#_1.jpg

«Прости» — это все, что мне нужно было услышать. Одно ничтожное слово иногда обладает такой проклятой мощностью. Прости за твою потерю. Прости, что твоя жизнь отстой. Прости, что живешь, как зомби. Прости за то, что я спал с единственной женщиной, которая, казалось, поняла тебя впервые с того дня, как умерла Элли. К черту все извинения. К черту всех.

Я не даю ему шанса объяснить, потому что насколько хочу знать каждую деталь о том, как он изменил Алексе с Шарлоттой, настолько не желаю слышать об этом ни слова. Откуда он вообще знает ее? Гребаная работа в Олсенсе, в доме ее родителей — вот, должно быть, откуда. Скорее всего, Шарлотта была там утром в один из тех дней, когда не было меня. Подонок. Почему Шарлотта не сказала мне? Их глупая встреча на автобусной остановке в тот первый день — это был всего лишь маскарад. Черт возьми, почему никто из них ничего не сказал мне?

Я выхожу через переднюю дверь, прежде чем у кого-то появится шанс остановить меня. Я знаю, что с мамой и папой Олив находится в надежных руках, поэтому ухожу. Я бегу прочь, как и всегда, потому что, на самом деле, у меня нет другого выхода. Сегодня утром за завтраком я пытался заниматься приукрашиванием действительности, и что в конечном итоге — она плюнула мне в лицо. Если я буду бежать, может быть, жизнь споткнется о свои собственные ноги и прекратит тащить меня глубже в темноту, смыкающуюся надо мной с каждым днем все больше и больше, заставляя выживать в этом аду.

К тому времени, когда я срываюсь с места, Шарлотта одной ногой стоит уже в дверях, а отец с Олив на руках наблюдает за мной из окна. Иисус. Он не может просто отвлечь ее на несколько минут?

Я должен выбросить это все из головы. Я должен дышать. Мне нужно отдышаться далеко от них — подальше от всех. Не имея определенного направления, я прихожу в себя в том месте, где в конечном итоге интуитивно всегда оказываюсь, когда убегаю.

Глушу двигатель в садах и распахиваю дверь ударом ноги, как будто сейчас задохнусь. Я задыхаюсь. Ничего не видя вокруг, я бегу вниз по ступенькам, замедляя темп по мере того, как приближаюсь к дереву.

— Скажи мне, что я не должен думать о других женщинах, Элли, — сердце стоит в горле, когда я пытаюсь выдохнуть часть воздуха, который застрял в как будто бы пробитых ребрами легких. — Если бы у тебя перед смертью была возможность что-то сказать мне, ты бы сказала мне двигаться дальше или хотела, чтобы я проживал свою жизнь, ожидая, пока не наступит моя очередь присоединиться к тебе там? Мне нужно знать. Я должен знать, что то, что я делаю, не неправильно, Элл. Мне нужно твое благословение на то, что мне делать с остальной частью моей жизни.

— Вы ведь знаете, что говорите с деревом, правда?

Мягкий голос вытягивает меня из темноты моих сокровенных мыслей. Я поворачиваюсь к ней лицом, не узнав эту женщину с первого взгляда. Спустя мгновение вспоминаю ее — женщина, которая собирала последние цветы жасмина до заморозков.

— Э-э, — я не нахожу слов, чтобы заполнить неловкость между нами. Я на самом деле разговаривал с деревом, произнося личные слова, не предназначенные для того, чтобы их кто-либо слышал, кроме Элли. Я смотрю мимо нее через пруд, убеждаясь, что никаких следов цветения не осталось, чтобы я мог объяснить ее присутствие здесь. — Там больше нет никаких цветов.

Что тут еще сказать совершенно незнакомому человеку, который узнал всего меня меньше минуты назад?

Она смотрит через плечо туда, куда я смотрел.

— Нет, цветов больше нет, — подтверждает она.

— Да, — это уже становится неловко для нас обоих. — Ну, мне просто нужно было выговориться. Семейная драма, знаете?

