышами и расстилавшиеся поля. На востоке за горами занимался рассвет.

Эсперанса наклонилась и потрогала траву — она была холодной, но сухой. Девушка легла ничком и похлопала по земле рядом с собой:

— Мигель, ты знаешь, что, лежа на земле, лежа спокойно и не двигаясь, можно услышать, как бьется сердце земли?

Он недоверчиво посмотрел на нее. А потом лег рядом, глядя на нее:

— И скоро это случится, Эсперанса?

— Агуантате тантито и ла фрута каэра эн ту мано. Подожди немного, и плод сам упадет тебе в руку.

Он улыбнулся и кивнул.

Они лежали, не двигаясь.

Она смотрела на Мигеля, смотревшего на нее.

А потом она это почувствовала. Сначала тихо. Слабый повторяющийся стук. Потом сильнее. Тук-тук, тук-тук. Биение сердца земли. Как тогда, с папой. Мигель улыбнулся. Она знала, что и он слышит этот стук. Солнце поднялось над горными хребтами, осветив ждущие поля. Эсперанса ощутила, как его тепло разливается по ее телу. Она перевернулась на спину и посмотрела на небо и розово-оранжевые облака.

Эсперанса чувствовала, что поднимается вместе с солнцем. Она снова парила над землей, как в тот день на горе, когда приехала в долину. Она закрыла глаза — на этот раз она не летела в неизвестность. Теперь она без страха скользила над землей. Эсперанса позволила себе подняться в небо, зная, что при этом она не улетит. Что бы ни случилось, она никогда не потеряет папу, Ранчо де лас Росас, Абуэлиту, маму… Все было так, как сказала Кармен, торговка яйцами, встреченная в поезде. У нее были семья, сад полный роз, ее вера и память о тех, кто ушел. Но сейчас у нее было даже нечто большее, и это поднимало ее в воздух, как крылья феникса. Она парила в мечтах, которые никогда раньше не приходили ей в голову: выучить английский, помогать семье, купить когда-нибудь пусть маленький, но собственный дом. Мигель был прав — никогда нельзя сдаваться. А она была права, говоря, что надо вставать над теми, кто тянул их вниз.

Эсперанса парила высоко над долиной, окруженной горами. Она слетела вниз к папиным розам и повисла в воздухе около плодов, которые хранили в памяти всю увиденную ими красоту. Она помахала Исабель и Абуэлите, которые босиком ходили по виноградникам, а их головы украшали венки из лоз. Она увидела маму, сидящую на огромном разноцветном одеяле. Она увидела Марту и ее маму, которые шли по миндальной роще, держась за руки. Потом она полетела над рекой, стремительным горным потоком. И там, посреди дикой природы, стояли девочка в голубом шелковом платье и мальчик с приглаженными волосами. Они сидели на траве на одной стороне потока и ели манго на палочке. Плод был вырезан в форме экзотического цветка.

Эсперанса дотянулась до руки Мигеля, взяла ее, и, хотя она все еще витала где-то в облаках, это прикосновение вернуло ее сердце на землю.

Утром в день своего рождения Эсперанса услышала голоса за окном. Она различила голоса Мигеля, Альфонсо и Хуана. Эсперанса сидела в постели и слушала. И улыбалась. Потом раздвинула занавески. Исабель села рядом с ней, не выпуская из рук свою куклу. Они обе стали посылать воздушные поцелуи мужчинам, певшим песню в честь дня рождения. Потом Эсперанса помахала им, чтобы они шли в дом — не потому, что хотела открыть подарки, а потому, что почувствовала запах кофе, идущий из кухни.

Они собрались за завтраком: мама и Абуэлита, Гортензия и Альфонсо, Жозефина и Хуан, малыши и Исабель. Ирен и Мелина тоже пришли со своей семьей. И Мигель. Все было не совсем так, как прежде, в ее прошлые дни рожденья. Но все равно у них будет праздник под тутовыми деревьями и персидской сиренью, а на столе будут стоять розовые бутоны из папиного сада. Хотя не было папай, но были мускусная дыня, лайм и кокосовый салат. А в конце Жозефина вынесла флан де альмендрас, миндальный флан, любимое блюдо Эсперансы, и они снова спели ей песню в честь дня рождения.

