1. Некоторые типичные ошибки в технике толкования и их последствия

Мы должны выделить в аналитической работе две части; во-первых, восстановление больного, во-вторых, иммунизацию, если ее можно провести уже во время лечения. Первая часть работы распадается на подготовительную работу вступительного периода и собственно процесс лечения. Это разделение является, однако, искусственным, и уже первая интерпретация сопротивления во многом связана с собственно лечением. Но мы не дадим из-за этого сбить себя с толку. Также и приготовления к путешествию, с которым Фрейд сравнивал анализ, имеют много общего с самим путешествием, от них может зависеть удача последнего. В анализе, несомненно, все зависит от вступительной фазы лечения. Неправильно или нечетко начатый случай трудно, а часто и вообще невозможно спасти. Большинство пациентов доставляют наибольшие трудности во вступительный период, независимо от того, хорошо они «продвигаются» или плохо. Как раз те случаи, которые во вступительный период вроде бы протекают гладко, доставляют затем наибольшие трудности, поскольку гладкое течение вначале затрудняет своевременное распознавание и устранение проблем. Ошибки, которые совершаются в подготовительной фазе лечения, устранить тем тяжелее, чем дольше продолжается лечение без корректировки.

Каковы же эти особые и типичные трудности вступительного периода?

Обозначим – пока просто для лучшей ориентации – цель анализа, осуществлению которой должен способствовать вступительный период. В этот период должны быть обнаружены энергетические источники симптомов и невротического характера, чтобы привести в движение процесс терапии. На пути к этой цели стоят сопротивления больного, а среди них особо упорствуют те, что проистекают из конфликтов переноса. Они должны быть осознаны, истолкованы и устранены больным, т. е. внутренне обесценены. Так он все глубже пробирается к аффективным воспоминаниям, относящимся к раннему детскому возрасту. Для нас не имеет значения много раз обсуждавшийся вопрос о том, что важнее: аффективное переживание заново (отыгрывание) или воспоминание. Клинический опыт подтверждает положение Фрейда, что пациент, который, отыгрывая, охотно повторяет пережитое, должен не только понять отыгрываемое, но и аффективно вспоминать, чтобы в корне покончить со своими конфликтами. Но я не хочу забегать вперед в изложении нашей программы и упомянул это не для того, чтобы создать впечатление, будто вся работа состоит в анализе сопротивления и переноса, а лишь потому, что в данном разделе мы занимаемся не чем иным, как принципами техники сопротивления.

Однако многие наши случаи развиваются совсем другим путем, уводящим в сторону от аффективных воспоминаний.

Бывает, что анализ случаев терпит неудачу из-за того, что аналитик в конце концов не сумел разобраться в изобилии появляющегося материала вследствие многочисленных гетерогенных переносов. Мы называем это «хаотической ситуацией» и полагаем, что она является результатом определенной ошибки в технике толкования. Вспомним также о многих случаях, в которых не замечается негативный перенос, потому что он скрывается за внешне позитивными установками, и, наконец, о тех случаях, когда, несмотря на глубокую работу воспоминания, успех не был достигнут, потому что недостаточно обращалось внимание на аффективную слабость пациентов или она не подвергалась анализу в самую первую очередь.

Кроме этих случаев, которые внешне протекают упорядочение, а на деле завершаются хаотично, хорошо известны также и те, которые «не идут», т. е. пациенты не поставляют никаких ассоциаций и противопоставляют нашим усилиям пассивное сопротивление.

Если я вкратце опишу некоторые из моих явных неудач, то будет видно, что они основываются на типичных ошибках. А однородность большинства этих неудач указывает на типичные ошибки, которые мы совершаем во вступительной фазе, ошибки, которые уже нельзя причислять к известным грубым промахам новичка. Мы не будем приходить от этого в отчаяние, ибо, как однажды сказал Ференци, каждый новый опыт стоит нам одного пациента. Речь идет лишь о том, чтобы увидеть ошибку и превратить ее в опыт. Так обстоят дела в любой области медицины; только приукрашивать и утаивать неудачи пусть лучше будут наши коллеги другой специальности.

Пациент, страдавший от чувства неполноценности и робости, проигрывал в анализе свою импотенцию («я ничего не могу») в форме отсутствия мыслей. Вместо того чтобы разгадывать и выяснять природу этого сопротивления и сделать осознанными скрывавшиеся за этим тенденции к дискредитации, я снова и снова ему говорил, что он не хочет работать и не имеет никакого желания выздороветь. В этом я не так уж был не прав, но анализ потерпел неудачу из-за того, что я не стал дальше работать над его «нежеланием», не попытался понять причины этого «не могу», а позволил моей собственной неспособности привести меня к этим бессмысленным упрекам. Каждый пациент имеет тенденцию оставаться больным, и я знаю, что выражение «вы не хотите выздороветь» без дальнейших объяснений, просто как упрек, используется многими аналитиками в неясных ситуациях. Однако эта фраза должна все же исчезнуть из лексикона аналитика – на смену ей должен прийти самоконтроль. Ибо нам следует понимать, что каждое остающееся непонятым препятствие в анализе – это вина аналитика.

Другой пациент в ходе трехлетнего анализа во всех подробностях вспомнил первичную сцену, но его аффективная слабость нисколько не поддалась, он ни разу не высказал аналитику те упреки, которые мысленно – но без аффекта – предъявлял отцу. Он не излечился. Я не сумел проявить его скрытую ненависть. Этот пример дает иным аналитикам повод торжествовать: вот оно, наконец, признание, что раскрытие первичной сцены в терапевтическом отношении ничего не дает! Эти люди заблуждаются. Без анализа самых ранних переживаний не бывает настоящего излечения. Все дело лишь в том, чтобы воспоминания вызывали соответствующие аффекты.

Еще в одном случае получилось так, что на второй неделе анализа в сновидении пациента отчетливо проявилась инцестуозная фантазия, и пациент сам осознал ее истинный смысл. В течение года я не слышал от него больше никаких упоминаний об этом сне и, соответственно, результат был плохим. Я приобрел понимание того, что иногда слишком быстро предъявляемый материал подавляется до тех пор, пока Я не становится достаточно сильным, чтобы его переработать.

Один случай эритрофобии потерпел неудачу из-за того, что я повсюду следовал за предъявленным материалом, интерпретируя его, но предварительно не устранил сопротивлений. Они проявились потом, однако в хаотичном гипертрофированном виде. Я израсходовал все свои боеприпасы, мои объяснения оставались безрезультатными, достичь порядка было уже невозможно. Уверяю, что тогда, на третьем или четвертом году моей аналитической практики, я уже не был таким уж новичком и не давал бы интерпретаций, если бы бессознательное не проявлялось ясно и однозначно, а пациент не был бы сам близок к решению, как того требовал Фрейд. Но одного этого было явно не достаточно, ибо эта хаотическая ситуация была того же рода, что и те, с которыми знакомятся на семинарах и в контрольных анализах.

Случай классической истерии с сумеречными состояниями достиг бы самого лучшего результата – я могу это сказать на основании приобретенного опыта в похожих случаях, – если бы я своевременно учел и правильно проработал реакции пациентки на анализ позитивного переноса, т. е. ее реактивную ненависть. Я же позволил вовлечь себя воспоминаниями – правда, красивыми – в хаос, из которого я так и не смог выбраться, а у пациентки сохранились ее сумеречные состояния.

Богатый отрицательный опыт, который я приобрел в связи с реакцией разочарования из-за неправильного обращения с переносом, научил меня всерьез относиться к опасности, которую таит для анализа негативный перенос, проистекающий из перенесенной любви и разочарования. И только благодаря одному пациенту, который в течение полутора лет блестяще излагал воспоминания при хорошем позитивном переносе и тем не менее не достиг успеха, а спустя много месяцев после прекращения анализа признался мне в том, что никогда мне не доверял, я научился правильно оценивать опасность остающегося латентным негативного переноса и успешно искал средства всякий раз извлекать его из укрытия, чтобы больше не испытывать такого шока и – last, not least – добросовестно исполнять свой терапевтический долг.

На большинстве занятий Технического семинара мы также занимались негативным переносом, особенно латентным. Следовательно, это не было исключительно индивидуальным слабым местом – неумение разглядеть негативный перенос, по-видимому, было общим явлением. Без сомнения, это неумение следует приписать нашему нарцизму, который делает нас падкими на комплименты, но совершенно слепыми ко всяким негативным процессам психики пациента, если только они не проявляются в грубой форме. Бросается в глаза, что в аналитической литературе, когда говорят о переносе, всегда имеют в виду лишь позитивную установку, и, насколько мне известно, до работы Ландауэра («Пассивная техника») проблемой негативного переноса часто пренебрегали.

Игнорирование негативного переноса является лишь одной из многих ошибок, запутывающих ход анализа. «Хаотическая ситуация», как мы ее назвали, знакома нам всем, поэтому в своем описании я могу ограничиться самыми общими замечаниями.

Воспоминания и действия весьма многочисленны, но долгое время они следуют друг за другом беспорядочно, аналитик узнает очень многое, пациент предъявляет много материала из всех слоев своего бессознательного, из всех возрастов, все свалено, так сказать, в одну большую кучу; ничего не проработано в смысле терапевтической цели. Несмотря на изобилие материала, пациент не приобрел убеждения в его ценности. Аналитик многое истолковал, но интерпретации не углубили анализ в том или другом направлении; создается явное впечатление, что все, что предъявил пациент, служит тайному, нераспознанному сопротивлению. Такие хаотичные анализы опасны тем, что долгое время кажется, будто они идут очень хорошо только потому, что пациент «приносит материал», пока – как правило, слишком поздно – не начинаешь понимать, что больной движется по кругу и предъявляет один и тот же материал, но только каждый раз в другом свете. Но таким образом он мог бы годами заполнять свои аналитические сеансы, ничуть не меняясь в своей сущности.

Вот характерный случай, которым я стал заниматься после одного моего коллеги. В течение восьми месяцев он проводил анализ пациента со множественными перверсиями. Все это время пациент беспрерывно говорил и приводил материал из самых глубоких слоев, который последовательно истолковывался. В ответ на интерпретацию материала возникал богатый поток ассоциаций. Наконец, в силу внешних причин, анализ пришлось прервать, и пациент оказался у меня. Уже тогда мне были отчасти известны опасности скрытого сопротивления. Мне бросилось в глаза, что пациент беспрерывно продуцировал бессознательный материал, чуть ли не в деталях умел изложить тончайшие механизмы простого и двойного эдипова комплекса. Я спросил пациента, верит ли он во все, что говорит, и услышал в ответ: «Нисколько. Наоборот, я не могу удержаться при этом от внутреннего смеха». Когда я спросил его, почему он не сказал об этом первому аналитику, он ответил, что не считал это нужным. Уже ничего нельзя было поделать, несмотря на интенсивный анализ его смеха, поскольку пациент знал уже слишком многое; все толкования были растрачены, а все мои собственные интерпретации разбивались о его смех. Я отказался от него спустя четыре месяца, приобретя новый опыт, но, возможно, при более продолжительном и последовательном толковании его нарциссической защиты все же удалось бы чего-нибудь добиться. Но тогда я еще не располагал позитивным опытом многомесячной работы над поведением.

Если постараться найти причины таких хаотических ситуаций, то вскоре мы обнаружим, что в этом повинны следующие недостатки в технике интерпретации:

1.  Слишком ранняя интерпретация смысла симптомов и других проявлений глубинного бессознательного, особенно символов. Пациент служит своим сопротивлениям, остающимся скрытыми при анализе, и слишком поздно замечаешь, что он, совершенно незатронутый, ходит по кругу.

2. Толкование материала в последовательности, в которой он предъявлялся, без учета структуры невроза и наслоения материала. Ошибка состоит в том, что интерпретируют только потому, что отчетливо выявился материал (бессистемная интерпретация смысла).

3. Интерпретация смысла предшествовала интерпретации сопротивления. Ситуация стала запутанной еще больше из-за того, что сопротивления пациента вскоре были связаны с его отношением к врачу и бессистемное толкование сопротивления осложнило и ситуацию переноса.

4. Интерпретация сопротивлений в ситуации переноса была не только бессистемной, но и непоследовательной, т. е. слишком мало обращалось внимания на тенденцию пациента снова скрывать свое сопротивление или маскировать его бесплодными действиями и острыми реактивными образованиями. Латентные сопротивления в ситуации переноса чаще всего не замечались, или аналитик боялся не справиться с ними, в какой бы форме они ни скрывались.

В основе этих ошибок лежит, вероятно, неправильное понимание правила Фрейда, согласно которому пациенту следует предоставлять руководство в анализе. Под этим имелось в виду лишь то, что нельзя мешать работе больного, если она протекает в русле его сознательного желания выздороветь и наших терапевтических намерений. Но, само собой разумеется, мы должны вмешиваться, как только страх пациента не справиться со своими конфликтами и его желание оставаться больным начинают мешать этому процессу.

 

2. Упорядоченное толкование и анализ сопротивления

Я подверг достаточной критике нашу работу и начинаю уже опасаться, что чересчур испытываю терпение читателя, тем более если он теперь спросит, как же все-таки выглядит правильная техника, а ответить на этот вопрос не так просто, как критиковать. Но я убежден, что читатель в достаточной степени осознал трудности темы, чтобы не требовать от меня большего, чем самых общих и самых грубых выводов из выявленных ошибок.

Прежде чем к этому приступить, я должен выразить опасение, что мы можем попасть в западню при обсуждении этой совершенно особой темы: мы имеем дело с живым и текучим душевным явлением и ничего не можем поделать с тем, что оно застывает, как только мы облекаем его в слова и хотим передать в предложениях слушателю. Изложенные ниже рассуждения, вполне вероятно, произведут впечатление жесткой схемы, но явятся все же не более чем предварительным наброском картины, которую мы окидываем взглядом и которую нам еще предстоит детальнее изучить. Лишь немногое из того, что обращает на себя внимание, будет отмечено; остальным же, столь же важным, мы вынуждены будем пока пренебречь; не хватает также и дифференцирующей детальной работы. Поэтому мы также должны быть в любое время готовы подправить эскиз, если то или другое окажется ошибочным, малосущественным или не совсем верным. Речь идет только о том, что мы можем прийти к согласию и взаимопониманию, даже если каждый говорит на своем языке. То, что будет схематически изложено в дальнейшем, является не более чем средством ориентации. Из лесной чащи нельзя выбраться, если не придерживаться некоторых ориентиров, например особенностей местности, или не использовать компас. Точно так же в нашем исследовании душевных процессов в ходе лечения должен быть наведен порядок, который создается ad hoc только с целью ориентации. Также и схема, автоматически возникающая, как только один феномен отделяется от другого и рассматривается изолированно, – это всего лишь научное наглядное средство. Впрочем, мы не переносим схему, правило или принцип на пациента, а рассматриваем его непредвзято и получаем ориентацию в его материале, его поведении, в том, что он скрывает или представляет как противоположность; и только тогда мы задаемся вопросом: как лучше всего использовать то, что я знаю о данном случае, для техники данного случая? Если благодаря богатому опыту оказывается (о чем Фрейд говорил на Будапештском конгрессе как о желательном), что мы можем установить типы сопротивления, то дело упрощается, но и тогда мы должны будем в каждом отдельном случае смотреть, проявляет ли пациент тот или иной способ типичного сопротивления или, к примеру, данный случай не имеет ничего общего с остальными. Скрытый негативный перенос является лишь одним из таких типичных сопротивлений. Поэтому мы не можем уже завтра видеть у наших больных лишь большее количество этого сопротивления или сходу применять другое средство ориентации. Это средство можно получить только из материала пациента. Мы уже договорились о том, что необходимо воздерживаться от глубоких интерпретаций до тех пор, пока не проявится и не будет устранен первый фронт кардинальных сопротивлений, даже если материал накоплен, ясен и сам по себе доступен истолкованию. Чем больше материала воспоминаний предлагает пациент, не продуцируя соответствующих сопротивлений, тем недоверчивее надо быть аналитику. Также и в других случаях, оказываясь перед выбором: интерпретировать содержания бессознательного или обратиться к выявленным сопротивлениям, следует предпочесть последнее. Наш тезис гласил: никакой интерпретации смысла, если необходима интерпретация сопротивления. Обоснование довольно простое. Если интерпретировать до устранения соответствующих сопротивлений, то пациент либо принимает интерпретацию по причине переноса и полностью ее обесценит при первом негативном проявлении отношения, либо сопротивление последует позже. В обоих случаях интерпретация теряет свою терапевтическую силу, она растрачивается впустую, коррекция удается лишь с большим трудом или не удается вовсе. Путь интерпретации вглубь бессознательного прегражден.

Важно не мешать пациенту в первые недели лечения в раскрытии его «аналитической личности»; также и сопротивления нельзя интерпретировать, пока они не развились полностью и не были поняты аналитиком в главном. Разумеется, момент толкования сопротивления во многом определяется опытом аналитика; опытному аналитику достаточно нескольких признаков, тогда как начинающему аналитику для понимания случая потребуются грубые действия. Нередко только от опыта зависит, будет ли и по каким признакам распознано латентное сопротивление. Если смысл такого сопротивления аналитику понятен, то оно будет осознано пациентом путем последовательного толкования, т. е. сначала пациенту разъясняют, что у него есть сопротивление, затем – какими средствами оно выражается и, наконец, против чего оно направлено.

Если первому сопротивлению-переносу не предшествовала достаточная работа воспоминания, то при его устранении мы сталкиваемся с большой трудностью, которая становится менее значительной при наличии соответствующего опыта у аналитика. Трудность состоит в том, что аналитик, чтобы устранить сопротивление, должен распознать соответствующий и содержащийся в нем бессознательный материал, но, с другой стороны, к этому материалу нельзя подступиться, так как доступ к нему преграждает сопротивление. Подобно сновидению, любое сопротивление имеет исторический смысл (происхождение) и актуальное значение. Этот круг можно прорвать следующим образом: по актуальной ситуации, которую наблюдали в развитии, а также по форме и средствам сопротивления догадываются об актуальном смысле и цели последнего, а при помощи соответствующей интерпретации пытаются повлиять на него так, чтобы проявился соответствующий инфантильный материал, с помощью которого только и можно полностью устранить сопротивление. Для выявления сопротивления и разгадки его актуального смысла, разумеется, нет каких-либо правил; это большей частью интуитивные действия – здесь начинается аналитическое искусство, которому нельзя обучить. Чем менее шумны и чем более скрыты сопротивления, чем больше пациент вводит аналитика в заблуждение, тем надежнее должны быть его интуитивные действия, чтобы справиться с сопротивлениями. Другими словами, аналитик должен быть сам проанализирован и, кроме того, обладать некоторым особым даром.

Что такое «латентное сопротивление»? Это позиция пациента, которая выражается не прямо и непосредственно, например в форме сомнения, недоверия, опоздания, молчания, упрямства, отсутствия мыслей и т. д., но косвенно в виде аналитических результатов; так, например, на скрытое, а потому тем более опасное пассивное сопротивление указывает чрезмерное послушание или полное отсутствие явного сопротивления. Обычно я обращаюсь к такому латентному сопротивлению, как только его замечаю, и не боюсь приостановить поток сообщений, если уже узнал столько, сколько это необходимо для его понимания. Ибо опыт показывает, что также и терапевтическое воздействие аналитических сообщений пропадает, если не устранено сопротивление.

Односторонняя, а потому неправильная оценка аналитического материала и зачастую неверное истолкование положения Фрейда, что при анализе необходимо исходить из соответствующей «психической поверхности», легко приводят к фатальным недоразумениям и техническим трудностям. Прежде всего, что нужно понимать под «аналитическим материалом»? Общепринятая точка зрения такова: сообщения, сновидения, идеи, ошибочные действия пациента. Однако хотя многие в теории знают, что манеры пациента имеют аналитическое значение, опыт семинаров наглядно показывает, что поведение пациентов, их манеры, взгляд, речь, мимика, одежда, рукопожатие и т. д. не только недооцениваются в их аналитическом значении, но гораздо чаще вообще игнорируются. Ференци и я независимо друг от друга на конгрессе в Инсбруке подчеркнули важность этих формальных элементов для терапии; со временем они стали для меня важнейшей опорой и исходным пунктом для анализа характера. Переоценка содержательного материала чаще всего сопровождается недооценкой, если не полным игнорированием, манеры поведения, изложения сообщений, сновидений и т. д. Но если манера поведения пациента игнорируется или не сопоставляется по значению с содержанием, то неожиданно приходят к фатальному в терапевтическом отношении пониманию «психической поверхности». Если, например, пациент очень вежлив, при этом приводит много материала, скажем, о своих отношениях с сестрой, то имеются два существующих рядом друг с другом содержания «душевной поверхности»: его любовь к сестре и его манеры, вежливость. То и другое, однако, обусловлено бессознательно. При таком рассмотрении душевной поверхности уже не так легко отделаться простой фразой, что из поверхности исходят «всегда». Аналитический опыт показывает, что за этой вежливостью и любезностью всегда скрывается более или менее бессознательная критическая, если не недоверчивая или не дискредитирующая позиция, или, вернее сказать, что уже сама стереотипная вежливость пациента является признаком негативной критики, недоверия или дискредитации. Можно ли с этой точки зрения без сомнений указать также на инцестуозную любовь к сестре, если появляются соответствующие сны или мысли? Имеются особые основания для того, чтобы для аналитического обсуждения была вначале выбрана одна часть психической поверхности, а не другая. Ждать, когда пациент сам заговорит о вежливости и ее причинах, было бы ошибкой. Поскольку такая черта характера в ходе анализа тут же становится сопротивлением, к ней относится все то, что относится и к любому другому сопротивлению: что сам пациент никогда не заговорит об этом и что аналитику, скорее всего, придется разоблачать сопротивление как таковое. Здесь нас ожидает серьезное возражение: мое предположение, что вежливость сразу становится сопротивлением, как раз и неверно, иначе пациент не представил бы никакого материала. Это так, но ведь как раз речь и идет о том, что важна не только содержательная, но и – особенно вначале – формальная сторона материала. Продолжим пример с вежливостью: невротик имеет все основания из-за своих вытеснений особенно высоко ценить вежливость и общественные условности и пользоваться ими как средством защиты. Быть может, гораздо приятнее лечить вежливого, чем невежливого, очень откровенного пациента, который сразу говорит аналитику, например, что тот пока еще слишком молод или уже слишком стар, что ни у кого нет такой аристократически обставленной квартиры или некрасивой жены, что он выглядит неинтеллигентно или слишком по-еврейски, ведет себя как невротик и сам нуждается в анализе, и тому подобные лестные вещи. Это не обязательно должно быть феноменом переноса: требование, что аналитик должен быть «чистым листом», является идеальным, т. е. никогда не осуществимым полностью; «таков аналитик» – это факт, который вначале ничего не имеет общего с переносом. И наши пациенты чрезвычайно тонко чувствуют наши слабости; более того, выслеживая их, некоторые из них непосредственно мстят за обиду, нанесенную им основным правилом психоанализа. Лишь немногие пациенты, чаще всего с садистским характером, из требуемой от них откровенности извлекают для себя выгоду садистского удовольствия. В терапевтическом смысле их поведение ценно, даже если порой оно превращается в сопротивление. Но большинство наших пациентов пока еще слишком нерешительны и боязливы, слишком обременены чувством вины, чтобы спонтанно проявлять эту откровенность. В отличие от многих коллег, я должен поддержать утверждение, что все без исключения пациенты приступают к анализу с более или менее выраженной недоверчивой и критической установкой, которая обычно остается скрытой. Чтобы убедиться в этом, нельзя, разумеется, рассчитывать на вынужденные признания пациентов или на их потребность в наказании, а нужно энергично расспрашивать пациента об обусловленных ситуацией, совершенно естественных поводах к недоверию и негативной критике (новая ситуация, незнакомый человек, общественное непризнание психоанализа и т. д.); и только благодаря собственной открытости можно завоевать его доверие. Остается только технический вопрос: в какой момент времени следует обсуждать актуально обусловленные установки недоверия и негативной критики, которые еще нельзя назвать невротическими? Речь идет здесь только о том, что нужно избегать более глубоких интерпретаций бессознательного до тех пор, пока существует стена условной вежливости между пациентом и аналитиком.

Мы не можем продолжать обсуждение техники интерпретации, не приобщив вопросов, касающихся развития и лечения невроза переноса.

При правильно идущем анализе проходит не так много времени до того, как устанавливается первое серьезное сопротивление-перенос. Но сначала проясним для себя, почему первое значительное сопротивление продолжению анализа автоматически и с закономерностью, соответствующей структуре пациента, связывается с отношением к аналитику; что является мотивом «навязчивого переноса» (Ференци)? Настояв на соблюдении основного правила, мы всколыхнули нечто предосудительное, неприемлемое для Я. Рано или поздно у пациента возникает обостренная защита от вытесненного; сопротивление вначале направлено только против вытесненного, но пациент ничего об этом не знает – ни того, что он несет в себе нечто предосудительное, ни того, что он от этого защищается. Сопротивления, как показал Фрейд, сами бессознательны. Сопротивление, однако, представляет собой аффективный импульс, который соответствует увеличившимся затратам энергии, и поэтому не может оставаться скрытым. Подобно всему, что является иррациональным, аффективный импульс также стремится к рациональному обоснованию, к закреплению в реальных отношениях. Что здесь может напрашиваться прежде всего, кроме проекции, причем проекции на того, кто спровоцировал весь конфликт, введя неприятное основное правило? Из-за смещения защиты – с бессознательного на врача – в сопротивление прокрадывается также и соответствующее содержание бессознательного, которое также проецируется на врача. Он становится кем-то вроде злодея, как отец, или достойным любви созданием, как мать. Очевидно, что эта защита вначале может иметь только негативный характер. Аналитик как нарушитель невротического равновесия волей-неволей становится врагом; при этом не важно, о каких спроецированных побуждениях – любви или ненависти – идет речь, поскольку в обоих случаях всегда присутствует также защита, отвержение.

Если сначала проецируются побуждения ненависти, сопротивление-перенос однозначно является негативным. Если такое сначала происходит с тенденциями любви, то настоящему сопротивлению-переносу некоторое время предшествует явный, но бессознательный позитивный перенос. Но его судьба всегда одна и та же: он превращается в реактивный негативный перенос, с одной стороны, потому что разочарование («реакция разочарования») никогда не заставляет себя ждать, с другой стороны, потому что пациент защищается от этого переноса, как только он под давлением чувственных желаний пытается прорваться в сознание. Каждая же защита обнаруживает негативные установки. Техническая проблема латентного негативного переноса настолько важна, что исследование его разнообразных форм выражения и терапии крайне необходимо. Я хочу здесь лишь вкратце перечислить несколько типичных случаев, в которых мы скорее всего наталкиваемся на латентный негативный перенос. Это:

1. Чересчур послушные, чересчур любезные, очень доверчивые, «славные» пациенты, которые всегда находятся в позитивном переносе и никогда не выказывают реакцию разочарования. (Как правило, пассивно-женственные характеры или истерические пациентки со склонностью к нимфомании.)

2. Всегда строго ориентированные на конвенциальные нормы и корректные пациенты; это обычно компульсивные характеры, преобразовавшие всю свою ненависть в «вежливость любой ценой».

3.  Скупые на аффекты пациенты; как и корректные, они отличаются чрезмерной, но заблокированной агрессивностью. Это также преимущественно компульсивные характеры, но даже истерические пациентки зачастую демонстрируют внешнюю скупость аффектов.

4.  Пациенты, жалующиеся на поддельность своих чувств и эмоциональных проявлений, т. е. страдающие деперсонализацией. К ним относятся также такие больные, которые сознательно и в то же время навязчиво «притворяются», т. е. на заднем плане сознания знают, что вводят врача в заблуждение. У таких больных, заболевание которых относится большей частью к группе нарциссических неврозов ипохондрического типа, постоянно обнаруживается «внутренний смех» над всем и всяким, что становится мучением для них самих. Это ставит перед анализом самые сложные задачи.

Так как форма и наслоения первого переноса-сопротивления обусловлены индивидуальной судьбой инфантильной любви, мы можем достичь упорядоченного, избавленного от излишних осложнений анализа инфантильных конфликтов только тогда, когда будем строго учитывать эти наслоения в наших интерпретациях при анализе переноса. Хотя содержание переносов от наших интерпретаций не зависит, последовательность, в которой они обостряются, пожалуй, определяется техникой интерпретации. Речь идет не только о том, что возникает невроз переноса, но и о том, что в своем возникновении он следует той же закономерности, что и его образец, первичный невроз, и обнаруживает такое же наслоение в энергиях влечения, что и последний. Фрейд учил нас, что первичный невроз становится нам доступным только через невроз переноса. Понятно, что дело будет обстоять для нас тем проще, чем полнее и более упорядоченно первичный невроз наматывается на шпулю переноса. Это «наматывание» происходит, разумеется, в обратной последовательности. Очевидно, что неправильный анализ переноса, например интерпретация установки из более глубокого слоя, как бы ни была отчетлива установка и верна интерпретация, исказит копию первичного невроза, приведет в беспорядок невроз переноса. Опыт показывает, что невроз переноса будет развиваться в соответствии со структурой невроза без всякого вмешательства с нашей стороны. Мы должны только избегать слишком ранних, слишком глубоких и бессистемных интерпретаций.

Для иллюстрации приведем схематичный пример: если, скажем, пациент сначала полюбил мать, а затем возненавидел отца и, наконец, из страха отказался от матери и превратил свою ненависть к отцу в пассивно-женственную любовь, то при правильном анализе сопротивления он сначала проявит в переносе свою пассивно-женственную установку, конечный результат трансформации своего либидо. Систематический анализ сопротивления выявит также скрывающуюся за ним ненависть к отцу, и только после его проработки последует новый катексис матери, вначале путем переноса любви к матери на аналитика. Затем эту любовь можно будет перенести и на женщину в реальной жизни.

Оставаясь в рамках этого упрощенного примера, мы можем обсудить вполне возможный менее благоприятный ход событий. Пациент демонстрирует, например, явный позитивный перенос и в этой связи наряду со сновидениями, соответствующими пассивно-женственной установке, приводит также такие, которые говорят о его привязанности к матери. Те и другие сновидения в равной мере ясны и понятны. Если аналитик распознает действительные наслоения позитивного переноса, если ему становится ясно, что в позитивном переносе реактивная любовь к отцу является поверхностным, ненависть к нему – вторым, а перенесенная любовь к матери – самым глубоким слоем, то это последнее эмоциональное отношение, несмотря на его очевидность, он, несомненно, оставит нетронутой. Но если, допустим, аналитик вначале будет интерпретировать перенесенную любовь к матери, то между его интерпретациями, которые касаются инцестуозной любви, и переживанием пациента, подобно мощному и непреодолимому блоку сопротивления, будет стоять скрытая (и перенесенная в реактивной форме на врача) ненависть к отцу. Интерпретация, которая затронула бы более высокий в топическом отношении слой недоверия и отвержения, внешне была бы принята, но, разумеется, осталась бы терапевтически неэффективной и привела бы только к тому, что пациент, внутренне напуганный и предостереженный этой интерпретацией, скрывал бы ненависть к отцу еще интенсивней, а из-за усилившегося чувства вины стал бы еще более «славным».

Хаотическая ситуация – в той или иной форме – была бы создана.

Следовательно, речь идет о том, чтобы из изобилия материала, поступающего из многочисленных слоев психики, выхватить ту часть, которая занимает центральное место в актуальном или предшествовавшем переносе-сопротивлении и не перекрыта другими установками. Теоретически это звучит так: данный принцип следует осуществлять в каждом обычном случае.

Что же происходит с остальным, актуально менее важным, материалом? Как правило, достаточно того, что в него не вдаются. В результате он автоматически отходит на задний план. Но часто бывает так, что пациент демонстрирует главным образом некую манеру поведения или определенную сферу переживаний, чтобы скрыть актуально более важный материал. После всего сказанного понятно, что такое сопротивление необходимо устранять – проясняя ситуацию, «управлять материалом», т. е. постоянно указывать на то, что скрывается, и не обращать внимания на то, что нарочито выставляется напоказ. Типичным примером является поведение больного при латентном негативном переносе; он пытается утаить скрытую критику и отвержение усиленным восхвалением аналитика и анализа. Посредством анализа этого сопротивления легко можно установить его мотив – страх высказывать критику.

Только в редких случаях нужно подавлять обильно продуцируемый пациентом материал, например, если слишком рано и беспорядочно осознаются бессознательные извращенные фантазии или инцестуозные желания, когда Я еще не стало достаточно сильным, чтобы их переработать. Если простого игнорирования оказывается здесь недостаточно, необходимо переводить разговор на другую тему.

Таким способом основное содержание сопротивлений при переносе постоянно остается в тесном контакте с воспоминаниями, а аффекты, пробужденные в переносах, автоматически передаются воспоминаниям. Тем самым удается избежать опасного неэмоционального припоминания. Для хаотической ситуации, напротив, характерно то, что скрытое сопротивление месяцами остается неразрешенным и связывает все аффекты, тогда как воспоминания в беспорядочной последовательности могут касаться, например, и страха кастрации, и оральной фантазии, а затем – снова инцестуозной фантазии.

Благодаря правильному выбору материала, который нужно истолковать, мы достигаем континуума в анализе, и тогда не только можем получить всю информацию об актуальной ситуации, но и проследить закономерность, которой подчиняется развитие переноса. При этом сопротивления, которые, впрочем, представляют собой не что иное, как отдельные части невроза, проявляются поочередно, хотя и остаются связанными исторически обусловленной закономерностью. Это облегчает нашу работу и основательно подготавливает излечение.

 

3. Последовательность в анализе сопротивления

До сих пор мы говорили лишь о технике толкования смысла и сопротивления и сошлись на том, что оно должно быть упорядоченным (в соответствии с индивидуальной закономерностью невроза) и систематичным. Перечисляя ошибки толкования, мы отделили неупорядоченную интерпретацию от непоследовательной; это имело под собой свои основания, ибо нам известны случаи, когда, несмотря на систематическую интерпретацию, анализ происходил хаотически, и мы усматриваем причину этого в недостаточной последовательности дальнейшей проработки уже истолкованных сопротивлений.

Если первая граница переноса-сопротивления удачно преодолена, то, как правило, работа воспоминания быстро продвигается вперед и углубляется в детство. Но обычно это продолжается недолго, до тех пор пока больной не наталкивается на новые слои предосудительного материала, от которого он пытается защититься с помощью второй границы переноса-сопротивления. Анализ сопротивления начинается заново, но на этот раз он имеет несколько иной характер, чем вначале. Тогда речь шла о впервые возникшей трудности; новое же сопротивление уже имеет аналитическое прошлое, которое не могло не сказаться на его форме. Соответственно новому материалу оно имеет другую структуру и другое значение, чем первоначальное сопротивление, и пациент, наученный первым анализом сопротивления, возможно, будет теперь сам помогать устранять затруднение. Но на практике мы убеждаемся в том, что в большинстве случаев пациент, наряду с новым сопротивлением, реактивирует также и прежнее и, более того, иногда демонстрирует прежнее сопротивление, не проявляя нового. Вся ситуация осложняется этим наслоением. Какое из сопротивлений, реактивированное старое или новое, проявится сильнее, бывает трудно предугадать, но для аналитической тактики это не имеет значения. Важно лишь то, что пациент большую часть своих контркатексисов снова направляет на старое сопротивление, с которым вроде бы уже было покончено. Если теперь аналитик в первую очередь или исключительно обращается к новому сопротивлению, то он снова пренебрегает промежуточным этапом, а именно реактивированным старым сопротивлением, и возникает опасность того, что его ценные интерпретации не принесут никакой пользы. Разочарований и неудач можно избежать, если каждый раз возвращаться к прежней проблеме – не важно, дает ли она о себе знать в большей или меньшей степени, – и начинать с работы по ее разрешению. Таким образом, аналитик постепенно подбирается к новому сопротивлению и избегает опасности того, что противник, несмотря на то, что завоевана новая часть земли, вновь угнездится на уже завоеванной территории.

Важно всегда, отталкиваясь от кардинального сопротивления и имея, так сказать, прочный опорный пункт, подрывать невроз со всех сторон, а не ориентироваться лишь на отдельные детали сопротивления. Иными словами, невроз следует атаковать в самых разных, связанных лишь косвенным образом, местах. Благодаря последовательному развертыванию сопротивления и аналитического материала, начиная с первого переноса-сопротивления, можно получить представление о настоящей и прошлой ситуации без всякой борьбы за непрерывность анализа, и тогда основательная проработка невроза гарантирована. Имеется даже возможность – при условии, что речь идет об уже известных типичных картинах болезни и правильно проведенном анализе сопротивления, – предвидеть последовательность, в которой со всей остротой, в виде переноса-сопротивления, будут проявляться обнаруженные тенденции.

Напрасно было бы пытаться убеждать нас в том, что предварительная «пристрелка», состоящая в толковании смысла, или лечение всех пациентов по одной схеме, например, исходя из одного предполагаемого первоисточника невроза, позволят нам подступиться к более сложным проблемам психотерапии. Кто пытается это делать, тот демонстрирует этим лишь то, что не понял подлинных проблем психотерапии и не знает, что «разрубание гордиева узла» в действительности означает как раз разрушение аналитических условий лечения. Анализ, проведенный подобным образом, едва ли уже можно исправить. Интерпретацию можно сравнить с ценным лекарством, расходовать которое следует экономно, чтобы оно не утратило своей действенности. Наш опыт учит тому, что обстоятельное распутывание узла по-прежнему является самым коротким путем – подчеркиваем – к настоящему успеху.

Совсем другую позицию занимают те аналитики, которые из-за превратного понимания аналитической пассивности могут выжидать слишком долго. Они могли бы написать нам много ценных статей о причинах возникновения хаотической ситуации. В период сопротивления аналитику выпадает трудная задача управлять самим ходом анализа. Пациент руководит только в те фазы, когда не проявляет сопротивления. Ничего другого и не мог иметь в виду Фрейд. А опасность принципиального молчания или «позволения плавать» не менее велика, чем опасность «пристрелки» или толкования по теоретической схеме, – как для пациента, так и для развития аналитической терапии.

Нам знакомы формы сопротивления, при которых проявление подобного рода пассивности является прямо-таки врачебной ошибкой. Например, пациент под влиянием сопротивления уклоняется от обсуждения соответствующего материала. Он затрагивает далекие темы, но вскоре тоже начинает продуцировать сопротивление; тогда он поднимает третью тему и т. д. Эта «техника зигзага» может завести в бесконечность независимо от того, наблюдает ли аналитик за пациентом «пассивно» или всюду за ним следует и интерпретирует. Поскольку больной, очевидно, находится в постоянных бегах, а его усилия заставить аналитика довольствоваться суррогатными результатами остаются напрасными, необходимо снова и снова возвращать его к первой позиции сопротивления до тех пор, пока он не наберется смелости справиться с нею аналитически. Другой же материал не пропадает.

Бывает, что пациент сбегает в инфантильное, жертвует ценными тайнами, только чтобы сохранить свою позицию. Разумеется, жертвы не имеют никакой терапевтической ценности, скорее, имеет место обратное. Аналитик может спокойно его слушать, если не предпочтет прервать, но затем будет последовательно прорабатывать позицию, которую пациент избегал. То же самое рекомендуется при бегстве в актуальное. Оптимальная ситуация – это прямолинейное, соответствующее первичному неврозу развитие невроза переноса и его анализ; пациент систематически проявляет свои сопротивления и параллельно осуществляет свободную от сопротивления работу воспоминания.

Таким образом, много раз обсуждавшийся вопрос, что лучше: «активное» или «пассивное» поведение, в такой постановке не имеет смысла. В целом можно сказать, что при анализе сопротивлений нельзя вмешиваться слишком рано, при интерпретации бессознательного, не говоря уже о сопротивлениях, нельзя быть слишком сдержанным. Обычно же поступают наоборот: с одной стороны, проявляют слишком большую смелость при толковании смысла, а с другой – становятся боязливыми, как только возникает сопротивление.

 

1. Резюме

Наш терапевтический метод определяется следующими основными теоретическими подходами. Топический подход определяет технический принцип, согласно которому бессознательное должно быть осознано. Динамический подход определяет правило, согласно которому это осознание бессознательного должно происходить не непосредственно, а путем анализа сопротивления. Экономический подход и знание о структуре заставляют нас при анализе сопротивления соблюдать порядок, соответствующий каждому случаю.

До тех пор пока в осознании бессознательного, т. е. в топическом процессе, усматривали единственную задачу аналитической техники, по праву существовала формула, что все бессознательные проявления пациента необходимо перевести ему на язык сознания в той последовательности, в которой они возникают. Динамику анализа в той или иной мере оставляли на волю случая независимо от того, действительно ли осознание вызывало у пациента соответствующий аффект или под влиянием интерпретации у него возникало интеллектуальное понимание. Привлечение динамического момента, т. е. требования, чтобы пациент не только вспоминал, но и переживал, усложнило простую формулу необходимости «осознания бессознательного». Поскольку динамика аналитического воздействия зависит не от содержаний, продуцируемых пациентом, а от сопротивлений, которые он им противопоставляет, и интенсивности переживания при их преодолении, то задача существенно меняется. Если с топической точки зрения достаточно по очереди довести до сознания самые отчетливые и простые для интерпретации элементы бессознательного, т. е. придерживаться линии содержательного материала, то с динамической точки зрения от этой линии как средства ориентации приходится отказаться в пользу другой – той, что учитывает как содержательный материал, так и аффекты. Это о линиях следующих друг за другом сопротивлений. Однако при этом у подавляющего большинства пациентов возникает затруднение, которым в предыдущих рассуждениях мы пренебрегали.

 

2. Харáктерный панцирь и сопротивление характера

а) Неспособность к соблюдению основного правила

Наши пациенты лишь в редких случаях с самого начала способны к анализу, только немногие склонны соблюдать основное правило и полностью открыться аналитику. Помимо того, что они не могут сразу оказать ему как постороннему человеку необходимое доверие, многолетняя болезнь, длительное влияние невротической среды, негативный опыт общения с невропатологами, короче говоря, все вторичные искажения Я создали ситуацию, которая противостоит анализу. Устранение этой трудности становится предварительным условием анализа, и все, наверное, проходило бы хорошо, если бы эта трудность не усугублялась некой особенностью, заключающейся в характере больного, развившемся на невротической основе и самом по себе принадлежащем неврозу. Эта особенность известна под названием «нарциссический барьер». Здесь в принципе существуют два способа справиться с этими трудностями, в частности с сопротивлением основному правилу. Первый способ, как мне кажется, используемый чаще всего, заключается в непосредственном приучении пациента к анализу с помощью наставлений, успокоения, требований, увещеваний, советов и т. п. В этом случае стремятся, создав соответствующий позитивный перенос, повлиять на пациента в духе аналитической откровенности. Это приблизительно соответствует технике, предложенной Нунбергом. Однако накопленный опыт показывает, что этот воспитательный или активный путь весьма ненадежен, зависит от неконтролируемых случайностей и лишен надежной основы аналитической ясности. Аналитик слишком подвержен колебаниям переноса и со своими попытками сделать пациента способным к анализу движется по небезопасной местности.

Другой путь более сложен, пока еще не все пациенты могут его пройти, но он намного надежнее и состоит в том, что аналитик пытается заменить воспитательные меры аналитическими интерпретациями. Разумеется, это не всегда возможно, но такая замена остается идеальной целью аналитических усилий. Иными словами, вместо того чтобы уговорами, советами, маневрами переноса и т. д. подвести пациента к анализу, аналитик, занимая более пассивную позицию, уделяет основное внимание вопросу, какой актуальный смысл имеет поведение больного, почему он сомневается, опаздывает, высокопарно или запутанно говорит, высказывает только каждую третью мысль, критикует анализ или приводит необычайно много глубокого материала. Например, аналитик может попытаться убедить нарциссического пациента, высокопарно изъясняющегося техническими терминами, в том, что его манеры вредят анализу, и было бы лучше, если бы он отучился употреблять аналитические выражения, отказался от своей закрытости и т. д., поскольку она мешает анализу, либо отказаться от всяких уговоров и ждать, когда станет понятным, почему пациент ведет себя так, а не иначе. Тогда, возможно, аналитик догадается, что пациент таким способом компенсирует чувство неполноценности перед ним, и попытается повлиять на него последовательным истолкованием смысла этого поведения. Второй путь, в отличие от первого, полностью отвечает аналитическому принципу.

Это стремление по возможности заменять все воспитательные или иные активные меры, к которым вынуждают особенности пациента, чисто аналитической интерпретацией неожиданно и спонтанно открыло путь к анализу характера.

Определенный клинический опыт заставляет нас выделить среди сопротивлений, которые мы встречаем при лечении наших больных, особую группу «сопротивлений характера». Сопротивления определяются не своим содержанием, а специфическим складом характера анализируемого. Компульсивный характер развивает специфически иные по форме сопротивления, нежели истерический, истерический характер – опять же иные, нежели генитально-нарциссический, импульсивный или неврастенический. Форму реакций Я, которая при одинаковых содержаниях переживания различается в зависимости от характера, можно точно так же свести к детским переживаниям, как и содержание симптомов и фантазий.

б) Как возникает сопротивление характера?

Много лет назад Гловер попытался провести разграничение между неврозами характера и симптоматическими неврозами. Также и Александер работал на основе этого разделения; в ранних работах я тоже придерживался такой дифференциации, однако при точном сравнении пациентов оказалось, что это различие заключается только в том, что имеются неврозы с описанными симптомами и неврозы без таковых: первые затем были названы «симптоматическими неврозами», вторые – «неврозами характера»; при первых неврозах, понятно, больше бросаются в глаза симптомы, при вторых – невротические черты характера. Но существуют ли симптомы без невротического реактивного базиса, другими словами, без невротического характера? Различие между неврозами характера и симптоматическими неврозами состоит только в том, что в последнем случае невротический характер продуцировал еще и симптомы, так сказать, концентрировался в таковых. То, что невротический характер то обостряется в описанных симптомах, то находит иные пути для разрядки застоя либидо, еще нуждается в тщательном исследовании (см. часть II). Но если признать тот факт, что основу симптоматического невроза всегда образует невротический характер, то становится ясно, что в каждом анализе мы имеем дело с характероневротическим сопротивлением; отдельные анализы будут отличаться только различным значением, которое следует придавать характероанализу в конкретном случае. Однако аналитический опыт предостерегает от того, чтобы недооценивать это значение в каком-либо случае.

С точки зрения характероанализа разделение неврозов на хронические, т. е. существующие с детства, и острые, т. е. проявившиеся поздно, теряет всякий смысл; ибо важно не столько то, рано или поздно проявились симптомы, сколько то, что невротический характер, реактивный базис симптоматического невроза, сформировался, по крайней мере в общих чертах, уже с завершением эдиповой фазы. Я напомню: клинический опыт свидетельствует о том, что границы, которые пациент проводит между здоровьем и началом болезни, в анализе всегда стираются.

Поскольку образование симптомов как описательный различительный признак нас подводит, мы вынуждены подыскать другой. В качестве такового рассмотрим в первую очередь понимание болезни и рационализации.

Отсутствие понимания болезни является, хотя и не абсолютно надежным, но все же важным признаком невроза характера. Невротический симптом воспринимается как инородное тело и создает ощущение болезни. И наоборот, невротическая черта характера, например, чрезмерная педантичность компульсивного характера или боязливая робость истерического характера, органически встроена в личность. Человек может жаловаться на то, что он робок, но из-за этого не чувствует себя больным. И только тогда, когда характерологическая робость усиливается до патологического покраснения, или навязчиво-невротическая педантичность – до навязчивых церемониалов, т. е. когда невротический характер обостряется симптоматически, человек ощущает себя больным.

Правда, существуют также симптомы, которые не воспринимаются как болезненные и рассматриваются больным как дурные привычки или данности, которые нужно принять (например, хронические запоры, легкая ejaculatio praecox); в свою очередь некоторые черты характера иногда воспринимаются как патологические, например совершенно неожиданные бурные вспышки ярости, бросающаяся в глаза неопрятность, склонность ко лжи, пьянству, расточительству и т. п. Тем не менее понимание болезни представляется важным критерием невротического симптома, его отсутствие – признаком невротической черты характера.

Другое важное в практическом отношении различие состоит в том, что симптомы никогда не поддаются такой полной и правдоподобной рационализации, как невротический характер. Ни истерическую рвоту, ни абазию, ни навязчивый счет, ни навязчивые мысли невозможно рационализировать. Симптом кажется бессмысленным, тогда как невротический характер рационально достаточно мотивирован, чтобы не казаться болезненным или бессмысленным.

Далее, для невротической черты характера имеется обоснование, которое сразу было бы отвергнуто как абсурдное, если бы его применили к симптомам; часто говорят: «Тут уж ничего не поделаешь». Это «ничего не поделаешь» означает, что данный человек таким уродился, что ничего нельзя изменить, что «таков» его характер. И все же это утверждение неверно, ибо анализ развития показывает, что в силу определенных причин характер был сформирован именно так и не иначе, что, подобно симптому, он в принципе поддается анализу и изменениям.

Иногда с течением времени симптомы настолько внедряются в целостную личность, что становятся похожими на черты характера – например, когда навязчивый счет проявляется лишь в рамках стремления к порядку или навязчивое стремление к системе – в строгом соблюдении распорядка дня; особенно это относится к навязчивому желанию работать. Такие формы поведения считаются тогда скорее странными, утрированными, чем болезненными. Итак, мы видим, что понятие болезни весьма расплывчато, что переходы от симптома как изолированного инородного тела, через невротическую черту характера и «дурную привычку» к реалистическому поведению весьма различны; но так как от этих переходов нам мало толку, напрашивается мысль провести различие между симптомом и невротическим характером также и с точки зрения рационализаций, несмотря на всю искусственность всякого разделения.

С этой оговоркой следует обратить внимание еще на одно различие между симптомом и невротической чертой характера. При аналитическом расчленении оказывается, что по сравнению с чертой характера симптом, если говорить о его смысле и происхождении, имеет очень простое строение. Несомненно, симптом также сверхдетерминирован; но чем глубже мы проникаем в его обоснования, тем больше мы удаляемся из собственной сферы симптома, тем в более чистом виде проступает характерологическая основа. Таким образом, основываясь на симптоме, теоретически можно прийти к характерологическому базису реакций. Симптом непосредственно обусловлен лишь ограниченным числом бессознательных установок; истерическая рвота, например, имеет в основе вытесненное желание фелляции и детское оральное желание. То и другое проявляются в характере, первое – в материнской позиции, второе – в определенной детскости поведения; но истерический характер, обусловливающий истерический симптом, покоится на множестве – большей частью антагонистических – стремлений и выражается в основном в специфической установке или душевном складе. Установку не так легко разложить как симптом, но ее так же в принципе можно вывести и понять из влечений и переживаний. Если симптом соответствует лишь определенному переживанию, ограниченному желанию, то характер, специфический склад души человека, представляет собой выражение всего прошлого. Поэтому симптом может возникать совершенно внезапно, тогда как для формирования каждой отдельной черты характера требуются многие годы. Но не будем при этом забывать, что и симптом не мог бы внезапно возникнуть, если бы уже не имелось характерного или невротического, базиса реакций.

Совокупность невротических черт характера выступает теперь в анализе в качестве компактного механизма защиты против наших терапевтических усилий, и если мы аналитически проследим за возникновением этого характерного «панциря», то обнаружится, что он имеет также определенную экономическую задачу: с одной стороны, он служит защите от раздражителей внешнего мира, с другой стороны, он оказывается средством, позволяющим справляться с либидо, постоянно протискивающимся вперед из Оно, поскольку в невротических реактивных образованиях, компенсациях и т. д. расходуются либидинозные и садистские энергии. В процессах, которые лежат в основе образования и сохранения этого панциря, постоянно связывается страх, подобно тому, как, например, по описанию Фрейда, связывается страх в симптомах навязчивости. К экономике формирования характера мы еще вернемся.

Поскольку невротический характер в своей экономической функции защитного панциря установил определенное, пусть даже и невротическое равновесие, анализ означает угрозу для этого равновесия. Поэтому от этого нарциссического защитного механизма Я исходят сопротивления, которые накладывают свой особый отпечаток на анализ отдельного случая. Но если форма поведения представляет собой доступный анализу и изменениям результат всего развития, то мы имеем также возможность вывести из нее технику характероанализа.

в) О технике анализа сопротивления характера

Наряду со сновидениями, мыслями, ошибочными действиями, прочими сообщениями пациентов особого внимания заслуживают их манеры, т. е. то, как они рассказывают свои сновидения, совершают ошибочные действия, выражают мысли и делают сообщения. Соблюдение основного правила – это редкий курьез, и требуется многомесячная характероаналитическая работа, чтобы сделать пациента хотя бы наполовину откровенным. Манера пациента говорить, смотреть на аналитика и его приветствовать, лежать на диване, интонация голоса, мера конвенциальной вежливости, которую он соблюдает, и т. д. являются ценными отправными моментами для выявления скрытого сопротивления, которое пациент оказывает основному правилу, и их понимание представляет собой важнейшее средство устранения этого сопротивления с помощью интерпретации. В качестве «материала», подлежащего истолкованию, то, как пациент говорит, равно по значимости тому, что он говорит. Часто можно услышать, как аналитики жалуются, что анализ не идет, пациент не приводит никакого «материала». Под этим обычно понимается только содержание мыслей и сообщений. Однако молчание или, например, бесплодные повторения – это тоже «материал», который необходимо оценивать. Едва ли, пожалуй, найдется ситуация, в которой пациент «не приводил бы материала», и мы должны сказать себе, что дело в нас, если мы не можем использовать поведение анализируемого как «материал».

В том, что поведение и форма сообщений имеют аналитическое значение, нет ничего нового. Но то, что они совершенно определенным и относительно совершенным способом открывают нам доступ к анализу характера, необходимо здесь обсудить. Негативный опыт, полученный при анализе некоторых невротических характеров, учит, что в таких случаях вначале гораздо важнее форма, чем содержание сообщений. Упомянем только вскользь о тех больных, которые продуцируют скрытое сопротивление, – об аффективно слабых, «славных», чрезмерно вежливых и корректных пациентах, или больных, которые всегда демонстрируют обманчивый позитивный перенос, или же о тех, кто всегда бурно требует любви, кто воспринимает анализ как игру, кто всегда «в панцире», кто внутренне над всем и вся посмеивается… Можно было бы продолжать сколько угодно и поэтому нужно быть готовым к тяжелой работе для того, чтобы справиться с бесчисленными индивидуальными техническими проблемами.

Возьмем для сравнения – пока с целью общей ориентации и чтобы лучше выделить существенное в анализе характера в противоположность анализу симптома – две пары. Допустим, у нас одновременно проходят аналитическое лечение двое мужчин с ejaculatio praecox; один обладает пассивно-женственным, другой – фаллически-агрессивным характером. Допустим далее, что у нас проходят лечение две женщины с нарушениями аппетита; одна из них – больная неврозом навязчивости другая – неврозом истерии.

Предположим теперь, что ejaculatio praecox обоих пациентов-мужчин имеет одинаковый бессознательный смысл: страх перед (отцовским) фаллосом, представляемым во влагалище женщины. Вследствие страха кастрации, лежащего в основе симптома, в ходе анализа оба они проявили негативный отцовский перенос. Оба стали ненавидеть аналитика (отца), поскольку видели в нем врага, ограничивающего удовольствие, и оба испытывали бессознательное желание его устранить. В этом случае фаллически-садистский характер будет защищаться от опасности кастрации путем оскорблений, дискредитации и угроз, тогда как пассивно-женственный характер в этом же случае всегда будет становится более доверчивым, пассивно-уступчивым, любезным. У обоих характер стал средством сопротивления: один защищается от опасности агрессивно, другой устраняет ее жертвой личной позиции, обманчивостью и уступчивостью. Конечно, сопротивление пассивно-женственного характера более опасно, так как он действует скрытыми средствами: приводит много материала, вспоминает инфантильные переживания. Кажется, что с ним все идет блестяще – на деле же он старается скрыть свое упрямство и ненависть. До тех пор пока он сохраняет эту позицию, у него вовсе нет мужества показать свою истинную сущность. Если, не обращая внимания на эти его манеры, ориентируются только на то, что он приводит, то, как показывает опыт, никакие аналитические усилия или разъяснения не изменят его состояния. Возможно даже, он припомнит свою ненависть к отцу, но он не будет ее переживать, если только в переносе последовательно не объяснить ему смысл его обманчивой манеры поведения, прежде чем приступить к глубокой интерпретации ненависти к отцу.

Предположим, что во второй сопоставляемой нами паре произошел острый позитивный перенос. Основное содержание этого позитивного переноса у обеих пациенток подобно содержанию симптома, а именно оральная фантазия о фелляции. Но из этого однородного по содержанию позитивного переноса получается совершенно различное по форме сопротивление-перенос: больная истерией, например, будет боязливо молчать и вести себя робко, больная неврозом навязчивости будет упрямо молчать или демонстрировать в отношении аналитика холодное, заносчивое поведение. Для защиты от позитивного переноса используются различные средства: здесь – агрессивность, там – страх. Мы бы сказали, что Оно у обеих пациенток перенесло одно и то же желание, тогда как Я защищается по-разному. Форма же этой защиты всегда будет оставаться одной и той же; больная истерией всегда будет защищаться с помощью страха, больная неврозом навязчивости – всегда с помощью агрессии, какое бы содержание бессознательного ни пыталось прорваться; это значит, что сопротивление характера у одного и того же пациента всегда остается одинаковым и исчезает лишь вместе с корнями невроза.

Характерный панцирь – это сформированное, хронически конкретизированное в психической структуре выражение нарциссической защиты. К известным сопротивлениям, мобилизующимся против каждой новой части бессознательного материала, добавляется постоянный фактор формального свойства, проистекающий из характера пациента. Из-за такого происхождения мы называем постоянный формальный фактор сопротивления «сопротивлением характера».

На основании вышеизложенного обобщим наиболее важные особенности сопротивления характера:

Сопротивление характера выражается не содержательно, а формально типичным, неизменным способом в общих манерах – в манере говорить, походке, мимике и особых формах поведения (смех, ирония, упорядоченная или запутанная речь, форма вежливости, форма агрессивности и т. д.).

Для сопротивления характера типично не то, что пациент демонстрирует и делает, а то, как он говорит и действует, не то, что он проявляет в сновидении, а то, как он цензурирует, искажает, сгущает и т. д.

Сопротивление характера у одного и того же пациента остается одинаковым при разных содержаниях. Различные характеры приводят одинаковые содержания по-разному. Позитивный отцовский перенос у больной истерией выражается иначе, и она иначе от него защищается, чем больная неврозом навязчивости. У первой, например, защитой является страх, у второй – агрессивность.

Формально выражающееся сопротивление характера с точки зрения содержания можно устранить и свести к инфантильным переживаниям и инстинктивным интересам, как и невротический симптом.

Характер пациента в определенный момент становится механизмом сопротивления; это значит, что в обычной жизни характер играет роль, сходную с ролью сопротивления в процессе лечения: роль психического защитного аппарата. Поэтому мы говорим об «ограждении харáктерным панцирем» Я от внешнего мира и Оно.

Если проследить за формированием характера вплоть до раннего детства, то оказывается, что цели его формирования в свое время были сходны с целями, которым служит сопротивление характера в актуальной аналитической ситуации. Проявление характера в качестве механизма сопротивления при анализе отражает его инфантильное происхождение. И вроде бы случайно возникающие ситуации, которые приводят к сопротивлению характера при анализе, являются точными клише тех детских ситуаций, которые привели в действие процесс формирования характера. Таким образом, в сопротивлении характера защитная функция сочетается также с переносом в нынешнюю ситуацию инфантильных отношений с внешним миром.

В экономическом смысле и характер в обычной жизни, и сопротивление характера при анализе способствуют избеганию неудовольствия, созданию и поддержанию психического (пусть даже и невротического) равновесия и, наконец, расходованию вытесненных или избежавших вытеснения количеств влечения. Связывание свободно плавающей тревоги или, что означает то же самое, если рассматривать с другой стороны, устранение запруженной психической энергии является одной из основных функций характера. Как в невротических симптомах, так и в характере актуально законсервировано, живет и действует историческое, инфантильное. Этим объясняется то, что последовательное ослабление сопротивления характера создает надежный и непосредственный доступ к центральному инфантильному конфликту.

Что ценного можно извлечь из вышеприведенных рассуждений для аналитической техники характероанализа? Имеются ли существенные различия между нею и обычным анализом сопротивления? Различия имеются, и они касаются:

а) выбора очередности подлежащего истолкованию материала,

б) самой техники интерпретации сопротивления.

Относительно а). Говоря о «выборе материала», мы должны быть готовы к серьезному возражению: могут сказать, что всякий выбор противоречит основным психоаналитическим принципам, согласно которым необходимо следовать за пациентом, дать ему возможность вести аналитика за собой, а при любом выборе возникает опасность того, что аналитик будет следовать собственным склонностям. В ответ на это возражение прежде всего нужно заметить, что речь здесь идет не о пренебрежении, например, аналитическим материалом, а лишь о соблюдении некоторой – соответствующей структуре невроза – закономерной последовательности при интерпретации. Весь материал подвергается истолкованию, только в данный момент одна деталь более важна, чем другая. Необходимо также отдавать себе отчет в том, что аналитик выбирает всегда; ведь он сделал выбор уже тогда, когда анализировал сновидение не по порядку, а выделяя отдельные детали. Разумеется, пристрастный выбор делают и тогда, когда обращают внимание только на содержание, но не на форму сообщений. Следовательно, уже в силу того, что пациент в аналитической ситуации приводит самый различный материал, аналитик вынужден выбирать материал, который надо истолковать; главное – он должен выбрать правильно, соответственно аналитической ситуации.

Если пациенты в силу особого развития характера не соблюдают последовательно основного правила, необходимо, как и вообще при возникновении любого характерологического препятствия на пути анализа, постоянно выделять из обилия материала и аналитически прорабатывать через интерпретацию его смысла соответствующее сопротивление характера. Разумеется, это не значит, что остальным материалом пренебрегают или его не учитывают (напротив, все, что проясняет нам смысл и происхождение беспокоящей черты характера, ценно и желательно) – откладывают только расчленение и прежде всего интерпретацию материала, который не относится непосредственно к сопротивлению-переносу, пока не стало понятным, по крайней мере в общих чертах, и не удалось прорвать сопротивление характера. Какие опасности связаны с попыткой давать глубокие интерпретации при не устраненном сопротивлении характера, я попытался разъяснить в главе III.

Относительно б). Теперь мы хотим обратиться к некоторым частным вопросам характероаналитической техники. Прежде всего мы должны предупредить возможное недоразумение. Мы говорили, что анализ характера начинается с выделения и последовательного анализа сопротивления характера. Это не значит, что пациента, к примеру, просят не быть агрессивным, не обманывать, не говорить запутанно, исполнять основное правило и т. д. Это не только бы не соответствовало духу анализа, но и было бы бесполезно. Следует еще раз подчеркнуть: то, что мы здесь описываем, не имеет ничего общего с воспитанием и т. п. При анализе характера мы задаемся вопросом, почему пациент обманывает, запутанно говорит, аффективно заблокирован и т. д., пытаемся пробудить его интерес к особенностям своего характера, чтобы с его помощью аналитически прояснить их смысл и происхождение. Иными словами, на уровне личности мы просто выделяем черту характера, от которой исходит основное сопротивление, показываем пациенту, если это возможно, поверхностные связи между характером и симптомами, но, разумеется, предоставляем ему право решать, использовать ли ему это знание для изменения своего характера. При этом в принципе мы не поступаем иначе, чем при анализе симптома; при анализе характера мы добавляем лишь один момент: постоянно демонстрируем пациенту черту характера, пока он не начнет смотреть на нее со стороны и относиться к ней как, скажем, к мучительному симптому навязчивости. Ибо благодаря дистанцированию и объективизации невротического характера он приобретает свойство инородного тела, и в конечном счете появляется также понимание болезни.

При таком дистанцировании и при такой объективизации невротического характера неожиданно оказывается, что личность – вначале временно – изменяется, а именно при углубляющемся характероанализе самопроизвольно проявляется та побуждающая сила или душевный склад, которые порождали сопротивление характера при переносе. Возьмем опять для примера пассивно-женственный характер: чем более основательно пациент объективирует свою склонность к пассивной уступчивости, тем более агрессивным он становится. Ведь его женственность и уступчивость на самом деле являлись энергичной реакцией против вытесненных агрессивных импульсов. Однако вместе с агрессивностью проявляется также инфантильный страх кастрации, который в свое время обусловил превращение агрессивного человека в пассивно-женственного. Таким образом, благодаря анализу сопротивления характера мы непосредственно достигаем центра невроза, эдипова комплекса.

Однако нельзя предаваться иллюзиям: изоляция и объективизация, а также аналитическая проработка такого сопротивления характера обычно требуют многих месяцев, огромных усилий и прежде всего долгого терпения. Но если прорыв однажды произошел, то с этого момента аналитическая работа, поддерживаемая аффективными аналитическими переживаниями, продвигается быстро. Если же такое сопротивление характера оставить непроработанным и просто следовать за пациентом в его материале, постоянно интерпретируя все содержания, то со временем они образуют едва ли уже устранимый балласт. Тогда с течением времени возникает четкое ощущение того, что все интерпретации содержания растрачены впустую, что пациент не перестает во всем сомневаться, или все принимает для видимости, или внутренне над всем насмехается. Если с самого начала аналитик не приступил к расчистке этих сопротивлений, то на поздних стадиях анализа, когда наиболее существенные интерпретации эдипова комплекса уже даны, аналитик ощущает полную беспомощность.

Раньше я уже пытался опровергнуть возражение, что нельзя браться за сопротивления, пока не известна их инфантильная детерминация. Важно, что вначале выясняют лишь актуальный смысл сопротивления характера, для чего инфантильный материал не всегда нужен. В нем мы нуждаемся для устранения сопротивления. Если вначале ограничиться показом пациенту сопротивления и интерпретацией его актуального смысла, то очень скоро выявляется также и инфантильный материал, с помощью которого мы можем затем устранить сопротивление.

Когда подчеркивают факт, которому до сих пор не уделяли должного внимания, то невольно создается впечатление, что этим якобы его лишают остального значения. Если мы подчеркиваем анализ способа реагирования, то это отнюдь не означает пренебрежения его содержанием. Мы лишь добавляем нечто, чего до сих пор не учитывали. Наш опыт показывает, что анализ характерных сопротивлений должен предшествовать всему остальному; но это не значит, что до определенного момента анализируется, например, только сопротивление характера, а затем приступают к интерпретации содержания. Две фазы, анализ сопротивления и анализ детских переживаний, во многом перекрывают друг друга; речь идет исключительно о преобладании анализа характера в начале, т. е. о «приучении к анализу посредством анализа», тогда как на более поздних стадиях основной акцент делается на содержательном и инфантильном. Но это, разумеется, не является жестким правилом: многое зависит от формы поведения конкретных пациентов. В одном случае интерпретация инфантильного материала будет происходить раньше, в другом – позже. Принципиально необходимо подчеркнуть только то правило, что даже при ясном самом по себе материале следует избегать глубоких аналитических интерпретаций до тех пор, пока пациенты не будут готовы их переработать. Хотя в этом нет ничего нового, но очевидно, что при различии аналитических подходов вопрос упирается в то, что понимать под словами «готовы к аналитической интерпретации». При этом мы должны будем, пожалуй, разграничить также содержания, которые относятся непосредственно к сопротивлению характера, и содержания, которые относятся к сфере переживаний. В обычном случае анализируемый вначале готов к аналитической интерпретации первых, но не последних. В целом же наша характероаналитическая попытка означает не что иное, как стремление обеспечить наибольшую надежность при подготовке анализа и при истолковании инфантильного материала. Здесь перед нами встает важная задача изучить и систематически описать различные формы характерных переносов-сопротивлений. В таком случае их техника сама собой вытекает из их структуры.