Она мягко улыбается, демонстрируя совершенную сверкающую белозубую улыбку. Все ее зубы идеально ровные, а кончик носа идеально параллелен двум передним резцам. Глаза, мало того, что невероятно симметричны, так еще и неправдоподобно огромные в отличии других черт лица, как у персонажа аниме — нефритовые зеленые диски, плавающие в море белоснежного цвета. Смахивая прядь волнистых волос, она разрывает наш зрительный контакт.

— Я знаю много о семейной драме. Поверьте мне.

— У кого их нет, — я пробегаю пальцами по лицу, пытаясь вдохнуть как можно больше в надежде растянуть ноющие мышцы грудной клетки.

— Расскажите мне о ней, — говорит она, указывая на корень дерева. — О вашей жене.

Я совсем забыл, что вывалил ей эту информацию в прошлый раз, когда мы встретились. Должно быть, я потерял управление своим языком секунд на шестьдесят. Скорее всего, тот разговор был дольше, чем этот.

Я направляюсь в сторону скамейки, расположенной вдоль каменной стены. Садясь, с интересом наблюдаю, последует ли она за мной. Она не двигается с места, но смотрит между деревом и мной, как будто обдумывает свое решение.

— Я не кусаюсь.

В нерешительности она подходит и присаживается рядом со мной.

— Я Ари, — говорит она. — Ариэлла.

— Хантер, — представляюсь я, протягивая ей руку, чтобы сделать нашу неловкую встречу более официальной.

— Ну и? — напоминает она мне, наклонившись вперед и опираясь локтями на колени.

— Мы были друзьями с пяти лет и с того времени никогда не покидали друг друга. Мы были неразлучны до того дня, когда она родила нашу маленькую девочку. Это практически подводит итог всей этой истории.

Мой рассказ о смерти Элли становится с каждым разом все короче и короче, когда я делюсь им с кем-то. Эти будто запрограммированные слова просто слетают с моего языка. Автоматический ответ облегчает рассказ, спасая меня от копания в моем распадающемся мозгу, который пытается восстановить по осколкам и кускам «почему, что, когда, где» Элли.

Ари не моргает и не откликается, пока слушает мой рассказ. Ее взгляд неподвижно застыл на небольшом участке травы перед нами.

— Ты знаешь это стихотворение Роберта Фроста? «Другая дорога»? — спрашивает она, наконец, посмотрев на меня. Выражение ее глаз причиняет боль моим внутренностям, но не в плохом смысле. Это та боль, которая говорит мне, что мои нервы все еще живы, нормально функционируют, когда я вижу привлекательную женщину; хотя ей не подходит определение привлекательной, она более неземная, как во сне. Ее кожа гладкая и безупречная, и я полагаю, чувствовалась бы, как атлас или шелк, если бы я прикоснулся к ней. Я пялюсь на нее, но мне нужно отвернуться. Ради Бога, я сижу перед могилой моей жены. Насколько еще более неуважительным я могу быть?

На этой последней мысли я разрываю наш зрительный контакт, переводя взгляд на тот же участок травы, который до этого буравила глазами Ари.

— Да, я знаю это стихотворение, — говорю я. Мой голос выходит более громким и отрывистым, чем я рассчитывал.

— Ну, он говорит, что есть два пути на выбор, и он выбрал наименее проторенный. Это действительно прекрасная мысль... — она замолкает.

— Да, это так. Это действительно прекрасное стихотворение.

Я не могу вспомнить ни слова. Восьмой класс по английскому был довольно давно, и я вдруг вспоминаю, как спрашивал себя, понадобится ли мне когда-нибудь поэзия в жизни. Я нашел ответ на свой вопрос — я не выглядел бы полным лузером, когда женщина спросила бы меня о стихотворении.

— Это полный бред, — говорит она, шокируя меня, черт побери. Мое внимание снова возвращается к ее лицу, забывая, что Элли может или не может подумать обо мне прямо сейчас.

— О, да? — заинтриговано спрашиваю я.

— Ни у кого нет выбора в жизни. Никто не может выбирать, по какому пути они последуют. Каждую секунду, каждую минуту, каждый час, день, месяц и год, которую мы живем, был предопределен для нас в тот момент, когда мы родились, — сила ее голоса увеличивается с каждым словом, как будто она злится на самого Роберта Фроста. — Я имею в виду, как может человек сказать: «все, что предназначено мне, все сбудется» и видит в этом правду, прислушиваясь к Роберту Фросту, который говорит, что у нас есть выбор в жизни. Ни у кого нет выбора. Все, что происходит, должно было произойти, и мы просто пассажиры на этом поезде. Правильно?

