Шесть лет спустя

Отец протянул Эсперансе нож. Короткое лезвие было изогнуто словно серп, толстая деревянная рукоятка пришлась точно по ее ладони. Обычно сбор урожая открывал старший сын фермера, но Эсперанса была единственным ребенком в семье, папиной гордостью, поэтому ей и оказывалась эта честь. Она видела, как вечером отец затачивал нож на точильном камне, и знала, что он стал острым как бритва.

— Осторожно, — сказал ей папа, — береги пальцы.

Августовское солнце предвещало сухой день в Агуаскальентесе — так назывался мексиканский штат, где они жили. Все, кто обитал или работал на Ранчо де лас Росас, Ранчо Роз, собрались на краю поля: семья Эсперансы, слуги в длинных белых передниках, пастухи (по-местному — вакерос), уже в седлах, готовые ехать к своим стадам, и кампесинос, полевые работники, державшие в руках соломенные шляпы и ножи. Защищаясь от солнца, пыли и пауков, они надели рубашки с длинными рукавами и мешковатые штаны, перехваченные веревками на лодыжках, и повязали банданы, чтобы закрыть лоб и шею. Эсперанса, напротив, была в легком шелковом платье, летних туфлях и без шляпы. На голову она повязала бант из широкой атласной ленты, концы которой струились по ее длинным темным волосам.

Отяжелевшие от сока грозди созрели. Родители Эсперансы, Рамона и Сиксто Ортега, стояли рядом с ней. Мать девочки, высокая и стройная, гордо носила корону из тяжелых кос, венчавших ее голову. Отец был едва ли выше своей жены, но концы седеющих усов залихватски закручивал вверх. Он протянул руку к виноградным лозам, подавая Эсперансе сигнал. Девочка двинулась вперед, потом оглянулась — родители улыбкой подбодрили ее. Дойдя до ряда лоз, она отвела листья и осторожно сжала толстый стебель. Быстрое движение ножа — и тяжелая гроздь упала в подставленную руку. Эсперанса вернулась к отцу и протянула ему виноград. Отец поцеловал гроздь и поднял ее повыше — чтобы все увидели.

— Урожай созрел! — воскликнул он.

— Оле! Оле! — Радостные крики огласили поле. — Ура! Ура!

Кампесинос разошлись по полю и начали собирать виноград. Эсперанса стояла между мамой и папой, держа родителей за руки, и восхищалась тем, что видела.

— Папочка, это мое любимое время года, — сказала она, видя, как яркие рубашки медленно движутся среди лоз. Телеги, погромыхивая, свозили урожай в большие амбары, где винограду суждено храниться, пока не наступит срок везти его на винокуренный завод.

— Не потому ли, что как раз после сбора урожая мы отпразднуем чей-то день рождения? — спросил папа.

Эсперанса улыбнулась. Когда созревал виноград, она становилась старше на год. В этом году ей исполнится тринадцать. Через три недели, когда весь урожай будет собран, мама с папой устроят фиесту, праздник, — по случаю завершения работ и ее дня рождения.

Марисоль Родригес, ее лучшая подружка, приедет на праздник вместе со своей семьей. Ее папа выращивал фрукты на своем ранчо, которое располагалось по соседству. Хотя их владения и разделяли несколько акров земли, каждую субботу девочки встречались под дубом, который рос на склоне холма между двумя ранчо. На празднике будут и другие ее подруги, Чита и Бертина, но Эсперанса виделась с ними не так часто, потому что они жили далеко. Уроки в школе Святого Франциска до конца сбора урожая не начнутся, и Эсперанса успела соскучиться по своим подругам. Когда девочки собирались все вместе, то говорили только об одном: о первом причастии и о первом выезде в свет, когда им исполнится пятнадцать. До той поры оставалось еще два года, но тем для разговоров было хоть отбавляй: длинные белые платья, которые они наденут, балы и приемы, на которых они впервые будут присутствовать, юноши из самых богатых семей, которые будут с ними танцевать. После причастия они станут взрослыми, за ними будут ухаживать мужчины, они смогут выйти замуж и стать хозяйками ранчо — такими, как их матери. Впрочем, Эсперанса мечтала, что она со своим будущим мужем навсегда останется с мамой и папой. Она просто не могла себе представить, что сможет жить где-то еще, кроме Ранчо де лас Росас. Или что в их доме будет меньше слуг. Или что рядом не будет людей, которые так сильно ее любят.

Урожай собирали три недели, и теперь все жили в предвкушении праздника. Эсперанса помнила мамины наставления, когда срывала розы в саду: «Завтра на всех столах должны быть букеты роз и корзины винограда».