Потом Исабель села рядом с Абуэлитой за дощатый стол. У обеих были вязальные крючки и мотки пряжи.

— Смотри, Исабель! Десять петель до верхушек гор.

Абуэлита показала, что надо делать, и Исабель старательно повторила ее движения.

Крючок робко двигался, и, закончив первые ряды, Исабель взяла работу, чтобы показать Эсперансе: «У меня все получилось криво!»

Эсперанса улыбнулась и потянула за нитку, распуская неровные ряды. Потом она посмотрела в доверчивые глаза Исабель и сказала:

— Никогда не бойся начинать все сначала!

 

ОТ АВТОРА

Я все еще вижу свою бабушку, вяжущую одеяло зигзагом. Она связала по одному одеялу для каждого из семерых детей, многих из ее двадцати трех внуков (я — старшая внучка) и для тех правнуков, которых застала при жизни. Моя бабушка, Эсперанса Ортега, вдохновила меня написать эту книгу.

Когда я была маленькой, бабушка рассказывала мне о своей жизни, когда она впервые приехала в США из Мексики. Я слушала истории о лагере, где она жила и работала, о людях, с которыми она там подружилась на всю жизнь. Рассказывая об этих людях и о том, как они помогли ей пережить отчаянные, трудные времена, она иногда плакала.

Когда же у меня родились собственные дети, бабушка стала рассказывать мне о своей похожей на сказку жизни в Мексике: о слугах, богатстве и роскоши, которая окружала ее до отъезда из родной страны. Я записала некоторые из ее детских воспоминаний. Жаль, что мне не удалось записать больше, пока она была жива. Мало-помалу у меня в голове стала складываться история о девочке, которой могла быть моя бабушка.

Эта история во многом совпадает с жизнью реальной Эсперансы Ортега. Она родилась и выросла в Агуаскальентесе, в Мексике. Ее отца звали Сиксто Ортега, а маму — Рамона. Они жили на Ранчо де ла Тринидад (которое я изменила на Ранчо де лас Росас), и ее дяди занимали важные посты. В результате ряда обстоятельств, включая смерть отца, бабушка эмигрировала в США и попала в лагерь сельскохозяйственных рабочих в городе Арвине, штат Калифорния. В отличие от моей героини, бабушка к тому времени уже была замужем за моим дедушкой, Хесусом Муньосом. Как и Мигель, он работал у ее отца, Сиксто Ортеги, механиком. В мексиканском лагере они с дедушкой жили так же, как персонажи моей истории. Она стирала одежду в общественных корытах, ходила на хамайки по субботним вечерам и смотрела за своими тремя дочерьми. Там родилась моя мама, Эсперанса Муньос.

В начале 1930-х годов на сельскохозяйственных полях Калифорнии проходило много забастовок. Часто владельцы выселяли забастовщиков из трудовых лагерей. Многим приходилось жить во временных лагерях для беженцев или на фермах, расположенных на городских окраинах. Сила была на стороне землевладельцев, они могли оказывать влияние на местную власть. В округе Керн шерифы арестовывали пикетчиков якобы за создание проблем для дорожного движения, хотя дороги были пустыми. В округе Кингс один мексиканец был арестован только за то, что обращался к толпе по-испански. Часто забастовки заканчивались неудачей — особенно в районах, куда приезжало много людей из таких штатов, как Оклахома; эти люди отчаянно нуждались в работе и были готовы трудиться за любые деньги. Однако порой забастовки приводили к изменению условий в лучшую сторону.

Репатриация мексиканцев действительно имела место — она остается той частью нашей истории, которой почти не уделяют внимания. В марте 1929 года федеральное правительство приняло Акт о депортации, давший округам право выслать многих мексиканцев обратно в Мексику. Правительственные чиновники думали, что это решит проблему безработицы во время Великой депрессии, но этого не произошло. Местные власти в Лос-Анджелесе организовали «депортационные поезда». По инициативе иммиграционных чиновников в долине Сан-Фернандо и в Лос-Анджелесе начались массовые аресты: задерживали любого, кто был похож на мексиканца, даже если этот человек имел гражданство Соединенных Штатов. Многие из тех, кого отправили в Мексику, были гражданами США по рождению и никогда прежде не жили в Мексике. Количество мексиканцев, высланных в процессе так называемой «добровольной депортации», превосходило число переселенных коренных жителей Америки в девятнадцатом веке и американцев японского происхождения во время Второй мировой войны. Это была самая большая насильственная миграция в Соединенных Штатах на то время. В период между 1929 и 1935 годом в Мексику были депортированы по меньшей мере 450000 мексиканцев и американцев мексиканского происхождения. По мнению некоторых историков, на самом деле это число приближается к миллиону. Хотя моя бабушка прожила в этой стране больше пятидесяти лет, я все еще помню, как она тревожилась, когда при возвращении в США из Тихуаны, куда мы ездили за покупками, на границе проверяли ее паспорт. Хотя репатриация давно закончилась, страх, что ее могут отправить обратно по чьей-то прихоти, остался у бабушки на всю жизнь.

