54. Это было своего рода затянувшееся лирическое отступление, последовавшее за разоблачением тезиса о том, что реалистические произведения — такие же сказки как и сами сказки. И я бы даже сказал, что куда больше здравого смысла в другом утверждении — а именно, что сказки в большинстве случаев вовсе не так безнадежно далеки от реальности, как это кажется на первый взгляд. Да, утвердив возможность невероятия фактичности, мы надежно утвердили свободу полета и прочих чудес. Но все здесь не так радужно. Вообще, это только кажется, что фантазия открывает перед писателем какие-то необозримо-удивительные возможности — ведь он может написать обо всем, что взбредет ему в голову. В самом деле, как писатель-реалист, придумывая новую фактичность, удерживает перед глазами фактичность реальную, так сказочник обладает прерогативой черпать из колодца ничем не ограничиваемых вольных допущений. Но ограничений тут много больше, чем может показаться — реальность всегда заявляет о себе. Вполне зримый отпечаток реальной фактичности почти всегда прослеживается и на уровне фактичности невероятной.
55. В качестве модельной истории в плане ее чистой чудесности я предлагаю взять «Правдивую историю» Лукиана. Эта история и ценна в первую очередь тем, что Лукиан словно бы ставит некий эксперимент — как далеко может зайти человеческая фантазия в ее чистейшем виде:
«Побуждаемый тщеславным желанием оставить и по себе какое-нибудь произведение, хотя истины в нем, увы, будет столько же, сколько у других писателей (в жизни моей не случилось ничего такого, о чем стоило бы поведать другим), я хочу прибегнуть к помощи вымысла более благородным образом, чем это делали остальные. Одно я скажу правдиво: я буду писать лживо. Это мое признание должно, по-моему, снять с меня обвинение, тяготеющее над другими, раз я сам признаю, что ни о чем не буду говорить правду. Итак, я буду писать о том, чего не видел, не испытал и ни от кого не слышал, к тому же о том, чего не только на деле нет, но и быть не может. Вследствие этого не следует верить ни одному из следующих приключений».(Лукиан. «Правдивая история» Ч.1. 4).
56. Лукиан, как видим, сразу же отказывается не только от правдоподобия, но даже и от всяких намеков на правдоподобие. И что же он придумал? Пойдем вслед за фантазией Лукиана, шаг за шагом: для начала Лукиан придумал реку, текущую вином, в которой плавают рыбы, съев которых, становишься пьяным; потом он придумал «удивительный род виноградных лоз» — наполовину деревья-наполовину женщины, призывающие путников соединиться в любви, с плачевными, разумеется, для путников последствиями; затем начинается буря, корабль поднимается в воздух, а на море уже не опускается, и продолжает плыть по воздуху, доплыв аж до самой луны — происшествие, которое также трудно назвать вполне обыденным. Далее начинаются лунные приключения; мы видим и конекоршунов и капустокрылов и всяких прочих подобных существ, описывать которых нет большой надобности, в виду того, что все они вам, конечно, хорошо известны по житейскому опыту. Отдельно Лукиан останавливается на всяких чудесах, увиденных им на луне; все эти чудеса я перечислять не буду, приведу лишь один показательный, как мне кажется, отрывок:
«Когда же человек стареет, то он не умирает, а растворяется, точно дым, становится воздухом. Пища Селенитов одинаковая: разведя огонь, они жарят на углях лягушек, которые в большом количестве летают у них по воздуху. Селениты усаживаются вокруг огня, точно за обеденный стол, глотают поднимающийся от лягушек дым и таким образом насыщаются. В этом заключается все их пропитание. Питьем служит воздух, выжимаемый в чаши, которые при этом наполняются водой, похожей на росу. Селениты не мочатся и не испражняются… Живот служит Селенитам вместо сумки, в которой они прячут все нужное. Он у них открывается и закрывается; внутренностей в нем нет, но зато он внутри оброс густыми волосами, так что их младенцы в холодные дни прячутся в него».(Лукиан. «Правдивая история». Ч.1. 23-24).
Ну что, хватит уже чудес? Для порядка припомним еще, пожалуй, Светильнеград — город, населенный светильниками (Ч.1. 29) — да остров, представляющий собой гигантский сыр, окруженный морем молока (Ч.2. 3) — остров, впоследствии позаимствованный Распэ, благодаря чему на нем побывал не только Лукиан, но и барон Мюнхгаузен (как и на луне, впрочем — работа фантазии Лукиана избавила от необходимости работать фантазию многих других авторов).
