Эсперанса услышала пение. Отец и другие мужчины стояли под ее окном. Их голоса, чистые и мелодичные, плыли в утреннем воздухе. Еще не пробудившись ото сна, она улыбнулась, вспомнив, что сегодня — ее день рождения. «Надо встать и послать папе воздушный поцелуй», — подумала Эсперанса. Но когда она открыла глаза, то поняла, что лежит в постели родителей, на папином месте, которое все еще хранило его запах, а пение ей всего лишь приснилось. Почему она не спала у себя в комнате? События прошлой ночи всплыли у нее в голове и вернули девочку к действительности. Улыбка исчезла с ее лица, сердце сжалось — боль заполнила ее целиком, вытеснив малейшие остатки радостного чувства.
Папа и вакерос попали в засаду и были убиты, когда чинили ограждение в самой дальней части ранчо. Бандиты забрали их сапоги, седла и лошадей. Они взяли даже вяленое мясо, которое папа прятал в карманах для Эсперансы.
Эсперанса встала с постели и накинула на плечи шаль. Она показалась девочке тяжелее обычного. Может быть, из-за пряжи? Или тяжесть была в ее душе? Она спустилась вниз, в самую большую комнату, lasala. Дом был пуст и безмолвен. Где же все? Потом она вспомнила, что бабушка и Альфонсо повезли маму к священнику. Не успела она позвать Гортензию, как в дверь постучали.
— Кто там? — спросила Гортензия из-за двери.
— Это сеньор Родригес. Я принес папайи.
Эсперанса открыла дверь. На пороге стоял отец Марисоль, держа шляпу в руках. Рядом с ним был большой ящик, полный плодов папайи.
— Твой отец заказал их для праздника. Я было понес их прямо на кухню, но там никого нет.
Она смотрела на человека, который знал папу с самого детства, а потом перевела взгляд на зеленые папайи, которые почти созрели и начали желтеть. Эсперанса знала, почему папа их заказал: больше всего она любила салат из папайи, кокосов и лайма. Гортензия готовила это блюдо на ее день рождения каждый год.
На лице девочки отразилось страдание.
— Сеньор, — сказала она, с трудом сдерживая слезы, — разве вы не знаете? Мой… мой папа умер.
Сеньор Родригес смотрел на нее, ничего не понимая.
— Что произошло, дитя мое? — спросил он наконец.
Она глубоко вздохнула. Сеньор Родригес выслушал ее рассказ, и его лицо исказилось от горя. Он покачал головой и тяжело опустился на скамейку, стоявшую во дворе. Она почувствовала, будто находится в чужом теле, наблюдает за всем со стороны и ничем не может помочь.
Гортензия вышла из дома и обняла Эсперансу. Она кивнула сеньору Родригесу, а затем проводила девочку наверх в спальню.
— Он заказал па… папайи, — всхлипывала Эсперанса.
— Я знаю, — прошептала Гортензия. Она села рядом с Эсперансой на постель, обняла ее и принялась укачивать как малое дитя. — Я знаю.
Молитвы, церковные службы и похороны продолжались три дня. Люди, которых Эсперанса никогда прежде не видела, приезжали на ранчо, чтобы выразить свои соболезнования. Они привезли так много еды, что можно было бы прокормить десяток семей, и столько цветов, что от их запаха у всех начала болеть голова. В конце концов Гортензии пришлось выставить букеты на улицу.
Несколько раз приезжала Марисоль с родителями, сеньором и сеньорой Родригес. На глазах у взрослых, принимая соболезнования Марисоль, Эсперанса копировала утонченные манеры мамы. Но как только стало возможно, девочки попросили разрешения выйти, поднялись в комнату Эсперансы, сели на ее кровать, взялись за руки и горько заплакали.
Дом был полон посетителей, и их вежливые тихие голоса сливались в неясное жужжание. Мама была ко всем внимательна и со всеми радушна, как будто ее главной задачей было развлечь гостей. Вечером дом опустел. Теперь, когда по комнатам не разносился радостный голос отца, они казались слишком большими, и гулкое эхо шагов только усиливало печаль обитателей дома. Абуэлита каждую ночь сидела у маминой постели и гладила ее по голове, пока та не засыпала, а после этого бабушка садилась с другой стороны и так же успокаивала Эсперансу. Но вскоре девочка просыпалась от едва слышного маминого плача — или ее плач будил маму. И тогда они сидели обнявшись до самого утра.
