Едва переехав в Чикаго, и позже, возвращаясь из долгих командировок, я старался выбираться в центр по будням, чтобы не играть в одной общей массовке с потоками туристов и горожан. Автомобильные пробки казались мне меньшим злом. Первое время приходилось парковаться, где попало. Зачастую втридорога, на тех местах, которые ушлые жители мудро обходят стороной, и даже новейшие путеводители рекомендуют держаться от них подальше. Затем я обнаружил вполне приятный пятиэтажный паркинг на Ист Уолтон Плэйс. Нижние этажи, как всегда, были проданы по годовым абонементам, но от третьего и выше все же давали надежду обрести временное стойло. За четыре доллара в час. Это устраивало, потому что в минутах ходьбы от паркинга находилось все, что меня интересовало – несколько музеев, галереи, книжный магазин, уютные кафе, где, как я считал в то время, подавали хороший кофе, и пара зеленых островков, сидя на скамейках которых можно было полистать свежую газету или только что приобретенную книгу. Важно было правильно рассчитать время. То есть попасть в центр через узкий шлюз в полтора часа между завтраком и ланчем, когда все основные игроки уже прибыли на свои базы. А затем так же незаметно улизнуть из него, пока обитатели офисов еще трудятся в поте лица. За эти четыре-пять часов я, как правило, успевал посетить новые экспозиции, прикупить пару занятных вещиц и перекусить по дороге. Как ребенок, я мог любоваться небесными сферами в планетарии Адлера. Часами рассматривал диковинных рыб в аквариумах Шедда, а затем переключался на динозавров в Музее естественной истории Филда. В старинном особняке Сэмюэла Никерсона иногда выставляли нечто оригинальное, и я заглядывал в его прохладные (особенно в летнее время) пенаты. Однажды я обнаружил там коллекцию работ Луи Тиффани. Одно из главных достоинств музеев – вас убедительно просят не пользоваться видеокамерами и перевести телефоны в беззвучный режим. Я всегда старался идти дальше. Свой телефон я просто выключал. Музеи, концертные залы и картинные галереи выполняли для меня особую терапевтическую функцию. Они позволяли на время отвернуться от мира еды, для которго я был чужим по крови, и прикоснуться к тому миру, где я некогда обитал – среди разговоров о Тойнби, Кьеркегоре и Фаулзе, фортепианных пассажей Рахманинова и выставок полотен сюрреалистов или голландцев старой школы. Интернет в этом смысле мог дать мне многое, но не все. Не хватало живого общения с людьми, которых я считал близкими мне по духу. С которыми было приятно сразиться в философском диспуте и не менее приятно отступить перед глубиной чужого ума. После нескольких лет, проведенных в глуши, и еще некоторого времени, целиком потраченного на ресторан, вернуться к цивилизации было здорово. Если позволяла погода, иногда я прогуливался по набережной Нэви Пьер и кормил чаек, отщипывая хлебный мякиш. Еще реже пускался в морскую прогулку на одном из катеров, пришвартованных к пирсу. Туристов здесь было предостаточно, так что двухпалубная шхуна заполнялась в считанные минуты. Я всегда занимал место на верхней. Оттуда открывался прекрасный панорамный вид на старую пристань и спокойные воды озера.

Так или иначе, каждый мой визит в даунтаун предполагал пешую прогулку по Ист Уолтон Плэйс от паркинга до музеев, магазинов, кафе и обратно. Однажды в августе я обнаружил, что кофейню «Кап Дриммин», завсегдатаем которой я был, закрыли на ремонт. Перехватив сэндвич в фойе музея, я решил перебиться. Но запахи фастфуда на набережной сделали свое дело, и я ушел от греха подальше, убедив себя отобедать в каком-нибудь пристойном месте. Я считал, что неплохо ориентируюсь в этом районе, однако кроме японского ресторана ничего не нашел. Возвращаясь к парковке несолоно хлебавши, я увидел вывеску «Старый город». Самое удивительное, что это кафе располагалось всего в двух кварталах от паркинга, и я ходил мимо него постоянно, совершенно не догадываясь о его существовании. Со мной такое случается. Кафе занимало первый этаж кирпичного дома. Вход располагался между двумя эркерами, в каждом из них за стеклом обедали компании. Внутри было шумно. Из динамиков вовсю лилось диско. Я не ушел по трем причинам. Во-первых, в зале работал кондиционер, обливающий бодростью любого переступившего порог. Во-вторых, пахло на удивление вкусно. Ну, и в-третьих, я все-таки был голоден, а путь домой в район Форест Парка предстоял неблизкий. В дальнем углу был свободен столик, и я направился прямо к нему. Официантки, три девушки в униформах, сбивались с ног, доставляя заказы и убирая освободившиеся приборы. Я прождал около пяти минут. Потом откуда-то из боковой комнаты появилась девушка в джинсах и клетчатой рубахе и протянула мне меню. Она улыбнулась дежурной улыбкой. Разумеется, бедра и выразительный взгляд отпечатались в моем мозгу моментально. Не могу сказать, что я «запал». Но отметил для себя – это точно. Каштановые вьющиеся волосы большой копной над затылком. Голова в облаках. Легкий макияж едва подчеркивал ресницы. Свежа и раскованна. Когда одна из официанток, освободившись, устремилась к нам, она остановила ее на полпути, сказав громче обычного, чтобы преодолеть музыку: я приму, Дэлла. Похоже, она была старшей смены, а может менеджером, вышедшим на подмогу персоналу в час пик. Так это выглядело и так я тогда подумал. Не помню, что именно я заказал. Наверное, что-нибудь дежурное, побыстрее. Я перекусил, выпил чашку кофе и был таков. Но месяца через два, вновь оказавшись на Ист Уолтон, я нарочно задержался перед витриной. Она сидела за столиком в левом эркере. Одна. Светлая блузка, бежевые брюки. В руке она держала книгу, на суперобложке которой я прочитал «Особенности когнитивной психокоррекции». На столе лежала тетрадь и карандаш. Видимо, она делала какие-то пометки. Я решил зайти. Устроился за первым попавшимся столиком, ближе к входу. В зале было человек семь, не больше. Заказал кофе и яблочный штрудель. Бас ритм плыл под потолком. Я знал эту вещь. Ударные, гитара и саксофон. Даже помнил их клип. В темноте гитарист освещен лучом прожектора сверху. Он вступает первым, после бита. Затем девушка на саксофоне (по-моему, шведка) следует за ним, повторяя гитарную тему – первые четыре ноты, выстроенные в две терции. Пару лет назад это была абсолютная бомба, и ее можно было услышать повсюду. Я пил кофе, пытаясь меньше пялиться. Хотя она абсолютно не обращала никакого внимания на то, что происходило вокруг. Надо было как-то начать, и я выдал банальное: «Университет Чикаго?». Она остановила свой взгляд на мне. Вытащила карандаш из губ и откинула копну волос в картинном взмахе головой. Да, вздохнула она, помогаю старшему сыну с рефератом, пока средний смотрит за дочкой. Вообще-то, должен был муж. Но он сегодня не в духе – потянул связки. Для бойцов ММА это не редкость. Она хотела еще что-то добавить, но первая не выдержала, прыснула смехом и закрыла лицо ладонями. Простите, сказала она через минуту, вдоволь насмеявшись и мотая головой из стороны в сторону. Нас учат зрить в корень. Школа профессиональной психологии. Третий курс. Думаю, добить в следующем году. Если не умру по дороге. Как вам наш штрудель? Пришел мой черед повыделываться. Не дурен, ответил я. Хотя тесто немного жестковато. Похоже, его слегка недомесили. Минуты на три. Потом его не мешало бы скатать в шар, смазать маслом, завернуть в пищевую пленку и оставить минут на тридцать, чтобы отдохнуло. Вот тогда штрудель получится действительно мягким, нежным и шелковистым. Она отнеслась к моим комментариям серьезно. На ее вопрос я соврал, что программист, а выпечкой интересуюсь кустарно, и иногда по выходным что-нибудь пеку. Для себя, так сказать. Слово за слово. Она забыла о книге. Я забыл о коллекции Тинторетто. Потом пересел к ней за стол. Мы проговорили почти час обо всем на свете. Ее реплики были точны и всегда по делу. Но я заметил для себя, как она умеет слушать. Редкое качество для девушек, уж я-то мог об этом судить. Ей и вправду было интересно. От нее я узнал, что это кафе основал ее прадед, а она получила его в подарок на совершеннолетие, когда отец решил отойти от дел. Хотя с одиннадцати лет помогала ему во всем. А в первый раз за барную стойку стала в четырнадцать. Как-то зимой отца прихватил приступ радикулита, натурально не мог разогнуться. Пришлось его подменить. Ну и, конечно, все пошло наперекосяк и с клиентами, и с кассой. Но смену все-таки выстояла до конца, не сдрейфила. Спасибо официантам. Ребята тогда были еще старой закалки, подставили плечо. Я чуть было не брякнул про богатую невесту (вовремя спохватился), прозвучало бы это топорно. Вдруг, как нельзя кстати, она вспомнила про выставку неизвестных работ Ворхолла на следующей неделе. Я не был его страстным поклонником, но теперь у нас возникла причина куда-нибудь сходить вместе, и меня это искренне обрадовало. Мы обменялись телефонами. Я успел купить книгу, ради которой приехал. По дороге назад специально обогнул кафе через переулок, чтобы не испортить впечатления, которые я сохранил. Для меня это было важно. Столько раз приходилось попадать в обычные, по сути, но дурацкие по смыслу ситуации, когда все уже сказано, воспринято и пережито. И вот опять вас неожиданно сталкивают лбами. И ничего, кроме идиотских улыбок и еще одних «приветов» не приходит на ум. Потому что это отделение уже отыграно, до следующего еще далеко. Вы как бы застряли в паузе. Поэтому, дабы не нарываться на аляповатые мазки к картине, которую вам удалось выстроить, промеряя каждый шаг, – бережно, почти математически, – лучше просто снять холст с мольберта и припрятать его до времени, пока следующая волна вдохновения не посетит ваш скромный угол. Мне слишком дорого было послевкусие – этой беседы и яблочного штруделя. Который, на самом деле, был почти идеален. Мне просто хотелось за что-то зацепиться.