г) Выведение ситуативной техники из структуры, сопротивления характера (техника интерпретации защиты Я)

Мы обращаемся теперь к проблеме того, как из структуры сопротивления характера пациента, который сразу же проявляет свое сопротивление, но структура его вначале совершенно не ясна, выводится ситуативная техника характероанализа. В следующем случае сопротивление характера было структурировано очень сложно, многочисленные детерминации, так сказать, нагромождались друг на друга. Мне хотелось бы попытаться изложить причины, побудившие меня применить интерпретацию именно к этой, а не к другой части сопротивления. Также здесь будет показано, что логичная и последовательная интерпретация защиты Я и механизмов «панциря» ведет в самую глубь основных инфантильных конфликтов.

Случай явного чувства неполноценности

30-летний мужчина обратился к аналитику из-за того, что «жизнь его совсем не радовала». Он не мог сказать, что чувствовал себя больным, собственно говоря, он даже не считал, что нуждается в лечении; тем не менее он сказал, что не хочет ни от чего отказываться, он слышал о психоанализе, возможно, он поможет ему в себе разобраться. На вопрос о том, существуют ли симптомы болезни, он дал отрицательный ответ; позже выяснилось, что он обладал очень слабой потенцией; он редко вступал в половые отношения, с трудом завязывал контакты с женщинами, при половом акте оставался неудовлетворенным и, кроме того, страдал ejaculatio рrаесох. В целом он не считал свою импотенцию болезненным явлением; и, по его заявлению, смирился со своей слабой потенцией, ведь существует много мужчин, которым это вовсе не нужно.

Его внешний вид и манеры на первый взгляд выдавали сильно заторможенного и подавленного человека. При разговоре он не смотрел в глаза, говорил тихо, подавленно, сильно запинаясь и смущенно покашливая. При этом, однако, явно ощущалось его судорожное стремление подавить свою робость и выглядеть мужественным. Тем не менее во всем его поведении проявлялось тяжелое чувство неполноценности.

Ознакомившись с основным правилом, пациент начал тихо и запинаясь рассказывать. Среди первых сообщений оказалось воспоминание о двух «страшных» переживаниях. Однажды, управляя автомобилем, он наехал на женщину, которая от последствий аварии скончалась. В другой раз ему пришлось провести трахеотомию, подвергаясь угрозе заражения (во время войны он был фельдшером). Он не мог без ужаса думать об этих двух переживаниях. В течение первых сеансов он рассказывал – всегда равномерным, несколько монотонным, тихим и подавленным голосом – о своем родном доме. Будучи предпоследним по рождению среди нескольких сестер и братьев, он занимал второстепенное положение. Старший брат, примерно на 20 лет старше его, был любимцем родителей, много путешествовал по свету, «знал мир», хвастался дома своими впечатлениями, и, когда он возвращался из путешествия, «весь дом вращался вокруг него». Хотя в содержании сообщения явно сквозили зависть и ненависть к брату, пациент в ответ на осторожный вопрос резко отверг какое-либо чувство зависти или ненависти. Он, мол, никогда не испытывал ничего подобного к брату.

Затем он рассказал о матери, которая очень хорошо к нему относилась и умерла, когда ему было семь лет. Рассказывая о матери, он начал тихо плакать, устыдился этого и долгое время ни о чем больше не говорил. Казалось ясным, что мать была единственным человеком, который подарил ему немного внимания и любви, что ее утрата оказалась для него тяжелым ударом, а воспоминание о ней заставляло его плакать. После смерти матери он провел пять лет в доме брата, и не столько по содержанию, сколько по тону рассказа можно было догадаться о том, какую огромную горечь испытывал пациент из-за барского, холодного и недружелюбного поведения брата.

Затем в нескольких кратких, малосодержательных фразах он сообщил о том, что теперь у него есть друг, который его очень любит и им восхищается. После этого сообщения наступило продолжительное молчание. Несколько дней спустя пациент рассказал об одном сновидении: ему приснилось, что он находится в чужом городе у своего друга; только лицо у друга было другим. Поскольку ради анализа он покинул свое место жительства, напрашивалось предположение, что мужчина в сновидении представлял аналитика. То, что он идентифицировал его с другом, можно было истолковать как признак начинающегося позитивного переноса, но общая ситуация предостерегала от того, чтобы понимать или же толковать это содержание как позитивный перенос. Пациент сам признал в друге аналитика, но не мог ничего к этому добавить. Так как он либо молчал, либо в монотонной манере выражал сомнение в своей способности анализировать, я сказал ему, что он против меня что-то имеет, но только не решается это высказать. Он решительно это отверг, после чего я сказал ему, что он никогда не отваживался также выражать враждебные импульсы против старшего брата, и даже сознательно о них думать, и, очевидно, установил какую-то связь между старшим братом и мной. Хотя это было верно, но я совершил ошибку, истолковав его сопротивление на слишком глубоком уровне. Интерпретация не имела никакого успеха, торможение усилилось еще больше, и я прождал несколько дней, пока из его поведения не смог сделать вывод об актуально более важном моменте сопротивления. Насколько мне было ясно, помимо переноса ненависти к брату, имелась также сильная защита от женственной установки (сон о друге). Однако я не мог решиться на интерпретацию в этом направлении. Итак, я остался при том мнении, что по какой-то причине он защищался от меня и от анализа, сказал ему, что все его поведение указывает на блокировку анализа, после чего он, соглашаясь, сказал: да, таков он и в остальной жизни – ригидный, недоступный, защищающийся. Когда на каждом сеансе и при любой возможности я постоянно и последовательно демонстрировал ему его уклонение, я обратил внимание на монотонную манеру выражения его жалоб. Каждый сеанс всегда начинался с одних и тех же слов: «Не знаю, как быть, я ничего не испытываю, анализ никак на меня не влияет, если бы я мог это сделать, я не могу, ничего не приходит мне в голову, анализ никак на меня не влияет» и т. д. Я не понимал, что он хотел этим выразить, и все же мне было ясно, что ключ к пониманию сопротивления находится именно здесь.

Здесь мы имеем благоприятную возможность изучить различие между характероаналитическим и активно-суггестивным приучением к анализу. Я мог бы по-доброму увещевать пациента и, утешая, повлиять на него, чтобы он продолжал рассказывать дальше. Возможно, таким способом я добился бы также искусственного позитивного переноса, но мой опыт работы с другими пациентами научил меня, что с этим далеко не уйдешь. Поскольку все его поведение не оставляло сомнения в том, что он отвергает анализ и меня в особенности, я мог спокойно оставаться при этом мнении и ждать дальнейших реакций. Когда мы однажды вернулись к сновидению, он сказал, что идентификация меня с другом – лучшее доказательство того, что он меня не отвергает. По этому поводу я высказал предположение, что, наверное, он ожидал от меня, что я так же буду любить его и им восхищаться, как это делал его друг, что затем он был очень разочарован и теперь обижен на меня из-за моей сдержанности. Ему пришлось согласиться, что втайне он думал о чем-то подобном, но не решался мне об этом сказать. В дальнейшем он рассказал, что всегда требовал только любви и в особенности признания и что он ведет себя защищаясь прежде всего с мужчинами, выглядящими особенно мужественными. Он чувствует себя по сравнению с ними неравноценным, а в отношениях с другом он играл женскую роль. Он снова представил материал для истолкования своего женского переноса, но все его поведение удерживало меня от того, чтобы ему об этом сказать. Ситуация была сложной, ибо уже понятые мной элементы его сопротивления: перенос ненависти к брату и нарциссически-женственная установка по отношению к начальникам, наталкивались на бурную защиту, и поэтому я должен был быть осторожным, если не хотел рисковать прекращением анализа с его стороны. Кроме того, на каждом сеансе он почти беспрерывно жаловался, всегда в неизменной манере, что анализ его не затрагивает и т. п.; по прошествии примерно четырех недель анализа я по-прежнему не понимал этого поведения, но тем не менее оно производило на меня впечатление значительного и в данный момент острого характерного сопротивления.

Потом я заболел и был вынужден на две недели прервать анализ. Пациент прислал мне для подкрепления бутылку коньяка. Когда я снова приступил к анализу, он казался веселым, но продолжал жаловаться в прежней манере и сказал мне, что измучен мыслями о смерти. Он постоянно думает о том, что с кем-то из его семьи что-то случится и что, когда я болел, все время думал, что я мог умереть. Однажды, когда эта мысль стала особенно невыносимой, он решился послать мне коньяк. Тут имелась заманчивая возможность истолковать ему его вытесненное пожелание смерти. Для этого имелось достаточно материала, но меня удержало определенное чувство того, что такая интерпретация бесплодно разобьется о стену жалоб типа «в меня ничего не проникает», «анализ никак на меня не влияет» и т. п. Тем временем стал понятен также и тайный двойной смысл жалобы «в меня ничего не проникает»; эта жалоба явилась выражением глубоко вытесненного пассивно-женственного желания-переноса анального полового акта. Но было ли разумным и обоснованным интерпретировать его отчетливо проявившееся гомосексуальное любовное желание, если его Я по-прежнему протестовало против анализа? Сначала нужно было выяснить, что означали его жалобы о бесплодности анализа. Тогда у меня была бы возможность показать ему, что в своих жалобах он не был прав: ему постоянно снились сны, мысли о смерти усилились, в нем происходило и многое другое. Но поскольку я по опыту знал, что делу это бы не помогло, с другой стороны, отчетливо ощущал панцирь, находившийся между предлагаемым материалом Оно и анализом, и, кроме того, с большой вероятностью предполагал, что имеющееся сопротивление не пропустит к Оно никакой интерпретации, я просто снова и снова указывал ему на его поведение, интерпретировал его как выражение сильной защиты и говорил, что мы оба должны подождать, пока это поведение не станет нам ясным. Он уже понимал, что мысли о смерти, связанные с моей болезнью, не обязательно должны были быть выражением нежной заботы обо мне.

В течение следующих недель впечатления от его поведения и жалоб накапливались; становилось все более ясно, что здесь важную роль играло чувство неполноценности наряду с защитой от его женского переноса. Но ситуация по-прежнему не созрела для точной интерпретации, мне недоставало четкой формулировки смысла его поведения. Обобщим основы решения, последовавшего все же позднее:

а) Инстанция Оно хотела признания и любви от меня, как и от всех остальных мужчин, казавшихся ему мужественными. То, что он хотел любви и был мною разочарован, уже не раз было безуспешно истолковано.

б) Он перенес на меня в явном виде исполненную ненависти и зависти установку к брату; в то время это нельзя было интерпретировать из-за опасности растратить слова впустую.

в) Он защищался от своего женского переноса; защиту нельзя было интерпретировать, не затронув предосудительную женственность.

г) Он чувствовал себя передо мной неполноценным – из-за своей женственности, – и постоянные жалобы могли быть лишь выражением его чувства неполноценности.

Теперь я истолковал ему его чувство неполноценности передо мной; поначалу это не имело успеха; но после нескольких дней последовательной демонстрации его поведения он все же привел несколько сведений о своей неумеренной зависти, но не ко мне, а к другим мужчинам, перед которыми он также чувствовал себя неполноценным. И тут, подобно молнии, у меня сверкнула мысль, что его постоянные жалобы означали не что иное, как: «Анализ никак на меня не влияет» (если продолжить), «он ничего не стоит» и, соответственно, аналитик – слабый, импотентный, не может ничего добиться. Жалобы следовало понимать отчасти как триумф над аналитиком, отчасти как упреки к нему. Тогда я ему высказал свое мнение о его постоянных жалобах; результат был поразителен даже для меня: он сумел тут же привести множество примеров того, что он всегда вел себя так, если кто-нибудь хотел на него повлиять. Он не мог выносить превосходства другого и всегда стремился к тому, чтобы свергнуть его с трона. Моя интерпретация была для него совершенно понятна. Он всегда делал прямо противоположное тому, что от него требовал начальник. Возникло множество воспоминаний о своенравном и дискредитирующем поведении по отношению к учителям.

Здесь, стало быть, и скрывалась его агрессивность, крайним выражением которой было выявленное ранее пожелание смерти. Но наша радость длилась недолго, вновь установилось то же самое сопротивление: те же жалобы, та же подавленность, то же молчание. Но теперь я знал, что мое открытие произвело на него большое впечатление, и из-за этого усилилась его женственная установка, что, разумеется, тут же породило новую защиту от женственности. В последнее время при анализе этого сопротивления я исходил из чувства неполноценности, которое он испытывал по отношению ко мне, но углубил толкование сообщением, что он не только чувствует себя неполноценным, но и (скорее всего как раз поэтому) чувствует себя в женской роли по отношению ко мне, что слишком задевало его мужскую гордость.

Если до этого он предоставлял много материала о своем женском поведении по отношению к мужественным мужчинам и демонстрировал полное понимание этого, то теперь он не хотел ничего больше об этом слышать. Возникла новая проблема. Почему он теперь не хотел признать то, что сам описывал в свое время? Я истолковал ему смысл его нынешнего поведения: именно передо мной он чувствовал себя таким неполноценным, что не хотел принимать мои объяснения, хотя из-за этого ему пришлось изменить свое собственное прежнее суждение. Он это понял и детально рассказал о своем отношении к другу. Как выяснилось, фактически он играл роль женщины, часто дело доходило и до сношения между бедрами. Теперь я мог ему показать, что его защитное поведение являлось здесь не чем иным, как выражением борьбы с уступчивостью в анализе, которая для его бессознательного, очевидно, была связана с идеей по-женски уступить аналитику. Но это опять задевало его гордость и стало причиной упорной закрытости к влиянию анализа. На это он среагировал подтверждающим сновидением: он лежит с аналитиком на диване, и тот его целует. Этот ясный сон вызвал, однако, новую волну сопротивления, снова в прежней форме жалоб, что анализ его не затрагивает, он не может на него повлиять, пусть будет что будет, он совсем холоден и т. д. Я снова истолковал ему смысл его жалоб как дискредитацию анализа и защиту от того, чтобы ему поддаться. Одновременно я начал объяснять ему экономический смысл его закрытости; я сказал ему, что уже из того, что он рассказывал раньше о своем детстве и юности, явно следует, что в конце концов он отгородился от всех разочарований, пережитых во внешнем мире, – от грубого, холодного обращения отца, брата и пожилых учителей. Именно это стало для него единственным спасением, пусть даже спасением, потребовавшим многих жертв – отказа от радостей жизни.

Это объяснение ему сразу стало понятным, и вслед за этим он привел воспоминания о своем отношении к учителям. Он всегда воспринимал их как холодных и чужих – явная проекция собственной эмоциональной установки, – и если даже он возбуждался, когда они его били или ругали, внутренне все равно оставался равнодушным. При этом он сказал мне, что часто хотел, чтобы я был более строгим. Вначале показалось, что смысл этого желания не совсем вписывается в ситуацию; много позже стало ясным, что своим упрямством он стремился сделать меня и моих прототипов, учителей, неправыми. Несколько дней анализ протекал без сопротивления, пациент смог теперь сообщить, что в раннем детстве был период, когда он вел себя очень буйно и агрессивно. Как ни странно, одновременно он рассказал сон с очень выраженной по содержанию женственной установкой по отношению ко мне. Я мог только предположить, что воспоминания о своей агрессивности мобилизовали чувство вины, которое параллельно выразилось в сновидениях пассивно-женственного характера. Я избегал анализа сновидений не только потому, что они не были непосредственно связаны с актуальной ситуацией переноса, но и потому, что пациент пока не казался мне достаточно зрелым для понимания связей между агрессией и сновидениями, выражающими чувство вины. Я предполагаю, что некоторые аналитики воспримут это как произвольный отбор материала, но должен противопоставить этому точку зрения, приобретенную благодаря опыту, согласно которой оптимум для терапии достигают в том случае, если между актуальной ситуацией переноса и инфантильным материалом уже установлена непосредственная связь. Поэтому я высказывал только предположение, что воспоминания о буйном поведении в детстве свидетельствовали о том, что когда-то он был совершенно другим, чем сегодня, был своей полной противоположностью, и что анализ должен выявить время и обстоятельства, которые привели к изменению его характера. Его нынешняя женственность, возможно, является избеганием агрессивной мужественности. Пациент никак на это не среагировал, но снова впал в сопротивление, разумеется, уже известным образом: он ничего не может сделать, он ничего не чувствует, анализ его не затрагивает и т. д.

Я еще раз истолковал ему его чувство неполноценности и попытку, которую он снова и снова предпринимал, чтобы доказать бессилие анализа, т. е. аналитика, но также попробовал теперь проработать перенос брата, относящийся к брату: пациент сам рассказал, что брат всегда играл важную роль. Он на это пошел – очевидно, потому, что речь шла о центральной конфликтной ситуации его детства – только после больших колебаний и вновь сообщил, что мать уделяла брату много внимания, не упомянув, однако, своего субъективного отношения к этому. Он, как показала осторожная попытка в этом направлении, был также полностью закрыт от понимания своей зависти к брату. Эта зависть, следовало предположить, настолько тесно ассоциировалась с интенсивной ненавистью и была вытеснена страхом, что как чувство она никогда не осознавалась. Упомянутая попытка вызвала особенно сильное сопротивление, которое много дней подряд выражалось в стереотипных жалобах на свое бессилие. Так как сопротивление не ослабевало, следовало предположить, что в этом проявлялась защита от личности аналитика, ставшая теперь особенно актуальной. Я попросил пациента еще раз совершенно открыто и без страха высказаться об анализе и особенно об аналитике и сказать, какое впечатление аналитик произвел на него при первой встрече. После долгих колебаний пациент сказал мне запинающимся голосом, что аналитик показался ему таким же грубо мужественным и жестоким, как мужчина, который абсолютно бесцеремонно обращается с женщинами в сексуальных связях. Как же быть с его отношением к мужчинам, которые, как ему кажется, обладают большой потенцией?

Это случилось в конце четвертого месяца анализа. Теперь впервые прорвалось то вытесненное отношение к брату, которое самым тесным образом было связано с актуально наиболее вредным переносом – с завистью к потенции. Сопровождаясь живым аффектом, прорвалось воспоминание, что он всегда строжайше осуждал брата за то, что тот бегал за каждой юбкой, соблазнял женщин и, ко всему прочему, этим хвастался. Своим внешним видом я сразу напомнил ему его брата. Я, став теперь более уверенным благодаря его последним сообщениям, еще раз разъяснил ему ситуацию переноса и показал, что во мне он как раз и видит обладающего потенцией брата и именно поэтому не может открыться, так как осуждает меня и обижается на мое мнимое превосходство, как в свое время обижался на брата. Кроме того, он мог теперь ясно увидеть, что в основе его чувства неполноценности лежит ощущение импотенции.

После этого произошло то, что всегда бывает при правильно и последовательно проведенном анализе, а именно без какого-либо нажима или представлений-ожиданий у пациента спонтанно проявился ядерный элемент сопротивления характера. У него мгновенно возникло воспоминание, как он постоянно сравнивал свой маленький пенис с большим пенисом брата и из-за этого ему завидовал.

Как и следовало ожидать, опять установилось сильнейшее сопротивление; снова жалобы «я ничего не могу» и т. д. Теперь я мог продвинуться в интерпретации еще на шаг, показать ему, что он проигрывал свою импотенцию. Его реакция на это была для меня совершенно неожиданной. В связи с моей интерпретацией он впервые выразил свое недоверие, сказал, что никогда не верил людям, что он вообще ни во что не верит, стало быть, наверное, и в анализ. Это, разумеется, было большим прогрессом. Но смысл этого сообщения, его связь с прежней ситуацией поначалу были не вполне ясны. Пациент два часа подряд говорил о многочисленных разочарованиях, которые уже испытал в жизни, и полагал, что его недоверие рационально можно объяснить именно этим. Вновь установилось прежнее сопротивление; так как новый провоцирующий момент на этот раз мне не был ясен, я стал выжидать. Несколько дней состояние оставалось без изменений: старые жалобы, знакомое поведение. Я лишь еще раз истолковал уже проработанные и хорошо мне известные элементы сопротивления, и тут появился новый элемент. Пациент сказал, что боится анализа, ибо тот мог лишить его идеалов. Теперь ситуация опять стала ясной. Он перенес свой страх кастрации с брата на меня. Он боялся меня. Разумеется, я не стал затрагивать страха кастрации, а снова обратился к его чувству неполноценности и импотенции и спросил его, не считает ли он себя из-за своих идеалов выше других людей, лучше всех остальных. Он открыто в этом признался; более того, он сказал, что действительно считает себя лучше всех остальных, которые бегают за женщинами, влекомые сексуальными инстинктами, как животные, затем менее уверенно добавил: жаль только, что это чувство превосходства слишком часто разрушается чувством импотенции. Очевидно, он еще не совсем смирился со своей сексуальной слабостью. Теперь я мог разъяснить ему его невротическую попытку разделаться с чувством импотенции и его стремление обрести ощущение потенции в сфере идеалов. Я раскрыл ему действие механизма компенсации и еще раз указал на сопротивление, которое под воздействием своего тайного чувства он стал оказывать анализу. Он не только считал себя втайне лучше и умнее других, но и должен был именно по этой причине оказывать анализу сопротивление, ибо, окажись он удачным, это означало бы, что ему все же была нужна чья-то помощь, а анализ одолел бы его невроз, тайную выгоду от которого мы только что раскрыли. С точки зрения невроза это было бы поражение, а для его бессознательного это означало бы также превращение в женщину. Продвигаясь вперед от Я пациента и его защитных механизмов, я подготовил почву для истолкования комплекса кастрации и женской фиксации.

Таким образом, характероанализу удалось, отталкиваясь от манеры поведения пациента, непосредственно подобраться к центру невроза, к страху кастрации, к зависти к брату из-за предпочтения его матерью и – здесь уже стали четко вырисовываться контуры эдипова комплекса – к разочарованию в матери. Но важно не то, что всплыли эти бессознательные элементы: часто это происходит спонтанно. Важнее здесь то – и это составляет специфику последовательного характероанализа, – в какой закономерной очередности и в каком тесном контакте с защитой Я и переносом они появлялись и, не в последнюю очередь, то, что это произошло без давления, благодаря чисто аналитической интерпретации поведения и соответствующих аффектов. Характероанализ означает основательную проработку конфликтов, ассимилированных Я. Представим себе, каким путем развивался бы анализ без последовательного учета защиты Я нашего пациента и каков бы был его вероятный результат. В самом начале имелась возможность истолковать пациенту его пассивно-гомосексуальное отношение к брату и пожелания ему смерти. Мы не сомневаемся в том, что из сновидений и тех или иных мыслей был бы получен дальнейший материал для толкования. Без предварительной систематической и детальной проработки защиты Я никакая интерпретация не проникла бы аффективно, мы достигли бы интеллектуального знания о пассивных желаниях пациента и нарциссической аффективной защите от них. Аффекты, относящиеся к пассивности и импульсам убийства, продолжали бы выполнять защитную функцию.

Возникла бы хаотическая ситуация, типичная безнадежная картина богатого интерпретациями и безуспешного анализа. Несколько месяцев терпеливой и упорной работы над сопротивлением Я, особенно над его формой (подавленность, интонации и т. д.), привели к значительным результатам: Я был поднят на уровень, необходимый для ассимиляции вытесненного, ослабленные аффекты были смещены в направлении вытесненных представлений. Неверно считать, что в данном случае имелись две технические возможности; имелась только одна возможность изменить пациента динамически. Я надеюсь, что в данном случае основное различие в понимании применения теории к технике стало достаточно ясным. Несколько интерпретаций, но точных и последовательно проведенных, вместо многочисленных, бессистемных, не учитывающих динамический и экономический моменты, – важнейший критерий целенаправленного анализа. Не увлечение материалом, а правильная оценка его динамической позиции и экономической роли приводит к тому, что материал предъявляется позже, но зато более основательный и аффективно нагруженный. Непрерывная связь актуальной и инфантильной ситуаций – это второй критерий. Первоначальное нагромождение аналитического материала превращается в упорядоченность, т. е. последовательность сопротивлений и содержаний определена теперь особыми динамическими и структурными отношениями данного невроза. Если при бессистемной интерпретационной работе приходится постоянно наступать, искать, скорее догадываться, чем приходить к заключению, то благодаря предварительной характероаналитической работе над сопротивлением аналитический процесс развивается, так сказать, сам собой. Если в первом случае анализ вначале протекает гладко, а затем доставляет все больше и больше хлопот, то во втором случае наибольшие трудности возникают в первые недели и месяцы лечения, чтобы затем освободить место все быстрее продвигающейся работе над самым глубоким материалом. Таким образом, судьба каждого анализа зависит от вступительной фазы лечения, т. е. от правильного или неправильного выявления сопротивлений. Раскрытие случая не с любого очевидного и понятного места, а с того, где скрывается самое серьезное сопротивление Я, систематическое расширение места вторжения в бессознательное и проработка соответствующих аффективно значимых инфантильных фиксаций является, следовательно, третьим критерием. Бессознательная позиция, которая проявляется в сновидении или в ассоциации, хотя и имеет центральное значение для невроза, в определенный период лечения может играть подчиненную роль в сравнении с актуально важными техническими проблемами. У нашего пациента главным патогенным фактором являлось женское отношение к брату, тогда как в первые месяцы основную проблему в техническом смысле представлял страх декомпенсации импотенции, компенсированной воображаемыми Я-идеалами. Обычная ошибка состоит в том, что сразу берутся за центральный пункт возникновения невроза, который, как правило, так или иначе проявляется в самом начале, вместо того чтобы систематически и по порядку проработать актуально важные позиции, которые в конечном счете должны привести к центральному патогенному пункту. Поэтому важным, а во многих случаях решающим для успеха является то, как, когда и с какой стороны продвигаются к центру невроза.

То, что мы описываем здесь как характероанализ, нетрудно включить в разработанную Фрейдом теорию возникновения и устранения сопротивления. Мы знаем, что каждое сопротивление состоит из побуждения Оно, от которого защищаются, и из побуждения Я, которое защищает. Оба побуждения бессознательны. При интерпретации в принципе не важно, что интерпретировать вначале – стремление Оно или стремление Я. Пример: если в самом начале анализа устанавливается гомосексуальное сопротивление в форме молчания, то можно начать со стремления Оно, сказав пациенту, что он борется сейчас с нежными чувствами к аналитику; можно истолковать ему его позитивный перенос, и, если он не обратится от этого в бегство, все равно пройдет еще много времени, прежде чем он свыкнется с этим предосудительным представлением. Поэтому более предпочтительно приступить сначала к стороне сопротивления, более близкой сознательному Я, к защите Я, сказав пациенту только, что он молчит, так как «по какой-то причине» (мы не затрагиваем стремления Оно) отвергает анализ: вероятно, из-за того, что в каком-то смысле он стал ему опасен. В первом случае интерпретировали сопротивление со стороны Оно (в данном случае любовное стремление), во втором – со стороны Я, отвержение.

При таком подходе мы одновременно понимаем как негативный перенос, в который в итоге выливается всякая защита, так и характер, панцирь Я. Поверхностный, близкий к сознанию слой любого сопротивления обязательно должен представлять собой негативную установку к аналитику, не важно, чем является отраженное защитой стремление Оно – любовью или ненавистью. Я проецирует свою защиту против стремления Оно на аналитика, который стал опасным, врагом, поскольку неприятным основным правилом спровоцировал стремления Оно и нарушил невротическое равновесие. Я пользуется в своей защите древними формами отвержения; в случае необходимости оно обращается для своей обороны за помощью к побуждениям ненависти, исходящим из Оно, даже если защищается от любовного стремления.

Итак, если мы придерживаемся правила обращаться к сопротивлениям со стороны Я, то этим всегда устраняем также часть негативного переноса, некоторое количество аффектов ненависти и тем самым избегаем опасности проглядеть – зачастую очень умело скрытые – деструктивные тенденции; одновременно укрепляется позитивный перенос. Кроме того, пациенту легче понять интерпретацию Я, поскольку она больше соответствует сознательному ощущению, чем интерпретацию Оно, и благодаря этому он лучше подготавливается к последней, которая последует позже.

Защита Я, каким бы ни было вытесненное, всегда имеет одну и ту же, соответствующую характеру личности, форму; а от одного и того же стремления Оно разные пациенты защищаются по-разному. Следовательно, если мы интерпретируем только стремление Оно, то оставляем характер незатронутым, но если приступаем к анализу сопротивления принципиально с защиты, т. е. со стороны Я, то вовлекаем в него также и невротический характер. В первом варианте мы сразу говорим, что пациент защищает, во втором варианте мы сначала ему разъясняем, что он «что-то» защищает, как он это делает, какие средства он при этом использует (характероанализ), и только потом, когда анализ сопротивления продвинулся достаточно далеко, он узнает о том или сам обнаруживает то, против чего направлена его защита. Таким долгим окольным путем к интерпретации стремления Оно аналитически разбираются все формы поведения Я, которые с ними связаны, и опасность того, что пациент слишком рано что-то узнает или останется бесстрастным и безучастным, исключается.

Анализ, в котором уделяется много аналитического внимания манерам поведения, протекает более упорядочение и целенаправленно, а теоретическая исследовательская работа при этом ничуть не страдает. Аналитик лишь несколько позже узнает о важных событиях детства; но это полностью компенсируется аффективной свежестью, с которой предъявляется инфантильный материал после аналитической проработки сопротивлений характера.

Мы не можем, однако, не упомянуть некоторые неприятные стороны последовательного характероанализа. Пациенты испытывают гораздо большую психическую нагрузку и намного больше страдают, чем в том случае, когда на их характер не обращают внимания. Хотя это имеет преимущество отбора: кто этого не выдерживает, тот и в остальном не достигает успеха, и будет лучше, если безрезультатность выявится через четыре или шесть месяцев, а не через два года. Если сопротивление характера не прекращается, то, как показывает опыт, на удовлетворительный успех нельзя рассчитывать. Особенно это относится к случаям скрытого сопротивления. Преодоление сопротивления характера не означает, что пациент изменил свой характер; разумеется, это возможно только после анализа его инфантильных источников. Пациент должен лишь объективировать свой характер и проявить к нему аналитический интерес; если это однажды произошло, то тогда благоприятное продолжение анализа весьма вероятно.

д) Расшатывание нарциссического защитного аппарата

Мы говорили, что наиболее существенное различие анализа симптома и анализа невротической черты характера состоит в том, что симптом с самого начала изолирован и объективирован, а черта характера, наоборот, не заметна, поэтому необходимо постоянно указывать на нее в процессе анализа, чтобы пациент приобрел к ней такое же отношение, как и к симптому. Такое происходит легко только в редких случаях. Есть пациенты, которые обнаруживают лишь незначительную склонность к объективизации характера. Ведь речь идет об ослаблении нарциссического защитного механизма, о проработке либидинозного страха, который в нем связан.

25-летний мужчина обратился к анализу из-за некоторых незначительных симптомов и нарушения работоспособности. Он производил впечатление свободного, уверенного в себе человека, и все же порой создавалось неопределенное впечатление, что его поведение было наносным, и при откровенном, казалось бы, разговоре он не устанавливал доверительных отношений с собеседником. В его речи была какая-то холодность и едва заметная ирония; иногда он улыбался, и нельзя было понять, почему он улыбался – то ли от смущения, то ли от чувства превосходства, то ли иронически.

Анализ начался с бурных эмоций и отыгрывания. Он плакал, говоря о смерти матери, и ругался, описывая обычное воспитание детей. О своем прошлом он сообщил только самое общее: что брак его родителей был очень неудачным, мать была к нему очень строгой, с братом и сестрой у него сложились отношения, да и то не очень глубокие, только в более зрелом возрасте. Однако во всех его сообщениях обостренно проявлялось первоначальное впечатление, что и плачь, и ругань, и остальные эмоции были приукрашенными и неестественными. Он сам полагал, что все не так уж плохо, ведь он постоянно посмеивался над всем, о чем говорил. Через несколько сеансов он начал провоцировать аналитика. Он оставался, когда тот объявлял сеанс законченным, демонстративно продолжал еще некоторое время лежать на кушетке или заводил разговор. Однажды он спросил меня, что бы я сделал, если бы он схватил меня за горло. Через два сеанса он попытался испугать меня внезапным движением руки над моей головой. Я рефлекторно отпрянул и сказал ему, что анализ требует от него только обо всем говорить, но не что-нибудь делать. В другой раз при расставании он погладил мою руку. Более глубоким, но не подлежавшим истолкованию смыслом этого поведения был усиливающийся гомосексуальный перенос, который выражался садистским образом. Когда я поверхностно объяснил ему эти действия как провокации, он улыбнулся и еще больше замкнулся в себе. Действия прекратились – так же, как сообщения: осталась только стереотипная усмешка. Он стал молчать. Когда я обратил его внимание на то, что его поведение носит характер сопротивления, он только вновь улыбнулся и несколько раз после некоторого молчания повторил слово «сопротивление», явно иронизируя. Таким образом, улыбка и ирония оказались в центре аналитической задачи.

Ситуация была довольно сложной. Кроме некоторых общих сведений о детстве, иной информации о нем у меня не было. Поэтому пришлось использовать тот материал, который он предъявлял в анализе в виде манеры своего поведения. Сначала я занял позицию наблюдателя и стал ожидать, что будет дальше; но в его поведении ничего не менялось. Так прошло примерно две недели. И тут меня осенило, что усмешки его усилились именно тогда, когда я стал защищаться от его агрессии, и тогда я попытался сначала донести до его понимания актуальный повод его усмешек. Я ему сказал, что его усмешка, несомненно, означает очень многое, но актуально является реакцией на проявленный мною испуг, когда я рефлекторно отшатнулся. Он сказал, что, наверное, это так, но тем не менее продолжал усмехаться. Он говорил мало и о второстепенном, иронизировал над анализом и не верил в то, что я ему говорил. Постепенно становилось ясно, что его усмешка служила защитой от анализа, и я постоянно ему говорил на протяжении нескольких сеансов, но так продолжалось еще несколько недель, пока пациенту не приснился сон, в котором в кирпичную стену врезалась машина, и стена рассыпалась на отдельные кирпичи. Связь сновидения с аналитической ситуацией была пока еще непонятна, поскольку пациент вначале не высказал по его поводу ни одной мысли. Наконец он сказал, что сон совершенно ясен, ведь речь, очевидно, идет о комплексе кастрации, – и усмехнулся. Я сказал ему, что его ирония означает попытку дезавуировать знак, который через сновидение подало его бессознательное. В ответ ему пришло в голову покрывающее воспоминание, имевшее, однако, огромное значение для будущего хода анализа. Он вспомнил, что однажды – примерно в пятилетнем возрасте – он играл во дворе родительского дома «в лошадку»; он ползал на четвереньках так, чтобы свешивался его член; мать застала его за этим занятием и спросила, что он делает; на это он только улыбнулся. Большего пока узнать было нельзя. Но немного ясности было достигнуто: его усмешка была частью материнского переноса. Когда я теперь ему сказал, что, очевидно, он ведет себя здесь так, как вел себя по отношению к матери, что его усмешка должна иметь определенный смысл, он опять усмехнулся и сказал: все это прекрасно, но ему не понятно. Несколько дней подряд те же усмешки и молчание с его стороны, а с моей стороны – последовательная интерпретация его поведения как защиты от анализа, а усмешек – как преодоления скрытого страха перед ним. Однако и от этой моей интерпретации его поведения он защищался стереотипной усмешкой. Это также было последовательно истолковано ему как желание избежать моего влияния и указано на то, что, очевидно, он и в жизни всегда усмехается, после чего ему пришлось признаться, что это была единственная возможность утвердить себя в мире. Но этим он невольно укрепил мою правоту. Однажды он, опять усмехаясь, пришел на сеанс анализа и сказал: «Сегодня вы будете радоваться, господин доктор. Знаете, мне пришла в голову забавная мысль. Кирпичи на языке моей матери означают конские яйца. Не правда ли, здорово? Вот видите, это комплекс кастрации». На это я ответил, что, возможно, это так, а может, и нет. До тех пор, пока он сохраняет эту свою защитную манеру, об аналитической проработке сновидений нельзя и думать; своей усмешкой он непременно уничтожит всякую мысль и всякую интерпретацию. Здесь следует добавить, что его улыбка была едва заметной, в ней выражалось скорее желание потешиться. Я сказал, что ему не нужно бояться совершенно открыто и громко смеяться над анализом. С тех пор он отваживался выражать свою иронию более явно.

Его с иронией высказанная мысль оказалась, однако, очень ценной для понимания ситуации. Казалось весьма вероятным, что анализ, который, как часто бывает, воспринимался в смысле угрозы кастрации, вызывал защиту, сначала посредством агрессии, затем – усмешки. Я вернулся к его агрессии в начале анализа и сделал к моей прежней интерпретации дополнение, что своими провокациями он хотел проверить, насколько мне можно доверять, как далеко он может зайти. Иными словами, он испытывал недоверие, которое, должно быть, было основано на детском страхе. Эта интерпретация явно произвела на него впечатление. Он на миг смутился, но быстро снова взял себя в руки и опять, усмехаясь, начал дезавуировать мои интерпретации и анализ. Я оставался последовательным в своих интерпретациях, не позволяя сбить себя с толку; ведь по некоторым признакам, из реакций в виде сновидений, я все же знал, что мое толкование попало в точку, и намеревался подорвать защиту его Я. К сожалению, ему это импонировало меньше, и с лица его по-прежнему не исчезала усмешка. Снова прошло много сеансов. Я не только сделал свои интерпретации более настойчивыми, но и установил тесную связь между улыбкой пациента и его предполагаемым инфантильным страхом. Я сказал ему, что он боится анализа, потому что анализ может пробудить его детские конфликты. Однажды он с ними справился, пусть даже и не совсем подходящим образом, теперь же он боится вновь пережить все то, что он считал преодоленным с помощью своего характера, но он ошибается, поскольку его волнение при разговоре о смерти матери было все-таки настоящим. Я высказывал также предположение, что его отношение к матери было неоднозначным: пожалуй, он не только ее боялся и над ней насмехался, но и ее любил. Несколько серьезнее, чем обычно, он в деталях рассказал о бессердечности матери по отношению к нему; однажды, когда он озорничал, она даже ранила его ножом в руку. И все же он добавил:

«Не правда ли, согласно аналитической теории, это снова комплекс кастрации?» Но внутри него, похоже, зрело нечто серьезное. Пока я постоянно, исходя из ситуации, объяснял ему актуальный и скрытый смысл его усмешки, появились новые сновидения. Их явное содержание имело довольно типичный характер символических представлений о кастрации; наконец, он привел сон, в котором присутствовали лошади, и другой сон, в котором приехала пожарная команда, и из машины выдвинулась высокая башня, из которой на пламя горящего дома хлынул водяной столб. В этот же период время от времени у него случалось ночное недержание мочи. Связь между «сновидениями про лошадей» и детской «игрой в лошадку» он признал сам, хотя и с прежней усмешкой; более того, он вспомнил, что его всегда особенно интересовали длинные половые органы лошадей, и спонтанно сказал, что, пожалуй, в той детской игре он изображал такую лошадь. Также и мочеиспускание доставляло ему большую радость. Относительно того, страдал ли он и в детстве энурезом, он ничего сказать не мог.

Однажды, когда мы снова обсуждали инфантильный смысл усмешки, он сказал, что, возможно, улыбка при упоминании лошадки была вовсе не насмешкой, а попыткой помириться с матерью из страха, что она могла отругать его за игру. Тем самым он все больше приближался к пониманию того, что я объяснял ему на протяжении нескольких месяцев, исходя из его актуального поведения в анализе. В ходе развития улыбка изменила свою функцию и смысл: сначала она была попыткой примирения, затем превратилась в компенсацию внутреннего страха и, наконец, стала служить чувству превосходства. К этому объяснению пациент пришел сам, когда в течение нескольких сеансов реконструировал путь, который он отыскал, чтобы выбраться из бедственного положения в своем детстве. Тогда смыслом было: «Меня ничто не может задеть, я совершенно неуязвим». В этом последнем смысле усмешка превратилась в анализе в сопротивление, в защиту от пробуждения прежних конфликтов. В основе этой защиты в качестве наиболее существенного мотива выступил инфантильный страх. Сон, который приснился ему примерно в конце пятого месяца, вскрыл самые глубокие слои его страха – оказаться покинутым матерью. Ему снилось: «Я еду в вагоне с неизвестным попутчиком по унылому и совершенно пустынному городку. Дома заброшены, окна разбиты. Не видно ни одного человека. Как будто здесь хозяйничала смерть. Мы подъезжаем к воротам, тут я хочу повернуть назад; я говорю моему попутчику, что мы должны еще раз все осмотреть. На тротуаре стоят на коленях мужчина и женщина в траурной одежде. Я подхожу к ним, чтобы спросить, что произошло. Когда я касаюсь их плеча, они пугаются, и я в страхе просыпаюсь». Самая важная его мысль заключалась в том, что городок был похож на тот, в котором он жил до четырехлетнего возраста. Смерть матери и чувство инфантильной заброшенности были четко выражены символически. Попутчик был аналитик. Впервые пациент воспринял сон совершенно серьезно и без усмешки. Сопротивление характера было сломлено, а связь с инфантильным восстановлена. С тех пор анализ продвигался без особых трудностей, с обычными приостановками из-за рецидивов прежнего сопротивления характера. Затем, правда, наступила глубокая депрессия, которая постепенно исчезла.

Трудностей, разумеется, было гораздо больше, чем это могло показаться при чтении краткого резюме. Вся фаза сопротивления продолжалась почти шесть месяцев, на протяжении которых пациент постоянно высмеивал анализ. Без должного терпения и веры в эффективность последовательно прояснить для себя интерпретации сопротивления характера аналитик мог бы сложить оружие.

Попытаемся теперь прояснить для себя, аналитически уже выяснив механизм этого случая, можно ли было использовать какой-нибудь другой технический подход. Например, вместо того чтобы последовательно помещать в центр анализа манеру поведения пациента, можно было бы более точно анализировать его скудные сновидения. Наверное, пациент также привел бы мысли, которые можно было бы истолковать. Оставим без внимания, что данный пациент до анализа всегда забывал свои сновидения или они ему совсем не снились. И только благодаря последовательной интерпретации его поведения он стал продуцировать сновидения определенного содержания, относящегося к аналитической ситуации. Я готов к возражению, что у пациента такие сновидения могли бы возникнуть также спонтанно. Вдаваться здесь в дискуссию означало бы вступать в спор о недоказуемом. Имеется достаточный опыт, который показывает, что ситуация, которую создал наш пациент, редко разрешается одним только пассивным выжиданием, а если и разрешается, то только случайно, без контроля над анализом со стороны аналитика. Допустим, например, что мы бы интерпретировали ассоциации, связанные с комплексом кастрации, т. е. попытались бы донести до сознания пациента вытесненное содержание страха резать или страха порезаться. Возможно, это привело бы в конце концов к успеху. Но наши сомнения в непременном успехе, допущение случайности заставляют нас отказаться от подобной техники, пытающейся обойти существующее сопротивление, как от неаналитической, противоречащей духу психоаналитической работы. Это означало бы возврат к той стадии анализа, когда сопротивлениями не интересовались, поскольку просто о них не знали, и поэтому смысл бессознательного интерпретировали непосредственно. Это означало бы пренебрежение защитой Я, о чем свидетельствует история больного. Здесь можно было бы вновь возразить, что с технической стороны обращение с пациентом было очень правильным, и зачем тогда устраивать полемику, ведь все это само собой разумеется и вовсе не ново, так работали все аналитики. То, что в целом это не ново, то, что это означает лишь частное применение основного принципа анализа сопротивления, нельзя отрицать. Однако многолетний опыт семинаров совершенно определенно показывает, что, хотя в общем основные принципы техники сопротивления известны и признаны, на практике преимущественно используют старую технику непосредственной интерпретации бессознательного. Это расхождение между теоретическим знанием и практикой явилось источником всех вызывавших недоразумение возражений против систематических попыток, предпринимаемых на Венских семинарах, научить последовательному применению теории к терапии. Когда говорят, что все это банально и не ново, то опираются на свое теоретическое знание; если возражают, что все это ошибочно и не является «анализом по Фрейду», то имеют в виду собственную практику, которая существенно расходится с теорией.

Один коллега как-то меня спросил, что бы я сделал в следующем случае: в течение четырех недель он лечил молодого человека, который беспрерывно молчал, но в остальном был весьма дружелюбен и до и после аналитического сеанса демонстрировал любезные манеры. Аналитик перепробовал уже все, что только можно, угрожал прервать анализ и в конце концов, когда отказала даже интерпретация сновидения, назначил крайний срок окончания анализа. Скудные сновидения представляли собой явно садистские сны об убийстве; аналитик сказал пациенту, что он должен был увидеть из своих снов, что в фантазии являлся убийцей. Но это ничуть не помогло. Мои слова, что было неправильно так глубоко интерпретировать пациента, находящего в состоянии активного сопротивления, даже если это совершенно явно проявляется в сновидении, его не удовлетворили. Ведь не было никакой другой возможности, сказал он. На мое указание, что сначала нужно было истолковать молчание пациента как сопротивление, он сказал, что это невозможно, поскольку для этого у него нет «никакого материала». Но разве само поведение, противоречие между молчанием на сеансе и дружелюбием до и после него, независимо от содержания сновидений, не является достаточным «материалом»? Разве из этой ситуации по меньшей мере не становится ясно, что своим молчанием – выражаясь в целом – пациент проявляет негативное отношение или защиту, если судить по сновидениям, от садистских побуждений, которые он пытался компенсировать и скрыть своими чересчур дружелюбными манерами? Почему, исходя из ошибочного действия, когда, например, пациент забывает в кабинете врача некий предмет, решаются говорить о процессах в бессознательном, но не решаются сделать вывод о смысле ситуации из его поведения? Разве поведение – менее убедительный материал, чем ошибочное действие? Этого коллега никак не хотел понять; он оставался при том, что к сопротивлению нельзя подступиться, поскольку не было «никакого материала». Интерпретация желания убийства, несомненно, явилась ошибкой, поскольку Я пациента должно было еще больше испугаться и еще сильнее закрыться от анализа. Трудности, которые вызывали представленные на семинаре случаи, были совершенно аналогичного рода: поведение как материал, подлежащий истолкованию, всегда точно так же недооценивали или игнорировали; снова и снова пытались устранить сопротивление, исходя из Оно, вместо анализа защиты Я; и, наконец, почти всегда присутствовала идея, выступавшая как оправдание, что пациент просто не хотел выздороветь или был «слишком нарциссическим».

Техника расшатывания нарциссической защиты у других типов в принципе не отличается от вышеописанной. Если, например, пациент всегда остается бесстрастным и безразличным, какой бы материал он ни предъявлял, то речь идет об опасной блокировке аффектов, анализ которой должен предшествовать всему остальному, если не хотят, чтобы весь материал и интерпретации не вызвали аффекта и были растрачены впустую, а больной, хотя и стал бы хорошим аналитиком-теоретиком, в остальном остался бы прежним. Если аналитик не отказывается в таком случае от анализа из-за «сильного нарцизма», то с пациентом можно заключить договор, что ему будут постоянно указывать на его аффективный паралич, но он в любой момент, разумеется, может от этого отказаться. С течением времени – как показывает опыт, это продолжается несколько месяцев (в одном случае это длилось даже полтора года) – больной в результате постоянного подчеркивания наличия у него аффективного паралича и выявления его причин начинает воспринимать его как обузу; постепенно приобретается достаточно отправных точек, чтобы подорвать защиту от страха, лежащего в основе блокировки аффектов. В конце концов больной восстает против исходящей от анализа угрозы утратить свой защитный орган – психический панцирь – и соприкоснуться с влечениями, в частности с агрессивностью; но когда он возмущается «придирками», в нем также пробуждается агрессивность, и тогда потребуется не так много времени, чтобы произошла первая вспышка аффекта, в смысле негативного переноса, в форме приступа ненависти. И если однажды такое случилось – дело сделано. Если проявились агрессивные импульсы, это значит, что блокада аффектов прорвана и пациент доступен анализу. Анализ следует тогда обычным путем. Трудность заключается в том, чтобы выманить агрессивность.

То же самое происходит в том случае, когда нарциссические пациенты в силу особенностей своего характера проявляют сопротивление вербально; например, они говорят высокопарно, техническими терминами, слишком изысканно или запутанно. Эта манера говорить создает непроницаемую стену, настоящего переживания не возникает, пока аналитик не сделает саму манеру выражения предметом анализа. Также и здесь последовательная интерпретация поведения вызывает негодование нарцизма, поскольку пациенту неприятно слышать, что он говорит изысканно, высокопарно или научным языком, чтобы скрыть от себя и аналитика чувство неполноценности, или что он запутанно говорит, чтобы показаться особенно рассудительным, но не может облечь свои мысли в простые слова. Тем самым твердая почва невротического характера разрыхляется в важном месте, и создается доступ к инфантильному обоснованию характера и невроза. Разумеется, недостаточно один или другой раз указать на сущность сопротивления, его нужно интерпретировать тем последовательнее, чем более стойким оно является. Если одновременно анализируются вызванные сопротивлением негативные установки по отношению к аналитику, то серьезной опасности, что пациент прекратит лечение, не возникает.

Аналитическое ослабление характерного панциря и разрушение нарциссического защитного аппарата непосредственно имеют последствия двоякого рода: во-первых, выделение аффектов из их реактивных закреплений и маскировок, во-вторых, создание бреши для вторжения в центральные области инфантильных конфликтов, в эдипов комплекс и страх кастрации. При этом нельзя недооценивать того преимущества, что не только достигают содержания инфантильных переживаний как таковых, но и подвергают его непосредственному анализу в его специфической переработке, в его сообразном Я видоизменении. В ходе анализа постоянно можно видеть, что одна и та же часть вытесненного материала в зависимости от степени «рыхлости» Я имеет разную динамическую ценность. Однако во многих случаях аффективный катексис детских переживаний подвергается характерной проработке в защитных механизмах, а потому в результате простой интерпретации содержания возникают воспоминания, а не аффекты. В таких случаях интерпретация инфантильного материала без предварительного устранения проработанных в характере аффектов, несомненно, является врачебной ошибкой. Игнорированием этого факта объясняются, например, безотрадно долгие и относительно безрезультатные анализы пациентов с компульсивным характером. Если же аффекты сначала выделяют из защитной системы характера, то автоматически происходит новый катексис инфантильных репрезентантов влечений. При характероаналитической интерпретации сопротивления бесстрастное припоминание практически исключено. Это совершенно не допускает нарушения невротического равновесия, которое с самого начала сопряжено с анализом характера.

В других случаях характер опять-таки формируется в качестве прочной защитной стены против переживания (инфантильного) страха и сохраняется, пусть и в ущерб радости жизни, в этой функции. Если затем такой человек обращается в связи с тем или иным симптомом за помощью к аналитику, то эта защитная стена успешно сохраняется также в анализе в виде сопротивления характера, и очень скоро становится понятным, что ничего нельзя достигнуть, пока не будет разрушен характерный панцирь, скрывающий и истощающий инфантильный страх. Это, например, имеет место при moral insanity, а также у маниакальных и нарциссически-садистских характеров. В таких случаях аналитик часто сталкивается с трудным вопросом, правомерен ли при имеющемся симптоме всесторонний анализ характера. Ибо нужно хорошо понимать, что если анализ характера, особенно в случаях с относительно хорошей характерной компенсацией, разрушает компенсацию, на какое-то время возникает состояние, похожее на распад Я. Более того, в некоторых крайних случаях такой распад неизбежен, прежде чем разовьется новая структура Я, отвечающая реальности. Даже если приходится говорить себе, что распад рано или поздно произошел бы сам собой – как-никак возникновение симптома явилось первым его признаком, – то, если нет настоятельных показаний, боязнь удерживает от вмешательства, связанного с такой большой ответственностью.

В этой связи нельзя также скрывать, что везде, где применяется характероанализ, он вызывает сильные эмоции, более того, часто создает опасные ситуации и что в техническом отношении необходимо всегда владеть ситуацией. Возможно, некоторые аналитики по этой причине откажутся от метода характероанализа; но и при аналитическом лечении во многих случаях нельзя рассчитывать на успех. С некоторыми неврозами справиться с помощью мягких средств попросту невозможно. Средства характероанализа – последовательное подчеркивание сопротивления характера и настойчивое толкование его форм, путей и мотивов, столь же действенны, как и неприятны для пациента. Это не имеет ничего общего с воспитанием и представляет собой строго аналитический принцип. Но было бы правильно в самом начале обратить внимание пациента на возможные трудности и неприятности лечения.

е) Об оптимальных условиях для аналитического сведения актуального к инфантильному

Так как последовательное толкование поведения спонтанно открывает доступ к инфантильным источникам невроза, то возникает новый вопрос: существуют ли критерии, помогающие установить, когда актуальные манеры поведения необходимо сводить к их инфантильному прототипу. Ведь одна из основных аналитических задач как раз и состоит в этом сведении, но в таком общем виде в повседневной практике эта формула неприменима. Должно ли это происходить сразу, как только обнаруживаются первые признаки соответствующего инфантильного материала, или же в силу каких-то веских причин необходимо выжидать до известного момента? Прежде всего на основе определенного опыта следует констатировать, что цель сведения – прекращение сопротивления и устранение амнезии – во многих случаях достигается не сразу; либо пациент останавливается на простом интеллектуальном понимании, либо попытка сведения отклоняется сомнением. Это объясняется тем, что точно так же, как при осознании бессознательного представления, топический процесс перемещения по-настоящему происходит только тогда, когда к нему присоединяется динамически-аффективный процесс осознания. Для этого необходимы две вещи: во-первых, основные сопротивления должны быть по крайней мере ослаблены; во-вторых, представление, которое должно стать осознанным или, как при сведении, вступить в определенную связь, должно достичь минимальной величины катектической интенсивности. Ведь аффективные катексисы вытесненных представлений обычно отщеплены, связаны в характере или в острых конфликтах и сопротивлениях переноса. Если же актуальное сопротивление сводят к инфантильному материалу, прежде чем оно полностью проявилось, как только обнаруживается хотя бы один след его инфантильного обоснования, то интенсивность его катексиса используется не полностью; содержание сопротивления технически перерабатывают с помощью интерпретации, не захватывая при этом соответствующего аффекта. Если же при толковании учитывают не только топическую, но и динамическую точку зрения, то возникает необходимость не подавлять сопротивление уже в зародыше, а, наоборот, предоставить ему возможность полностью проявиться в пламени ситуации переноса. При ставших хроническими, торпидных крустификациях характера иным путем с этими трудностями вообще нельзя справиться. Правило Фрейда вести пациентов от проигрывания к воспоминанию, от актуального к инфантильному следует дополнить в том отношении, что перед этим хронически застывшее должно обрести новое живое бытие в актуальной ситуации переноса, подобно тому, например, как хронические воспаления лечат тем, что сначала с помощью раздражающей терапии их превращают в острые. При сопротивлениях характера это, пожалуй, необходимо всегда. На продвинутых стадиях анализа, когда в сотрудничестве пациента не приходится сомневаться, необходимость «раздражающей терапии», как ее назвал Ференци, уменьшается. Создается впечатление, что у иных аналитиков немедленное объяснение пока еще совершенно незрелых ситуаций переноса соответствует их страху перед бурями сильнейших сопротивлений при переносе, да и вообще очень часто, несмотря на все теоретические знания, сопротивление рассматривают как нечто крайне нежелательное, лишь как помеху. Отсюда и склонность обойти сопротивление, вместо того чтобы дать ему развернуться, а затем приступить к его проработке. При этом забывают, что в сопротивлении содержится сам невроз, что с каждым сопротивлением мы устраняем и часть невроза.

Развертывание сопротивления необходимо еще и по другой причине. Сложное строение каждого отдельного сопротивления приводит к тому, что его детерминации и осмысленные содержания становятся понятными только со временем; и чем полнее осмыслена ситуация сопротивления, тем более успешным будет затем его толкование, несмотря на ранее упомянутый динамический фактор. Также и двойственная природа сопротивления, его актуальная и историческая обусловленность, требует, чтобы сначала были доведены до полного осознания формы защиты Я, которые в нем содержатся, и только после того, как прояснится его актуальный смысл, на основе полученного материала интерпретируют его инфантильное происхождение. Это относится к случаям, когда уже предоставлен инфантильный материал для понимания последующего сопротивления. В других случаях, которые, возможно, составляют большинство, развертывание сопротивления необходимо уже потому, что иначе инфантильный материал в достаточном объеме не будет получен.

Таким образом, техника работы с сопротивлением имеет две стороны: во-первых, понимание сопротивления в актуальной ситуации через истолкование его актуального смысла, во-вторых, устранение сопротивления через связывание последующего потока инфантильного материала с актуальным. Таким образом, в равной мере учитывая при толковании и то и другое, легко избежать как бегства в актуальное, так и бегства в инфантильное. Тем самым в терапевтическом отношении из помехи анализу сопротивление становится его важнейшим вспомогательным средством.

ж) Характероанализ при обильно поставляемом материале

В случае пациентов, характер которых с самого начала препятствует работе воспоминания, характероанализ в описанном виде, бесспорно, показан в качестве единственно легитимного аналитического способа, которым следует приступать к лечению. Но как быть с теми больными, характер которых с самого начала допускает интенсивную работу воспоминания? Перед нами стоят два вопроса. Необходим ли также и здесь характероанализ в приведенном здесь смысле? Если да, то как здесь осуществляется вводная часть анализа? На первый вопрос можно было бы ответить отрицательно, если бы имелись случаи, которые не обнаруживали бы характерной броневой защиты. Но так как подобные случаи не существуют, а нарциссический защитный механизм раньше или позже, только с различной интенсивностью и с различной глубиной, становится характерным сопротивлением, то принципиально никакого различия нет. Фактическое различие состоит только в том, что в случаях вышеописанного типа нарциссический механизм защиты лежит целиком на поверхности и тотчас проявляется как сопротивление, а в других случаях он расположен глубже, на уровне личности, и поэтому вначале совсем незаметен. Но именно эти случаи и опасны. Там знают заранее, о чем идет речь. Здесь же нередко в течение долгого времени кажется, что анализ протекает прекрасно, потому что пациент внешне с готовностью все принимает, даже обнаруживает улучшения, и быстро реагирует на интерпретации. Но именно такие больные часто приносят самое горькое разочарование. Анализ проведен, но окончательный успех не достигнут. Все толкования израсходованы, первичная сцена и инфантильные конфликты, казалось бы, полностью доведены до сознания, но в конце концов анализ застревает в пустом, монотонном повторении старого, а исцеления не наступает. Еще хуже обстоит дело тогда, когда результат переноса скрывает действительное положение вещей и вскоре после расставания с аналитиком пациент возвращается к нему со всеми своими прежними симптомами.

Богатый негативный опыт, который был приобретен благодаря таким случаям, привел к совершенно естественной мысли, что что-то все же осталось незамеченным, причем не в содержании – ибо в содержательном отношении полнота этих анализов едва ли оставляла желать лучшего. Напрашивалась мысль о неизвестном и невыясненном тайном сопротивлении, которое сводило на нет все терапевтические усилия. Вскоре выяснилось, что эти тайные сопротивления надо было искать как раз в усердии пациента, в явно незначительной защите от анализа. А при дальнейшем сравнении с другими, удачными случаями в первую очередь было отмечено, что эти анализы имели плавное размеренное течение, никогда не прерывались бурными аффективными потрясениями, а главное – что стало ясным лишь в последнюю очередь – почти всегда протекали в «позитивном» переносе, и лишь в самых редких случаях возникали бурные негативные импульсы против аналитиков. Несмотря на то, что импульсы ненависти не оставались непроанализированными, они не проявлялись в переносе или вспоминались бесстрастно. Прототипами этих случаев можно считать нарциссические аффективно вялые и пассивно-женственные характеры. Первые отличаются безучастным и равномерным, последние – экзальтированным «позитивным» переносом.

Таким образом, надо сказать, что у этих внешне «работающих» пациентов – названных «работающими» потому, что они доставляли инфантильный материал, т. е. опять на основе односторонней переоценки содержательного материала, – на протяжении всего анализа характер тайно оказывал сопротивление. Очень часто эти случаи считаются неизлечимыми, по меньшей мере, труднопреодолимыми, что я и сам раньше мог бы подтвердить исходя из собственного опыта. Но с тех пор как мне стали известны их тайные сопротивления, я могу их причислить к случаям, имеющим самый благоприятный прогноз.

В характероаналитическом отношении начало лечения таких пациентов отличается тем, что течение их сообщений не прерывают, а к анализу сопротивления характера приступают только тогда, когда поток сообщений и само поведение явным образом превращаются в сопротивление. Следующий случай типичного пассивно-женственного характера должен это проиллюстрировать и, кроме того, показать, что также и здесь вторжение в глубоко вытесненные инфантильные конфликты происходит само собой. Далее, благодаря прослеживанию анализа до продвинутой стадии, должно быть продемонстрировано закономерное «наматывание» невроза на шпулю сопротивлений при переносе.

Случай пассивно-женственного характера

а) Анамнез

Один 24-летний банковский служащий обратился к анализу из-за состояний страха, которые возникли у него год назад в связи с посещением гигиенической выставки. Еще раньше у него были тягостные ипохондрические опасения по поводу того, что у него плохая наследственность, что он станет душевнобольным и умрет в доме для умалишенных. Для этих опасений он мог привести некоторые рациональные основания: его отец за десять лет до женитьбы заразился сифилисом и гонореей. Дед с отцовской стороны тоже, наверное, болел сифилисом. Брат его отца был очень нервным и страдал бессонницей. С материнской стороны наследственная отягощенность была еще серьезней: отец матери покончил жизнь самоубийством, брат матери – тоже. Сестра его бабушки по материнской линии была «умственно ненормальной» (видимо, меланхолически-депрессивной). Мать пациента была нервной и тревожной женщиной.

Эта двойная «наследственная отягощенность» (сифилис с отцовской стороны; суицид, психозы – с материнской) делала данный случай тем более интересным, что психоанализ, который не отрицает наследственную этиологию неврозов, придает значение лишь одной из многих этиологий и тем самым находится в оппозиции к традиционной психиатрии. Мы увидим, что идея пациента о плохой наследственности была обоснована также иррационально. Несмотря на тяжелую отягощенность, его вылечили. Контроль за возможными рецидивами продолжался с увеличивающимися интервалами в течение пяти лет.

Описание этого случая охватывает только первые семь месяцев лечения, которые прошли под знаком проработки, объективации и аналитического устранения сопротивлений характера. Последние семь месяцев представлены лишь очень кратко, поскольку этот период с точки зрения анализа сопротивления и характера был мало чем интересен. Нам в первую очередь важно описать начало лечения, путь, которым шел анализ сопротивления, а также то, каким образом была найдена связь с материалом из раннего детства. Учитывая трудности, стоящие на пути изложения анализа, будет понятно, что – ради облегчения понимания – мы здесь приводим анализ без второстепенных деталей и повторений, уделяя основное внимание проработке сопротивлений. Мы показываем, так сказать, только каркас анализа, пытаемся выделить его важнейшие этапы и соединить их друг с другом. На самом деле анализ не был таким простым, каким он может показаться в изложении, но в течение месяцев в многочисленных проявлениях, пожалуй, очертились те контуры определенных событий, которые мы здесь пытаемся изобразить.

Приступы страха у пациента сопровождались сердцебиением и параличом всей силы воли. Также и в промежутках между ними его никогда не оставляло чувство недомогания. Приступы страха часто наступали спонтанно, но, кроме того, немедленно возникали, стоило ему прочесть в газете заметку о психических болезнях или о самоубийстве. В течение последнего года его работоспособность уменьшилась, и он опасался, что из-за снижения результатов его могут уволить по сокращению штатов.

В сексуальном отношении имелись серьезные нарушения. Незадолго до посещения гигиенической выставки он оказался несостоятельным при попытке коитуса с одной проституткой. Это, как он утверждал, его мало смутило, но и обычно его осознанное сексуальное желание было невелико. По его словам, ему было нетрудно переносить воздержание. Несколько лет назад один акт ему удался, однако при этом у него произошла преждевременная эякуляция, не доставившая ему удовольствия.

На вопрос, не возникали ли эти состояния страха в прошлом, пациент смог сообщить, что еще ребенком был очень тревожным и особенно в пубертате боялся мировых катастроф. Так, он очень испугался, когда в 1910 году говорили о гибели мира в результате столкновения с кометой, и он удивлялся, почему его родители так спокойно об этом говорили. Этот «страх катастроф» постепенно исчез, но затем полностью сменился идеей о наследственной отягощенности. Состояния страха возникали у него еще в детстве, но раньше такое происходило реже.

Помимо ипохондрической идеи о плохой наследственности, состояний страха и сексуальной слабости никаких невротических симптомов не существовало. В начале лечения у пациента имелось понимание своей болезни лишь в отношении состояний страха, потому что от них он больше всего страдал. Идея о наследственности была слишком хорошо рационализирована, а от слабости либидо (вернее – от импотенции) он страдал не так сильно, чтобы ощущать себя больным. Основываясь на симптомах, можно было говорить об ипохондрической форме истерии страха с облигатным, в данном случае особенно хорошо развитым актуально-невротическим ядром (неврозом страха).

Диагноз гласил: истерический характер с ипохондрической истерией страха. В основе диагноза «истерический характер» лежат аналитические данные о фиксациях. В феноменологическом отношении он казался типом пассивно-женственного характера: его поведение всегда было слишком любезным, покорным; он извинялся по самому ничтожному поводу; при встрече и расставании несколько раз низко кланялся. Кроме того, он был неловок, застенчив и церемонен. Если, к примеру, его спрашивали, согласен ли он перенести сеанс, то он не говорил просто «да», а заверял, что им можно располагать, что он ко всему готов и т. д. Если он о чем-то просил, то при этом поглаживал руку аналитика. Когда впервые я сказал пациенту о том, что, возможно, он не доверяет анализу, он в тот же день пришел ко мне еще раз и, смущаясь, сказал, что он не мог бы вынести мысли, что его врач считает его недоверчивым, и несколько раз извинился за то, что он, видимо, что-то не так сказал, что и подтолкнуло меня к такому предположению.

б) Развитие и анализ сопротивления характера

Анализ проходил под знаком сопротивлений, которые исходили из характера пациента, и развивался следующим образом.

После того как ему было сообщено основное правило анализа, он начал бегло, лишь изредка запинаясь, рассказывать о своих семейных обстоятельствах и наследственной отягощенности. Постепенно на передний план выступили его отношения с родителями. Он утверждал, что одинаково любил обоих и к тому же очень уважал отца, которого описывал как энергичного, ясно мыслящего человека. Отец всегда предостерегал его от онанизма и от внебрачных половых связей. Он рассказывал ему о своем собственном горьком опыте, который он вынес из своих сексуальных переживаний, о своем сифилисе и гонорее, о своих отношениях с женщинами, которые плохо заканчивались; все это говорилось в воспитательных целях, чтобы уберечь пациента от повторения ошибок. Отец никогда его не бил, а с самого начала, осуществляя свои намерения, говорил пациенту: «Я тебя не заставляю, я просто тебе советую…»; правда, делал он это очень настойчиво. Пациент охарактеризовал свои отношения с отцом как очень хорошие, он был ему предан, и на всем белом свете у него не было лучшего друга, чем отец.