Отец обещал встретиться с ней в саду, он никогда ее не подводил. Эсперанса наклонилась, чтобы сорвать красный распустившийся цветок, и укололась острым шипом. Из пальца пошла кровь. «Не к добру», — подумала девочка. Быстро замотала руку концом фартука и выбросила примету из головы.

Потом она осторожно срезала розу, которая ее поранила. Посмотрев на горизонт, девочка увидела последние лучи солнца, опускавшегося за Сьерра-Мадре. Скоро совсем стемнеет. Девочкой овладело чувство тревоги.

Где же папа? Рано утром он отправился с вакерос на пастбище. Он всегда приходил домой до заката, весь в пыли, и громко топал во дворе, чтобы избавиться от грязи, которая засохшей коркой покрывала его сапоги. Иногда он даже приносил от пастухов кусочки вяленого мяса. Эсперанса должна была сама его найти, шаря по карманам его рубахи, пока он ее обнимал.

Завтра был ее день рождения, и она знала, что на рассвете ей споют серенаду. Отец и другие мужчины, живущие на ранчо, соберутся под ее окном и глубокими мелодичными голосами споют Лас Маньянитас, поздравительную песню ко дню рождения. Она подбежит к окну и пошлет им в ответ воздушные поцелуи, а потом сбежит вниз, чтобы посмотреть подарки. Конечно же, там будет фарфоровая кукла от папы. С тех пор как Эсперанса появилась на свет, папа каждый год дарил ей куклу. А мама дарит ей постельное белье, ночные рубашки или блузки, которые расшивала сама. Белье всегда отправлялось в сундук для приданого у ножек ее кровати.

Большой палец Эсперансы все еще кровоточил. Она подхватила корзину с цветами и поспешила из сада. Во внутреннем дворике она остановилась, чтобы сполоснуть руку в фонтане. Когда вода уняла боль, Эсперанса выглянула за массивные деревянные ворота, из которых открывался вид на тысячи акров папиных владений.

Эсперанса присмотрелась, надеясь увидеть облако пыли, означающее приближение всадников и то, что папа наконец вернулся. Но горизонт был пуст. В тусклом сумеречном свете она обошла двор и оказалась перед тыльной стороной большого дома, выстроенного из дерева и необожженного кирпича. Там она нашла маму, которая тоже всматривалась в даль.

— Мама, злобный шип уколол мне палец, — сказала Эсперанса.

— Не к добру, — сказала мама, вспомнив суеверие, но улыбнулась. Они обе знали, что это «не к добру» значит не больше, чем уронить кастрюлю или разбить яйцо.

Мама обняла Эсперансу за талию, и их глаза устремились к загонам для скота, конюшням и лачугам слуг, разбросанным в отдалении.

Эсперанса была почти такого же роста, как мама, и все говорили, что однажды она станет такой же красавицей. Иногда, заплетя волосы в косы и уложив их вокруг головы, Эсперанса бросала взгляд в зеркало и могла убедиться, что люди не лгали. У нее были такие же черные волосы — волнистые и густые. Такие же длинные ресницы и кремовая кожа. Но сходство с мамой было не полным, потому что глаза у Эсперансы были папины — миндалевидные и карие.

— Он опаздывает совсем немного, — сказала мама. И Эсперанса верила ей, но в глубине души укоряла отца.

— Мама, ведь только вчера соседи предупреждали его о бандитах.

Мама кивнула и в тревоге закусила губы. Они обе знали, что, хотя шел тысяча девятьсот тридцатый год и революция в Мексике завершилась десять лет назад, люди таили злобу на богатых землевладельцев.

— Ничто не меняется сразу, Эсперанса. Почти вся земля принадлежит богачам, а у некоторых бедняков нет даже клочка земли. На крупных ранчо пасется скот, а кое-кому из крестьян приходится есть кошек. Папа сочувствует бедным, он дал землю многим своим работникам. Людям это известно.

— Но, мама, известно ли это бандитам?

— Надеюсь, что так, — сказала мама тихо. — Я уже послала Альфонсо и Мигеля найти его. Давай подождем в доме.

Чай подали в папином кабинете, где уже сидела Абуэлита.

— Подойди-ка, ми ньета, внучка моя, — сказала она, держа пряжу и вязальные крючки. — Я начала новое одеяло и хочу научить тебя вязать зигзагом.