Эсперанса не хотела открывать подарки. Глядя на них, девочка каждый раз представляла, какой прекрасный праздник мог бы у нее быть. В конце концов как-то утром мама настояла, чтобы она посмотрела, что ей подарили:
— Папе бы этого хотелось.
Бабушка протягивала Эсперансе подарок за подарком, и она механически открывала коробки и пакеты и складывала на стол их содержимое. Белый кошелек с четками для воскресной службы от Марисоль, нитка голубых бус от Читы, книга «Дон Кихот» от бабушки, красивый вышитый шарф от мамы. Наконец, Эсперанса открыла коробку, в которой должна была лежать кукла. Она не могла избавиться от мысли, что это последний подарок от папы.
Дрожащими руками она сняла крышку и заглянула внутрь. На кукле было чудесное платье из белого батиста, черные волосы покрывала белоснежная кружевная мантилья. Огромные глаза задумчиво смотрели на Эсперансу с фарфорового личика.
— Ах, она похожа на ангела! — сказала бабушка, вытаскивая платок из рукава и вытирая глаза. Мама ничего не сказала, только протянула руку и дотронулась до кукольного лица.
Эсперанса не могла говорить. Ее сердце разрывалось от боли. Она прижала куклу к груди и вышла из комнаты, забыв про другие подарки.
Дядя Луис и дядя Марко приходили каждый день, сидели в папином кабинете и «заботились о семейном бизнесе». Сначала они оставались только на несколько часов, но скоро их «забота» стала разрастаться, словно тыква в огороде Альфонсо — ее гигантские листья хищно раскинулись вокруг, мешая другим растениям; дяди стали проводить у них каждый день, пока не темнело, завтракая, обедая и ужиная на их ранчо. Эсперанса знала, что маме нелегко давалось их постоянное присутствие.
Наконец пришел нотариус зачитать завещание. Мама, Эсперанса и бабушка были в черных платьях, как полагалось. В кабинет вошли дяди.
Немного громче, чем следовало, дядя Луис сказал:
— Рамона, горе вам не к лицу. Надеюсь, вы не будете носить черное весь год!
Мама ничего не ответила, сохраняя спокойствие.
Они кивнули Абуэлите и, как обычно, ничего не сказали Эсперансе.
Взрослые начали разговор о банковских займах и вкладах. Все это показалось Эсперансе слишком сложным, и она слушала их рассеянно. С тех пор как умер отец, она не заходила в кабинет. Девочка осмотрелась: папин письменный стол и книги, мамина корзина для вязания с серебряными крючками, которые папа купил ей в Гвадалахаре, стол у входа, на котором лежали папины садовые ножницы, а за двойными дверями — папин сад. На письменном столе лежал ворох дядиных бумаг, а ведь у папы на столе всегда был порядок. Дядя Луис сидел в папином кресле, как в своём собственном. А потом Эсперанса заметила пряжку — папину пряжку на ремне дяди Луиса. Это было неправильно. Все было неправильно. Дядя Луис не должен был сидеть в папином кресле. Он не должен был надевать папину пряжку с клеймом ранчо на свой ремень! В который раз она вытерла слезы, бегущие по лицу, но сейчас это были слезы негодования. Мама с бабушкой возмущенно переглянулись. Чувствовали ли они то же, что и она?
— Рамона, — сказал нотариус, — ваш супруг, Сиксто Ортега, оставил этот дом и все его содержимое вам и вашей дочери. Кроме того, вы будете ежегодно получать доход от виноградников. Как вы и сами знаете, здесь не принято оставлять землю женщинам, и, поскольку банк Луиса давал вашему мужу ссуды, Сиксто завещал землю ему.
— Это ставит нас в неловкое положение, — сказал дядя Луис. — Я президент банка и хотел бы жить соответственно занимаемой должности. Теперь, когда мне принадлежит эта прекрасная земля, я хотел бы купить у вас и дом. Вот за эту цену, за эту цену. — И он протянул маме клочок бумаги.
Мама посмотрела на дядю Луиса и сказала:
— Это наш дом. Мой муж хотел, чтобы мы в нем жили. К тому же дом стоит в двадцать раз больше, чем вы предлагаете! Нет, я его не продам. Да и где мы тогда будем жить?