Пациент недолго останавливался на этой теме, и почти все сеансы проходили в описании его отношений с матерью. Она всегда была очень заботливой и нежной. Он же, с одной стороны, был таким же ласковым с нею а, с другой, позволял, чтобы мать во всем за ним ухаживала. Она стелила ему белье, приносила ему в постель завтрак, сидела рядом с ним, пока он не засыпал, и даже к началу анализа все еще его причесывала, – словом, он вел жизнь изнеженного маменькина сынка.

Он быстро прогрессировал в обсуждении своих отношений с матерью и по прошествии шести недель был близок к тому, чтобы понять свое желание коитуса. Включая это, он полностью осознал свое нежное отношение к матери – отчасти он знал об этом еще до анализа: ему нравилось валить мать на свою кровать, а она позволяла ему это делать с «блестящими глазами и раскрасневшимися щеками». Когда она приходила к нему в ночной сорочке, чтобы пожелать спокойной ночи, он обычно ее обнимал и сильно прижимал к себе. Более того, хотя он всегда старался сгладить сексуальное возбуждение матери (наверное, чтобы не так явно выдавать свое собственное намерение), он несколько раз как бы мимоходом говорил, что сам отчетливо ощущал сексуальное возбуждение.

Предприняв крайне осторожную попытку донести до него истинное значение этих эпизодов, я тут же натолкнулся на сильнейшее сопротивление: он может заверить, что и с другими женщинами ощущал бы то же самое. Эту попытку я предпринял не для того, чтобы истолковать ему инцестуозную фантазию, а для того, чтобы убедиться в том, что быстрое продвижение в направлении исторически важной инцестуозной любви было уклонением от чего-то другого, актуально более значимого. Представленный им материал о своих отношениях с матерью был совершенно определенным; казалось, что ему нужно сделать лишь шаг, чтобы понять истинное положение вещей. Таким образом, в принципе можно было бы дать интерпретацию, если бы не бросалось в глаза, что содержание его сообщений резко противоречит содержанию его снов и его слишком любезному поведению.

Поэтому я должен был уделять все большее внимание манерам его поведения и материалу сновидений. По поводу сновидений он не приводил никаких ассоциаций; во время сеанса он восторгался анализом и аналитиком, тогда как в реальной жизни очень беспокоился о своем будущем и подолгу размышлял о своей наследственной отягощенности.

Мысли сновидений были двоякого рода: частично они тоже содержали его инцестуозные фантазии; то, что он не высказывал днем, он обнаруживал в явном содержании сна; так, в своем сновидении он преследовал мать с ножом для бумаг или протискивался через отверстие, перед которым стояла мать. С другой стороны, часто речь шла о темной страшной истории, об идее наследственности, о преступлении, которое кто-то совершил, или о язвительных замечаниях, которые кто-то делал, или о демонстрации недоверия.

В первые 4–6 недель анализа в моем распоряжении имелся следующий материал: его сообщения об отношениях с матерью; его актуальные состояние страха и идея о наследственности; его чересчур любезное, уступчивое поведение; его сновидения, среди них те, в которых отчетливо проявлялись инцестуозные фантазии, сны об убийстве и сны о недоверии; определенные признаки позитивного материнского переноса.

Оказавшись перед выбором: истолковать его совершенно ясный инцестуозный материал или подчеркнуть признаки его недоверия – я решился на последнее. Ибо фактически речь шла о тайном сопротивлении, которое на протяжении многих недель не желало проявиться, и именно в этом состояла причина того, что пациент слишком много рассказывал и слишком мало скрывал. Впоследствии выяснилось, что это было первым значительным переносом-сопротивлением, особая форма которого определялась характером пациента. Он обманывал, жертвуя материалом переживаний, который в терапевтическом отношении большой ценности не имел, используя свое чересчур любезное поведение, свои многочисленные и сновидения и мнимое доверие, которое он оказывал аналитику. Он был таким же «услужливым» перед аналитиком, каким был уступчивым всю жизнь перед отцом, причем по той же самой причине, что и здесь, т. е. из страха перед ним. Будь это у меня первый подобный случай, то я не мог бы знать, что такое поведение представляет собой значительное, опасное сопротивление, и не смог бы его устранить, потому что не сумел бы разгадать его смысл и структуру. Однако опыт, ранее приобретенный мною в подобных случаях, показывал, что такие пациенты способны месяцами и даже годами не демонстрировать явного сопротивления и что на толкования, которые им дают, соблазняясь ясным материалом, они вообще не реагируют в терапевтическом смысле. Таким образом, нельзя сказать, что в таких случаях нужно выжидать, пока появится обусловленное переносом сопротивление, потому что оно полностью сформировано с первого же мгновения, разумеется, в тайной форме, свойственной данному характеру.

Подумаем также о том, действительно ли предложенный гетеросексуальный инцестуозный материал прорвался из глубины. На этот вопрос следует ответить отрицательно. Если обратить внимание на актуальную функцию актуально предложенного материала, то часто можно установить, что глубочайшим образом вытесненные побуждения, ни в малейшей степени не изменившись в вытеснении, иногда привлекаются Я для зашиты от других содержаний. Это весьма удивительный факт, который непросто понять с позиции глубинной психологии. Непосредственное толкование такого материала было бы явной врачебной ошибкой. Оно не остается безрезультатным – напротив, оно препятствует последующему созреванию этой части вытесненного содержания. Теоретически мы можем сказать, что психическое содержание может появиться в системе Сз при двух различных условиях: принесенное собственными либидинозными аффектами, специфически относящимися к нему, или принесенное посторонними интересами, которые к нему не относятся. В первом случае действует внутреннее давление запруженного возбуждения, во втором случае мы имеем дело с защитой. Иллюстрацией может послужить противопоставление свободного потока любви проявлениям любви, которые должны заглушить вытесненную ненависть, т. е. реактивным выражениям любви.

Требовалось обратиться к сопротивлению, что, разумеется, в этом случае сделать было гораздо труднее, чем при явных сопротивлениях. Сообщения пациента не могли раскрыть смысл сопротивления, но вывод можно было сделать, пожалуй, из его манеры поведения и из внешне второстепенных деталей некоторых сновидений. Они свидетельствовали о том, что пациент, из страха противиться отцу, маскировал свое упрямство и недоверие реактивной любовью, а благодаря своей покорности избавлялся от страха.

Первая интерпретация сопротивления последовала уже на пятый день анализа в связи со следующим сновидением.

«Мой почерк отправили на экспертизу графологу. Ответ: мужчина из дома для умалишенных. Полное отчаяние моей матери. Я хочу покончить со своей жизнью. Пробуждение».

В связи с графологом ему пришла в голову мысль о профессоре Фрейде; он добавил, что профессор ему сказал, что анализ излечивает такие болезни, как у него, с «суверенной надежностью». Я обратил его внимание на противоречие: поскольку в сновидении он думал о доме для умалишенных и испытывал страх, то, видимо, он полагает, что анализ ему не поможет. С этим он не хотел согласиться, противился толкованию и настаивал на том, что полностью доверяет анализу.

К концу второго месяца ему часто снились сны, но они мало поддавались истолкованию, и он продолжал рассказывать о своей матери. Я позволял ему спокойно говорить, не интерпретируя и не подталкивая, и старался не упустить ни одно проявление недоверия. Однако после первой интерпретации сопротивления он стал еще лучше маскировать свое тайное недоверие, пока, наконец, ему не приснился следующий сон.

«Совершено преступление, возможно, убийство. Я против моей воли оказался впутан в это преступление. Страх перед разоблачением и наказанием. Присутствует один мой коллега по работе, который мне импонирует своей смелостью и решительностью. Я ощущаю его превосходство». Я выделил только страх перед разоблачением и связал его с аналитической ситуацией, сказав ему напрямик, что все его поведение указывает на то, что он что-то скрывает.

Уже на следующую ночь ему приснился длинный, подтверждающий мои слова, сон.

«Я узнал, что в нашей квартире свершится преступление. Ночь, и я нахожусь на темной лестничной клетке. Я знаю, что мой отец в квартире. Я хочу поспешить ему на помощь, но боюсь попасть в руки врагов. Моя мысль – известить полицию. У меня с собой свернутая в трубку бумага, которая содержит все детали преступного покушения. Необходимо переодеться, ибо иначе главарь врагов, который выставил много шпионов, расстроит мои планы. Я надеваю широкое непромокаемое пальто, приделываю фальшивую бороду и, сгорбившись, как старый человек, покидаю дом. Главарь врагов задерживает меня. Он поручает одному из своих подчиненных меня обыскать. Этому человеку бросается в глаза свернутая в трубку бумага. Я чувствую, что пропаду, если он прочтет ее содержание. Я прикидываюсь как можно более простодушным и говорю, что это заметки, не имеющие никакого значения. Он возражает, что все-таки должен на них взглянуть. Момент мучительного напряжения, затем в отчаянии я ищу оружие. Я нахожу в своем кармане револьвер и спускаю курок. Мужчина исчезает, и неожиданно я чувствую себя очень сильным. Предводитель врагов превратился в женщину. Меня охватывает вожделение к этой женщине, я хватаю ее, поднимаю на руки и несу в дом. Мною овладевает чувство наслаждения, и я просыпаюсь».

В конце сновидения мы имеем перед собой весь инцестуозный мотив, но также – в начале – явные намеки на его искажение в анализе. Я выделил только это, опять же исходя из соображения, что готовый на жертвы пациент сначала должен был отказаться в анализе от своей вводящей в заблуждение манеры поведения, и только после этого могли быть даны более глубокие интерпретации. Однако на этот раз я сделал еще один шаг в толковании сопротивления; я сказал ему, что он не только испытывает недоверие к анализу, но и своим поведением изображает как раз противоположное. После этого пациент впал в сильнейшее возбуждение и на протяжении шести сеансов совершил три различных истерических действия.

1. Он приподнимался, размахивал руками, пинался и при этом кричал: «Ты, ты, оставь меня, не подходи ко мне близко, я тебя убью, я тебя уничтожу». Нередко это действие незаметно переходило в действие другого рода.

2. Он хватался за горло, при этом хрипел и выл: «О, оставь меня, оставь меня, пожалуйста, я ничего больше не делаю».

3. Он вел себя не как тяжело измученный человек, а как изнасилованная девушка: «Ты, оставь меня, оставь меня»; это уже не говорилось сдавленным голосом, и если, совершая действие второго типа, он скрючивался, то теперь широко расставлял ноги.

В эти шесть дней поток его рассказов прекратился, он находился в состоянии открытого сопротивления, непрерывно говорил о своей наследственной отягощенности и время от времени впадал в своеобразное состояние, в котором вел себя описанным выше образом. Примечательно, что как только действие прекращалось, он как ни в чем ни бывало продолжал спокойно рассказывать дальше. По этому поводу он обронил только одно замечание: «Удивительно, доктор, что здесь во мне происходит».

Я пояснил ему, что, очевидно, не допуская меня к содержанию, он разыгрывал передо мной нечто, что, видимо, однажды ему пришлось пережить в своей жизни или по крайней мере о чем он когда-то фантазировал. Он был явно обрадован этим первым разъяснением и отныне играл свою роль гораздо чаще, чем до объяснения. Я должен был себе сказать, что мое истолкование сопротивления взбудоражило важную часть его бессознательного, которая теперь проявлялась в форме действий; однако он был еще далек от того, чтобы объяснить эти действия аналитически, и использовал их скорее в духе своего сопротивления: он полагал, что благодаря своему отыгрыванию особенно любезен передо мной. Позднее я узнал, что во время своих вечерних приступов страха он вел себя так, как при втором и третьем типе описанных действий. Хотя также и смысл действий мне был понятен и я мог бы сообщить ему этот смысл в связи со сновидением об убийстве, я последовательно продолжал заниматься анализом его характерного сопротивления, для понимания которого он уже предоставил мне значительный материал в форме своих действий.

Я мог составить себе следующую картину наслоения содержаний его характерного сопротивления-переноса:

Первое действие изображало его импульс к убийству, направленный против отца, в переносе на меня (самый глубокий слой).

Второе действие содержало страх перед отцом из-за импульса к убийству (средний слой).

Третье действие изображало скрытое грубо-сексуальное содержание его женственной установки, идентификацию с (изнасилованной) женщиной и одновременно пассивно-женственную защиту от импульса к убийству.

Таким образом, он был уступчивым, чтобы удержать отца от исполнения наказания (кастрации).

Но также и действия, которые соответствовали самому поверхностному слою, пока еще нельзя было интерпретировать. Пациент, возможно, для видимости («чтобы быть любезным») принял бы любое толкование, но оно не имело бы никакого терапевтического эффекта; ибо между предложенным содержанием его бессознательного и возможностью более глубокого понимания стояла, препятствуя, возникшая в переносе женственная защита от равным образом возникшего в переносе страха передо мной, а этот страх, в свою очередь, соответствовал импульсу ненависти и недоверию, которые были перенесены от отца. Таким образом, за его уступчивой, доверчивой манерой поведения скрывались ненависть, страх и недоверие – стена, о которую должно было разбиться любое толкование симптома.

Итак, я опять толковал только его бессознательные намерения вводить в заблуждение, сказал ему, что он сейчас так часто производит свои акции, чтобы меня привлечь, но добавил, что сами по себе они были бы очень важными только в том случае, если бы мы могли приблизиться к их пониманию настолько, что ему стал бы понятен смысл его актуального поведения. Он стал меньше противиться толкованию сопротивления, но по-прежнему не соглашался.

На следующую ночь он впервые открыто видел сон о своем недоверии к анализу.

«Недовольный прежней неудачей анализа, я обращаюсь к профессору Фрейду. В качестве средства от моей болезни он передает мне длинный жезл, имеющий форму ушной ложечки. Я испытываю удовлетворение».

При анализе этой части сновидения он впервые признался, что почувствовал легкое недоверие к словам профессора и, кроме того, был неприятно удивлен, увидев перед собой столь юного врача. При этом я заметил две вещи: во-первых, что и это сообщение о своем недоверии он опять сделал из услужливости, и, во-вторых, что он что-то утаил. Я обратил его внимание на то и другое. Некоторое время спустя я узнал, что он меня обманывал в вопросе о гонораре.

В то время как таким образом последовательно прорабатывались сопротивление его характера, обман при помощи послушания и уступчивости, сам собой появлялся все более богатый материал из самых разных периодов его жизни, касавшийся его детского отношения к матери, к молодым людям, его удовольствия, которое он получал в детстве от болезни, и т. д. Из всего этого толкованию было подвергнуто только то, что имело отношение к сопротивлению его характера.

Накапливались сновидения, касавшиеся его недоверия и его затаенной, иронической установки. Так, спустя несколько недель среди прочего ему приснилось следующее.

«На замечание моего отца, что у него нет сновидений, я возражаю, что решительно так не бывает, что, очевидно, он забывает сновидения, которые по большей части являются предосудительными представлениями. Он язвительно смеется; я раздраженно говорю, что это теория не какого-нибудь незначительного человека, а профессора Фрейда, но при этом испытываю внутреннее беспокойство».

Я показал ему, что в сновидении язвительно смеется его отец, потому что сам он не отваживался этого делать, и сослался на беспокойство, которое он испытывал в сновидении и которое я истолковал как знак нечистой совести.

Он детально на этом остановился, принял это толкование, а в следующие десять дней обсуждался вопрос о гонораре. Оказалось, что во время предварительного обсуждения он сознательно, «чтобы защититься», т. е. из недоверия к моей честности, солгал, назвав, хотя его об этом не спрашивали, более низкую сумму, чем ту, которой он располагал. Я, как всегда это делаю, назвал свой средний и минимальный гонорар и взялся его лечить по минимальным расценкам; но он мог платить больше, причем не только потому, что имел больше сбережений и получал большее жалованье, чем указал, но и потому, что его отец нес половину расходов.

в) Анализ актуального материала вслед за анализом инфантильного

При обсуждении «денежного дела», которое всегда дискутировалось в связи с сопротивлением его характера, тайным страхом и тайным недоверием, он однажды оговорился, сказав: «У меня было желание, чтобы мои деньги в банке становились все больше (вместо: моих денег становилось все больше)!» Тем самым он выдал связь денег с половым членом и связь страха перед потерей денег со страхом за член. Я ничего ему не истолковал, не стал анализировать также и оговорку, потому что не хотел слишком рано интерпретировать страх кастрации как таковой, и сделал лишь несколько замечаний о том, что его бережливость, видимо, связана со страхом катастроф, что, очевидно, он чувствует себя увереннее, если имеет больше денег. Он принял это с истинным пониманием и в подтверждение привел факты из своего детства. Он очень рано начал копить крейцеры и никогда не мог простить своему отцу, что тот однажды без спросу взял его сбережения и что-то на них купил. Он впервые спонтанно выдвинул против отца упрек, который сознательно относился к деньгам, бессознательно, естественно, – к угрозе кастрации. В связи с этим я разъяснил ему также, что, хотя его отец поступил bona fide, было бы неразумно таким способом подавлять свою сексуальность. Пациент сознался, что он уже и сам часто втайне об этом думал, но никогда не отваживался перечить своему отцу, который, как он предполагал, желал ему только лучшего. О том, что в его покорности отражались глубокое чувство вины и страх перед отцом, я пока еще не мог ему сообщить.

Отныне анализ сопротивления-переноса сопровождался анализом скрытой отвергающей установки к отцу. Каждая особенность ситуации переноса соотносилась с отцом и по мере предъявления обильного нового материала понималась пациентом с точки зрения его истинного отношения к отцу. Хотя все, о чем он рассказывал, по-прежнему подвергалось цензуре и еще не было доступно более глубокому толкованию, мы в надлежащем порядке приступили к анализу детства. Теперь он приводил материал уже не в качестве жертвы, чтобы избежать чего-то более неприятного, а движимый анализом сопротивления характера и усиливающимся убеждением в том, что его отношение к отцу было не таким, как он думал, и что это оказало пагубное влияние на его развитие.

Каждый раз, когда он приближался к фантазии об убийстве, его страх усиливался. Сновидения становились более редкими и короткими, зато более законченными, а их связь с аналитической ситуацией становилась теснее. Материал, выдвигавшийся на первый план раньше, по большей части иссяк. То, что поднималось наверх из других слоев комплекса, находилось в тесной связи с отцовским комплексом: его фантазия быть женщиной и инцестуозное желание. В течение последующих шести недель впервые открыто проявились сны о кастрации, хотя с моей стороны никаких толкований, имеющих к этому отношение, или ожиданий не было.

I. «Я лежу в своей постели, вдруг пугаюсь и замечаю, что на мне сидит бывший директор моей гимназии Л. Я валю его и подминаю под себя, но он освобождает одну руку и угрожает моему члену».

II. «Мой старший брат влезает в окно на нашей лестничной клетке и попадает в нашу квартиру. Он велит принести ему меч, так как хочет меня убить. Я опережаю его и убиваю».

Итак, мы видим, как без каких-либо усилий с моей стороны, только благодаря корректному анализу сопротивления все отчетливее проявляется серьезный конфликт с отцом.

В этой фазе снова стали возникать заминки и проявления недоверия к анализу. Сопротивление теперь связалось с вопросом о гонораре, он не доверял моей честности. Сомнение и недоверие всегда проявлялись тогда, когда он приближался к своему нерасположению к отцу, к комплексу кастрации и к фантазии об убийстве. Хотя сопротивления маскировались порой женской уступчивостью, тем не менее теперь легко удавалось вновь извлекать скрытое.

После пятинедельного перерыва, вызванного моим отпуском, анализ опять был продолжен. Пациент, который не брал отпуска, в это время жил у своего друга, потому что его родители были в отъезде, а он боялся одиночества. Приступы страха у него не ослабли, а наоборот, после моего отъезда стали очень сильными. В связи с этим он мне рассказал, что ребенком всегда испытывал страх, когда мать уходила из дома, что ему всегда хотелось, чтобы мать была рядом, и злился на отца, когда по вечерам он брал ее с собой в театр или на концерт.

Таким образом, вполне было ясно, что наряду с негативным отцовским переносом у него произошел интенсивный перенос нежных чувств к матери. То, что этот перенос присутствовал с самого начала и существовал наряду с реактивной, пассивно-женственной манерой поведения, проявлялось также и в том, что пациент, сравнивая свое состояние во время отпуска с состоянием в прошлые месяцы, отмечал, что чувствовал себя рядом со мной очень хорошо и уверенно. Он сам сказал, что рядом со мной он чувствовал себя таким же защищенным, как рядом с матерью. Я не останавливался на этих высказываниях, ибо перенос нежных чувств к матери пока не мешал, для анализа отношения к матери было слишком рано, а перенос его реактивно-женственного отношения к отцу вследствие перерыва опять был таким же сильным, как и прежде. Он говорил безропотно и смиренно, как в начале анализа, и в своих сообщениях снова был ориентирован на свое отношение к матери.

На третий и четвертый дни после возобновления анализа ему приснились два сновидения, которые содержали инцестуозное желание, его инфантильную установку к матери и его фантазию о материнской утробе. В связи с этими сновидениями пациент вспомнил пережитые им сцены с матерью в ванной комнате; она купала его вплоть до двенадцатилетнего возраста, и он никак не мог понять, почему товарищи, которые об этом знали, его высмеивали. Затем ему вспомнился его детский страх перед преступниками, которые могли проникнуть в квартиру и его убить. Таким образом, анализ выявил инфантильную истерию страха без каких-либо относящихся к этому интерпретаций или предположений. Я уклонился от глубокой проработки сновидений, потому что его прежняя манера поведения опять выдавала намерение ввести в заблуждение.

Сон, приснившийся на следующую ночь, был еще более явным.

I. «Я путешествую по Арнбрехтталю (местность, где мы проводили лето, когда мне было пять и шесть лет) с целью освежить детские впечатления. Неожиданно я попадаю в какой-то большой населенный пункт, покидая который надо пройти через замок. Привратница открывает мне ворота и заявляет, что в настоящее время я не могу осмотреть замок. Я отвечаю, что у меня нет такого намерения, что я хочу только пройти через замок и выбраться на природу. Появляется владелица замка, пожилая дама, которая кокетливо пытается пробудить мою симпатию. Я хочу удалиться, но вдруг замечаю, что забыл свой ключ (который отпирает мой чемодан и, кроме того, по-видимому, имеет для меня большое значение) в личной шкатулке хозяйки замка. Неприятное чувство, которое, однако, вскоре исчезает, поскольку шкатулку открывают и возвращают мне ключ».

II. «Меня зовет моя мать, которая живет этажом выше. Я беру в руки газету, делаю из бумаги мужской половой орган и иду к своей матери».

III. «Я нахожусь в большом зале в обществе моей кузины и ее матери. Моя кузина, которая вызывает у меня симпатию, одета только в одну сорочку, и я тоже. Я ее обнимаю, и тут мне бросается в глаза, что я вдруг оказываюсь значительно меньше ее, ибо мой половой орган находится на высоте половины ее бедра. У меня случается поллюция, и я очень сконфужен, потому что боюсь, что из-за этого на моей сорочке появятся пятна, которые легко заметить».

В кузине он сам признал свою мать. По поводу наготы ему пришла мысль, что, когда он пытался совершить коитус, он никогда не раздевался. Он испытывал неопределенный страх это делать.

Таким образом, отчетливо проявились инцестуозная фантазия (части II и III), страх кастрации (часть I). Почему он так мало подверг их цензуре? Я уклонился от толкований, учитывая его очевидный обманный маневр, а также от попытки побудить пациента к дальнейшим сообщениям или мыслям. Но вместе с тем я не препятствовал пациенту в его ассоциациях. Тема должна была развиваться дальше, а главное – ничего не должно было происходить, пока не заявило о себе и не было устранено очередное сопротивление-перенос.

Оно не заставило себя долго ждать и было связано с замечанием, которое вопреки всем своим знаниям и намерениям я сделал ко второй части сновидения. А именно я обратил внимание пациента на то, что однажды ему уже снился сон о бумажном пенисе. Замечание было ненужным, он отреагировал на него, вопреки однозначному явному содержанию сновидения, защитой в своей манере: да, он верит этому, «но…» В эту ночь у него случился сильный приступ страха, и ему приснилось два сновидения: первое касалось его «сопротивления из-за денег» (перенос страха кастрации), второе впервые привело первичную сцену, которая в конечном счете и мотивировала сопротивление из-за денег.

I. «Я стою на Пратере перед балаганом посреди огромной толпы. Вдруг я замечаю, как один человек, который стоит позади меня, пытается вытащить мой кошелек из кармана брюк. Я хватаюсь за свой бумажник и в последний момент предотвращаю карманную кражу».

II. «Я еду в последнем вагоне поезда по местности, расположенной к югу от Вертерзее. На повороте я вдруг вижу, что навстречу нам, по тем же рельсам, движется другой поезд. Катастрофа кажется неизбежной; чтобы спастись, я выскакиваю из тамбура».

Только здесь обнаружилось, что я поступил правильно, не став толковать его инцестуозные сновидения, поскольку у пациента скрыто присутствовало огромное сопротивление. Мы также видим, что сон о сопротивлении был тесно связан с его инфантильным страхом (страх катастрофы – страх первичной сцены). В возрасте от трех до шести лет он проводил летнее время на Вертерзее.

В связи со сновидениями у него не возникло никаких ассоциаций. Посчитав, что мужчина в первом сне непосредственно относится ко мне, я снова завел речь с пациентом о его манере себя вести, его скрытом страхе передо мной и его затаенном недоверии в вопросе о деньгах, не касаясь пока связи со страхом катастрофы. Из второго сна я выделил только «неизбежную катастрофу» и сказал ему то, что мы и так уже знали: что деньги означают для него защиту от катастрофы и он боится, что я могу лишить его этой защиты.

Он согласился не сразу, по-видимому, его ужаснула мысль, что он видит во мне вора; но он и не отверг толкования. В течение следующих трех дней он видел сны, в которых заверял меня в своей преданности и в своей вере; я появлялся также в образе его матери. Затем появился новый элемент: его мать как мужчина; она предстала в виде японца. Эту часть сновидения мы поняли только спустя много месяцев, когда стало ясно, что означали его детские фантазии о русско-японской войне. Русским был его отец, а японцем – из-за маленького роста – мать. Кроме того, его мать одно время носила японскую пижаму: мать в штанах. Он не раз оговаривался, говоря о «члене матери». «Школьный приятель» в некоторых его сновидениях тоже представлял собой лишь кузину, похожую на его мать.

Однако ясные инцестуозные сновидения являлись сновидениями-сопротивлениями: они должны были скрывать его страх перед женщиной (с пенисом).

С этого времени в течение шести недель анализ развивался зигзагообразно: сновидения и сообщения, касавшиеся его сопротивления, связанного с деньгами, сменялись другими, которые изображали его вожделение к матери, мать как мужчину, опасного отца и страх кастрации в самых разных вариациях. В работе по толкованию я всегда исходил из его сопротивления, связанного с деньгами, (со страхом кастрации), и, отталкиваясь от этого, каждый день углублял анализ инфантильной ситуации, что мне удавалось легко, потому что инфантильный материал всегда был тесно связан с ситуацией переноса. Правда, не все, что теперь всплывало на поверхность в детских страхах и желаниях, проявлялось также и в переносе;

последний скорее полностью сфокусировался на его страхе кастрации и день ото дня обострялся. В сопротивлении-переносе проявилось только ядро инфантильной ситуации. Будучи уверенным, что анализ идет нормально, я мог спокойно повременить с глубокими толкованиями содержания и последовательно прорабатывать его страх передо мной, постоянно соотнося его со страхом перед отцом.

Я намеревался путем как можно более интенсивной проработки и устранения перенесенного на меня сопротивления, связанного с отцом, подступиться к его детским инцестуозным фантазиям, чтобы затем по возможности освободить их от сопротивления и суметь истолковать. Этим я хотел избежать опасности того, что мои самые важные интерпретации будут растрачены впустую. Поэтому я оставлял пока без толкования все более ясный и целостный материал на тему инцеста.

Если представить схематически, то в начале этой фазы топическое наслоение сопротивления и материала было таким:

1) на переднем плане в форме сопротивления, связанного с деньгами, стоял его страх кастрации;

2) от него он постоянно пытался защищаться посредством женственной манеры поведения по отношению ко мне, что, однако, теперь ему уже не удавалось так хорошо, как в начале;

3) женственная манера вести себя скрывала агрессивно-садистскую установку по отношению ко мне (к своему отцу) и сопровождалась;

4) глубокой нежной привязанностью к матери, которая также была перенесена на меня;

5) с этими амбивалентными установками, сконцентрированными в сопротивлении-переносе, были связаны проявившиеся в сновидениях, но не подвергнутые толкованию инцестуозные желания, страх онанизма, его тоска по материнской утробе и сильнейший страх, источник которого – первичная сцена. Из всего этого были интерпретированы только его намерение обмануть и мотивы этого намерения – страх и нерасположение к отцу.

Эта ситуация, которая латентно существовала с самого начала, но только сейчас сконцентрировалась во всех пунктах, прежде всего в переносе страха кастрации, теперь развивалась следующим образом.

На пятом месяце анализа он увидел свое первое инцестуозное сновидение на тему страха онанизма.

«Я нахожусь в комнате. Молодая женщина с круглым лицом сидит за фортепьяно. Мне видна только верхняя часть ее туловища, поскольку остальную часть ее тела закрывает фортепьяно. Рядом со мной я слышу голос моего врача: „Смотрите, вот причина вашего невроза“. Я чувствую, что приближаюсь к женщине, но затем вдруг испытываю сильный страхи громко кричу».

Днем раньше я сказал ему по поводу одного сновидения: «Смотрите, вот одна из причин вашего невроза», – имея в виду его детскую манеру поведения, его желание, чтобы его любили и оберегали. Словно зная истинную причину своего невроза, пациент связал это «высказывание днем» со своим вытесненным страхом онанизма. Мысль об онанизме опять связалась с мотивом инцеста. Он проснулся в страхе. У него были свои веские основания для того, чтобы нижняя часть тела женщины была скрытой. (Изображение страха перед женскими гениталиями.) Но я не стал затрагивать эту тему, потому что сопротивление пациента по-прежнему было сильным, а по поводу сновидения никаких мыслей у него не возникло.

После этого пациенту приснился сон, в котором «обнаженную семью» – отца, мать и ребенка – схватил гигантский удав. Затем ему приснилось:

I. «Я лежу в постели, рядом со мной сидит мой врач. Он мне говорит: „Сейчас я покажу вам причину вашего невроза“. Я от страха кричу (возможно, не только от страха, но и от сладострастия) и наполовину теряю сознание. Дальше он говорит, что будет анализировать меня в нашей уборной. Эта идея кажется мне привлекательной. Как мы открываем дверь в уборную – помнится смутно».

II. «Я иду по лесу с моей матерью. Я замечаю, что нас преследует грабитель. Я вижу, что в одежде моей матери находится револьвер, и беру его, чтобы застрелить грабителя, если он приблизится. Быстрым шагом мы приходим на постоялый двор. Когда мы поднимаемся по ступеням лестницы, грабитель настигает нас. Я стреляю в него. Но пуля превращается в банкноту. На время мы оказываемся в безопасности, но я не знаю, не замыслил ли еще чего-то плохого разбойник, который сидит в прихожей. Чтобы расположить его к себе, я даю ему еще одну банкноту».

То, что я поступил правильно, не став вдаваться в эти очевидные сновидения – в связи с ними у пациента также не возникло никаких мыслей, – показало мне то обстоятельство, что пациент, который уже имел достаточно аналитических знаний, ни словом не указал на фигуру грабителя, а только молчал или возбужденно говорил о «больших деньгах», которые он должен заплатить, о своем сомнении, поможет ли ему анализ, и т. д.

Это сопротивление, без сомнения, было направлено также против обсуждения инцестуозного материала, но соответствующая интерпретация ни к чему бы не привела; я должен был ждать, пока представится подходящий случай истолковать ему страх из-за денег как страх за свой член.

В первой части «сновидения о грабителе» речь идет о том, что я анализирую его в уборной. Позднее выяснилось, что в уборной он чувствовал себя в наибольшей безопасности, когда занимался онанизмом. Во второй части сновидения я (отец) предстаю грабителем (= кастратором). Таким образом, его актуальное сопротивление (недоверие из-за денег) находилось в тесной связи с давним страхом, вызванным онанизмом (страхом кастрации).

По поводу второй части я дал ему следующее толкование: он опасался, что я мог ему навредить, подвергнуть его опасности, но бессознательно при этом он подразумевал отца. Он принял толкование после некоторого сопротивления и в этой связи начал сам обсуждать свое чрезмерное дружелюбие. Ему приходилось помогать лишь изредка. Он осознал смысл своего чересчур дружелюбного поведения по отношению к начальникам как выражение неопределенного страха хотя бы в чем-то оказаться виновным, они не должны были также заметить, что втайне он над ними насмехается. В той мере, в какой ему удавалось объективировать свой характер и взглянуть на него со стороны, он становился – и во время анализа и вне его – все более свободным и открытым; он уже отваживался критиковать и начал стыдиться своего прежнего поведения. Невротическая черта характера впервые стала инородным симптомом. Таким образом, своего первого успеха добился и характероанализ: характер был проанализирован.

Сопротивление, связанное с деньгами, сохранялось, и в сновидениях без какого-либо содействия с моей стороны все отчетливее проявлялся первоначальный материал, страх за член, во взаимосвязи с первичной сценой.

Этот факт следует подчеркнуть особо: при упорядоченном и последовательном анализе сопротивления характера о соответствующем инфантильном материале не надо беспокоиться, он – все более ясный и все более связанный с актуальным сопротивлением – появляется сам собой, разумеется, при условии, что этому процессу не мешают преждевременными интерпретациями детского материала. Забота о том, как добраться до детства, становится совершенно излишней. Чем меньше стараются проникнуть в детство, чем корректнее прорабатывают актуальный материал сопротивления, тем быстрее до него добираются.

Это вновь оправдалось на деле в ночь после интерпретации, заключающейся в том, что он опасается получить повреждение; ему приснилось, что он проходил мимо птичьего двора и видел, как зарезали одну курицу. Кроме того, растянувшись на земле, лежала женщина, а другая женщина несколько раз вонзила в нее огромные вилы. Затем он обнял одну коллегу по работе, его член был на высоте половины ее бедра, и у него случилась поллюция.

Поскольку сопротивление, связанное с деньгами, несколько ослабло, была предпринята попытка анализа сновидения. По поводу птичьего двора он смог теперь заметить, что ребенком он часто видел летом в деревне, как спариваются животные. Тогда мы еще не догадывались, какое значение имела деталь «лето в деревне». В женщине он узнал свою мать, но ее позу в сновидении он не смог себе объяснить.

И только по поводу сна, закончившегося поллюцией, он смог сообщить нечто большее. Он был убежден, что ребенок в сновидении – это он сам; к этому добавилась мысль, что обычно он предпочитал прижиматься к женщинам, пока не наступала поллюция.

Мне показалось хорошим знаком, что смышленый пациент не привел никаких толкований, хотя все лежало перед ним на поверхности. Если бы я истолковал ему символы или важное содержание бессознательного до анализа его сопротивлений, то он сразу же принял бы это как раз по причине сопротивления, и мы попали бы из одной хаотической ситуации в другую.

Благодаря моему толкованию его страха получить повреждение анализ его характера пошел полным ходом. Сопротивление, связанное с деньгами, целыми днями никак не проявлялось, он непрерывно обсуждал свое инфантильное поведение, приводил из жизни пример за примером своих «трусливых» и «коварных» повадок, которые он теперь искренне осуждал. Я попытался его убедить, что в этом прежде всего повинно влияние его отца. Но тут я натолкнулся на сильнейший отпор. Он еще не отваживался упрекать своего отца.

После более долгого перерыва он снова увидел сон на тему, в основе которой, как я предполагал, лежала первичная сцена.

«Я стою на берегу моря. Несколько больших белых медведей резвятся в воде. Вдруг они проявляют беспокойство, и я вижу спину огромной рыбы, появляющуюся из воды. Рыба преследует одного белого медведя, она ранит его страшными укусами. Наконец рыба оставляет в покое смертельно раненного медведя. Рыба и сама тяжело ранена, при вздохе из ее жабр хлещет кровь».

Я обратил его внимание на то, что его сновидения всегда носили жестокий характер. Он с этим согласился и на протяжении нескольких сеансов рассказывал о своих сексуальных фантазиях, которые у него возникали при мастурбации, и о своих жестоких действиях вплоть до пубертатного возраста. После успешного анализа я попросил его эти действия записать. Почти все они обусловлены «садистским восприятием полового акта».

«(3–5 лет.) На даче я случайно оказываюсь свидетелем того, как в хлеву режут свиней. Я слышу хрипение животных и вижу, как из светящихся в темноте белых тел животных брызжет кровь. Я испытываю глубокое сладострастие.

(4–6 лет.) Представление о том, как убивают животных, особенно лошадей, вызывает во мне большое чувство удовольствия.

(5-11 лет.) Мне нравится играть в оловянных солдатиков. Я устраиваю сражения, в которых дело всегда доходит до рукопашного боя. При этом я прижимаю солдатиков друг к другу; покровительствуемые мною солдатики валят врагов.

(6-12 лет.) Я прижимаю двух муравьев друг к другу таким образом, что они начинают кусать друг друга. Вцепившиеся друг в друга насекомые борются не на жизнь, а на смерть. Я также устраиваю сражения между муравейниками, рассыпая между ними сахар. Он приманивает насекомых из враждебных лагерей, и в результате разгораются настоящие битвы. Точно так же мне доставляет удовольствие посадить в один стакан осу и муху. Спустя некоторое время оса нападает на муху и откусывает ей по очереди крылья, ноги и голову.

(12–14 лет.) У меня есть террариум, и мне нравится наблюдать, как самцы совершают половой акт с самками. То же самое я люблю наблюдать на птичьем дворе, мне нравится также смотреть, как более сильные петухи отгоняют более слабых.

(8-16 лет.) Мне нравится устраивать потасовки с горничными. В более поздние годы обычно при этом я поднимаю девушек, несу их к кровати и там валю.

(5-12 лет.) Мне очень нравится играть с железной дорогой. Я пускаю мои маленькие поезда через всю комнату, причем туннели, сделанные из ящиков, кресел и т. д., пересекаются. При этом я также пытаюсь подражать шуму едущего и выпускающего пар локомотива.

(15 лет, фантазия при мастурбации.) Обычно я лишь наблюдатель. Женщина отбивается от мужчины, который во многих случаях значительно меньше ее. После продолжительной борьбы женщиной овладевают. Мужчина грубо хватает ее за грудь, бедра или ягодицы. Мне никогда не представляются женские или мужские половые органы или сам половой акт. В тот момент, когда женщина прекращает сопротивление, у меня наступает оргазм».

Ситуация теперь заключалась в следующем: пациент стыдился своей трусости и вспоминал о садизме, свойственном ему в прошлом. Анализ этих вкратце приведенных фантазий и действий продолжался до конца лечения. Благодаря этому пациент стал значительно более открытым в анализе, а также более мужественным и агрессивным, но вначале в его поведении по-прежнему сквозила тревожная нотка. Хотя его приступы страха стали реже, они возникали вновь вместе с сопротивлением, связанным с деньгами.

Мы можем здесь опять убедиться в том, что выдвижение на передний план генитального инцестуозного материала служило прежде всего сокрытию его инфантильного садизма, даже если это одновременно представляло собой попытку продвинуться к генитальному катексису объекта. Однако генитальное стремление пациента осуществлялось садистским образом, и в экономическом отношении было важно освободить его от смешения с садистскими импульсами.

В начале шестого месяца анализа в связи со следующими сновидениями появилась первая возможность истолковать ему его страх за член.

I. «Я лежу на софе в чистом поле (дачное место!). Знакомая мне девушка подходит ко мне и на меня ложится. Я переворачиваю ее под себя и пытаюсь совершить половое сношение. У меня наступает эрекция, но я замечаю, что мой член слишком мал, чтобы осуществить сношение. Из-за этого я очень печален».

II. «Я читаю драму. Действующие лица: три японца, отец, мать и четырехлетний ребенок. У меня ощущение, что у этой пьесы будет трагическая развязка. Больше всего меня затрагивает роль ребенка».

Впервые попытка коитуса предстала в явном содержании сновидения. Вторая часть, в которой присутствует намек на первичную сцену (четвертый год жизни), не была проанализирована. Непрерывно рассуждая о своем малодушии и боязливости, он сам заговорил о своем члене, в ответ я ему сказал, что его страх получить повреждение, оказаться обманутым и т. д. относится, собственно, к его гениталиям. Вопрос, почему и перед кем он испытывал страх, пока не обсуждался. В чем, собственно, состояло значение страха, тоже не было истолковано. Интерпретация показалась ему правдоподобной, но теперь у него возникло сопротивление, которое продолжалось шесть недель и основывалось на пассивно-женственной гомосексуальной защите от страха кастрации.

То, что у него возникло сопротивление, я заметил по следующим признакам: он не протестовал открыто, не выражал сомнения, а опять стал чрезмерно вежливым, покорным и послушным. Его сновидения, которые в ходе анализа сопротивления становились все более редкими, короткими и ясными, опять стали такими же, как в начале анализа: длинными и запутанными. Состояния страха вновь участились и стали такими же интенсивными, как и прежде. Несмотря на это, он не выражал недоверия анализу. Снова возникла идея о наследственности; здесь в скрытом виде проявилось его сомнение в анализе. Он опять, как в начале анализа, изображал изнасилованную женщину. Также и в сновидениях доминировала пассивно-гомосексуальная установка. Сны о коитусе и сны, сопровождавшиеся поллюцией, теперь ему уже не снились. Итак, мы видим, что, хотя анализ его характера и продвинулся, прежнее сопротивление характера тотчас же полностью проявилось, как только в сфере действия анализа оказался новый слой его бессознательного, на этот раз самый важный для его характера – страх кастрации.

Вследствие этого анализ сопротивления начался не со страха за член, из-за которого вспыхнуло сопротивление: я снова вернулся к его общей манере поведения. В течение полных шести недель едва ли происходило что-либо другое, кроме исключительного толкования его поведения как защиты от опасностей. Выхватывалась каждая деталь его поведения и снова и снова демонстрировалась ему в этом значении, в результате чего мы постепенно продвинулись к ядру поведения, к страху за член.

Пациент снова и снова пытался ускользнуть от меня с помощью «аналитического пожертвования» инфантильным материалом, но я также последовательно истолковывал ему смысл его действий. Постепенно ситуация обострилась до такой степени, что по отношению ко мне он почувствовал себя женщиной; он об этом сказал и добавил, что ощутил также сексуальное возбуждение в промежности. Я истолковал ему природу этого феномена, вызванного переносом: он воспринял мои попытки разъяснить ему его поведение как упреки, почувствовал себя виноватым и хотел загладить вину с помощью женской готовности отдаться. Более глубокий смысл этого поведения, а именно то, что пациент идентифицировал себя с матерью, потому что боялся быть мужчиной (отцом), я пока не затрагивал.

Теперь среди прочего он привел следующее подтверждающее сновидение.

«Я знакомлюсь на Пратере с одним молодым парнем и вступаю с ним в разговор. Он, видимо, неправильно понимает одно из моих высказываний и говорит, что готов мне отдаться. Между тем мы пришли в нашу квартиру, молодой человек ложится в постель моего отца. Его нижнее белье мне кажется непривлекательным».

При анализе этого сновидения я опять смог свести женственный перенос к отцу. Тут пациент впервые вспомнил, что в своих фантазиях при мастурбации он в течение какого-то времени испытывал желание быть женщиной и представлял себя женщиной. От грязного нижнего белья анализ перешел к анальным проявлениям и привычкам, относящимся к манерам поведения пациента (церемониалам в уборной). Здесь получила объяснение еще одна черта его характера – обстоятельность.

Сопротивление было устранено, при этом помимо прежней формы мы обсудили также его эрогенный, анальный базис. Теперь я сделал еще один шаг в толковании его характера: я объяснил ему связь между его покорным поведением и «фантазией о женщине» – он вел себя по-женски, т. е. преувеличенно верно и преданно, потому что боялся быть мужчиной, и добавил, что анализ должен будет ответить на вопрос, по какой причине он боялся быть мужчиной (в его понимании: храбрым, открытым, искренним, не раболепным).

Словно в ответ на это, он рассказал короткое сновидение, в котором вновь выдвинулись на передний план страх кастрации и первичная сцена.

«Я нахожусь у моей кузины, прелестной молодой женщины (у матери. – В. Р.). Неожиданно у меня возникает ощущение, что я – мой собственный дедушка. Меня охватывает удручающее уныние. В то же время я каким-то образом чувствую, что я – центр звездной системы и что планеты вращаются вокруг меня. Одновременно я подавляю (еще в сновидении) свой страх и злюсь на свою слабость».

Важнейшей деталью этого инцестуозного сновидения являлось то, что пациент был своим собственным дедушкой. Мы сразу же пришли к выводу, что здесь важную роль играл его страх наследственной отягощенности. Было ясно, что, идентифицируясь с отцом, он представлял в фантазии, что зачинает самого себя, т. е. совокупляется с матерью, но это было проговорено лишь позднее.

По поводу планетной системы он полагал, что ситуация намекает на его эгоизм: «Все вращается вокруг него». Помимо этого, я подозревал более глубокое содержание, а именно первичную сцену, но ничего не сказал об этом.

В течение нескольких дней после рождественских каникул пациент говорил почти исключительно о своем эгоизме, своем желании быть всеми любимым ребенком, и понял, что сам он не хотел любить и не мог.

Я показал ему связь между его эгоизмом и страхом за любимое Я и за член. После этого ему приснились два сновидения, которые, словно идя мне навстречу, демонстрировали инфантильную подоплеку.

I. «Я неодет и рассматриваю свой член, который на конце кровоточит. Две девушки удаляются, я чувствую себя печальным, так как подозреваю, что они будут меня презирать из-за маленького размера моего члена».

II. «Я курю сигарету с мундштуком. Я снимаю мундштук и с изумлением замечаю, что это мундштук для сигар. Когда я опять беру сигарету в рот, мундштук обламывается. У меня неприятное чувство».

Таким образом, совершенно без моего участия представление о кастрации начало принимать определенные формы. Пациент интерпретировал теперь сновидения без моей помощи и предоставлял обильный материал о своей боязни женских гениталий и о своем страхе касаться своего члена руками или позволять дотрагиваться до него другим. Во втором сновидении речь, несомненно, идет об оральном представлении (мундштук для сигары). Ему пришла мысль, что у женщин его привлекало все (чаще всего грудь), но только не гениталии, и, таким образом, он начал говорить о своей оральной фиксации на матери.

Я разъяснил ему, что само по себе знание о страхе перед гениталиями еще ничего не дает, что нам нужно узнать, почему он испытывает этот страх. После этого ему опять приснилась первичная сцена, причем он не подозревал, что отвечал на мой вопрос.

«Я нахожусь позади последнего вагона стоящего поезда, в том месте, где разветвляются рельсы. Второй поезд проезжает мимо, и я оказываюсь зажатым между двумя составами».

Прежде чем продолжить изложение анализа, я должен упомянуть, что на седьмом месяце лечения, после устранения его пассивно-гомосексуального сопротивления, пациент совершил смелый шаг к сближению с женщиной. Это произошло совершенно без моего ведома, да и рассказал он мне об этом позднее как бы между прочим. Он увязался за одной девушкой и повел себя следующим образом: в парке он к ней прижался и при хорошей эрекции у него случилась поллюция. Состояния страха постепенно прекратились. Совершить половой акт ему не приходило в голову. Я обратил его внимание на такой образ действий и сказал, что, видимо, он испытывает страх перед половым сношением. С этим он не хотел согласиться и оправдывался отсутствием подходящей возможности, пока наконец ему не бросилась в глаза инфантильная манера своего сексуального поведения. Ведь ему снились подобные сны, и тут он вспомнил, что ребенком он именно так прижимался к матери.

Снова возникла тема его инцестуозной любви, с которой, намереваясь ввести меня в заблуждение, он начал анализ, но теперь его сопротивление не было таким сильным, во всяком случае, оно не побуждалось задними мыслями. Таким образом, анализ манеры его поведения проходил параллельно с обсуждением того, что с ним происходило вне врачебного кабинета.

Пациент снова и снова противился толкованию, что он действительно вожделел свою мать. Материал, который он предоставил за эти семь месяцев, был столь ясным, а взаимосвязи, как он и сам признавал, были настолько очевидными, что я и не стал пытаться его убедить, а начал анализировать, почему он боялся в этом себе признаться.

Этот вопрос обсуждался одновременно с темой его страха за член, и мы должны были решить теперь две проблемы:

1.  Откуда происходил страх кастрации?

2.  Почему, несмотря на сознательное согласие, он не признавал чувственной инцестуозной любви?

Анализ быстро продвигался теперь в направлении первичной сцены. Эта фаза началась со следующего сновидения.

«Я нахожусь в большом зале королевского замка, в котором собрались король и его свита. Я насмехаюсь над королем. Его люди бросаются на меня. Меня валят на землю, и я чувствую, как мне наносят смертельные резаные раны. Мой труп уносят. Неожиданно я ощущаю, что я еще жив, но держусь совсем тихо, чтобы два могильщика продолжали верить, что я мертв. Меня засыпают тонким слоем земли, который не дает мне дышать. Я делаю движение, которое замечают могильщики. Я не шевелюсь и благодаря этому спасаюсь от разоблачения. Спустя некоторое время я освобождаюсь и снова проникаю в королевский дворец, в каждой руке у меня страшное оружие, возможно, громовые стрелы. Всех, кто попадается на моем пути, я убиваю».

Он предположил, что мысль о могильщиках каким-то образом должна быть связана с его страхом кастрации, и теперь я мог ему показать, что эта идея, идея о наследственной отягощенности и страх за член – одно и то же. Вероятно, добавил я, сновидение воспроизвело сцену из его детства, от которой берет свое начало страх за член.

По поводу сновидения ему пришла мысль, что он притворяется «мертвым», не шевелится, чтобы его не нашли. В связи с этим ему пришло на ум, что в своих фантазиях при мастурбации он чаще всего был зрителем, и он сам задался вопросом, не мог ли он пережить «нечто подобное» со своими родителями, но тут же отверг эту идею, сказав, что никогда не ночевал в спальне родителей. Это, разумеется, полностью опрокинуло мои расчеты, ибо, основываясь на материале его сновидения, я был убежден, что он реально пережил первичную сцену.

Я сам указал на противоречие и подумал, что не стоит сдаваться слишком рано, анализ непременно разрешит это противоречие. Уже во время того же сеанса пациент предположил, что он, должно быть, видел горничную с ее другом. Затем ему пришла в голову мысль, что имелись еще две возможности, когда он мог подглядывать за своими родителями. Он вспомнил, что, когда у них бывали гости, его кровать переносили в комнату родителей; кроме того, когда он еще не ходил в школу, летом на даче он спал вместе с родителями в одной комнате. К этому относятся изображение первичной сцены через резание кур (деревенская сцена) и многие сновидения об Оссиахерзее и Вертерзее, где он часто проводил летнее время.

В связи с этим он опять заговорил об убеждающих действиях в начале анализа и о своих ночных состояниях страха в детстве. Одна деталь этого страха была здесь разъяснена: он боялся белой женской фигуры, которая появлялась между шторами. Теперь он вспомнил, что когда плакал ночью, мать подходила к его кровати в ночной сорочке. Элемент «кто-то за шторами» так, к сожалению, и не был прояснен.

Но, видимо, на этом сеансе мы осмелились зайти слишком далеко в запретную область, ибо следующей ночью ему приснился сон, в котором отчетливо проявлялось сопротивление в виде насмешки.

«Я стою на пристани и собираюсь подняться на большой пароход, причем в качестве сопровождающего одного душевнобольного. Внезапно все событие предстает передо мной в виде спектакля, в котором мне отведена определенная роль. На узких сходнях, которые ведут от пристани на пароход, я должен трижды повторить одну фразу, что я и делаю».

Он сам истолковал посадку на пароход как желание коитуса, но я повел его к актуально более важному, к «лицедейству». То, что он трижды должен был повторить одну фразу, было ироничным намеком на мое последовательное толкование. Он признается, что часто внутренне усмехался над моими усилиями. Далее у него возникла мысль, что у него имелось намерение найти женщину и трижды совершить с ней половой акт; я к этому добавил: «Ради меня». Но я объяснил ему также, что это сопротивление содержало еще и нечто более глубокое, а именно защиту от своих намерений совершить коитус из страха перед ним.

Следующей ночью ему опять приснилась пара сновидений – о гомосексуальной готовности отдаться и о страхе перед коитусом.

I. «Я встречаю на улице одного молодого парня, который принадлежал к более низкому сословию, но с виду крепкого и здорового. Я чувствую, что физически он сильнее меня, и стараюсь расположить его к себе».

II. «Я совершаю лыжную прогулку с мужем одной моей кузины. Мы находимся в ложбине, которая круто спускается вниз. Я исследую снег, который нахожу липким, и говорю, что считаю местность малопригодной для бега на лыжах, потому что при спуске придется часто падать. Продолжая нашу прогулку, мы приходим на улицу, которая ведет вдоль склона горы. При резком повороте я теряю одну лыжу, которая падает в пропасть».

Но он не стал детально останавливаться на сновидении, а начал с темы «гонорар»: он должен так много заплатить, но совсем не знает, поможет ли это ему, он очень недоволен, опять испытывает страх и т. д.

Свести сопротивление из-за денег к не устраненному страху перед коитусом и гениталиями, а также его преодолеть удалось теперь очень быстро. Теперь ему можно было показать, какие более глубокие намерения преследовала его женственная готовность отдаться: если он приближался к женщине, то испытывал страх перед последствиями и сам становился женщиной, т. е. гомосексуальным и пассивным по своему характеру. То, что он сделал себя женщиной, он понял как факт очень хорошо, однако не мог объяснить себе, почему и перед чем он испытывал такой страх. То, что он боялся полового сношения, ему было ясно. Но что все-таки должно было с ним произойти?

Он теперь непрерывно занимался этим вопросом, но вместо страха перед отцом обсуждал страх перед женщиной. Ведь в его детской истерии страха женщина тоже была катектирована страхом. Он постоянно говорил вместо «гениталии» – «женский член». До самого пубертата он считал, что женщина устроена так же, как мужчина. Он сам провел связь между этим представлением и первичной сценой, в реальности которой он теперь был твердо убежден.

В конце седьмого месяца ему, помимо прочего, снилось, как одна девушка подняла свою юбку, так что можно было увидеть ее нижнее белье. Он отворачивается, как каждый, «кто видит нечто, чего видеть не полагается». Теперь я решил, что наступил момент сказать ему, что он испытывает страх перед женскими гениталиями, потому что они выглядят как трещина, как рана, и что однажды, когда он впервые увидел их, должно быть, он очень испугался. Он счел мое толкование правдоподобным, поскольку испытывал перед женскими гениталиями не только отвращение, но и страх: они вызывали у него тревогу. Какое-либо реальное происшествие он вспомнить не смог.

Ситуация теперь была следующей: ядро его симптомов, страх кастрации, было проработано, но в своем последнем и самом глубоком значении проблема оставалась неразрешенной, потому что более тесные, индивидуальные связи с первичной сценой отсутствовали, а сама она была только выявлена, но не преодолена аналитически.

Однажды в период, свободный от сопротивления, когда мы опять обсуждали эти взаимосвязи, но ничего ощутимого не получили, пациент тихо, словно про себя, произнес: «Наверное, однажды меня поймали». В ответ на мой вопрос он сказал, что у него есть чувство, будто однажды он что-то делал исподтишка и на этом попался.

Теперь пациент вспомнил, что еще маленьким мальчиком втайне бунтовал против отца. Он строил гримасы за его спиной и над ним насмехался, в то время как обычно он изображал послушного сына. Затем в пубертате протест против отца полностью прекратился. (Полное вытеснение ненависти к отцу из страха перед ним.)

Также и его идея о наследственной отягощенности оказалась серьезным упреком отцу. Жалоба «Я наследственно отягощен» имела смысл: «Мой отец мне навредил при зачатии». Анализ фантазий, сопровождавших первичную сцену, выявил, что пациент воображал, что в то время, когда отец с матерью совокуплялись, он находился в материнской утробе; идея о нанесении вреда гениталиям объединилась с фантазией о материнской утробе – и возникло представление, что отец его кастрировал в лоне матери.

При изложении остальной части анализа мы можем быть краткими. В целом он протекал без сопротивления и отчетливо разделился на два периода.

В первом преобладала проработка его детских фантазий при мастурбации и страха мастурбации. Его страх кастрации на долгое время закрепился в страхе (боязни) перед женскими гениталиями. «Трещина», «рана» являлись доказательствами реальности кастрации, которые трудно было опровергнуть. В конце концов пациент осмелился онанировать; после этого состояния страха полностью исчезли, что послужило нам доказательством того, что приступы страха основывались на застое либидо, а не на страхе кастрации, ибо он по-прежнему сохранялся. Благодаря дальнейшей проработке инфантильного материала он был в конечном счете преодолен в такой степени, что пациент предпринял попытку коитуса, которая в плане эрекции оказалась успешной. При последующих половых актах выявились два нарушения: он оказался импотентным в оргазмическом отношении, т. е. испытывал меньшее удовольствие, чем при онанизме, и равнодушно, даже презрительно относился к женщинам. Генитальность по-прежнему была расщеплена на нежность и чувственность.

Второй этап состоял из анализа его оргазмической импотенции и его детского нарцизма: он хотел, как «привык с давних пор, получать от женщины – матери – все, ничего не давая взамен». С большим пониманием и с еще большим рвением пациент сам прорабатывал свои нарушения, объективировал свой нарцизм, воспринимал его как тягостный и в конечном счете его преодолел, когда аналитически удалось устранить последний остаток его страха кастрации, который был закреплен в оргазмической импотенции. Точнее говоря, он испытывал страх перед оргазмом, он боялся его, воображая, что связанное с ним нервное потрясение причинит ему вред. Следующее сновидение было вызвано этим страхом.

«Я посещаю картинную галерею. Мое внимание привлекает одна картина, которая называется „Пьяный Томми“. На ней изображен молодой и симпатичный английский солдат в горах. Поднимается буря, и он, похоже, потерял дорогу; костлявая рука схватила его за кисть и, видимо, его ведет; очевидно, это символ того, что он идет к гибели. Другая картина – „Тяжелое призвание“. Точно так же в горах, мужчина и маленький мальчик падают вниз с обрыва, при этом из рюкзака вываливается его содержимое; мальчик оказывается посреди беловатой кашицы».

Падение изображает оргазм, беловатая кашица – сперму. Пациент рассказал о своих страхах при эякуляции и оргазме, которые он испытывал в пубертате. Еще раз были основательно проработаны его садистские фантазии в отношении женщин. Спустя несколько месяцев, летом, он вступил в любовные отношения с одной молодой девушкой; теперь нарушения были значительно ограничены.

Устранение переноса не доставило никаких трудностей, потому что с самого начала – как в позитивном, так и в негативном отношениях – он был систематически проработан. Пациент охотно прекратил анализ, полный надежд на будущее.

В течение последующих пяти лет я пять раз виделся с пациентом, полным душевного здоровья и бодрости. Его боязливость и приступы страха полностью исчезли. Он характеризовал себя как совершенно здорового и выразил свое удовлетворение тем, что в его поведении исчезли раболепие и желание хитрить, что он мог смело противостоять всем трудностям. С тех пор как завершился анализ, его потенция возросла еще больше.

г) Резюме

Подойдя к концу нашего сообщения, мы вполне сознаем, насколько недостаточен наш язык, чтобы воспроизвести события в анализе. Но должны ли мы из-за этого отказаться очертить хотя бы самое главное, чтобы достичь взаимопонимания в вопросе характероанализа? Итак, подведем итоги.

1. Наш случай является прототипом пассивно-женственного характера, который – независимо от того, какие симптомы заставляют его обратиться к анализу, – всегда противопоставляет нам сопротивления характера одного и того же вида. Вместе с тем он типичным образом демонстрирует нам механизм скрытого негативного переноса.

2. В техническом отношении основное внимание вначале уделялось анализу пассивно-женственного сопротивления характера – стремления ввести в заблуждение через демонстрацию чрезмерного дружелюбия и покорности. Это способствовало тому, что инфантильный материал в соответствии со своей внутренней закономерностью перешел в невроз переноса. Благодаря этому удалось избежать исключительно интеллектуальной, основанной на женской покорности («чтобы услужить») проработки пациентом своего бессознательного, что не имело бы никакого терапевтического эффекта.

3. Из сообщения также следует, что при упорядоченном и последовательном подчеркивании сопротивления характера и недопущении преждевременных интерпретаций соответствующий инфантильный материал сам собой начинает предъявляться во все более ясной и определенной форме, благодаря чему последующие интерпретации смысла и симптомов становятся неопровержимыми и терапевтически плодотворными.

4. История болезни смогла показать, что к работе над сопротивлением характера можно приступить, как только становятся понятными его актуальный смысл и цель, а относящийся к нему инфантильный материал еще не известен. Соответствующий инфантильный материал был получен благодаря подчеркиванию и истолкованию актуального смысла сопротивления, при этом не понадобилось толковать симптомы или высказывать предположения. Когда связь с инфантильным материалом была установлена, сопротивление характера начало ослабевать. Более поздние толкования симптомов происходили в условиях, когда пациент, освободившись от сопротивления, обратился к анализу. Таким образом, анализ сопротивления типичным образом распался на два этапа: на первом этапе подчеркивались форма и актуальный смысл сопротивления, второй этап состоял из его устранения при помощи инфантильного материала, полученного посредством такого подчеркивания. Различие между сопротивлением характера и простым сопротивлением проявилось здесь в том, что первое выражалось в вежливости и покорности пациента, второе – в обыкновенном сомнении и недоверии к анализу. Именно первые способы поведения относились к характеру пациента и именно они определяли форму, в которой выражалось его недоверие.

5. Благодаря последовательному толкованию скрытого негативного переноса была высвобождена вытесненная и замаскированная агрессивность по отношению к аналитику, начальнику и отцу, в результате чего исчезла пассивно-женственная манера поведения, которая являлась лишь реактивным образованием против вытесненной агрессивности.

6. Если вытеснение агрессии против отца содействовало вытеснению фаллического либидо, направленного на женщину, то, в свою очередь, благодаря аналитическому процессу разложения вновь появилось активно-мужское генитальное стремление, сопровождающееся агрессивностью (излечение импотенции).

7. Характерная боязливость исчезла вместе со страхом кастрации, когда стала осознанной агрессивность; приступы страха прекратились, когда пациент отказался от воздержания.

Благодаря оргазмическому разрешению актуального страха в конечном счете было устранено и «ядро невроза».

В заключение я хочу выразить надежду, что, описав большее количество случаев, мне удастся поколебать мнение моих оппонентов, будто я подвожу каждый случай под «готовую схему». Тогда станет ясно, что я имею в виду, когда с давних пор отстаиваю позицию, что для каждого случая имеется только одна техника, которая должна быть выведена из его собственной структуры и к нему применена.

 

1. Кристаллизация генитального объектного либидо

Задача «обращения с переносом» встает перед аналитиком в связи с тем, что на него происходит перенос инфантильных установок, который в ходе анализа претерпевает разнообразные изменения и выполняет определенные функции. Отношение к аналитику в процессе анализа бывает не только позитивным, но и негативным; он должен считаться с амбивалентностью чувств и, главное, учитывать, что любой вид переноса рано или поздно становится сопротивлением, разрешить которое пациент самостоятельно не способен. Фрейд особо подчеркивал, что первоначальный позитивный перенос обладает свойством с легкостью превращаться в негативный. Далее значение переноса выражается также в том, что самые существенные части невроза можно выявить не иначе как в переносе и что вследствие этого устранение «невроза переноса», который постепенно занимает место собственно болезни, относится к важнейшим задачам аналитической техники. Позитивный перенос – это основной проводник аналитического лечения, в его огне расплавляются самые стойкие сопротивления и симптомы, что, разумеется, еще отнюдь не означает излечения. В анализе он является не целебным фактором как таковым, а важнейшей предпосылкой создания тех процессов, которые независимо от переноса в конечном счете ведут к излечению. Чисто технические задачи, которые обсуждал Фрейд в своих статьях о переносе, можно вкратце обобщить следующим образом:

1) создание прочного позитивного переноса;

2) использование этого переноса для преодоления невротического сопротивления;

3) использование позитивного переноса для производства вытесненных содержаний и достижения полноценных в динамическом смысле вспышек аффектов с целью отреагирования. С точки зрения характероанализа перед нами встают еще две задачи, техническая и терапевтическая в аспекте экономики либидо.

Техническая задача связана с требованием создать прочный позитивный перенос. Уже это требование имеет предпосылкой клинический опыт, что такой прочный позитивный перенос спонтанно создают лишь немногие пациенты. Однако наши характероаналитические рассуждения ведут нас еще несколько дальше. Если верно, что все неврозы возникают на основе невротического характера и, далее, что невротический характер отличается как раз нарциссическим панцирем, то встает вопрос, способны ли вообще наши пациенты с самого начала к настоящему позитивному переносу. Под «настоящим» мы подразумеваем сильное, не амбивалентное эротическое стремление к объекту, которое могло бы создать основу интенсивного отношения к аналитику, не поддающегося бурям анализа. Рассматривая наши случаи, мы должны ответить на этот вопрос отрицательно и сказать, что по-настоящему позитивного переноса поначалу не бывает, его и не может быть как раз из-за сексуального вытеснения, распада объектно-либидинозных стремлений и блокады, создаваемой характером. Здесь мне могут возразить, сославшись на однозначные признаки позитивного переноса, которые мы встречаем в начальной стадии лечения у наших пациентов: несомненно, признаки, которые выглядят как позитивный перенос, имеются в начале с избытком. Но что образует бессознательную подпочву этих признаков переноса? Настоящие они или нет? Именно негативный опыт, который был приобретен с пониманием того, что речь при этом идет о настоящих объектно-либидинозных эротических стремлениях, вынуждал к постановке этого вопроса. Он примыкает к более общему вопросу: может ли невротический характер вообще быть способным к любви, и если да, то в каком смысле. Более точное изучение этих первых признаков так называемого позитивного переноса, т. е. обращения объектно-либидинозных сексуальных побуждений на аналитика, показало, что до определенного остатка, который соответствует просвечиванию рудиментарной части настоящей любви, речь идет о вещах троякого рода, имеющих мало общего с объектно-либидинозным стремлением:

1. О «реактивном» позитивном переносе, т. е. пациент компенсирует перенесенную ненависть в форме любви. Задним планом является здесь скрытый негативный перенос. Если сопротивления, происходящие из этого вида переноса, интерпретируют как выражение любовного отношения, то, во-первых, неправильно интерпретировали, во-вторых, не заметили негативный перенос, который скрыт в этом, и как следствие возникает опасность оставить незатронутым ядро невротического характера.