Музей современного искусства находился в двух минутах ходьбы от кафе. Благодаря огромному количеству залов, экспозиций в нем всегда было много, менялись они часто, и нам не надо было искать поводов возвращаться сюда снова и снова. Ни я, ни Джесс не были поклонниками авангарда. Глубина тайных смыслов, заложенных творцами в их детища, так и осталась непонятой нами. Во время наших прогулок они служили только фоном. Мы познавали друг друга. Уверен, в любой другой картинной галерее нам пришлось бы отвлекаться и уделять толику времени искусству. Но здесь неограниченная свобода интерпретаций даровала нам свободу не задумываться вообще. Не пытаться найти объяснения. И даже не вступать в интерактив с искусством. Мы воспринимали экспонаты как бесконечный ряд декораций для наших бесед. Иногда подтрунивали над их аляповатостью. Я сказал, что для меня живопись перестала быть живописью, как только автор поставил себе творческую задачу вынести кому-то мозг. Моя формулировка рассмешила ее. Первое время мы терялись в многочисленных переходах и закоулках. Потом немного освоились. Мне особенно нравились залы верхнего этажа, где сквозь стеклянный потолок пробивался фантастический свет осени. Матовое стекло не позволяло увидеть небо. Но создавало ощущение простора и воздуха. Я вспомнил о «Другом небе» Кортасара. Просто упомянул вскользь, но Джесс запомнила, нашла в сети и в тот же вечер прочитала. Этот короткий рассказ произвел на нее гнетущее впечатление. Мне пришлось оправдываться, что я отметил чисто внешнее сходство между витражным потолком музея и стеклянными галереями, о которых писал Кортасар. Просто ассоциация. Она сказала: этого мужчину можно только пожалеть. Она имела в виду рассказчика. Будучи помолвленным, он ищет приключений с продажной девицей, и самое противное – с проституткой он гораздо откровеннее и, похоже, счастлив. Хотя при этом делит ее с хозяином и половиной города. Жуть. В конце концов, он женится. Но по-прежнему смотрит в лес и думает о том, когда представится случай сходить налево. Занавес. И тупик. Он даже не в ситуации выбора. Он сам понимает, что возврата к прошлому больше нет, а семейная жизнь для него – безрадостное, унылое существование, ярмо, в которое он сам просунул шею, хорошо понимая, на что идет. Это не жизнь. Да, согласился я. Это бутафория, камерный мирок крытых галерей, где люди прячутся от жизни. Кстати, об этом и рассказ. И мы оба посмеялись над ее морализаторством. С моей подачи за пару дней она проглотила первый роман Пруста. Потом мы долго спорили о Сване и Одетте. Мне особенно нравился эпизод, когда Сван приезжает к ней и не застает дома, но по внешним признакам понимает, что что-то здесь неладно. Этому «что-то» Пруст отводит страниц сорок, вышивая всевозможные оттенки допущений и догадок по канве любовного полутумана. Состояние влюбленного мужчины, который боится потерять возлюбленную. Его самокопание в себе. Робкие попытки логических умозаключений там, где сердце подсказывает очевидные вещи, и они не в его пользу. Простота – залог счастья, сказала Джесс. Всегда можно объясниться. Если объясняться – не будет Пруста, и уж точно не будет романа. Пруст – это ведь не результат, а процесс. Это вечный поиск. Так, кстати, и называется цикл – «В поисках утраченного времени». Искать то, чего нельзя обрести. Кафке вообще было неважно, чем закончатся его романы. Поэтому ни один из них он и не завершил. Здесь красота момента или его значимость намного ценнее вывода. В этом вся прелесть модернизма. Словом, в тот раз морализаторствовал и проповедовал я. А она внимала моим словам. И мы целовались, когда меня заносило. Потому что это был шутливый способ заставить меня замолчать. Я не знал, сколько ей лет и где она живет. Перерыв, образовавшийся в моей работе по открытию новых филиалов, был как нельзя кстати, и когда я принял решение сбросить этот груз на Мэтью, дышать стало намного проще. Я мог чаще выбираться в город. С приходом холодов клиентов в кафе поприбавилось, и мне порою приходилось коротать время где-нибудь поблизости, дожидаясь, пока она освободится. В светлом кашемировом пальто и полусапожках, она была просто неотразима. Мы оба понимали, что эта литературно-искусствоведческая прелюдия слегка затянулась. А с другой стороны, не предпринимали особых попыток ускорить природный ход вещей. Нам просто было хорошо вдвоем. Мы знали, к чему все идет. И, как гурманы, тонко издевались над собой, оттягивая тот миг, когда станем единым целым. Не боялись, но и не торопили. После всех хитросплетений нового проекта, от которых у меня подчас просто пухла голова, поездки в центр сделались настоящим откровением. Мы с самого начала условились не говорить о работе. Мне в этом случае не приходилось лгать, а ей избегать мысленного возвращения в повседневную рутину. Я вполне вольно чувствовал себя в том, что касалось искусства и моего профиля. Она, в свою очередь, могла легко закопать меня в вопросах психологии. Иногда я не мог с уверенностью определить, говорит ли она о чем-то теоретически или уже проводит надо мной тайный психологический эксперимент. Умные женщины – моя слабость. Но встречаться с девушкой, которая прочитывает твои эмоции и может по косточкам разобрать твою мотивацию, – интересно и опасно одновременно. Никогда не знаешь, что говорит она, а что психоаналитик. К счастью, научные выкладки она всегда оправляла изрядной долей самоиронии. К науке мы пришли с ней разными путями. Я классическим – сразу после школы поступил в университет и недурно чувствовал себя в качестве педагога. Мид, кстати, никогда не давал возможности почивать на лаврах. Всегда нужно было держать себя в форме, быть в курсе последних новинок и почитывать академические издания, чтобы не упасть лицом в грязь, если очередной вундеркинд копнет поглубже школьной программы. Собственно, мы сами их к этому поощряли, поэтому обязаны были держать удар. Что касается Джесс, то она получила свое практическое образование у барной стойки. Именно там, ежедневно общаясь с публикой, она почувствовала интерес к человеческому поведению как таковому. Там было, с кем поговорить и кого послушать. Назвав свои романы «Человеческой комедией», Бальзак просто снял эти слова с ее губ. Она видела их ежедневно. Она разделяла их горечь. В конце концов, груз фактажа оказался так велик, что она поняла: пришло время подковать себя по части теории. Бесконечные психологические этюды, которые она могла составить, играючи, требовали иного уровня. И она поступила в школу психологии. Изначально – для самосовершенствования, а там – как Бог даст. Кафе требовало усердия, но зато давало стабильную прибыль в ответ. Джесс была хорошей хозяйкой, с равным участием заботившейся как о клиентах, так и о персонале. Однажды в выходной мы пробрались в ее кафе тайно, как любовники. Она шла первой, чтобы открыть дверь и снять с охраны. Я нес пакеты с провизией. Решил приготовить мясо по-французски с картофелем и грибами. Простенький рецепт сравнительно быстрого приготовления. Хотя она питала особый интерес к выпечке, я решил оставить это на потом. Учить женщину раскатывать тесто и лепить из него причудливые формы, направляя ее пальцы, нажимая своими ладонями – прямой путь в постель. Почти как знаменитая сцена лепки из глины в фильма «Привидение» с Патриком Суэйзи и Дэми Мур. Слишком интимно. Мы могли вспыхнуть моментально. Оба воспламениться и, перемазанные мукой, наделать глупостей прямо на полу или на первом подвернувшемся столе. Сколько таких яростных пятиминуток cлучалось в моей жизни. Но Джесс была иной. И я хотел четко обозначить грань между ней и теми,другими, чьи имена были вписаны в историю моего интима. С теми мне хотелось переспать. С ней я захотел проснуться. Звучит банально, и все же. Поэтому я сказал себе: с этой женщиной постельные сцены должны происходить в постели. На любовном ложе, на которое много веков назад восходили, как на престол. По дороге мы прихватили бутылку [битая ссылка] Buena Vista Chateau. Джесс принесла мне фартук. Я принялся шаманить с телятиной и овощами. Она с интересом наблюдала за мной минут пять-десять. Потом с хитрецой в глазах сказала: вот ты и попался. Я остановился с ножом в руке и куском мяса в другой: что, прости? Ты знаешь, как в семидесятых годах ЦРУ рассекречивало советских шпионов? – спросила она. Нет, сказал я. А как? По зубам. Представляешь, у них все было безупречно – легенда, произношение, знакомства, манеры одеваться. Ну, словом, все. Не подкопаешься. Но пломбы, самые старые, были сделаны из состава, которого никогда не было на Западе. Серьезно? – удивился я. Ну, мои пломбы, наверняка из какого-то китайского полимера. Я замолчал и посмотрел на нее со шпионским прищуром: как ты меня раскусила? Ты не шпион, сказала она. Ты – повар. Профессионал. Я на этой кухне лет с пяти, наверное. Я тут пряталась и вон там, в углу на подоконнике, делала уроки. Так что на поваров насмотрелась. То, как и где ты положил разделочную доску, то, как ты держишь нож, как делаешь надрез – это не потеха любителя, нет. Она подошла ко мне. Стала почти вплотную, так что я убрал нож от греха подальше. А теперь колись, дружок, что ты задумал? Музеи, прогулки под луной… Решил облапошить доверчивую хозяйку, чтобы получить место повара? Она смотрела на меня в упор на полном серьезе и не моргала. Я нервно вытер мокрые пальцы о передник. Она положила кисти рук мне на плечи. Обвила пальцами мой затылок. Приблизила свое лицо к моему. Учти, сказала она, глядя мне прямо в глаза. Ничего у тебя не выйдет. Есть только один способ остаться на этой кухне. Отодрать меня до смерти. Губы ее дрогнули. Она поплыла. И залилась хохотом, держась за меня, и, тем не менее, оседая на пол. Я смеялся вместе с ней. Упс, сказала она, едва не грохнувшись на скользкой плитке. А это мы еще не пили! Вопреки моей просьбе, она принялась помогать. Нарезала помидоры. Мясо получилось роскошным. Она принесла два подсвечника. Мы погасили свет в зале и устроили ужин при свечах. Она поставила что-то легкое, французское, в духе Далиды и Джо Дассена. Мы неспеша разделывались с запеканкой. После нескольких бокалов нас потянуло на танцы. Мы целовались. Я прижал ее к себе. Она скользнула вниз рукой, почувствовав упругость. И сама опустила мою ладонь ниже талии. Словом, я понял, что первому сексу в постели не бывать. В этот момент раздался стук. Мы, как по команде, обернулись к окнам. За опущенными жалюзи в холодной осенней ночи угадывались отблески красно-синей иллюминации. Я уже догадался, кто это. Джесс поправила волосы и пошла открывать. Бесстыдно вихляя задницей, обтянутой шерстяным платьем. В стиле «не расслабляйся, я сейчас». На пороге стоял молоденький сержант с фонарем в руке. Коди? – вопросительно произнесла Джесс. Простите, мисс. Время позднее. Выходной. Я увидел свет с улицы. Решил проверить. На всякий случай. У вас все в порядке? Она обернулась, открывая сержанту обзор зала. И переадресовала его вопрос мне – у нас все в порядке? Я сидел за столом в позе клерка на собеседовании. Свечи все еще горели, освещая остатки ужина. Я поднял полупустой бокал и отсалютовал им сержанту. У нас все в порядке, Коди, сказала Джесс. Спасибо, что заглянул. Сержант извинился и побрел к машине, припаркованной у обочины за его спиной. Она вернулась за стол. Наколола кусочек телятины вилкой. Ты когда-нибудь бывал в Париже? – спросила она, сделав глоток вина. Я отрицательно покачал головой. И я нет, ответила она с сожалениям. Я прикоснулся пальцами к ее руке, лежавшей на столе. Шарль Азнавур томно блеял про какую-то девушку, разбившую его сердце.

