1

– Что за дурацкие носки!

– Тише, Люк! – Карен оборачивается к дочке. – Хорошие носки, солнышко. Не слушай его.

Хотя Люк в чем-то прав: как и школьная форма, носки слишком велики для Молли. Карен прячет улыбку: смеяться нельзя ни в коем случае – сегодня у малышки очень важный день.

– Давайте сфотографируемся, – говорит Карен, поправляя кончиками пальцев непослушные кудряшки дочери, и закрывает входную дверь. – Может, здесь, у крыльца?

– Подумаешь, праздник! – вздыхает Люк.

Ему скоро исполнится семь, так что в школьных делах он уже стреляный воробей, а вот для его сестренки хлопоты первого учебного дня внове. Да, ее распирает от гордости, когда она позирует перед камерой в зеленой флисовой курточке с нашивкой и с ранцем за спиной, но Карен прекрасно видит: девочка бодрится изо всех сил. Сегодня она с самого пробуждения задумчива и бледна.

– Ну-ка, Люк, становись рядом с Молли, – велит Карен.

Он запрыгивает на первую ступеньку и наклоняется к сестре.

– Берегись людоеда в девчачьем туалете.

У Молли дрожит нижняя губа.

– Я все слышу, – предупреждает Карен.

Люк одаривает мать сладкой улыбочкой и продолжает шепотом:

– И дракона под лестницей.

– Люк! Ты почему так себя ведешь?.. Он обманывает, – успокаивает Карен дочку. – Нет там никаких драконов, солнышко, точно тебе говорю.

Молли судорожно сглатывает.

– А людоед?

– Людоеда тоже нет.

Ей и так страшно, а тут еще брат со своими шуточками, думает Карен по дороге. До школы недалеко, Молли частенько ходила туда с Карен забирать Люка. И проводить три дня в неделю с няней, пока Карен на работе, она тоже привыкла. Но теперь девочка покидает безопасный мир и вот-вот окунется в неизвестность: просторные, заполненные учениками классы, уроки, обеды, линейки… Во время для игр можно запросто упасть и разбить об асфальт коленки или, того хуже, столкнуться с каким-нибудь драчуном и задирой, не говоря уже о бесконечных учебных пожарных тревогах – в детские годы Карен такого не было.

У школьных ворот сердце Карен учащенно стучит, ладони покрываются липким потом. Еще неизвестно, кто больше переживает – дочка или мама. У дальнего края площадки, окруженная детьми, стоит мисс Бакли, классная руководительница Молли. Рядом всхлипывает мальчишка; мать целует его на прощание, он в отчаянии крепко цепляется за ее рукав. Другой ребенок, с улыбкой крикнув «Пока, мам», пытается убежать; размазанная тушь и красные пятна на щеках его матери говорят о том, что для нее испытание оказалось труднее, чем для сына.

– Здравствуйте, – приветствует учительница и опускается на корточки. – Ты Молли, верно?

Ошеломленная Молли не в состоянии вымолвить и слова и чуть заметно кивает головой.

Нужно уходить, говорит сама себе Карен. Сюсюканье лишь продлевает мучения.

– Люк, поможешь мисс Бакли присмотреть за сестрой, ладно?

– Ладно, – откликается он гораздо менее презрительно, ведь теперь на него возложили ответственность.

– Молли, в обед я за тобой приду, – взяв себя в руки, произносит Карен. – Удачи, милая.

Она наклоняется, обнимает дочь и чувствует напряжение: девочка изо всех сил старается быть взрослой.

У Карен сжимается сердце. По пути к выходу она замечает на себе понимающий взгляд женщины с красными пятнами на щеках.

Пять минут спустя Карен уже дома. Живут они в самом конце улицы, где почти все строения относятся к викторианской эпохе. Фасад из красного кирпича не гармонирует с выкрашенной в белый цвет террасой, однако этот особняк 1930-х годов постройки, имеющий общую стену с соседним домом, – все, что они с мужем могли позволить себе приобрести десять лет назад.

За прожитые здесь после рождения детей годы дом не стал лучше, отмечает она и едва не спотыкается у порога о резиновый сапожок. Карен поднимает его, ставит рядом с собратом, идет в кухню и включает чайник. Пока закипает вода, она обводит жилище задумчивым взглядом. Стены усеяны отпечатками маленьких пальчиков и брызгами. Каждую комнату не мешало бы отделать заново, а значит, все останется по-прежнему, поскольку эта задача ей не по силам.

В патио за окном большая часть горшков пустует, из некоторых торчат побитые морозом растения. Края дорожек давно поросли сорняками.