2. Об уступчивости аналитику, проистекающей из чувства вины или морального мазохизма, за которым опять-таки стоит не что иное, как вытесненная и компенсированная ненависть.

3. О переносе нарциссических желаний, о нарциссической надежде, что аналитик будет любить пациента, утешать его или им восхищаться. Ни один вид переноса не разрушается быстрее, чем этот, ни один не превращается легче в горькое разочарование и полную ненависти нарциссическую обиду. Если это интерпретируется как позитивный перенос («Вы меня любите»), то снова интерпретация неправильная, ибо пациент вовсе не любит, а хочет только, чтобы его любили, и теряет интерес в тот момент, когда понимает, что его желания не могут исполниться. Однако с этой формой переноса связаны догенитальные либидинозные стремления, например оральные требования, которые не могут создать прочного переноса, поскольку они чересчур нарциссически акцентуированы.

Эти три типа внешне позитивного переноса – я не сомневаюсь в том, что последующие исследования смогут выявить ряд других форм – покрывают и пронизывают рудименты настоящей объектной любви, которую не истощил невроз, они сами являются последствиями невротического процесса, поскольку фрустрация либидо усилила ненависть, нарцизм и чувство вины; их хватает на то, чтобы удерживать пациента в анализе до тех пор, пока их не удастся разрушить, но они являются также верными мотивами побудить пациента к прекращению анализа, если их своевременно не разоблачают.

Именно стремление достичь интенсивного позитивного переноса явилось одним из мотивов, побудивших меня уделять такое большое внимание негативному переносу; раннее и полное осознание негативной, критической, дискредитирующей и т. д. установки к аналитику не усиливает негативный перенос, а устраняет его и кристаллизует позитивный. То, что могло бы создать впечатление, будто я работал «с негативным переносом», двоякого рода: во-первых, в результате аналитического разрушения нарциссического защитного механизма проявляются латентные негативные переносы, которые я сегодня по-прежнему скорее недооцениваю, чем переоцениваю, и нередко анализы месяцами проходят под знаком защиты. Но я не вкладываю в пациента ничего, чего бы уже не было бы в нем до этого, а просто острее проявляю то, что было скрыто в формах его поведения (вежливость, безразличие и т. д.) и означает не что иное, как тайную защиту от влияния анализа.

Вначале я называл негативным переносом все формы защиты Я. Это имело под собой определенное, хотя и косвенное основание. Защита Я рано или поздно начинает пользоваться имеющимися наготове побуждениями ненависти, оно разными способами защищается от анализа с помощью системы деструктивных влечений. Верно и то, что побуждения ненависти, т. е. настоящий негативный перенос, регулярно и относительно легко выманивают, когда при толковании сопротивления исходят из защиты Я. Было только неправильно защиту Я как таковую называть негативным переносом. Скорее она представляет собой нарциссическую защитную реакцию. Также и нарциссический перенос, строго говоря, не является негативным. В то время, очевидно, я находился под сильным впечатлением от того, что вся защита Я, если она последовательно анализируется, очень легко и быстро переходит в негативный перенос. Латентный негативный перенос изначально имеется только при переносе у пассивно-женственного характера и при блокировке аффектов; здесь речь идет об актуально действенной, но вытесненной ненависти.

Для иллюстрации техники переноса при внешнем позитивном переносе следует привести случай 27-летней женщины, которая обратилась ко мне из-за своего непостоянства в сексуальных отношениях. Она была дважды разведена, в обоих браках нарушила супружескую верность и для своего социального круга имела слишком много любовников. Она сама сумела назвать актуальную причину этой своей черты нимфоманки: неудовлетворенность вследствие вагинальной оргазмической импотенции. Для понимания описываемого сопротивления и его интерпретации следует упомянуть, что пациентка была очень мила и вполне осознавала свою женскую привлекательность. Она также не делала тайны из этого знания. Во время предварительной беседы мне бросилось в глаза некоторое смущение; она постоянно смотрела в пол, хотя говорила и отвечала плавно.

Первый сеанс и две трети второго прошли в относительно беспрепятственном описании неприятных обстоятельств, сопровождавших ее второй развод, и нарушений сексуальных ощущений при половом акте. В конце второго сеанса случилась заминка; пациентка замолчала и после некоторой паузы сообщила, что ей нечего больше сказать. Я знал, что перенос уже вступил в действие в виде сопротивления. Теперь имелись две возможности: либо советами и уговорами следовать основному правилу побудить пациентку к дальнейшим сообщениям, либо обратиться к самому сопротивлению. Первое означало бы обход сопротивления, второе было возможно только в том случае, если бы затруднение было понятно хотя бы отчасти. Поскольку в таких ситуациях всегда имеется защита со стороны Я, приступить к интерпретации сопротивления можно было с этого бока. Я объяснил ей смысл подобных запинок, что именно в таких случаях «что-то невысказанное» мешает продолжению анализа, что-то такое, чему она бессознательно сопротивляется. Я также ей сказал, что обычно повод к таким торможениям дают мысли о аналитике, и обратил ее внимание, что успех лечения зависит также и от того, сможет ли она быть в этих вещах до конца откровенной. Тогда с многочисленными затруднениями она сообщила, что еще вчера могла говорить свободно, но с тех пор у нее появились мысли, которые, собственно говоря, ничего общего с лечением не имеют; в конце концов выяснилось, что раньше она размышляла о том, что было бы хорошо, если бы у аналитика возникло к ней «определенное отношение»; и не презирал ли он ее за связи с мужчинами. На этом сеанс завершился. На следующий день заминка продолжилась. Я вновь обратил ее внимание на ее затруднение, а также на то, что она теперь опять от чего-то защищается. Тут выяснилось, что она полностью вытеснила все, что было на последнем сеансе. Я объяснил ей смысл этого забывания, на что она заметила, что вчера ночью не могла уснуть, потому что очень боялась, что у аналитика могут возникнуть к ней личные чувства. При определенных обстоятельствах это можно было бы истолковать как проекцию собственных любовных побуждений, но личность пациентки, ее очень выраженный женский нарцизм и ее прошлое, насколько оно уже было известно, не совсем в это вписывались. Неопределенное чувство подсказало мне, что она не доверяла моей медицинской надежности и опасалась, что я могу злоупотребить аналитической ситуацией в сексуальном смысле. Не было никаких сомнений в том, что с ее стороны уже имелись сексуальные желания, привнесенные в аналитическую ситуацию. Но, оказавшись перед выбором, проговорить сначала эти проявления Оно или те опасения Я, едва ли можно было колебаться принять решение в пользу последних. Поэтому я ей сказал то, о чем догадался из ее опасений. На это последовало обилие сообщений о ее негативном опыте общения с врачами; все они рано или поздно делали ей предложения или даже, не спрашивая ее, злоупотребляли врачебной ситуацией. И разве не естественно, что она испытывает такое недоверие к врачам, и в конце концов откуда ей знать, что я лучше. На какое-то время эти откровения подействовали освобождающе, она смогла снова спокойно вернуться к обсуждению актуальных конфликтов. Я узнал многое о ее любовных отношениях и ситуациях; на себя обратили внимание два факта: чаще всего она искала отношений с более молодыми мужчинами, но через короткое время любовники ей надоедали. Было ясно, что речь шла о нарциссических условиях: с одной стороны, она хотела властвовать над мужчинами, что легче всего ей удавалось с более молодыми, но затем она теряла интерес к мужчине, если он достаточно выразил ей свое восхищение. Можно было бы сообщить ей смысл ее поведения, это точно не навредило бы, поскольку речь не шла о чем-то глубоко вытесненном. Но, учитывая динамическое воздействие интерпретации, я удержался от этого; будучи уверенным, что ее особенность очень скоро разовьется в анализе до мощного сопротивления, я предпочел дождаться этого момента, чтобы аффекты из актуального переживания связать в переносе с осознанием. Сопротивление установилось очень скоро, но в неожиданной форме.

Она снова молчала, и на мою повторную интерпретацию, что сейчас она определенно что-то защищает, после долгих колебаний сказала, что в конце концов случилось то, чего она опасалась: теперь ее гнетет не мое отношение к ней, а ее отношение ко мне. Ей приходится постоянно думать об анализе, более того, вчера она даже онанировала, представляя в фантазии, что совершала половой акт с аналитиком. После того как я ей сказал, что такие фантазии в анализе не являются чем-то особенным, что все чувства, которые пациент испытывал к другим людям, он переносит на аналитика, (она это очень хорошо поняла), я обратился к нарциссическому заднему плану этого переноса. Несомненно, сама по себе фантазия отчасти являлась также выражением начинающегося прорыва объектно-либидинозного стремления. Но интерпретировать ей это как перенос по многим причинам было невозможно или неуместно. Инцестуозное желание пока еще было самым глубоким образом вытеснено; поэтому сводить к нему фантазию было нельзя, хотя в деталях фантазии уже проявились детские элементы. Однако личность и общая ситуация, в которую была включена фантазия-перенос, предоставляли достаточно материала, чтобы проработать другие стороны и мотивы фантазии. До и во время анализа у нее были состояния страха, которые отчасти соответствовали запруженному сексуальному возбуждению, отчасти – актуальному страху Я перед трудной ситуацией. Итак, при интерпретации сопротивления-переноса я снова исходил из ее Я; сначала я объяснил ей ее внутренние барьеры, мешавшие ей об этом говорить, затем, что она была слишком горда, чтобы сразу признаться мужчине в таких эмоциональных побуждениях. Она тотчас с этим согласилась и добавила, что в ней все противилось этому. На мой вопрос, бывало ли так, что она любила и желала спонтанно, она сказала, что такого с ней еще никогда не случалось, всегда только мужчины хотели ее, а она лишь отвечала на их любовь. Я объяснил ей нарциссический характер этого факта, и она это очень хорошо поняла. Далее ей был объяснен тот факт, что речь здесь не могла идти о настоящем любовном стремлении, ее просто раздражало, что мужчину нисколько не трогала ее привлекательность, – ситуация, которую она не выносила. Фантазия соответствовала желанию влюбить в себя аналитика; на это она в качестве подтверждения привела мысль, что покорение аналитика играло в фантазии главную роль и служило подлинным источником удовольствия. Теперь я мог обратить ее внимание на опасность, которая таилась в этой установке; она не сможет долго выносить отвержение и в конечном счете потеряет интерес к анализу. Об этой возможности она и сама уже думала.

На этот пункт я хотел бы обратить особое внимание. Если при подобных переносах своевременно не раскрыть нарциссический задний план, легко может случиться так, что неожиданно возникает реакция разочарования, и пациентка в негативном переносе прекращает анализ. На семинаре на протяжении нескольких лет докладывались такие случаи. Всегда происходило одно и то же: такие высказывания принимали слишком буквально, отношения истолковывались исключительно как любовные отношения, вместо того чтобы делать акцент на желании понравиться и готовности к разочарованию, и пациенты затем рано или поздно прекращали анализ.

От описанной интерпретации переноса затем легко нашелся путь к анализу ее нарцизма, презрения к мужчинам, которые ухаживали за ней, и общей неспособности любить, которая была основной причиной ее проблем в реальной жизни. Она очень хорошо понимала, что сначала ей нужно выяснить причины торможения своей способности любить, при этом упомянула помимо тщеславия также чрезмерное упрямство и, наконец, внутреннее безразличие к людям и вещам, свою только поверхностную и мнимую заинтересованность и вытекающее из всего этого чувство безысходности, которое ее мучило. Таким образом, от сопротивления-переноса мы непосредственно перешли к анализу ее характера, который отныне оказался в центре анализа. Ей пришлось признаться, что и во время анализа при всем своем желании с помощью анализа привести себя в порядок она оставалась, по существу, внутренне безучастной. Дальнейшее уже не представляет здесь интереса. Я хотел только показать, как соответствующее характеру пациента развертывание переноса непосредственно ведет к аналитическим вопросам нарциссической изоляции.

То, что в техническом отношении является неверным доводить до сознания рудименты и зачатки настоящего позитивного переноса, вместо того чтобы сначала разрабатывать нарциссические и негативные напластования, вытекает также из соображений, связанных с экономической точкой зрения в нашей терапии.

Ландауэр первым обратил мое внимание на то, что каждая интерпретация перенесенного эмоционального побуждения сначала его ослабляет и усиливает ему противоположное. Поскольку перед нами в анализе стоит цель выкристаллизовать генитальное объектное либидо, освободить его из вытеснения и выделить из смешений с нарциссическими, догенитальными и деструктивными побуждениями, само собой получается, что аналитик как можно дольше интерпретирует и объясняет исключительно или преимущественно проявления нарциссического и негативного переноса, но позволяет спокойно развиваться признакам начинающегося любовного стремления до тех пор, пока они однозначно, а не амбивалентно, не сконцентрируются в переносе. Обычно это случается лишь на очень продвинутых стадиях анализа или только перед его завершением. В особенности при неврозах навязчивости опыт показывает, что амбивалентность и сомнение не удается преодолеть, если путем последовательного подчеркивания стремлений (нарцизма, ненависти, чувства вины), противостоящих или противоречащих объектному либидо, не изолируют амбивалентные стремления; в таком случае из острой амбивалентности и сомнения едва ли получается что-нибудь верное, все интерпретации бессознательных содержаний ослабляются, если вообще не перестают действовать, из-за стены, которую образует панцирь сомнения. Кроме того, эта экономическая точка зрения очень хорошо сочетается с топической, ибо настоящее, первоначальное объектное либидо, особенно инцестуозное генитальное стремление, у невротика глубочайшим образом вытеснено; его нарцизм, ненависть и чувство вины, а также догенитальные притязания противостоят стремлениям, которые в топическом и структурном отношении расположены ближе к поверхности.

Если сформулировать с экономической точки зрения, то задача обращения с переносом состоит в том, чтобы добиться концентрации всего объектного либидо в чисто генитальном переносе. Для этого необходимо ослабить не только садистские и нарциссические энергии, связанные в панцире характера, но и догенитальные фиксации. При правильном обращении с переносом после отделения нарциссических и садистских стремлений от структуры характера освобожденное благодаря этому либидо концентрируется на догенитальных позициях; затем на какое-то время наступает позитивный перенос догенитального, т. е., скорее, инфантильного характера, который способствует прорыву догенитальных фантазий и инцестуозных желаний и тем самым служит устранению догенитальных фиксаций. Все либидо, которое аналитическим путем отделяется от его догенитальных мест фиксации, устремляется тогда к генитальной ступени, усиливая, как при истерии, или вновь пробуждая, как при неврозе навязчивости, при депрессии и т. д., генитальную эдипову ситуацию. Но вначале это обычно происходит под знаком страха, причем реактивируется также и инфантильная истерия страха. Это первый признак нового катексиса генитальной ступени. Но то, что проявляется в анализе на этой стадии, представляет собой не генитальное эдипово желание как таковое, а опять-таки прежде всего защиту от него со стороны Я, а именно страх кастрации. Типично, что при такой концентрации либидо не остается на генитальной ступени; как правило, имеется лишь попытка продвижения к новому катексису генитальных стремлений. Затем, натолкнувшись на барьер страха кастрации, либидо снова на время откатывается назад к своим патологическим (нарциссическим и догенитальным) местам фиксации. Обычно этот процесс повторяется несколько раз, снова и снова вслед за продвижением к генитальным инцестуозным желаниям происходит откат к барьеру страха кастрации. Это имеет следствием то, что благодаря реактивации страха кастрации снова устанавливается старый механизм связывания тревоги, т. е. либо возникают преходящие симптомы, либо (что, пожалуй, бывает чаще) вновь полностью активируется нарциссический защитный механизм. Разумеется, интерпретационная работа снова и снова направляется на защитные механизмы, раскрывает все более глубокий инфантильный материал и вызывает при каждом продвижении к генитальности некоторый страх, пока, наконец, либидо не фиксируется на генитальной позиции и постепенно вместо страха или догенитальных и нарциссических желаний не устанавливаются генитальные ощущения и перенесенные фантазии.

Когда мною были представлены эти факты, некоторые аналитики высказали мнение, что им не известно, когда актуальный невроз играет такую важную роль в анализе. Теперь мы можем на это ответить: сейчас, на этой стадии анализа, когда устранены наиболее существенные связи либидо, когда переработка невротического страха сошла на нет в симптомах и характере, когда снова отчетливо проявляется ядро невроза, застойный страх. Он соответствует застою отныне свободно плавающего либидо. На этой стадии, поскольку все снова превратилось в либидо, во всей своей силе устанавливается настоящий позитивный перенос, не только нежно, но и прежде всего чувственно; пациент начинает онанировать с фантазиями из переноса. В этих фантазиях можно устранить остатки торможений и инфантильных искажений связанной с инцестом генитальности, и тем самым закономерно наступает стадия, задача которой состоит в устранении переноса. Но прежде чем мы к этому перейдем, следует указать еще на некоторые детали, которые выявляет клиника при описанной концентрации либидо в переносе и на генитальной зоне.

 

2. Вторичный нарцизм, негативный перенос и понимание болезни

Ослабление и даже устранение защитных механизмов характера, которые необходимы, чтобы высвободить и сделать доступным как можно большее количество либидо, приводит к тому, что Я на какое-то время оказывается в ситуации полной беспомощности. Ее можно охарактеризовать как фазу крушения вторичного нарцизма. Правда, больной тогда цепляется за анализ с помощью высвободившегося тем временем объектного либидо, что обеспечивает ему определенную по-детски понимаемую защиту. Но при этом надо учитывать, что крушение реактивных образований и иллюзий, которые создавало Я для своего самоутверждения, пробуждает у пациента мощные негативные течения против анализа; кроме того, с устранением панциря влечения обретают первоначальную силу, власть которой над собой ощущает Я. Все вместе это приводит к тому, что порой иногда эти переходные фазы принимают критическую форму, появляется склонность к самоубийству, теряется способность к работе; более того, иной раз встречаются даже аутические регрессии, если речь идет о шизоидных характерах. В этом процессе самыми крепкими оказываются навязчиво-невротические характеры в силу своего анального упорства и стойкой агрессии. Кто управляет переносом, тот может очень хорошо управлять темпом процесса и его интенсивностью благодаря регулированию последовательности интерпретаций, в особенности ясной проработке негативных течений у пациента.

Если у мужчин оставалась сохранной часть потенции, то в ходе устранения реактивных образований разрушается и этот остаток. Обычно я обращаю на это внимание пациентов, которые приходят на анализ с эрективной потенцией, и таким образом предупреждаю бурную реакцию с их стороны. Чтобы смягчать шок от остро проявляющегося нарушения эрективной потенции у таких пациентов, рекомендуется посоветовать воздержание, как только по определенным признакам (усиление симптомов и страха, повышенное беспокойство, прорывы страха кастрации в сновидениях) врач догадывается о грядущей декомпенсации. И наоборот, определенные типы нарциссического характера, которые не хотят признавать свой компенсированный страх импотенции, мы вынуждены подвергать тяжелому испытанию. Хотя вследствие этого возникают бурные нарциссические и негативные реакции, в конечном счете все-таки наступает основательная декомпенсация вторичного нарцизма, поскольку страх кастрации теперь становится очевидным.

Так как декомпенсация потенции – это самый надежный признак того, что страх кастрации становится аффективным переживанием и, стало быть, панцирь тоже уничтожается, отсутствие нарушения потенции в ходе анализа у эрективно потентных невротиков надо расценивать как свидетельство того, что внутренне они затронуты не были. В большинстве случаев эта проблема отпадает, поскольку больные приходят на анализ уже с нарушением потенции. Однако имеется немалое число тех, кто либо сохраняет садистски поддерживаемую эрективную потенцию, либо, об этом не зная, страдает нарушением потенции, например слабой эрекцией и преждевременной эякуляцией.

До этого момента, когда больной понимает полное значение своего сексуального расстройства, анализу в той или иной мере приходилось бороться со всей личностью больного; он мог рассчитывать на него как на союзника в борьбе с неврозом в той мере, в какой речь шла о его симптомах, от которых он страдал и которые поэтому понимал как проявление болезни. К анализу основы своих невротических реакций, т. е. своего невротического характера, он не проявлял большого интереса. Теперь же, как правило, отношение к этому в корне меняется, он чувствует себя больным также и в этом смысле, осознает основу своих симптомов в полном объеме, приобретает интерес к тому, чтобы изменить свой характер, и распространяет свое желание вылечиться на сексуальное нарушение, если с самого начала не воспринимал его как беспокоящий симптом. Таким образом, пациент часто чувствует себя субъективно более больным, чем до анализа, но вместе с тем он в большей степени готов к совместной аналитической работе, что представляет собой непременное условие для успешного анализа. В центре его желания выздороветь теперь стоит намерение стать способным к здоровой сексуальной жизни, значение которой для психического здоровья он узнал от аналитика или понял сам. Следовательно, желание выздороветь, по существу, в сознании поддерживается неудовольствием, которое создает невроз, в бессознательном – естественными генитальными требованиями.

Более широкое понимание болезни, в особенности усилившееся чувство болезни, является не только следствием последовательного анализа нарциссического защитного механизма и защит Я; последние, скорее, приводят к усиленной защите в форме негативного переноса. Ее смысл – ненависть к аналитику как нарушителю невротического равновесия. Но эта позиция уже содержит зародыш противоположной позиции, призванной оказывать всяческое содействие анализу. Пациент теперь вынужден полностью отдаться анализу, затем он начинает и в аналитике видеть человека, помогающего в беде, единственного, кто может сделать его здоровым. Здесь воля к выздоровлению получает прочное закрепление. Разумеется, эти установки теснейшим образом связаны с инфантильными тенденциями, страхом кастрации и инфантильной потребностью в защите.

 

3. Применение правила абстиненции

Если создание генитально-чувственного переноса необходимо с динамической и экономической точек зрения, то возникает технический вопрос: как понимать правило абстиненции, каким содержанием его нужно наполнить? Надо ли пресекать всякое сексуальное удовлетворение, и если не всякое, то какое? Иные аналитики понимают правило абстиненции так, что половой акт следует пресекать во всех случаях, за исключением супружеских отношений, и обосновывают это тем, что иначе не произойдет необходимого для переноса застоя и концентрации либидо. В противоположность этому нужно самым настоятельным образом указать на то, что запреты скорее препятствуют созданию позитивного переноса, чем способствуют ему. Следовательно, мы не считаем, что, например, запрет коитуса достигает желаемой цели. Но не следует ли, оставив в стороне некоторые исключения, отвергнуть эту меру и с общих позиций аналитической терапии? Не усиливает ли автоматически такой запрет невротическую исходную ситуацию, генитальную фрустрацию, вместо того чтобы ее устранить? В случае женщин, боящихся сексуальных отношений, и эрективно импотентных мужчин эта мера, несомненно, является врачебной ошибкой. Напротив: общее понимание нашей аналитической задачи заставляет нас только при особых обстоятельствах подвергать генитальность гнету актуальной фрустрации. Ведь все дело в том, что невроз и возник как раз из-за регрессии и отклонения либидо от генитальной ступени; поэтому высвобождение либидо из ложных фиксаций и его концентрация на генитальной зоне являются ближайшим техническим требованием. В целом поэтому надо стремиться пресекать с помощью интерпретаций догенитальную деятельность, но в то же время предоставить полную свободу для проявления генитальных тенденций. Запрет онанизма у пациентов, которые не онанировали, в тот момент, когда они преодолевают свой страх перед ним, был бы серьезной технической ошибкой. Напротив, мы согласны с мнением ряда опытных и беспристрастных аналитиков, что генитальный онанизм в течение долгого времени надо оставить в покое; и только тогда, когда онанизм или генитальный акт явно становится сопротивлением, его, как и все остальное, что выступает в качестве сопротивления, нужно устранить с помощью толкования и только в крайнем случае – посредством запрета. Но такое все же случается редко, почти исключительно при чрезмерной мастурбации. Подавляющее большинство наших больных, особенно женского пола, в ходе анализа нельзя подвергать генитальной фрустрации. Ведь именно появление генитального онанизма представляет собой первый надежный признак нового катексиса генитальной ступени, реактивации эротического чувства реальности.

Во многих случаях застой либидо действует не как способствующий, а как сдерживающий элемент анализа. Если концентрация всего либидо на нежной и чувственной генитальности продвинулась далеко вперед, то интенсивное сексуальное возбуждение начинает мешать анализу. После того как содержание фантазий исчерпывается, наступает фаза сильного сексуального желания без продуцирования дальнейшего бессознательного материала. В этом случае периодическое устранение застоя с помощью онанизма или полового акта действует освобождающе, и анализ может снова идти вперед. Итак, мы видим, что правило абстиненции следует применять гибко и подчинять экономическому принципу концентрации либидо на генитальной зоне; иными словами в технических приемах правильно то, что этой концентрации служит, и неправильно то, что ей мешает.

Чувственный перенос, сопровождающийся этой генитальной концентрацией либидо, становится, с одной стороны, мощнейшим катализатором бессознательного материала, с другой стороны – препятствием анализу. Благодаря генитальному возбуждению, возникающему в анализе на основе переноса, актуализируется весь сексуальный конфликт, и нередко некоторые пациенты очень долго противятся признать его трансферентный характер. Важно то, что при этом они учатся выносить генитальную фрустрацию, что теперь они впервые не продуцируют реакций разочарования, не регрессируют и объединяют нежное и чувственное стремление на одном объекте. Опыт показывает, что у пациентов, которые не прошли такой стадии чувственного переноса генитального характера, не все в порядке также и в отношении установления примата гениталий, что с точки зрения экономики либидо означает более или менее тяжелый дефект в процессе излечения. В таком случае аналитику либо не удалось по-настоящему высвободить чувственное генитальное стремление из вытеснения, либо он не сумел устранить чувство вины, препятствующее объединению нежного и чувственного стремлений. Признаками полного успеха в решении этой задачи являются:

1.  Генитальный онанизм без чувства вины с генитальными трансферентными фантазиями и соответствующим удовлетворением. В случае гомосексуальных пациентов: онанизм с фантазиями об инцестуозном объекте в образе аналитика.

2. Иногда имеют место свободные от чувства вины фантазии об инцесте. Отказ может произойти через осуждение полностью осознанного побуждения.

3.  Генитальное возбуждение во время анализа как признак преодоленного страха кастрации (эрекция у мужчины, соответствующие явления у пациенток).

Эта активация генитальности, которая окончательно приводит к ослаблению невротического характера и к появлению генитальных черт характера, достигается – подчеркнуть это, разумеется, не будет излишним – не с помощью какого-либо внушения, а исключительно аналитическим путем, благодаря управлению переносом, которое ставит себе целью описанную концентрацию либидо на генитальном. Конечно, этого нельзя достичь во всех случаях, часто ее достижение существенно ограничено возрастом пациента и хроническим течением невроза, но все же это не чисто идеальная цель, а достижимая во многих случаях. В экономическом смысле достижение этой цели необходимо потому, что тем самым создается основа для приведения в порядок хозяйства либидо благодаря генитальной функции или во время анализа или после его завершения.

Как показывает опыт, опасность того, что в результате предоставления такой свободы генитальности пациент во время анализа может попасть в щекотливую ситуацию, едва ли достойна упоминания. Если он из невротических мотивов намерен причинить вред, то с помощью основательного анализа, не прибегая к запретам, его легко удается от этого уберечь, разумеется, при условии, что с самого начала господствовал перенос. Правда, здесь имеется широкий простор для субъективной оценки ситуации аналитиком; один, например, не будет видеть ничего плохого, если молодой человек совершит половой акт, но будет строго вмешиваться в аналогичном случае с девушкой (двойная половая мораль). Другой совершенно правильно не будет делать подобного различия, поскольку нельзя удерживать девушку от шага, рискованного в общественном отношении, если учитывать его значение для анализа.

 

4. К вопросу об «устранении» позитивного переноса

В качестве последней задачи аналитика, после того как удалось создать невроз переноса, Фрейд говорил о необходимости устранения позитивного переноса, сконцентрированного теперь в анализе. Уже следующее рассуждение ставит нас перед вопросом, аналогично ли в полной мере это устранение прочим упразднениям перенесенных аффектов путем сведения их к инфантильному материалу, т. е. идет ли речь об «упразднении» позитивных побуждений. Разложения переноса в смысле «упразднения» быть не может. Речь, очевидно, идет о том, что объектное либидо, избавленное в конце концов от всех шлаков, таких, как ненависть, нарцизм, упрямство, готовность к разочарованию и т. д., «переносится» с аналитика на другой объект, который соответствует потребностям пациентов. Если обычно все садистские и догенитальные переносы можно было устранить через сведение к инфантильному материалу, то при генитальности это не удается, ибо она уже является частью функции реальности в целом. То, что это здесь не удается, лишь соответствует стремящейся к реальной жизни тенденции пациента излечиться. Она теперь требует своего сексуального удовлетворения, и, с точки зрения выздоровления, требует по праву. То, что сведение генитального переноса к генитальным инцестуозным желаниям не устраняет его, а, наоборот, только освобождает от инцестуозной связи и заставляет искать удовлетворения, конечно, понять непросто. Возможно, здесь нам поможет соображение, что и сведение, например, анального переноса к инфантильной ситуации катексиса побуждения не устраняет, а смещает либидинозный катексис с качества «анальный», скажем, на качество «генитальный». Так происходит прогресс от догенитальности к примату гениталий. При сведении генитального переноса к первичной ситуации такое качественное смещение уже состояться не может, так как генитальная ступень в прогрессии лечения представляет собой высшую ступень либидо. Здесь скорее возможен лишь «перенос переноса» на реальный объект.

При таком упразднении переноса аналитик наталкивается, особенно у пациентов противоположного пола, на большие трудности, на клейкость либидо, которая в некоторых случаях месяцами препятствует попыткам отделения. При исследовании причин этой прилипчивости предварительно выявились следующие факты:

1.  Остатки не устраненного чувства вины, которые соответствуют еще не полностью осознанному садизму в отношении объекта из детства.

2.  Тайная надежда, что аналитик все-таки удовлетворит любовные требования. Эту тайную надежду нужно всегда отслеживать, потому что пациенты почти никогда не выражают ее спонтанно.

3. Созданный самой аналитической ситуацией остаток не генитальной, а инфантильной привязанности к аналитику как репрезентанту защищающей матери. Здесь во многих случаях справедлива трактовка Ранка аналитической ситуации как воображаемой ситуации в утробе матери. Подобно тому как при анализе привязанности, обусловленной чувством вины, прорабатываются последние остатки садистских побуждений, при анализе прилипчивости, связанной с инфантильной фиксацией на матери, прорабатываются остатки либидинозной привязанности догенитального характера.

4. Наконец, особенно у девушек и у несчастных в браке женщин, на этих конечных стадиях анализа встречается сильнейший страх перед предстоящей сексуальной жизнью, который отчасти проявляется в виде примитивного страха коитуса, отчасти – в виде следования общественным нормам моногамной идеологии или требованию непорочности. Особенно последнее требует обстоятельного анализа; он выявляет либо сильную идентификацию с матерью, требующей моногамии или целомудрия, либо чувство женской неполноценности, которое основывается на недостаточно проработанной детской зависти к пенису, либо рационально полностью оправданный страх перед трудностями, которые доставляет сексуальная жизнь в обществе, столь уничижающем сексуальность. У мужчин часто встречается проблема, состоящая в том, что, соединив нежность и чувственность, они стали теперь неспособными к сношению с проститутками или с оплачиваемыми любовницами. Если они не решаются сразу вступить в брак, то адекватный выбор объекта, удовлетворяющий в равной мере нежность и чувственность, сделать непросто.

Эти и некоторые другие обстоятельства затрудняют отделение от аналитика. Очень часто бывает так, что пациент удовлетворяет чувственность с объектом, который он не любит, точнее сказать, любить не может, потому что его нежность связана с аналитиком. Хотя эта привязанность затрудняет нахождение настоящего объекта во время анализа, наилучшие результаты получаются тогда, когда пациент или пациентка еще до завершения анализа находит подходящий сексуальный объект. Большое преимущество этого заключается в том, что поведение в новых отношениях можно аналитически контролировать и легко устранять возможные остаточные невротические явления.

Если пациент во время анализа не находит объект слишком рано, т. е. до проработки позитивного переноса, и терапевт остерегается каким-либо образом влиять на пациента, например, настаивать на выборе объекта, то в преимуществе такого завершения лечения не может быть никаких сомнений. Теперь, однако, возникают трудности общественного характера, обсуждение которых вышло бы за рамки данной книги и уже было проведено в специальных работах.

 

5. Несколько замечаний о контрпереносе

Легко понять, что своеобразие лечащего аналитика является определяющим – в каждом случае по-разному – фактором в лечении. Как известно, перед аналитиком стоит задача настроить во время лечения собственные бессознательное как воспринимающий аппарат на бессознательное анализанда, далее обходиться с каждым пациентом так, как того требует его самобытность. С аналитическим знанием и умением, которое к тому же аналитик должен еще обрести, это связано лишь постольку, поскольку от его чувствительности к чужому бессознательному и его способности приспосабливаться к каждой аналитической ситуации зависит также прогресс его аналитического знания и практического умения.

Прежде всего нужно исключить возможное недоразумение. Фрейд советовал аналитикам быть непредвзятыми, способными поражаться каждому новому повороту в анализе. Это, казалось бы, противоречит нашему требованию систематического анализа сопротивления и строгого выведения специальной техники из структуры характера пациента. Как можно – возникает вопрос – быть пассивным, настроенным воспринимать, готовым к неожиданностям и вместе с тем вести себя логично, последовательно и систематически направлять? Некоторые коллеги ошибочно даже пытаются решать новые характероаналитические задачи рассуждениями о структуре случая.

Указанное противоречие только кажущееся. Если у терапевта развита требуемая Фрейдом способность, то он обращается с сопротивлениями и переносом автоматически – проявляет реакцию на процессы, происходящие у анализанда, – без напряженных размышлений о структуре случая. Например, если пациент одновременно предъявляет различный в динамическом отношении материал, относящийся к разным слоям, аналитик спонтанно предпочтет одну часть другой, без долгих раздумий будет анализировать защиту Я от вытесненных содержаний и т. д. Напряженные раздумья о структуре и необходимых технических средствах – это всегда признак того, что данный случай представляет собой совершенно новый и необычный тип или что бессознательное аналитика в каком-то смысле отгородилось от предъявляемого материала. Необходимо, в точности как говорил Фрейд, быть готовым к любой неожиданности, но, кроме того, надо также уметь быстро включать это неожиданно новое в общую связь терапевтического процесса. Если анализ с самого начала развертывался на основе сопротивления-переноса в соответствии со структурой данного случая, если в самом начале избегают ошибки запутать пациента и ситуацию слишком глубокими и преждевременными толкованиями, то новый материал упорядочивается словно сам собой. Основная причина этого заключается в том, что части бессознательного, о которых здесь идет речь, проявляются не произвольно, а в зависимости от хода анализа. Предпосылкой для этого остается то, что изначальное сосуществование и нагромождение аналитического материала и сопротивлений преобразуются в последовательность; это опять лишь вопрос систематического анализа сопротивления.

Мы сохраняем ложное впечатление, будто характероаналитическая работа – это результат интеллектуального разложения случая во время лечения и технических обсуждений случаев, которые могут происходить только на интеллектуальном уровне. Этого нельзя переносить на саму аналитическую работу, которая представляет собой важный результат интуитивного понимания и действия. Если однажды преодолена типичная склонность начинающего сразу же «примерять» свое аналитическое знание к данному случаю, если аналитик позволяют себе свободно идти вперед, то это значит, что создана важнейшая основа для совершенствования аналитического мастерства.

Способность аналитика свободно продвигаться вперед в своей работе, не цепляться за интеллектуально приобретенное знание, а понимать случай как таковой, зависит – как вскоре будет понятно – от особенностей характера аналитика, точно так же, как такая же способность анализанда дать себе волю определяется степенью ослабления его характерной блокады.

Не раскрывая здесь всего комплекса вопросов, мы хотим обсудить на нескольких типичных примерах проблему контрпереноса. Обычно в процессе работы с пациентом можно понять, дефектна, и если да, то в чем, установка аналитика, т. е. не нарушена ли она его собственными проблемами. В иных случаях, когда аффективный негативный перенос не возникает, в этом повинна не столько блокада самих пациентов, сколько блокада аналитика. Кто сам не устранил вытеснение своих агрессивных наклонностей, тот окажется не способен в желательном объеме осуществить эту работу с пациентом и, возможно, у него даже разовьется аффективное нежелание правильно оценить значение анализа негативного переноса хотя бы интеллектуально. В таких случаях агрессивность пациента, которую требуется пробудить, означает провокацию для вытесненной агрессивности аналитика. Тогда он будет либо не замечать негативных импульсов у пациента, либо тем или иным способом препятствовать их проявлению, если только преувеличенным дружелюбием по отношению к пациенту не усилит вытеснение агрессии. Наши больные в скором времени начинают чувствовать подобные установки аналитика и основательно используют их в смысле своей невротической защиты от влечений. Блокировка аффектов или боязливое чрезмерно вежливое поведение аналитика – важнейшие признаки защиты от собственной агрессии.

Противоположностью этому является обусловленная характером неспособность аналитика выносить сексуальные проявления пациента, т. е. его позитивный перенос, без излишне сильного внутреннего участия. Основываясь на своей деятельности в качестве аналитика, осуществляющего контрольный анализ, можно констатировать, что собственный страх перед чувственно-сексуальными проявлениями пациента не только зачастую затрудняет лечение, но и не допускает установления примата гениталий у пациента. Ведь обычно пациент проявляет свои генитальные любовные требования в переносе. Если сексуальная жизнь самого аналитика недостаточно упорядочена или хотя бы интеллектуально он не настроен позитивно в сексуальных вопросах, то от этого должны пострадать его результаты. Излишне подчеркивать, что при недостатке собственного сексуального опыта понимание актуальных проблем в сексуальной жизни больного будет существенно затруднено. Поэтому одно из важнейших требований учебного анализа должно состоять в том, чтобы молодые аналитики выполняли по меньшей мере то же требование, которое относится к больным: установление примата гениталий и налаживание удовлетворительной половой жизни. Сексуально озабоченному или неудовлетворенному аналитику не только труднее справляться со своими позитивными контрпереносами, если он не прибегает к вытеснению собственных импульсов; после многолетней работы он долгое время будет неадекватно реагировать на собственные сексуальные притязания, спровоцированные сексуальными проявлениями пациентов, и наверняка столкнется с невротическими проблемами. В этом отношении практика предъявляет нам строжайшие требования, скрывать или отрицать которые было бы бессмысленным делом. Независимо от того, будет ли аналитик, которому приходится бороться с такими трудностями у себя самого, сознательно соглашаться с этим или отрицать, каждый обычный пациент ощутит бессознательное отрицание и отвержение сексуальности аналитиком и вследствие этого не сможет устранить свои собственные сексуальные торможения. Но дело заходит еще дальше. Сам аналитик может жить так, как считает правильным: если бессознательно он отстаивает жесткие моральные принципы (что пациент всегда ощущает, например, сам того не зная, отвергает полигамные отношения или определенные любовные игры), то он мало чем поможет больным и будет склонен упрекать пациента за то или иное поведение как «инфантильное», которое совершенно не обязательно является таковым.

Аналитики, воспринимающие перенос своих пациентов по существу нарциссически, склонны к тому, чтобы каждую актуальную влюбленность пациента толковать как знак любовного отношения к аналитику. По той же причине часто случается, что критику пациента и его недоверие прорабатывают недостаточно хорошо.

Аналитики, которые недостаточно контролируют свой собственный садизм, легко впадают в знаменитое «аналитическое молчание» без наличия соответствующих оснований. Они рассматривают как противника не невроз пациента, а его самого, который «не хочет стать здоровым». Иная угроза прекратить анализ, иное ненужное установление срока возникают не столько из-за технической неподготовленности, сколько из-за недостаточного терпения, которое затем, естественно, сказывается на технике.

Наконец, всегда и в любом случае будет ошибкой, если общее аналитическое правило, согласно которому аналитик должен быть для пациента «чистым листом», на который тот наносит затем свой перенос, утрируют до такой степени, что становятся безжизненными, словно мумия. В таком случае многие пациенты не могут «разговориться», что впоследствии делает необходимыми искусственные, неаналитические мероприятия. Очевидно, что с агрессивным пациентом надо вести себя иначе, чем с мазохистом, с экзальтированным истериком – иначе, чем с депрессивным больным, что в зависимости от ситуации нужно менять свое поведение даже с одним и тем же пациентом, словом, нельзя самому вести себя невротически, даже если самому приходится быть объектом невроза.

Аналитик никогда не сможет целиком отказаться от своей самобытности, и это обстоятельство надо учитывать при распределении пациентов, но можно требовать, чтобы эта самобытность не мешала ему владеть собой и чтобы посредством учебного анализа был приобретен необходимый минимум характерной гибкости.

Короче говоря, требования, которые мы должны предъявить аналитику, столь же велики, как и трудности, которые мы встречаем на практике. В особенности аналитик должен давать себе ясный отчет в том, что в своей профессиональной деятельности он выступает противником большинства позиций, которые сегодня ожесточенно отстаиваются буржуазным обществом, и что по этой причине в конечном счете его будут преследовать, презирать, очернять, поскольку он не предпочел ценой своих теоретических и практических убеждений пойти на уступки общественному порядку, который находится в прямом, неразрешимом противоречии с требованиями терапии неврозов.

 

Психоаналитическое исследование способно предоставить характерологии принципиально новые подходы, а благодаря этим подходам – новые результаты; это возможно благодаря трем его свойствам:

его теории бессознательных механизмов,

его способу исторического рассмотрения

и пониманию динамики и экономики психического события.

Продвигаясь вперед от явлений к их сущности и развитию и постигая процессы «глубинной личности» в продольном и поперечном разрезе, психоаналитическое исследование автоматически прокладывает путь к идеалу характерологии, к «генетическому учению о типах», которое могло бы приблизить нас не только к естественнонаучному пониманию человеческих реакций, но и к специфической истории их развития. Уже само то, что изучение характера перешло из области так называемой духовной науки в понимании Клагеса в область естественнонаучной психологии, нельзя недооценивать.

Однако клиническое исследование этой области – дело отнюдь не простое, и вначале нам необходимо дать некоторые пояснения по поводу исследуемого предмета.

 

1. Гештальт и форма психических реакций

В исследовании характера психоанализ с самого начала предложил новые пути, соответствующие его методу. Пер вое открытие Фрейда, что определенные свойства характера исторически можно объяснить изменениями, вызванными влияниями внешнего мира, и развитием примитивных влечений в определенном направлении, что, например, жадность, педантичность и аккуратность – это дериваты анально-эротических энергий влечения, здесь было новаторским. Позднее, в частности, Джонс и Абрахам благодаря сведению черт характера к их инфантильно-инстинктивной основе (например, зависть-честолюбие → уретральная эротика) обогатили характерологию принципиальными находками. В этих первых попытках речь шла об объяснении отдельных типичных черт характера на основе влечений. Однако проблематика, вытекающая из требований повседневной терапевтической практики, значительно шире. Мы оказались перед альтернативой: либо исторически и динамически-экономически понимать характер как общую формацию, как в целом, так и в ее типологических изменениях, либо отказаться признать значение немалого числа случаев, в которых речь идет как раз об устранении характерной основы невротического реагирования.

Поскольку характер больного в своем основном свойстве как типичного способа реагирования служит сопротивлению раскрытию бессознательного (сопротивление характера), можно доказать, что эта функция характера в процессе лечения отражает его возникновение: поводы, вызывающие типичную реакцию человека в обычной жизни и во время лечения, те же, что в свое время обусловили формирование характера, поддерживали и подкрепляли однажды возникший способ реагирования и придали ему вид автоматического механизма, независимого от сознательной воли. При такой постановке проблемы речь, следовательно, идет не о содержании и своеобразии той или иной черты характера, а о рациональном функционировании и генезе типичного способа реагирования вообще. Если до сих пор мы могли понять и генетически объяснить главным образом содержания переживания, невротические симптомы и черты характера, то теперь мы пришли также к разъяснению формальной проблемы, того, как человек переживает и продуцирует невротические симптомы. Я полагаю, мы не ошибемся, предположив, что мы прокладываем путь к пониманию того, что можно было бы назвать основной чертой личности.

В обиходе принято говорить о жестких и мягких, гордых и самоуничижительных, холодных и теплых, благородных и хладнокровных людях. Психоанализ этих различных характеров может доказать, что речь идет лишь о различных формах броневой защиты Я от опасностей внешнего мира и вытесненных инстинктивных притязаний Оно. В историческом отношении за преувеличенной вежливостью одного человека действует не меньший страх, чем за жестким и порой жестоким способом реагирования другого. Разные судьбы лишь обусловили то, что один человек преодолевает или пытается преодолеть свой страх в этой, а другой человек – в той форме. Когда клиницисты-психоаналитики говорят о пассивно-женственном, паранойяльно-агрессивном, навязчиво-невротическом, истерическом, генитально-нарциссическом и других характерах, то этими обозначениями они в несколько грубой схематической форме охватывают различные типы реагирования. Теперь вопрос заключается в том, чтобы, с одной стороны, понять то общее, что свойственно «формированию характера» как таковому, а с другой стороны, сказать нечто об основных условиях, ведущих к столь типичной дифференциации.

 

2. Функция формирования характера

Следующим мы должны обсудить вопрос, что вызывает и приводит в действие процесс формирования характера. Для этого необходимо вспомнить некоторые особенности любой характерной реакции. Характер состоит в хроническом изменении Я, которое можно описать как затвердевание. Оно и является собственно причиной того, что характерный для личности способ реагирования становится хроническим. Его смыслом является защита Я от внешних и внутренних опасностей. В качестве ставшей хронической защитной формации он заслуживает названия «броневой защиты». Это, разумеется, означает ограничение психической подвижности всей личности. Это ограничение смягчено нехарактерными, т. е. нетипичными отношениями к внешнему миру, которые выглядят как оставшиеся свободными коммуникации в закрытой системе. Это «дыры» в «панцире», через которые, в зависимости от ситуации, словно псевдоподии, посылаются и втягиваются обратно либидинозные и прочие интересы. Но сам панцирь подвижен. Способ его реагирования полностью соответствует принципу удовольствия-неудовольствия. В неприятных ситуациях броневая защита усиливается, в приятных она ослабевает. Степень подвижности характера, способность соответственно ситуации открываться внешнему миру или от него закрываться, отличает структуру характера, ладящую с реальностью, от невротической. В качестве прототипов патологически жесткой броневой защиты можно привести, к примеру, аффективно заблокированный компульсивный характер и шизофренический аутизм, способный привести к кататоническому оцепенению.

Характерный панцирь возник как хронический результат столкновения между собой требований влечений и отказывающего внешнего мира, и он получает свою энергию и оправдание своего продолжающегося существования из актуальных конфликтов между влечениями и внешним миром. Он является выражением и суммой тех влияний внешнего мира на жизнь влечений, которые благодаря накоплению и качественной однородности образовали историческое целое. Это сразу станет понятным, если мы вспомним известные типы характера, как то: «обыватель», «служащий», «пролетарий», «мясник» и т. д. Местом, где он образуется, является Я, а именно та часть личности, которая находится на границе между биофизиологическими влечениями и внешним миром. Поэтому мы также его обозначаем как характер Я.

В начале его окончательного формирования мы постоянно обнаруживаем в анализах конфликт между генитальными инцестуозными желаниями и реальным отказом в удовлетворении этих притязаний. Образование характера выступает как определенная форма преодоления эдипова комплекса. Условия, которые ведут именно к этому способу разрешения, являются особыми, специфическими для каждого характера. (Эти условия имеют силу при господствующих сегодня общественных порядках, которым подчинена детская сексуальность. При изменении этих порядков изменятся также условия формирования характера, а вместе с ними – структуры характера.) Ибо существуют и другие способы разрешения конфликта, но не столь существенные и не определяющие всю будущую личность, например, простое вытеснение или образование инфантильного невроза. Если мы рассмотрим общее в этих соединениях, то обнаружим в высшей степени интенсивные генитальные желания и пока еще относительно слабое Я, которое из страха перед наказанием защищается прежде всего посредством вытеснений. Вытеснение ведет к застою побуждений, который снова грозит простому вытеснению прорывом вытесненного влечения. Это имеет следствием изменение Я, например, формирование в поведении манер боязливого избегания, которые можно охватить выражением «робость». Это пока еще не черта характера, а только ее зачатки, но для формирования характера они уже имеют существенное значение. Робость или родственная ей манера поведения Я означает, с одной стороны, ограничение Я, а с другой – его усиление; ибо она предоставляет защиту от ситуаций, которые подвергают его опасности и провоцируют вытесненное.

Однако оказывается, что этого первого изменения Я, скажем, робости, недостаточно, чтобы справиться с влечением; напротив, она с легкостью ведет к развитию страха и всегда лежит в основе детской фобии. Чтобы поддерживать вытеснение, необходимо дальнейшее изменение Я: вытеснения должны закрепиться, Я должно затвердеть, защита должна приобрести хронически действующий, автоматический характер. А так как параллельно развивающийся детский страх представляет постоянную угрозу для вытеснений, так как в этом страхе выражается вытесненное и так как страх угрожает ослабить само Я, то и против этого страха должна быть создана защитная формация. Побуждающим мотивом всех этих мер, к которым теперь прибегает Я, в конечном счете является сознательный или бессознательный страх перед наказанием, который ежедневно снова и снова возбуждают своим реальным – общепринятым сегодня – поведением родители и воспитатели. Так возникает кажущийся парадокс: ребенок из страха стремится преодолеть страх.

Необходимое с либидинозно-экономической точки зрения укрепление Я происходит, по существу, на основе трех процессов.

Я идентифицируется с фрустрирующей реальностью в образе главного фрустрирующего лица.

Я обращает против себя агрессию, которая была мобилизована против фрустрирующего лица и сама порождала страх.

Я создает реактивные установки против сексуальных стремлений, используя теперь их энергию в собственных интересах для защиты от них.

Первый процесс наполняет броневую защиту рациональным содержанием. (Блокировка аффектов больного неврозом навязчивости имела смысл: «Я должен владеть собой, как мне всегда проповедовал мой отец», но также: «Я должен спасти мое чувственное желание и не реагировать на отца».)

Второй процесс связывает, возможно, самую важную часть агрессивной энергии, блокирует часть моторики и благодаря этому формирует сдерживающий элемент характера.

Третий процесс лишает вытесненные либидинозные побуждения определенного количества либидо, из-за чего их пробивная сила уменьшается. В дальнейшем это изменение не только не устраняется, но и становится еще большим благодаря усилению сохранившихся энергетических катексисов вследствие ограничения моторики возможности получать удовлетворение и общей дееспособности.

Таким образом, броневая защита Я возникает в ответ на страх наказания за счет энергетических издержек Оно и включает в себя запреты и назидательные примеры воспитателей. Только так формирование характера решает свою экономическую задачу – смягчить давление вытесненного и, кроме того, усилить Я. Но весь процесс имеет и оборотную сторону. Если такая броневая защита имела успех, по крайней мере временный, то одновременно она означает более или менее значительную блокировку как от внешних раздражителей влечений, так и от дальнейшего воспитательного воздействия. Это не исключает, если не считать грубые случаи развития упрямства, внешней покорности. Нельзя также не заметить, что внешняя покорность, как, например, у пассивно-женственного характера, может сочетаться с самым жестким внутренним сопротивлением. Здесь уместно подчеркнуть, что броневая защита в одном случае осуществляется на поверхности личности, в другом – в глубине. При глубинной защите внешнее, очевидное проявление личности – это не истинное, а лишь кажущееся ее выражение. В качестве примера броневой защиты, осуществляемой на поверхности, я бы привел аффективно заблокированный компульсивный и паранойяльно-агрессивный характеры, в качестве примера глубинной броневой защиты – истерический характер. Глубина броневой защиты зависит от условий регрессии и фиксации и в некоторой степени относится к проблеме дифференциации характеров.

Если характерная броневая защита одновременно является следствием и определенным способом разрешения детского сексуального конфликта, то при условиях, в которых происходит формирование характера в нашей культурной среде, в большинстве случаев она становится основой последующих невротических конфликтов и симптоматических неврозов – характерно-невротическим базисом реагирования. Более детально мы его обсудим позднее. Здесь же я ограничусь кратким обобщением.

Предпосылкой будущего невротического заболевания является структура характера личности, которая не допускает создания сексуально-экономического бюджета. Т. е. главное условие заболевания – не детский сексуальный конфликт и эдипов комплекс сам по себе, а способ, которым они разрешались. Но поскольку это разрешение само в значительной мере определено формой семейного конфликта (интенсивностью страха наказания, широтой границ, в которых дозволено удовлетворять влечение, характером родителей и т. д.), в конечном счете именно он определяет развитие Я маленького ребенка вплоть до эдиповой фазы, а в ней – путь к неврозу или к упорядоченной сексуальной экономике как основе социальной и сексуальной потенции.

Характерно-невротический базис реагирования отличается тем, что он зашел слишком далеко и привел к такому затвердению Я, что в дальнейшем оно становится неспособным к упорядоченной сексуальной жизни и сексуальным переживаниям. Это приводит к тому, что бессознательные силы влечения не получают энергетической разрядки, а сексуальный застой не только остается перманентным, но и постоянно возрастает. В качестве ближайшего следствия этого мы наблюдаем постоянный прирост характерных реактивных образований, направленных против сексуальных притязаний, которые возникают в связи с актуальными конфликтами в важных жизненных ситуациях (аскетическая идеология и т. д.). И поэтому, как в круговороте, усиливается застой, который ведет к появлению новых реактивных образований в форме фобической предусмотрительности. Однако застой увеличивается быстрее, чем усиливается броневая защита, пока, наконец, реактивное образование уже не перестает быть адекватным психическому напряжению. И тогда происходит прорыв вытесненных сексуальных желаний, которые тут же отражаются посредством симптомообразования (образования фобии или ее эквивалента).

В этом невротическом процессе друг на друга наслаиваются и друг друга пронизывают различные защитные позиции Я; тогда в поперечном разрезе личности мы обнаруживаем рядом друг с другом характерные реакции, которые относятся к различным периодам развития индивида. В фазе окончательного крушения Я профиль личности напоминает местность после извержения вулкана – нагромождение горных пород, относящихся к разным геологическим пластам. Но в этом беспорядке можно быстро выявить основной смысл и кардинальный механизм всех характерных реакций, которые, будучи однажды установленными и понятыми, кратчайшим путем приведут к центральному инфантильному конфликту.

 

3. Условия дифференцирования характеров

Какие дифференцирующие условия формирования здоровой и патологической броневой защиты уже известны сегодня? Наше исследование формирования характера останется бесплодной теорией до тех пор, пока мы не сможем ответить на этот вопрос более или менее конкретно и благодаря этому не дадим педагогике точку опоры. Однако при наших нынешних сексуальных порядках выводы, которые из этого следуют, ставят педагога, желающего воспитать здорового человека, в весьма затруднительное положение.

Прежде всего нужно еще раз подчеркнуть, что формирование характера зависит не просто от того, что сталкиваются влечение и фрустрация, а от того, каким способом это происходит, в какой момент возникают конфликты, формирующие характер, и с какими влечениями они связаны.

Попытаемся при изобилии условий создать определенную схему для первоначальной ориентировки. Для этого рассмотрим следующие принципиальные возможности. Результат формирования характера зависит от:

момента, когда наступает фрустрация влечения;

частоты и интенсивности фрустраций;

влечений, которые подвергаются основной фрустрации;

соотношения между позволением и фрустрацией;

пола главного фрустрирующего лица;

противоречий в самих фрустрациях.

Все эти условия определены соответствующими социальными правилами воспитания, морали и удовлетворения потребностей, т. е. в конечном счете данной экономической структурой общества.

Так как целью будущей профилактики неврозов может быть только создание характеров, которые, с одной стороны, придают Я достаточно стойкости в противостоянии с внешним и внутренним миром, но, с другой стороны, предоставляют также сексуальную и социальную свободу действий, необходимую для психической экономики, мы должны прежде всего прояснить, какое последствие имеет в принципе для ребенка каждый отказ от удовлетворения влечения.

Всякая фрустрация в духе нынешних воспитательных мер обусловливает отток либидо в Я и тем самым усиление вторичного нарцизма; уже это означает характерное изменение Я в смысле повышения чувствительности Я, которая выражается, например, в виде робости и повышенной готовности к реакциям страха. Если фрустрирующего человека – как это обычно бывает – любят, то сначала по отношению к нему развивается амбивалентная установка, которая затем переходит в идентификацию: ребенок наряду с фрустрацией также перенимает определенные черты характера этого человека, а именно те из них, которые направлены против собственного влечения. В таком случае конечным результатом для влечения является, по существу, вытеснение или какой-либо иной способ избавления от него.

Однако воздействие фрустрации на характер различается в зависимости от момента, когда она затрагивает влечение. В начале развития влечения она приводит к тому, что вытеснение оказывается слишком успешным; хотя победа является полной, влечение теперь оказывается недоступным ни сублимации, ни сознательному удовлетворению. Например, слишком раннее вытеснение анальной эротики нарушает развитие анальных сублимаций и подготавливает тяжелые формы анальных реактивных образований. В характерологическом отношении важнее то, что в результате исключения влечений из структуры личности происходит нарушение общей активности. Это видно, например, у детей, у которых слишком рано были заторможены агрессия и моторное удовольствие. В дальнейшем это проявляется в виде торможения работоспособности.

На вершине своего развития влечение уже едва ли может быть подвергнуто полному вытеснению. Здесь фрустрация способна создать только неразрешимый конфликт между запретом и стремлением: если внезапная и непривычная фрустрация застает влечение на вершине его развития, то это создает почву для развития импульсивной личности. Ребенок в этом случае не принимает запрет полностью, но у него возникает сильное чувство вины, которое со своей стороны опять усиливает импульсивное поведение вплоть до навязчивого импульса: поэтому мы встречаем у импульсивных психопатов такую нескладную структуру характера, которая противоречит постулату о достаточной броневой защите от внешнего и внутреннего. Для импульсивных лиц характерно то, что не реактивное образование против влечения, а само влечение (преимущественно садистские импульсы) служит защите от воображаемых опасных ситуаций, а также от угроз со стороны влечения. Так как вследствие расстроенной генитальной структуры либидинозная экономика пребывает в упадке, сексуальный застой усиливает страх, а вместе с ним и характерные реакции, порождая порой всякого рода эксцессы.

Противоположностью импульсивному характеру является импульсивно-заторможенный. Если импульсивный характер характеризуется противоречием между полностью развернутым влечением и внезапной фрустрацией на пике его развития, то импульсивно-заторможенный характер – накоплением запретов и прочими воспитательными мерами, ограничивающими влечения с самого начала и до конца их развития. Этому соответствует характерная броневая защита: она склонна к жесткости, значительно стесняет психическую свободу действий индивида, образует реактивный базис для депрессивных состояний и симптомов навязчивости (заторможенная агрессия), но делает из людей – и в этом ее социологический смысл – слишком послушных, в своей сущности некритичных подданных.

Для того, какой будет последующая сексуальная жизнь, наибольшее значение имеют пол и характер человека, выполняющий основную воспитательную функцию.

Мы сводим очень сложное влияние авторитарного общества на ребенка к тому обстоятельству, что в основанной на семье организации воспитания основными исполнительными органами общественного влияния выступают, по существу, отец и мать. Вследствие бессознательной по большей части сексуальной установки родителей к своим детям получается, что отец больше любит дочь, а мать – сына, они меньше отвергают их и поэтому меньше ограничивают и воспитывают. Таким образом, уже сами сексуальные отношения в большинстве случаев определяют то, что основные воспитательные функции выполняет родитель одного пола с ребенком. С оговоркой, что в первые годы жизни ребенка и у массы работающего населения это соотношение сдвигается в пользу матери в качестве воспитателя, можно сказать, что ведущей является идентификация ребенка с родителем того же пола, т. е. у дочери развиваются материнские Я и Сверх-Я, а у сына – отцовские. Однако вследствие особой констелляции семьи или характера родителей очень часто бывают и отступления от этого правила. Мы упомянем несколько типичных причин неправильных идентификаций.

Рассмотрим сначала отношения у мальчика. В обычных условиях, т. е. в том случае, если у него развился простой эдипов комплекс, когда мать больше его выделяла и меньше ему отказывала, чем отец, он идентифицируется с последним и, таким образом – при условии, что сам отец имел активно-мужской характер, – развивается в направлении мужской активности. Если, наоборот, мать была строгой, «мужественной» личностью, если от нее исходили все основные фрустрации, то мальчик будет преимущественно идентифицировать себя с нею, и, в зависимости от эрогенной ступени, на которой его застала главная фрустрация со стороны матери, идентификация с матерью будет происходить на фаллической или анальной основе. На основе фаллической идентификации с матерью обычно развивается фаллически-нарциссический характер, нарцизм и садизм, который в первую очередь направляется против женщин (месть строгой матери). Эта манера поведения представляет собой характерную защиту от глубоко вытесненной первоначальной любви к матери, которая не могла сохраниться наряду с ее фрустрирующим влиянием и идентификацией с нею и, скорее, вылилась в разочарование. Точнее сказать, она превратилась в характерную манеру поведения, из которой, однако, ее в любой момент можно снова выделить посредством анализа.

При идентификации с матерью на анальной основе характер становится пассивным и женственным, но не по отношению к мужчинам, а по отношению к женщинам; такие характеры часто создают основу для мазохистской перверсии с фантазией о строгой женщине. Эта формация характера чаще всего служит защите от фаллических желаний, которые в детстве, хотя и короткое время, но интенсивно были обращены на мать. Существует страх кастрации перед матерью, который поддерживает анальную идентификацию с нею. Специфический эрогенный базис этой формации характера – анальность.

В основе пассивного и женственного характера мужчины всегда лежит идентификация с матерью. Но наряду с вышеописанным типом, у которого мать была фрустрирующим воспитателем и поэтому также является объектом страха, вызывающим это поведение, существует форма пассивно-женственного характера, возникшая из-за чрезмерной строгости отца. Она возникает из-за того, что из страха перед реализацией своих генитальных желаний мальчик отступает от мужественно-фаллической линии на женственно-анальную линию, идентифицируется здесь со своей матерью и занимает по отношению к отцу, а потом и ко всем авторитетам, пассивную и женственную позицию. Преувеличенная вежливость и услужливость, мягкость и склонность к коварству – все это характеризуют данный тип, который своей манерой поведения защищается от активных мужских стремлений, прежде всего от своей вытесненной ненависти к отцу. Но при своей de facto женственно-пассивной сущности (идентификация с матерью в Я) в своем Я-идеале он идентифицировался с отцом (в Сверх-Я и в Я-идеале), не имея возможности когда-либо реализовать эту идентификацию из-за отсутствия фаллической позиции. Он всегда будет женственным и всегда будет хотеть быть мужественным. Из-за тяжелого чувства неполноценности, возникающего вследствие этого напряжения между женским Я и мужским Я-идеалом, на его поведении всегда будет лежать печать подавленности, а порой и надломленности. Обычно имеющееся серьезное нарушение потенции дает всему рациональное оправдание.

Если мы сравним этот тип с типом фаллической идентификации с матерью, то увидим, что фаллически-нарциссический характер успешно защитился от чувства неполноценности, так что оно выдает себя только наметанному глазу; пассивно-женственный характер, напротив, проявляет это чувство неполноценности открыто. Различие заключается в базисной эрогенной структуре: фаллическое либидо способно полностью компенсировать все настроения, которые не соответствуют мужскому Я-идеалу, тогда как анальное либидо в качестве центра сексуальной структуры у мужчины делает такую компенсацию невозможной.

И наоборот, в случае девочки мало отказывающий отец скорее будет способствовать формированию женственного характера, чем строгий, жестокий. Серии клинических сравнений показывают, что девочка обычно реагирует на жестокого отца образованием мужского жесткого характера. Всегда лежащая наготове зависть к пенису активируется и при характерном изменении Я принимает форму комплекса мужественности. В этом случае агрессивно-мужское жесткое поведение служит созданию броневой защиты от детско-женствеиного отношения к отцу, которое из-за его черствости или жесткости должно было быть вытеснено. Если же отец был мягким и заботливым, то маленькая девочка большей частью могла сохранить и даже развить – за исключением чувственных компонентов – свою любовь к объекту; она не была вынуждена идентифицироваться с отцом. Хотя и у нее тоже обычно возникает зависть к пенису; но так как фрустрации в гетеросексуальной области были относительно незначительными, эта зависть не оказывает влияния на характер. Стало быть, когда утверждают, что та или иная женщина испытывала зависть к пенису, то это еще ни о чем не говорит. Вопрос упирается в то, какое воздействие она оказывает на формирование характера и симптомов. Для этого типа решающей является произошедшая идентификация с матерью; она выражается в особенностях характера, которые обозначаются как «женские».

Сохранение этой структуры характера связано с тем условием, что в пубертате очень скоро в качестве постоянной основы женственности возникает вагинальная эротика. Тяжелые разочарования в отце или в прототипах отца в этом возрасте могут стимулировать не наступившую в детстве мужскую идентификацию, активировать дремлющую зависть к пенису и тем самым привести к превращению характера в мужской. Мы это часто наблюдаем у девочек, которые по моральным причинам (идентификация с авторитарно моральной матерью) вытесняют гетеросексуальные желания и провоцируют разочарование в мужчинах. В большинстве случаев такие женские характеры склонны к развитию истерии. Тогда мы наблюдаем постоянное продвижение генитальности к объекту (кокетство) и отступление назад с развитием генитального страха, когда ситуация грозит стать серьезной (истерический генитальный страх). Истерический характер у женщины выполняет функцию защиты от собственных генитальных желаний и мужской агрессии объекта (см. ниже).

В наших анализах мы сталкиваемся с особым случаем, когда строгая, жесткая мать воспитывает дочь так, что ее характер не оказывается ни мужским, ни женским, а сама дочь продолжает или снова начинает вести себя по-детски. Мать давала ребенку слишком мало любви, над конфликтом амбивалентности к матери в значительной степени возобладала ненависть, опасность которой побудила ребенка вернуться на младенческую ступень сексуального развития. Он ненавидит мать на генитальной ступени, вытесняет ненависть и, оказавшись в оральной позиции, превращает ее в реактивную любовь и парализующую зависимость от матери. У таких женщин развивается своеобразное прилипчивое поведение по отношению к старшим или замужним женщинам, они привязываются к ним мазохистским образом, склонны к пассивному гомосексуализму (в случае перверсии: куннилингус), делают так, чтобы старшие женщины о них заботились, проявляют лишь незначительный интерес к мужчинам и во всем их существовании преобладают «повадки младенца». Такая характерная манера поведения, так же, как и любая другая, является броневой защитой от вытесненных желаний и от стимулов внешнего мира: здесь характер служит оральной защитой от интенсивных тенденций, продиктованных ненавистью к матери, за которыми в глубине часто с трудом можно обнаружить нормальную женскую установку к мужчине, точно так же оказавшуюся отвергнутой в результате защиты.

До сих пор мы рассматривали только тот факт, что для формирования характера важен пол фрустрирующего воспитателя, и при этом касались характера лишь постольку, поскольку говорили о влиянии «строгости» и «мягкости». Однако формирование характера ребенка в другом важном аспекте зависит также от нрава родителей, который в свою очередь опять-таки определяется общими и частными общественными влияниями. Многое из того, что в официальной психиатрии – которая не способна разобраться в этих обстоятельствах дела – рассматривается как наследственность, при достаточно глубоком анализе оказывается результатом ранних конфликтных идентификаций.