Ответный визит должен был состояться в субботу. Я придумал меню, разыскал и заказал к доставке дорогое вино, которое давно хотел попробовать. Купил комплект роскошного постельного белья на квин сайз. Однако в четверг вечером у меня поднялась температура. Голова раскалывалась. Я принял таблетку, через два часа еще одну. Боль притупилась, но градусник, не переставая, ставил новые температурные рекорды. Мы созвонились, и Джесс сказала, что ей не нравится мой голос. Ты как-то странно звучишь, сказала она. Я признался, что, по-моему, заболеваю. В городе вовсю свирепствовал грипп, и реклама о прививках стала номером один повсюду. Но я не прививался. Никогда. Мне все время удавалось проскочить в прежние годы, и мысль о потраченном на прививку времени угнетала меня больше боязни заразиться. Джесс считала иначе. В отличие от меня, она прививалась каждый год. С приходом осени количество типов, которые чихают и сопливят, попивая свой кофе с виски или двойной скотч, стабильно росло, так что она объективно попадала в группу риска. Официанток она тоже прививала в обязательном порядке. Пока это работало. После разговора с ней я выпил жаропонижающее, растворив порошок с приятным апельсиновым вкусом в стакане горячей воды. Через полчаса мне полегчало. Я даже почувствовал прилив бодрости. Как оказалось, мнимый. Ночь я промучился и утром, продрав закисшие глаза, понял, что горю. Я фукал на Либерту, стараясь отогнать ее от кровати. Не зная, может ли больной человек заразить собаку воздушно-капельным путем, я чихал в подушку и отворачивался к стене. Она, не понимая, все же отходила на несколько шагов и сидела, удивленно наклоняя голову из стороны в сторону, как будто смена ракурса могла помочь ей вникнуть в суть происходящего. На работу я не вышел. Кроме меня в офисе не досчитались еще пятерых.Мы только что запустили самый важный этап программы, и я отправил Кристину, секретаря, закупить иммуноподдерживающие препараты, чтобы раздать их всем. Апельсиновый сок, не концентрат, а сок настоящих апельсинов, был в свободном доступе в каждом кабинете. Я молился, чтобы Джордж пребывал в добром здравии, потому что от него зависела координация работы всех служб здесь и в Европе. Кэтрин докладывала мне о состоянии счета. На жаропонижающих я прожил почти два дня. Вслед за кратковременными улучшениями наступала регрессия, выбираться из которой становилось все труднее. Я почувствовал, что слабею. Пришли выходные. Мне стало тяжело дышать. В пятницу, несмотря на температуру, я еще успел погулять с собакой. Но в субботу из-за внезапной слабости побоялся выходить на улицу. Глаза болели даже при взгляде в сторону окна. У меня наконец хватило ума вызвать скорую. Мне вкололи какую-то дрянь в ягодицу, послушали и выписали рецепт. Врач настаивал на госпитализации. Я отказался. Валяться в больнице мне наотрез не хотелось. Он предупредил о риске развития осложнений. Я подписал какую-то форму. Они ушли. Потом мне позвонила Джесс и на всякий случай узнала адрес. Мое счастье состояло в том, что я не запер дверь за парамедиками. Вечером, после укола, я задремал. И последнее, что я запомнил, была блекло-оранжевая кожура на тарелке у изголовья. Дальше была ночь. И провал. Я очнулся в кромешной тьме. От стен исходил зной, как в жаровне. Голова гудела. Я хотел что-то сказать, но не мог. Я не знал, где я и что со мной. Когда в следующий раз вынырнул из липкой ваты, я лежал на полу. Меня знобило. Просто трясло. Единственная мысль не давала покоя. Я оставил незапертой дверь. И теперь сквозь дверной проем гостиную засыпало песком, как будто в гигантскую песчаную бурю. Песок образовал насыпь, стал постепенно растекаться по комнатам. Подбираться к кровати. Полностью затопил ковер на полу, и я почувствовал, как первые песчинки проникли в мое горло. Я силился встать и наконец-то закрыть эту проклятую дверь. Но не мог. Потом меня кто-то потянул, причиняя страшную боль. Я снова лежал на кровати. Мне дали что-то выпить. Было темно. В голове, не прекращая, ухал барабан и медные наяривали мавританский мотив бесконечной песни песка. Спрятаться от него было невозможно, напрасно я зарывал голову в подушку. Открыв глаза в следующий раз, вместе с болью я увидел, как пластиковый поршень выталкивает прозрачную жидкость через иголку, впившуюся в вену над моим предплечьем. И снова провалился. Как долго я находился в таком состоянии, не знаю. Меня будили и что-то давали выпить. Потом я очнулся от того, что лежу абсолютно голый. Меня растирали какой-то гадостью, похожей на уксус. Тело горело огнем, и каждый раз, когда женская рука прикасалась к нему, я корчился от боли. Потом мне одели памперс, и я заснул. Открыв глаза через какое-то время, я увидел Джесс. Она сидела на краю постели. Держала мою руку. Я заметил слезы на ее лице. И попытался что-то сказать. Что-то очень важное. У меня не получилось. Во рту по-прежнему был песок. Я понял, что умираю. Но мне было жаль только ее. Я не хотел, чтобы она плакала. И я подумал: сейчас я исчезну, и все станет на свои места. Снова все будет хорошо. Мне стало тепло и спокойно. Как будто я зарылся в целый сугроб пуха. Дня через два утром меня разбудил мобильный. Глаза по-прежнему болели. Я с трудом поднес кружку ко рту. Кэтрин назвала мне сумму. Я отключился и проспал до обеда. Потом в комнату вошла Джесс, чтобы накормить куриным бульоном. Она подтащила меня к спинке кровати. Просунула плюшевый валик под голову. И кормила с ложечки, как ребенка, вытирая губы и подбородок мокрой салфеткой с запахом лаванды. Я неотрывно смотрел на ее умиротворенное лицо. И, едва она убрала тарелку, все еще слабый, отвернулся к стене, чтобы не выдать своих чувств. Все это время она выгуливала Либерту, покупала лекарства, готовила, мыла, кормила и переодевала меня. Когда дела пошли на поправку, перед тем как уйти, она, уже одетая, задержалась у постели и потрепала мои волосы. Я поймал ее руку. И нежно прижался к ней уголком рта, тем местом, где мне не мешал высохший на губах струп. Ничего сказать я не мог.

На работе меня встретили аплодисментами. Пока я валялся в постели, им пришлось пережить непростую неделю. Но все справились. Так что овации предназначались, скорее, не мне, а нашей команде. Вид у меня был, что называется, «на Мадрид». Но я окреп и мог работать. В десять я собрал планерку, на которой мы обсудили следующий этап. Теперь нужно было на всех парах готовиться к новогоднему банкету. Обязанности каждого были распределены заранее. Мы знали, что будем делать и когда. Предварительные переговоры с поставщиками были проведены. Многие моменты оставались просто подвешенными до того часа, пока мы не получим ответную реакцию на нашу рекламу. Собрав солидный куш, мы пустились во все тяжкие. Я разрешил Кэтрин взять двух помощников с опытом, поскольку мы плавно вошли в эпоху ежедневных платежей, и объем работы бухгалтерии вырос многократно. Концепция, предложенная Кэрол, мне понравилась. Конечно, в каждом ресторане с его особенной, отличной от других планировкой, могли возникнуть и, пожалуй, наверняка возникнут свои нюансы. Но в целом она уловила то, что нам требовалось: создать помпезность скромными средствами, бюджетную роскошь, при этом продемонстрировав хороший вкус и стиль. Том работал над составлением новогодней программы, и это была та еще задачка. В случае с фестивалями, как будет строиться банкет, понятно, поскольку на девяносто процентов времени внимание членов клуба будет приковано к огромному экрану, и они станут соучастниками главного события. А как быть на открытии клуба, где красивой картинки на экране нет? Само открытие – это и есть главное событие. И надо что-то говорить, занимать зрителей, развлекать публику. Причем выстроить все это ненавязчиво, элегантно. Создать интригующую феерию из ничего. Это мы, в офисе, понимали, что новогоднее празднество – вершина огромной работы. Зрителям на это плевать. Они придут есть и развлекаться. Хорошая новость: организовать качественный банкет тяжело. Но на этом можно хорошо заработать. Плохая новость: 12 банкетов в год – это ежемесячный, практически никогда не прекращающийся геморрой. Только столкнувшись с проведением первого банкета, я, наконец, понял, какую кашу заварил. Трехголовая гидра – я, Том и Джордж, – мы легко сбивали самолеты противника и торпедировали его пароходы. Но никто из нас не догадывался, что есть одинокие пловцы и придурки на крошечных дельтапланах, которым нет числа. Вот что по-настоящему страшно – мелочи. Когда-то я смотрел фильм французских документалистов о муравьях. Там был эпизод, в котором на пути у африканских муравьем внезапно оказался питон. Огромный, жирный. Такой запросто справится с человеком. Видели бы вы, что от него осталось. Страшное зрелище. Ежеминутные пустяки, собираясь в груду, способны свернуть шею любому монстру. И, видя армии пигмеев, которые я заполучил в довесок к волшебной горе, я вдруг понял, что запустил машину, которую уже не остановить. Она гудела. Она неслась на всех парах. Все тот же бесконечный, сводящий с ума ритм равелевского «Болеро». Он завораживал и пугал, как некогда наводил ужас на самого маэстро, слышавшего в этих звуках стоны своих демонов. Они окружали его. Они не давали ему дышать. Танец злых духов. От настоящего болеро в нем почти ничего и не было, поэтому коренные испанцы никогда не признавали и не понимали эту музыку. И вот в самом конце, когда оркестр играет тутти (то есть все музыканты одновременно), когда под мощью духовых и струнных начинают задыхаться барабаны, и мелодия пожирает ритм, а ритм – мелодию, когда все это доходит до степени высочайшего накала, из которой не выбраться, Равель внезапно, впервые и единожды уходит в другую тональность. И рубит концы. И наступает великая тишина, сотворенная великой музыкой. То самое ничто, написанное Моне в последние годы жизни, а потом сочиненное Равелем. С первого такта, как только барабанная палочка впервые коснулась мембраны, он шел к этой всепоглащающей тишине «немузыки». Вернее, музыке тишины.