— Я знал, что вы откажетесь, Рамона, — продолжал дядя Луис, — и нашел решение. А точнее — предложение. Предложение руки и сердца.
«О ком он говорит? — подумала Эсперанса. — Да кто за него пойдет?»
Дядя Луис прочистил горло.
— Разумеется, мы подождем, сколько положено, из уважения к памяти моего брата. Обычно это год, не так ли? Согласитесь, при вашей красоте и репутации и при моем положении в банке мы будем влиятельной парой. Хочу вам сказать, что и я подумываю о политической карьере. Собираюсь баллотироваться на пост губернатора. А какая женщина не захочет стать женой губернатора?
Эсперанса не верила своим ушам. Неужели мама выйдет за дядю Луиса? Выйдет за этого козла? Широко раскрытыми глазами она посмотрела сначала на него, а потом на маму.
Мамино лицо исказилось словно от нестерпимой боли. Она встала и заговорила медленно, взвешивая каждое слово:
— У меня нет никакого желания выходить за вас, Луис, ни сейчас, ни когда-либо в будущем. Откровенно говоря, ваше предложение для меня оскорбительно.
Лицо дяди Луиса окаменело, на его тощей шее напряглись мышцы.
— Вы пожалеете о своем решении, Рамона. Помните, что этот дом и виноградники находятся на моей земле. Я могу усложнить вам жизнь, причем очень сильно. Даю вам время еще раз обдумать мое предложение, и это весьма великодушно с моей стороны!
Дядя Луис и дядя Марко надели шляпы и вышли.
Смущенный нотариус начал собирать документы.
— Стервятники! — воскликнула Абуэлита.
— Вы думаете, он может отобрать наш дом? — спросила мама.
— Да, — ответил нотариус, — согласно завещанию, он владеет землей, на которой ваш дом стоит.
— Но почему бы ему не построить себе другой дом — больше и шикарней — на любом участке этой земли? — сказала мама.
— Ему нужен не дом, — возразила бабушка, — ему нужны ты и твое положение в обществе. Здешние жители любили Сиксто, они тебя уважают. Если ты станешь его женой, Луис выиграет любые выборы.
Мама помрачнела. Она посмотрела на нотариуса и сказала:
— Пожалуйста, передайте Луису, что я никогда не изменю своего решения!
— Я передам, Рамона, но будьте осторожны, — предупредил ее нотариус. — Ему нельзя доверять. Он опасный человек.
С этими словами нотариус ушел, а мама упала в кресло, закрыла лицо руками и заплакала. Эсперанса подбежала к ней:
— Не плачь, мама! Все будет хорошо! — Но она и сама не верила своим словам, и они звучали неубедительно. Эсперанса могла думать только об одном: дядя Луис пригрозил маме, что она пожалеет о своем решении.
Тем же вечером Гортензия и Альфонсо сели вместе с мамой и бабушкой, чтобы обсудить возникшее положение. Эсперанса взволнованно ходила по комнате, а Мигель молчаливо наблюдал за ней.
— Хватит ли дохода от виноградников, чтобы содержать дом и платить слугам? — спросила мама.
— Возможно, — сказал Альфонсо.
— Тогда я остаюсь в своем доме, — заявила мама.
— У вас есть еще какие-нибудь сбережения? — спросил Альфонсо.
— У меня есть деньги в банке, — громко сказала Абуэлита. И добавила уже тише: — В банке Луиса.
— Он не позволит вам их забрать, — сказала Гортензия.
— Если нам понадобится помощь, мы сможем одолжить деньги у наших друзей, например у сеньора Родригеса, — заметила Эсперанса.
— Твои дяди очень могущественные и подлые люди, — сказал Альфонсо. — Они могут осложнить жизнь всем, кто попытается вам помочь. Не забывай, что один из них — банкир, а другой — мэр.
Разговор шел по кругу. В конце концов Эсперанса извинилась, вышла в папин сад и села на каменную скамью. Розы уже осыпались, обнажая похожие на виноградины плоды. Бабушка говорила, что эти плоды хранят воспоминания роз, и когда пьешь их отвар, то вбираешь в себя всю красоту, которую видел цветок. Эти розы видели папу, подумала Эсперанса. Завтра она попросит Гортензию заварить ей чай из их плодов.