Святой ад, эта женщина восхищает. Должно быть, она действительно наказана судьбой. Это наверно самый умный разговор, который я когда-либо вел.

— А кто сказал, что «все, что предназначено, все сбудется» должно сбыться в любом случае? — спрашиваю я.

— Они, такие люди, разные «они», ну, ты знаешь, те, кто придумывает эти высказывания, — говорит она.

Появившаяся улыбка на ее лице сопровождается легким смешком. Чем дольше я смотрю на нее, тем более расслаблено себя чувствую. Я не уверен почему, принимая во внимание то, что я ненавижу находиться среди людей, но что-то есть в ней, что отгоняет отвращение прочь, вроде того, что Шарлотта сделала для меня за последние несколько месяцев. За исключением того, что ее трахал ЭйДжей.

— Ты, должно быть, самый умный человек, которого я когда-либо встречал, — говорю я ей в качестве комплимента вместо ответа на ее критику Роберта Фроста. По правде говоря, ничто, что выходит из моего рта, не может поддержать хотя бы малую искру для совместного интеллектуального разговора.

— Почему ты здесь? — спрашиваю я не только для того, чтобы избежать обсуждения поэзии, но и потому, что действительно хочу узнать, почему флорист находится там, где нет больше цветов. Я никогда не видел, чтобы кто-то посещал эти опавшие сады в конце осени, кроме пожилых людей, отсчитывающих свои шаги, которые они должны пройти за день.

— Я... — запинается она в ответ. — Мне просто здесь нравится. Я ощущаю связь с этим местом, по какой-то причине, которую не могу объяснить. Оно просто наполняет меня цельностью, когда я чувствую себя немного разбитой, понимаешь? Так что я прихожу сюда почти каждый день.

Почему я встречал ее только дважды?

— А почему ты разбита? — продолжаю я.

— Я буквально сломана изнутри. Поверь мне, это не то, на что я хочу потратить твое время для объяснений.

— Вот он! — я слышу крик Оливии с вершины холма. Оборачиваясь, вижу отца, держащего ее на руках, который смотрит на меня сверху с сочувствием в глазах. Как всегда сочувствие. — Я же говорила тебе, что мы найдем его здесь.

Пока Олив читает нотации отцу, он шаг за шагом спускается по каменной лестнице. Я хочу сказать ему, чтобы он возвращался назад и позволил мне побыть всего несколько минут здесь, но он бы не послушал.

— Папа, я буду… э-э… я встречу вас в машине через минуту, — говорю ему, надеясь, что он остановится на полпути.

— Кто она? — спрашивает Олив певучим голоском. — Она красивая, как принцесса Диснея. Ты выглядишь, как... — Олив делает паузу на мгновение, постукивая мизинчиком по подбородку. — О, я знаю! Ты выглядишь, как Рапунцель, но с каштановыми волосами.

Да, Олив права. Именно так она выглядит.

Ари хихикает в ответ и встает со скамейки, направляясь к папе и Олив.

— Ну, я не Рапунцель, но спасибо за эти слова. Ты так очаровательна, — говорит Ари.

Улыбка расцветает на губах Олив, простираясь от уха до уха.

— Спасибо, — говорит она в приступе негромкого смеха.

— Мисс, вы не против, если я скажу, что вы кажетесь мне знакомой, ума приложить не могу, откуда, но я вас знаю. Вы и Хант друзья? Может быть, вы вместе ходили в школу? — спрашивает отец.

Ари отшатывается на пару шагов назад, нервно перебирая волосы.

— Мм... нет, она… мы просто видим друг друга здесь иногда — общие интересы, знаешь? — вмешиваюсь я.

Отец смотрит на меня, глядя около минуты на нас по очереди взглядом, который я не могу расшифровать.

— А, ну тогда, может быть, я обознался, — говорит он.