Мы не отрицаем, что способы реагирования заложены наследственно. Ведь уже у новорожденного есть свой «характер». Но мы полагаем, что решающее влияние оказывает среда. Именно она определяет, разовьются, укрепятся или вообще не проявятся имеющиеся задатки. Самым веским возражением против представления о врожденности характера являются, пожалуй, те случаи, где анализ доказывает, что до определенного возраста пациенты имели определенный способ реагирования, но начиная с этого возраста по складу характера стали развиваться совершенно иначе, например, сначала были легко возбудимыми и веселыми, а потом становились депрессивными, или сначала были гневливо-моторными, а затем стали тихими и заторможенными. Однако вполне вероятно, что определенный основной тон личности задан наследственно и едва ли меняется. Чрезмерный акцент на наследственных факторах, несомненно, основывается на бессознательном страхе перед критическими выводами, которые вытекают при правильной оценке системы воспитания.

Этот спорный вопрос окончательно будет решен только тогда, когда какой-нибудь компетентный официальный орган отважится провести массовый эксперимент, например, сразу после рождения изолирует сто детей от психопатических родителей, поместит их в одинаковую воспитательную среду, а затем сравнит их со ста другими детьми, оставшимися в психопатическом окружении. Если мы еще раз вкратце просмотрим сделанные выше наброски основных структур характера, то увидим, что все они имеют нечто общее: толчок к их развитию дают конфликты в области отношений между родителями и ребенком, они разрешаются в особой форме и вместе с тем сохраняются для будущего. Если Фрейд в свое время установил, что эдипов комплекс гибнет от страха кастрации, то, продолжая, мы можем сказать: он погибает, но возрождается вновь в другой форме, он трансформируется в характерные реакции, которые отчасти продолжают его основные черты в измененном виде, но отчасти представляют собой реактивные образования по отношению к своим основным элементам.

Далее, обобщая, мы можем сказать, что невротический характер не только по своему содержанию, но и по своей форме формируется наподобие компромисса, в точности как симптом. Он содержит инфантильное требование влечения и защиту, которые относятся к одним и тем же или разным ступеням развития; ядерный инфантильный конфликт продолжает существовать, трансформируясь в формально проявляемые манеры, в ставшие хроническими автоматические способы реагирования, из которых позднее его надо извлечь в ходе аналитического лечения.

Благодаря такому ознакомлению с одной из сторон человеческого развития мы можем теперь ответить на вопрос, поставленный в свое время Фрейдом: в какой форме сохраняется вытесненное – в виде двойной записи, следа памяти или как-то иначе? Мы можем теперь со всей осторожностью заключить, что те части инфантильного переживания, которые не были переработаны в черты характера, в качестве аффективно катектированных следов памяти, испытавших, однако, судьбу характерной трансформации, сохраняются в виде актуального способа реагирования. Каким бы непонятным ни был этот процесс, в этой «функции дальнейшего существования» не может быть никаких сомнений, ибо в ходе аналитической терапии нам удается опять разложить такие функции характера на их первичные составляющие. Речь идет не о подъеме затонувшего, как, скажем, при истерической амнезии, а о процессе, который можно, пожалуй, сравнить с восстановлением химического вещества из некоего соединения.

Мы теперь также лучше понимаем, почему в некоторых тяжелых случаях невроза характера не удается выделить эдипов конфликт, если мы анализируем только содержания; причина этого в том, что в настоящее время он больше не существует, и его можно выявить только путем аналитического разложения формальных способов реагирования.

Последующие идеально-типические разграничения, которые основываются на отделении специфически патогенных психических динамизмов от специфически ориентированных на реальность, далеки от того, чтобы быть теоретическими мелочами. Напротив, они проводятся с сознательной целью на этой основе прийти к теории психической экономики, которая могла бы поставить перед педагогикой практические цели. Разумеется, это может быть лишь прерогативой общества – содействовать практическому использованию такой теории психического энергетического баланса или от него отказаться. Сегодняшнее общество со своей отвергающей сексуальность моралью и экономической неспособностью обеспечить множеству своих членов хотя бы прожиточный минимум, так же далеко от признания таких возможностей, как и от возможности практического применения. Это сразу же становится очевидным, если, забегая вперед, мы скажем, что и привязанность к родителям, и борьба с онанизмом в раннем детском возрасте, и требование аскетизма в пубертатном возрасте, и стремление втиснуть сексуальные интересы в институт брака (социологически сегодня оправданный) – все это во многом представляет собой противоположность условиям, необходимым для создания и осуществления сексуально-экономического психического баланса. Господствующие правила, регулирующие сексуальность, неизбежно создают характерную основу неврозов; сексуальная и психическая экономика исключают нынешнюю, всеми средствами отстаиваемую мораль. Таков один из непреклонных социальных выводов психоаналитического исследования неврозов.

 

1. Характер и сексуальный застой

Теперь мы обратимся к вопросу, по какой же причине образуется характер и какую экономическую функцию он имеет.

Ответ на первый вопрос подготовлен наблюдениями за динамической функцией и рациональным функционированием характерных реакций: характер выступает главным образом и прежде всего как нарциссический защитный механизм. В таком случае напрашивается мысль, что, если характер в настоящее время, скажем, в аналитической ситуации, служит, по существу, защите Я, то в свое время он и возник как аппарат для защиты от опасностей. А характероанализ каждого отдельного случая – если удается проникнуть до времени окончательного формирования характера, т. е. до эдипова возраста – показывает, что характер сформировался под влиянием угрожающего внешнего мира и настойчивых требований Оно.

Опираясь на теорию Ламарка, Фрейд и особенно Ференци стали различать в психике аутопластическое и аллопластическое приспособление. В одном случае, чтобы устоять в борьбе за существование, организм изменяет окружающую среду (техника и цивилизация), в другом – самого себя. С точки зрения биологии, формирование характера выполняет аутопластическую функцию, которая приводится в действие беспокоящими и неприятными раздражителями внешнего мира (структура семьи). В столкновении Оно и внешнего мира, который ограничивает удовлетворение либидо или вовсе ему препятствует, и в связи с реальным страхом, который при этом развивается, психический аппарат реагирует организацией защитного аппарата, который он помещает между собой и внешним миром. Чтобы понять этот процесс, обрисованный нами пока лишь в общих чертах, мы должны на некоторое время сменить динамический и экономический подходы на топический.

Я, обращенная к внешнему миру, а потому экспонированная часть психического аппарата, который Фрейд учил понимать как аппарат, предназначенный для защиты от раздражителей, является местом формирования характера. Фрейд ясно и наглядно изобразил борьбу, которую приходится вести Я в качестве буфера между Оно и внешним миром (или между Оно и Сверх-Я). В этой борьбе важно то, что Я, стремящееся в интересах самоутверждения выступать посредником между враждующими сторонами, включает в себя и сохраняет в виде моральной инстанции, Сверх-Я, фрустрирующие объекты внешнего мира, а именно те, что стоят на пути у принципа удовольствия. Таким образом, мораль Я не проистекает из Оно, т. е. не произрастает в нарциссически-либидинозном организме, а является чуждым компонентом, заимствованным из напирающего и угрожающего внешнего мира. Психоаналитическая теория влечений находит в психическом организме прежде всего не что иное, как комок самых примитивных потребностей, основой которых являются телесные состояния возбуждения. Между этим комком примитивных потребностей и внешним миром в процессе развития благодаря особой дифференциации части душевного организма располагается Я. Чтобы это проиллюстрировать, представим себе, например, простейших. Среди них имеются некоторые животные, скажем, корненожки, радиолярии и другие, которые защищаются от сурового внешнего мира с помощью панциря из неорганического вещества, который скрепляется благодаря химическим выделениям протоплазмы. Некоторые из этих простейших образуют улиткообразно изогнутые, другие – круглые, снабженные шипами чаши. Движение этих заключенных в панцирь простейших по сравнению с простыми амебами существенно ограничено, контакт с внешним миром сужен до псевдоподий, которые в целях передвижения и приема пищи могут выдвигаться и снова убираться через узкие отверстия в панцире. У нас еще будет повод воспользоваться этим сравнением, но уже сейчас мы можем понять характер Я, а, возможно, по Фрейду и Я вообще, как панцирь Оно, защищающий от раздражителей внешнего мира. В понимании Фрейда Я – это структурная инстанция. Под характером мы понимаем здесь не только внешнюю форму проявления этой инстанции, но и сумму всего того, что Я выражает в типичных, т. е. специфических для данной личности способах реагирования, следовательно, важный динамически обусловленный фактор, который выражается в характерной форме проявления (походка, мимика, осанка, речь, прочие формы поведения). Этот характер Я состоит из элементов внешнего мира, из запретов, ограничений влечения и разного рода идентификаций. Содержательные элементы панциря характера имеют, следовательно, внешнее, общественно обусловленное происхождение. Прежде чем перейти к вопросу о том, что же скрепляет эти элементы, какой динамический процесс содействует укреплению панциря, мы должны уяснить, что защита от внешнего мира хотя и была главной причиной формирования характера, но, несомненно, в дальнейшем основной его функцией не является. Цивилизованный человек располагает множеством средств защиты от реальных опасностей внешнего мира – общественными учреждениями во всех их формах. В качестве высокоразвитого организма он располагает, кроме того, мышечным аппаратом, чтобы убегать или бороться, и интеллектом, чтобы предвидеть опасности и их избегать. Характерные защитные механизмы начинают типичным образом выполнять свою функцию тогда, когда – либо из-за внутреннего состояния возбуждения, либо вследствие внешних раздражителей, затрагивающих аппарат влечений, – принимается в расчет фактор угрозы со стороны влечений, т. е. возникающий изнутри фактор страха. В таком случае задача характера – справиться с актуальным страхом (порожденным застоем), который возникает из энергии не добивающихся отвода влечений.

Отношение характера к вытеснению следует усматривать в том, что необходимость вытеснять требования влечения приводит в действие процесс формирования характера. Кроме того, однажды сформированный характер экономит издержки на вытеснение с помощью того, что энергии влечения, свободно плавающие при обычном вытеснении, растрачиваются сами собой в формациях характера. Создание черты характера тем самым свидетельствует либо о разрешении конфликта вытеснения, либо об экономии процесса вытеснения вообще, либо о превращении произошедшего вытеснения в относительно жесткую, сообразную Я формацию. Таким образом, процессы формирования характера соответствуют тенденции Я к унификации стремлений душевного организма. Этими фактами объясняется то, что вытеснения, вылившиеся в прочные черты характера, устранить намного труднее, чем вытеснения, которые, скажем, создают основу симптома.

Между исходным пунктом формирования характера, защитой от реальных опасностей и конечной функцией, защитой от угрозы со стороны влечения и страха, вызванного застоем, а также расходованием энергий влечения, имеется определенная связь. Общественное упорядочение, в особенности развитие от примитивного естественного состояния к цивилизации, потребовало значительного ограничения либидинозного и иного удовлетворения. Развитие человечества до сих пор проходит под знаком продолжающегося ограничения сексуальности, в особенности же развитие патриархальной цивилизации и современного общества, которое сопровождалось возрастающим расщеплением и ограничением генитальности. Чем дальше заходил этот процесс, тем менее значительными и более редкими становились поводы для реального страха, правда, только для отдельных людей; в общественном отношении реальные опасности для жизни индивида возросли. Империалистические войны и классовая борьба щедро возместили людям опасности доисторических времен. Но, несмотря на это, цивилизация принесла с собой преимущество безопасности в некоторых сферах, но это преимущество имело также негативную сторону. Чтобы избежать реального страха, было необходимо ограничить свои влечения; человеку нельзя проявлять свою агрессию, даже если он умирает с голоду вследствие экономического кризиса, а сексуальное влечение сковано общественными нормами и предрассудками; нарушение норм тут же повлекло бы за собой реальную опасность, скажем, наказание за «воровство», за онанизм в детском возрасте или тюремное заключение за инцест и гомосексуализм. В той мере, в какой удается избежать реального страха, усиливается застой либидо, а вместе с ним и вызванный застоем страх. Таким образом, актуальный и реальный страхи находятся в отношении дополняющих друг друга противоположностей: чем больше избегание реального страха, тем сильнее страх, вызванный застоем, и наоборот. Бесстрашный человек удовлетворяет свои сильные либидинозные потребности, даже если при этом рискует подвергнуться опале со стороны общества. Животные вследствие своей недостаточной общественной организации в большей степени подвержены воздействию условий, порождающих реальный страх, но едва ли страдают от застоя влечений, если только не попадают под гнет одомашнивания, да и здесь тоже они будут страдать лишь при особых условиях.

Если мы выделили здесь избегание (реального) страха и связывание страха (вызванного застоем) в качестве двух экономических принципов формирования характера, то нельзя не заметить третьего принципа, согласно которому формирование характера проходит под знаком принципа удовольствия, а также получения наибольшего удовольствия. Причиной и поводом для формирования характера является защита от опасностей, которые приносит с собой удовлетворение влечения; но если панцирь уже сформирован, принцип удовольствия продолжает действовать, поскольку характер, подобно симптому, служит не только защите от влечения и связыванию страха, но и удовлетворению влечения в измененной форме. Например, генитально-нарциссический характер не только защитился от влияний внешнего мира, он также удовлетворяет значительную часть либидо в нарциссическом отношении своего Я к своему Я-идеалу. Удовлетворение влечения бывает двоякого рода. С одной стороны, отклоненные импульсы влечения, особенно догенитальные и садистские, при создании и сохранении защитного механизма в значительной мере энергетически истощаются; это, правда, не означает удовлетворения влечения в смысле непосредственного, неприкрытого получения удовольствия, но означает, пожалуй, снижение напряжения, вызванного влечением, как это происходит, к примеру, в симптоме благодаря измененному «удовлетворению»; и хотя это снижение напряжения, вызванного влечением, феноменологически отличается от непосредственного удовлетворения, в экономическом отношении оно ему почти равноценно: то и другое уменьшают давление раздражителя, т. е. влечения. Энергия влечения расходуется на замазывание и запаивание содержаний характера (идентификаций, реактивных образований и т. д.). Так, например, при блокировке аффектов у некоторых компульсивных характеров преимущественно ослабевает садизм, при преувеличенной вежливости и пассивности некоторых пассивно-женственных характеров, когда сооружается и сохраняется стена между Оно и внешним миром, – анальный гомосексуализм.

Импульсы влечения, которые избегают участи переработки в характере, стремятся теперь, если они не подвергаются вытеснению, к непосредственному удовлетворению. Каким будет непосредственное удовлетворение влечения, зависит от типа характера, а то, какие силы влечения использовались для создания характера, а какие были допущены к непосредственному удовлетворению влечения, составляет различие не только между здоровьем и болезнью, но и между отдельными типами характера.

Наряду с качеством характера большое значение имеет количественный аспект характерной броневой защиты. Если характерное отделение от внешнего мира и от биологической части личности достигло степени, соответствующей условиям развития либидо, то в панцире остаются «отверстия», которые содействуют контакту с внешним миром. Через эти отверстия свободная часть либидо и другие импульсы влечений обращаются к внешнему миру или удаляются от него. Бронирование Я может достичь такой высокой степени, что отверстия становятся «слишком узкими», а пути коммуникации с внешним миром уже недостаточными для того, чтобы обеспечить упорядоченную экономику либидо и социальное приспособление. Примером полной отгороженности может служить кататонический ступор, примером совершенно недостаточной броневой защиты – структура импульсивного характера. Вполне вероятно, что каждое длительное превращение объектного либидо в нарциссическое либидо сопровождается укреплением и затвердением панциря Я. Аффективно заблокированный компульсивный характер обладает жестким, не поддающимся изменениям панцирем с незначительными возможностями вступать в аффективные отношения с внешним миром. Все отскакивает от его гладкой, твердой поверхности. Склочно-агрессивный характер, напротив, обладает подвижным, но всегда столь же «колючим» панцирем, его отношения с внешним миром ограничиваются, по существу, его паранойяльно-агрессивными реакциями. В качестве третьего примера упомянем пассивно-женственный характер; он кажется уступчивым и мягким, но в анализе раскрывается его отгороженность с помощью панциря, которую нелегко устранить.

Для любой формации характера типично не только то, что она защищает, но и то, какими энергиями влечения она пользуется при защите. В целом можно сказать, что Я формирует свой характер, используя определенный импульс влечения, который оно само когда-то подвергло вытеснению, чтобы с его помощью защититься от какого-то другого импульса или от нескольких других. Так, например, у фаллически-садистского характера Я главным образом пользуется мужской агрессией, чтобы благодаря ей защититься от женственных, пассивных и анальных стремлений. Но, прибегая к этому средству, оно само изменяется, становясь постоянно агрессивным в своих реакциях. Другие – если упомянуть особенно часто встречающийся тип – напротив, защищают свою вытесненную агрессию тем, что «подлизываются», как выразился один такой пациент, к каждому, кто способен вызвать у них агрессию. У них развивается изворотливый, «скользкий» характер, они уклоняются от любых непосредственных реакций и их никогда нельзя понять. Обычно это выражается и в интонации речи; они говорят мягко, модулируя голос, осторожно, вкрадчиво. Принимая анальные интересы в целях защиты от агрессивных побуждений, Я само становится «заискивающим» и «скользким» и таковым себя и воспринимает. Это становится причиной низкой самооценки (один такой пациент ощущал себя «вонючим»), что побуждает к дальнейшим попыткам приспособиться к миру, любым способом заполучить объекты. Но так как они не обладают настоящей способностью к адаптации и очень часто переживают фрустрацию и отвержение, у них возрастает агрессия, вынуждающая к усиленной анально-пассивной защите, и т. д. В таких случаях характероаналитическая работа не только затрагивает функцию защиты, но и раскрывает средство этой защиты, в данном случае – анальность.

Окончательное качество характера – это относится как к типичному, так и к особенному характерам – определяется двояким образом: во-первых, качественно – той ступенью развития либидо, на которой процесс формирования характера подвергся наиболее сильному влиянию внутренних конфликтов, т. е. специфическим местом фиксации либидо. В соответствии с этим следует различать, например, депрессивный (оральный), мазохистский, генитально-нарциссический (фаллический), истерический (генитально-инцестуозный) и компульсивный характеры (садистско-анальная фиксация). Во-вторых, количественно – экономикой либидо, которая зависит от качественного предназначения. Первое можно было бы также назвать исторической, второе – актуальной обусловленностью формы характера.

 

2. Либидинозно-экономическое различие между генитальным и невротическим характерами

Если характерная броневая защита превышает определенную меру, если для защиты главным образом были использованы такие импульсы влечений, которые в нормальных условиях служат связям с реальностью, и если способность к сексуальному удовлетворению вследствие этого стала слишком ограниченной, то налицо все условия для образования невротического характера. Если сравнить теперь формирование и структуру характера у невротических людей и у индивидов, способных к любви и труду, то можно установить качественное различие средств, с помощью которых происходит характерное связывание запруженного либидо. В таком случае можно констатировать, что имеются достаточные и недостаточные средства связывания страха; прототипом достаточного средства выступают генитально-оргазмическое удовлетворение либидо и сублимация, а прототипом недостаточного – все виды догенитального удовлетворения и реактивное образование. Это качественное различие выражается затем и в количественном: невротический характер страдает от постоянно усиливающегося застоя либидо, причем именно потому, что его средства удовлетворения потребностей аппарата влечений неадекватны; другой, генитальный характер, испытывает воздействие постоянного чередования либидинозного напряжения и адекватного удовлетворения либидо, т. е. обладает упорядоченной экономикой либидо. Термин «генитальный характер» оправдывается тем фактом, что за исключением, быть может, совершенно единичных случаев только генитальный примат и оргазмическая потенция (сама обусловленная особой структурой характера), в отличие от всех прочих структур либидо, обеспечивают упорядоченную либидинозную экономику.

Следовательно, исторически обусловленное качество характерообразующих сил и содержаний актуально определяет количественное регулирование либидинозного бюджета и тем самым в определенном аспекте составляет различие между «здоровым» и «больным». С точки зрения качественных различий, генитальный и невротический характеры следует понимать как идеальные типы. Реальные характеры представляют собой смешанные формы, и говорить о том, обеспечивается или нет либидинозная экономика, можно лишь на основании того, насколько они удалены от того или другого идеального типа. С точки зрения количества возможного непосредственного удовлетворения либидо генитальный и невротический характеры нужно понимать как средние типы: либо удовлетворение либидо таково, что способно устранить застой неиспользованного либидо, либо оно к этому не способно; в последнем случае возникают симптомы или невротические черты характера, которые нарушают социальную и сексуальную дееспособность.

Теперь мы попытаемся представить качественные различия между обоими идеальными типами, сопоставив по очереди структуры Оно, Сверх-Я и, наконец, качества Я, зависящие от того и другого.

а) Структура Оно

Генитальный характер полностью достиг постамбивалентной генитальной ступени (Абрахам), инцестуозное желание и желание устранить отца (мать) преодолены, генитальность перенеслась на гетеросексуальный объект, который актуально не представляет собой, как, например, у невротического характера, инцестуозный объект, а полностью принял свою роль, или, лучше сказать, встал на свое место. Эдипов комплекс актуально больше не существует, он «погиб»; он не вытеснен, а свободен от катексиса. Догенитальные тенденции (анальность, оральная эротика, вуайеризм и т. д.) не вытеснены, а частично характерно закреплены в культурных сублимациях, частично участвуют в непосредственном удовлетворении в актах предварительного удовольствия и всегда подчинены генитальности. Половой акт остается первейшей и самой желанной сексуальной целью. Агрессивность также большей частью сублимирована в социальных действиях, в незначительной степени она вносит свой непосредственный вклад в генитальную сексуальную жизнь, тем не менее никогда не принуждая к исключительному способу удовлетворения. Такое распределение энергий влечений обеспечивает способность к соответствующему оргазмическому удовлетворению, которое, хотя и может быть достигнуто только генитальным путем, т. е. в генитальной зоне, не ограничивается генитальной системой и равным образом приводит к удовлетворению догенитальных и агрессивных тенденций. Чем менее вытеснены догенитальные притязания, чем лучше сообщение между системами догенитальности и генитальности, тем полнее удовлетворение, тем меньше возможностей для возникновения патогенного застоя либидо.

В противоположность этому невротический характер не проявляет способности (если уже с самого начала он не обладает слабой потенцией или не живет в воздержании, как это бывает в подавляющем большинстве случаев) отводить свое свободное, не сублимированное либидо непосредственно в оргазме. Ему всегда свойственна относительная оргазмическая импотенция. Этот факт вытекает из следующей констелляции влечений: инцестуозные объекты либо катектированы актуально, либо принадлежащий им либидинозный катексис израсходован в реактивных образованиях. Если любовная жизнь вообще существует, то несложно выявить ее инфантилизм; любимая женщина просто-напросто замещает мать (сестру и т. д.), а любовные отношения отягощены всеми страхами, торможениями и невротическими вывертами инфантильного инцестуозного отношения (фальшивый перенос). Генитального примата либо вообще нет, либо он не катектирован, либо, как у истерического характера, функционально нарушен из-за инцестуозной фиксации генитальности. Сексуальность движется – это относится главным образом к неврозам переноса – по путям предварительного удовольствия, если не преобладает воздержание или сексуальная робость. Так возникает порочный круг: инфантильная сексуальная фиксация нарушает оргазмическую функцию генитального примата; это нарушение, в свою очередь, создает застой либидо; застойное либидо, со своей стороны, усиливает догенитальные фиксации и так далее. Из-за этого гиперкатексиса и чрезмерного напряжения догенитальной системы либидинозные побуждения прокрадываются в культурную и социальную деятельность, что, разумеется, может приводить лишь к нарушениям, ибо тогда эта деятельность вступает в ассоциативную связь с вытесненным и запретным, а иногда даже полностью превращается в сексуальное действие, проявляющееся в искаженной форме (например, судорога виолончелиста). Либидинозная прибавка к социальному действию не может быть свободно использована, поскольку она прикована в вытеснении к инфантильным целям влечения.

б) Структура Сверх-Я

Сверх-Я генитального характера отличается прежде всего тем, что содержит важные утверждающие сексуальность элементы; поэтому существует высокая степень согласия между Оно и Сверх-Я. Так как эдипов комплекс утратил свой катексис, стал также излишним и контркатексис ядерных элементов Сверх-Я. Можно сказать, что со стороны Сверх-Я практически не существует никаких сексуальных запретов. Сверх-Я не отягощено садистски – не только по вышеупомянутой причине, но и потому, что не существует застоя либидо, который мог бы усилить садизм и сделать Сверх-Я жестоким. Генитальное либидо, поскольку оно удовлетворяется непосредственно, не скрыто в устремлениях Я-идеала. Поэтому социальные достижения не являются в первую очередь доказательствами потенции, как у невротического характера, а обеспечивают естественное, не компенсирующее нарциссическое удовлетворение. Так как потенция в порядке, не существует никакого чувства неполноценности. Я-идеал не слишком удален от реального Я, поэтому между ними нет непреодолимого напряжения.

И наоборот, у невротического характера мы обнаруживаем Сверх-Я, для которого типично, по существу, отрицание сексуальности, из-за чего автоматически возникает известный серьезный конфликт и противоречие между Оно и Сверх-Я. Так как эдипов комплекс не преодолен, то и ядро Сверх-Я, запрет инцеста, полностью сохранено и нарушает любые сексуальные отношения (детали при половом акте!). Мощное сексуальное вытеснение Я и возникающий вслед за ним застой либидо усиливает садистские импульсы, которые, помимо прочего, выражаются в жестокой морали. (Здесь нужно напомнить о том, что, по Фрейду, вытеснение создает мораль, а не наоборот.) Поскольку всегда существует более или менее сознательное ощущение импотенции, многие социальные достижения становятся в первую очередь компенсирующими доказательствами потенции, что не уменьшает чувства неполноценности; напротив: так как социальные достижения часто являются доказательствами потенции, но никоим образом не могут возместить генитальное ощущение потенции, невротический характер никогда не избавляется от чувства внутренней пустоты и неспособности, он может разве что его компенсировать. Таким образом, получается, что позитивные требования Я-идеала становятся все более высокими, тогда как Я, немощное и вдвойне парализованное чувством неполноценности (импотенцией и высоким Я-идеалом), становится все менее дееспособным.

в) Структура Я

Рассмотрим теперь влияния, которые испытывает Я генитального характера. Периодическое оргазмическое разрешение либидинозного напряжения Оно приводит к тому, что давление на Я со стороны влечений Оно существенно уменьшается; Оно в значительной мере удовлетворено, и по этой причине у Сверх-Я нет повода быть садистским: особого давления на Я Оно не оказывает. Я принимает генитальное либидо и определенные догенитальные стремления Оно без чувства вины из-за удовлетворения их и сублимирует естественную агрессивность, а также часть догенитального либидо в социальных достижениях. С точки зрения генитальности, Я не настроено против Оно и тем проще может подвергать его определенному торможению, уступая ему в главном – в удовлетворении либидо. По-видимому, это является единственным условием, при котором Я, не прибегая к вытеснению, может держать Оно под контролем. Сильное гомосексуальное стремление будет вести себя совершенно иначе, если Я не удовлетворяет также и гетеросексуальность и если застоя либидо не существует. Это легко понять экономически, так как при гетеросексуальном удовлетворении – при условии, что гомосексуальность не вытеснена, т. е. не исключена из коммуникационной системы либидо, – лишаются энергии также и гомосексуальные стремления.

Так как Я испытывает и со стороны Оно, и со стороны Сверх-Я незначительное давление – что в первую очередь нужно приписать сексуальному удовлетворению, – ему не нужно обращаться против Оно подобно Я невротического характера; оно нуждается лишь в незначительных контркатексисах и поэтому имеет достаточно свободной энергии для переживания и деятельности во внешнем мире; его действия и переживания интенсивны и протекают свободно; Я в значительной степени доступно как удовольствию, так и неудовольствию. Я генитального характера тоже имеет панцирь, но оно само распоряжается им, а не подчинено его произволу. Этот панцирь достаточно эластичен, чтобы приспособиться к различным ситуациям в жизни; генитальный характер может быть очень веселым, но, если понадобится, и весьма гневным; он реагирует на потерю объекта соответствующей печалью, но он может выбраться из нее; он может интенсивно и самоотверженно любить, но может также энергично ненавидеть; в соответствующей ситуации он способен вести себя по-детски, но никогда не будет выглядеть инфантильным; его серьезность естественна, не имеет компенсаторной натянутости, поскольку у него нет тенденции во что бы то ни стало казаться взрослым; его мужество не является доказательством потенции, а имеет конструктивную направленность; поэтому при определенных обстоятельствах, если генитальный характер убежден в их несправедливости, как, например, на войне, он будет не избегать упрека в трусости, а отстаивать свои убеждения. Так как инфантильные желания-представления утратили свой катексис, его ненависть, как и любовь, направлены рационально. Эластичность, равно как и прочность панциря, проявляются в том, что в одном случае он может быть полностью открыт миру, тогда как в другом – перед ним закрыт. Его способность к самоотдаче проявляется прежде всего в сексуальном переживании: в половом акте с любимым объектом Я почти прекращает существовать вплоть до функции восприятия, панцирь на некоторое время полностью исчезает, вся личность улетучивается в переживании удовольствия без страха в нем себя потерять, ибо его Я имеет солидную нарциссическую основу, которая не компенсирована, а сублимирована. И его нарцизм черпает из сексуального переживания свою лучшую энергию. Если рассмотреть его актуальные конфликты, то уже по тому, как он их решает, видно, что они имеют рациональный характер, не обременены инфантильным и иррациональным содержанием – опять же по той причине, что рациональная экономика либидо делает невозможным гиперкатексис инфантильных переживаний и желаний.

Генитальный характер ни в чем не является ригидным и жестким, в том числе и в формах своей сексуальности. Так как он может быть удовлетворен, то он способен к моногамии без принуждения или вытеснения, но при наличии рационального обоснования он может также без вреда для себя сменить объект или перейти к полигамии. Он не приклеивается к своему сексуальному объекту из чувства вины или по моральным соображениям, а удерживает его из своего здорового стремления к удовольствию, потому что этот объект его удовлетворяет. Он может преодолеть полигамные желания без вытеснения, если они вступают в противоречие с его отношением к любимому объекту; но он также способен поддаться им без вреда для себя, если они его слишком беспокоят. Возникающий вследствие этого актуальный конфликт он разрешает соответствующим реальности способом.

Невротические чувства вины едва ли присутствуют. Его социальность основывается не на вытесненной, а на сублимированной агрессии и на его включенности в реальность. Но это не значит, что он всегда подчиняется реальности; напротив, как раз генитальный характер в силу своей структуры, противоречащей нынешней общественной ситуации – ведь наша культура насквозь морализаторски-антисексуальна, – способен ее критиковать и изменять; присущая ему незначительная боязнь жизни оберегает его от того, чтобы идти на уступки внешнему миру, противоречащие его убеждениям.

Если примат интеллекта является требованием и целью общественного развития, то он немыслим без генитального примата, так как господство интеллекта не только кладет конец иррациональной сексуальной жизни, но и сам имеет предпосылкой упорядоченную экономику либидо. Генитальный и интеллектуальный приматы так же тесно связаны между собой, взаимно обусловливая друг друга, как застой либидо и невроз, Сверх-Я (чувство вины) и религия, истерия и суеверие, догенитальное удовлетворение либидо и современная сексуальная мораль, садизм и этика, вытеснение сексуальности и разные общества по спасению падших девиц.

Если у генитального характера основой, на которой формируются описанные черты характера, является урегулированная экономика либидо, опирающаяся на способность к полноценному сексуальному переживанию, то все, что представляет собой и что делает невротический характер, в конечном счете определяется неадекватной либидинозной экономикой.

Я невротического характера либо аскетическое, либо доступное ему сексуальное удовлетворение всегда вызывает чувство вины. Это Я находится под двойным давлением: с одной стороны постоянно неудовлетворенное Оно с запруженным либидо, с другой – жестокое Сверх-Я. Я настроено враждебно по отношению к Оно и угодливо по отношению к Сверх-Я, не без противоположного этому любезничания с Оно и тайного возмущения против Сверх-Я. Его сексуальность, если она не подверглась полному вытеснению, преимущественно направлена догенитально, а генитальность вследствие господствующей сексуальной морали имеет анальную и садистскую окраску: половой акт означает нечто грязное и жестокое. Так как агрессивность переработана или закреплена частично в характерном панцире, частично в Сверх-Я, социальные достижения ущербны. Я либо ограждено от удовольствия и неудовольствия (блокада аффектов), либо доступно только неудовольствию, либо всякое удовольствие очень скоро превращается в неудовольствие. Панцирь Я жесткий, малоподвижный или совсем неподвижный, «коммуникация» с внешним миром как в объектно-либидинозном, так и в агрессивном отношении недостаточна, постоянно контролируется нарциссической цензурой. Функция Я направлена в основном против внутреннего мира; в результате этого возникает в той или иной степени выраженная слабость функции реальности. Отношения с внешним миром либо неестественны, безжизненны, либо противоречивы, в них никогда нельзя ощутить гармоничную, цельную личность. Способность к полноценному переживанию отсутствует. Если генитальный характер может изменить, усилить и ослабить свои защитные механизмы, то Я невротического характера полностью подчинено механизмам своего характера, бессознательно развертывающимся в вытеснении; характер не может вести себя по-другому, даже если этого хочет. Ему хотелось бы разгневаться или порадоваться, но на это он не способен. Он не может ни сильно любить, так как его сексуальность в значительной степени вытеснена, ни адекватно ненавидеть, так как его Я не чувствует себя способным справиться со своей ненавистью, ставшей чересчур интенсивной вследствие застоя либидо, и вынуждено ее вытеснять. А там, где он проявляет любовь или ненависть, реакция едва ли соответствует рациональному положению дел – в бессознательном резонируют инфантильные переживания, которые и определяют размер и форму реакций. Жесткость его панциря не позволяет ему ни открыться какому-либо переживанию, ни полностью отгородиться от других переживаний, где это было бы рационально оправданно. Если он не боязлив в сексуальном отношении или у него не возникает нарушений во время подготовительных действий к половому акту, то либо вообще не наступает удовлетворения, либо из-за недостатка способности к самоотдаче это удовлетворение настолько слабое, что либидинозная экономика не регулируется.

При тщательном анализе переживаний во время полового акта можно выделить разные типы, например: нарциссическая личность, которая не предается ощущениям удовольствия, а сосредоточена на том, чтобы произвести впечатление настоящей потенции; гиперэстет, озабоченный тем, чтобы не касаться тех частей тела, которые могут оскорбить его эстетическое чувство; человек с вытесненным садизмом, не способный отрешиться от навязчивых мыслей, как бы не причинить женщине боль, или мучимый чувством вины, что он дурно обошелся с женщиной; садистский характер, для которого половой акт означает истязание объекта; – это перечисление можно было бы продолжать сколько угодно. Там, где подобные нарушения не выражены полностью, в общем отношении к сексуальности обнаруживаются соответствующие им торможения. Так как Сверх-Я невротического характера не содержит элементов, одобряющих сексуальность, оно отвращается от сексуальных переживаний (Дойч ошибочно постулирует это также и в отношении здоровых людей); но это означает, что в переживании участвует только половина личности.

Ощущение импотенции побуждает Я к нарциссической компенсации там, где у генитального характера имеется солидная нарциссическая основа. Актуальные конфликты пронизаны иррациональными мотивами, поэтому невротический характер не способен принимать рациональные решения; всякий раз, приводя к нарушениям, дает знать о себе инфантильная установка, инфантильное желание.

Сексуально неудовлетворенный и неспособный к удовлетворению невротический характер должен в конце концов или стать аскетическим, или жить в строгой моногамии – из моральных соображений, как он считает, или из уважения к сексуальному партнеру, но на самом деле из страха перед сексуальностью и неспособности ее регулировать. Поскольку садизм не сублимирован, Сверх-Я свирепствует, а Оно постоянно стремится к удовлетворению своих потребностей, у Я развивается чувство вины, которое оно называет социальной совестью, и потребность в наказании, вследствие которой Я хочет совершить с собой то, чего желает другому.

Беглое рассуждение показывает, что эмпирическая констатация описанных механизмов становится основой для ниспровергающей критики всех морально-теоретических систем. Не углубляясь здесь в этот решающий для общественно-культурного строительства вопрос, можно предварительно констатировать, что при общественном содействии удовлетворению потребностей и соответствующем изменении человеческих структур моральное должно отпасть точно так же, как и регулирование общественной жизни. Последнее решение лежит не в сфере психологии, а в области социологических процессов, которые ведут к социалистической плановой экономике. Для нашей клинической практики не может быть больше сомнения в том, что каждое удачное аналитическое лечение, которому удается преобразовать невротическую структуру характера в генитальную, устраняет моральные инстанции и устанавливает вместо них саморегулирование поведения, основанное на либидинозной экономике. Когда некоторые аналитики говорят о «разрушении Сверх-Я» в результате аналитического лечения, то к этому нужно только добавить, что речь идет об изъятии энергии из системы моральных инстанций и о замене их либидинозно-экономическим регулированием. То, что этот процесс противоречит сегодняшним интересам государства, моральной философии и религии, имеет решающее значение в другом отношении. Проще говоря, это означает, что человек, удовлетворенный сексуально, а также в своих самых примитивных биологических и культурных потребностях, не нуждается в морали для самоконтроля, тогда как неудовлетворенный человек, подавленный во всем, страдает от разного рода внутреннего чрезмерного возбуждения, которое заставило бы его крушить все вдребезги, не будь его силы отчасти связаны, отчасти истощены властью морали. Объем и интенсивность морально-аскетических идеологий общества – лучший показатель объема и интенсивности напряжения, которое вызывают неудовлетворенные потребности у среднего индивида данного общества. То и другое определено отношением производительных сил и способа производства к потребностям, которые должны быть удовлетворены.

Обсуждение дальнейших выводов из сексуальной экономики и аналитического учения о характере не сможет уклониться от этих вопросов, если оно не предпочтет в ущерб своему естественнонаучному престижу остановиться у искусственно проведенной границы между бытием и долженствованием.

 

3. Сублимация, реактивное образование и базис невротического реагирования

Обратимся теперь к различиям, которые существуют между социальными достижениями генитального и невротического характеров.

Ранее мы говорили, что оргазмическое удовлетворение либидо и сублимация – это достаточные, а догенитальное удовлетворение либидо и реактивное образование – недостаточные средства для устранения застоя либидо или для того, чтобы справиться со страхом, который он вызывает. Как и оргазмическое удовлетворение, сублимация тоже является специфическим достижением генитального характера, тогда как реактивное образование – способом функционирования невротического характера. Разумеется, это не означает, что невротик не сублимирует, а у здорового человека не бывает реактивных образований.

Исходя из нашего клинического опыта, попытаемся сначала теоретически описать отношение сублимации к сексуальному удовлетворению. По Фрейду, сублимация – это результат отклонения либидинозного стремления от своей первоначальной цели и обращения на «более высокую», социально ценную цель. Следовательно, влечение, которое удовлетворяется в сублимации, должно было отказаться от своего первоначального объекта и цели. Из этой первой формулировки Фрейда в конечном счете возникло ошибочное представление, будто сублимация и удовлетворение влечения вообще противоположны друг другу. Но если мы рассмотрим отношение сублимации к экономике либидо в целом, то повседневный опыт покажет нам не только то, что здесь не существует никаких противоречий, но и то, что упорядоченная либидинозная экономика является предпосылкой успешной и длительной сублимации. Речь идет только о том, что те влечения, которые лежат в основе наших социальных достижений, не достигают непосредственного удовлетворения, но не о том, что либидо не удовлетворяется вовсе. Психоанализ нарушений в работе показывает, что сублимация догенитального либидо страдает тем больше, чем сильнее застой всего либидо. Сексуальные фантазии поглощают духовные интересы, отвлекают от работы, или же сами культурные достижения сексуализируются и, таким образом, попадают в область работы вытеснения. Наблюдения над сублимациями генитального характера показывают, что они снова и снова стимулируются оргазмическим удовлетворением либидо, что благодаря устранению сексуального напряжения энергия освобождается для высших достижений, поскольку сексуальные представления какое-то время не привлекают к себе либидинозного катексиса. Далее при удачных анализах мы видим, что дееспособность становится особенно сильной только тогда, когда анализанд достигает полного сексуального удовлетворения. Также и стойкость сублимаций зависит от регулирования экономики либидо; пациенты, которые избавились от своего невроза лишь благодаря сублимации, обнаруживают гораздо более лабильное состояние и намного более склонны к рецидивам, чем те, кто достиг не только сублимации, но и непосредственного сексуального удовлетворения. Если неполное, в первую очередь чисто догенитальное удовлетворение либидо препятствует сублимациям, то оргазмическое генитальное удовлетворение им содействует.

Сравним теперь, сначала чисто описательно, сублимацию с реактивным образованием. Внешне нам бросается в глаза, что реактивное образование имеет судорожный, натужный характер, а сублимация, напротив, протекает свободно. Как будто в последнем случае Оно, находясь в гармонии с Я и Я-идеалом, непосредственно связано с реальностью, а в первом случае, наоборот, создается впечатление, что все действия были продиктованы строгим Сверх-Я сопротивляющемуся Оно. При сублимации акцент лежит на эффекте действия, даже если само действие либидинозно окрашено; при реактивном образовании речь идет прежде всего о действии как таковом, эффект от него не так важен, поведение не окрашено либидинозно, а определяется негативно: нельзя не сделать. Сублимирующий человек может на долгое время отложить свою работу, отдых ценен ему так же, как работа; при прерывании же реактивного действия рано или поздно возникает внутреннее беспокойство, которое при более длительном сроке может усилиться до раздражительности и даже тревоги. Сублимирующий человек также бывает раздражен, напряжен, но не потому, что он не действует, а потому, что свое действие он, так сказать, только производит на свет. Сублимирующий человек хочет делать и радуется своей работе; кто работает реактивно, вынужден – по меткому выражению одного пациента – «вкалывать», и если он закончил работу, то должен тут же взяться за новую, потому что его работа – это бегство от отдыха. Иногда эффект реактивного образования может быть таким же, как эффект сублимации. Но обычно в социальном отношении реактивные достижения менее ценны, чем сублимированные. Во всяком случае, один и тот же человек в условиях сублимации достиг бы гораздо большего, чем в условиях реактивного образования.

В каждой трудовой деятельности, которая соответствует абсолютному потреблению определенного количества энергии, исходя из ее структуры, можно более или менее точно определить ее отношение к продуктивности труда данного человека. Разность между продуктивностью труда (скрытой работоспособностью) и абсолютной производительностью в случае сублимации является гораздо менее значительной, чем в случае реактивного образования; т. е. сублимирующий человек лучше реализует свои способности, чем работающий реактивно. Чувство неполноценности часто соответствует внутреннему восприятию этой разности. Клинически мы выявляем вышеупомянутое различие в том, что при раскрытии бессознательных связей сублимирующие достижения относительно мало меняются и, наоборот, реактивные достижения, если они не прекращаются полностью, при преобразовании в сублимацию очень часто неслыханно возрастают.

Про среднего работающего человека из нашего культурного окружения можно сказать, что он намного чаще действует по типу реактивного образования, чем по типу сублимации, и, кроме того, что господствующие воспитательные структурные образования (наряду с социальными условиями труда) лишь в очень незначительной части позволяют проявиться продуктивности труда в виде эффективной работоспособности.

Если при сублимации не происходит изменения направленности влечения, которое просто принимается Я и лишь отклоняется на другую цель, то при реактивном образовании происходит изменение направленности влечения: оно обращается против самости, и лишь вследствие того, что происходит это изменение, оно принимается Я. При таком изменении катексис влечения превращается в контркатексис против бессознательной цели влечения. Парадигмой здесь может считаться описанный Фрейдом процесс при тошноте. При реактивном образовании первоначальная цель сохраняет в бессознательном свой катексис. Отказа от первоначального объекта влечения не произошло, он оказался просто вытеснен. Сохранение и вытеснение цели и объекта влечения, изменение направленности влечения при образовании контркатексиса – все это признаки реактивного образования; отказ (не вытеснение) и смена первоначальной цели и объекта влечения, та же самая направленность влечения, отсутствие контркатексиса – признаки сублимации.

Проследим за процессом реактивного образования далее. Самым важным экономическим моментом при этом является необходимость контркатексиса. Так как первоначальная цель влечения была сохранена, к ней непрерывно устремляется либидо, и, чтобы держать влечение под контролем, Я должно столь же непрерывно превращать этот катексис в контркатексис, например, выводить энергию реакции отвращения из анального либидо и т. д. Реактивное образование – это не однократный, а постоянный и, как мы сейчас увидим, распространяющийся процесс.

При реактивном образовании Я постоянно занято собой, является своим собственным строгим надсмотрщиком. При сублимации Я располагает свободной энергией для деятельности. Простые реактивные образования, такие, как отвращение и стыд, составляют свойства характера, присущие каждому человеку. Они не препятствуют развитию генитального характера и остаются в границах физиологии, поскольку нет застоя либидо, который усиливал бы догенитальные стремления. Но если сексуальное вытеснение зашло слишком далеко, в особенности если оно затронуло генитальное либидо, вследствие чего добавился застой либидо, то реактивные образования получают слишком большой приток либидинозной энергии и в таком случае обнаруживают свойство, которое, если, скажем, обратиться к фобиям, хорошо известно клиницисту как фобическое распространение.

В качестве примера можно привести служащего, который, как это подобает настоящему компульсивному характеру, на протяжении многих лет чрезвычайно добросовестно исполнял свою канцелярскую работу, не получая, однако, от нее ни малейшей радости, и все больше и больше посвящал себя ей. Когда он приступил к анализу, не было ничего необычного, если он работал до двенадцати часов ночи, а иногда и до трех утра. Анализ очень скоро выявил, во-первых, то, что его работе мешали сексуальные фантазии, и, стало быть, уже поэтому ему требовалось для нее больше времени («копуша»), и, во-вторых, что он не мог позволить себе ни одной минуты передышки, особенно вечером, так как тогда гиперкатектированные фантазии еще сильнее осаждали сознание. В ночной работе он отводил часть либидо, но значительный остаток либидо, с которым нельзя было разделаться таким способом, становился все больше, и он уже не мог больше скрывать от себя неполадки в своей работе.

Распространение реактивных образований и реактивных действий соответствует, следовательно, постоянно растущему застою либидо. Если в конце концов реактивных образований уже недостаточно для того, чтобы совладать с застоем либидо, если наступает декомпенсация, т. е., другими словами, если характер Я не способен израсходовать либидо, то либо появляется неприкрытый невротический страх, либо образуются невротические симптомы, которые устраняют избыток несвязанной тревоги.

Упрощенная схема для иллюстрации различия структуры сублимации и реактивного образования с одинаковым общественным содержанием:

А. Вытеснения влечения нет, влечение просто отклоняется, первоначальная цель влечения без катексиса; Б. Имеется вытеснение влечения, первоначальная цель влечения полностью катектирована, влечение не отклоняется, а при помощи Я направляется против самого себя, в месте поворота назад осуществляется действие.

Реактивные действия всегда рационализируются. Так, наш пациент ссылался на перегруженность работой. Чрезмерное и механическое действие нашего служащего имело не только экономический смысл разрядки и служило не только отвлечением от сексуальных фантазий, оно выполняло также функцию реактивного образования в ответ на вытесненные враждебные мысли по отношению к шефу

(отцу). Анализ показал, что стремление больного быть особенно полезным шефу являлось противоположностью его бессознательных намерений. Такое желание «вкалывать» нельзя в конечном счете толковать как самонаказание. Самонаказание – это лишь одно из многих рациональных содержаний симптома. В сущности, он вовсе не хотел себя наказывать; напротив, он хотел защититься от наказания. Ибо самой глубокой причиной реактивного образования был страх перед последствиями сексуальных фантазий.

Как и навязчиво-невротическая обязательная работа, другие реактивные образования тоже не способны связать весь запруженный страх. Вспомним, например о гипермоторике женственного истерического характера или о суетливости и беспокойстве невротического альпиниста. У обоих мускулатура перегружена неутоленным либидо, оба постоянно стремятся к объекту: истерическая девушка – неприкрыто, альпинист – символически (гора = женщина-мать). Их подвижность, хотя и упраздняет некоторую часть либидо, но одновременно усиливает напряжение тем, что не обеспечивает конечного удовлетворения; в результате у данной девушки в конце концов начинаются истерические припадки, а невротический альпинист должен совершать все более трудные и опасные восхождения, чтобы справиться со своим застоем. Но поскольку ему установлены естественные границы, в конце концов разражается симптоматический невроз, если только, как это часто бывает, с ним не случается несчастье в горах.

Совокупность всех механизмов, которые служат расходованию запруженного либидо и связыванию невротического страха в чертах характера, мы предлагаем назвать характерным базисом реагирования. Если из-за чрезмерного сексуального ограничения он не справляется со своей экономической функцией, то становится невротическим базисом реагирования, в устранении которого в конечном счете и состоит задача аналитического лечения. Развертывающееся реактивное образование – это лишь один из механизмов невротического базиса реагирования.

Рано или поздно происходит обострение невротического характера; в каждом случае можно установить, что невротический характер существовал с раннего детства, с конфликтного периода эдипова возраста. Невротический симптом обычно обнаруживает качественную принадлежность к невротическому базису реагирования. Так, если привести несколько примеров, навязчиво-невротическая чрезмерная аккуратность при наличии соответствующего повода однажды усиливается до навязчивого стремления к порядку, анальный характер – до запора, характерная робость – до патологического покраснения, истерические живость и кокетство – до истерического припадка, характерная амбивалентность – до неспособности принимать решения, боязнь сексуальности – до вагинизма, агрессивность или чрезмерная совестливость – до импульса к убийству.

Однако не всегда невротический симптом качественно соответствует своему базису реагирования. Бывает так, что симптом означает защиту от избыточного страха на более высокой или низкой ступени либидо. Так, у истерического характера может развиться навязчивое умывание, у компульсивного характера – истерический страх или конверсионный симптом. Пожалуй, едва ли нужно пространно говорить о том, что реальные случаи в нашей практике в своем большинстве представляют собой смешанные формы, с преобладанием той или другой формы характера. Однако рекомендуется ставить диагноз не по симптомам, а по невротическому характеру, лежащему в основе симптомов. Так, например, несмотря на конверсионный симптом, с которым обращается к нам больной, ставится диагноз невроза навязчивости, если в его характере преимущественно обнаруживаются навязчиво-невротические черты.

Обзор результатов данного исследования призывает нас понимать разграничение невротического и генитального типов характера как можно более гибко. Так как разграничение основывается на количественном критерии (степени непосредственного сексуального удовлетворения или застоя либидо), между этими идеальными типами возникает бесконечное множество реальных промежуточных форм характера. Тем не менее представляется, что из-за своей эвристической ценности и подходов, которые такое разграничение предлагает в практической работе, типологическое исследование не только правомерно, но даже необходимо. Поскольку данная работа является лишь первым подходом к генетической типологии, она должна отказаться от претензии решить все вопросы, вытекающие из постановки проблемы «типологии». Пока же будем считать ее задачу выполненной, если ей удалось убедить, что единственно легитимной основой психоаналитической характерологии является неограниченная и последовательно продуманная фрейдовская теория либидо.

 

1. «Аристократический» характер

Теперь на конкретном примере мы хотим показать, как характерная манера держать себя выводится из инфантильных переживаний. При изложении мы последуем тем же путем, который привел от анализа сопротивления характера к его возникновению в определенных инфантильных ситуациях.

33-летний мужчина обращается к аналитику в связи с проблемами в браке и нарушениями в работе. Он страдает от крайней нерешительности, которая препятствует как рациональному решению супружеских проблем, так и энергичной и успешной профессиональной карьере. Пациент сразу же с особым пониманием и умением приступает к аналитической работе, так что уже через короткое время выявление обычных патогенных конфликтов эдиповых отношений позволяет дать теоретическое объяснение его проблем в браке. Мы оставим здесь в стороне содержательные связи между его женой и матерью, начальниками и отцом; интересные сами по себе, они не принесли бы нам ничего нового. В своем изложении мы сосредоточимся на его манерах, на отношении этих манер к инфантильному конфликту и к сопротивлению характера в процессе лечения.

Пациент имеет приятную внешность, среднего роста, выражение его лица сдержанно-аристократичное, серьезное, несколько высокомерное. Обращает на себя внимание его размеренная, неторопливая, аристократическая походка. Проходит немало времени, прежде чем он войдет в дверь, пройдет по комнате и подойдет к дивану; отчетливо видно, что он избегает – или скрывает – всякой поспешности или волнения. Его речь степенна и упорядоченна, спокойна и аристократична; иногда он прерывает ее акцентированным, словно удар произнесенным «да!», при этом он вытягивает вперед обе руки, а затем одной рукой поглаживает свой лоб. Скрестив ноги, он невозмутимо лежит на диване. В этой невозмутимости и изысканности манер ничего или почти ничего не меняется даже при обсуждении весьма щекотливых и нарциссически легко уязвляющих тем. Когда по прошествии нескольких дней анализа он обсуждал свое отношение к необычайно любимой матери, можно было отчетливо видеть, что он стал еще больше подчеркивать свои аристократические манеры, чтобы справиться с охватившим его волнением. Несмотря на настойчивые увещевания с моей стороны не стесняться и дать волю чувствам, он сохранял свою осанку и непринужденную манеру говорить. Более того, когда однажды на глаза у него навернулись слезы и говорил он явно не своим голосом, движение, которым он поднес носовой платок к глазам, оставалось все таким же аристократически непринужденным.

Теперь уже было ясно: его поведение, какое происхождение оно бы ни имело, защищало его от слишком бурных потрясений в анализе, оберегало его от прорыва эмоций. Его характер препятствовал свободному проявлению аналитического переживания, он уже превратился в сопротивление.

Однажды, заметив явное волнение моего пациента, я спросил его, какое же впечатление произвела на него эта аналитическая ситуация. Он непринужденно ответил, что все это очень интересно, но глубоко его не затронуло, разве что у него «навернулись» слезы, и это ему было весьма неприятно. Объяснение необходимости и плодотворности таких переживаний ничего не дало. Его сопротивление явно усилилось, сообщения стали поверхностными, а его манера держать себя проявилась в полной мере – он стал еще более аристократичным, непринужденным, спокойным.

Возможно, это было лишь чистой случайностью, но однажды мне пришло в голову назвать его поведением «лордством». Я сказал ему, что он изображает английского лорда и что это должно иметь свою предысторию в детстве и юности. Также ему была разъяснена актуальная защитная функция «лордства». В ответ он рассказал о наиболее важной части своего семейного романа: ребенком он никогда не верил, что мог быть сыном мелкого еврейского лавочника, каким был его отец; по происхождению, как он считал, он должен был быть англичанином. В детстве он слышал, что у его бабушки была любовная связь с настоящим английским лордом, а свою мать он представлял в фантазии наполовину англичанкой. В его грезах о будущем первостепенную роль играла фантазия, как однажды он приедет послом в Англию.

Таким образом, в его манере поведения были объединены:

1) идея о том, что он не родной сын презираемого им отца (ненависть к отцу),

2) идея о том, что он настоящий сын своей матери, имеющей английскую кровь, и

3) его Я-идеал – выйти за пределы ограничивающих условий жизни мелкобуржуазной семьи.

С раскрытием этих конституирующих элементов манера его поведения была существенно поколеблена. Но по-прежнему было неясно, от каких влечений он этим защищался.

Когда мы все более последовательно разбирали его «лордское» поведение, выяснилось, что с лордством была тесно связана другая особенность его характера, создававшая немалые трудности в анализе: склонность насмехаться над людьми и злорадство. Насмешки и подтрунивание в аристократической манере низвергались с высокого трона лордства, но вместе с тем служили удовлетворению его особенно интенсивных садистских побуждений. Впрочем, он уже и раньше рассказывал, что в пубертате в изобилии продуцировал садистские фантазии. Но до сих пор он только рассказывал. Переживать их он начал лишь после того, как мы стали их прослеживать в актуальном закреплении, в склонности насмехаться. Сдержанность в лордстве была защитой от высмеивания как садистского поведения. Садистские фантазии не были вытеснены, а удовлетворялись в глумлении и отражались в лордстве. Следовательно, его высокомерие целиком было построено как симптом: оно служило защите и одновременно удовлетворению влечения. Несомненно, благодаря этой форме защиты, благодаря характерной переработке садизма в высокомерие он частично избегал вытеснения садизма. При других обстоятельствах из имевшегося у него незначительного страха перед взломщиками, вероятно, развилась бы сильнейшая фобия.

Фантазия о лорде возникла примерно на четвертом году жизни; требование владеть собой он реализовал несколько позже из страха перед отцом. К этому из противоположной идентификации с отцом добавилась очень важная тенденция к управлению своей агрессией. Когда тот постоянно ругался и скандалил с матерью, у юноши сформировался идеал: «Не быть таким, как отец, быть его противоположностью», что соответствовало фантазии: «Будь я мужем моей матери, я вел бы себя с ней совсем иначе, я был бы добрым и сдерживал свой гнев, возникавший из-за ее недостатков». Т. е. эта противоположная идентификация полностью находилась под влиянием его эдипова комплекса, любви к матери и ненависти к отцу.

Мечтательность и самообладание при активных садистских фантазиях составили характер юноши, который соответствовал фантазии о лорде. В пубертате он осуществил интенсивный гомосексуальный выбор объекта в учителе, перешедший в идентификацию. Этот учитель, однако, был вылитый лорд, благороден, непринужден, сдержан, безупречно одет. С подражания одежде началась идентификация, затем последовало остальное, и примерно в четырнадцать лет характер, каким он предстал перед нами в анализе, был сформирован. Уже не просто фантазия о лорде, а лордство в реальных манерах.

Также и то, что реализация фантазии в манерах поведения произошла именно в этом возрасте, имело свою особую причину. В пубертате пациент сознательно никогда не онанировал. Страх кастрации, выражавшийся в разнообразных ипохондрических страхах, был рационализирован. «Благородный человек этого не делает». Т. е. лордство служило также защите от желания онанировать.

Как лорд он чувствовал себя выше всех людей и мог их высмеивать. Однако в анализе ему пришлось вскоре смириться с мыслью, что его насмешки являлись внешней компенсацией чувства неполноценности, да и все лордство покрывало чувство неполноценности выходца из среды обывателей. Более глубокое значение насмешек заключалось, однако, в том, что они служили заменой гомосексуальных отношений: в основном он высмеивал мужчин, которые ему нравились. Другие его не интересовали. Высмеивание – садизм – гомосексуальный флирт; в лордстве объединялись противоречия садизма и гомосексуализма, с одной стороны, аристократическая сдержанность – с другой.

В анализе его лордство усиливалось с каждым новым вторжением в бессознательное, но со временем эти защитные реакции стали более слабыми, так же, как смягчился и его нрав в повседневной жизни. Основной характер, тем не менее, не был утрачен.

Анализ лордства прямым путем привел к раскрытию центральных конфликтов в его детстве и пубертате. Его патогенные позиции подвергались атаке двояким образом: со стороны воспоминаний, сновидений и прочих содержательных сообщений (в данном случае с незначительным аффектом) и со стороны характера, лордства, в котором были связаны аффекты агрессии.

 

2. Харáктерное преодоление детской фобии

В демонстрации аристократических манер была также связана существенная часть генитального страха. История этого связывания позволила проследить малоизвестную до сих пор судьбу детской фобии. В возрасте от трех до шести лет пациент страдал сильнейшей фобией мышей. В содержательном отношении нас интересует только то, что в этой фобии основное влияние оказывала его женственная установка к отцу в качестве регрессивной реакции на страх кастрации. С этим был связан типичный страх онанизма. Чем больше теперь юноша конкретизировал фантазию о лорде в самом лордстве, тем слабее становилась его фобия. В дальнейшем оставались только следы тревожности перед отходом ко сну. В анализе с устранением лордства вновь аффективно проявились фобия мышей и страх кастрации. Следовательно, часть либидо детской фобии, т. е. страх, по всей видимости, была переработана в характерное поведение.

Нам уже известен процесс преобразования инфантильных притязаний и страхов в черты характера; в качестве частного случая добавляются устранение фобии через ограждение панцирем от внешнего мира, способ которого определяется структурой влечения, и страх. В нашем случае инфантильный страх связывала аристократическая манера поведения. Другой типичный случай – переход детской фобии или же более простых проявлений страха кастрации в пассивно-женственное поведение, внешне проявляющееся в виде чрезмерной стереотипной вежливости. Для иллюстрации преобразования фобии в характерную манеру поведения личности приведем следующий случай.

У больного неврозом навязчивости помимо его симптомов особенно бросалась в глаза полная блокада аффектов.

Ему одинаково были недоступны и удовольствие, и неудовольствие – этакая живая машина. В анализе аффективная блокада предстала в первую очередь как ограждение панцирем от чрезмерного садизма. Хотя и во взрослом возрасте у него имелись садистские фантазии, но они были блеклыми, безжизненными. Мотивом для ограждения панцирем мог быть такой же интенсивный страх кастрации, который, однако, иным образом никак не проявлялся. В анализе удалось проследить аффективную блокаду вплоть до момента ее возникновения.

Пациент также страдал обычными детскими фобиями, в данном случае – страхом лошадей и змей. До шестого года жизни почти каждую ночь ему снились страшные сны с pavor nocturnus. Кроме того, ему часто снилось, что лошадь откусила ему палец (онанизм – страх кастрации), при этом он испытывал сильнейший страх. Однажды он решил не испытывать больше страха (к этому необычному решению мы еще вернемся), и следующий сон о лошади, в котором ему снова откусили палец, был полностью свободен от страха.

В это же время образовалась аффективная блокада, она сменила фобию. И только после пубертата иногда снова стали сниться страшные сны.

Теперь о его необычном решении не испытывать больше страха. Динамический процесс не удалось выяснить полностью. Здесь следует лишь указать, что почти вся его жизнь опиралась на подобного рода решения. Без особого решения ничего нельзя было довести до конца. В основе его способности принимать решения лежали его анальное упорство и усвоенный необычайно строгий родительский наказ владеть собой. Анальное упорство создало также энергетический базис для блокады аффектов, который, помимо прочего, означал универсальную установку Геца фон Берлихингена против всего внешнего мира. После шести месяцев лечения неожиданно выяснилось, что каждый раз, прежде чем постучаться в дверь моей квартиры, пациент три раза подряд громко произносил цитату Геца как магическую защитную формулу перед анализом. Его аффективную блокаду нельзя было лучше выразить словами. Стало быть, наиболее важными компонентами аффективной блокады являлись: его анальное упорство и его реакция против садизма; в таком отгораживании панцирем наряду с садистской энергией был израсходован и его сильный детский страх (страх, вызванный застоем + страх кастрации). И только пробившись сквозь эту стену – сумму самых разных вытеснений и реактивных образований, – мы натолкнулись на его интенсивные генитальные инцестуозные желания.

Если возникновение фобии – знак того, что Я было слишком слабым, чтобы справиться с определенными либидинозными побуждениями, то возникновение черты характера или типичной манеры поведения за счет фобии означает усиление формации Я в форме хронического ограждения панцирем от Оно и внешнего мира. Если фобия соответствует расщеплению личности, то образование черты характера – унификации человека. Оно представляет собой синтетическую реакцию Я на постоянное невыносимое противоречие в личности.

Несмотря на эту противоположность фобии и последующего формирования характера, основная тенденция фобии находит свое продолжение в черте характера. Изысканность нашего лорда, аффективная блокада у нашего компульсивного характера, вежливость пассивно-женственного характера – все это не что иное, как манеры избегания, так же, как предшествовавшая фобия.

Таким образом, благодаря ограждению панцирем, Я достигает определенного усиления, но в то же время в некоторой степени утрачивает свою дееспособность и свободу маневрирования. И чем больше ограждение панцирем нарушает способность сексуального переживания в позднем возрасте, тем сильнее ограничение, тем в большей степени психическая структура приближается к невротической, тем больше вероятность нового, более позднего крушения Я. При последующем невротическом заболевании снова прорывается старая фобия, поскольку характерная переработка оказывается недостаточной, чтобы справиться с запруженным либидинозным возбуждением и страхом, который вызван застоем. Таким образом, мы при типичном невротическом заболевании можем выделить следующие фазы:

1. Инфантильный конфликт между либидинозным побуждением и фрустрацией.

2. Разрешение посредством вытеснения побуждения (усиление Я).

3. Прорыв вытеснения – фобия (ослабление Я).

4. Устранение фобии через образование невротической черты характера (усиление Я).

5. Подростковый конфликт (или количественно аналогичный): недостаточность характерного ограждения панцирем.

6. Появление прежней фобии или симптоматического эквивалента.

7. Повторная попытка Я справиться с фобией через характерную переработку страха.

Среди взрослых больных, которые приходят к нам лечиться, можно легко выделить два типа: те, кто находится в фазе крушения (фаза 6), в которой старые неврозы симптоматически обостряют невротический базис реагирования (повторное образование фобии и т. д.), и те, кто уже находится в фазе реконструкции (фаза 7), т. е. те, у которых Я уже начало успешно присоединять к себе симптомы. Например, описанное навязчивое стремление к порядку, которое было мучительным, теряет свою остроту из-за того, что общее Я вырабатывает церемониалы порядка, настолько распространенные во всех повседневных отправлениях, что только наметанным глазом можно распознать их компульсивный характер. Тем самым создается иллюзия самоизлечения, однако расширение и притупление симптомов нарушает дееспособность не меньше, чем описанный симптом, и теперь больному требуется лечение уже не из-за мучительного симптома, а из-за общего нарушения работоспособности, неудовлетворенности жизнью и т. п. Так происходит постоянная борьба между Я и его невротическими симптомами, двумя конечными точками которых являются образование и присоединение симптомов. Но всякое присоединение симптома сопровождается более или менее важным характерным изменением Я. Эти поздние включения симптомов в Я – лишь отражения того первого обширного процесса в детстве, который полностью или частично обеспечил преобразование детской фобии в структуру характера.

Мы говорим здесь о фобии, поскольку она является наиболее интересным и в либидинозно-экономическом отношении наиболее важным выражением нарушения личностной целостности. Однако описанные процессы могут разыгрываться при любом страхе, который возникает в раннем детстве; так, например, рационально полностью обоснованный страх ребенка перед жестоким отцом может вылиться в хронические изменения характера, как то: в характерное упрямство, характерную черствость и т. д., которые занимают место страха.

Тот факт, что инфантильные переживания страха и прочие конфликтные ситуации эдипова комплекса (ведь фобия – это лишь выделенный здесь частный случай) могут перетекать в структуры характера, приводит к тому, что детское переживание или интрапсихическая детская ситуация сохраняется, так сказать, в двойной записи: содержательно как представления бессознательного и формально как характерная манера поведения Я. Это можно продемонстрировать на небольшом клиническом примере.

Нарциссически-мазохистский ипохондрик отличался громкими, раздраженными и взволнованными жалобами на строгое обращение своего отца. Все, что он содержательно предъявлял в ходе многомесячного лечения, можно обобщить в словах: «Посмотри, как я пострадал от моего отца, он разрушил меня, сделал нежизнеспособным». Еще до анализа у меня его инфантильные конфликты с отцом были весьма основательно проработаны в ходе полуторагодичного анализа у одного моего коллеги, и тем не менее в его поведении и симптоме едва ли что-нибудь изменилось.