Ради чего я все это затеял? Ради одного мига. Одного взгляда. Я верил, что, проносясь над бесконечным заводским конвейером, ревущим все громче и громче, на пределе его возможностей, в этом гигантском гроте промышленного ангара вместе с последней прозвучавшей нотой камера, наконец, уйдет в окно и зависнет над обрывом. А там, внизу, будет песчаный пляж. И два шезлонга. И штиль ласкового моря. Потому что ничего безмятежнее человек так и не придумал. И я уже знал, кто будет сидеть в этих шезлонгах, любуясь закатом. Поэтому в послезвучии последнего равелевского такта я, оставшись в кабинете один, набрал номер агентства и произнес: Париж. Два билета. В бизнес-классе, пожалуйста.

Теперь моя задача заключалась в том, чтобы продержаться. Надо было тянуть время. После болезни я нуждался в восстановлении, и она, как никто другой, это понимала. Потом я придумал, что в связи с концом года надо подтянуть кое-какие заказы на мой работе программиста. Получилась еще неделя. Мы созванивались по нескольку раз в день. На выходных я зашел к ней в кафе. Гам стоял неимоверный. Посетителей была уйма, и Джесс сама суетилась в зале, принимая и доставля заказы. Так что мы не смогли даже толком переговорить. Когда она снова ушла на кухню, я уловил момент и сунул записку Клемоне, старшей официантке. Ничего скабрезного в этом не было. Только мой мобильный номер и просьба «набери меня вечером». Когда она позвонила, я изложил ей суть вопроса. Мне хотелось, чтобы вечер накануне Нового года и последующие за ним пару дней Джесс провела со мной. Поэтому я попросил Клемону сделать хозяйке сюприз. У девушки могли быть свои планы, но я пообещал тысячу долларов в качестве компенсации за неудобства. И она, конечно же, согласилась. Возможно, я наделал глупостей, влезая в чужой монастырь. По правде сказать, я и понятия не имел, как у них все устроено со сменами на праздниках. У меня просто была цель. Гуляя в парке с Либертой, я продумывал все в деталях: где мы остановимся, куда пойдем, что можно посмотреть в Париже в новогодние выходные. Потом, и дома, и в офисе, я искал в интернете самые интригующие предложения и советы. Оставлял закладки, копировал в отдельный файл. Пока пол-офиса ломало головы над нашим открытием, в дополнение к нему я составлял программу персонального праздника для нас с Джесс. Забронировал отель с лимузином из аэропорта. Цветы и дорогое шампанское в самый лучший номер. Обедать мы будем в роскошном CieldeParis, а ужин в Новогоднюю полночь проведем, естественно, в ресторане отеля. Маленький приятный бонус. На этапе составления договора с НМ мне удалось протащить пункт в отдельном приложении о системе «100 + 2» и «200 + 2». Смысл его, вкратце, состоял в том, что, оплачивая стоимость банкета на сто или двести человек, в каждом ресторане сети мы получали два места бесплатно. Официально я исходил из необходимости контролировать проведение наших мероприятий. Это раз. Могла возникнуть необходимость пригласить на банкет влиятельную персону с супругой. Это два. А в-третьих, задолго до того, как я встретил Джесс, мне представилась совершенно безумная идея – раз в месяц мы могли бы летать в самые красивые города Европы и принимать участие в закрытых банкетах на правах вип-гостей. В любом из пятидесяти пятизвездочных отелей на старом континенте. Ницца, Марсель, Лондон, Будапешт, Вена – все это теперь было достижимо. Но начнем мы с Парижа. Подвесив наши отношения в режиме «стэнд бай» и не дав им разгореться, я хотел, чтобы все самое главное для нас произошло в этом городе, почему-то названном «городом любви». Почему? В этом нам предстояло разобраться.

Первую половину дня 30 декабря я провел в офисе, согласовывая последние приготовления и контролируя ситуацию на местах. Были кое-какие неувязки, но в целом все выглядело нормально. Мы с Джесс договорились, что я заеду за ней в восемь вечера, и она пообещала прогуляться со мной по окрестностям. Погода стояла зимняя, морозная. Я представил, как мы выйдем из кафе. Как она сядет в мою машину. Ни о чем не догадываясь. И мы сразу поедем в аэропорт. Полтора часа с запасом на то, что могут быть пробки плюс еще почти два до вылета. Ранним утром мы будем уже в аэропорту Шарля де Голля. С собой я принципиально ничего не взял, кроме паспорта, бумажника и ноутбука. Чтобы уравнять шансы. Она тоже будет не в вечернем платье. Его и все остальное мы сможем купить во Франции. И это тоже было частью моего плана – новогодний шопинг. После обеда я заехал домой, переоделся, выгулял Либерту и открыл перед ней заднюю дверцу машины. Она с подозрением посмотрела на меня. Раньше я не предлагал ей прокатиться. Единственный ее автомобильный вояж был к ветеринару на рядовое обследование, и она, судя по всему, осталась не в восторге от этой поездки. Пришлось перенести ее в салон. Я уже договорился с собачьим отелем – нас ожидали. У меня наметилась еще пара мелких дел в центре, и я рассчитывал справиться с ними побыстрее. С Либертой все прошло без проблем. Но Рузвельт роуд была перекрыта из-за аварии, и огромный поток автомобилей пустили в объезд. Толково расставить указатели не успели. Вдобавок два умника на Пятнадцатой улице, один в мебельном фургоне, второй в микроавтобусе, припарковались друг напротив друга, оставив узкое бутылочное горло, протиснуться в которое можно было только на черепашьей скорости. Я психанул, сдал назад и нырнул в ближайший переулок. Но заблудился. Петляя по улицам, я заехал в тупик. Выбрался из него и стал искать выход к основным артериям. К тому времени уже стемнело. Когда, наконец, я пробрался к центру, возникла дилемма. До встречи с Джесс было еще далеко, для дел, намеченных мною, времени оставалось притык. Я как бы застрял посредине. И, поскольку спешку я с годами любил все меньше и меньше, перед светофором на Дэймен авеню я перестроился в левый ряд, что делал всегда, направляясь в «Старый город». На улицах было многолюдно. Я припарковался почти перед кафе. На всякий случай решил, что включу аварийку, если возникнет необходимость. Перед тем, как выйти, я бросил взгляд на освещенные окна… и помедлил.

Наверное, рано или поздно, это должно было случиться. Девушки, работающие в сфере услуг, всегда в центре повышенного внимания мужчин. Таковы издержки профессии. А красивая женщина просто обречена стать магнитом, который притягивает весь мужской контингент в округе. И, хотя никто из них не позволит себе лишнего, даже на словах, в их сокровенных желаниях сомневаться не приходилось. Джесс не раз рассказывала мне о курьезах, когда при виде ее клиенты совершенно терялись и несли всякий вздор. Проливали кофе, оставляли царские чаевые. Другие, у которых от виски развязывался язык, предлагали ей руку и сердце, клялись в любви и даже пытались встать перед ней на колено. Ее это безумно смешило, впрочем, как и всех официанток. Меня подспудно тяготило другое. Я допускал, что в этой потной среде тайных онанистов однажды может появиться вполне адекватный молодой человек. Опрятный, образованный, с какими-то перспективами на служебном фронте. И уж он своего не упустит. Поэтому, задумываясь о нашем совместном будущем (мы все мечтаем), я заранее знал, что никогда не оставлю ее за стойкой. Если вопрос станет ребром, я с удовольствием подарю ей «Небеса», целую сеть, молодую, динамично-развивающуюся. В обмен на одно единственное кафе в старом Чикаго, хозяйкой которого она может оставаться сколько угодно, но обслуживать или просто ходить на работу каждый Божий день – зась.

Здесь было другое. В левом, ярко освещенном (мне почему-то вспомнились витрины в квартале Красных фонарей Амстердама, которые я видел только в интернете, и то мельком) эркере сидел молодой офицер. Просто вылитый Ченнинг Татум. Аккуратный пробор густых темных волос, глаза, нос, волевой подбородок, шея быка, плечи. Улыбка, разбивающая сердца пачками. В черном парадном мундире морской пехоты США, ладно облегающем его бицепсы, он выглядел неотразимо. А напротив него сидела Джесс. Я видел ее как бы сбоку, сзади. Офицер держал ее руку. Он улыбался. Белоснежные зубы вспыхивали ярким пятном на фоне его загорелого и обветренного лица. В его мужественных руках женская кисть смотрелась нелепой игрушкой. Но он держал ее бережно. И что-то говорил, слегка наклонившись над столиком. Джесс была увлечена. Я видел это. Я это чувствовал. Даже не видя ее лица, ее мимики, мне была понятна ее полная вовлеченность. Поза, движения, положение ног под столом. И тогда я осознал, что практически ничего так и не знал о ее жизни до меня, о круге ее друзей и знакомых, никогда не был у нее дома. Во многом она продолжала оставаться для меня загадкой. Особенно после ее самопожертвования, когда она в одиночку несколько суток подряд выцарапывала меня с того света, а потом еще пару дней терпеливо ухаживала, пока я приду в себя. Что это было? Врожденный материнский инстинкт? Сострадание Магдалины? И теперь… Нащупав мобильный в кармане, я нашел ее имя. Но не набрал. В тот момент офицер перегнулся через стол и поцеловал ее. Из машины за копной вьющихся волос я не видел, куда пришелся поцелуй. И все же на секунду она повернула голову. Ровно настолько, чтобы ответить ему взаимностью. Машина сзади моргнула фарами. Парковаться здесь было запрещено. Я запустил двигатель. Заглох. Снова включил. И тронулся в ночь, не осознавая, куда еду, и что делать дальше.