Щеки Ари уже становятся темно-розового оттенка, когда она, заикаясь, пытается сказать:

— Да, я… эм… я… я… это происходит все время, — говорит она. Так не происходит все время. Она настолько восхитительна, честно, как никто, кого я когда-либо видел или знал. Многое из этого связано с ее глазами, хотя, не только то, как они выглядят, но и то, как она смотрит, как изучает все с изумлением. По крайней мере, это то, что я заметил в те тридцать минут, что мы знаем друг друга.

— Вы знаете, я действительно думаю, что я вас откуда-то знаю, — снова повторяет отец.

Ари оборачивается, поднимая свою сумочку из-под скамейки.

— Я не думаю, что это возможно, — говорит она, выглядя так, будто собирается сбежать… снова. — Я только недавно переехала сюда из Сан-Диего, несколько месяцев назад.

Сан-Диего? Кто бы мог покинуть Сан-Диего, чтобы проделать весь путь через Соединенные Штаты в Коннектикут... ради работы в цветочном магазине?

— Ари, как называется твой цветочный магазин? — спрашиваю я, касаясь ее руки прежде, чем она окажется вне досягаемости.

Она слегка качает головой и выскальзывает из моего легкого захвата.

— Папа, Шарлотта ужааааааааасно расстроилась из-за того, что ты бросил ее, — Олив говорит достаточно громко для того, чтобы Ари повернулась посмотреть на меня еще раз. — Она сказала, что все это большое недоразумение. И большая-большая-большая-пребольшая ошибка.

— Олив, тссс, — говорит ей папа. Теперь ее нижняя губка опустилась, и Олив демонстративно надулась. — О, хватит дуть губы. Мне нужно поговорить с твоим отцом минутку. — Прости, — начинает папа. — Я не хотел спугнуть твою подругу.

— Она не моя подруга, — отвечаю я холодно. Но мне бы хотелось, чтобы она была моей подругой. О чем я думаю? Что несу? Я не встречался ни с кем после Элли, потому что считал это неправильным. Теперь сижу здесь запутанный с натянутыми нервами из-за всего дерьма, которое связано напрямую с Шарлоттой. Я чувствую на самом деле боль из-за того, что она сделала с ЭйДжеем, а теперь это... совершенно незнакомая женщина завладела всем моим вниманием менее чем за тридцать минут. Это не я.

— Что происходит с тобой, Хант? — спрашивает папа. Поставив Олив на ноги, он поворачивается к ней, говоря: — Иди, найди мне десять маленьких камушков у той скамейки. Десять.

Папа распрямляет каждый палец, чтобы Олив могла посчитать.

— Я знаю, сколько это десять, старенький дедушка, — Олив перескакивает через скамейку и начинает поиски, отсчитывая каждый камень медленно, по одному за раз.

— Хантер, — начинает он снова. — Поговори со мной, сынок.

— Я не знаю, папа.

Я не знаю. Я не знаю, что думать или чувствовать. Я не знаю, что правильно, а что нет.

— Ты боишься, что тебе снова причинят боль, — говорит папа. Его обличение отчасти верно, но я больше озабочен тем, что подумала бы Элли, если бы могла видеть все, что я делаю.

Были в нашей совместной жизни моменты, когда в ее глазах появлялся этот обеспокоенный взгляд, взгляд полный миллиона мыслей. Мне иногда требовался целый день, чтобы добраться до сути. Она не хотела говорить вслух о своих заботах, вместо этого она предпочитала записывать их. Много раз я задавался вопросом, если бы я сделал что-то, что ее расстроило бы, или если бы я просто полностью все испортил или что-то забыл, и мне пришлось бы вытягивать это из нее, был ли у меня шанс выяснить, что все-таки я сделал неправильно. Это было единственным в ней, что действительно иногда сводило меня с ума. Я посредник. Мне нравится исправлять проблемы, особенно те, причиной возникновения которых являюсь я. Единственное, что я, кажется, не могу, так это исправить самого себя.

— И да, и нет, — говорю я ему. — Как ты думаешь, она видит меня сейчас? Думаешь, она знает, как я живу, какие решения принимаю, какие чувства бурлят внутри меня? Думаешь, она может чувствовать все это?