Наконец, я обратил внимание на одну черту его поведения во время анализа. Его движения были вялые, складка у рта придавала ему усталое выражение. Его речь, которую едва ли здесь можно описать, была монотонной, тусклой; когда я разгадал смысл интонации, мне сразу стало ясно: он говорил страдальчески – словно умирая. Я узнал, что и в определенных ситуациях вне анализа он впадал в эту бессознательно разыгрываемую летаргию. Смысл такой манеры речи был тем же самым: «Посмотри, что сделал со мной отец, как он меня мучает, он разрушил меня, сделал нежизнеспособным». Его манеры представляли собой тяжелый упрек.

Эффект от моих интерпретаций его «умирающей», жалобно-укоризненной манеры говорить был неожиданным. Как будто с устранением этой последней, формальной привязки к его отношению к отцу начинали проявлять свое действие и все прежние содержательные интерпретации.

Из всего этого можно было сделать вывод, что до тех пор пока его манера говорить не выдала свой бессознательный смысл, большая часть его отношения к отцу была в ней аффективно связана, а содержательно раскрытые такие же отношения, несмотря на их осознание, не были достаточно катектированы аффектом, чтобы их можно было затронуть терапевтически.

Очевидно, что одна и та же часть бессознательной инфантильной структуры сохранялась и выражалась двояким образом: в том, что индивид делает, говорит, думает, и в том, как он говорит делает, думает. Интересно отметить, что анализ «что», несмотря на единство содержания и формы, оставляет незатронутым «как», а это «как» оказывается прибежищем тех же самых психических содержаний, которые уже были устранены или осознаны в «что», и, наконец, что анализ «как» особенно действенно освобождает аффекты.

 

1. Истерический характер

В исследовании дифференциации типов характера мы исходим из предпосылки, что по своей основной функции характер в любой форме представляет собой ограждение панцирем от раздражителей внешнего мира и внутренних вытесненных влечений, но что внешняя форма, в которой преподносит себя этот панцирь, предопределена исторически. Мы попытались также указать некоторые условия дифференциации типов характера. Возможно, самым важным среди них, наряду с характером воспитателей, является момент в развитии, когда решающие фрустрации затрагивают аппарат влечений. Между внешним проявлением характера, его внутренним механизмом и специфической историей возникновения должны, следовательно, существовать определенные связи.

Истерический характер, какими бы сложными зачастую ни были присущие ему патологические симптомы и реакции, представляет собой наиболее простой, наиболее очевидный тип характерной броневой защиты. Если отрешиться от различий внутри этого типа, если собрать вместе все, что является общим, то самой выраженной его особенностью у обоих полов оказывается демонстративное сексуальное поведение в сочетании со специфической телесной подвижностью, которая носит отчетливый оттенок сексуальности. Связь женской истерии с сексуальностью известна давно. Скрытое или неприкрытое кокетство походки, взгляда, речи выдает, прежде всего у женщин, истерический тип характера. У мужчин наряду с этим на передний план выступают мягкость и чрезмерная вежливость, а также женственное выражение лица и женственные манеры. В первой части мы подробно представили такой случай.

Указанные черты связаны с более или менее выраженной тревожностью, которая проявляется особенно тогда, когда благодаря сексуальным манерам желанная цель оказывается близка; в таком случае истерический характер, как правило, отступает назад или занимает пассивную, боязливую позицию. Насколько интенсивна истерическая игра вначале, настолько обширна пассивность потом. Тем не менее в сексуальном переживании при этом имеется еще одна вариация: повышенная ажитация, например, при половом акте без соответствующего сексуального переживания. При анализе эта повышенная ажитация оказывается выражением сильнейшего страха, который преодолевается активностью.

У человека с истерическим характером выражение лица и походка никогда не бывают жесткими, тяжелыми, гнетущими, как у компульсивного характера, и никогда не бывают высокомерными, самоуверенными, как у фаллически-нарциссического. У описываемого типа движения мягкие, более или менее плавные (не путать с эластичными), сексуально провоцирующие. О легкой возбудимости можно догадаться уже по всему внешнему виду, и она противоположна сдержанности, скажем, компульсивного характера.

Если сочетающиеся с кокетством робость и боязливость, а также физическая подвижность во внешних проявлениях бросаются в глаза, то другие специфические черты истерического характера скрыты. К ним относятся непостоянство реакций, т. е. склонность к неожиданным и непреднамеренным изменениям поведения, большая внушаемость, которая никогда не существует сама по себе, а всегда сочетается с выраженной наклонностью к реакциям разочарования. Насколько быстро – в отличие от компульсивного характера – истерический характер можно убедить даже в самом невероятном, настолько же быстро он отказывается от своей веры, если ее место занимают другие столь же легко приобретенные убеждения. За прежней зависимостью обычно следует ее противоположность: быстрое обесценивание и беспричинная дискредитация. Внушаемостью истерического характера объясняется его выраженная предрасположенность к пассивному гипнозу, а также к фантазированию. Эта внушаемость тесно связана с чрезвычайной способностью сексуально привязываться, свойственной детскому характеру. Склонность к фантазированию может легко усиливаться вплоть до псевдологии, когда воображаемые события пересказываются и воспринимаются как реально пережитые.

Насколько истерический характер находит яркое выражение в телесных характеристиках, настолько он склонен также к изображению психических конфликтов в телесных симптомах. Это легко объяснить исходя из структуры либидо.

Истерический характер специфически отличается фиксацией на генитальной ступени детского развития, которое определяется инцестуозной привязанностью. Из этой фиксации истерический характер получает как свою сильную генитальную агрессию, так и свою тревожность. Генитальные инцестуозные представления хотя и вытеснены, однако сохраняют свой катексис в полном объеме и не замещены, как у компульсивного характера, догенитальными стремлениями. У истерического характера определенную роль – причем всегда – играют догенитальные, оральные, анальные и уретральные стремления; они являются формами представления генитальности или по меньшей мере с этими формами слиты. Рот всегда означает у истерика также и женские гениталии, равно как и задний проход, тогда как, скажем, при меланхолии эти зоны выполняют свою первоначальную догенитальную функцию. Истерический характер, по выражению Ференци, генитализирует все; в других формах неврозов генитальность замещается догенитальными механизмами, или, наоборот, как при истерии, роль гениталий могут играть грудь, рот или анус. В другом месте я это назвал затоплением генитального либидо догенитальным. Поскольку вследствие генитального страха, действующего наряду с генитальной фиксацией и сдерживающего генитальную функцию, у истерического характера всегда существует тяжелое сексуальное расстройство, и к тому же сильнейшее воздействие оказывает застой непереработанного генитального либидо, его сексуальная подвижность должна быть такой же интенсивной, как и склонность к реакциям страха. В отличие от компульсивного характера истерический характер перегружен непереработанным сексуальным напряжением.

Это подводит нас к вопросу о природе его броневой защиты. Она значительно менее прочна и гораздо лабильнее, чем, скажем, у компульсивного характера. У истерика в самой простой форме панцирь образуется как боязливая защита Я от генитальных инцестуозных стремлений. Это довольно странно, однако нельзя отрицать, что у выраженного истерического характера даже генитальная сексуальность служит защите от нее: чем тревожнее общая установка, тем сильнее проявляется сексуальная ажитация. Смысл этой функции обычно является следующим: истерическому характеру свойственны сильные и неудовлетворенные генитальные импульсы, заторможенные генитальной тревожностью; вследствие этого он постоянно ощущает себя в опасности, которая соответствует его инфантильным тревожным представлениям; первоначальное генитальное стремление используется теперь для того, чтобы прощупать, так сказать, источники угрозы, величину и близость грозящих опасностей. Стало быть, если истерическая женщина преподносит себя как весьма сексуальную, то было бы ошибкой предполагать, что это является настоящей сексуальной готовностью; напротив, при первой же попытке использовать кажущуюся готовность убеждаешься, что у данного типа поведение тотчас превращается в противоположность, что вместо сексуальной ажитации возникает страх или защита в какой-либо иной форме вплоть до моторного бегства. Таким образом, истерический характер хочет своим сексуальным поведением прежде всего выяснить, угрожает ли ему опасность, и если да, то откуда она может прийти. Это особенно проявляется в реакции переноса во время аналитического лечения. Истерический характер никогда не осознает значения своего сексуального поведения, он бурно отказывается принять его к сведению, возмущается «подобными подозрениями», короче говоря, вскоре становится ясно: то, что здесь производит впечатление сексуального стремления, в сущности является сексуальностью на службе защиты. Только тогда, когда удается ее разоблачить и аналитически разложить детский генитальный страх, генитальное стремление к объекту проявляется в своей первоначальной функции; одновременно с этим данный человек теряет и свою чрезмерную сексуальную подвижность.

То, что в этом сексуальном поведении осуществляются и другие, вторичные, побуждения, например примитивный нарцизм, желание властвовать и произвести впечатление, большого значения здесь не имеет.

Если у истерического характера обнаруживаются иные, а не генитальные, механизмы или замещающие их образования, то они уже не принадлежат специфически к этому типу. Часто, например, встречаются депрессивные механизмы. Аналитически можно установить, что в процессе лечения генитально-инцестуозная фиксация отчасти была устранена или замещена регрессией к оральным механизмам. Особую склонность истерика к оральной регрессии можно объяснить сексуальным застоем в этой зоне, а также тем, что рот в значении генитального органа привлекает к себе много либидо при «смещении кверху». При этом, разумеется, должны также активироваться меланхолические реакции, относящиеся к первоначальной оральной фиксации. Таким образом, можно сказать, что истерический характер проявляется в чистом виде, когда он ажитирован, нервозен и оживлен, но он обнаруживает другие, уже не специфические для себя механизмы, когда депрессивен, замкнут в себе, аутичен. Тем не менее можно говорить об истерической депрессии, противоположной меланхолической. Различие заключается в количестве генитального либидо и отношении к объекту, которое связано с оральными установками. На одном полюсе развивается чистая меланхолия, на другом, где преобладает генитальность, – чистая истерия.

Остается еще подчеркнуть, что истерический характер обнаруживает незначительную склонность к сублимации и интеллектуальной деятельности и даже в своих характерных реактивных образованиях далеко отстает от других форм невротического характера. Это опять-таки связано с тем, что либидо у истерика и не стремится к сексуальному удовлетворению, которое могло бы ослабить его гиперсексуальность, и не связывает в достаточной мере сексуальную энергию: отчасти оно отводится в телесные иннервации, отчасти превращается в страх или тревожность. Из механизмов влечений истерического характера имеют тенденцию выводить мнимую противоположность сексуальности и социальных достижений. При этом упускают из виду, что значительное нарушение сублимации возникает как раз из-за сдерживания сексуальности при несвязанной генитальности и что только восстановление способности получать удовлетворение позволяет проявиться социальным интересам и освобождает путь к достижениям в социальной сфере.

С точки зрения профилактики неврозов и сексуальной экономики становится важным вопрос, почему истерический характер не может, как это происходит у других характеров с догенитальными стремлениями, каким-либо образом трансформировать свой генитальный застой. Он не создает из генитального либидо ни реактивного образования, ни какой-либо сублимации; более того, даже ограждение характерным панцирем не происходит упорядоченно Если сопоставить этот факт с другими качествами генитального либидо, то получается вывод, что полностью развитые генитальные возбуждения плохо подходят для целей, не связанных с непосредственным удовлетворением, и что их торможение также значительно препятствует сублимации других либидинозных энергий, поскольку она придает им слишком много энергии. Можно усомниться в том, что объяснение заключается в особом качестве генитальности; скорее следует предположить, что главную роль играет количество либидо при возбуждении генитальной зоны. В физиологическом отношении генитальный аппарат – самый сильный; в отличие от всех остальных аппаратов парциальных влечений он наделен способностью к оргазмическому отводу, он жизненно важен в либидинозно-экономическом смысле, так что мы можем предположить, что происходящие из него импульсы имеют гораздо большее сходство с побуждениями, вызванными чувством голода, с точки зрения неуступчивости и неотвратимости, чем те, которые происходят из других эрогенных зон. Возможно, это прискорбно для иных этических воззрений, но этого нельзя изменить, и можно также объяснить сопротивление этим фактам: их признание ниспровергло бы эти воззрения.

 

2. Компульсивный характер

Если самой общей функцией характера является защита от раздражителей и обеспечение психического равновесия, то она особенно легко должна выявиться у компульсивного характера. Ведь компульсивный характер относится к наиболее изученным психическим структурам. От известных симптомов навязчивости имеются плавные переходы к характерным способам поведения. Невротическое навязчивое стремление к порядку может отсутствовать, однако педантичная аккуратность – типичная черта компульсивного характера. Вся жизнь в большом и малом протекает словно по заранее намеченной, непреложной программе. Изменение установленного порядка воспринимается по меньшей мере как нечто неприятное; в случаях, которые можно рассматривать уже как невротические, оно вызывает страх. Если, с одной стороны, эта черта способствует выполнению работы, поскольку она сопровождается основательностью, то, с другой стороны, она значительно ограничивает работоспособность, поскольку не допускает никакой живости, никакого внезапного, неожиданного изменения реакции. Полезная для чиновника, эта черта оказывается помехой продуктивной работе, игре новых идей. Поэтому компульсивные характеры едва ли встречаются среди великих политиков, скорее – среди естествоиспытателей, работа которых уживается с подобной чертой. Но так как она полностью парализует всякие умозрительные рассуждения, она будет стоять на пути новых основополагающих открытий. Она сочетается также с другой чертой характера – никогда не исчезающей склонностью к обстоятельным, бесплодным размышлениям. При этом, с одной стороны, типична неспособность в процессе мышления заострять и концентрировать внимание в зависимости от рационального значения предмета, с другой стороны, наоборот, – неспособность избегать ненужного расхода энергии. Внимание распределяется более или менее равномерно; второстепенные вопросы продумываются не менее основательно, чем другие, которые находятся в центре профессионального интереса. Чем более патологической, жесткой оказывается эта черта, тем больше концентрация внимания и мышления смещается на побочные вещи, тем больше мышление уклоняется от рационально важных дел. Это – результат хорошо изученного процесса, который состоит в смещении бессознательных катексисов, т. е. в замене представлений, ставших бессознательно важными, на далеко отстоящие второстепенные вещи. В совокупности это является частью прогрессирующего процесса вытеснения, который направлен против вытесненных представлений. Чаще всего это детские размышления о запретных вещах, не способные подобраться к своему истинному предмету. Также и эти мысли и рассуждения движутся по предписанным путям, по определенным, исторически обусловленным схемам и у работников умственного труда существенно ограничивают подвижность мышления; в некоторых случаях с этим борются с помощью развитой выше среднего уровня способностью к абстрактно-логическому мышлению. Критические способности развиты – в рамках логики – лучше, чем творческие.

Другой типичной чертой характера, которая самым тесным образом связана с упомянутыми, является бережливость, очень часто перерастающая в скупость. Педантичность, обстоятельность, склонность к навязчивым мыслям и бережливость в совокупности вытекают из единственного источника влечений: из анальной эротики; они представляют собой непосредственные дериваты, большей частью реактивные образования против детских тенденций, которые относятся ко времени приучения к опрятности. Если эти реактивные образования не удались полностью, то наряду с перечисленными чертами существуют черты прямо противоположные, и в таком случае они тоже составляют имманентную часть компульсивного характера, или, выражаясь более правильно, представляют собой прорыв первоначальных тенденций. Тогда возникают крайняя неопрятность, неспособность распоряжаться деньгами, основательность мышления, но мышления по кругу, через который невозможно прорваться, и т. д. Если к этому еще добавляется большая склонность к накоплению вещей, то ансамбль анально-эротических дериватов будет представлен в характере полностью. В то время как качественную связь с интересом к функциям опорожнения нам нетрудно увидеть, то такая же связь навязчивых мыслей с анальной эротикой не столь очевидна. Даже если мы всегда обнаруживаем связь с размышлениями о происхождении детей, то превращение интереса к дефекации в определенный способ мышления, в постоянстве которого не приходится сомневаться, по-видимому, подчиняется пока еще не выясненным законам. Исследования Абрахама, Джонса, Офюйзена и других, опирающиеся на первую работу Фрейда на эту тему, дают почти полную ориентацию в данном вопросе. Нам хотелось бы еще вкратце перечислить некоторые другие черты характера, которые происходят не от анальных, а от подчиненных им специфически садистских импульсов этого возраста. Компульсивные характеры всегда отличаются заметной склонностью к реакциям сострадания и чувства вины, что не противоречит тому обстоятельству, что их прочие свойства очень часто отнюдь не означают удобства для окружающих; более того, в чрезмерной аккуратности, педантичности и т. д. очень часто добиваются непосредственного удовлетворения враждебность и агрессия. Соответственно фиксации компульсивного характера на анально-садистской ступени развития либидо мы обнаруживаем во всех этих чертах реактивные образования против первоначально противоположных тенденций. Необходимо, однако, подчеркнуть, что о компульсивном характере можно говорить только тогда, когда ансамбль этих черт собран полностью, но не тогда, когда кто-нибудь, скажем, только педантичен, но в остальном ничего типичного для компульсивного характера не обнаруживает. Поэтому нельзя говорить о неврозе навязчивости, если больной истерией одновременно склонен к порядку или бесплодным раздумьям.

Если вышеупомянутые черты характера представляют собой непосредственные превращения определенных парциальных влечений, то имеются и другие, всегда присутствующие, черты, которые имеют сложное строение и возникают в результате поочередного воздействия ряда сил. К ним относятся нерешительность, мнительность и недоверие. Во внешних проявлениях компульсивному характеру присущи скрытость и сдержанность, он точно так же не проявляет аффекты, как и сам недоступен для них, как правило, он равнодушен, безучастен как в любви, так и в ненависти, что в иных случаях может усиливаться до полной блокады аффектов. Эти упомянутые последними качества относятся уже к формальным проявлениям, и тем самым мы переходим к нашей собственной теме, к динамике и экономике характера.

Сдержанность и единообразие в жизни и мышлении, которые сочетаются и даже находятся в определенной связи с нерешительностью, образуют исходный пункт нашего анализа формы характера. Их нельзя вывести непосредственно из отдельных влечений подобно содержательным чертам характера, они накладывают своеобразный отпечаток на все поведение данного человека, образуют в анализе ядерный элемент сопротивления характера, а также склонности избегать завершения ситуации, стало быть, и аналитического лечения. Клинический опыт показывает, что симптоматические черты сомнения, недоверия и т. д. проявляются в анализе в виде сопротивления и их нельзя устранить до тех пор, пока не будет прорвана более или менее выраженная блокада аффектов. Поэтому последняя заслуживает нашего особого внимания. Мы также ограничим обсуждение в основном формальными проявлениями и мы тем более должны это сделать, поскольку другие особенности хорошо известны, тогда как здесь необходимо освоить кусок целины.

Прежде всего мы должны вспомнить все то, что нам известно о позициях либидо компульсивного характера. В историческом отношении вначале существовала центральная фиксация на анально-садистской ступени, т. е. примерно на втором-третьем году жизни. Приучение к чистоплотности вследствие сходно направленной особенности характера матери происходило слишком рано, что уже в раннем возрасте повлекло за собой появление сильнейших мощных реактивных образований, в частности крайней сдержанности. Соответственно строгому приучению к чистоплотности развилось сильнейшее анальное упрямство, которое для своего подкрепления мобилизовало садистские импульсы. Тем не менее при типичном неврозе навязчивости все же частично происходит развитие в направлении к фаллической фазе. Это означает, что генитальность была активирована, но отчасти из-за рано возникшего торможения личности, отчасти вследствие аскетически-культурной установки родителей она вскоре опять пропала. Если же генитальность и проявлялась, то всякий раз – в зависимости от предшествовавшего развития анальности и садизма – в виде фаллически-садистской агрессии. Само собой разумеется, что ребенок мужского пола тем скорее принесет в жертву страху кастрации свои генитальные побуждения, т. е. вытеснит их, чем агрессивнее его приобретенная сексуальная конституция и чем полнее характерные торможения и чувства вины из более раннего времени переходят в новую фазу. Поэтому для невроза навязчивости типично, что за вытеснением генитальности следует отступление на уже покинутую ступень интереса к фекалиям и агрессии. В так называемый латентный период, который у компульсивных характеров разработан лучше всего, анальные и садистские реактивные образования, как правило, начинают усиливаться, придавая характеру окончательную форму. Когда данный человек вступает в пубертатный возраст, оказываясь среди мощных штормов телесного созревания, он вынужден – при достаточно сильном ограждении характерным панцирем – вкратце повторить прежний процесс, не продвигаясь к выполнению требований половой зрелости.

Обычно сначала возникают сильнейшие садистские приступы в отношении женщин (фантазии об избиении, об изнасиловании и т. д.), которые сопровождаются чувствами аффективной слабости и неполноценности; они побуждают к нарциссическим компенсациям в форме очень выраженных этических и эстетических побуждений. Фиксации на анальной и садистской позициях усиливаются или же вновь регрессивно активируются после кратковременной, обычно неудачной попытки перейти к генитальной деятельности, что дает повод к дальнейшему развитию соответствующих реактивных образований. Вследствие этих глубинных процессов пубертат и постпубертат человека с компульсивным характером протекают типичным образом, что позволяет сделать о них надежные выводы. В первую очередь при этом можно наблюдать прогрессирующее уплощение аффективной способности, которое на несведущего человека производит впечатление особенно хорошего социального «приспособления», да и самому человеку с компульсивным характером оно может таковым казаться, тем более что в известном смысле так оно и есть. Но одновременно с характерной блокадой появляются также чувство внутренней пустоты и интенсивное желание «начать жизнь заново», что обычно и пытаются делать, прибегая к самым абсурдным и непригодным средствам. Один такой пациент разработал сложную систему для разрешения больших и малых задач, чтобы непременно с ними справиться и в определенный срок, рассчитанный вплоть до секунды, начать новую жизнь. Но так как он никогда не выполнял поставленные требования, ему приходилось все время начинать заново.

В качестве образца формального нарушения у компульсивного характера рекомендуется исследовать блокаду аффектов. Она отнюдь не означает бессильную позицию Я, как это может казаться. Напротив, едва ли у какой-либо другой формации характера анализ выявляет столь интенсивную и усердную работу защиты. От чего защищаются и какими средствами? Типичным способом вытеснения у компульсивного характера является отщепление аффектов от представлений, а потому очень часто они могут спокойно появляться в сознании. Один такой пациент видел сны и спокойно думал об инцесте с матерью, более того, даже о самом жестоком ее изнасиловании, и оставался при этом безмятежным. Генитальное и садистское возбуждение полностью отсутствовало. Если анализировать таких пациентов, не обсуждая одновременно – или лучше сначала преимущественно – аффективную блокаду, то в принципе можно получить дальнейший бессознательный материал, а иногда также слабое возбуждение, но не аффекты, которые соответствовали бы представлениям. Где же они пребывают? Если имеются симптомы, то частично они перерабатываются в них, если же нет, то главным образом – в самой блокаде аффектов. Доказательство этого утверждения появляется тотчас, как только с помощью последовательной изоляции и интерпретации удается пробить блокаду; в таком случае искомые аффекты спонтанно появляются снова, обычно прежде всего в форме страха.

Примечательно, что при этом вначале высвобождаются только агрессивные импульсы и никакие другие, в том числе генитальные. Поэтому мы можем сказать, что в характерной броневой защите внешний слой образует связанная агрессивная энергии. Что ее связывает? Связывание агрессии происходит с помощью анально-эротической энергии. Блокада аффектов представляет собой одну-единственную грандиозную конвульсию Я, которая не столько сопровождается телесными судорожными состояниями, сколько ими пользуется. Все мышцы тела, особенно таза и основания таза, плеч, а также лица (ср. слегка маскообразное, «жесткое» выражение лица у людей с компульсивным характером), находятся в состоянии хронического перенапряжения. Отсюда проистекает так часто встречающаяся физическая негибкость у лиц с компульсивным характером. Следовательно, Я, образно выражаясь, изъяло из вытесненных слоев анальные тенденции сдерживания и теперь использует их в интересах защиты от садистских импульсов. Если, стало быть, анальность и агрессия имеют в бессознательном единое направление, то при защите анальность, т. е. сдержанность, выступает против агрессии (и наоборот). Поэтому мы не получаем также и анальной энергии, если не устраняем блокаду аффектов. Вспомним о нашем аффективно заблокированном пациенте, который в течение многих месяцев перед каждым сеансом трижды проводил рукой по ширинке и при этом трижды произносил про себя цитату Геца. Как будто он хотел этим сказать: «Я бы с удовольствием тебя убил, но вынужден сдерживаться; так что можешь меня…»

Также и у пассивно-женственного характера защита от агрессии осуществляется с помощью анальных тенденций, но иначе, чем у компульсивного. Там действует анальность в первоначальном направлении как объектно-либидинозное стремление, здесь как анальное сдерживание, т. е. уже как реактивное образование. Поэтому у лиц с компульсивным характером, сформировавшимся в чистом виде, также и пассивный гомосексуализм не так поверхностен и не так вытеснен, как у пассивно-женственного человека, которого следует причислить к группе людей с истерическим характером.

Из-за чего анальная сдержанность зачастую может так полно проявиться в характере, что человек превращается в живую машину? Не только из-за анального реактивного образования. Садизм, который связан в блокаде аффектов, является не только объектом, но и средством по отношению к анальности. Таким образом, также и защита от анального интереса к опорожнению осуществляется с помощью агрессивной энергии. Каждое живое, аффективное проявление провоцирует в бессознательном так и не улаженные старые возбуждения, и поэтому постоянно существует страх, что случится беда, что что-то произойдет, что не удастся восстановить самообладание. Можно увидеть, что отсюда развертывается весь детский конфликт между стремлением к опорожнению и необходимостью сдерживаться из страха перед наказанием. И клиническая практика показывает, что при правильном анализе блокады аффектов удается прорваться в этот центральный конфликт, причем соответствующие катексисы снова смещаются к прежним позициям. Это равносильно устранению панциря.

От блокады аффектов можно прийти также к аффективным закреплениям первых идентификаций и Сверх-Я: требование владеть собой, первоначально навязываемое извне сопротивляющемуся Я, было усвоено, но оно не осталось таким, как прежде; напротив, оно превратилось в жесткий, хронический, неуправляемый способ реагирования, и это могло произойти только с помощью вытесненных энергий Оно.

Дальнейшее углубление в динамику блокады аффектов показывает, что в ней переработаны садистские побуждения двоякого рода; при систематическом анализе сопротивления их можно репродуцировать в относительно чистом виде, отдельно друг от друга. Сначала обычно выделяется анальный садизм, цели которого – избить, растоптать, раздавить и т. п. После их проработки и устранения анальных фиксаций на передний план все более выступают фаллически-садистские импульсы (уколоть, пробуравить и т. д.), т. е. регрессия устраняется, подготавливается катексис фаллической позиции. Теперь обычно страх кастрации впервые проявляется аффективно, и начинается анализ генитальных вытеснений. У лиц с компульсивным характером на этой стадии часто вновь возникает старая детская фобия.

Таким образом, у компульсивного характера имеются два слоя вытеснений; на переднем плане – садистские и анальные, за ними – фаллические. Это соответствует инверсии в процессе регрессии. То, что регрессивно было заново катектировано, лежит ближе к поверхности; объектно-либидинозные генитальные стремления глубочайшим образом вытеснены, «покрыты» слоями догенитальных позиций. На примере этих структурных соотношений можно увидеть, насколько технически неправильно было бы пытаться с помощью интерпретации аффективно донести до пациента слабые проявления генитальных объектных стремлений до того, как были проработаны эти напластования. Все было бы воспринято с ледяной холодностью и отвергнуто с сомнением и недоверием.

В связи с этим мы должны на мгновение остановиться на амбивалентности и сомнении. Они создают самые серьезные препятствия анализу, если с самого начала не удается отделить друг от друга различные стремления, соединившиеся в амбивалентности. Ведь она соответствует противоречию между одновременным возникновением любви и ненависти к одному и тому же лицу, в более глубоком слое – торможению как либидинозных, так и агрессивных стремлений из-за страха перед наказанием. Если анализировать все проявления одновременно и без разбора, то с амбивалентностью едва ли удастся справиться, и тогда можно прийти к гипотезе о биологической, т. е. неискоренимой амбивалентной «предрасположенности». Если же, наоборот, действовать в соответствии со структурными и динамическими условиями, то вскоре на передний план выступает ненависть, которую сначала аналитически можно отделить в относительно чистом виде, чтобы затем получить также и более чисто кристаллизованные либидинозные стремления. Наилучшим подходом к этому расщеплению амбивалентности является точнейший анализ актуального недоверия в самом начале анализа.

Разумеется, мы были вынуждены ограничиться самыми важными чертами компульсивного характера, а многое пришлось оставить без внимания. Но мы будем удовлетворены, если в главных чертах нам удалось прояснить относящиеся к нему факты.

 

3. Фаллически-нарциссический характер

Выделение «фаллически-нарциссического характера» произошло из необходимости охватить те характерные формы, которые находятся между формами невроза навязчивости и истерии. Они обнаруживают описанные черты, которые как по проявлению, так и по происхождению можно четко отделить от двух других форм, а потому такая дифференциация является правомерной. Выражение «фаллически-нарциссический» менее точное: в последние годы в психоанализе укоренилось выражение «генитально-нарциссический характер». Этот тип был впервые описан в не опубликованном до сих пор докладе, прочитанном в Венском психоаналитическом объединении в октябре 1926 года.

Фаллически-нарциссический характер уже в своих внешних проявлениях отличается от компульсивного и истерического характеров. Если у компульсивного характера преобладают заторможенность, сдержанность, подавленность, а у истерического характера – нервозность, подвижность, тревожность, неуравновешенность, то типичный фаллически-нарциссический характер в своих проявлениях уверен в себе, порой надменен, гибок, энергичен, часто внушает уважение. Чем невротичнее внутренний механизм, тем более назойливыми и более демонстративными являются эти способы поведения. По строению тела лица с фаллически-нарциссическим характером принадлежат преимущественно к атлетическому, реже к астеническому и лишь в отдельных случаях – к пикническому типу по Кречмеру. В чертах лица чаще всего бросаются в глаза жесткость и строгие мужские линии, но очень часто также, несмотря на атлетический габитус, – женственные, девичьи черты (так называемое «бледное лицо»). Повседневное поведение – не вкрадчивое, как у пассивно-женственного характера, а обычно надменное, либо холодно-сдержанное, либо насмешливо-агрессивное, а иногда «колючее», по выражению одного представителя этого типа. По отношению к объекту, в том числе и в любви, нарциссическое преобладает над объектно-либидинозным и с избытком пронизано более или менее завуалированными садистскими чертами.

Такие люди в повседневной жизни обычно предупреждают любое ожидаемое нападение атакой со своей стороны. Зачастую их агрессивность выражается не столько в том, что они делают и говорят, сколько в форме их поведения. Особенно они воспринимаются как агрессивные и провокационные такими людьми, которые не обладают собственной агрессией. Ярко выраженные типы особенно склонны к завоеванию ведущих позиций в жизни и плохо переносят подчиненное положение, разве что (как, скажем, в армии или в сходных иерархических организациях) могут возместить необходимость подчинения одним людям господством над другими. На удары по их тщеславию они реагируют либо холодной замкнутостью, глубокой дисфорией, либо живой агрессией. Их нарцизм, в отличие от других характеров, выражается не инфантильно, а подчеркнуто самоуверенно, с надменностью и чувством собственного достоинства, хотя в основе их поведения лежит не меньшая инфантильность. Как раз благодаря сравнению их структуры, например, со структурой компульсивного характера, можно прийти к самому ясному пониманию различий догенитального нарцизма и нарцизма, имеющего фаллическую основу. Несмотря на преобладающую ориентацию на свое Я, они иногда также обнаруживают сильную привязанность к людям и предметам во внешнем мире; в этом отношении они ближе всего к генитальному характеру, но отличаются от него тем, что их поведение гораздо более подвержено влиянию иррациональных мотивов. Не случайно, что этот тип чаще всего представлен среди спортсменов, летчиков, военных и инженеров. Агрессивное мужество относится к наиболее важным свойствам характера, подобно тому, как нерешительная осмотрительность отличает компульсивный характер, а избегание опасных ситуаций – пассивно-женственный. Для результата действий не имеет большого значения, что смелость и агрессивность фаллического нарцисса отличаются от смелости и агрессивности генитального характера потребностью в компенсации, что они служат защите от противоположных импульсов.

Недостаток реактивных образований против своего открыто агрессивного и садистского поведения отличает фаллически-нарциссический характер от компульсивного. В дальнейшем мы покажем, что само это агрессивное поведение выполняет защитную функцию. Благодаря свободной агрессии социальные проявления у относительно не невротических представителей данного типа сильны, импульсивны, энергичны, точны и, как правило, продуктивны. Чем невротичней характер, тем больше его поведение кажется одержимым, хотя на самом деле оно таковым не является, и односторонним; отсюда и вплоть до образования паранойяльной системы имеются всевозможные промежуточные состояния. От поведения компульсивного характера поведение фаллического нарцисса отличается меньшей основательностью в деталях и широтой натуры.

У фаллически-нарциссических мужчин эрективная потенция, в отличие от оргазмической, очень хорошо развита. Отношения с женщинами нарушены вследствие типичной пренебрежительной оценки женского пола; тем не менее именно представители данного типа обычно бывают желанными сексуальными объектами, поскольку все внешние признаки мужественности развиты у них в чистом виде. У женщин фаллически-нарциссический характер представлен гораздо реже, но тоже встречается. Невротические формы характеризуются активным гомосексуализмом и клиторальной возбудимостью; более здоровые в генитальном отношении формы отличаются большой самоуверенностью, которая основывается на физической силе или красоте.

К фаллически-нарциссическому характеру относятся почти все формы активного мужского и женского гомосексуализма, большинство случаев так называемой moral insanity, паранойи и родственных форм шизофрении, затем многие лица, страдающие эритрофобией, и мужчины с явными садистскими перверсиями. Очень часто к нему также относятся деятельные женщины.

Перейдем теперь к описанию структуры и генеза этого характера. При этом мы должны отделить те импульсы, которые добиваются непосредственного удовлетворения в фаллически-нарциссической позиции, от тех, которые образуют нарциссический защитный аппарат, хотя те и другие переплетены между собой. Анализ типичным образом выявляет прежде всего идентификацию Я с фаллосом, а у фаллически-нарциссических женщин – четко выраженное в фантазии представление об обладании им; затем более или менее открытое выставление напоказ этого Я. У лиц, страдающих эритрофобией, это побуждение вытеснено и пробивается в форме тяжелого невротического чувства стыда и покраснения. В основе этих случаев лежит общая для них фиксация на той фазе детского развития, в которой анально-садистская позиция уже была оставлена, а генитальная объектно-либидинозная еще не была полностью катектирована и поэтому оказалась во власти горделивого, самонадеянного отношения к собственному члену. Но этого для объяснения еще недостаточно. Фаллически-нарциссический характер отличается не только этой фаллической гордостью, но еще и мотивами, которые вынуждают его оставаться на этой ступени.

Гордость за действительный или воображаемый фаллос сопровождается сильной фаллической агрессией.

У мужчин этого типа пенис бессознательно служит не столько любви, сколько мести женщине в качестве инструмента агрессии. Этим объясняется типичная для него сильная эрективная потенция, но также и относительная неспособность к оргазмическому переживанию. В истории детства фаллического нарцисса с неожиданным постоянством обнаруживаются тяжелейшие разочарования в любви как раз к гетеросексуальным объектам, т. е. у мальчика к матери, а у девочки к отцу, причем разочарования в любви на пике стремления завоевать объект посредством фаллического эксгибиционизма. У мужчин – представителей этого типа – очень часто самым строгим родителем была мать, или рано умер отец, или не состоявший в браке отец так никогда и не появился.

Вследствие торможения в детстве дальнейшего развития к генитальной объектной любви, вызванного сильнейшей фрустрацией генитальной и эксгибиционистской деятельности на вершине ее развития, причем, как правило, тем воспитателем, на которого вначале были обращены генитальные интересы, возникает идентификация с генитально желанным воспитателем на генитальной ступени. У мальчика, например, это приводит к отказу от женского объекта, его интроекции, обращению к отцу (активно гомосексуальному, поскольку фаллическому) и сохранению матери как объекта, но только с нарциссическими установками и садистскими импульсами мести. Такие мужчины бессознательно пытаются снова и снова доказывать женщинам, какой большой потенцией они обладают; одновременно половой акт означает для них пробуравливание или уничтожение, на более поверхностном уровне – унижение женщины. Сходным образом главной тенденцией у фаллически-нарциссических женщин стали генитальная месть мужчине (кастрация) во время полового акта и стремление сделать его импотентным. Это отнюдь не противоречит сексуальной привлекательности этих эротически сильных характеров для противоположного пола. Поэтому часто можно встретить невротически полигамное неумение остановиться на партнере, активную подготовку разочарований, а также пассивное бегство в виду возможности оказаться покинутым. В других случаях, когда нарциссическая чувствительность нарушает механизм компенсации, имеет место неустойчивая потенция, которую данный человек не желает признать. Чем больше в действительности нарушена потенция, тем более лабильным обычно оказывается и общее настроение; тогда фазы маниакальности и самоуверенности внезапно сменяются фазами глубокой депрессии. В таких случаях серьезно нарушается также и работоспособность.

Фаллически-эксгибиционистская и садистская манеры поведения служат одновременно защитой от прямо противоположных тенденций. Компульсивный характер регрессирует после генитальной фрустрации на более раннюю ступень анальности и создает здесь реактивные образования. Фаллически-нарциссический характер остается на фаллической ступени, более того, он гипертрофирует свои проявления, но с целью защититься от регрессии к пассивности и анальности. В ходе анализа таких характеров все чаще и интенсивнее проявляются анальные и пассивные тенденции, от которых они защищались самым активным образом. Однако эти тенденции конституируют характер не непосредственно, а через защиту от них в форме фаллического садизма и эксгибиционизма со стороны Я, ставшего фаллически-нарциссическим. Они представляют собой прямую противоположность пассивно-женственному характеру. Если он защищается от своей агрессии и генитальных импульсов с помощью анальной и пассивной покорности, то фаллический нарцисс, наоборот, защищается от своих анальных и пассивно-гомосексуальных наклонностей с помощью фаллической агрессии. Часто можно услышать, что аналитики описывают такие характеры как анальный и пассивно-гомосексуальный. Но как пассивно-женственный характер нельзя представлять как фаллически-садистский, потому что он защищается от таких побуждений, так и фаллически-нарциссический характер нельзя описывать как анально-пассивный, поскольку он успешно преодолевает в себе эти импульсы. Характер определяется не тем, от чего он защищается, а тем, каким способом и с помощью каких сил влечений Я он это делает.

Если при moral insanity, у активных гомосексуалистов и фаллических садистов, а в сублимированных формах, как, например, у профессиональных спортсменов, эта защита вполне удается и отклоненные энергии пассивного и анального гомосексуализма проявляются только в некоторых преувеличениях, то у параноика отклоненное полностью прорывается в форме бредовых образований. Человек, страдающий эритрофобией, который ближе всех стоит к паранойяльной форме этого характера (очень часто в анамнезе паранойяльных шизофрений встречаются сведения о патологическом покраснении), не в состоянии сопротивляться симптоматическому прорыву отклоненного пассивного и анального гомосексуализма, потому что из-за острого страха кастрации он отказывается от онанизма, и в результате усиливающегося, вазомоторно воздействующего застоя сексуальности защитная функция его Я ослабевает. И наоборот, у активного гомосексуалиста и фаллического садиста, равно как и у человека, страдающего moral insanity, защитная функция Я остается сильной, пока эффективно осуществляется либидинозное удовлетворение. Если по какой-то причине оно на долгое время прерывается, то также и здесь пассивная и анальная тенденции прорываются либо симптоматически, либо открыто.

Среди фаллически-нарциссически-садистских характеров часто встречаются наркоманы, особенно алкоголики. В основе этого лежит не только отклоненный гомосексуализм, но и другая специфическая особенность этого типа, которая тоже обусловлена фаллической фрустрацией. Возьмем случай мужчины. Фрустрация матерью фаллического эксгибиционизма и онанизма сопровождается идентификацией с нею, которая, разумеется, оказывает провоцирующее воздействие на оставленную анальную позицию и тем самым также на пассивно-женственное поведение. Оно тотчас предотвращается посредством более сильного выражения фаллически-эксгибиционистских и агрессивных, т. е. мужских, импульсов. Однако при идентификации (на фаллической ступени) с женщиной последняя одновременно была наделена в фантазии фаллосом (ср. выводы Бема и Задгера, касающиеся активных гомосексуалистов), а собственный фаллос приобрел значение груди. Отсюда в сексуально активных формах этого характера проистекает склонность к пассивной и активной фелляции, кроме того, материнская позиция по отношению к более молодым мужчинам у мужчин – представителей этого типа и к более молодым и женственным женщинам – у женщин. При алкоголизме происходит также регрессия к оральности. Вследствие этого у алкоголика типичные черты фаллически-нарциссического характера стерты.

Переходные формы от фаллически-нарциссического характера как к здоровым генитально-объектно-либидинозным, так и к тяжелым патологическим, догенитальным формам наркоманий и хронических депрессий более многочисленны и разнообразны, чем у других типов характера. В психопатологии много говорится о родстве между гением и преступником. Ни компульсивный характер, ни истерический или мазохистский характеры не поставляют подразумеваемого здесь типа; он происходит преимущественно от фаллически-нарциссического характера. К нему относится большинство сексуальных убийц последних лет, например Хаарманн и Кюртен, которые вследствие тяжелейших детских разочарований в любви позднее осуществили фаллически-садистскую месть сексуальному объекту. К фаллически-нарциссическим характерам принадлежали Ландрю, а также Наполеон и Муссолини. Сочетание фаллического нарцизма и фаллического садизма при одновременной компенсации пассивных и анально-гомосексуальных побуждений можно причислить к наиболее энергетически заряженным психическим конституциям. Решение об обращении к активной продуктивной деятельности или к преступности в первую очередь определяется возможностями, которые предоставляет этому характеру социальная атмосфера и ситуация для сублимированного использования своей энергии.

Во вторую очередь это определяется широтой или узостью возможности генитального удовлетворения, от которых зависит то, какие дотации получают деструктивные побуждения, сколь настоятельной становится поэтому потребность в мести и какие патологические формы она вследствие этого принимает. Противопоставление социальных и либидинозно-экономических условий не должно затушевывать то обстоятельство, что и торможение способности получать удовлетворение также, разумеется, зависит от социальных семейных факторов. В конституциональном отношении речь могла бы идти о незаурядном для этих форм производстве либидинозной энергии в целом, которое делает возможной тем более сильную агрессию.

Аналитическое лечение фаллически-нарциссических характеров относится к самым благодарным задачам. Поскольку фаллическая ступень в этих случаях достигнута полностью, а агрессия относительно свободна, восстановления генитальной и социальной потенции после преодоления первых трудностей добиться легче, чем при других формах характера. Анализ всегда перспективен, если удается разоблачить фаллически-нарциссические манеры поведения как защиту от пассивно-женственных импульсов и устранить бессознательную мстительную установку по отношению к противоположному полу. Если же это не удается, то пациенты продолжают пребывать в состоянии нарциссической недоступности. Сопротивление их характера состоит в агрессивной дискредитации лечения и аналитика в более или менее завуалированной форме, в нарциссическом захвате работы по толкованию, в отрицании и отвержении любого боязливого и пассивного побуждения, и прежде всего – позитивного переноса. Реактивация фаллического страха достигается только благодаря энергичному, последовательному разложению реактивных нарциссических механизмов. Признаки пассивности и анальных гомосексуальных наклонностей нельзя сразу же прослеживать в глубину, поскольку в этом случае нарциссическая защита обычно усиливается до полной неприступности.

 

1. Краткое изложение основных точек зрения

Поскольку аналитическая характерология имеет в качестве предпосылки определенные представления о влечениях, мы выберем для описания особый тип невротического характера – мазохистский.

Доаналитическая сексология в сущности придерживалась мнения, что мазохизм как особое направление влечения представляет собой тенденцию находить удовлетворение в том, чтобы терпеть боль или моральное унижение. Так как обе цели исполнены неудовольствием, проблема того, каким образом неудовольствие может быть предметом желания, порождаемого влечением, и даже приносить удовлетворение, с самого начала оказалась в центре вопроса о сущности мазохизма. Использование технического термина означало не более чем отсрочку решения; выражение «алголагния» должно было описать тот факт, что человек желает получить удовольствие, подвергая себя побоям или унижению. Некоторые авторы догадывались об истинных взаимосвязях, оспаривая, что мазохист действительно стремится к побоям, и утверждали, что побои играют лишь роль посредника в переживании доставляющего удовольствие самоуничижения (Крафт-Эбинг). Как бы то ни было, основной формулировкой осталось следующее: то, что нормальный человек ощущает как неудовольствие, мазохистом воспринимается как удовольствие или по меньшей мере служит ему источником удовольствия.

Психоаналитическое исследование латентных содержаний и динамики мазохизма как в его моральных, так и эрогенных компонентах привело к появлению множества новых идей. Фрейд обнаружил, что мазохизм и садизм не являются абсолютными противоположностями, что одного направления влечения никогда не бывает без другого. Мазохизм и садизм проявлялись как пара противоположностей, одно могло превращаться в другое. Речь, следовательно, шла о диалектической противоположности, которая определяется превращением активного в пассивное при остающемся без изменений содержании представления. Затем в своей теории развития влечений Фрейд выделил три основных ступени детской сексуальности (оральную, анальную, генитальную) и вначале отнес садизм к анальной фазе. Позже выяснилось, что каждая ступень сексуального развития характеризуется соответствующей формой садистской агрессии. Продолжая исследовать эту область проблем, я сумел выявить в каждой из этих трех форм садистской агрессии реакцию психического аппарата на ту или иную фрустрацию соответствующего парциального либидо. Согласно такому пониманию садизм каждой ступени возникает из-за смешения деструктивного побуждения против фрустрирующей персоны с соответствующим сексуальным притязанием (фрустрация сосания→деструктивный импульс укусить: оральный садизм; точно так же: фрустрация анального удовольствия→желание раздавить, растоптать, избить: анальный садизм; фрустрация генитального удовольствия→желание пробуравить, проткнуть: фаллический садизм). Такая трактовка была целиком созвучна с первоначальным положением Фрейда, что сначала развивается деструктивный импульс против внешнего мира (самый частый повод: фрустрация влечения), который затем, если тормозится фрустрацией и страхом перед наказанием, обращается против самости, превращаясь тем самым в самодеструкцию. В результате обращения против собственной персоны садизм становится мазохизмом, Сверх-Я (представитель фрустрирующей персоны или требований общества в Я) становится наказывающей инстанцией по отношению к Я (совестью). Чувство вины соответствует деструктивному побуждению, которое вступает в конфликт с любовным стремлением.

Представление о том, что мазохизм является вторичным образованием, в дальнейшем было отвергнуто Фрейдом и заменено другим, которое гласит, что садизм – это обращенный вовне мазохизм, т. е. воззрением, согласно которому должна существовать первичная биологическая тенденция к саморазрушению, к первичному или эрогенному мазохизму. Это предположение Фрейда вытекает из гипотезы о «влечении к смерти», которое выступает противником эроса. Таким образом, первичный мазохизм – это индивидуальное выражение биологического влечения к смерти, основанного на процессах диссимиляции каждой клетки организма (также и «эрогенный мазохизм»).

Сторонники гипотезы о влечении к смерти пытались снова и снова подкрепить свои предположения апелляцией к физиологическим процессам распада. Однако нигде приемлемого воззрения не находится. Поэтому заслуживает внимания одна новая работа, в которой рассматривается реальность влечения к смерти, поскольку ее автор подходит к вопросу с клинической точки зрения и выдвигает подкупающие на первый взгляд физиологические аргументы. Тереза Бенедек опирается на исследования Эренберга. Этот биолог установил, что уже у структурно измененных одноклеточных можно выявить противоречивый в самом себе процесс. Определенные процессы в протоплазме не только обусловливают ассимиляцию принятой пищи, но и одновременно ведут к выделению имеющихся в растворе веществ. Первое структурное образование клетки необратимо, поскольку жидкие, растворенные вещества переходят в твердое, нерастворимое состояние. То, что ассимилировано, продолжает жить; то, что возникает в результате ассимиляции, представляет собой изменение в клетке, более высокое структурирование, которое с определенного момента, а именно когда оно начинает преобладать, является уже не жизнью, а смертью. Это становится особенно ясным, если мы вспомним об обызвествлении ткани в пожилом возрасте. Но как раз этот аргумент и опровергает гипотезу о тенденции к смерти. То, что стало твердым, неподвижным, что остается в виде шлаков жизненных процессов, препятствует жизни и ее кардинальной функции, чередованию напряжения и разрядки, основному ритму обмена веществ как в сфере потребности в пище, так и в сфере сексуальной потребности. Это нарушение жизненного процесса – прямая противоположность того, что нам известно в качестве основного свойства влечения. Именно отвердевание все более исключает ритм напряжения и разрядки. Мы должны были бы изменить наше понятие влечения, если бы хотели усматривать в этих процессах основу влечения.

Далее, если бы страх был выражением «освободившегося влечения к смерти», то осталось бы непонятным, каким образом «твердые структуры» могут стать свободными. Бенедек сама говорит, что мы признаем структуру, застывшее, как нечто враждебное жизни только тогда, когда она начинает преобладать и сдерживать жизненные процессы.

Если структурообразующие процессы равнозначны влечению к смерти, если, далее, согласно гипотезе Бенедек, страх соответствует внутреннему восприятию этого преобладающего затвердевания, т. е. умирания, то в детском и юношеском возрасте не могло бы быть никакого страха, а в пожилом возрасте страх только бы усиливался. На самом же деле имеет место обратное: функция страха активно проявляется как раз в период расцвета сексуальности (при условии торможения ее функции). Согласно этой гипотезе, мы должны были бы обнаружить страх смерти также и у удовлетворенного человека, поскольку он подчиняется тому же самому биологическому процессу распада, что и неудовлетворенный.

Последовательно прослеживая фрейдовскую теорию актуального страха, мне удалось модифицировать первоначальную формулу, согласно которой страх возникает в результате преобразования либидо, таким образом: страх – это проявление того же процесса возбуждения в вазо-вегетативной системе, которое в системе чувствительности воспринимается как сексуальное удовольствие.

Клиническое наблюдение показывает, что страх прежде всего есть не что иное, как ощущение узости, процесса застоя (Angst = angustiae), что опасения (воображаемые опасности) становятся аффектами страха только при условии, что добавляется подобный специфический застой. Если бы однажды выяснилось, что общественные ограничения сексуального удовлетворения, создавая сексуальный застой, ускоряют структурообразующие процессы и тем самым, следовательно, умирание, то этим было бы доказано не происхождение страха из этих процессов, а лишь наносящее ущерб жизни воздействие морали, отрицающей сексуальность.

Изменение в понимании мазохизма автоматически привело к изменению формулы неврозов. Первоначальная точка зрения Фрейда состояла в том, что душевное развитие происходит в условиях конфликта между влечением и внешним миром. Наряду с этим воззрением имелось и другое, которое хотя и не упраздняло первое, но все же существенно его ограничивало: психический конфликт между эросом (сексуальностью, либидо) и влечением к смерти (импульсом к самоуничтожению, первичным мазохизмом).

Клиническим исходным пунктом этой гипотезы, которая с самого начала вызывала сильнейшие сомнения, являлся странный, даже загадочный факт, что некоторые больные, похоже, не желают отказываться от своего недуга и все снова и снова отыскивают неприятные ситуации. Это противоречило принципу удовольствия. Поэтому напрашивался вывод о внутреннем, скрытом намерении держаться за страдание или снова его переживать. Спорным оставалось только то, как следовало понимать эту «волю к болезни» – как первичную биологическую тенденцию или как вторичное образование психического организма. Можно констатировать потребность в наказании, которая – согласно этой гипотезе, – казалось бы, посредством самоистязания удовлетворяет притязания бессознательного чувства вины. И в психоаналитической литературе, появившейся после «По ту сторону принципа удовольствия» и представленной прежде всего работами Александера, Райка, Нунберга и многих других, формула невротического конфликта была изменена, хотя особо это и не отмечалось. Если первоначально считалось, что невроз возникает из конфликта: влечение – внешний мир (либидо – страх перед наказанием), то теперь считалось, что невроз возникает из конфликта: влечение – потребность в наказании (либидо – желание наказания), что означает прямую противоположность прежней формулировки. Это воззрение последовательно вытекало из новой теории противоположных влечений: эрос – влечение к смерти, которая сводила психический конфликт к внутренним элементам и все больше отодвигала на задний план роль фрустрирующего и наказывающего внешнего мира. В результате стали полагать, что ответ на вопрос, откуда берется недуг (вместо тезиса: «Из внешнего мира, из общества»), можно выразить формулой: «Из биологической воли к страданию, из влечения к смерти и потребности в наказании». Этот вывод преграждает трудный путь в социологию человеческого страдания, который широко открывала первоначальная психологическая формула психического конфликта. Если теория влечения к смерти (теория о биологических влечениях к самоуничтожению) ведет к культур-философии человеческого страдания, как, например, в «Недомогании культуры», согласно которой человеческое страдание неискоренимо, поскольку деструктивные и влекущие к самоуничтожению импульсы преодолеть невозможно, то, в отличие от нее, первоначальная формула психического конфликта ведет к критике социального устройства.

С переносом происхождения болезни из внешнего мира, из общества, во внутренний мир, со сведением его к биологической тенденции был существенно поколеблен кардинальный принцип первоначальной аналитической психологии, «принцип удовольствия-неудовольствия». Принцип удовольствия-неудовольствия составляет основной закон психического аппарата, согласно которому к удовольствию стремятся, неудовольствия избегают. Удовольствие и неудовольствие, или психическая реакция на приятные и неприятные раздражители, согласно прежнему воззрению, определяют душевное развитие и душевные реакции. «Принцип реальности» не являлся противоположностью принципа удовольствия, он лишь утверждал, что в ходе развития вследствие влияний внешнего мира психический аппарат должен научиться откладывать моментальное получение удовольствия, более того, иногда даже полностью от него отказываться. Эти «два принципа психического события» могли считаться верными до тех пор, пока ответ на важнейший вопрос о мазохизме состоял в том, что желание терпеть страдание возникает вследствие торможения тенденции причинять боль или страдание другому, т. е. в результате ее обращения против собственной персоны. Мазохизм еще находился полностью в рамках принципа удовольствия, но даже при таком понимании оставалась проблема, каким образом страдание может доставлять удовольствие. Это с самого начала противоречило сущности и смыслу функции удовольствия, хотя и можно было понять, как неудовлетворенное или сдержанное удовольствие превращается в неудовольствие, но не каким образом неудовольствие могло бы превратиться в удовольствие. Т. е. и первоначальной трактовкой общепризнанного принципа удовольствия главная загадка мазохизма не решалась, ибо утверждение, что мазохизм заключается именно в том, что имеется удовольствие от неудовольствия, ничего не объясняло.

Гипотеза о «навязчивом повторении» была воспринята большинством аналитиков как удовлетворительное решение проблемы страдания. Она блестяще вписывалась в гипотезу о влечении к смерти и в теорию о потребности в наказании, но в двух отношениях была довольно спорной. Во-первых, она разрушала всеобщее значение эвристически ценного и клинически неприкосновенного принципа удовольствия. Во-вторых, она привносила в эмпирически хорошо обоснованную теорию принципа удовольствия-неудовольствия не подвергаемый сомнению метафизический элемент, недоказуемое и недоказанное предположение, которое создавало множество ненужных проблем в построении аналитической теории. В соответствии с этой гипотезой должно якобы существовать биологическое принуждение к повторению неприятных ситуаций. «Принцип навязчивого повторения» немногое значил, если понимался первично-биологически, поскольку в этом отношении являлся просто термином, тогда как формулировка принципа удовольствия-неудовольствия могла опираться на физиологические законы напряжения и разрядки. Если же под навязчивым повторением понимался закон, в соответствии с которым любое влечение стремится к созданию состояния покоя, далее когда под ним понималось навязчивое стремление к повторному переживанию однажды испытанного удовольствия, то против этого не было никаких возражений. В этом смысле такая формулировка была ценным дополнением к нашему представлению о механизме напряжения и разрядки. Но при таком понимании навязчивое повторение полностью находится в рамках принципа удовольствия, более того, именно принципом удовольствия оно и объясняется. В 1923 году, тогда еще не совсем умело, я определил влечение как желание вновь пережить удовольствие. Таким образом, в рамках принципа удовольствия гипотеза о навязчивом повторении является важным теоретическим допущением. Однако принцип навязчивого повторения был сформулирован как находящийся по ту сторону принципа удовольствия, как гипотеза для объяснения фактов, для истолкования которых принцип удовольствия якобы был недостаточен. Однако клиническим путем не удалось доказать, что навязчивое повторение является первичной тенденцией психического аппарата. Этот принцип должен был что-то разъяснить, но он сам оказался необоснованным. Он склонил многих аналитиков к гипотезе о надындивидуальной «ананке». Для объяснения стремления к восстановлению состояния покоя эта гипотеза была излишней, потому что это стремление полностью объясняется функцией либидо вызывать разрядку, а также либидинозной тоской по утробе матери. В каждой сфере влечения эта разрядка есть не что иное, как создание первоначального состояния покоя, и содержится в самом понятии влечения. Заметим в скобках, что и гипотеза о биологическом стремлении к смерти становится излишней, если подумать о том, что физиологическая инволюция организма, его медленное отмирание, начинается, как только ослабевает функция полового аппарата, источника либидо. Следовательно, причиной умирания является не что иное, как постепенное прекращение функционирования жизненно важных аппаратов.

Можно утверждать, что разрешения требовала прежде всего клиническая проблема мазохизма, приведшая к неудачной гипотезе о влечении к смерти, о навязчивом повторении, находящемся по ту сторону принципа удовольствия, и о потребности в наказании в качестве основы невротического конфликта. В полемике с Александером, который на этих предположениях построил целую теорию личности, я попытался установить для учения о потребности в наказании надлежащие рамки, но в вопросе о воли к страданию сам опирался на старую теорию мазохизма как последнюю возможность объяснения. Вопрос, почему люди стремятся к неудовольствию, т. е. каким образом оно может превратиться в удовольствие, уже витал в воздухе, но тогда я ничего не мог сказать по этому поводу. Также и гипотеза об эрогенном мазохизме, о специфическом предрасположении эротики ягодиц и кожной эротики воспринимать боль как приятную (Задгер) была неудовлетворительной; ибо почему эротика ягодиц, соединившись с ощущением боли, может доставлять удовольствие? И почему мазохист воспринимает как удовольствие то, что другие люди, когда их били, воспринимали в той же самой эрогенной зоне как боль и неудовольствие? Фрейд сам частично разрешил этот вопрос, выявив в фантазии «ребенка бьют» изначально приятную ситуацию: «Бьют не меня, а моего соперника». Тем не менее оставался вопрос, каким образом побои могут сопровождаться ощущением удовольствия. Все мазохисты рассказывают, что с фантазией о побоях или с реальным самобичеванием связано удовольствие, что только с этой фантазией они испытывают удовольствие или могут достичь сексуального возбуждения.

Многолетнее исследование случаев мазохизма не дало никакого результата. Только сомнение в корректности и точности высказываний пациентов позволило осуществить прорыв во тьму мазохизма. Приходилось лишь удивляться тому, как мало, несмотря на многолетнюю аналитическую работу, научились анализировать само переживание удовольствия. При более тщательном анализе функций удовольствия у мазохиста обнаружился факт, который вначале окончательно все запутал, но вместе с тем одним махом прояснил сексуальную экономику и, таким образом, специфическую основу мазохизма. Удивительным и сбивающим с толку было то, что формула, согласно которой мазохист переживает неудовольствие как удовольствие, оказалась ошибочной, что специфический механизм удовольствия у мазохиста, напротив, состоит именно в том, что он, как и любой другой человек, стремится к удовольствию, но нарушающий механизм этой системы заставляет его терпеть неудачу и побуждает воспринимать как неприятные ощущения, достигшие определенной силы, которые нормальным человеком переживаются как приятные. Мазохист далек от того, чтобы стремиться к неудовольствию, скорее он проявляет особую нетерпимость к психическому напряжению и страдает от перепроизводства неудовольствия, которого в количественном отношении не бывает при прочих неврозах.

Я хочу попытаться обсудить проблему мазохизма, исходя не из мазохистской перверсии – как это принято, – а из ее характерного базиса реагирования. Я сделаю это на примере одного пациента, лечение которого продолжалось почти четыре года и позволило разрешить вопросы, оставленные без ответа многими другими больными, лечившимися до него. Они стали понятны лишь впоследствии благодаря результатам данного случая, служащего здесь образцом.

 

2. Броневая защита мазохистского характера

Лишь у немногих мазохистских характеров развивается также и мазохистская перверсия. Так как к пониманию сексуальной экономики мазохиста можно прийти только через понимание его характерных реакций, мы последуем в изложении путем, который обычно выбирает психоанализ, если не желает останавливаться на теоретическом разъяснении случая, а хочет добиться установления примата гениталий с оргазмической потенцией.

Как мы уже отмечали ранее, любая формация характера выполняет две функции: во-первых, броневой защиты.

Я от внешнего мира и требований собственных влечений, во-вторых, экономическую – расходования избытков сексуальной энергии, созданных сексуальным затором, т. е., по существу, функцию связывания постоянно производимого страха. Если это относится к каждой формации характера, то способ, которым осуществляются эти основные функции Я, все же является специфическим, т. е. в зависимости от вида невроза он различается. При этом каждый тип характера вырабатывает свои собственные механизмы. Разумеется, знать одни только основные функции характера пациента (защиту и связывание страха) недостаточно; необходимо за самое короткое время выяснить, каким особым способом характер выполняет эту задачу. Поскольку характер связывает самые важные части либидо (или страха), поскольку, далее, перед нами стоит задача выделить эти существенные количества сексуальной энергии из хронической характерной переработки и сделать их доступными для генитального аппарата и системы сублимации, то, побуждаемые терапевтической необходимостью, мы с помощью анализа характера продвигаемся к ядерным элементам функции удовольствия.

Сведем воедино основные черты мазохистского характера. По отдельности они имеются у всех невротических характеров и в своей совокупности производят впечатление мазохистского характера только тогда, когда встречаются в полном составе, определяя основный тон личности и ее типичные реакции. В качестве типично мазохистских черт характера проявляются: субъективное хроническое чувство страдания, которое выражается – объективно особенно явно – как склонность к жалобам; далее к картине мазохистского характера относятся хронические склонности к самоувечению и самоуничижению («моральный мазохизм») и интенсивное желание мучить других, от которого данный человек страдает не меньше, чем его объект. Общим для всех мазохистских характеров является неумелое, бестактное, своеобразное поведение, проявляющееся в манере держать себя и обращаться с другими людьми, которое в иных случаях может усиливаться вплоть до псевдодеменции. Иногда добавляются другие черты характера, которые общей картины существенно не меняют.

Важно то, что в одних случаях эта характеро-невротическая картина симптомов преподносится открыто, а в других она скрыта поверхностной маскировкой.

Мазохистская манера поведения, как и любая другая характерная установка, проявляется не только в отношениях с объектом, но и в одиночестве. Установки, которые первоначально относились к объектам, сохраняются также (и зачастую именно это является главным) в отношении интроецированных объектов, Сверх-Я. То, что первоначально было внешним, а затем интернализировалось, должно быть снова экстернализировано в аналитическом переносе: в отношении к аналитику, обусловленном переносом, повторяется то, что было приобретено в отношении к объекту из детского времени. То, что в промежутке между этими периодами такой же механизм действовал также и внутри Я, для истории его возникновения значения не имеет.

Пациент, о котором мы будем здесь в основном говорить, не излагая при этом полную историю его болезни, обратился за помощью со следующими жалобами. С шестнадцати лет он был совершенно нетрудоспособен и не интересовался социальной жизнью. В сексуальной сфере у него имелась тяжелая мазохистская перверсия. У него никогда не было половых отношений с девушками, зато он каждую ночь по многу часов онанировал типичным для себя способом, который отличает догенитальную структуру либидо. Он ворочался на животе, воображая при этом, что мужчина или женщина стегает его кнутом, и сжимал член. Т. е. он онанировал не так, например, как человек с генитальным характером, который постоянным трением возбуждает свой член, а другим способом – он массировал член, зажимал между ногами, тер ладонями и т. д. Если подступало семяизвержение, то он останавливался и ожидал, пока пройдет возбуждение, чтобы затем начать все заново. Так он часами онанировал ночью, нередко и днем, пока, наконец, доведя себя до полного изнеможения, не допускал семяизвержения. После этого он чувствовал себя разбитым, сильно уставшим, не способным ни к какой деятельности, был угрюм, испытывал «мазохистские» муки. Особенно тяжело ему было утром подниматься с постели. Несмотря на чрезмерное чувство вины, он не мог прекратить «бездельничать в кровати». Позднее он все это назвал «мазохистским болотом». Чем больше он против этого бунтовал, тем меньше ему удавалось избавиться от своего «мазохистского настроения», тем глубже он в него погружался. Когда он приступил к лечению, в таком виде его сексуальная жизнь продолжалась уже несколько лет. Ее воздействие на его поведение и аффективную жизнь было опустошающим.

По первому впечатлению, которое он на меня произвел, это был человек, державшийся изо всех сил. Хотя он вел себя благовоспитанно, солидно и важно и рассказывал о своих грандиозных планах – он хотел стать математиком. В анализе выяснилось, что речь шла о детально разработанной идее величия: многие годы он в одиночестве странствовал по лесам Германии и при этом выстроил систему, согласно которой с помощью математики якобы можно было рассчитать и изменить весь мир. Эта внешняя оболочка его существа очень скоро распалась в анализе, когда я сумел ему разъяснить, что она служила преодолению чувства абсолютной своей никчемности, которое возникало все снова и снова в полной зависимости от онанизма, воспринимавшегося как «грязь» и «болото». «Математик», появившийся в детстве идеал чистого, асексуального человека, должен был скрывать «болотного человека». Для нашего обсуждения не имеет значения, что пациент производил полное впечатление больного шизофренией в гебефренической форме. Здесь важно лишь то, что «чистая» математика должна была создать вал, защищающий от ощущения себя как «грязного», порожденного анальным онанизмом.

С ослаблением его внешних манер во всю свою силу проявилась мазохистская установка. Каждый сеанс начинался с жалобы, и очень скоро начались открытые детские провокации мазохистского сорта. Если я просил его дополнить свой рассказ или дать более точную формулировку, то словами «Нарочно не буду, нарочно не буду!» он начинал доводить мои усилия до абсурда. Вдобавок к этому выяснилось, что четырех-пятилетним мальчиком он прошел фазу тяжелого упрямства с воплями и дрыганьем ногами.