Возвращаться домой было глупо. Встречать Новый год в пустой квартире или искать приключений в чикагских барах мне одинаково не хотелось. После десяти минут пустоты я обнаружил себя в машине, едущей по направлению к Охара. До рейса оставалось больше пяти часов. Я прошел контроль и коротал время, бесцельно слоняясь по бутикам и салонам в зоне DutyFree. Была мысль купить пару бутылок алкоголя. Не прижилась. С ноутбуком на коленях я просидел почти час, пока наконец-то объявили посадку. Рейс обслуживали французские авиалинии. Кресло оказалось вполне комфортабельным, ужин сносным. Если назвать ужином подогретую снедь в подносе из фольги. Я выпил стакан амаретто. Из десяти стюардесс большинство были дамами за пятьдесят, словно нарочно собранными на борту. Единственная помоложе – Кристин – принесла мне банку колы. И улыбнулась той фирменной улыбкой стюардесс, по которой опытный пассажир способен угадать, что она думает о нем, об этом самолете, об этой авиакомпании, этих туфлях, бойфренде, ребенке, оставленном с матерью и вообще обо всей этой гребаной жизни. В общем, лучше бы она не улыбалась. После стакана хорошего ликера я долго смотрел в иллюминатор на ночные облака, над которыми мы плыли. Спать мне не хотелось, видимо, из-за стресса. Зато было предостаточно времени для размышлений. Футляр глупой безделушки стоимостью в сорок тысяч долларов оттопыривал внутренний карман моего пиджака. Отдать его стюардессе? Сделать этот полет навсегда незабываемым для нее? Не могу сказать, чтобы я чувствовал себя обманутым или преданным. Любая привязанность – это всегда риск. Близость порождает зависимость. Возможно, судьба, наконец, прислала мне обратку за те связи, которые я когда-то рвал по живому так, как считал это более удобным и правильным для себя. В определенном смысле, мне повезло больше, чем Свану. Мне не нужно было проводить дни напролет, конструируя домыслы и догадки в безуспешных попытках состыковать их с реальностью. Всего за какие-то минуты я узнал так много, что места для воображения, даже захоти я пофантазировать, просто не осталось. Все было очевидно. Я любил ее. А у нее был другой. Никогда бы не подумал, что все эти пошлые анекдоты о мужьях, возвращающихся из командировок раньше положенного, имеют реальную основу. И тут включилась логика извращенца: если бы я приехал точно в срок, мы наверняка летели бы сейчас вместе. И были бы счастливы. По крайней мере, я. И следующая за ней мысль: а мог ли бы я притвориться, что ничего не видел? Ради того, чтобы быть с нею рядом. Зная, что у нее есть другой. Прекрасный камертон для проверки собственной мерзости. Нет, не смог бы. Поэтому и уехал. Отчасти, я сам был виноват в том, что увлекся слишком глубоко. Но как знать, где суша на этой зыбкой почве в краю туманов? Любить женщину только телесно – скотство. Любить ее всей душой – страдание. Как найти тот вожделенный предел, за которым близость перерастает секс, но не становится болью? Знать, чтобы не переступить. Моя главная ошибка была в том, что я следовал правилам, которые считал беспрекословными для нас обоих. А это не так. У меня не было параллельных романов, интрижек и прочих шалостей, которые обычно разнообразят нашу серую жизнь. И я ожидал того же от нее. А на каком основании? Языком любовной юриспруденции, мой иск был абсолютно несостоятельным. Как человек свободный, не связанный браком или помолвкой, она была вольна делать все, что угодно. И не отчитываться. Проблема в том, как с этим жить, когда знаешь? Как можно делить ту, которой принадлежишь полностью и безвозвратно? Когда наконец что-то щелкнуло внутри, что-то сломалось и ты понимаешь: возврата к старому больше нет. Эта женщина изменила тебя навсегда. И вот я нарисовал буколический мирок, ткнулся в него носом, проткнул и – о, Боже! Ад – это другие. Как совместить ее, жующую мокрый снег пополам со смехом в сквере на Монро стрит, с той кокеткой из кафе? Имел я в виду такую многогранность. И все опять уперлось в непостижимость женской души. С того момента, когда самая первая из них все решила не только для себя, но и для всех нас, и взяла яблоко из лап змея. Или когда не давала сердцу прикипеть к мужчине, уходящему из пещеры, потому что не знала, вернется ли он назад, но при этом понимала – одной ей не выжить. Кто-то сильный должен быть рядом. Не суть, кто он и как выглядит. Погибнет один, придет другой. Обыкновенная животная практичность, которую через тысячелетия, в эпоху развитой цивилизации, назовут неразборчивостью. Неважно. Какой бы теории вы ни отдавали предпочтение, в ситуации с женщиной ваш выбор невелик. Либо принять ее такой, как есть, со всеми ее тараканами, зная наперед, что эти насекомые, рано или поздно, сведут вас с ума. Либо относиться к ней как к передвижной вагине, которую Создатель, шутки ради, снабдил зачатками мозга. Обе эти точки одинаково проигрышны.

Париж утопал в тумане. Терминал Шарля де Голля, в котором мы приземлились, произвел на меня унылое впечатление. Я хотел пить. В Чикаго у меня была масса времени, но при этом не хватило ума на то, чтобы поменять валюту. В восемь утра все обменные киоски терминала оказались закрыты. Автоматов не было вообще. И пик идиотизма – полное отсутствие питьевых фонтанов. Ау, люди!!! Французы, вы не пьете?! У вас организм работает по-другому?! Всасываете воду анально?! Без единого евро в кармане я, наконец, уговорил какого-то араба в пристенной палатке продать мне четвертьгаллонную бутылку спрайта за пятьдесят баксов. Меньшей купюры у меня не было. Та-дам!!! – самый дорогой спрайт в мире. Вдобавок, лимузин, который я забронировал, опоздал на полчаса и стоял у другого входа, а водитель был самовлюбленным пакистанским засранцем, получившим от меня ноль чаевых. Короче, в отель я прибыл в прекрасном расположении духа.Словно издевка, на лакированном столике (номер был в стиле хай-тек с панорамным видом на клубящийся туман из всех окон) стояла корзинка роскошных цветов и ведерко с шампанским во льду.Сразу было, что выпить и чем закусить молодому рогоносцу. Стандартная открытка от администрации отеля желала нам отличного и незабываемого отдыха. Я принял душ. Сменил белье. Распаковал и отдал на глажку новую рубаху. Пару часов кряду тупо валялся на огромной кровати с ноутбуком, даже не сняв покрывала. Заказал в номер знаменитый луковый суп (за девяносто баксов я мог бы приготовить и повкуснее), салат из креветок под соусом и печеный картофель а– ля паризьен. Потом щелкал местные каналы один за другим. Посмотрел кусок старого фильма про ковбоев в переводе на французский. Сплошной сюр. Я помнил большинство диалогов в оригинале и не мог представить, что такое говорят повелители прерий перед тем, как спустить курок. Но на французском это звучало вообще убойно. Любой американский вестерн превращался в комедию априори. Как-то сама собой на город опустилась ночь. В мареве тумана фары машин, гирлянды и освещенные фасады зданий совсем не передавали праздника. Они выглядели, как дешевая бутафория в стиле «ну вот, нас опять обманули». Я оделся и попросил вызвать такси. Самым правильным решением было бы заказать номер именно в НМ. Но мне нужен был вип-люкс, а номера такого класса к тому времени, когда я спохватился, были уже заняты. Знай я, что приеду один, заказал бы обыкновенный «Стандарт». Оба отеля располагались в центре, так что ехать пришлось недолго. От парадного входа нас направили за угол: у ресторана был собственный подъезд. Я отпустил такси и решил пройтись пешком. Красная ковровая дорожка начиналась прямо у тротуара. Валеты в фирменных куртках встречали подъезжающие автомобили. У входа в ресторан секьюрити спортивной комплекции в двубортных костюмах и при бабочках пропускали гостей. Мое имя было в списке. Внутри меня встретил Анри Пенар – наш парижский директор. Он был моложе меня, необычайно энергичен и обаятелен до стеснения. По-английски говорил почти без акцента. Наша первая беседа состоялась в скайпе, когда его кандидатуру одобрила Кэтрин. Здесь он был в своем тесте. Едва ли к моему мнению стоит прислушиваться. Я был заинтересованной стороной. Но не мог не признать, что зал был декорирован великолепно. Искусно подобранное освещение, обилие живых цветов и золота во всем. Нам удалось создать то, к чему мы шли. Мужчины во фраках и дамы в вечерних платьях, оказавшись в клубе, похоже, и вправду ощущали себя избранниками судьбы. Я мог поиграть в прорицателя. Еще не войдя в зал, назвать в точности, как сервирован стол. Какие блюда находятся в дорогой посуде. Из чего и как они приготовлены. Потому что меню составлял сам и дважды опробовал все рецепты до малейших деталей. Видеосъемку мы делать не стали. Но вместо нее я очень подробно расписал каждый шаг и требования к ингредиентом и сопроводил все это качественными фотографиями, чтобы избежать разночтений во всем, включая дизайн выкладки и порядок расположения блюд на столе. На удивление, в зале было много молодежи. Я почему-то представлял, что основной костяк составят люди среднего возраста, добившиеся своего положения долгими годами напряженного труда. Но нет. И это, как ни странно, вселяло надежду. Дело в том, что мы пока не смогли определиться с музыкальными церемониями. Не зная возрастного состава публики, тяжело предсказать, насколько востребованными окажутся наши предложения. Будет ли интересно людям от сорока и старше следить за трансляцией вручения премий за лучшее рэп, хип-хоп или даже джазовое исполнение? Мне казалось, что музыка все-таки в большей степени волнует молодых. И поэтому увиденное на нашем первом банкете приятно удивило. Конечно, Париж – это не весь мир. Нам еще предстояло собрать данные отовсюду, чтобы увидеть общую картину по сети. И, тем не менее, приятный сюрприз. Вот с чем мы и вправду дали маху, так это с размером зала. Оказавшись внутри, освоившись и прогулявшись взад-вперед, я пришел к выводу, что в этих стенах запросто можно было разместить еще человек семьдесят, совершенно без ущерба для программы. И при этом все равно оставалось достаточно место для танцев, встреч и бесед. Во мне пробудился Скрудж. Я насчитал четырнадцать виртуальных столиков, которых здесь не было, и тут же в уме перевел сумму недополученной прибыли. Это печальная сторона. Позитив состоял в том, что я осознал допущенную ошибку. Нельзя было привязываться к числу членов клуба настолько жестко. Следовало исходить из размеров каждого конкретного зала в каждом конкретном ресторане. Кто знал? Но у нас все еще были огромные очереди людей, не попавших в первую волну. И мы могли исправить положение в ближайшее время. В этом прелесть менеджмента. Головной боли, которую он несет, хватает на то, чтобы заглушить любые неудачи в личной жизни. Или добавить к ним новые, но уже из числа профессиональных. Скучно не бывает никогда.