Мигель нашел ее в саду и сел рядом. С тех пор как умер папа, он был очень предупредительным, но ни разу с ней не заговорил.
— Анса, — он назвал ее детским именем, — какая из роз твоя? — За последние годы голос Мигеля изменился, стал глубже. Она только сейчас поняла, как скучала по нему. От звука его голоса слезы навернулись у нее на глазах, но она сдержалась.
Эсперанса указала на маленькие розовые цветы на тонких стеблях, которые вились по шпалерам.
— А где мой цветок? — спросил Мигель, толкая ее локтем, как делал раньше, когда они были помладше и у них не было секретов друг от друга.
Эсперанса улыбнулась и указала ему на рыжий подсолнух, росший неподалеку. Когда они были маленькими, папа посадил для каждого по цветку.
— Что это все значит, Мигель?
— В городе ходят слухи, что Луис собирается захватить ранчо любым способом. Теперь это становится похоже на правду, и мы, наверно, уедем в Соединенные Штаты и попробуем найти там работу.
Эсперанса покачала головой, словно возражая. Она и представить не могла, как будет жить без Гортензии, Альфонсо и Мигеля.
— Мы с отцом потеряли веру в нашу страну. Мы были рождены слугами и, как бы ни трудились, все равно останемся здесь только слугами. Твой отец был хорошим человеком. Он дал нам клочок земли и лачугу. Но твои дяди… сама знаешь, какая о них идет слава. Они всё у нас отберут и будут обращаться с нами как со скотом. На них мы не станем работать. В Штатах нас ждет тяжелая работа, но, по крайней мере, мы получим шанс стать чем-то большим, чем слуги.
— Но мама и бабушка… им нужны… вы нам нужны.
— Отец говорит, что мы не уедем, пока еще можно будет оставаться здесь. — Мигель придвинулся и взял ее руку. — Мне жаль, что так случилось с твоим папой.
В его прикосновении было столько тепла, что сердце Эсперансы забилось быстрее. Она посмотрела на свою руку, которую держал Мигель, и почувствовала, как заливается румянцем. Удивляясь собственному смущению, Эсперанса отодвинулась от Мигеля, встала и принялась разглядывать розы.
Неловкое молчание разъединило их, словно стена.
Она бросила на Мигеля быстрый взгляд.
Он все еще смотрел на нее, и его глаза были полны боли. Перед тем как уйти, Мигель тихо сказал:
— Ты была права Эсперанса. В Мексике нас разделяет река. Мы на разных берегах…
Эсперанса поднялась к себе в комнату, думая о том, что все идет не так, как надо. Она медленно обошла вокруг кровати, прикасаясь к резным столбикам. Девочка пересчитала кукол, выстроенных в ряд на комоде: тринадцать, по одной на каждый день рождения. Когда папа был жив, все было в порядке — как эти куклы, расположенные в ряд.
Она надела длинную ночную рубашку, отделанную кружевом ручной работы, взяла новую куклу и подошла к открытому окну. Окидывая долину взглядом, она подумала: куда же они пойдут, если им придется уехать отсюда? Единственными их родственниками были бабушкины сестры — монахини, жившие в монастыре.
— Я никогда не уеду отсюда, — прошептала Эсперанса.
Внезапный порыв ветра принес знакомый пряный запах. Она выглянула во двор и увидела деревянный ящик — он все еще стоял там. В нем были папайи, которые папа заказал у сеньора Родригеса и которые Гортензия непременно положила бы в ее любимый праздничный салат. Сладкий запах перезревших плодов распространялся по воздуху с каждым дуновением ветра.
Она залезла в постель и укрылась простыней, отороченной кружевами. Обнимая куклу, Эсперанса пыталась уснуть, но не могла забыть о дяде Луисе. От одной мысли, что мама может стать его женой, девочке делалось плохо. Разумеется, мама ему отказала! Эсперанса глубоко вздохнула, все еще чувствуя запах папай, который напомнил ей, как папа хотел порадовать свою дочку в день ее рождения.
Почему так случилось? Почему он умер? Почему оставил нас с мамой?
Она закрыла глаза и сделала то, что пыталась делать каждый вечер, когда ложилась спать. Она стала мечтать, чтобы ей приснился тот самый сон, в котором папа пел под ее окном серенаду.