Малейшего повода было достаточно, чтобы привести его в «состояние крика», которое, как он говорил, повергало его родителей в отчаяние, растерянность и бешенство. Такие приступы могли продолжаться целыми днями вплоть до полного его изнеможения. Позднее он сам сумел установить, что этот период упрямства предшествовал собственно мазохизму. Первые его фантазии об избиении появились примерно на седьмом году жизни. Он не только представлял себе перед отходом ко сну, как его ставят на колени и бьют, но и часто запирался в уборной и пытался сам себя бичевать. Сцену из третьего года жизни, всплывшую только на втором году анализа, можно было определить как травматическую. Он играл в саду и, как следует из всей ситуации, при этом испачкался. Поскольку тогда присутствовали гости, его отец, человек с ярко выраженными психопатическими и садистскими наклонностями, сильно разгневался, отнес его в дом и положил на кровать. Мальчик тут же лег на живот и с любопытством, смешанным со страхом, стал ждать побоев. Отец сильно его отшлепал, но сам он при этом испытывал чувство облегчения; это типично мазохистское переживание у него тогда было впервые.

Доставляли ли ему побои удовольствие? Анализ однозначно установил, что тогда он опасался гораздо худшего. Он так быстро лег на живот, чтобы защитить от отца гениталии, и поэтому удары по ягодицам воспринимались как большое облегчение; они были относительно безвредными по сравнению с ожидаемой бедой – повреждением члена – и поэтому избавляли от страха.

Нужно ясно понимать этот основной механизм мазохизма, чтобы постичь его общий характер. Здесь мы опережаем ход событий в анализе, ибо ясность на этот счет появилась только через полтора года анализа. Доселе же время было заполнено неудачными поначалу попытками преодолеть мазохистские реакции упрямства у пациента.

Пациент обычно описывал свое поведение при последующем занятии онанизмом словами: «Словно винтом меня переворачивает со спины на живот». Вначале я считал, что в этом можно усмотреть зачатки фаллической сексуальности, но только позже понял, что речь шла о защитном движении: пенис должен был быть защищен: лучше пусть бьют по ягодицам, чем пережить повреждение гениталий! Этот основной механизм определил также роль фантазии о побоях. Более позднее мазохистское желание-представление первоначально было представлением, связанным со страхом наказания. Т. е. мазохистская фантазия о побоях предупреждала в мягкой форме ожидаемое более тяжкое наказание. В этом смысле можно также по-новому истолковать формулировку Александера, что сексуальное удовольствие покупается удовлетворением потребности в наказании. Себя наказывают не для того, чтобы успокоить или «подкупить» свое Сверх-Я, а затем без страха вкушать удовольствие; мазохист, как и любой другой человек, стремится получать удовольствие, но в то же время испытывает страх перед наказанием; мазохистское самонаказание – это осуществление не внушающего страх наказания, а другого, более мягкого заменяющего наказания. Т. е. оно представляет собой особый способ защиты от наказания и страха. Сюда же относится и пассивно-женственная готовность отдаться наказывающему лицу, которая типична для таких мазохистских характеров. Наш пациент однажды подставил ягодицы, чтобы, как он говорил, его побили, на самом же деле это желание быть побитым означало предложение себя как женщины (в полном соответствии с интерпретацией Фрейдом пассивной фантазии о побоях как замещении пассивно-женственного желания). Немазохистский пассивно-женственный характер у мужчины выполняет эту функцию защиты от угрозы кастрации с помощью чисто анальной готовности уступить – не добавляя мазохистские представления и не дополняя защиту от страха фантазией о побоях.

Эти рассуждения прямиком ведут к вопросу о том, можно ли стремиться к неудовольствию. Но мы отложим его обсуждение, чтобы сперва создать для него основы, исходя из характероанализа мазохиста.

Инфантильный период упрямства нашего пациента еще раз был пережит во время лечения, причем в совершенно несдержанной и неприкрытой форме. Фаза анализа приступов крика продолжалась примерно шесть месяцев и привела к полному устранению этого способа реагирования. С тех пор в такой инфантильной форме он больше не проявлялся. Вначале было совсем непросто побудить пациента реактивировать свое детское упрямое поведение. Этому препятствовала его позиция математика. Ведь благородный человек, математический гений не может вести себя таким образом. И все же это было необходимо, ибо, чтобы разоблачить и устранить этот слой характера как защиту от страха, он должен был быть сперва полностью активирован. Когда у пациента прорвалось его «Нарочно не буду, нарочно не буду», я попытался вначале это интерпретировать, но натолкнулся на полное игнорирование моих усилий. Тогда я начал подражать пациенту, когда, истолковав его поведение, тут же добавил сам: «Нарочно не буду». Эта мера была продиктована ситуацией; иным способом я не смог бы продвинуться с ним так далеко, как это удалось позднее. В ответ на мои последовательные попытки довести его поведение до абсурда он однажды среагировал непроизвольным взбрыкиванием. Я ухватился за эту возможность и попросил его дать себе полную волю. Сначала он не понимал, как можно требовать от него подобного, но, наконец, начал со все большей смелостью метаться по софе, затем перешел к аффективному крику упрямства и прорычал, словно животное, какие-то невнятные звуки. Особенно сильный приступ случился с ним, когда я однажды сказал, что его защита отца – лишь маскировка огромной ненависти к нему. Я также не замедлил дать этой ненависти рациональное оправдание. Его действия начали теперь принимать зловещий характер. Он рычал так, что перепугал жильцов в доме. Но это не могло нам помешать, ибо мы знали, что это был единственный доступ к его глубоким аффектам, что только так он мог заново пережить – аффективно, а не только в воспоминаниях – свой детский невроз. Время от времени мне удавалось помочь ему глубоко осознать свое поведение. Оно означало грандиозную провокацию взрослых и – в значении переноса – меня лично. Но почему он провоцировал?

Другие мазохистские пациенты провоцируют аналитика типичным мазохистским молчанием. Он это делал в форме примитивного упрямства. Так продолжалось долгое время, пока мне не удалось разъяснить ему то, что мне стало понятным очень скоро, – что эти провокации представляли собой попытку сделать меня строгим и довести до бешенства. Но это было только поверхностным смыслом его поведения. На нем нельзя останавливаться. Если же нередко так делают, то лишь потому, что считают, что мазохист стремится к наказанию как таковому для удовлетворения чувства вины, проявляющего себя как влечение. В этом обычно усматривают самый глубокий смысл мазохистского провоцирования. В действительности же дело вовсе не в наказании, а в том, чтобы аналитика – или его прототип, воспитателя – сделать неправым, заставить его вести себя так, чтобы упрек: «Видишь, как плохо ты со мной обращаешься», – получил рациональное обоснование. Эта провокация аналитика представляет собой одну из главных трудностей анализа всех без исключения мазохистских характеров. Без раскрытия описанного смысла дальнейшее продвижение невозможно.

В том, что мазохист провоцирует аналитика, стараясь сделать его неправым, должен быть смысл. Этот смысл таков: «Ты плохой парень, ты меня не любишь, наоборот, ты жестоко со мной обращаешься, я вправе тебя ненавидеть». Оправдание ненависти и устранение чувства вины с помощью этого механизма составляют лишь некий промежуточный процесс. Основная проблема мазохистского характера – не его чувство вины и не потребность в наказании, какое бы большое значение они ни имели в каждом конкретном случае. Если понимать чувство вины и потребность в наказании как выражение биологического влечения к смерти, то, естественно, приходится полагать, что с раскрытием этой рационализации ненависти и провокации объекта выявлена последняя причина. Но почему мазохист делает свой объект несправедливым?

За провокацией генетически и исторически стоит глубокое разочарование в любви. С особым предпочтением провоцируются объекты, с которыми было пережито разочарование, которых сначала особенно любили и которые либо действительно разочаровывали, либо же недостаточно удовлетворяли требуемую ребенком любовь. Уже сейчас мы отметим, что к реальным разочарованиям у мазохистского характера добавляется особенно сильная потребность в любви, исключающая реальное удовлетворение и имеющая особые внутренние источники, которые мы обсудим позже.

С течением времени, после того как пациент убедился, что ему не удалось довести меня до бешенства, его поведение осталось прежним, но намерения изменились. Отныне ему явно доставляло радость буйно вести себя во время аналитических сеансов. Отыгрывание стало препятствием, ибо теперь на сеансах он, как ребенок, валялся на полу, орал и буянил. Теперь можно было ему показать, что его провоцирование изначально преследовало важную побочную цель – проверить, как далеко он мог зайти со своей невоспитанностью, в какой момент я лишу его моей любви и внимания и перейду к наказанию. Он убедился, что ему не следовало бояться, т. е. он мог быть плохим, и за это его не наказывали. Таким образом, непрекращающееся плохое поведение устраняло постоянно возникающий страх перед наказанием и поэтому являлось источником удовольствия. Это не имело совершенно ничего общего с желанием быть наказанным, которое я усердно искал. Вместе с тем он постоянно жаловался на свое плохое состояние, на болото, из которого он не мог выбраться (а я ему не помогал). Онанизм, которым больной продолжал ежедневно заниматься в той же форме, повергал его в «болотное» настроение, которое регулярно прорывалось в жалобах, т. е. завуалированных упреках. Однако заняться конкретной аналитической работой не представлялось возможным. О запрещении проявлений упрямства не могло быть и речи, поскольку в противном случае я мог бы не добиться успеха. Тогда я начал, как в зеркале, отображать его поведение. Когда я его принимал, он обычно стоял перед дверью в жалкой позе с угрюмым, обрюзгшим, перекошенным от страдания лицом. Я открывал дверь и копировал его позу. Я начинал говорить с ним его детским языком, ложился с ним на пол, барахтаясь и крича, как он. Сперва он был удивлен, но однажды начал спонтанно смеяться, совершенно по-взрослому, совершенно не как невротик; прорыв удался, но только временно. Я повторял процедуры до тех пор, пока он сам не приступил к анализу. Теперь дело сдвинулось с мертвой точки.

Какой смысл имела провокация? Это был его способ требовать любви, тот же способ, который присущ всем мазохистским характерам. Он нуждался в доказательствах любви, чтобы уменьшить внутреннее напряжение и тревогу. Он усиливал это любовное притязание в той мере, в какой злосчастный онанизм повергал его в чрезмерное напряжение. Чем интенсивнее становилось «ощущение болота», тем сильнее проявлялось его мазохистское поведение, тем самым сильнее становилось его требование любви, исполнения которого он стремился добиться всеми средствами. Почему требование любви проявлялось таким косвенным, завуалированным способом? Почему он так бурно защищался от любого истолкования своей привязанности? Почему не прекращались его жалобы?

Его жалобы указывали на следующее смысловое наслоение, которое соответствовало происхождению его мазохизма. Они прежде всего означали: «Посмотри, как мне плохо, полюби меня!» «Ты любишь меня недостаточно, ты плохо ко мне относишься!» «Ты должен любить меня, я добьюсь твоей любви, а если нет, то я буду тебя злить!» Мазохистское мученичество, мазохистские жалобы, мазохистская провокация и мазохистское страдание объясняются по смыслу (о динамике позже) воображаемым или реальным неисполнением неисполнимого, количественно возросшего требования любви. Этот механизм специфичен для мазохистского характера, он не присущ другим формам невроза, а если и встречается при других формах, то в характере также обнаруживается соответствующая мазохистская нота.

Что означает чрезмерное требование любви? Об этом дает сведения анализ готовности к страху у мазохистского характера. Мазохистское поведение и требование любви обычно усиливаются в той же степени, что и неприятное напряжение, готовность к страху или угроза потери любви.

Последняя не является противоположностью готовности к страху как источнику мазохистской реакции, поскольку для мазохистского характера опять-таки типично связывать угрожающий страх посредством желания быть любимым. Подобно тому, как жалобы представляют собой искаженное требование любви, а провоцирование – насильственную попытку вынудить любовь, так и общая характерная формация мазохиста представляет собой неудачную попытку освободиться от тревоги и неудовольствия. Неудачную потому, что, несмотря на эти попытки, его внутреннее напряжение, которое постоянно угрожает трансформироваться в страх, никогда не исчезает. Таким образом, ощущение страдания соответствует реальному факту постоянно высокого внутреннего возбуждения и тревожной готовности. Мы это лучше поймем, если сравним мазохистский характер с навязчиво-невротической блокадой аффектов. Здесь связывание тревоги удалось полностью, хотя и в ущерб психической подвижности, однако внутреннее напряжение без остатка устраняется хорошо функционирующим характерным аппаратом, так что никакого беспокойства не возникает. Оно, если присутствует, уже означает повреждение или декомпенсацию характерной броневой защиты.

Мазохистский характер пытается связать внутреннее напряжение и угрожающий страх с помощью неадекватного метода, а именно через вымогательство любви в форме провокации и упрямства. Это, разумеется, имеет свою особую причину, иными словами, этот способ выражения требования любви также является специфически мазохистским. Существенным для неудачи является, однако, то, что упрямство и провокация направлены против человека, которого любят и от которого требуют любви; из-за этого усиливается страх потерять любовь и уважение; точно так же и чувство вины, от которого хотят избавиться, не уменьшается, а наоборот, усиливается, поскольку мучениям подвергают именно любимого человека. Этим объясняется совершенно уникальное поведение мазохиста – чем сильнее он стремится выпутаться из ситуации страдания, тем он больше в нее втягивается. Это полностью соответствует изначально предопределенной безысходности таких попыток осуществить характерное связывание тревоги.

Перечисленные формы поведения по отдельности мы встречаем также и у других характеров; для мазохистского характера они специфичны только в своей совокупности. Но что создает эту совокупность?

До сих пор мы говорили о чрезмерном требовании любви мазохистского характера и теперь должны добавить, что это требование любви основывается на особенно глубоко пережитом в самом раннем детстве страхе оставаться в одиночестве. Мазохистский характер столь же не выносит одиночества, как и возможности потерять любовь. То, что именно мазохистские характеры так часто одиноки, является следствием вторичной переработки, основанной на позиции: «Посмотрите, как я несчастен, одинок и покинут». Однажды, когда мы обсуждали отношение нашего пациента к матери, он, находясь в состоянии сильного возбуждения, сказал: «Остаться в одиночестве означает смерть, конец моей жизни». Эту мысль, выраженную иными словами, я очень часто встречал у других мазохистских характеров. Мазохистский характер так же не выносит потери объекта (мазохистское цепляние за объект любви), как не может отказаться от его защищающей роли. Он не выносит утраты психического контакта, которую пытается не допустить своим неадекватным способом, а именно через демонстрацию того, как он несчастен. Многие такие характеры с легкостью приобретают лишь чувство одиночества и заброшенности во Вселенной. Истолковывать эти факты в духе Ранка как страх потери чрева матери у нас нет никаких оснований, даже если эта позиция очень часто встречается, так как у каждого мазохиста, будь он только моральным или же открыто эрогенным, мы обнаруживаем ее специфический эрогенный базис. Упоминая о нем, мы несколько забегаем вперед, поскольку будем о нем говорить, обсуждая в дальнейшем сексуальную структуру мазохиста.

То, что кожная эротика играет у мазохиста особую роль, известно благодаря многим авторам-аналитикам (Задгер, Федерн и др.). Однако кожную эротику пытались рассматривать как непосредственную основу мазохистской перверсии, между тем анализ показывает, что она шла к этому только очень сложным окольным путем при условии совпадения нескольких элементов развития. Только страх остаться в одиночестве непосредственно основывается на страхе, возникающем, когда исчезает кожный контакт с любимым человеком. Прежде всего сведем вместе симптомы, связанные у эрогенного мазохиста с кожей. Тогда мы всегда в той или иной форме обнаружим стремление к тому, чтобы с кожей были совершены некие действия, или по меньшей мере фантазии о совершении этих действий: чтобы щипали, терли щеткой, били кнутом, приковывали, до крови изранили кожу и т. д. При этом на передний план выдвигаются ягодицы, но только обходным путем через анальную фиксацию. Общим для этих стремлений является то, что вначале ощущается тепло, а не боль. Бичевание не должно причинять боль, но из-за «жжения» приходится с болью мириться. И наоборот, холод действует отталкивающе. Многие мазохисты непосредственно фантазируют, что их кожу сжигают. К этому можно также свести и «бездельничанье в кровати» как удовлетворение желания ощутить кожей тепло.

Если взглянуть с другой стороны, которую мы не можем обсудить здесь подробно, то речь идет о чисто физиологическом процессе, связанном с физиологией страха. Согласно этой гипотезе, сжатие периферических сосудов усиливает страх (бледность при испуге, чувство холода в состоянии страха, дрожь от страха и т. д.), тогда как ощущение тепла кожи, в основе которого лежит более интенсивное ее кровоснабжение, является специфическим атрибутом удовольствия. Внутреннее напряжение физиологически обусловлено изменением возбуждения кровяных сосудов в теле, содействующим возникновению тревоги, тогда как кровоснабжение периферии тела устраняет внутреннее напряжение и тем самым – физиологическую основу тревоги. На этом – с физиологической точки зрения – в сущности основывается устраняющее тревогу воздействие оргазма, который представляет собой уникальную перестройку кровообращения, сопровождающуюся периферическим расширением сосудов и разрядкой напряжения в центре (во внутренностных сосудах).

Нелегко понять, почему телесный контакт с любимым человеком способствует устранению тревоги. По всей вероятности, это объясняется тем, что частично непосредственное тепло от тела в описанном смысле, частично возбуждение сосудов на периферии тела уже при ожидании материнской защиты физиологически устраняют или по меньшей мере ослабляют внутреннее напряжение. Эти факты требуют основательного обсуждения, которое последует в другой работе.

Для нас же достаточно будет сказать, что периферическое возбуждение сосудов, устраняющее внутреннее напряжение и тревогу, представляет собой эрогенную основу мазохистского характера. Его последующее стремление избежать утраты контакта является лишь психическим отображением физиологического процесса возбуждения. Остаться одиноким в мире, т. е. быть холодным и незащищенным, означает невыносимое состояние напряжения.

В связи с этим можно было бы поставить вопрос, какую роль при мазохизме играет оральная фиксация. После всего, о чем говорилось выше, мы не можем приписать ей специфического значения, даже если она очень часто встречается, как у всех характеров с догенитальной фиксацией. Не подлежит сомнению, что оральные притязания во многом определяют ненасытность мазохистских требований любви. Вместе с тем представляется, что оральная чувственность при мазохизме – это в значительно большей степени регрессивное последствие раннего разочарования в объекте любви с последующим страхом оказаться покинутым, нежели первопричина мазохистской потребности в любви. Во многих случаях, без сомнения, обнаруживался иной источник чрезмерной потребности в любви: страх оказаться покинутым обычно возникал в связи с сильной агрессией и началом инфантильных сексуальных исследований, которые, в отличие от оральных и анальных импульсов, наталкивались на строгие запреты со стороны любимого воспитателя. Интенсивный страх наказания, препятствующий продвижению к генитальности, несомненно, является результатом этого противоречия между дозволенными, более того, поощряемыми сексуальными импульсами, с одной стороны, и угрожающими строгим наказанием – с другой. Нашему пациенту позволяли есть сколько угодно; более того, при этом его обнимали, поглаживали и т. д.; о его функциях опорожнения постоянно заботились. Но когда он начал осваивать другие возможности сексуального удовлетворения, интересоваться гениталиями матери, испытывать желание их пощупать и т. д., то тогда испытал всю строгость родительского авторитета. Если при мазохизме имеют место оральные притязания, то они, как и при других формах невроза, обусловливают депрессивное настроение. Специфическим для мазохизма, насколько позволяет судить прежний опыт, является особое сочетание кожной эротики, анальности и страха оказаться покинутым, который хочется устранить посредством физического контакта. Эта эрогенная диспозиция является одной из самых важных причин чрезмерного требования любви, имеющего специфический унтертон «согрей меня» (= «защити меня»). «Ударь меня» – это уже измененное выражение того же стремления. Все выглядит так, словно мазохистский характер получил слишком мало любви и по этой причине у него развилось столь сильное требование любви. Это верно только в том смысле, что он постоянно страдал от тяжелой фрустрации любви; но очень часто подобное требование возникает из-за чрезмерной изнеженности. Вместе с тем это чрезмерное усиление требования любви является результатом определенных нарушений, проистекающих из патриархальной системы воспитания. Вопрос заключается в том, каким образом закладываются эрогенные основы мазохистского характера. Речь идет не просто об анальной или кожно-эротической диспозиции, а о специфическом сочетании воздействий внешнего мира, затрагивающих эрогенность кожи и весь сексуальный аппарат и тем самым закладывающих основу мазохистского характера. Только зная их, мы можем понять остальные черты характера мазохиста.

 

3. Торможение эксгибиционизма и мания самоуничижения

Теперь обсудим некоторые другие черты мазохистского характера, но уже в связи с сексуальной структурой мазохиста.

Нам потребовалось около года, чтобы пробить характерную броневую защиту в виде упрямства, провоцирования, сетования и т. д., благодаря чему удалось проникнуть в раннее детство больного и, главное, побудить его к активному участию в аналитической работе. Я опускаю известные и здесь не особенно важные результаты, которые мазохизм, как и любой другой невроз, поставляет в анализе, такие, как искажение с помощью пассивной фантазии о побоях желания анально отдаться отцу в качестве женщины, типичный эдипов комплекс, реакции чувства вины из-за вытесненной ненависти, амбивалентность и т. д. Для мазохистского характера они не специфичны. Я приведу только те результаты, которые в их взаимосвязи следует рассматривать как специфические для мазохизма, а также те, что обусловливают мазохистское нарушение процесса получения удовольствия.

После ослабления характерной структуры нашего пациента, в частности после устранения вытеснения ненависти к отцу и страха перед ним, со всей мощью прорвалась генитальность. У пациента легко наступала эрекция, он перестал мастурбировать в мазохистской форме и приступил к анализу своей глубокой, специфически анально окрашенной любви к матери. При быстром улучшении его состояния обращало на себя внимание следующее.

Внешне его сближение с женщинами было энергичным, но он не избавился от чувства внутренней скованности и неестественности. Это снова и снова давало ему повод к мазохистским сетованиям на то, что, несмотря на внешние успехи, он не чувствует себя здоровым: «В мазохистском болоте ничего не зашевелилось».

Он был склонен к скорому разочарованию по малейшим поводам и при самом незначительном затруднении уходил из реальности в мазохистские фантазии. Это колебание между более или менее энергичными попытками генитально закрепиться в действительности и быстрым бегством в мазохизм продолжалось многие месяцы. Я знал, что оно было связано с не устраненным страхом кастрации. Концентрация работы в этой области принесла много интересных аналитических результатов. Прежде всего больной, который доселе не обнаруживал и следа генитального интереса, оказался полон генитальными тревожными представлениями. Вот лишь несколько примеров: влагалище – это «болото», которое кишит змеями и пресмыкающимися; головка его члена откусывается щипцами; человек погружается в бездну, не возвращаясь обратно. Но обсуждение всех этих страхов не сказалось на его лабильном состоянии; в течение многих месяцев каждый сеанс начинался с мазохистской жалобы на то, что он «внутренне совершенно разбит». Приходилось снова и снова анализировать перенос, при этом я наталкивался на новый материал, касавшийся его пассивно-анальных стремлений, прежде всего на то, что он мазохистским образом сразу же отступал от женщины, если появлялся соперник. Идея, что он обладает маленьким пенисом, поначалу оставалась некорректируемой. В отношении каждого соперника у него развивалась зависть, которая сразу же перекрывалась пассивно-женственной позицией – известный механизм связывания страха перед отцом. Однако глубокий анализ этого поведения нисколько не менял его ощущения, что, несмотря на внешние успехи, он по-прежнему остается мазохистом.

После первых же попыток коитуса, во время которых он был потентным, но оставался неудовлетворен, возникла сифилофобия. Однажды он показал мне свой член и задал вопрос, не является ли небольшая эрозия признаком заражения. Сразу же было понятно, что он хотел проявить свой эксгибиционизм. Таким образом анализ исподволь привел к объяснению одного важного момента в его генитальном развитии. Как выяснилось, ребенком он достиг генитальной фазы только в форме показывания члена и сразу натолкнулся на строгий запрет со стороны матери, Генитальное разочарование оказалось очень сильным, поскольку он мог вдоволь проявлять свой анальный эксгибиционизм перед матерью, которая уделяла самое большое внимание его функциям опорожнения. Еще в десять лет мать отводила его в уборную. Было ясно, что его удовольствие от показывания ягодиц явилось причиной того, что он вступил в генитальную фазу именно с демонстрации гениталий. Анализ выявил, что его первые генитальные попытки приближения к матери по своему содержанию были эксгибиционистскими; это притязание сразу же было вытеснено и впоследствии привело к сильнейшим зажимам во внешних проявлениях. При попытках коитуса он никогда не отваживался показываться женщине обнаженным или позволять ей держать его член. После анализа этого элемента невроза он начал серьезно искать себе профессию и стал фотографом. Еще до этого он купил себе фотоаппарат, которым снимал все, что попадалось ему на глаза. Здесь опять можно увидеть, насколько важно для сублимации высвободить генитальность. Сегодня он выполняет свою работу весьма умело. Но долгое время внутреннего удовлетворения от профессии он не получал: «Я не ощущаю себя, а если и ощущаю, то жалким, как мазохист».

Эксгибиционистское наступление генитальной фазы в детстве с незамедлительным строгим запретом и вытеснением удовольствия от обнажения при полном торможении дальнейшего генитального развития, по моему опыту, так же специфически относится к мазохистскому характеру, как и наступление генитальности посредством фаллического садизма и его торможения в сочетании с анально-садистской фиксацией – к неврозу навязчивых состояний. Этим можно объяснить некоторые типичные черты характера, обусловливающие неуверенность, бестактность, неловкость в поведении мазохиста. Наш пациент образно описывал это внутреннее состояние на примере. Он говорил: «Я всегда веду себя как офицер, который с криками „ура!“ и обнаженной саблей бросается на штурм во главе своего войска, затем вдруг оглядывается и замечает, что за ним никто не последовал». С этим чувством связана другая черта характера, которая только внешне имеет отношение к чувству вины: лица с мазохистским характером не терпят похвалы и склонны к самоуничижению. Пациент, несмотря на большое честолюбие, не мог терпеть, если фигурировал в школе в качестве хорошего ученика. «Если бы я оставался хорошим учеником, я бы чувствовал себя словно перед огромной толпой людей с обнаженным эрегированным членом». Это не было замечанием, брошенным походя, каких немало бывает в анализе, – оно затрагивало суть проблемы. Из-за торможения генитального эксгибиционизма и его вытеснения последующая сублимация, активность и уверенность лишены важнейшей поддержки. У мазохиста это торможение эксгибиционизма усиливается вплоть до развития противоположных черт. Генитально-нарциссический характер проявляет эксгибиционизм в искаженной форме (ср. эритрофобию); мазохистский характер создает реактивное образование, т. е. прямую противоположность: манию самоуничижения, чтобы не выделяться. У него отсутствует важнейшая часть нарциссического каркаса генитального характера: умение проявлять себя и выделяться.

Мазохистский характер в силу изложенных причин не может взять на себя ведущей роли, но тем не менее обычно создает грандиозные фантазии о герое. Его настоящая личность, его Я, вследствие анальной фиксации закреплено в пассивности, кроме того, из-за торможения эксгибиционизма изменено в духе мании самоуничижения. Этой структуре Я противостоит фаллический, активный Я-идеал, который не может достичь реализации, так как Я структурировано противоположным образом. Следствием этого вновь является невыносимое напряжение, которое добавляется в качестве еще одного источника чувства страдания и тем самым подпитывает мазохистский процесс. Образ спешащего вперед офицера воспроизводит этот Я-идеал, которого нужно стыдиться, который нужно скрывать, так как Я (войско) за ним не следует – и не может этого сделать.

С этим связана также черта характера, которую очень часто можно встретить у склонных к мазохизму детей и мазохистских личностей: либо ощущать себя глупым, либо в дополнение к этому «делаться глупым». То, что мазохистский характер использует любое торможение в смысле самоуничижения, полностью укладывается в его структуру. Другой пациент однажды сказал, что он не выносит похвалы, потому что ощущает себя выставленным напоказ с опущенными штанами. Нельзя недооценивать того значения, которое для генитального развития ребенка приобретает анальная фиксация, интерес к обнажению ягодиц. В генитальную фазу привносится анальный стыд, и тем самым генитальность угнетается особой застенчивостью. Поскольку любая похвала представляет собой провокацию эксгибиционистских тенденций, поскольку далее показывание себя катектировано сильным страхом, для защиты от страха приходится самого себя принижать. Это, разумеется, становится новой причиной того, чтобы чувствовать пренебрежение к себе, что провоцирует весь комплекс потребности в любви.

Сюда же относится также «поглупение» или разыгрывание из себя глупого. Наш пациент однажды описал инфантильную сцену, в которой он прикидывался глупым, следующим образом: «Я чего-то хочу, мне этого не дают, тогда я сержусь и становлюсь глупым. Но как сильно меня любят, даже если я делаюсь глупым? Если меня не любят, то, значит, я не достоин любви, и тогда я должен быть действительно глупым и отвратительным».

Теперь самое время ответить также на вопрос, почему мазохистский характер выдвигает требование любви в такой завуалированной форме, почему он совершенно неспособен проявлять или требовать любовь непосредственно. Другой пациент с сильным ощущением страдания и склонностью к мазохистским жалобам всякий раз, когда хотел завоевать женщину, пытался показать себя несчастным. У него был панический страх перед тем, чтобы непосредственно предложить женщине свою любовь, так как она могла разозлиться и пристыдить его или наказать. Он обнаруживал такое же эксгибиционистское торможение, как и наш пациент.

Все это вместе обусловливает чувство внутренней атаксии, часто мучительное чувство стыда из-за своей внешности. Торможение способности открыто показывать или требовать любовь вынуждает к искаженным проявлениям и делает человека, как выразился наш пациент, «бюрократическим», т. е. неестественным и чопорным. За этим постоянно скрывается страх разочарования или отвержения. Наш пациент однажды сказал: «Передо мной задача – засунуть член, который не стоит, во влагалище, которое мне не предлагают».

Истерический характер вместо открытого выражения любви развивает страх, компульсивный характер – ненависть и чувство вины. Мазохистский характер проявляет и требует любовь окольным путем через жалобы, провоцирование или демонстрацию себя жалким. Это полностью соответствует специфическому генезу: у истерика генитальность полностью развита, но катектирована страхом; компульсивный характер заменил свою генитальность фаллическим садизмом, мазохистский характер достиг генитальности эксгибиционистским путем, затем ее вытеснил и теперь упорствует на извращенном выражении любви.

 

4. Неудовольствие от восприятия возрастающего сексуального возбуждения как специфически мазохистская основа характера

Нет ни одной невротической структуры без нарушения генитальности в какой-либо форме, которая обусловливает сексуальный застой и тем самым создает энергетический источник невроза. У мазохистского характера регулярно встречаются нарушения оргазмического процесса в особой форме, и эти нарушения проявляются, если они не были заметны сразу, только тогда, когда импотенция или анестезия в целом устранена. Этим и объясняется, что до сих пор это нарушение совершенно не замечали. Попытаемся вновь связать это с нашей темой. Мы могли констатировать, что мазохистский характер особенно усиленно продуцирует неудовольствие, что дает его ощущению страдания реальную основу. Далее мы могли сказать, что психический аппарат постоянно пытается преодолеть это напряжение и готовность к страху неадекватным способом, а то, что в этих попытках связать страх мазохистский характер лишь еще глубже погружается в усиливающие тревожность напряжение и неудовольствие, как раз и составляет его особенность. Мы также увидели, что мазохистское представление о наказании является заменой другого действительно пугающего наказания.

Способно ли переживание страха, подобное тому, с каким довелось столкнуться нашему пациенту на третьем году жизни, привести к мазохистской фиксации фантазии о побоях? Нет, ибо больной мог бессознательно, как это делают другие, полностью отказаться от требования сексуального влечения, которое провоцирует наказание, внушающее столь сильный страх, и тем самым избежать мазохистского выхода из ситуации, приносящей только страдание. Следовательно, нужно добавить еще нечто, что специфически обусловливает весь мазохистский механизм.

Этот механизм выявляется только тогда, когда больного удается поднять на генитальную ступень, т. е. когда начинают пробуждаться или же впервые развиваться генитальные желания. В таком случае возникает новая трудность. Она заключается в том, что у больного теперь развивается сильное генитальное желание, которое вначале устраняет многие проявления его мазохистского поведения, но при первом же реальном опыте в генитальной области он вместо удовольствия переживает неудовольствие и из-за этого оказывается снова отброшенным в «мазохистское болото» анальной и садомазохистской догенитальности. Прошли годы, прежде чем удалось решить эту загадку и понять, что «неизлечимость мазохиста, который хочет держаться за свое страдание», следовало приписать лишь нашему недостаточному знанию его сексуального аппарата. Разумеется, было бы невозможно руководствоваться клиническими наблюдениями, оставаясь при мнении, что вытесненное чувство вины или потребность в наказании как выражение влечения к смерти фиксируют его на страдании.

Этими утверждениями не отрицается факт, что самонаказание может облегчить совесть. Для нас вопрос упирается лишь в значимость наших клинических формулировок. Ослабление чувства вины благодаря вынесенным наказаниям действует не в центре, а на периферии личности, может вообще не состояться и не остановить невротический процесс, оно происходит относительно редко и, кроме того, является симптомом, а не причиной невроза. Конфликт «сексуальное желание – страх наказания», напротив, является центральным в любом неврозе, без него невротического процесса не бывает, а сам он – не симптом, а причина невроза. Прежняя оценка потребности в наказании привела в психоанализе к ошибочной модификации аналитического учения о неврозах, нанесла вред теории терапии, преградила путь к проблематике профилактики неврозов и затушевала сексуальную и социальную этиологию неврозов.

Мазохистский характер основывается на весьма необычной судорожности не только в его психическом, но и прежде всего в генитальном аппарате, которая сразу же тормозит любое более сильное ощущение удовольствия и тем самым превращает его в неудовольствие. Таким способом постоянно питается и усиливается источник страдания как основа мазохистских характерных реакций. Очевидно, что даже при таком тщательном и основательном анализе смысла и происхождения мазохистского характера мы не сможем добиться терапевтического эффекта, если не доберемся до генеза этой судорожности. В противном случае нам не удастся восстановить оргазмическую потенцию больного, способность полностью расслабиться и раствориться в генитальном переживании, которая одна только может устранить внутренний источник неудовольствия и тревоги. Вернемся к нашему случаю.

Когда пациент предпринял первую попытку коитуса, у него была эрекция, но он не отважился совершать движения во влагалище. Вначале мы думали, что это было связано со смущением или незнанием, и только гораздо позже выяснили истинную причину. Он испытывал страх перед усиливающимся удовольствием – без сомнения, весьма странное поведение. Этот страх мы всегда встречаем при лечении оргазмических нарушений у фригидных женщин, но у мазохиста он имеет особое свойство. Чтобы это понять, мы должны снова обратиться к материалу анализа.

После того как пациент несколько раз совершил половой акт, благодаря чему значительно повысилось его генитальное самоощущение, выяснилось, что он при этом испытывал гораздо меньшее удовольствие, чем при мазохистском онанизме. Тем не менее он мог живо представлять себе ощущение генитального наслаждения, что стало мощным стимулом к лечению. Незначительное генитальное переживание пациента вызывало большие опасения, ибо мы не можем никаким другим способом устранить догенитальное удовольствие, кроме как через создание естественным образом более интенсивного генитального удовольствия. Отсутствие удовольствия при половом акте, конечно же, стимулом к развитию генитальности не являлось. При дальнейших попытках выявилось новое нарушение. Во время полового акта член становился мягким. Было ли это лишь страхом кастрации или чем-то еще? Дальнейший анализ его представлений о кастрации ни к каким изменениям в его состоянии не привел. В конце концов выяснилось, что судорожное сжатие мышц ягодиц перед семяизвержением при мастурбации имело большее значение, чем мы первоначально предполагали. Я приведу инфантильный материал, который показывает, что у мазохиста, несмотря на его внешне свободное и чрезмерно акцентированное анальное и уретральное удовлетворение, имеются проистекающие из самого раннего детства анальное и уретральное торможение и страх, которые позднее распространяются на генитальную функцию и создают непосредственную физиологическую основу для чрезмерной продукции неудовольствия.

В возрасте от трех до шести лет у него развился страх перед уборной, сопровождавшийся представлением о том, что какое-то животное может забраться ему в анальное отверстие. Да и само темное отверстие вызывало страх. После этого он начал сдерживать стул, что опять-таки вызывало страх наделать в штаны. Но если наделать в штаны, то за это побьет отец. Чтобы это узнать, было достаточно впечатляющей сцены на третьем году жизни. Когда отец бьет, существует также опасность кастрации, поэтому нужно избегать ударов по ягодицам, чтобы случайно не оказались задетыми гениталии. Тем не менее во время «культурных» воспитательных мероприятий отца, которые проводились весьма основательно, его всегда мучил страх, что, лежа на животе, он мог занозить свой член. Все это вызывало спазм мочевого пузыря и кишечника и создавало ситуацию, из которой ребенок не находил выхода. И это стало для матери поводом для того, чтобы вновь уделять особое внимание испражнению, что создало новое противоречие: мать проявляла большую заботу о функциях опорожнения, отец же за это бил. Таким образом, его эдипов комплекс имел прежде всего анальную основу. Затем развился еще один страх, что мочевой пузырь и кишечник могут лопнуть, что сдерживание в конечном счете окажется бесполезным и он снова может стать жертвой своего родителя, ибо тот не любил шутить в подобных вещах, хотя сам себя анально ничем не стеснял. Типичная картина безнадежной и безвыходной ситуации, которая, разумеется, коренилась не в биологических, а в чисто социальных данностях. Нельзя оставить без упоминания, что отцу особенно нравилось щипать своих детей за ягодицы и, помимо прочего, он ласково говорил, что «сдерет с них кожу», если дети что-нибудь натворят.

Таким образом, ребенок сначала испытывал анальный страх перед отцом, который связывался с анальной фиксацией на матери и избиением самого себя (отражение страха наказания со стороны отца). Из-за того, что при опорожнении ребенок получал разрядку и удовлетворение, он испытывал чувство вины и из страха перед отцовским наказанием начинал бить самого себя. Очевидно, что по значению для патологии данного случая этот простой процесс выходит далеко за рамки идентификации с наказывающим отцом и мазохистских установок по отношению к развивающемуся анальному Сверх-Я. Такие патологические идентификации сами уже являются невротическими образованиями, по существу последствиями, а не причинами ядра невроза. Разумеется, мы выявили все сложные связи между Я и Сверх-Я, но не остановились на них, а стали решать более важную задачу: четко разделить, какие проявления мазохизма соответствовали реальному поведению отца и какие – внутренним эрогенным стремлениям пациента. В этом, как и в других сходных случаях, я не мог прийти к иному выводу, кроме как к следующему: наши методы воспитания заслуживают гораздо большего внимания, чем обычно им уделяют, и мы очень плохо распределяем наше внимание, если 98 % его мы уделяем ювелирной аналитической работе и едва ли 2 % – тяжелому вреду, который наносят детям их родители. Именно поэтому нам до сих пор не удавалось надлежащим образом использовать психоаналитические данные для критики патриархального и семейного воспитания.

Эта детская конфликтная ситуация, которую в основном можно было свести к противоречивому отношению обоих родителей к анальности ребенка, обусловила не только женскую готовность отдаться отцу-мужчине, но и чувство пустоты и импотенцию. Когда позднее пациент оказывался рядом со взрослым мужчиной, он ощущал себя импотентным; от страха он сразу лишал катексиса свои гениталии и становился анально-пассивным, что выражалось в восхищении этим мужчиной.

Мы можем прийти теперь к следующим выводам: общепринятое воспитание чистоплотности (слишком раннее и слишком строгое) фиксирует преобладание анального удовольствия; связанное с этим представление о побоях исполнено неудовольствием и катектировано в первую очередь страхом. Таким образом, неудовольствие, связанное с побоями, не становится удовольствием, а страх перед побоями препятствует проявлению удовольствия. Затем в процессе развития это переносится также на гениталии.

Когда пациент достиг полной половой зрелости, он по-прежнему часто спал с матерью в супружеской кровати. В шестнадцать лет у него развилась фобия, что мать может от него забеременеть. Телесная близость и тепло матери активно стимулировали его онанизм. Семяизвержение означало – и это не могло быть иначе из-за всего его прежнего развития – мочиться на мать. Когда мать родила ребенка, то это был corpus delicti его уретрального инцеста, и поэтому надо было опасаться строгого наказания. Тогда он начал удерживать семя и одновременно живо мазохистски фантазировать. Так его заболевание приняло свою конечную форму. Его успеваемость в школе снизилась; после кратковременной попытки реституции с помощью «самоанализа», который не удался, началось психическое опустошение, сопровождавшееся растянутой анально-мазохистской мастурбацией, которой он занимался каждую ночь.

Окончательное крушение началось с тяжелого актуального невроза, который достиг кульминации в постоянном возбуждении, бессоннице и похожих на мигрень головных болях. В это время заторможенный юноша страдал от мощного прорыва генитального либидо. Он был влюблен в одну девушку, но не решался с ней сблизиться; он опасался, что «выпустит на нее газы», и сгорал от стыда от одной только мысли об этом. Он шел на некотором расстоянии за каждой девушкой, при этом живо воображал, как они «прижимаются животами друг к другу» и что в результате этого, несомненно, родится ребенок, который может выдать их отношения. Наряду с этим важную роль играл страх оказаться отверженным по причине анальных тенденций. Мы здесь видим типичную судьбу пубертата: торможение примата генитальности частично вследствие общественных ограничений, частично вследствие невротических фиксаций, вызванных более ранними нарушениями сексуальной структуры, обусловленными воспитанием.

Вначале наряду с генитальным напряжением существовало также анальное в форме постоянно сдерживаемых позывов к дефекации и в виде пучения. Генитальной разрядки пациент не допускал. Только в семнадцать лет вследствие ночных пассивных фантазий о побоях у него случилась первая поллюция. После этого актуальный невроз несколько отступил, но первое семяизвержение он переживал как травму. Во время эякуляции пациент вскочил из страха запачкать постель, схватил ночной горшок и был в отчаянии от того, что какое-то количество семенной жидкости попало на кровать.

Когда в ходе лечения он начал восстанавливать свою генитальность, эрекция во время полового акта пропала. В этой генитальной фазе онанизм начинался с нормального мужского и фаллического либидо, однако возрастание удовольствия вновь вело к мазохистским фантазиям. Анализ этого резкого перехода от генитальности к мазохизму во время полового акта выявил следующий факт: до тех пор пока ощущение удовольствия было незначительным, сохранялись генитальные фантазии. Но как только удовольствие начинало усиливаться, как только возникало, по выражению пациента, чувство «таяния», он испытывал страх, судорожно сжимал ягодицы, вместо того чтобы расслабиться, и тем самым превращал удовольствие в неудовольствие. Он точно описал, что обычно оргазмически приятное чувство «таяния» воспринимал как неприятное или пугающее, он боялся, что его член растворится. Кожа члена от этого чувства может растаять, пенис – лопнуть, если и дальше будет так напряжен (что является нормальным при переходе к акме). У него было ощущение, что пенис – это наполненный жидкостью мешок, готовый лопнуть. Здесь мы имеем неопровержимое доказательство того, что при мазохизме неудовольствие не переходит в удовольствие, а как раз наоборот: вследствие специфического для мазохистского характера механизма всякое удовольствие, превышающее определенную меру, тормозится и в результате переходит в неудовольствие. Следует также упомянуть, что пациент связывал свои представления о кастрации с кожей пениса: «При этом мне становится горячо, как вареной курице, с которой можно снять кожу».

Стоящий наготове страх наказания вынуждает рассматривать ощущение «таяния» и тепла при усилении чувства удовольствия вплоть до акме как осуществление ожидаемой катастрофы с пенисом; тем самым он тормозит процесс возбуждения и чисто физиологически порождает неудовольствие, доходящее до ощущения боли. Обобщим этот процесс, который развертывается в трех фазах.

1-я фаза: «Я стремлюсь к удовольствию»;

2-я фаза: «Я „таю“, это наказание, которого я боюсь»;

3-я фаза: «Я должен подавить ощущение, чтобы спасти свой член».

Здесь напрашивается возражение. Ведь с торможением ощущения сексуального удовольствия вследствие инфантильного страха мы сталкиваемся при любом неврозе, если он не разрушил полностью генитальность. Т. е. только в этом специфический для мазохизма момент заключаться не может. Почему не каждое торможение непроизвольного усиления ощущения удовольствия ведет к развитию мазохистского аппарата? На это можно сказать следующее.

Существуют две возможности такого торможения ощущения удовольствия. «Растопляющее» ощущение удовольствия однажды было пережито без страха, позднее добавился страх, который затормозил процесс сексуального возбуждения, но удовольствие и дальше продолжало восприниматься как удовольствие. Ощущения удовольствия и неудовольствия развиваются с двух сторон. Это касается любого не мазохистского сдерживания оргазма. При мазохизме растопляющее чувство оргазмического удовольствия само воспринимается как ожидаемое нанесение вреда. Страх, пережитый в анальной области в связи с получением удовольствия, формирует психическую установку, которая заставляет воспринимать последующее генитальное удовольствие, являющееся гораздо более интенсивным, как знак повреждения и наказания.

Следовательно, мазохистский характер постоянно стремится к ожидаемому удовольствию, но снова и снова наталкивается на неудовольствие. Создается впечатление, будто он стремился к неудовольствию, тогда как на самом деле перед исполненной удовольствием целью влечения вклинился страх, который заставляет воспринимать желанное как ожидаемую опасность. Вместо конечного удовольствия возникает конечное неудовольствие.

Этим решается также проблема навязчивого повторения по ту сторону принципа удовольствия. Создается впечатление, что мазохист хочет заново пережить неприятную ситуацию. Но анализ показывает, что в действительности он стремится к первоначальной ситуации удовольствия, но постоянно наталкивается на фрустрацию, представление о наказании или страх, который вклинивается и полностью скрывает или изменяет первоначальную цель, делая ее неприятной. Таким образом, мы можем прийти к выводу, что навязчивого повторения по ту сторону принципа удовольствия не бывает, поскольку соответствующие феномены можно объяснить иначе, в рамках принципа удовольствия и страха наказания.

Мы должны еще раз вернуться к нашему случаю. Этим нарушением процесса удовольствия полностью объясняется уплощение и растягивание его онанизма. Он избегал любого усиления ощущения удовольствия. Когда это стало ясно, он однажды сказал: «Невозможно давать этим ощущениям проникать в себя, это совершенно невыносимо». Теперь мы понимаем, почему он онанировал часами; он никогда не достигал удовлетворения, поскольку не допускал непроизвольного усиления возбуждения.

В этом торможении нарастания ощущений, помимо страха, задействован еще один момент. Мазохистский характер приучен к уплощенному, лишенному акме, можно сказать, «вялому» удовольствию в анальной зоне. Затем он переносит анальную практику и переживание удовольствия на генитальный аппарат, который функционирует совершенно иначе. Интенсивное, лавинообразное усиление удовольствия в генитальном аппарате не только непривычно, но и способно вселить ужас, если прежде было известно только мало захватывающее анальное удовольствие. И если к этому добавляется ожидание наказания, то налицо все условия для незамедлительного превращения удовольствия в неудовольствие.

Задним числом таким же способом стали понятны многие факты у других ранее лечившихся пациентов, в особенности же многие случаи, в которых после неудовлетворительной (теперь можно сказать: особым образом нарушенной) сексуальной деятельности можно было увидеть мазохистское, мучительное настроение. Теперь с либидинозно-экономической точки зрения можно было также намного лучше понять ярко выраженные мазохистские наклонности пациентов с оргазмическими нарушениями, описанные мною в «Импульсивном характере» и в «Функции оргазма». Об одной пациентке с мазохистской перверсией там говорится так: «Она мастурбировала… с мазохистской фантазией о том, как ее связанной и полностью раздетой (!) запирают в клетке и морят голодом. И тут произошло торможение оргазма: она вдруг стала размышлять об агрегате, который должен был автоматически убирать фекалии и мочу связанной девушки, которая не могла двигаться… В анализе, когда перенос усиливался до сексуального возбуждения, у нее, как правило, возникал позыв к мочеиспусканию и дефекации, с которым она не могла справиться…» При мастурбации, сопровождавшейся представлениями о коитусе, «непосредственно перед наступлением оргазма в сознание снова протискивались мазохистские фантазии».

Таким образом, с сексуально-экономической точки зрения мазохистская установка с соответствующими фантазиями проистекает из ощущения удовольствия, воспринимаемого как неприятное, и служит преодолению неудовольствия с помощью психически сформированной позиции: «Я так несчастен, полюби меня!» Фантазия о побоях, должно быть, добавляется из-за того, что любовное притязание содержит также и генитальные требования, которые заставляют больного отводить наказание с передней части тела на заднюю: «Бей меня, только не кастрируй!» Следовательно, мазохистская реакция имеет специфическую актуально-невротическую основу.

Итак, проблемы мазохизма группируются вокруг особого нарушения функции удовольствия. Стало ясно, что именно страх перед растворяющим или «растапливающим» ощущением удовольствия, усиливающегося до оргазмического, заставляет больного фиксироваться на уплощенном сексуальном возбуждении. Что это – следствие анальной фиксации или генитального торможения? Пожалуй, здесь в равной мере задействовано и то, и другое, точно так же как и то и другое обусловливают хроническое неврастеническое состояние возбуждения. Анальность мобилизует весь либидинозный аппарат, но она не в состоянии обеспечить также разрядку напряжения. Торможение генитальности – это не только следствие страха; оно само представляет собой процесс, который порождает тревогу, что делает расхождение между напряжением и фактическим его устранением лишь еще большим. Остается вопрос, почему фантазия о побоях, как правило, усиливается или возникает перед акме.

Интересно наблюдать, как психический аппарат стремится уменьшить разрыв между напряжением и удовлетворением, как в фантазии о побоях все-таки реализуется стремление к разрядке. Наш пациент всегда считал: «Быть побитым женщиной – это все равно что втайне онанировать в присутствии женщины (= матери)». Это соответствовало реальному переживанию: в детском и подростковом возрасте пациент мазохистским способом тайно онанировал в кровати в присутствии матери, т. е. он сжимал член, избегал семяизвержения (страх зачатия) и при этом воображал, что мать его бьет; и только после этого у него происходила эякуляция. Это имело следующий смысл, который пациент осознавал и помнил: «Мой член казался мне совершенно разваренным. Но при пятом или шестом ударе лопнувший член должен был лежать вытянувшись, а мочевой пузырь – разорваться». Таким образом, побои должны были вызвать разрядку, достигать которую другим способом, т. е. самому, было запрещено. Если его мочевой пузырь вследствие побоев матери и его член по той же причине лопались и вытекало семя, то он не был виновен, ведь до этого его довел истязатель. Таким образом, смысл стремления к наказанию, в сущности, заключается в том, чтобы окольным путем все-таки добиться разрядки, при этом сделать виновным того, кто наказывает, т. е. избавить себя от чувства вины. Мы видим в базисе тот же механизм, что и в характерной надстройке. Если здесь говорится: «Люби меня, чтобы избавить меня от страха!», – а жалобы означают: «Ты виноват, не я», – то фантазия о побоях имеет функцию: «Бей меня, таким способом я смогу разрядиться, не будучи в этом виновен!» В этом, пожалуй, и состоит самый глубокий смысл пассивной фантазии о побоях.

С тех пор как я впервые ознакомился с этой самой глубокой функцией пассивной фантазии о побоях, мне удалось наблюдать описанный механизм у нескольких других пациентов, которые благодаря характерному изменению Я могли удерживать мазохистскую склонность в латентном состоянии и открыто перверсию не проявляли. Вот лишь несколько примеров: пациент с компульсивным характером онанировал, представляя при этом, что он находится среди дикарей, которые принуждают его к коитусу и требуют, чтобы он вел себя совершенно не сдерживаясь. Другой больной – с пассивно-женственным характером без явной перверсии – воображал, что ударами по члену его доводят до семяизвержения; при этом он должен быть связан, чтобы переносить удары и не иметь возможности убежать. Сюда же относится мазохистская сексуальная установка невротических женщин, которую иные аналитики считают нормальной женской позицией. Тем не менее эта пассивная фантазия женщины об изнасиловании служит лишь избавлению от чувства вины. Половой акт должен быть пережит без чувства вины, а это возможно лишь при условии, что ее изнасилуют. Тот же смысл имеет формальное сопротивление некоторых женщин при реальном половом акте.

Это подводит нас к проблеме так называемого «страха удовольствия», играющего важную роль в мазохизме. В связи с этим пример из другого анализа.

Один пациент вспомнил, что ребенком, примерно в возрасте четырех лет, он имел обыкновение сознательно вызывать у себя pavor nocturnus. Он залезал под одеяло, онанировал, испытывал страх и освобождался от него посредством того, что внезапно сбрасывал с себя одеяло. Насколько этот случай укладывается в гипотезу о влиянии навязчивого повторения: вначале ребенок пережил pavor nocturnus и теперь, видимо, хочет испытывать этот страх снова и снова? На этот счет можно сказать две вещи: на самом деле он хотел пережить заново не страх, а чувство сладострастия, которое, однако, снова и снова катектировалось страхом. В дальнейшем уже само освобождение от страха было источником удовольствия. Но самое важное в этом процессе состояло в том, что возбуждение страха провоцировало анальные и уретральные ощущения, ради которых ребенок мирился со страхом. Сам по себе страх не становится удовольствием – он лишь дает повод к развитию особой разновидности удовольствия. Нередко дети испытывают ощущения, снимающие напряжение, только в состоянии страха, и обычно отказываются от них из страха перед наказанием. Разрядка при внезапной дефекации и при внезапном мочеиспускании в ситуации, вызывающей страх, нередко является первопричиной желания пережить этот страх снова. Однако пытаться трактовать эти феномены по ту сторону принципа удовольствия – это полное непонимание фактов. При определенных условиях боль и страх становятся единственной возможностью пережить разрядку, которой иначе боятся. Таким образом, выражение «удовольствие от боли» или «удовольствие от страха» может обозначать – причем не очень удачно – только тот факт, что боль и страх становятся поводами для сексуального возбуждения.

То, что у нашего пациента «лопание члена» все же является целью влечения, отнюдь не противоречит нашему пониманию мазохизма. Если, с одной стороны, в определенном контексте это представление связано со страхом и наказанием, то, с другой стороны, оно также является репрезентантом конечного удовлетворения, разрядки, к которой стремятся. Это двойное психическое значение представления о лопании мочевого пузыря или кишечника является причиной того, что конечное удовольствие само воспринимается как исполнение внушающего страх наказания.

 

5. Заметки о терапии мазохизма

Восстановление здоровой половой жизни, упорядоченной либидинозной экономики может произойти только благодаря двум терапевтическим процессам – избавлению либидо от догенитальных фиксаций и устранению генитального страха. Само собой разумеется, это достигается путем анализа догенитального и генитального эдипова конфликта (путем устранения вытеснений). Здесь необходимо подчеркнуть лишь один момент, который касается техники. Если устранять догенитальные фиксации через упразднение вытеснений, не устраняя одновременно генитального страха, то при сохраняющемся ограничении единственного адекватного оргазмического отвода возникает опасность увеличения сексуального застоя, который усиливается до такой степени, что может стать причиной самоубийства, причем именно тогда, когда анализ догенитальности оказывается успешным. Если же устранять генитальное вытеснение, не затрагивая догенитальные фиксации, то генитальный примат остается слабым, генитальная функция не способна упразднить общую сумму страха.

В терапии мазохизма особое значение придается тому, каким образом пациенту с помощью дефектов своего характера и наклонностей удается использовать свое страдание для того, чтобы в конечном счете сделать терапевта неправым. Раскрытие садистской природы мазохистского поведения является первейшим и самым безотлагательным мероприятием. Оно обеспечивает успех тем, что устраняет произошедшую в свое время инверсию садизма и, таким образом, заменяет пассивно-мазохистско-анальные фантазии активно-фаллически-садистскими. Если однажды этим путем была реактивирована или же заново сформирована инфантильная генитальность, то обнаружить страх перед угрозой кастрации, который доселе был скрыт и истощался мазохистскими реакциями, удается значительно проще. Очевидно, что вышеупомянутые терапевтические мероприятия ничуть не затрагивают мазохистской сущности пациента. Его жалобы, упрямство, причинение себе вреда и негибкость, служащая рациональным обоснованием для того, чтобы отгородиться от мира, обычно сохраняются до тех пор, пока не устранено описанное нарушение процесса сексуального возбуждения при онанизме. Но если однажды адекватный отвод либидо через генитальный оргазм был достигнут, то поведение пациента, как правило, быстро начинает меняться в лучшую сторону. Однако склонность при малейшем разочаровании, фрустрации или в неблагоприятной ситуации впадать в мазохизм еще какое-то время сохраняется. Постоянная двойственная работа – над генитальным страхом и над догенитальной фиксацией – может обеспечить успех только в том случае, если повреждение генитального аппарата не было слишком тяжелым и если реальное окружение пациента не отбрасывает его снова и снова к привычной мазохистской реакции. Поэтому анализ холостого молодого мужчины с мазохистским характером удается значительно проще, чем, скажем, женщины, переживающей климакс, или же экономически зависимой женщины, оказавшейся в злополучной семейной ситуации.

Основательная проработка мазохистских черт характера, которая в первые месяцы анализа только и делает возможным прорыв к основе невроза, должна без устали продолжаться до окончания лечения, поскольку в противном случае при частых рецидивах на стадии создания генитального примата легко попасть в трудные ситуации. Нельзя также забывать, что окончательное упразднение мазохистского характера может произойти только тогда, когда пациент на протяжении долгого времени после лечения ведет экономичную трудовую и любовную жизнь.

К успеху лечения лиц с мазохистским характером, особенно с явной перверсией, нужно относиться довольно скептически, пока не удалось в деталях понять и тем самым пробить характерные реакции. Но если сделать это однажды удалось, иными словами, если состоялось продвижение к генитальности, пусть даже поначалу лишь в форме генитального страха, то тогда у нас имеются все основания для оптимизма. У нас тогда нет никакой причины опасаться рецидивов. Как показывает клинический опыт, излечение мазохизма относится к самым трудным задачам, которые нам приходится решать, а эти задачи, конечно же, непросты и в других случаях. Но чтобы с ними справляться, необходимо последовательно придерживаться такой аналитической теории, которая имеет прочное эмпирическое обоснование. Гипотезы, подобные тем, которые мы здесь критиковали, очень часто являются лишь свидетельством того, что аналитики слишком рано расписываются в своем бессилии перед задачами практики.

Собственно говоря, если мазохизм пациента в конечном счете сводят к действующему влечению к смерти, то этим оправдывают пациента, подкрепляя его мнимое желание страдать, вместо того чтобы разоблачать желание страдать как трансформированную агрессию, что соответствует действительности и единственно обеспечивает терапевтический результат.

Наряду с двумя уже упомянутыми терапевтическими задачами (обратным превращением мазохизма в садизм, продвижением от догенитальности к генитальности) в качестве третьей – специфической для мазохизма – задачи выступает аналитическое упразднение анальной и генитальной спастичности, которая, как было описано, является актуальным источником симптомов страдания.

Приведенным здесь изложением мазохистского процесса решены далеко не все проблемы мазохизма. Однако можно утверждать, что включение заново проблемы мазохизма в рамки принципа удовольствия-неудовольствия позволяет легко найти путь к прояснению оставшихся вопросов, который был прегражден гипотезой о влечении к смерти.

 

Выражение «эмоциональная чума» не имеет дискредитирующего значения. Оно не имеет отношения к сознательной злобе, моральной или биологической дегенерации, аморальности и т. п. Организм, у которого с рождения нарушена способность двигаться естественным образом, развивает искусственные формы передвижения. Он хромает или ходит на костылях. Точно так же человек движется по жизни при помощи того, что мы называем эмоциональной чумой, если у него с рождения были подавлены естественные жизненные проявления, связанные с саморегуляцией. Больной эмоциональной чумой хромает характерным образом. Эмоциональная чума – это хроническая биопатия организма. С первым массовым подавлением генитальной любовной жизни она ворвалась в человеческое общество; она превратилась в эндемию, тысячелетиями терзающую население земли. Нет оснований считать, что эмоциональная чума передается по наследству от матери к ребенку. Исходя из всего того, что мы о ней знаем, она прививается ребенку с первых дней его жизни. Это эндемическая болезнь, подобная шизофрении или раку, но с тем лишь различием, что она проявляется в основном в социальной совместной жизни. Шизофрения и рак – это биопатические продукты эмоциональной чумы, свирепствующей в социальной жизни. Последствия эмоциональной чумы можно обнаружить как в организме, так и в социальной жизни. Чума периодически переходит из эндемического состояния в эпидемическое так же, как любая другая эпидемия, бубонная чума или холера. Эпидемические вспышки эмоциональной эпидемии принимают форму всеобъемлющих гигантских прорывов садизма и преступности, таких, как католическая инквизиция средневековья или международный фашизм в XX столетии.

Если не рассматривать эмоциональную чуму как болезнь в строгом значении слова, то мы рискуем мобилизовать против нее полицейскую дубинку вместо медицины и воспитания. Главная особенность эмоциональной чумы и заключается в том, что она провоцирует на полицейские меры и таким способом сама себя воспроизводит. Но, несмотря на угрозу жизни, которую она представляет, с помощью полицейской дубинки с ней никогда не справиться.

Ни один человек не обидится, если его назовут сердечником или нервным. Никто не может считать себя оскорбленным, если о нем скажут, что он страдает «острым приступом эмоциональной чумы». В кругу тех, кто занимается сексуальной экономикой, стало привычным говорить о себе: «Сегодня от меня мало толку, я чувствую себя зачумленным». В наших кругах подобные легкие приступы эмоциональной чумы преодолеваются тем, что человек устраняется от дел и ждет, пока не пройдет приступ иррационализма. В тяжелых случаях, когда рациональное мышление и дружеский совет не помогают, проблема решается с помощью вегетотерапии. Нетрудно убедиться в том, что такие острые приступы чумы всякий раз обусловлены нарушением любовной жизни и что они проходят, когда нарушение устранено. Для меня и моих ближайших коллег острые приступы эмоциональной чумы – настолько знакомое явление, что мы относимся к ним спокойно и конструктивно. Одно из важнейших требований при подготовке вегетотерапевтов заключается в том, что они должны научиться своевременно распознавать у себя острые приступы эмоциональной чумы, не теряться в них, не причинять вреда социальному окружению и, интеллектуально от них отстранившись, выжидать, когда они стихнут. Таким способом удается до минимума свести вред, который они могут нанести совместной работе. Бывает, конечно, и так, что подобный приступ чумы преодолеть не удается, и данный человек причиняет больший или меньший вред окружающим или даже уходит с работы. Подобные происшествия мы воспринимаем так, как обычно воспринимают серьезное физическое заболевание или смерть дорогого коллеги.

Эмоциональная чума ближе к неврозу характера, чем, скажем, к органическому заболеванию сердца, но она может навсегда привести к раку или заболеванию сердца. Она, как и невроз характера, поддерживается вторичными влечениями. От физических дефектов она отличается тем, что является функцией характера и как таковая рьяно отстаивается. Приступ чумы, в отличие от истерического, не воспринимается как нечто чуждое Я и болезненное. Если уж поведение человека с неврозом характера, как правило, блестяще рационализировано, то к реакциям эмоциональной чумы это относится еще в большей степени: отсутствие рефлексии здесь еще более выражено. Можно спросить: как же мы распознаем реакцию чумы и отличаем ее от рациональной реакции. Ответ тот же самый, что и в случае разграничения невротической характерной реакции и рациональной: как только затрагиваются корни или мотивы реакции больного чумой, непременно появляются страх или ярость. Обсудим это теперь более подробно.

Человек, обладающий оргазмической потенцией и не пораженный эмоциональной чумой, проявляет не страх, а, наоборот, живой интерес, когда врач, например, обсуждает движущие силы естественных жизненных процессов. Больной эмоциональной чумой, напротив, становится беспокойным или впадает в ярость, когда речь заходит о механизмах эмоциональной чумы. Не каждая оргазмическая импотенция приводит к эмоциональной чуме, но каждый больной эмоциональной чумой либо долгое время страдает оргазмической импотенцией, либо становится импотентным незадолго до приступа. По этому признаку реакцию чумы легко отличить от рациональных реакций.

Далее: естественное здоровое поведение нельзя нарушить или устранить никакими вмешательствами врача. Не существует, например, никакого рационального средства, способного «вылечить», т. е. нарушить счастливые любовные отношения. Но невротический симптом можно устранить; точно так же реакцию чумы распознают по тому, что она доступна характероаналитическому врачеванию и может быть устранена. Так, например, можно вылечить алчность, типичную характерную черту эмоциональной чумы, но нельзя вылечить щедрость. Можно вылечить лукавство, но нельзя вылечить характерную открытость. В клиническом отношении реакция эмоциональной чумы сопоставима с импотенцией, которую можно устранить, т. е. вылечить. И наоборот, генитальная потенция «неизлечима».

Важным признаком реакции эмоциональной чумы является то, что действие и обоснование действия никогда не совпадают. Настоящий мотив скрыт, а мнимый мотив выдвигается. При естественной, здоровой характерной реакции мотив, действие и цель составляют органичное целое; здесь ничего не скрыто. Реакция понятна, непосредственна. Например, здоровый человек не имеет никакого другого обоснования для своих сексуальных действий, кроме естественной любовной потребности и цели – ее удовлетворения. Аскетический больной чумой, напротив, обосновывает свою сексуальную слабость вторично этическими требованиями. Это обоснование не имеет ничего общего с образом жизни. Образ жизни отрицающего жизнь аскета возник еще до того, как был обоснован. Здоровый человек никому не собирается навязывать свой способ жизни; но он окажет посильную помощь, терапевтическую или иную, если его об этом попросят. Здоровый человек никогда не станет заявлять, что все люди «должны быть здоровыми». Во-первых, такое требование было бы нерационально, ибо здоровьем нельзя повелевать; во-вторых, у здорового человека отнюдь нет стремления навязывать другим свою жизненную позицию, так как его мотивы образа жизни касаются только его собственной жизни и ничьей другой. Больной эмоциональной чумой отличается от здорового тем, что он предъявляет свои жизненные требования не только к себе, но и прежде всего к своему окружению. Где здоровый человек советует и помогает, где он просто делится с другими собственным опытом независимо от того, послужит ли он примером для них или нет, там больной чумой навязывает другим свой образ жизни силой. Больные чумой не терпят мнений, способных разрушить их панцирь или раскрыть их иррациональные мотивы. Здоровый человек с удовольствием обсуждает мотивы своих поступков, больной чумой приходит от этого в ярость. Если противоположные жизненные воззрения других людей мешают жизни и работе здорового человека, то он рационально борется исключительно за сохранение своего образа жизни. Больной чумой борется с образом жизни других людей, даже если это его вообще не касается. Причина его борьбы – провокация, которую представляет собой само по себе существование иного образа жизни.

Энергия, которыми питаются эмоциональные реакции чумы, обычно проистекает из ненасытной жажды удовольствия, не важно, идет ли речь о садистских военных действиях или о клевете на друзей. Эмоциональную чуму со всеми другими биопатиями объединяет застой сексуальной энергии. О различиях я скажу чуть позже. Главная биопатическая особенность эмоциональной чумы выражается в том, что ее, как и любую другую биопатию, можно вылечить, восстановив естественную способность к любви.