Вечер начался, и импозантный ведущий без конца лопотал что-то на французском, то и дело повергая публику в гомерический хохот. Как я догадался, по жизни он был профессиональным комиком. Стандартный голливудский подход. Еда была приготовлена безупречно. На большом экране сменяли друг друга певцы, писатели, политики и киноактеры. Каждый с небольшим приветствием к членам новорожденного клуба и наилучшими пожеланиями. Я один знал точно, во сколько они обошлись. Потом все ели. Оркестр играл попурри. Выступил иллюзионист. Ведущий рассказал пару анекдотов и представил танцевальную пару в костюмах, которая тут же исполнила зажигательный пасадобль. Затравка удалась. Оркестр немного сбавил обороты, и большинство столиков опустели. Начались танцы. Я был слегка пьян. Хотелось курить. Брюнетка с роскошной спиной и просто фантастической задницей привлекла мое внимание. Я подумал, что самое время попросить Анри задушить того лысого недомерка, который с ней пришел. Ее пластика поражала. Я не мог отвести глаз. Как вдруг прямо передо мной, загораживая, нарисовался какой-то жирный штрих в пестром пиджаке с бабочкой. Молодой. Явно до тридцати. Слой бриолина на волосах, зачесанных к затылку. Дорогая и весьма обильная парфюмерия. Наклонившись, он оперся предплечиями на спинку и уставился на меня, нахально улыбаясь. Он молчал. Я тоже. Немая сцена. Наконец он протянул мне свою лапу: Грэнт, сказал он. Грэнт Уолберг. Я пожал толстые пальцы и назвал свое имя. Ха! – закричал толстяк. Он удержал мою ладонь и прихлопнул ее своею: я так и знал, что вы американец! Он отвел меня к своему столику и представил своей половине. Шейла, так звали этот замечательный экземпляр, была просто фотомоделью. Девушкой с обложки. Причем обложки порножурнала. Не погрешу против истины, если скажу, что в данном случае больше годился цветной разворот, ибо уместить все ее прелести на одном стандартном листе едва получилось бы. Светлые волосы, узкий лобик. Все остальное – идеальное орудие любви, от пухлых губ до татуированного паучка на лодыжке и педикюра. Декольте вечернего мини платья открывало твердую четверку. Его длина была подобрана так, чтобы только прикрыть ягодицы. Ресницы-веники, дурацкая челка, которая никогда никому не идет. Шейла, сказала она, протянув мне руку и сложив ботекс губ. Ее лицо при этом не выражало ничего. Похоже, здесь она откровенно скучала. Официант принес новые приборы. Мы выпили за встречу «на чужой земле». За успехи в уходящем и «офигительное везение» в наступающем. За любовь. За женщин. Грэнта несло. На банкете он оказался случайно и только потому, что жил в пентхаусе этого отеля. Как тебе это удалось? – спросил я. Раскрасневшийся Грэнт подмигнул и сказал, нарочито понизив голос: «французы тоже любят деньги». Здесь, в Париже, он жил уже больше месяца. Грэнт был линейным продюсером от крупной американской кинокорпорации. Во Франции они снимали римейк картины 66 года «Мужчина и женщина». Той самой, Лелуша? – спросил я. Он кивнул и спросил: а ты знаешь еще какую-то? По его словам, «Парамон» приобрел права еще в начале девяностых. Но что-то пошло не так, и о картине попросту забыли на долгие годы. Потом кто-то там наверху затосковал по большой любви на большом экране. В архивах наткнулись на контракт. И дали ему ход. Наняли суперзвезд. Съемки длились 8 месяцев, в основном, в Штатах. В эпоху глобализма воссоздать европейскую натуру проще простого. Однако несколько сцен нужно было отснять в Париже. И они застряли. Грэнт рассчитывал встретить Рождество и Новый год в Лос-Анджелесе, на пышногрудых вечеринках, в кругу друзей и кокаина. Гребаный Йохансон, ревел полупьяный продюсер. С самого начала он невзлюбил этого очкарика. Чудак двадцать лет сидел в жопе на короткометражках, а в позапрошлом году снял полноформат по какой-то вонючей саге и отгреб «Оскара». Звезда, блин. Теперь с ним цацкаются. И ты понимаешь, – Грэнт сгреб мой локоть, – фильм уже готов. Осталась эта долбаная финальная сцена. Вокзал Сэн Лазар. Она выходит из поезда. Его нет. Она проходит через здание. Выходит наружу. Крупная панорама фасада. Ее лицо. И он идет к ней навстречу. Стоп. Снято. Грэнт опрокинул еще полбокала. У меня хронометраж 11 секунд. Черверть минуты на всю эту заключительную хрень. И все. Понимаешь. И дело в шляпе. Так нет. Грэнт хлопнул по столу своей лапой, заставив дребезжать весь сервиз. Этому долбаному шведскому ушлепку нужен снег. Ты понял? Снег ему подавай. Наши ребята предложили: ставим две пушки и засыпаем хоть весь вокзал за три минуты. Если не нравится —накладываем графику. Так он, сука, взбеленился. Я, кричит, вам этим снегом жопы нафарширую. Вы, кричит, трахайте своих резиновых баб, а в мой фильм с этой искусственной хренью не суйтесь. Ты понял? Грэнт пихнул меня в плечо. Его фильм! Сука. Короче, мы попробовали надавить. Соединили его с боссами. Так он и их обложил. Ему попытались объяснить, что никто не сможет отличить снег от натурального. Мол, фактура, физика – все будет выглядеть точь-в-точь. Но он как заорет: а воздух? А воздух вы тоже сделаете? И свежесть? И настроение? Короче, он сказал, что либо будет снег, либо они доснимут без него. Я тебе говорю. Там наверху просто охренели от такой наглости. Мы уже утопили 40 лямов в этот проект. А теперь добавляем почти по 80 штук в день за простой. Вся съемочная группа шляется по Парижу. Просто, блин, тупо сидим и, мать твою, ждем этот гребаный снег. А метеорологи, и наши, и лягушатников, лажают нас каждый день, на чем свет стоит. Короче, Джон, – Грэнт показал пальцем в потолок, – мой босс сказал, что я должен переубедить этого сукина сына. Или со следующей недели они станут покрывать простой за счет моих премий. Вот такой оревуар! Ха-ха. В общем, мы здесь. Это дебил пишет какие-то этюды загородом. И утром я начну попадать из-за него на крутую капусту. С Новым годом! С Новым,мать его, годом! Он ухватил Шейлу под руку и почти силой поволок ее танцевать. Его светлый пиджак, расписанный разноцветными мазками красок, на пару минут стал центром всего танцевального движения. Несмотря на солидный вес и огромное количество выпитого алкоголя, двигался он вполне бодро. Выбрасывал Шейлу вперед, ловил ее свободной рукой и прижимал к себе. Что-то кричал, смеялся и хлопал в ладоши. Естественно, долго длиться в таком темпе это не могло. Они вернулись за стол через пару минут. Раскрасневшиеся, мокрые от пота. Грэнт накатил постакана виски и взялся за меня. Пришлось кратко просветить его, кто я и откуда. Узнав, что в Париже я только на выходные и один, он пихнул локтем Шейлу, уткнувшуюся в дисплей смартфона: позвони Эмми, скажи, мы ждем. Та угукнула. Пока мы разговаривали, минут через тридцать в зале появилась молодая шатенка с точеной фигурой и присоединилась к нам. Она тоже была американкой. И тоже работала на киношников. Переводила с французского. У нее были глубокие карие глаза. Голубое платье гармонировало с цветом волос. Грэнт выгнал всех нас из-за стола, как только зазвучал медленный танец. Он был уже достаточно пьян, чтобы танцевать быстрые. Я вел Эмми. Мы говорили о всяких пустяках. О ее работе, кино, о французах. Ее и еще двух девушек из группы поселили в отеле попроще. И да, ей нравился Париж. Когда она спросила меня, я ответил, что города, в общем-то, пока и не видел. Туман. Она посоветовала мне, куда можно сходить. Если будет время. Сказала, что если захочу, она может составить мне компанию. Стать моим гидом. Когда мы вчетвером снова вернулись за стол, Шейла демонстративно передвинула все бутылки к себе. Какого хрена? – заревел Грэнт. Я хочу выпить. Она наклонилось над столом и процедила подавленно – хватит с тебя. Хочешь, как в прошлый раз? Грэнт выпустил пар, но не унялся: а что было в прошлый раз? Шейла бросила на него сталь во взгляде. Тебе напомнить, посмешище? Валяй – ответил Грэнт. Шейла взглянула на нас с Эмми, ища понимания. Ты нажрался до чертиков, а потом в номере закинулся виагрой. Грэнт глупо улыбнулся. И чо? Все было ништяк. Тебе вроде понравилось,а? Шейла сняла его ладонь со своего пышного бедра: о, да! Сперва ты не давал мне спать. А потом до трех часов утра играл на рояле национальный гимн. И она, глядя на нас, покрутила пальцем у виска. Грэнт утвердительно кивнул: я патриот. Имею право. Шейла оскалилась в полуулыбке: ну да, я уже не говорю, чем именно ты его играл. Грэнт сплющил губы и произнес, делая большие паузы: подумаешь, четыре давешних президента только так его и играли. Включая действующего. Последним, кто делал это руками, был Рейган. Потом он виновато посмотрел на нас с Эмми и попробовал оправдаться: а что? Что мне оставалось? Меня штырило до утра. Ты была в отрубе. Что было делать? Колоть им орехи? Стучать в двери соседей? Или гоняться по отелю за горничными, как тот старый француз в Нью-Йорке?