Вода бурлит, затем раздается щелчок. Карен наливает себе чаю и опирается спиной о стойку. Чайник умолк, в доме повисла абсолютная тишина – будто кто-то пришел и подчеркнул ее красными чернилами.

Интересно, другие мамаши чувствуют себя так же одиноко? Первый день всегда очень тяжелый, думает Карен. А Молли такая маленькая и беззащитная, совсем крошка…

И вдруг, как мчащийся на бешеной скорости грузовик, ее потрясает мысль.

Начало школьной жизни – такой важный этап, думает она. А Саймона с нами нет…

* * *

Всего в нескольких кварталах от дома Карен у эркера в спальне стоит Эбби. Снаружи окно обрамляет зеленая листва, что придает ему солидности и делает похожим на выставочный экспонат. За ветвями тиса и изрезанными шипастыми листьями падуба проглядывает Престон-серкус.

Мне будет этого не хватать, думает она.

Треугольные крыши коттеджей железнодорожников выстроились в ряд подобно воинам, – некоторые старые, заросшие лишайником, другие недавно подновленные, сверкающие серебром после внезапного ливня. Самые обветшалые – несомненно, жилища студентов; в остальных скорее всего живут семьи с детьми – те, кого привлекает близость к парку. Отсюда викторианские террасы пастельных цветов убывающими рядами взбираются на холм, будто компоновку города продумывал учитель изобразительного искусства, желающий развить в своих учениках способность передавать перспективу. За ними стоят серые бетонные блоки жилого комплекса «Уайтхок», и совсем вдалеке – мягкий изгиб Южной Гряды, вспаханные и готовые к посадкам поля на меловых возвышенностях.

Эбби вздыхает.

– Ох, Гленн, – бормочет она. – Что же с нами стало, со мной и с тобой?

Она и сама не поймет, что испытывает: злость или огорчение. Как бы там ни было, ее муж уходит от ответственности; по крайней мере, так все это выглядит. На мгновение у Эбби мелькает мысль плюнуть на все. Может, не будем выставлять на продажу дом, разойдемся цивилизованно? Что, если мне улететь в неведомую даль, – а ты разбирайся? Я могла бы вновь заняться фотожурналистикой: искать интересные сюжеты, стараться соблюдать сроки, болтать с замечательными, талантливыми коллегами. Какой же легкой кажется теперь работа в местной газете… А если бы я заявила, что не могу ее бросить? Что стало бы тогда с Каллумом? Справился бы ты? Взял бы на себя хлопоты о сыне, ушел бы с работы? Потому что невозможно каждый день ездить в Лондон и одновременно ухаживать за Каллумом. Слишком много сил нужно.

Но, разумеется, Эбби так не сказала бы, и Гленн об этом прекрасно знает.

Я бы ни за что не оставила Каллума, думает она. Потому что не хочу. Я его люблю.

Она оглядывает комнату. Главный предмет обстановки – огромная кровать, хотя в последнее время Эбби спит в ней одна. Вот уже несколько месяцев Гленн ночует на мансарде, хотя его одежда по-прежнему висит в гардеробе. Каждое утро он заходит одеться, не давая забыть о подвешенном состоянии, в котором они оказались. На стуле брошена вчерашняя рубашка Эбби, ее вид вызывает воспоминания. Сбоку на шее краснеет полоса, похожая на сильный засос, – за рубашку дернули так, что воротник оставил ярко-красный след.

Гленн не умеет сдерживать гнев, думает она. Поэтому и уходит.

Взгляд падает на прикроватный столик. На нем фотография: они втроем. Муж – небритый, ухмыляющийся – вылитый бунтарь. Рядышком она. Тогда Эбби была полнее – сейчас сплошные жилы и кости. Ей очень нравилась та прическа: ниспадающие каскадом удлиненные светлые волосы. Жаль было стричь, да нужда заставила: надоело, что за них все время дергают. Между ней и мужем – белобрысый карапуз с розовыми щечками и огромными голубыми глазами. Каллум в то время только начинал ходить. Зима; они в пальто, шарфах и перчатках, стоят в обнимку, так и светятся любовью.

Этот дом видел многое – и хорошее, и плохое. Они переехали сюда сразу после помолвки – каждый уголок полнится воспоминаниями. Жаль его покидать.

Глаза щиплет от слез. Плакать нельзя, думает Эбби. Ни за что нельзя. Если разревусь, мне уже не остановиться. Нужно двигаться дальше. Она хватает письмо с подтверждением оценочной стоимости дома, оставленное Гленном накануне вечером, берет себя в руки и набирает номер.