Склонность к эмоциональной чуме повсеместна. Не бывает людей, полностью свободных от чумы, и людей, полностью пораженных ею. Склонность к иррациональным реакциям чумы может таиться в глубине каждого человека, даже самого здорового и жизнерадостного, как склонность к раку, шизофрении или алкоголизму.

Разграничить эмоциональную чуму и генитальную структуру характера проще, чем разграничить эмоциональную чуму и простые неврозы характера. Хотя, строго говоря, эмоциональная чума – это невроз или биопатия характера, она вместе с тем представляет собой нечто большее, и именно это отличает ее от биопатии и невроза характера: эмоциональной чумой мы можем назвать такое поведение человека, которое вследствие биопатической структуры характера типичным образом проявляется в межчеловеческих, т. е. социальных, отношениях и организуется в соответствующие институты. Сфера действия эмоциональной чумы столь же велика, как и сфера действия биопатии характера. Т. е. повсюду, где имеется биопатия характера, существует по меньшей мере возможность хронического воздействия или острой эпидемической вспышки эмоциональной чумы. Если мы перечислим типичные области, в которых чума либо постоянно свирепствует, либо выражается в острых приступах, то сразу увидим, что речь идет о важнейших сферах жизни. Это мистицизм в его деструктивной форме; пассивное и активное стремление к авторитарности; морализм; биопатии автономной системы жизни; партийное политиканство; семейная чума, которую я назвал «familitis»; садистские методы воспитания, мазохистская терпимость к этим методам воспитания или криминальный протест против них; сплетни и клевета; авторитарный бюрократизм; империалистическая военная идеология; все, что подпадает под американское понятие «рэкет»; криминальная антисоциальность; порнография; ростовщичество, расовая ненависть.

Мы видим, что область эмоциональной чумы во многом совпадает с обширной областью социального зла, которое еще не было побеждено ни одним социальным освободительным движением. С некоторой неточностью область эмоциональной чумы можно было бы приравнять к «политической реакции» и, пожалуй, даже к основному принципу политики. Чтобы суметь сделать это корректным образом, необходимо перенести основной принцип всей политики, а именно стремление к власти и обман, на различные сферы жизни, где в обычном значении слова о политике не говорится. Под это расширенное понятие политической эмоциональной чумы подпадает, например, мать, которая пользуется политическими методами, чтобы отдалить своего ребенка от супруга; точно так же честолюбивый ученый, который интригами, а не деловыми качествами добивается высокого социального положения, отнюдь не соответствующего его достижениям.

Мы уже упоминали биологический сексуальный застой в качестве общего биофизиологического ядра всех форм эмоциональной чумы. Насколько нам известно из опыта, генитальный характер неспособен пользоваться методами эмоциональной чумы. В социальной жизни, в которой доминируют институты эмоциональной чумы, этот характер оказывается в крайне невыгодном положении. Есть и второй общий знаменатель всех форм эмоциональной чумы: недостаток способности к естественному сексуальному удовлетворению регулярно приводит к развитию вторичных импульсов, в особенности садистских. Это клинически вполне обоснованный и достоверный факт. Поэтому мы не будем удивлены, что биопсихическая энергия, которая питает реакции эмоциональной чумы, всякий раз представляет собой разновидность энергий вторичных влечений. В выраженных случаях всегда имеет место садизм – особенность, присущая исключительно человеку.

Теперь понятно, почему правдивость и прямота – столь редкие качества человеческого характера; более того, почему эти столь восхваляемые формы поведения, если им удается где-то возобладать, вызывают изумление и восхищение. С точки зрения «культурных» идеалов следовало бы ожидать, что правдивость и прямота окажутся повседневными и совершенно естественными формами поведения. Но это далеко не так; они вызывают удивление, а правдивые и прямодушные люди считаются чудаками, обремененными какой-то хандрой; более того, правдивость и откровенность очень часто связаны с угрозой для социальной жизни. Все это можно понять, не руководствуясь господствующей культурной идеологией, а только обладая знанием об организованной эмоциональной чуме. Только оно позволяет также понять, почему движущие силы всех свободолюбивых устремлений: правдивость и объективность – веками снова и снова подвергались самым тяжелым испытаниям. Поэтому не следует думать, что какое-либо освободительное движение имеет шанс достичь своих целей, если оно решительно и открыто не противопоставляет правдивость организованной эмоциональной чуме.

То, что эмоциональная чума до сих пор была не распознана, являлось ее самой надежной защитой. Поэтому можно предположить, что точное исследование ее сущности и ее движущих сил сломает эту защиту. Переносчики эмоциональной чумы логично воспринимают это как смертельную угрозу их существованию, что неизбежно и проявляется в их реакциях, которые мы рассмотрим в дальнейшем. По ожидаемым реакциям мы должны будем и сможем отделить тех, кто искренне хочет бороться с распространением эмоциональной чумы, от тех, кто хочет сохранить ее институты. Не раз было продемонстрировано, что иррациональная сущность эмоциональной чумы, вопреки ее намерению, постоянно проявляется, как только добираются до ее причины. Это нетрудно понять, потому что эмоциональная чума не способна реагировать иначе, кроме как иррационально. Она обречена на поражение, если ей будут решительно противопоставлены рациональное мышление и природное чувство жизни. Однако нет надобности атаковать ее или с ней воевать. Она автоматически и непременно приходит в ярость, когда дают объективное и правдивое описание естественных функций живого существа. Нет ничего, что она ненавидела бы больше, чем именно это.

 

Различия между генитальным характером, невротическим характером и реакциями эмоциональной чумы

а) В мышлении

Мышление у генитального характера ориентируется на объективные факты и процессы; оно отделяет существенное от несущественного или менее существенного; оно пытается осмыслить и исключить иррациональные, эмоциональные нарушения; по своей сути оно функционально, т. е. адаптивно, не механистично и не мистично; суждение является результатом мыслительного процесса; рациональное мышление доступно объективным аргументам, ибо без объективных контраргументов существует вероятность того, что оно будет функционировать плохо.

Мышление невротического характера тоже пытается ориентироваться на объективные процессы и факты; но поскольку на заднем плане рационального мышления и в переплетении с ним действует хронический сексуальный застой, оно в той или иной степени одновременно ориентируется на принцип избегания неудовольствия; это значит, что процессы и события, осмысление которых вызывает неудовольствие или же противоречит, как, например, у компульсивного характера, мыслительной системе, разным способом избегаются или осмысляются иррационально, так что рациональная цель становится недостижимой. Пример: все люди приветствуют стремление к миру и свободе; но так как мыслительные структуры характера большей частью являются характерно-невротическими, а потому одновременно существует страх свободы и страх ответственности (= страх удовольствия), то о мире и свободе говорится в целом формально и не конструктивно; самые простые и самые необходимые факты жизни, действительно представляющие собой естественные элементы мира и свободы, будто намеренно – на взгляд знатока людей – избегаются; важные связи и отношения не замечаются; так, например, известный факт, что политиканство разрушительно и что человечество в психиатрическом смысле больно, никак не увязывается с сознательным требованием приемлемого демократического устройства. Два или несколько хорошо известных и общепризнанных факта находятся рядом друг с другом без какой-либо связи: связь этих фактов тут же потребовала бы перемен в практической повседневной жизни, на которые невротический характер готов согласиться идеологически, но которых он боится практически; панцирь его характера воспрещает изменить жизненный путь, на который однажды вступили; т. е. индивид соглашается, например, с критикой иррационализма в науке и обществе, но на практике и объективно не перестраивает ни себя, ни свое окружение в соответствии со своей критикой; поэтому он не станет создавать социального центра необходимых реформ. Более того, часто бывает даже так, что тот же самый характер, который говорит «да» по идеологическим соображениям, на практике становится ярым противником того, кто стремится к действительным переменам. Здесь границы между невротическим характером и больным эмоциональной чумой становятся расплывчатыми.

Больной эмоциональной чумой не довольствуется пассивной позицией; он отличается от невротического характера в той или иной степени разрушающей жизнь социальной активностью; его мышление полностью затуманено иррациональными понятиями и, по существу, определяется лишь иррациональными эмоциями. Хотя его мышление находится в полном согласии с поведением, как и у генитального характера (в отличие от невротического, у которого мышление и поведение не совпадают), тем не менее мыслительный вывод больного чумой всегда предшествует мыслительному процессу. Мышление не служит тому, чтобы, как в рациональном мире, прийти к верному решению, напротив, оно стремится подтвердить и рационализировать имеющийся наготове иррациональный вывод; его обычно называют «предубеждением», но при этом упускают из виду, что предубеждение имеет значительные по своим масштабам пагубные социальные последствия; оно распространено повсеместно и характеризует чуть ли не все, что называют «традицией»; оно не толерантно, т. е. не терпит рационального мышления, которое могло бы лишить его почвы; поэтому мышление больного чумой недоступно аргументам; оно имеет свои собственные приемы в своем собственном мире, так сказать, собственную «последовательность», которая производит впечатление «логики»; поэтому оно кажется рациональным, не будучи рациональным в действительности.

Например, строгий авторитарный воспитатель вполне логично и справедливо ссылается на трудновоспитуемость детей; в этих узких рамках вывод кажется корректным; но если рационально мыслящий человек говорит, что трудновоспитуемость, на которую ссылается иррациональное мышление, сама является социальным последствием иррационального мышления в воспитании, то эти слова наталкиваются на блокаду мышления; именно в этом и проявляется иррациональный характер мышления больного эмоциональной чумой.

Другой пример: морализаторское подавление сексуальности создает вторичные влечения, а вторичные влечения делают необходимым морализаторское подавление; каждый вывод из этого отношения сам по себе логичен. Если же тому, кто отстаивает необходимость вытеснения, предлагают устранить вторичные влечения через освобождение естественного удовлетворения потребностей, то тогда хотя и пробивают броню мыслительной системы больного чумой, но он типичным образом на это реагирует не осмыслением и коррекцией, а иррациональными аргументами, молчанием или даже ненавистью; т. е. для него эмоционально важно, чтобы сохранились как вытеснение, так и вторичные влечения. Он испытывает страх перед естественными побуждениями. Этот страх действует как иррациональный мотив общей, логичной самой по себе мыслительной системы, и именно он побуждает больного эмоциональной чумой к опасным поступкам, если его социальной системе угрожает серьезная опасность.

б) В поведении

У генитального характера мотив, цель и действие совпадают; цели и мотив рациональны, т. е. социально направлены, В соответствии со своей природной сущностью, т. е. в силу своего первично биологического обоснования, такие характеры стремятся к улучшению условий жизни своей и других людей; это то, что мы называем «социальной активностью».

У невротического характера дееспособность, как правило, обычно ограничена, так как мотивы лишены аффектов или противоречивы; поскольку у невротического характера его иррациональность обычно прочно вытеснена, он вынужден постоянно от нее защищаться; именно это и вызывает ограничение его дееспособности; он боится полностью развернуться в какой-либо деятельности, ибо никогда не бывает до конца уверен, что не прорвутся садистские или иные импульсы. Обычно он страдает от понимания заторможенности своей жизни, не испытывая зависти к здоровым людям; его отличает позиция: «Я был несчастен в жизни, но наши дети должны жить лучше, чем я». Эта позиция делает его сторонним наблюдателем, однако симпатизирующим и не препятствующим прогрессу.

У больного эмоциональной чумой мотивы поведения всегда декларируются; но провозглашаемый мотив никогда не совпадает с действительным независимо от того, осознан последний или остается бессознательным; точно так же не совпадают декларируемая цель и настоящая. Например, немецкий фашизм провозглашал целью «спасение и примирение немецкой нации», тогда как настоящей целью, причем обусловленной структурой характера, была империалистическая война, порабощение мира и ничего более. Главная особенность больного эмоциональной чумой заключается в том, что он всерьез и искренне верит в провозглашаемые мотивы и цели. Мне хочется подчеркнуть, что структуру характера больного эмоциональной чумой нельзя понять, если не принимать ее всерьез: больной эмоциональной чумой действует, испытывая на себе структурный гнет. Он по-прежнему способен хорошо мыслить, но не может вести себя иначе. Это поведение столь же соответствует его сути, как потребность в любви или стремление к правде генитальному характеру. Однако больной чумой страдает не от защиты своей субъективной убежденности, а от понимания того вреда, который он причиняет своим поведением. Отец, который из ненависти к своей жене, которая, скажем, была ему неверна, претендует на их общего ребенка, самым искренним образом убежден, что действует «в интересах ребенка». Но он оказывается совершенно недоступным какой-либо коррекции, если ребенок страдает или даже чахнет от разлуки с матерью. Отец, зараженный эмоциональной чумой, вторично найдет всевозможные обоснования, чтобы сохранить свое убеждение в том, что он «желает добра» ребенку, не допуская его к матери. Его нельзя убедить, что настоящим мотивом является садистское наказание матери. Больной эмоциональной чумой, в отличие от невротического характера, регулярно проявляет зависть, сочетающуюся со смертельной ненавистью ко всему здоровому. Невротическая по характеру старая дева живет смиренно и не вмешивается в любовную жизнь других девушек; больная эмоциональной чумой старая дева, напротив, не выносит счастья любви у других девушек. Если она воспитательница, то можно с уверенностью предсказать, что она сделает доверенных ей девушек неспособными к переживанию счастья любви; это относится к любой жизненной ситуации. Больной эмоциональной чумой при любых обстоятельствах и всеми средствами будет пытаться изменить свое окружение так, чтобы не нарушился его образ жизни и мыслей. Все, что ему противоречит, он воспринимает как провокацию и поэтому преследует с глубокой ненавистью; особенно отчетливо это можно увидеть у аскетов. Под тем или иным предлогом аскет постоянно выражает свою базисную позицию: «Другим не должно быть лучше, чем было мне, они должны страдать так же, как я».

В каждом случае эта базисная позиция настолько хорошо скрывается под логически упорядоченной идеологией или теорией жизни, что ее можно разгадать лишь благодаря большому жизненному опыту и работе ума. Как бы ни было неприятно, приходится здесь констатировать, что еще в начале столетия официальное европейское воспитание в значительной степени следовало этому образцу.

в) В сексуальности

Половая жизнь генитального характера в сущности определена естественными основными законами биологической энергии; для него совершенно естественно испытывать радость от сопереживания счастью любви других людей, так же как оставаться равнодушным к перверсиям и испытывать отвращение к порнографии. Генитальный характер легко узнать по хорошему контакту, который он устанавливает со здоровыми маленькими детьми. Для его структуры естественно понимание того, что интересы детей и подростков в значительной степени носят сексуальный характер. Точно так же он исполняет или по меньшей мере стремится исполнять требования, вытекающие из этих биологических фактов и зачастую ограниченные препонами со стороны общества. Эта установка возникла спонтанно и не зависит от наличия соответствующих знаний. В нынешней социальной жизни именно таким матерям и отцам, если только случайно они не живут в благоприятной, поддерживающей среде, угрожает большая опасность того, что авторитарные институты станут рассматривать их как преступников и соответственно обходиться. Они же заслуживают прямо противоположного отношения – максимальной социальной защиты. Они образуют центры в обществе, из которых однажды выйдут рационально действующие воспитатели и врачи; основу их жизни и поведения составляет пережитое ими самими счастье любви. Однако родители, позволяющие своим детям жить по естественным, совершенно здоровым законам и проявлять свою сексуальность, рискуют быть обвиненными в аморальности (или «моральной развращенности») любым имеющим власть аскетом и потерять детей.

Невротический характер в сексуальном отношении живет смиренно или тайно предается перверсиям. Его оргазмическая импотенция сопровождается стремлением к любовному счастью; он равнодушен к счастью любви других людей. Когда он сталкивается с сексуальной проблемой, им скорее овладевает страх, нежели ненависть. Его броневая защита касается только собственной сексуальности, но не других людей. Оргазмическое стремление очень часто перерабатывается в культурные или религиозные идеалы, которые для здоровья общества и не очень полезны, и не очень вредны. Обычно он проявляет активность в кружках или группах, не обладающих большим социальным влиянием. В культурном значении некоторых этих групп не приходится сомневаться; однако они ничем не могут способствовать решению проблемы структурной гигиены широких масс, ибо широкие массы относятся к вопросу о естественной любовной жизни намного более непосредственно.

Только что описанная базисная установка сексуально безвредного невротического характера при соответствующих внешних условиях в любой момент способна перейти в форму эмоциональной чумы. Происходит обычно следующее: прорываются вторичные влечения, которые сдерживались культурными и религиозными идеалами. Сексуальность больного эмоциональной чумой типичным образом является садистской и порнографической. Она отличается сочетанием сексуальной похоти (вследствие неудовлетворенности) и садистского морализма. Это заложено в его структуре, больной эмоциональной чумой не смог бы измениться, даже если бы он это осознавал и понимал; по своей структуре он не может быть другим, кроме как порнографически-похотливым и садистски-моральным одновременно.

Таково ядро структуры характера у больного чумой. Любой процесс, провоцирующий оргазмическое стремление и вместе с ним страх оргазма, вызывает у него лютую ненависть. Требование аскетизма направлено не только против себя самого, но и садистским образом прежде всего против естественной любовной жизни других людей. Больные эмоциональной чумой имеют особую склонность к образованию социальных объединений. Эти объединения становятся центрами формирования общественного мнения; они отличаются прежде всего острой нетерпимостью в вопросах естественной любовной жизни. Они повсеместно распространены и хорошо известны. Они строжайшим образом преследуют каждое проявление естественной любовной жизни, прикрываясь словами о «культуре» и «морали». С течением времени они выработали особую технику клеветы. Об этом мы еще поговорим в другом месте.

Клинические исследования не оставляют сомнения в том, что для этих объединений больных эмоциональной чумой сексуальные сплетни и клевета представляют собой форму извращенного сексуального удовлетворения. Речь идет о достижении сексуального удовольствия при исключении естественной генитальной функции. Гомосексуализм, половые акты с животными и прочие извращения часто можно встретить как раз в подобных объединениях. Осуждение садистским образом направляется против естественной, а не извращенной сексуальности у других. Кроме того, особенно остро оно направлено против естественной сексуальности детей и подростков; в то же время удивительным образом оно как будто слепо к любым извращенным проявлениям сексуальности. На совести этих людей множество человеческих жизней.

г) В работе

Генитальный характер активно следует за развитием трудового процесса. Трудовой процесс течет своим чередом; интерес в основном направлен на процесс самой работы. Результат работы – это продукт, получаемый без особого напряжения, поскольку он спонтанно вытекает из трудового процесса. Создание продукта самим ходом трудового процесса является важным признаком биологической радости от труда. Из этого вытекает острая критика всех методов детского воспитания, которые предписывают деятельности ребенка готовый, заранее оговоренный продукт труда. Предвосхищение продукта труда и жесткое установление правил трудового процесса подавляют воображение ребенка и его продуктивность. Биологическое удовольствие от труда сопровождается способностью к энтузиазму. Навязчивый морализм допускает только мистический экстаз и не терпит подлинного энтузиазма, поэтому в сфере труда энтузиазм приносится в жертву. Ребенок, который должен построить из данных кубиков данным способом уже заданное сооружение, не может развить свою фантазию и проявить энтузиазм. Не нужно пояснять, что эта основная черта авторитарного воспитания проистекает из страха взрослых перед получением удовольствия; она подавляет радость труда у ребенка. Генитальный характер направляет работу других своим примером, но не навязыванием конечного продукта и методов работы. Он обладает способностью влиться в вегетативный поток и умением раскрепоститься.

Невротический характер в той или иной степени ограничен в работе. Его биологическая энергия в основном расходуется на защиту от извращенных фантазий. Невротическое нарушение работоспособности коренится в неправильном использовании биологической энергии. По той же причине работа невротического характера, какие бы возможности она в себе ни несла, отличается механичностью и безотрадностью. Поскольку невротический характер неспособен к подлинному энтузиазму, то, скажем, будучи воспитателем, он воспринимает способность маленьких детей чем-либо страстно увлекаться как «неуместную»; тем не менее он навязчиво-невротическим образом пытается определять работу других.

Больной эмоциональной чумой ненавидит работу, ибо воспринимает ее как обузу. Поэтому он избегает всякой ответственности и особенно кропотливой работы. Он может мечтать о том, чтобы написать важную книгу, нарисовать замечательную картину, завести ферму и т. д. Но, будучи неспособным к труду, он избегает необходимого и постепенного органического развития, присущего любому трудовому процессу. Это делает его склонным быть идеологом, мистиком или политиком, т. е. заниматься деятельностью, не требующей терпения и органического развития. Он может быть также праздным скитальцем или диктатором в той или иной области жизни. Из собственных невротических фантазий он создал в себе картину жизни, а так как сам он работать не может, то хочет заставить других трудиться над воплощением этой болезненной картины жизни. То, что американец называет «боссом» в негативном смысле, является продуктом такой констелляции. Генитальный характер, который управляет коллективным процессом труда, спонтанно подает хороший пример: он работает больше других. И наоборот, больной эмоциональной чумой всегда хочет работать меньше других; чем меньше его работоспособность и чем меньше вследствие этого его чувство вины, тем больше его претензии на то, чтобы руководить работой.

Это противопоставление вынужденно получилось схематическим. В живой действительности каждому генитальному характеру также присущи свои характерно-невротические торможения и чумные реакции, а каждый больной эмоциональной чумой содержит в себе возможности генитального характера. Вегетотерапевтический опыт не оставляет никакого сомнения в том, что больные эмоциональной чумой, подпадающие под психиатрическое понятие «moral insanity», не только принципиально излечимы, но даже могут развивать совершенно удивительные умственные, трудовые и сексуальные способности. Это опять дает повод нам подчеркнуть, что понятие «эмоциональная чума» не означает унижения. На протяжении теперь уже почти тридцатилетней биопсихиатрической деятельности я убедился, что склонность к эмоциональной чуме непременно является признаком того, что такой человек биологически одарен очень большим запасом энергии. Именно высокий заряд биологической энергии делает его больным эмоциональной чумой, если вследствие жесткой характерной и мышечной броневой защиты он не может развиваться естественном образом. Больной эмоциональной чумой – продукт авторитарного принудительного воспитания. Благодаря своей большой одаренности, которая осталась нереализованной, он мстит этому воспитанию гораздо успешнее, чем тихий и покорный невротический характер. От генитального характера он отличается тем, что его мятеж в социальном смысле бесцелен и не может привести к рациональным изменениям к лучшему. От невротического характера он отличается тем, что никогда не сдается.

Генитальный характер справляется с реакциями эмоциональной чумы двояким образом: во-первых, в силу своей рациональной по сути структуры характера он воспринимает собственную чумную реакцию как нечто чуждое и бессмысленное; во-вторых, он настолько укоренен в рациональных процессах, что сразу ощущает опасность, которая могла бы угрожать жизненному процессу со стороны иррациональных наклонностей. Следовательно, он наделен способностью себя контролировать. И наоборот, больной эмоциональной чумой настолько наслаждается вторичным, садистским удовольствием от своего поведения, что становится недоступным какой-либо коррекции. Действия здорового человека непосредственно вытекают из резервуара биологической энергии; действия больных чумой происходят из того же резервуара, но при каждом действии они должны пробить характерную и мышечную броневую защиту; из-за этого наилучшие мотивы превращаются в антисоциальные и иррациональные действия. При переходе через характерный панцирь у действий меняется функция: импульс начинается с рационального намерения; панцирь делает гладкое и органическое развитие импульса невозможным; больной эмоциональной чумой воспринимает это как невыносимое торможение; импульс должен сначала разорвать броневую защиту, чтобы вообще суметь выразиться. При этом первоначальное намерение и рациональная цель пропадают. Результат действия не содержит почти ничего от первоначального рационального намерения; он в точности отражает деструктивность, которая должна была проявиться при прорыве броневой защиты. Беспощадность больного эмоциональной чумой соответствует неудачной попытке сломать мышечный и характерный панцирь. Устранить панцирь невозможно, поскольку чумное действие не способствует ни оргазмическому освобождению энергии, ни рациональному самоощущению. Именно так можно понять некоторое противоречие в структуре больного эмоциональной чумой. Он жаждет любви, находит женщину, которую, как ему кажется, может полюбить, но оказывается неспособным переживать. Это приводит его в садистское бешенство, обращенное на самого себя или на любимую женщину, которое нередко приводит к убийству.

Т.е., по существу, больного эмоциональной чумой характеризует противоречие между сильным стремлением к жизни и неспособностью соответствующим образом себя реализовать из-за наличия панциря. Внимательный наблюдатель заметит, что европейский политический иррационализм характеризовался этим противоречием: самые лучшие намерения с железной логикой приводили к разрушительным результатам.

Мне кажется, что описанный механизм эмоциональной чумы легко продемонстрировать на примере поведения гангстера, если исследовать не только результат его действий, но и торможение рациональных импульсов, которое как раз и преобразует их в поведение, типичное для больного эмоциональной чумой.

Попытаемся теперь проверить эти различия на простых примерах из обыденной жизни.

В качестве первого примера возьмем борьбу за ребенка, часто возникающую при бракоразводных процессах. Мы можем ожидать три разные реакции: рациональную, невротически заторможенную и реакцию больного эмоциональной чумой.

а)  Рациональная реакция: отец и мать борются за здоровое развитие ребенка с помощью рациональных обоснований и средств. В принципе они могут быть единодушны, и тогда не возникает проблем; но они могут также расходиться во мнениях. В любом случае в интересах ребенка они не будут использовать закулисные методы. Они откровенно поговорят с ребенком и предоставят ему возможность самостоятельно принять решение. Они будут руководствоваться не собственной заинтересованностью иметь права на ребенка, а его желанием. Если один из супругов страдает алкоголизмом или душевнобольной, то об этом факте как можно бережнее сообщают ребенку как о несчастье, которое надо мужественно перенести. Мотив всегда один и тот же – не нанести вред ребенку. Эта позиция определяется отказом от собственных интересов.

б)  Характерно-невротическая реакция: борьба за ребенка сдерживается различными опасениями, страхом перед общественным мнением и т. д. Вступление в конфликт обусловлено не столько интересами ребенка, сколько приспособлением к общественному мнению. Родители с невротическим характером придерживаются в подобных ситуациях общепринятых представлений, например, о том, что ребенок в любом случае должен остаться с матерью, или обращаются в суд. Если один из супругов страдает алкоголизмом или душевнобольной, то тогда проявляется склонность к самопожертвованию, к сокрытию этого факта, в результате чего страдают и ребенок, и другой партнер, поскольку развода избегают. Мотивом этого поведения служит девиз: «Мы не хотим привлекать внимания». Позиция определена смирением.

в) Реакция больного эмоциональной чумой: спасение ребенка является постоянно провозглашаемым и, как показывает результат, неосуществленным мотивом. Настоящий мотив – отомстить партнеру, лишив его радости общаться с ребенком. Поэтому в борьбе за ребенка используется клевета на партнера, не важно, здоров он или болен. Игнорирование интересов ребенка выражается в том, что его любовь к другому родителю не принимается во внимание. Ребенку, чтобы разлучить его с одним из родителей, говорят, что тот пьяница или душевнобольной, что не соответствует действительности. Результат – нанесение вреда ребенку, мотив – месть партнеру и его уничтожение, а также власть посредством ребенка, но не любовь к нему.

Этот пример может как угодно варьироваться, но в основных чертах он типичен и имеет общее социальное значение. Рациональный правопорядок при вынесении приговора в первую очередь должен учитывать эти различия. Можно предположить, что число разводов будет только расти, и я думаю, что лишь правильно обученный психиатр или педагог может оценить степень ущерба, нанесенного одними только чумными реакциями при разводах.

Возьмем другой пример из частной жизни, в которой эмоциональная чума проявляется во всем своем буйстве: неверность партнера.

а)  Рациональная реакция: в случае угрожающей или фактической «неверности» партнера здоровый человек в принципе может отреагировать тремя способами: а) разрывом с партнером; б) конкуренцией и новым завоеванием партнера или с) терпением, если отношения на стороне не слишком серьезны и имеют временный характер. В таких случаях здоровый человек не сбегает в невроз, не заявляет претензий на собственность и проявляет гнев только тогда, когда события начинают выходить за рамки приличий.

б)  Характерно-невротическая реакция: неверность либо порождает у партнера мазохистские страдания, либо броневая защита препятствует пониманию происходящих событий. Существует сильнейший страх расставания; зачастую бегство в невротическое заболевание, в пьянство, в истерические припадки, а также безропотное смирение.

в)  Реакция больного эмоциональной чумой: как правило, партнеру изменяют не из любви к другому человеку, а от скуки или из мести. Обманутый партнер пытается удержать неверного партнера дома, измотать его истерическими припадками, одолеть его, устраивая самые дикие сцены, или же нанимает детектива, чтобы следить за ним. Нередко происходит уход в пьянство, чтобы было проще добиться ожесточения партнера. Мотивом является не любовь к партнеру, а жажда господства и обладания.

Трагедии ревности занимают широкий сектор среди проявлений эмоциональной чумы. В настоящее время не существует ни медицинских, ни социальных, ни юридических подходов и мероприятий, которые учитывали бы эту огромную область жизни, полную безнадежности и отчаяния.

Перейдем теперь к особенно впечатляющему и типичному способу реагирования больного эмоциональной чумой, который мы назовем «специфическая чумная реакция».

Специфическая чумная реакция предпочитает пользоваться сексуальной, т. е. моральной, дискредитацией. Она функционирует подобно механизму проекции при мании преследования, когда извращенный импульс, пробивший броневую защиту, переносится на людей или предметы внешнего мира. То, что в действительности является внутренним импульсом, превратно истолковывается как внешняя угроза. То же самое касается ощущений, которые происходят от вегетативных потоков плазмы: то, что для здорового человека является частью радостного жизнеощущения, для больного шизофренией под влиянием противодействующего панциря характера становится тайным орудием, которое якобы используют злые враги, чтобы уничтожить его тело электрическим током. Эти бредовые проективные механизмы хорошо известны. Психиатрия здесь допустила ошибку, ограничив такие механизмы проекции душевнобольными людьми. Она упустила из виду, что точно такой механизм в форме специфических чумных реакций свирепствует в социальной жизни внешне нормальных людей. Об этом мы теперь и поговорим.

Биопсихический механизм здесь таков: навязчивый морализм в воспитании и в жизни порождает сексуальную похотливость, которая не имеет ничего общего с естественной потребностью в любви и представляет собой вторичное влечение, например, садизм или мазохизм. Поскольку вегетативная живость в естественном переживании удовольствия угасла, в качестве вторичной потребности без каких-либо ограничений проявляются похоть и страсть к сексуальным сплетням. Теперь подобно тому, как душевнобольной проецирует свой вегетативный поток и свои извращенные импульсы на других людей и воспринимает их как исходящую от этих людей угрозу, больной эмоциональной чумой проецирует на других свою собственную похотливость и извращенность. Но, в отличие от душевнобольного, он не переживает собственные побуждения, спроецированные на других людей, мазохистским образом как угрозу, а пользуется сплетнями в садистских целях, чтобы, защищаясь, приписать другим то, чего он не может воспринять у себя. Это касается как естественной генитальности, так и вторичного, извращенного побуждения. Образ жизни генитально здорового человека напоминает больному эмоциональной чумой о его генитальной слабости и этим подвергает угрозе его невротическое равновесие. Поэтому он вынужден очернять естественную генитальность других людей по принципу кислого винограда. Далее, поскольку свою собственную извращенную похотливость не удается полностью скрыть за видимостью этического морализма, он приписывает ее жертве своего злоязычия. В каждом подобном случае чумной реакции можно убедиться, что здоровому человеку приписываются именно те качества, с которыми больной эмоциональной чумой безуспешно борется у себя или которые он проявляет, испытывая угрызения совести.

Механизм специфической чумной реакции легко переносится с сексуальной области на несексуальную. Для него характерно, что другому человеку больной эмоциональной чумой приписывает то, что было сделано, хотелось сделать или предполагалось сделать им самим. Теперь мне хотелось бы проиллюстрировать специфическую чумную реакцию несколькими типичными примерами из жизни.

Существует тип молодых людей с потугами на остроумие, которых в серьезных кругах в Европе было принято называть «писаками от культуры». Они умны, но их интеллект служит, так сказать, искусству ради себя. Практически ничуть не поняв или не пережив глубочайших проблем, которые волновали Гете или Ницше, они любят по очереди цитировать классиков. Вместе с тем их отличает цинизм. Они считают себя современными, свободомыслящими, не обремененными никакими условностями людьми. Так как они неспособны к серьезным переживаниям, их половая любовь представляет собой своего рода детскую игру. На летних каникулах они все вместе, мужчины и женщины. По ночам устраиваются веселые забавы, т. е. «детские игры». Утром за завтраком в шутливой и весьма интеллигентной манере рассказывают о «детских играх». Например, двусмысленными намеками «грешницу» вгоняют в краску. Все это относится к современному «свободомыслящему» и «свободному от условностей» образу жизни. «Веселый» человек обладает и чувством «юмора». Так, он намекает, сколько раз за ночь играли в игру, и дает понять – всегда в весьма «остроумных» выражениях – что было «очень мило», что она была «восхитительна», и т. д. У серьезного слушателя, знающего о безмерной сексуальной нищете человеческих масс и деструктивной роли несерьезного отношения к сексуальности, создается впечатление, что подобная похотливость происходит от сексуального голода как следствия оргазмической импотенции. Для таких изысканных представителей «богемы» типично считать серьезную сексуальную экономику, одолевающую эмоциональную чуму в людских массах, паутиной больной души. Но они знают толк в искусстве «высокой политики». Такие культуртрегеры постоянно говорят о культурных «ценностях», которые надо держать на высоком уровне, но они приходят в ярость, как только вместо культурных ценностей с ними начинают говорить о социальной практике в людских массах.

Один такой представитель богемы повстречал женщину, которая собиралась пойти ко мне учиться. Естественно, разговор зашел также о моей работе. Он ее предостерег: он бы не послал ко мне своего лучшего друга и злейшего врага, ибо, по его словам, я был «директором публичного дома без лицензии». Он тут же спохватился, заметив, что я очень хороший клиницист. Эта клевета по типу специфической реакции эмоциональной чумы, конечно же, пошла по кругу. Тем не менее женщина пришла ко мне изучать сексуально-экономическую педагогику, и вскоре ей стало понятно, что мы называем эмоциональной чумой.

В таких ситуациях трудно вести себя корректно и конструктивно. Нельзя поддаваться спонтанному и естественному импульсу физически наказать такого больного эмоциональной чумой, чтобы отбить у него всякую охоту к клевете, ибо не хочется пачкать руки. Проигнорировать инцидент в благородной манере означает сделать именно то, на что рассчитывает больной эмоциональной чумой, чтобы спокойно продолжать социально бесчинствовать дальше. Остается путь судебного иска; но это означает – не бороться с эмоциональной чумой медицинским способом, а опуститься на ее уровень. Таким образом, приходишь к тому, чтобы пустить дело на самотек, рискуя, однако, при этом, что другие, точно так же устроенные больные эмоциональной чумой, подхватят начатое дело, что среди них окажется «научный историограф» и что, таким образом, «авторитетный специалист в историографии» преподнесет вас будущему поколению как тайного содержателя борделя. Я хотел бы тут же добавить, что приличная по характеру публичная женщина в социальном и человеческом отношении намного дороже мне, чем подобный больной эмоциональной чумой. Публичные женщины никого не оговаривают; социальные условия, нужда и царящий сексуальный хаос вынудили их выбрать эту профессию, удовлетворять солдат и матросов, которые жертвуют ради них своей жизнью. Многие князья и священники из нужды или потребности посещали бордели. Это не упрек и не похвала, а только констатация факта. Вопрос становится важным прежде всего потому, что многие честные и важные начинания эмоциональная чума снова и снова сводила на нет подобными слухами. Борьба с эмоциональной чумой социально необходима, ибо она приносит миру больше бед, чем десятки тысяч пушек. Фридрих Ланге, великий натурфилософ, описывает клевету, от которой вследствие эмоциональной чумы пострадал пионер-естествоиспытатель XVII столетия Ламетри. В своем великом труде «Естественная история души» Ламетри не только верно понял важные связи между ощущением и физиологическим раздражителем, но и даже совершенно верно интуитивно предугадал и описал связь проблемы души и тела с биологическим сексуальным процессом. Для филистеров, число которых бесконечно больше, чем смелых и правдивых естествоиспытателей, это было слишком. Поэтому они распустили слух, что Ламетри мог развивать такие воззрения лишь потому, что был «сладострастником». Так до нас дошел слух, что Ламетри умер от паштета, которого он как истинный сластолюбец съел слишком много во время застолья. Это не просто медицинский вздор; скорее, это типичный пример распространения сплетен, которые в силу специфической чумной реакции подхватываются неспособными наслаждаться человеческими организмами, передаются следующему поколению и без какого-либо смысла или причины служат осквернению честного имени. Нам сразу становится ясно, какую катастрофическую роль подобные чумные реакции играют в общественной жизни.

Я хотел бы привести здесь другой пример, в котором проективный механизм эмоциональной чумы в форме клеветы проявляется еще отчетливей. Еще в Норвегии до меня дошел слух, что я заболел шизофренией и провел какое-то время в психиатрической лечебнице. После некоторых усилий мне удалось обнаружить источник этого слуха. Когда в 1939 году я приехал в Соединенные Штаты, мне пришлось убедиться, что слух этот широко распространился здесь даже более, чем в Европе, где мою работу знали намного лучше. Источник слуха в Америке был гораздо менее ясен, чем в Европе, но определенные признаки безошибочно указывали на то, что речь шла о том же самом европейском источнике. Ситуация не была лишена доли юмора: человек, который первым пустил этот слух, вскоре после разрыва с Психоаналитическим объединением пережил нервный срыв и был вынужден провести несколько недель в лечебнице для нервнобольных. Об этом я лично узнал от одного университетского преподавателя, которому была известна точная информация. Неприятное происшествие, видимо, повергло будущего сплетника в страшный ужас. В то время он переживал серьезный конфликт: с одной стороны, он понимал значение моих исследований, с другой стороны, не мог порвать с определенной организацией, которая крайне враждебно относилась к моим идеям. Как это бывает в таких случаях, он ухватился за возможность переключить внимание с себя на меня, находившегося тогда в центре опасных дискуссий. Он считал, что я безвозвратно потерян, и возможность дать мне вдогонку еще один пинок была слишком заманчива. Его реакция была специфической проекцией больного эмоциональной чумой. Я никогда не был душевнобольным, никогда не находился в лечебнице, и по сей день я нес без какого-либо вреда для моей способности любить и работать одну из самых тяжелых нош, которые когда-либо возлагались на человека.

Само по себе быть душевнобольным не позорно. Лично я, как и каждый уважающий себя психиатр, испытываю к душевнобольному глубокую симпатию и часто даже восхищаюсь его конфликтами. Как я уже отмечал в другом месте, душевнобольной человек кажется мне гораздо более серьезным, гораздо более близким к жизни, чем обыватель или социально опасный больной эмоциональной чумой. Эта клевета имела целью уничтожить меня и мою работу. Она повлекла за собой ряд небезопасных событий, справиться с которыми было отнюдь не просто. К примеру, в работе с иными учениками у меня появилась непростая дополнительная задача – убедить их, что я не душевнобольной. В определенных фазах вегетотерапии типичным образом проявляется специфический механизм эмоциональной чумы: как только пациент или ученик соприкасается с плазменными потоками, возникает сильнейший страх оргазма. Он проявляется в том, что вегетотерапевт воспринимается либо как «грязная сексуальная свинья», либо как «сумасшедший». Подчеркну, что эта реакция появляется регулярно. А тут большинство студентов слышали упомянутый слух.

В некоторых пунктах теория сексуальной экономики столь радикальна, что проще всего объявить ее безумной. Я не могу утаить, что из-за этого слуха ситуации, которые и без того зачастую становились трудными, осложнились до такой степени, что стали опасны для жизни. Такие последствия реакции больного эмоциональной чумой все же должны были быть обезврежены всеми средствами закона, и если мне удалось устоять перед опасностями, возникшими из-за слуха о моей душевной болезни совершенно независимо от уже имевшихся проблем в работе, то этим я обязан только своему клиническому опыту.

Эта афера не осталась без комических последствий. Когда по прошествии нескольких лет пошли толки о том, что мои научные работы делают невозможным диагноз шизофрении, появился новый слух, причем опять от первоначального источника. Теперь говорилось, что, к счастью, я «излечился» от своего шизофренического заболевания.

Особенно часто специфические чумные реакции встречаются в политической жизни. В последние годы мы снова и снова видели, как империалистические диктаторские правительства при каждом новом акте агрессии приписывали жертве именно то намерение, которое сами потом и осуществляли. Так, например, говорилось, что Польша втайне планировала нападение на Германский рейх, что эти планы нужно было сорвать, а потому нападение на Польшу было оправданным. То же самое случилось и при нападении на Советский Союз.

Сюда же относятся и ставшие знаменитыми «московские процессы» против прежних соратников Ленина: в этих процессах против оппозиционных функционеров Российской коммунистический партии было выдвинуто обвинение в измене родине; их обвиняли в том, что они находились в непосредственной связи с немецкими фашистами и вместе с ними планировали свергнуть правительство. Кто знал историю подсудимых, тому было ясно, что причины обвинения были выдуманы. Но в 1936 году никто не мог себе объяснить, какой смысл должно было иметь столь очевидное ложное обвинение. Русское правительство было достаточно сильным, чтобы одолеть любую докучливую оппозицию, не прибегая к столь прозрачным мотивировкам. Для тех, кто уже знал специфический механизм эмоциональной чумы, загадка разрешилась только в 1939 году: именно то, что в 1936 году вменяли в вину подсудимым в качестве преступления против родины, в 1939 году руководство страны осуществило фактически. Оно заключило пакт с Гитлером, который привел к войне с Польшей; оно поделило Польшу вместе с немецким фашизмом. Только теперь стало понятно: с помощью клеветы ему настолько хорошо удалось свалить на других вину за пакт с Гитлером, что для общественного сознания его действия остались неочевидными. На этом примере еще раз можно убедиться, что общественность ведет себя так, как если бы у нее не было памяти. И это понятно, потому что подобные политические чумные реакции рассчитаны как раз на иррациональность массового мышления. Не имеет значения, что этот пакт ничем не помог и что немецкая диктатура в конце концов вступила в войну с русской. Также и рационализация пакта задним числом не смогла ничего изменить в самом факте заключения договора.

Другой пример из поля деятельности эмоциональной чумы: Льву Троцкому пришлось защищаться от обвинения, будто бы он намеревался устроить заговор с целью устранить своего соперника. Также и это было непонятно, поскольку смерть Сталина в политическом отношении могла бы лишь навредить троцкистам. Все разъяснилось в 1941 году, когда Троцкого убили. (Данная констатация фактов не имеет ничего общего с политическими позициями «за» или «против» троцкистов.)

Если вернуться в истории политики всего на несколько десятилетий назад, то мы натолкнемся на знаменитый случай Дрейфуса. Высшие чины французского генерального штаба продали Германии планы, а чтобы себя прикрыть, обвинили в этом преступлении ни в чем не повинного и порядочного капитана Дрейфуса. Им удалось заставить свою жертву более пяти лет томиться в тюрьме на далеком острове. Без вмешательства мужественного Золя эту специфическую чумную реакцию никогда бы поправить не удалось. Оказание почестей Дрейфусу задним числом не могло аннулировать злодеяние. Если бы государственная политика не подчинялась в такой степени законам эмоциональной чумы, то тогда совершенно естественной была бы аксиома, что подобные катастрофы недопустимы. Но так как формированием общественного мнения управляет эмоциональная чума, ей всякий раз удается представить свои злодеяния как прискорбные судебные ошибки, чтобы спокойно бесчинствовать дальше.

Проявления эмоциональной чумы в социальной жизни можно будет полностью понять только тогда, когда удастся выяснить ее механизмы в частной жизни больного. В таком случае их можно будет легко перенести из одной области на другую. Мне хотелось бы здесь привести клинический пример из моего врачебного опыта.

При разводе мать договорилась с отцом детей, что сначала они останутся с ней, но затем, когда достигнут четырнадцатилетнего возраста, сами решат, с кем будут жить дальше. Один из детей уже в двенадцать лет выразил желание жить с отцом. После этого мать прибегла к клевете на отца, который был в отъезде. Девочке внушалась мысль, что отец – это человек, который хочет властвовать над другими, что с ним всегда нужно быть начеку, ибо, однажды попав под его влияние, от него уже нельзя было избавиться. Эта клевета была тем более непонятной, поскольку отец страдал совершенно противоположной слабостью: предоставлял окружающим людям неограниченную свободу. Аргумент чумной реакции стал понятен лишь по прошествии нескольких лет: очевидно, полностью отдалить отца матери не удалось, ибо она прибегла к более радикальному средству. Она стала убеждать ребенка, что отец сошел с ума и поэтому стал опасен. Это подействовало. У девочки начало развиваться невротическое самоотречение. В соответствии с характерной установкой, которая начала принимать все более жесткую форму, она должна была отказываться именно от того, чего ей больше всего хотелось. Теперь это стало навязчивостью. Девочка настолько интроецировала влияние матери, что отказалась от годами вынашиваемого желания навестить отца. Хотя позднее она поняла, что заявление об умопомешательстве отца было лишь средством его отдалить, у нее закрепился страх посетить отца, переросший в фобию. Теперь она уже была взрослой, но не могла отделиться от матери и жить самостоятельной жизнью. Из-за этого она постоянно откладывала свое решение покинуть материнский дом. Очевидно, что в доме матери ее удерживало навязчивое торможение. Таким образом, именно то, что мать приписывала отцу девочки, удалось полностью осуществить ей самой. В жизни ребенка случился непоправимый сбой. Самостоятельный отказ от совершенно рациональных желаний превратился в стойкую базисную установку. Хотя девочка очень ценила и любила отца, она не могла переступить через себя и провести с ним хотя бы несколько дней во время каникул или в аналогичных ситуациях.

Эти примеры отчетливо демонстрируют идентичность специфической чумной реакции в социальной и в индивидуальной жизни. Эта идентичность полная. Диктатор, к примеру, отличается от матери, зараженной эмоциональной чумой, только тем, что его чумные реакции затрагивают не отдельного человека, а миллионы людей. Но механизм тот же самый. Поскольку человеческие массы не определяют свою социальную жизнь, структура характера диктатора, зараженного эмоциональной чумой, точно так же проявляется в миллионном масштабе, как характерная реакция чумной матери – в малом. Если, к примеру, диктатор, прежде чем стать политиком, учился в духовной семинарии, то можно быть уверенным в том, что с течением времени аскетическая идеология овладеет государственным законодательством, и совершенно не важно, какие социальные завоевания этому предшествовали.

Когда речь идет о личности правителя, то значение его индивидуального характера для всей социальной жизни огромно. Если, к примеру, подруга какого-нибудь короля – француженка, то можно быть уверенным, что в мировой войне страна, которой правит этот король, будет сражаться на стороне Франции против «заклятого врага» Германии. Если тот же самый король с той же самой подругой незадолго перед началом или в самом начале второй мировой войны лишатся своего королевства, а его наследник имеет какие-то личные связи с какой-то немецкой женщиной, то теперь та же самая страна будет воевать на стороне Германии, прежнего заклятого врага, против Франции, прежнего союзника.

Кто однажды возьмет на себя труд погрузиться в механизм эмоциональной чумы в государственной жизни, тот все больше будет приходить в состояние, похожее на острое замешательство. Возможно ли, звучит вопрос, чтобы учеба в семинарии политического диктатора или любовная связь короля определяли благополучие и страдания многих поколений миллионов людей? Заходит ли иррационализм в социальной жизни так далеко? Действительно ли возможно, чтобы миллионы трудолюбивых, взрослых людей этого не знали или даже отказывались это знать?

Эти вопросы кажутся странными лишь потому, что воздействия эмоциональной чумы слишком несуразны, чтобы воспринимать их как то, что действительно существует. Видимо, человеческий разум отказывается признать, что может возобладать подобная бессмыслица. Именно колоссальная нелогичность таких социальных условий и защищает их сильнее всего. Я прошу отнестись к этому противоречию колоссальности и невероятности эмоциональной чумы со всей серьезностью, которую оно заслуживает. Я глубоко убежден, что ни одно социальное зло не может быть стерто с лица земли до тех пор, пока общественное сознание отказывается признать тот факт, что неразумность действительно существует и она настолько огромна, что практически не видна. В сравнении с колоссальностью социальной бессмыслицы, которая постоянно питается глубоко укоренившейся эмоциональной чумой, основные социальные функции, управляющие процессом жизни (любовь, работа и знание), кажутся не просто карликовыми – в социальном отношении они представляются попросту смехотворными. В этом мы можем тотчас и легко убедиться.

Мы знаем из многолетней и обширной врачебной практики, что проблема сексуальности в пубертатном возрасте, до сих пор нерешенная, влияет на формирование наших социальных и моральных идеологий несоизмеримо больше, чем какой-нибудь закон о тарифах. Теперь представим себе, что некий парламентарий, который случайно оказался врачом, обратился в правительство с требованием представить и подробно обсудить на заседании парламента проблему пубертата подобно тому, как дебатируют законопроект о тарифах. Представим далее, что этот же замечательный депутат прибег к средству парламентской обструкции, так как в его просьбе ему было отказано. Этот пример, как мне кажется, наглядно показывает основное противоречие между повседневной человеческой жизнью и господствующей формой управления. При деловом и спокойном рассуждении мы обнаружим, что в парламентских дебатах по проблеме пубертата, собственно говоря, нет ничего особенного. Каждый человек, включая любого парламентария, прошел через ад сексуальной фрустрации в пубертатный период. В жизни нет ничего, что могло бы сравниться по тяжести и значению с этим конфликтом. Это проблема, представляющая всеобщий социальный интерес. Рациональное решение проблемы пубертатного возраста разом искоренило бы массу социальных проблем, таких, как подростковая преступность, государственное обеспечение душевнобольных, тяготы бракоразводных процессов, убогость детского воспитания и т. д. и т. п., с которыми ничего не могут поделать тысячи формальных законопроектов о бюджете и тарифной системе. Таким образом, мы воспримем требование нашего парламентария как вполне рациональное и нужное. И вместе с тем мы сами испугаемся этого. Что-то в нас противится возможности открытых парламентских дебатов по проблеме полового созревания. Это «что-то» и есть воздействие и намерение социальной эмоциональной чумы, которая стремится увековечить себя и свои институты. Она разделила социальную жизнь на частную жизнь и официальную. Частной жизни отказано в доступе к общественной сцене. Официальная жизнь является асексуальной снаружи и порнографической или извращенной внутри. Не будь этой пропасти, она сразу же совпала бы с частной жизнью и верно отображала бы повседневность в крупных социальных формах. Такая унификация самой жизни и социальных институтов была бы простой и несложной. Но тогда автоматически и безо всяких усилий отпал бы тот сектор в социальном устройстве, который не только ничем не способствует поддержанию общественной жизни, но и периодически ставит ее на грань катастрофы. Мы можем охватить этот сектор наименованием «высокая политика».

Сохранение пропасти между действительной жизнью общества и его официальным фасадом и есть то намерение, которое яростно отстаивается эмоциональной чумой. Иначе невозможно понять, почему эмоциональная чума берется за меч, когда конструктивно и рационально пытаются обсудить эту пропасть. Именно представители высокой политики – независимо от того, касалось их это лично или нет, – снова и снова выступали против распространения сексуально-экономических знаний о связи между биологическим организмом человеческого животного и его государством. Этот образ действий в его самой мягкой форме выглядит примерно так: «Эти „сексуальные философы“ – аморальные гнойники на теле общества, которые время от времени снова и снова проступают наружу. К несчастью, верно, что человеческому животному свойственна сексуальность, но мы можем об этом только сожалеть.

Впрочем, сексуальность – это еще не все в жизни. Есть и другие, гораздо более важные вопросы, например, экономика и политика. Сексуальная экономика не знает меры. Без нее нам жилось бы намного лучше».

Этот аргумент мы регулярно встречаем там, где нам приходится индивидуально лечить биопатию, или даже обучать студентов. Твердо установлено, что этот аргумент проистекает из страха оргазма, и приводят его для того, чтобы не затрагивали собственную покорность судьбе. Услышав этот же аргумент на общественном собрании, посвященном вопросам психической гигиены, представителя культурных и прочих «ценностей» невозможно разоружить, поставив ему на вид его броневую защиту и страх удовольствия. Наш сексуальный экономист настроил бы собрание против себя, ибо эти особенности характера, включая иррациональную аргументацию, оппонент разделяет со всеми другими участниками. Многие врачи и педагоги здесь потерпели фиаско. Но тут имеется неопровержимый, чисто логический контраргумент, который, по опыту, приводит к успеху.

Мы соглашаемся с оппонентом: действительно, сексуальность – это не все в жизни. Мы даже добавляем, что у здорового человека сексуальность не является темой для разговора или главным объектом мышления. Почему же тогда, задаем мы вопрос, сексуальность, которая «не все в жизни», фактически занимает исключительное место в жизни и мыслях людей, чего нельзя отрицать? Сошлемся на пример.

Циркуляция пара в паровых трубах – естественная предпосылка функционирования фабрики. Но рабочие этой фабрики вряд ли думают о циркуляции пара; они целиком сконцентрированы на производстве продукции. Паровая энергия – действительно не «все» на фабрике. Кроме нее, имеются и другие важные интересы, например производство станков и т. п. Представим теперь, что однажды один или несколько паровых вентилей оказались закупорены. Поток паровой энергии сразу же прекратился. Поршни машин остановились. Роторы замолкли, и о работе не могло быть и речи. Все рабочие неизбежно и тотчас обратили свое внимание на нарушение потока пара в трубах. Все мысли сконцентрировались на проблеме, как быстрее всего восстановить нормальную циркуляцию пара. И вот – представим дальше себе – нашлись рабочие, которые приводят следующий контраргумент: «Эта раскритикованная тепловая теория преувеличивает роль пара. Действительно, пар необходим, но это далеко еще не все на нашей фабрике. Разве вы не видите, что у нас есть и другие интересы? Ведь существует еще и экономика, о которой мы должны думать». В случае такого нарушения работы этих умников просто бы высмеяли и, прежде чем подумать «также и о других вещах», сначала попытались бы устранить главное нарушение в циркуляции пара. Было бы бесполезно руководствоваться только высшими интересами экономики, когда нарушена циркуляция пара.

Этот пример наглядно показывает, как обстоит дело с сексуальной проблемой в нашем обществе. Поток биологической, сексуальной энергии у подавляющего большинства людей нарушен. Именно поэтому биосоциальный механизм общества функционирует плохо или не функционирует вовсе. Именно поэтому мы сталкиваемся с иррациональной политикой, безответственностью человеческих масс, биопатиями, разрушениями и убийствами, словом, с эмоциональной чумой. Если бы все люди безмятежно жили своими естественными сексуальными потребностями, то тогда не было бы и разговоров о сексуальной проблеме. Тогда можно было бы по праву утверждать, что существуют «и другие интересы».

Титанические усилия сексуальной экономики направлены как раз на то, чтобы содействовать в правах этим так называемым «другим» интересам. Тот факт, что сегодня все вращается вокруг сексуальности, – вернейший признак того, что у человеческого животного имеются серьезные нарушения потока сексуальной энергии и, стало быть, его биосоциального функционирования. Сексуальная экономика стремится открыть вентили биологического потока энергии у человека, чтобы могли функционировать как раз «и другие» важные вещи – ясное мышление, естественная порядочность, работа, приносящая радость – и чтобы сексуальность в ее порнографической форме перестала оккупировать все мышление, как это происходит сегодня.

Вышеописанное нарушение потока энергии затрагивает саму основу биосоциального функционирования и поэтому подчиняет себе все высшие функции человеческого животного. Я сомневаюсь, что принципиально биологический характер этого нарушения в полном объеме и во всей его глубине был понят даже некоторыми сексуальными экономистами. Мы можем получить представление об этой глубине и об отношении сексуальной экономики к другим наукам опять благодаря примеру.

Сравним естественные науки, оставляющие без внимания упомянутое базисное биологическое нарушение, с группой инженеров-железнодорожников; эти инженеры написали тысячи подробнейших книг об устройстве поездов, о размерах и материале дверей и окон, сидений и полок, об особом химическом составе железа и древесины, о силе тормозов, скоростях и составлении расписания, о станциях с самым точным указанием всех железнодорожных путей. Но те же самые инженеры типичным образом оставляли всегда без внимания одну важную вещь: они не говорили об энергетике пара. Естествоиспытатели не занимаются функциональным исследованием жизни, поэтому их можно сравнить с такими инженерами. Сексуальный экономист не может выполнять свою работу, если не понимает в полном объеме, что он является инженером жизненного аппарата. Дело не в нас, что нам как инженерам жизненного аппарата в первую очередь приходится заниматься биосексуальной энергией. У нас нет ни малейшей причины отодвигать себя на задний план. Как раз наоборот, у нас есть все основания гордиться своей тяжелой работой.

В недоумении могут спросить, как могло получиться, что свирепствующая эндемия эмоциональной чумы так долго оставалась совершенно не замеченной. Кто проник в сущность эмоциональной чумы, тот понимает, что скрытность и является одной из ее главных характеристик. Невозможность к ней подступиться, ее понять и увидеть является ее намерением и результатом. Ранее я отмечал, что гигантский размах эндемии слишком заметен, чтобы бросаться в глаза. (Гитлер: «Чем больше ложь, тем легче в нее поверить».) До характероанализа не было ни одного научного метода, который позволил бы выявить и разоблачить эмоциональную чуму. Политика и выражение политических взглядов казались совершенно разумными; никто не догадывался об иррациональном характере политической чумы; более того, эмоциональная чума пользовалась самыми важными аппаратами общества, чтобы не смогли распознать ее сущность.

Мы встречаемся с ней каждый раз, когда занимаемся лечением биопатий или изменением структуры характера воспитателей и врачей. Она становится нам на пути в форме характерных реакций сопротивления уже при выполнении этой воспитательной задачи. Так мы знакомимся с ней с клинической стороны. На этом опыте основано наше утверждение, что она не пощадила ни одно человеческое живое существо.

Другим способом, которым мы знакомимся с ее сущностью, является реакция окружения на научные открытия сексуальной экономики. Переносчики эмоциональной чумы непосредственно могут быть не затронуты результатами нашей научной работы; они могут быть по-прежнему далеки от этого или не знакомы с ними, но они догадались о разоблачении эмоциональной чумы в рабочих кабинетах характероаналитиков и вегетотерапевтов и восприняли это как угрозу. Не будучи затронутыми напрямую, они отвечали на это клеветой и специфической чумной реакцией задолго до того, как хотя бы один-единственный сексуальный экономист понял, что он должен был вступить в самую тяжелую борьбу, которую когда-либо приходилось вести терапевтам и воспитателям. Об этом речь пойдет в другой работе, где обсуждается подготовка врачей и педагогов. Здесь важно лишь правильно представлять себе главные свойства эмоциональной чумы, чтобы можно было легко распознать их у себя и окружающих. Благодаря хорошо завуалированным и рационализированным действиям чума препятствовала возможным разоблачениям. Она вела себя как убийца в аристократическом облачении, у которого срывают маску с лица. Чума больше десятилетия имела успех; ей едва не удалось обеспечить свое безмятежное существование на следующие столетия. И так продолжалось бы дальше, если бы она не проявилась слишком откровенно в форме диктатур и заражения масс. Она развязала войну невиданных масштабов, добавив ее к хроническим, повседневным убийствам. Она пыталась спрятаться за высшими «государственными интересами» и «новыми порядками», за «тысячелетними рейхами» и «расовыми притязаниями». Психически больной мир годами верил ей. Но она чересчур себя выдала. Она вступила в конфликт с естественным стремлением к жизни людей, ибо не осталось ни одной семьи или профессии, не затронутых ею. То, что характероаналитик и вегетотерапевт так долго и так основательно изучали и учились преодолевать в тиши рабочего кабинета, враз слилось воедино с явлениями мировой катастрофы. Основные черты как в малом, так и в большом были теми же самыми. Таким образом, эмоциональная чума сама пришла на помощь естествознанию в работе нескольких психиатров и воспитателей. Мир начал задавать вопросы о ее сущности и теперь ждет ответа. Он должен быть дан со всем знанием дела и по совести. Каждый совестливый человек обнаружит чуму в себе самом и тем самым сможет лучше понять, что же снова и снова делает мир несчастным. «Новый порядок» всякий раз начинается в собственном доме.

Разоблачение этих скрытых проявлений и механизмов дегенеративной жизни преследует двоякую цель. Во-первых, исполнение долга перед обществом: если при пожаре прекращается подача воды и кто-то знает место повреждения, то тогда его долг – его указать. Во-вторых, защита от эмоциональной чумы будущего сексуальной экономики и оргонной биофизики. Чуть ли не хочется поблагодарить тех, кто в 1930 году в Австрии, в 1932 и 1933 годах в Германии, в 1933 году в Дании, в 1934 году в Люцерне, в 1934 и 1935 годах в Дании и Швеции и в 1937 и 1938 годах в Норвегии устроил травлю на честную, но наивную работу по изучению человеческой структуры, за то, что они покончили с нашим простодушием и открыли нам глаза на социально опасную, хотя и патологическую систему клеветы и преследования. Если вор перегибает палку и становится неосторожным, то он рискует быть пойманным и обезвреженным. Еще лет десять назад переносчики и распространители эмоциональной чумы чувствовали себя в безопасности. Они были слишком уверены в своей победе, и многие годы действительно все выглядело так, как будто успех им обеспечен. И только большая выдержка, погруженность в экспериментальную и естественнонаучную работу и независимость от общественного мнения, которому можно быть лишь благодарным, сделали их успех невозможным. Эмоциональная чума не успокоится до тех пор, пока не уничтожит великие достижения, плоды человеческого усердия, поиска и стремления к истине. Я не думаю, что на сей раз ей это удалось или удастся. Впервые эмоциональная чума столкнулась не просто с порядочностью, но и с необходимым знанием о процессах жизни, которые все более отчетливо демонстрируют свою силу. Именно сила и последовательность сексуально-экономического естествознания позволили мне восстановиться после тяжелых и опасных для жизни ударов со стороны эмоциональной чумы. Если это стало возможным, то, значит, самое трудное позади.

Что касается меня и моей работы, то я хотел бы попросить читателей подумать над простыми фактами: невротичные психоаналитики объявили меня душевнобольным; фашиствующие коммунисты боролись со мной как с троцкистом; сексуально распущенные люди обвиняли меня в том, что я директор публичного дома без лицензии; немецкая тайная полиция преследовала меня как большевика; американская тайная полиция – как немецкого шпиона; властолюбивые матери хотели ославить меня как растлителя детей; шарлатаны от психиатрии называли меня шарлатаном; будущие спасители человечества – новым Иисусом или Лениным; все это может быть лестным или нет. Однако ясно, что вряд ли я способен быть в одном лице содержателем борделя, шпионом, троцкистом, шизофреником и спасителем одновременно. Каждый из этих видов деятельности, разумеется, заполняет всю жизнь. Уже по этой простой причине я не могу быть всем сразу, поскольку, кроме того, у меня есть, как выяснилось, еще и другое занятие, а именно работа по исследованию иррациональной структуры людей и изучению недавно открытой космической жизненной энергии, т. е. работа в области сексуальной экономики и оргонной биофизики.

Возможно, это логическое рассуждение поможет покончить с неверным представлением обо мне.

С тех пор как стала свирепствовать эмоциональная чума, великие писатели и поэты описывали ее и с нею боролись. Кто прочитал произведения этих великих людей и действительно их понял, тот знает также и область, которую мы обозначаем понятием эмоциональной чумы. Но нужно добавить: в социальном отношении эти великие творения, в сущности, остались безрезультатными. Они не были организованы и не легли в основу обеспечивающих жизнь общественных институтов. Иначе было бы трудно себе представить, чтобы после подобных творений чума сумела достичь масштаба катастроф 1933–1945 годов. Великим мастерам литературы поставлены памятники, но слишком часто это выглядит так, будто эмоциональная чума сумела построить гигантский музей, в котором заперты на замок окутанные лживым восхищением все творения, каждого из которых в отдельности хватило бы для того, чтобы разумно построить мир, если бы только к ним действительно отнеслись всерьез.

Я не первый, кто пытается понять и одолеть эмоциональную чуму. Я считаю себя лишь первым естествоиспытателем, который благодаря открытию оргона встал на твердую почву, находясь на которой можно понять и победить эмоциональную чуму.

Сегодня – спустя пять, восемь, десять и четырнадцать лет после различных неожиданных и непонятных катастроф – моя точка зрения такова: подобно тому как бактериолог видит смысл своей жизни в искоренении инфекционных болезней, так и сексуальный экономист должен разоблачать эмоциональную чуму и бороться с ней как с эндемией населения земли. Мир постепенно будет привыкать к этому новому виду врачебной деятельности. Люди будут учиться распознавать эмоциональную чуму в себе и вне себя и обращаться в научные центры, а не в полицию, к прокурору или партийному лидеру. Полиция, прокуроры и даже спасители человечества также заинтересованы в том, чтобы уметь справляться с эмоциональной чумой в себе и вне себя. Ведь полиция и прокурор имеют дело с биопатической преступностью, а спаситель человечества – с беспомощностью и массовыми биопатиями людей. Отныне в качестве строгого отличительного признака мы будем фиксировать, как ведется дискуссия – с помощью полиции и политического преследования или с помощью научной полемики. Таким образом мы сможем различить, кто болен эмоциональной чумой, а кто нет. Я хотел бы уже сейчас подчеркнуть, что политические и полицейские дискуссии нами проводиться не будут. Наоборот, мы готовы к любым научным дискуссиям; более того, мы этого ждем.

Я думаю, что в данный момент беспомощность перед эмоциональной чумой начала исчезать. До настоящего времени ощущалось ее нападение, как ощущается, например, падающий ствол дерева или летящий с крыши камень: что-то только что произошло, и человеку либо повезло и он легко отделался, либо не повезло и он остался лежать убитый. С этого момента мы знаем, что дерево не падает случайно и что камень не летит с крыши просто так. Теперь мы знаем, что в обоих случаях, хорошо спрятавшись, умственно больные человеческие животные валят дерево и сдвигают камень. Из этого само собой следует все остальное.

Если, стало быть, какой-нибудь врач совершает донос на какого-нибудь сексуального экономиста из-за той или иной «нелегальной деятельности»; если политик доносит в полицию на какого-нибудь сексуального экономиста из-за «неуплаты налога», или «совращения детей», или «троцкистской оппозиции»; если мы слышим слухи, что тот или иной сексуальный экономист душевно болен, соблазняет своих пациенток, содержит нелегальный бордель и т. д. и т. п., то тогда мы знаем точно, что имеем дело не с научной, а с полицейской или политической дискуссией. Учебные уставы Института оргона и требования ежедневной работы гарантируют общественности, что мы и есть те, кто строго борется с упомянутыми основными свойствами эмоциональной чумы.

Мы не скрываем и никогда не скрывали, что не можем поверить в умиротворение человеческого бытия, пока биология, психиатрия и педагогика так же беспощадно не поведут борьбу со вселенской эмоциональной чумой, как с чумными крысами. Мы не скрываем также, что на основе обширных, тщательных и самых добросовестных клинических исследований мы пришли к убеждению, что только восстановление естественной любовной жизни детей, подростков и взрослых может искоренить неврозы характера, а вместе с неврозами характера – и эмоциональную чуму в ее различных вариациях.