В полночь мы со всеми вместе подняли бокалы. Тут же за окном полетел вверх первый салют, раскрашивая ночное небо. После этого мы еще танцевали. Я предложил проводить Эмми до ее отеля. Но Грэнт даже слушать не хотел. У меня две спальни наверху, сказал он. Никаких отелей. Все наверх. Две спальни. Два туалета. И один рояль. Я был еще достаточно трезв, хотя и не без легкого тумана в голове. Видимо, часть его с улицы все же перекочевала в меня. Эмми мне нравилась. На зеркальном лифте мы поднялись в шикарный пентхауз Уолберга. Она захватила с собой едва начатую бутылку шампанского. Едва мы вошли в спальню (я шел сзади), она развернулась и губы наши слились. Так неожиданно. Я не успел среагировать. Все это было как-то странно и быстро. Особого желания я не чувствовал. Нет, она была мила и сексуальна. От нее веяло новизной и притягательностью непознанного. И все же что-то было не так. Алкоголь притупил разум и желание. А может, все отравлял неприятный осадок, который я пытался смыть, развлекаясь, но получалось у меня скверно. Чтобы справиться с ним, нужно было нажраться в хлам. Соревноваться с Грэнтом, кто больше вылакает (хотя, поди потягайся с этими парнями из Голливуда). Словом, когда она вернулась из душа, обмотанная полотенцем, с виноватой улыбкой и фразой «ой, они начались раньше», у меня как отлегло. При свете покрытого палевым шелком ночника она вытянулась на огромной кровати. Белое махровое полотно обволакивало ее вроде мини платья. Но если не брезгаешь, сказала она, можем попробовать. Если ты на взводе. Я сидел на краю кровати и развязывал галстук. Ее нога медленно пробралась к моим брюкам, мягко осваивая пах большим пальцем с изящным перламутровым педикюром. Я погладил ее нежную кожу и тактично вернул на покрывало. Нет, сказал я, не на взводе. Давай просто отдохнем. Она хмыкнула. Потом предложила: а хочешь я тебе помогу? Я посмотрел на нее, лукаво вскинув бровь: поддержишь Шейлу? Она не растерялась: запросто. И держать не надо. Ты же видел – Грэнт в сисю. Через полчаса заснет, как убитый. Так что вперед, ковбой. За пару штук евро она воплотит любые твои фантазии. Я различил сарказм в ее голосе. Так она разве не его девушка? Эмми закинула руки под голову, полотенце немного сползло. Девушка? Нет. Она обыкновенная штатная телка. ЗD асистент. Я наморщил лоб: в смысле, дизайнер? Эмми рассмеялась: в смысле «три дыры». «Асс-систент» или «асс-сиси-стент». Тут уж кому как угодно. Она с интересом наблюдала за моей реакцией. Короче, студия нанимает таких девиц, чтобы продюсеры не искали себе приключений на одно место. Не вляпались в скандалы и не подцепили чего. Так лучше для всех. Иногда одну, иногда сразу пять. Шейла – что-то вроде бонуса. Только договаривайся с ней сам. Я ей не подруга. Не то, чтобы мы были на ножах. Но она знает, что мы знаем, чем она тут занимается и, похоже, ее это бесит. Понятно, сказал я. Тогда в чем твоя помощь? Владеешь языком? Она многозначительно улыбнулась: не жаловались. Я лег рядом с ней. Блаженно вытянулся на спине и тоже завел руки за голову. Хорошо, сказал я. Давай. Она привстала на локте, но я обнял ее за плечо и вернул назад. Я начну, а ты продолжишь. На этот раз удивилась она: В смысле? Обнимая ее и глядя на потолок, где в белом матовом облаке отражалась луна ночника, я произнес:

Vousêtes un beau ciel d'automne, clair et rose!

Mais la tristesse en moi monte comme la mer,

Et laisse, en refluant, sur ma lèvre morose

Le souvenir cuisant de son limon amer*4.

У тебя отвратное произношение, заметила она. Спасибо, сказал я. Я знаю. Что это? – спросила она. Я помолчал, потом ответил: Бодлер. Хочешь шампанского? Она отказалась. Повернулась ко мне и пристроила голову на моей руке. Прости, сказала она, что так вышло. Я ничего не сказал, просто поджал губы, мол, не заморачивайся. Она обняла меня и поцеловала в щеку. В брюках, рубахе с расстегнутым воротом и лакированных туфлях от JohnLobb я валялся на спине в кровати дорогого парижского отеля рядом с женщиной, которую почти не знал. Как промотавшийся в казино французский шевалье. Хотя нет. Денег у меня была уйма. Я мог бы заказать сто элитных проституток, построить их в полк перед отелем и заставить маршировать до Триумфальной арки. В ботфортах и голышом. Под бой барабанов. Потом я вспомнил, что на улице холодно. И мне стало их жалко. В общем, всякая чушь продолжала лезть мне в голову, пока стресс, усталость, перелет, спиртное и семь часов разницы, сложившись воедино, не додавили меня до конца. Эмми спала, слегка приоткрыв рот. Я аккуратно высвободил руку. Повернулся на бок. И исчез.

Когда я снова открыл глаза, фонари, освещавшие фасад за окном, уже погасли. По периметру окна в зазор между гардинами начинало пробиваться робкое декабрьское утро. Я

пошарил в карманах, ощупал задний. Кроме бумажника и ключей, ничего не было. Часов я не носил принципиально. Оставалось искать мобильный. И тут я понял, что уже давно им не пользовался. Слишком давно. Мне даже сложно было припомнить, когда я прикасался к нему в последний раз. Ни в аэропорту, ни в самолете, ни после приземления. Я медленно, чтобы не разбудить Эмми, сполз с кровати. Поднялся с колен и, стараясь не шуметь, побрел по мягкому ковру в угол спальни, где на кресле валялась кое-как оставленная мною одежда. А что, если я его потерял? Я прощупал пиджак. Все карманы. Методично, один за другим. Ничего, кроме носового платка и записной книжки. Наконец, добрался до пальто. Выключенный аппарат лежал и молчал в левом кармане. Помня о музыкальной заставке, я вначале так же аккуратно, на цыпочках, пробрался в ванную комнату за дверью спальни. И только потом нажал клавишу пуска. На всякий случай прижал телефон к себе, парализуя звук. Загорелся экран.

Первым, что я увидел, были восемнадцать пропущенных звонков. Я вошел в папку. Три из них поступили от людей из офиса (новогодние поздравления?). Один принадлежал Джорджу. Остальные четырнадцать неотвеченных вызовов были сделаны с телефона Джесс. Кто-то оставил одно звуковое сообщение. И в другой папке значилось письмо с приложениями. Я набрал пароль, чтобы прослушать голосовую почту. Это был Винс. Он звонил мне из ресторана в Нью-Йорке, где они с супругой праздновали Новый год на нашем открытии. На заднем фоне ревела музыка и слышался чей-то смех. Он не ожидал, что все будет так круто. Просто абзац, старик, сказал он. Его полупьяная жена крикнула при этом в мембрану молодежное «уау».Он поблагодарил меня за абонемент. Поздравил с наступающим. И попросил перезвонить, когда смогу. Может, удастся встретиться. На самом деле, благодарить его должен был я. Потому что, несмотря на всю эту умело склеенную сказку с появлением из голубого вертолета доброго волшебника Майкла Хирша, в чудеса я не верил. Кто-то должен был серьезно подставиться в этой истории с кредитом. И, вполне возможно, не только сам, но и подтянув своих доверенных партнеров. Так что Винсу я был обязан по гроб жизни. Без его помощи ничего бы не состоялось. По сравнению с тем, что сделал он для меня, пожизненный абонемент в нью-йоркский клуб (чуть не сказал «ложу») для него и жены был просто приятным пустяком.

В папке текстовых сообщений их оказалось пять. Все от Джесс. Первое она отправила еще тридцатого вечером, когда я уже сидел в аэропорту: «Где ты?». Потом через полтора часа: «Где ты? Позвони». Поздней ночью пришла третья смс-ка: «Джей, я волнуюсь. Набери меня». Следующая была получена в полдень тридцать первого: «Была у тебя. Где ты? Что происходит?». И последняя почти восемь часов спустя: «Лост, проверь почту».

Лост, подумал я. Так официально. Она впервые со времен нашей встречи назвала меня по фамилии. Я зашел на свой джимейловский адрес и загрузил ее письмо. Тема указана не была. К письму прикрепили четыре файла с разрешением jpg. Я щелкнул по первому. На экране всплыло фото, судя по всему, старое, похоже, отсканированное. Такие обычно делали в семидесятых – восьмидесятых. Семейный портрет. Отец с матерью. Им где-то за тридцать. Одеты в стиле тех лет. Перед ними, как я понял, – их дети, сын с дочерью. Джесс я узнал сразу, хотя ее прическа меня рассмешила. На фотографии ей было лет семь или восемь. Брат был старше ее года на три. Обыкновеннный мальчик. Я всмотрелся в их лица. Не могу сказать, что уже в тот миг во мне что-то шевельнулось. Нет. Дети как дети. Во втором файле было фото, сделанное, судя по всему, в девяностых. Где-то в горах. На фото были двое. Джесс, девочка лет двенадцати в белом чепце, который когда-то носили женщины мормонов. И ее брат – уже почти взрослый юноша – в настоящей техасской ковбойской шляпе. Оба смотрят куда-то вдаль. Фото запечатлело их профили. Она улыбается, пытаясь погасить улыбку. У него в глазах тоска по неведомым далям. Этот ракурс показался мне знакомым. Подбородок, рисунок скул. И вот тогда во мне действительно дрогнуло. Третье фото все расставило по местам. Он стоял в мундире кадета, видимо, на территории кампуса. Она держала его под руку и гордо улыбалась в камеру. Сомнений не оставалось. Это был тот самый парень, правда, много лет назад. Последнее фото было цифровым. За тем самым столиком. В том самом баре. Два дня назад. Его могли снять на телефон Джесс. Капитан в парадном мундире. И она. Оба подняли коктейли с зонтиками. Она обняла его за шею и целует в щеку. Оба смеются.

Идиот, подумал я, почти вслух. Какой же я идиот…

На часах было девять утра. Не без труда я прикинул, что в Чикаго сейчас два ночи. Для Джесс еще не поздно. Она хвасталась, что потомственная сова, и работа во вторую смену для нее как манна небесная. Всегда есть время поспать по утрам. А потом еще и поваляться и почитать что-нибудь стоящее. Я набрал ее номер. После третьего гудка она взяла трубку:

– Джесс…

Она вздохнула:

– Привет, Джей.

Несмотря на поздний час, ее голос звучал все еще бодро.

– Как-ты? – спросил я.

Она, видимо, улыбнулась:

– Как я? Просто замечательно! У меня еще никогда не было такогоНового года.Знаешь, когда ты исчез, я прождала тебя до закрытия. Постоянно звонила. Вчера после обеда поехала к тебе. А тебя нет. Стала звать Либерту – тишина. Подумала, вы пошли гулять. Облазила весь парк, замерзла, как потерпевшая. Никого. И постоянно одна и та же песня – абонент находится вне зоны…

– Просто я…

– Не просто. Все это было совсем не просто. Я вернулась в кафе. Я места себе не находила. Ну и тут Клемона пожалела меня и проболталась, что ты давал ей кучу денег, чтобы она подменила меня на выходные. Я же не дура. Я давно видела. Я понимала – ты затаился, что-то готовишь. Оставалось узнать, почему ты исчез. Я промотала в голове весь тот вечер, когда ты должен был заехать и не заехал. И поняла. Вернее, догадалась. Нас трижды обносили пару лет назад. И мы поставили камеры. Две тебя пропустили. А третья, та, что на аптеке через дорогу, сняла во всей красе. Как ты подъехал. Собирался выйти. И не вышел, потому что увидел, как я сижу с Кевином.

– Ты кокетничала напропалую.

– Слушай. Мы с ним разминулись на Дне Благодарения. Он не смог приехать. В кои веки он снова оказался в Чикаго и решил сделать мне сюрприз. Девчонки не знали, что он мой брат. Ну и я решила их разыграть. Ты же видел, какой он красавец. Там все только и пялились на нас.