57. Итак, я думаю, что мы приобрели некие совершенно фантастические факты в достаточном количестве, чтобы теперь подумать, что нам с ними делать. И главный вывод, который напрашивается после знакомства с этими фактами можно представить в виде следующего тезиса: фантазия в своем чистом воплощении всегда клонится к абсурду . То, что к абсурду, во всяком случае, клонится повествование Лукиана, я думаю, доказывать не следует — если кто с этим не согласен, его не переубедишь, а факты говорят сами за себя. Что следовало бы доказать, так это уместность слова «всегда» в сочетании со словом «клонится». А чтобы доказать эту уместность, полезно сформулировать другой тезис, а именно: самая буйная фантазия пользуется имеющимися в наличии понятиями . Процитирую отрывок из только что цитируемого отрывка:
«Пища Селенитов одинаковая: разведя огонь, они жарят на углях лягушек, которые в большом количестве летают у них по воздуху. Селениты усаживаются вокруг огня, точно за обеденный стол, глотают поднимающийся от лягушек дым и таким образом насыщаются. В этом заключается все их пропитание».
Здесь мы, несомненно, имеем дело с чем-то, чего никак не может быть. Вместе с тем в этом отрывке нет ни одного понятия, которое было бы нам непонятно. Пища, огонь, угли, лягушки, воздух, обеденный стол — во всем этом нет ничегошеньки волшебного. Опять-таки, если мы попадаем в город, населенный светильниками, то, хотя представить себе такой город наяву и невозможно, но вот представить себе по отдельности город и светильники — с этим как раз никаких проблем нет. Далее, конечно, можно сказать, что ведь и невозможно пользоваться теми понятиями, которых нет, и даже если мы вводим новое понятие, то как раз для того, чтобы пользоваться им как чем-то понятным. Но в том-то и состоит проблема для фантазии. Фантазия хочет выйти за пределы того, что возможно, понятия же о реальности и составляют сферу возможного. Таким образом, фантазия переводит возможное на язык невозможного — с точки же зрения возможного этот перевод неизбежно клонится к абсурду, поскольку он, пользуясь понятиями реальности, отказывается признавать эту реальность, что само по себе абсурдно. Итак, теперь можно доказательно повториться: фантазия в своем чистом воплощении всегда клонится к абсурду. Лягушка — это реальность, летающая птица — это реальность; летающая лягушка — это очень странно, а глотание дыма от лягушек с целью насыщения — явный абсурд.
58. Если уж речь у нас зашла об абсурде в сочетании со сказочностью, то абсурдно было бы не вспомнить о двух абсурдистских сказках Льюиса Кэрролла, приводить названия которых, я думаю, тоже было бы абсурдно. Да и вообще — если вокруг героя все превращается в трагедию, то вокруг Алисы все превращается в абсурд. И, если уж говорить о глотании дыма от лягушек как об абсурде, то в контексте приключений Алисы можно воскликнуть: «Разве это абсурд! Читали мы такой абсурд, по сравнению с которым этот разумен, как толковый словарь». Если словарь, конечно, толковый… При этом Льюис Кэрролл заходит по пути абсурдизации действительности так далеко, как это только возможно. Это касается и используемых понятий, — лучшей иллюстрацией здесь является знаменитое стихотворение «Бармаглот» — ведь понять, о ком или о чем это стихотворение совершенно невозможно. Или возможно? Лучше Алисы, тут, пожалуй, не скажешь:
«– Очень милые стишки, — сказала Алиса задумчиво, — но понять их не так-то легко.(Льюис Кэрролл. «Алиса в Зазеркалье». Гл. I).
(Знаешь, ей даже самой себе не хотелось признаться, что она ничего не поняла.)
— Наводят на всякие мысли — хоть я и не знаю, на какие… Одно ясно: кто-то кого-то здесь убил… А, впрочем, может и нет…»
Но вот что весьма и весьма характерно, так это совместные попытки Алисы и Шалтая-Болтая все же расшифровать этот стих и упорядочить-прояснить — пропорядочить, так сказать — подойдет ли такое слово-бумажник? — тем самым всех мюмзиков и шорьков. Разум требует пояснений, даже находясь в рамках заведомого абсурда — такова уж участь разума, и, соответственно, человека, как немного (или иногда), но разумного существа.