Мой отец, Дон Белл, приехал в Калифорнию из района пыльных бурь и, по иронии судьбы, работал на той же ферме, где родилась моя мама. К тому времени бабушка перевезла семью в маленький дом в Бейкерсфилде. Тогда мама с папой еще не могли встретиться. Папе было двенадцать лет, и он собирал картошку во время Второй мировой войны с другими детьми, которые были еще меньше, чем он. Им платили за уборку полей, потому что во время войны рабочих рук не хватало. Он говорил мне, что дети не всегда были самыми усердными работниками; сам он чаще кидал комья земли в приятелей, чем собирал клубни. Позже, когда отцу исполнилось шестнадцать, он провел лето, работая на той же ферме водителем грузовика.

Значительная часть сельскохозяйственных продуктов нашей страны выращивается в этой части Калифорнии. Там жарко летом и холодно зимой. Там бывают пыльные бури и туманы, и к людям липнет «лихорадка долины». Еще до замужества я сдала кровь на анализ в Сан-Диего, где жила во время учебы в университете. Мне позвонил доктор — у меня что-то нашли. Я думала, что у меня обнаружили что-нибудь ужасное, пока доктор не сказал, что мой анализ дал положительный результат на «лихорадку долины».

Я облегченно вздохнула. Пока я росла, у нас на столе всегда были груды винограда. Сливы, груши, абрикосы, нектарины, хурму, миндаль, грецкие орехи я срывала с деревьев и кустов во дворе за домом. Каждый год в августе я видела выложенный прямо на земле виноград — так из поколения в поколение здесь делают изюм. Лимоны, помидоры, свежевыжатые соки появлялись в моем доме в виде подарков от соседей или из садов моих бабушек. Я никогда не замечала у себя симптомов «лихорадки долины». Единственной моей лихорадкой была горячая привязанность к моим предкам и моим родным.

«Кончено же, результаты положительные, — сказала я врачу. — Я ведь выросла в долине Сан-Хоакин». Я знала, что к этой болезни у меня иммунитет от природы, просто потому, что я там жила, росла и вдыхала воздух долины.

Моя семья до сих пор испытывает благодарность к компании, владевшей лагерем, в котором началась наша американская жизнь, за работу, которую они получили, когда столько семей вокруг были ее лишены. Большинство людей, живших в одном лагере с моей бабушкой, у которых я брала интервью, не испытывали вражды к приезжим из Оклахомы и других мест, хотя те и были их конкурентами. Один из моих собеседников сказал: «Мы все были бедняками — и оклахомцы, и филиппинцы тоже. И все хотели получить работу и накормить свои семьи. Поэтому многим из нас было очень трудно решиться на забастовку».

Многие боролись только за то, чтобы на столе была еда, и, казалось, общие социальные проблемы того времени их мало волновали. Все их усилия были направлены на выживание, а свои надежды и мечты они связывали с будущим их детей и внуков.

Так и моя бабушка. Она выжила. Все ее дети выучили английский язык, и она сделала то же самое. Некоторые из них закончили университеты. Один стал профессиональным спортсменом, другой дипломатом, среди остальных — секретари, писатель, бухгалтер. А вот ее внуки: дикторы на радио и телевидении, социальные работники, флористы, учителя, редакторы-монтажеры, юристы, предприниматели. Есть среди них и одна писательница — это я.

Наши успехи и достижения — это и ее успехи. Она желала нам самого лучшего и редко вспоминала о трудностях своей собственной жизни.

Не удивительно, что на испанском эсперанса означает «надежда».