Бабушка Эсперансы, которую все называли Абуэлита, жила с ними и была уменьшенной и сморщенной копией мамы. Она выглядела очень элегантной в строгом черном платье, золотых сережках и с пучком седых волос на затылке. Но Эсперанса больше любила ее за капризы, чем за соблюдение приличий. Абуэлита могла церемонно потчевать окрестных дам чаем, а после их ухода гулять по виноградникам босиком и с книжкой в руке, читая стихи птицам. Хотя в бабушке было и что-то предсказуемое, например кружевной платок, выглядывавший из-под рукава платья, она умела удивлять — цветком в волосах, красивым камнем в кармане, философским изречением, промелькнувшим в беседе. Когда бабушка входила в комнату, все стремились ей угодить. Даже папа всегда уступал ей стул.

Эсперанса жалобно сказала:

— Почему мы всегда беремся за вязальный крючок, пытаясь отогнать тревогу?

Тем не менее она села возле бабушки, вдыхая ее вечный запах — чеснока, пудры и мяты.

— Что случилось с твоим пальцем? — спросила Абуэлита.

— Укололась шипом, — сказала Эсперанса.

Абуэлита кивнула и задумчиво сказала:

— Не бывает роз без шипов.

Эсперанса улыбнулась, понимая, что бабушка имела в виду вовсе не цветы. Она сказала, что не бывает жизни без трудностей. Девочка смотрела на серебристый крючок, танцующий вверх и вниз в руке Абуэлиты. Когда волос падал ей на колени, она брала его и вплетала в одеяло.

— Эсперанса, вот так мои любовь и добрые пожелания навсегда останутся в этом одеяле. Теперь смотри. Десять петель до верхушек гор. Добавь одну. Теперь девять вниз до долины. Пропусти одну.

Эсперанса взяла крючок и повторила движения Абуэлиты, а потом посмотрела, что получилось. Верхушки гор вышли кривовато, а долины завязались в тугой узел.

Абуэлита улыбнулась и, потянув нить, распустила все ряды Эсперансы.

— Никогда не бойся начинать все сначала, — сказала она.

Эсперанса вздохнула и снова начала с десяти петель.

Тихо напевая что-то себе под нос, вошла их экономка, Гортензия, с тарелкой маленьких бутербродов. Она предложила один маме.

— Нет, спасибо, — сказала мама.

Гортензия поставила поднос, принесла шаль и укрыла мамины плечи. Эсперанса не могла припомнить время, когда Гортензия не заботилась бы о них. Она была родом из индейского племени сапотеков — невысокая, плотная, с иссиня-черными волосами, заплетенными в косу. Эсперанса смотрела на двух женщин, глядящих в темноту, и думала, до чего же они не похожи друг на друга — Гортензия казалась полной противоположностью мамы.

— Не волнуйтесь так, — сказала Гортензия, — Альфонсо и Мигель найдут его, непременно найдут.

Альфонсо, муж Гортензии, распоряжался всеми полевыми работниками и считался папиным другом и компаньоном. Он был невысоким, как и Гортензия, и таким же смуглым. Из-за круглых глаз и висячих усов Эсперансе казалось, что Альфонсо похож на брошенную игрушку. Хотя он и не думал грустить. Он любил землю так же сильно, как папа. Вдвоем, работая бок о бок, они воскресили заброшенный розарий, переходивший из поколения в поколение в их семье. Брат Альфонсо работал в США, поэтому он все время твердил, что и сам когда-нибудь туда поедет, однако оставался в Мексике, потому что был привязан к папе и Ранчо де лас Росас.

С Мигелем, сыном Альфонсо и Гортензии, Эсперанса дружила с самого детства, и они часто вместе играли. В шестнадцать лет он уже перерос обоих родителей. У него были темная кожа и большие мечтательные глаза Альфонсо, а брови такие густые, что Эсперансе всегда казалось, будто они вот-вот срастутся.

Он знал самые дальние уголки их владений лучше всех. Еще когда Мигель был мальчишкой, отец Эсперансы брал его с собой в те места, которые Эсперанса и мама никогда не видели.

Когда Эсперанса была помладше, она часто жаловалась:

— Ну почему папа всегда берет с собой Мигеля, а не меня?

Папа на это отвечал:

— Потому, что он умеет чинить то, что сломалось, и учится делать свою работу.

Перед тем как уехать с папой, Мигель всегда смотрел на нее и насмешливо улыбался. Но папа говорил правду: Мигель был терпелив и силен. Он мог починить что угодно, хоть плуг, хоть трактор, особенно то, у чего есть мотор.

Несколько лет назад, когда Эсперанса еще была маленькой девочкой, мама с папой обсуждали мальчиков из «хороших семей», с которыми следует познакомить Эсперансу. Но она не могла представить, что ее выдадут замуж за незнакомца, и поэтому заявила:

— Я выйду замуж за Мигеля!

Мама рассмеялась:

— Ты передумаешь, когда подрастешь.

— Нет, не передумаю, — сказала Эсперанса.