– Я думал…

– Нет, Джей. В том-то все и дело, что ты не думал. Думать пришлось мне. Если бы ты действительно подумал, ты бы вошел и спросил, как нормальный мужчина. Я бы вас познакомила. Посидели бы вместе. С Кевином всегда есть, о чем поговорить. Вам обоим было бы интересно. А потом мы с тобой отправились бы туда, где ты сейчас один. Или не один. Но по крайней мере – без меня. А вместо этого ты сбежал, как трус, представив, что у тебя нет шансов против этого мачо. И знаешь, я одного не могу понять. Хорошо. Допустим, я – вертихвостка. И у меня куча левых связей. Допустим. Объясни, какой мне смысл крутить любовь на виду, зная, что ты должен за мной заехать? Ради чего? Ради адреналина? В кафе, где тебя все уже знают как моего парня. Когда у меня своя квартира в пяти минутах езды, и я могу закатывать там такие оргии, что крыша ходуном. И об этом никто никогда не проведает. Тем более, ты. А как же поговорить, Джей? Куда девалось твое красноречие? Ведь ты же сыпал золотые россыпи по любому поводу. А тут надо было сказать два слова. Три. «Кто это, Джесс?», —и все. Все сразу бы выяснилось. Вместо этого ты задал мне кучу глупой работы. Я позвонила маме. Она нашла фото в альбоме. Потом папа отсканировал их и переслал мне. Все это в канун Нового года, когда у всех и так дел по горло. И я носилась в кафе, принимая заказы. И звонила тебе. И все было без толку. Мне хотелось то послать тебя подальше, то выть от безызходности. Потому что я-то понимала, что все разрывы и расставания в этой жизни происходят именно из-за таких вот глупостей. Смешных, идиотских пустяков.

Я просто молчал. Мне нечего было ей ответить.

– А потом я как будто разделилась. Часть меня была жутко оскорблена. Она сказала:даже убийце дают последнее слово. А он упек тебя в потаскухи и не спросил. Да, не слишком он тебя ценит, раз считает, что ты, как обыкновенная шлюха, готова крутить любовь налево с первым попавшимся красавчиком. Что проку от такого? А вторая часть ответила: он просто слишком тебя любит. Он готов был скорее потерять тебя, чем разделить с кем-то. Человек, который возводит любовь на такую высоту, уязвим для любых сюрпризов. Первая юродствовала: почему он не вошел, как мужик? Дал бы ему в рожу, обозвал тебя бл*дью. И хлопнул дверью. По крайней мере, это был бы поступок. А вместо этого он просто сбежал. Вторая сказала: нет, не просто. Там, на записи, увидев вас в кафе, он берет телефон, но не звонит. Потом сзади поъезжает машина. Мигает фарами. Он запускает двигатель. И зачем-то включает дворники. Хотя ни снега, ни дождя на улице нет. Посмотри. Восемь тактов. Как двойной метроном. Он трогается почти рывком. И глохнет. Снова заводится. И исчезает. У него прострация. Шок. В таком состоянии вообще нельзя садиться за руль. Тогда одна сказала: смотри, это даже не испытание. Глупый пустяк, не больше. И при первом же чихе он ушел в аут. Как можно строить жизнь с таким человеком? А вторая ответила: да, иногда он слишком восприимчив. И, судя по его холостяцкой пещере, звезд с неба не хватает. Ничего. Как-то справимся. Голым я его уже видела. Меня все устраивает. И первая рассмеялась: ты готова соединить жизнь с человеком, который сбежал, увидев, как кто-то другой сжимает твои ладони? А вторая сказала: в конце концов, я смогу продать бар, и мы уедем куда-нибудь. И купим дом. Интернет есть повсюду. Он сможет работать. У нас будет трое детей. Мы проживем долгую жизнь. И состаримся вместе. Этот человек разделит со мной все мои дни. Я уже держу его старую, морщинистую руку. Просто он об этом еще не знает.

Я долго молчал. Потом спросил робко:

– И кто из них победил?

Джесс глубоко вздохнула:

– Не знаю. За пять минут до полуночи я открыла бутылку Dom Perignon и пошла встречать новый год с моим любимым персидским котом. Пока эти сучки таскали друг друга за косы.

– Я люблю тебя, Джесс.

– Знаешь, в конце концов, это нечестно. Я, конечно, психолог и все такое. Но почему я должна одна разгребать это за нас двоих? Если я продаю фарфор, это не значит, что я должна все время мыть посуду. И потом, зачем доводить до такого? Зачем молиться, когда можно просто включить отопление?

– Я люблю тебя.

– Ладно. Я представляю себе, как мужчины переживают измены. За годы в кафе насмотрелась и наслушалась выше крыши. Поэтому не спрашиваю, сколько карат и видно ли там из окна эту самую башню. Об одном тебя прошу, Джей. Думай головой. Большой. Не наберись там за нас обоих. Мне еще рожать. Обещаешь?

– Да.

– Я не опоздала?

– Нет. Я же люблю тебя, Джесс.

– Ну да. Где еще ты найдешь такую дуру.

Мы оба улыбнулись.

– Джей, сказала она.

– Да.

– С Новым годом, любимый.

– С Новым годом.

Дав отбой, я еще долго сидел на крышке французского толчка с какой-то, скорее всего, дурацкой счастливой улыбкой на губах, понимая: я едва не потерял любимого человека. Я едва не слил вот в такой же унитаз всю свою жизнь.

Эмми все еще спала. Волосы были взлохмачены. Рука безмятежно покоилась на подушке. Глядя на нее, я испытал нежность. Ко всем женщинам вообще. И огромную благодарность за то, что все произошло именно так, а не иначе. Мы просто выспались. Как брат с сестрой. Ее мудрая женская природа избавила меня от угрызений совести, которые, я уверен, теперь задушили бы меня насмерть. Я не стал будить ее и тихо вышел.

Огромная гостиная была декорирована в стиле Людовика XIV. Светлые стенные панели с канделябрами. Ореховый пол. На ковре с пастельным рисунком стояла выпуклая софа с множеством пуфиков, журнальный столик и четыре таких же дутых кресла. Богатая ручная резьба. В дальнем углу белел роскошный Bernstein с поднятой крышкой. В напольных вазонах ветвились гигантские папоротники и сикоморы. Я представлял себе пентхаус как-то по-другому. С безграничными витринными окнами, за которыми у твоих ног лежит город в его повседневной суете. А ты изредка, как небожитель, бросаешь взгляд на старинные крыши и шпили. Здесь же главенствовала классика. Несмотря на ранний, по моим понятиям, для кинобоссов час, Грэнт Уолберг был уже на ногах. Жирный бык Маллиган, он достойно носил свой аквариум над шелковыми звездно-полосатыми трусами почти до голени. Я застал его за работой. Стоя на коленях перед столиком, он выкладывал четыре больших таблетки сухого спирта на арабскую пепельницу, вынимая их из картонной коробки щипцами большого и указательного пальцев, словно устриц. Заметив меня,он подмигнул: и как она? Класс, ответил я воодушевленно. Просто класс. Он довольно ухмыльнулся. Над пепельницей появилась небольшая латунная тренога с отверстием посредине. Грэнт взял одну таблетку, поджег ее золотой зажигалкой. Потом от нее перекинул пламя на остальные три. Недоумение, написанное на моем лице, его позабавило. Кокс закончился, пояснил он. Будем варить мет. Я почти автоматически поискал на богато декорированном потолке пожарные детекторы. Грэнт перехватил мой взгляд. Вон там, сказал он, замаскировано под люстру. И еще четыре в углах. Но мне насрать. Этот номер стоит в сутки столько, что хотя бы дурь обязана входить в цену. Как бонус. А раз нет – извиняйте. Я посмотрел на мобильный. Погладил колени. Да не дергайся ты, сказал он мне. Шучу я. Чтобы ваять мет, нужно забабахать лабу лимона на два со всеми прибамбасами. А вот так, с колен, варят разве что ширку. Да и то, черные бомжи на задворках Бруклина. Откуда-то из-под стола он извлек медную турку. Деревянная капсула в его руках разделилась надвое. Он взял мерную ложку. Дважды положил ее в турку. Потом из графина отлил воды и, наконец, установил на треноге. Нет, подытожил он, дуть надо вечером. А утром лучше всего – чашка настоящего кофе. Ты кофе пьешь? Пью, ответил я. Ну тогда держись, сказал Грэнт, прищурившись, как составитель ядов. Кофе у меня свой. Вожу спецом, чтобы не лакать всякую дрянь, которую они разливают по миру. Минуты через три черная вода в турке начала едва заметно волноваться. Я почувствовал первые ноты аромата. Тягучего и бархатного. Танственного, как персидская ночь. Я подумал – как они смогут ужиться – ее перс и моя Либерта? Грэнт сходил за чашками. Здесь главное не упустить момент, сказал он, расставляя блюдца и неотрывно следя за водой. На все про все – секунды две, не больше. Потом нужно убрать. И вернуть снова. Меня научил отец. Он доводит до кипения десять раз. Я практикую семь. Магическое число, ха. Как-то пробовал найти высоту, на которой она будет кипеть, не выкипая. Вроде бы не так сложно – а ни хрена. Чертовщина какая-то. То ли у меня руки дрожали с бодуна, то ли еще чего, но я либо проливаю, либо оставляю черные пятна на коврах. Маразм, короче. Он еще раз заставил кофе закипеть. И затем тут же разлил его по маленьким чашкам. На золоченом комоде у стены стояло блюдо, накрытое серебряным колпаком. Грэнт перенес его на стол, убрал крышку. Под ней на фарфоре стояли три корзинки с ванильным кремом, в шоколадной глазури. Видимо, все, что осталось. Он взял пирожное и жестом пригласил меня. Но мне с утра сладкого не хотелось. Я, конечно, поблагодарил. А затем поднял свою чашку на блюдце и направился к окну,чтобы взглянуть, чем дышит мир. Однако аромат был настолько силен, что я замер на полпути. Не удержался. И пригубил.

Первый глоток наполнил меня откровением. Я закрыл глаза. Я замер. Остался вкус. Все остальное просто растворилось. Я даже перестал дышать. В мои-то годы. С моим апломбом любителя хорошего кофе. Он просто уничтожил меня. Грэнт Уолберг, киноделец из Голливуда, отравил меня самым лучшим кофе в мире, после которого любая чашка другого будет вызывать во мне только апатию и ностальгию. Я был поражен. Потерян. Убит. До той самой секунды, когда позади меня раздался дикий вопль.

Он стоял с выпученными глазами. Губы его были перепачканы кремом. Он криво улыбался, остатком пирожного указывая куда-то в сторону окна. К счастью, мой кофе все еще был в чашке. Я обернулся. Тяжелые, расшитые золотом портьеры под гобелен, были собраны по сторонам. Изящный тюль сдвинут влево. Туман исчез. И, взглянув в окно, я понял причину его дикарского восторга.

В Париже шел снег.

январь 2017 года,

Невада, Айова, США.