— Ты знаешь, я не верю в подобные вещи, — говорит папа, опираясь на дерево. — Я считаю, что когда человек уходит, он переходит на следующий уровень своего существования, и я не думаю, что он находится здесь, на земле. Она ушла, сын, и это нормально — двигаться дальше. Нет ничего плохого в том, чтобы быть счастливым, — папа наклоняется, чтобы поднять покрытую грязью монетку. Подняв ее вверх, чтобы рассмотреть под косыми лучами солнца, пробивающимися сквозь крону деревьев, он говорит: — О, ты посмотришь на это? — его внимание быстро переключается на пенни, которое он поднес ближе и крутит из стороны в сторону. — Да это не просто счастливая монета, это дважды удачливый пенни 1955 года, прошлый век. Эта вещь стоит денег.

Папа еще тот нумизмат. Нет, это не просто увлечение, это одержимость. Я провел большую часть своей юности с металлоискателем в руках, прочесывая пляжи в поисках монет. Мир мог остановиться вокруг нас, но если он видел медь, ничто не имело значения.

— Папа, — зову я, пытаясь вернуть к себе его внимание.

Он засовывает пенни в передний карман и фокусирует свой взгляд снова на мне.

— Прости. Что я говорил? — на секунду он задумывается. — О, вспомнил. Если, не дай Бог, ты был бы первый, кому суждено было умереть, но у тебя была бы возможность сказать Элли одну последнюю вещь, кроме «Я тебя люблю», что бы это было? — я хотел бы, чтобы она была счастливой и жила полной жизнью, которой мы бы оба гордились. — Ты хотел бы, чтобы она была счастлива, не так ли?

Осознание этого обескураживает меня. Я обещал ей, что буду жить за нас обоих. Я нарушил это обещание каждым из возможных способов. Я заботился об Олив, я старался быть хорошим отцом, но когда эта маленькая девочка не смотрит на меня, я чувствую жалость к себе и знаю, что именно так и выгляжу со стороны.

— Да, я хотел бы, чтобы она была счастлива, — просто отвечаю я.

— Именно этого хотела бы она для тебя тоже. Я уверен в этом, она хотела, чтобы ты был счастлив, — говорит папа.

— Ты уверен? Ну, насчет того, что ты сказал?

— Помнишь ту автомобильную аварию, в которую вы попали? — спрашивает отец.

— Я нашла десять штук, дедуля! Десять! — кричит Олив и бежит к нам с двумя горстями камней.

— Хорошо, теперь найди десять маленьких палочек зеленых в середине, — Олив смотрит на него сначала озадаченно, но потом бежит к зеленой лужайке, падая на руки и колени.

— Да, я помню эту аварию.

Еще бы. Мы оба чуть не погибли в тот день. Какой-то пьяный мудак на фуре задел нас на шоссе, столкнув нашу машину в кювет. Мне сказали, что наша машина перевернулась четыре раза, пока не врезалась в дерево. Нас обоих с места аварии вертолетом доставили в центральный госпиталь Массачусетса.

— Она пришла в себя раньше тебя, ты же знаешь это? — продолжает отец

— Да, я знаю, — отвечаю я. Может, это и было двенадцать лет назад, но я помню все, словно это было вчера.

— Я помню, как сидел с ней, когда она пришла в себя. Ее родители были в Скоттсдейле или где-то еще, я не знаю. Во всяком случае, твоя мать была с тобой, а я сидел с Элли, чтобы она не была одна, — папа тяжело вздыхает и еще плотнее опирается на дерево. — Одна из медсестер пришла, чтобы сообщить нам, что ты тоже очнулся, и что все будет в порядке, — он наклоняется и кладет руку на плечо, сжимая его, когда на секунду замолкает, уходя мыслями в то время. — Я плакал, как чертов ребенок, сын. Ты знаешь это? — он смущенно улыбается. — Во всяком случае, через несколько минут пришел доктор, чтобы сказать Элли, что одно из ребер немного прокололо легкое, и ее срочно нужно прооперировать. Она была так напугана, когда они увозили ее, — папа ненадолго закрывает глаза, тихо посмеиваясь. — Они сказали ей, что все пройдет отлично, но она не хотела верить им, и прямо перед тем, как ее уже собирались увезти в операционную, она схватила меня за руку, посмотрела мне в глаза и сказала: «Если что-нибудь случится со мной, я хочу, чтобы вы сказали Хантеру, что он должен жить счастливой жизнью. Скажите ему, чтобы он не беспокоился обо мне. Скажите ему, что я хочу, чтобы он жил своей жизнью без сожалений и всегда улыбался той улыбкой, которую я так люблю». Естественно, я сказал ей не беспокоиться ни о чем, но ее слова меня сильно поразили… — прежде чем продолжить, отец пару раз коротко вздыхает. — Во всяком случае, ее родители, наконец, приехали в больницу, пока она была в операционной, и попросили меня уйти, поэтому я не был там после окончания операции, чтобы сказать ей: «Я же тебе говорил!». В противном случае, я бы передал тебе.