Но теперь, став девушкой, она понимала, что Мигель был сыном управляющего, а она — дочерью владельца ранчо, они стояли на разных берегах реки. Как-то, заважничав, Эсперанса рассказала это Мигелю. С тех пор они обменялись только парой слов. Когда они случайно встречались, он кивал и вежливо говорил: «Mireina, моя королева», — и больше ни слова. Он теперь не дразнил ее, не смеялся, и они перестали болтать обо всем подряд. Эсперанса делала вид, что ей все равно, но втайне горько сожалела, что рассказала ему о реке, которая их разделяет.

Не на шутку встревоженная, мама то и дело подходила к окну. Каждый ее шаг по выложенному плиткой полу отдавался гулким звуком.

Гортензия зажгла лампы.

Шло время. Минуты складывались в часы.

— Я слышу всадников! — воскликнула мама и побежала к двери.

Но это оказались всего лишь тио Луис и тио Марко, папины сводные братья. Дядя Луис занимал пост президента банка, а дядя Марко — мэра города. Но Эсперансу не волновало положение этих родственников — она их не любила. Они были слишком серьезными, слишком мрачными и очень уж важничали. Дядя Луис был старшим, а дядя Марко, который был на несколько лет моложе и не так умен, всегда следовал за братом, как ун бурро, осел, и во всем его слушался, даром что мэр. Оба они были высокими и тощими, с крошечными усиками и седыми бородками на самых кончиках подбородков. Эсперанса чувствовала, что и мама их не любит, хотя она всегда проявляла к ним почтение — ведь они были частью папиной семьи. Мама даже устраивала приемы для дяди Марко, когда тот баллотировался в мэры.

Братья были холостяками. Папа объяснял это тем, что они любили деньги и власть больше, чем людей, а Эсперанса думала, что никто не хотел таких мужей, потому что они похожи на двух отощавших козлов.

— Рамона, — сказал дядя Луис. — У нас плохие новости. Один пастух принес нам это.

Он протянул маме папину серебряную пряжку от ремня — другой такой не существовало, потому что на ней было выгравировано клеймо ранчо.

Мамино лицо побелело. Она осмотрела пряжку со всех сторон.

— Это еще ничего не значит, — сказала она. Затем, не обращая на них внимания, повернулась к окну и снова принялась ходить взад-вперед, все еще сжимая в руке пряжку.

— Мы подождем здесь, вдруг понадобится помощь, — сказал дядя Луис. Проходя мимо Эсперансы, он похлопал ее по плечу и слегка приобнял.

Эсперанса уставилась на него. За всю свою жизнь она не помнила, чтобы он к ней прикасался. Дяди Эсперансы были не такими, как у ее друзей. Они никогда с ней не разговаривали, никогда не играли, даже не дразнили. По правде говоря, они вели себя так, как будто ее не существовало вовсе. Поэтому внезапная ласка дяди Луиса заставила ее содрогнуться от страха за отца.

Абуэлита и Гортензия начали зажигать свечи и молиться за благополучное возвращение мужчин домой. Мама не сводила глаз с окна, скрестив руки на груди и раскачиваясь из стороны в сторону. Они пытались как-то отвлечься, поговорить, но бессмысленные разговоры затухали, и воцарилась тишина. Были слышны лишь тиканье часов, да чье-то покашливание, да звон чашки о блюдце.

Эсперанса старалась делать петли так же ровно, как бабушка. Она пыталась думать о празднике и подарках, которые получит завтра, о букетах роз и корзинах винограда на каждом столе, о том, как Марисоль и другие девочки будут шутить и смеяться. Но эти мысли недолго заполняли ее голову, она снова начинала волноваться — уколотый шипом палец болел и не давал забыть о дурном предзнаменовании. Когда свечи в канделябре почти догорели, мама наконец сказала:

— Я вижу свет фонаря. Кто-то едет!

Они поспешили во двор и увидели вдали свет, который словно маячок надежды покачивался во тьме.

Наконец на дороге появилась телега. Альфонсо держал вожжи, а Мигель светил фонарем. Когда телега остановилась, Эсперанса увидела, что на ней тело, накрытое одеялом.

— Где папа? — закричала она.

Мигель опустил голову. Альфонсо ничего не сказал, но слезы, струившиеся по его круглому лицу, подтвердили, что произошло самое страшное.

Мама упала без чувств.

Бабушка и Гортензия бросились к ней.

Эсперанса почувствовала, как сердце разрывается у нее в груди. Из ее горла вырвался звук, сначала негромкий, который вырос в страшный крик, крик ужаса и боли. Девочка упала на колени и почувствовала, как тонет в темной бездне отчаянья.