— Почему ты не сказал мне ничего об этом раньше?

— Потому что она очнулась после операции, она выжила, как и ты, и продолжила жить счастливой жизнью, — он отталкивается от дерева, оглядываясь вокруг, чтобы посмотреть, чем занята Оливия. Она трет палочки друг от друга, ища зеленую сердцевину, и, кажется, уже закопалась в этих веточках. — Честно говоря, я никогда не вспоминал об этом снова, только сейчас, когда ты спросил меня, что она думает о твоей жизни. Я просто вспомнил, как она говорила все это.

— Как ты думаешь, тот несчастный случай повлиял на развитие аневризмы у Элли? — не знаю, почему никогда не задумывался об этом раньше, но я должен был задаться вопросом, возможно ли, что это было причиной?

— Думаю, что это возможно, — говорит папа. — Вы оба получили серьезные травмы головы в аварии. Хотя я не видел результаты КТ Элли. Она получила результаты после того, как пришли ее родители, поэтому я не знаю, что они показали.

— Она сказала бы мне, правда? — конечно, она не могла бы скрыть что-то подобное от меня. Она не могла. Мы рассказывали друг другу все, когда она не злилась на меня, конечно.

— Я думаю да, — говорит папа. — Ты когда-нибудь спрашивал ее родителей об этом?

— Нет, мне никогда не приходило в голову, что последствия той аварии могли выплыть наружу семь лет спустя.

— Может, та авария и не имеет отношения к этому. Я не думаю, что это то, в чем тебе нужно копаться сейчас. Это не вернет ее обратно, — продолжает он.

Нет смысла спорить с ним, и это просто еще один вопрос, который будет мучить меня, пока я не приду к выводу, что ответа на него нет.

— Олив, что ты там так долго копаешься? — зовет ее папа.

— Почти готово! — кричит она.

— Смотри, моя точка зрения здесь заключается в том, что Элли хотела, чтобы ты был счастлив. У тебя есть классная девушка дома. Шарлотта заботится о тебе. Ты не должен принимать поспешные решения и отталкивать ее.

И я вспоминаю причину, по которой оказался снова здесь.

— Папа, она спала с ЭйДжеем.

— Хантер, что я всегда говорил тебе, когда ты был маленьким мальчиком? — я закатываю глаза и откидываю голову назад, сосредоточившись на ветке над нами, ожидая того, что, я уже знаю, он скажет. — Разве ты не знаешь, что слово только предполагает?

— Да, пап. Я знаю, — отвечаю я.

— Тогда не будь ослом, — говорит он, хлопая ладонью по моей спине. — Бери Олив, и давайте вернемся домой, чтобы не пропустить еще и обед.

Папа с Олив шагают вверх по лестнице, оставив меня с Элли наедине еще на одну минуту.

Глядя прямо в центр вырезанного сердца на дереве, я стою, ковыряясь носком ботинка в грязи.

— Элл, это правда, что ты хочешь, чтобы я был счастлив?

Теперь настало время, когда должен подуть ветер или появиться солнце, как и положено, пробившись сквозь ветки и ударив мне в лицо — любой знак, что она может слышать меня. Но этого никогда не произойдет.

И я думаю, это потому, что ее сердце все еще держит ее душу в плену чужого тела.