* * *

В нескольких милях к востоку от террас в пастельных тонах и меловых возвышенностей Майкл собирается на работу. «Добро пожаловать в исторический центр Роттингдина», – гласит надпись на плакате, мимо которого он идет к машине, и уже не впервые в ушах звучит голос жены: «Уродское название, прекрасное место». Но сегодня он не вполне согласен со второй частью этого утверждения. Майкл и Крисси живут в современном, отштукатуренном «под камень» бунгало чуть в стороне от идущей вдоль побережья трассы, не в самой деревне с ее симпатичными коттеджами, церковью из халцедонового кремня и прудом с утками. В солнечную погоду свет отражается от моря, и широкий серповидный пляж кажется необъятным – впечатление такое, что жильцам здесь легче дышать и оставаться самими собой. Однако этим утром пухлые светло-серые облака придают великолепным дорическим колоннам соседского дома оттенок пошлости. В воздухе морось; волосы Майкла намокли, и редеющая макушка стала гораздо заметнее. Это его раздражает. Ему нравится выглядеть привлекательным в глазах женщин.

Он ускоряет шаг. Нужно добраться до магазина к девяти – сегодня приедет фургон голландца. Майкл с удовольствием отложил бы доставку, чтобы избежать часа пик, но Яну, водителю, предстоит завезти товар и в другие места. По другой стороне улицы несколько ребятишек в школьной форме идут к автобусной остановке. Похоже, начался новый учебный год, думает Майкл. Значит, машин на дорогах станет еще больше.

Он открывает минивэн, кладет на пассажирское сиденье сумку, рядом – пластмассовый контейнер с обедом. Контейнер с приготовленными Крисси сандвичами соскальзывает и падает на пол. Майкл наклоняется, чтобы поднять его, в это время во внутреннем кармане рабочей куртки звонит телефон. Отвечать не хочется, но это может быть Ян – если фургон застрял в пробке, то и спешить не нужно. Майкл успевает ответить за пару секунд до того, как телефон переключился бы на голосовые сообщения.

– Алло?

– Чтоб тебя! – бормочет Майкл себе под нос, слишком поздно заметив, что звонок от Тима, менеджера гостиницы «У моря». Придется поговорить с клиентом. – Доброе утро, Тим. Чем могу быть полезен?

– А, Майк! Вы еще дома?

Майкл морщится: вообще-то он предпочитает, чтобы его называли «Мик» или «Микки».

– Выезжаю в Хоув.

– Прекрасно. Не заскочите по пути к нам?

– Вряд ли, у меня сейчас закупка. Перезвонить, как освобожусь?

– М-м, думаю, да… – На мгновение повисает пауза, затем Тим добавляет: – Мне бы хотелось побеседовать с вами, Майк, и желательно до того, как вы сделаете заказ…

Держу пари, снова вздумал учить меня, что покупать, думает Майкл. Назойливый юноша, везде сует свой нос, лезет с идеями, а ведь я начал составлять букеты, когда он под стул пешком ходил.

Едва Майкл открывает рот, чтобы попросить у Тима пояснений, как звонок прерывается: его «Нокиа» в последнее время что-то барахлит.

Куплю новый мобильник, обещает он себе. Этот похож на меня: у него вот-вот выйдет срок годности.

Он хмурится в зеркало заднего вида и включает зажигание. Почудилось ему, или голос Тима действительно звучал виновато?

Перезвоню по городскому, как только доберусь до магазина, решает Майкл. Гостиница – самый крупный клиент цветочного магазина, их нужно задабривать, но сейчас его ждут другие дела.

 

2

Через час риелтор уже у дома Эбби. Похоже, недвижимости сейчас продают немного – ему невтерпеж побыстрее обо всем договориться.

– У меня целая очередь желающих перебраться в Престонвилль, – сообщил он по телефону. – На жилье неподалеку от станции большой спрос.

Перед его приходом Эбби наспех прибирает комнаты, однако на приличную уборку времени маловато – Каллум устраивает кавардак с такой скоростью, что она не успевает поддерживать порядок. Скоро доносится стук в дверь.

– Меня зовут Олли. – Риелтор протягивает руку.

Рукопожатие уверенное. Как у всех коммерсантов, думает Эбби. Держу пари, их этому специально обучают. Она обращает внимание на коротко стриженные рыжеватые волосы ершиком и темно-синюю двойку и вдруг вспоминает, что на ней выцветший спортивный костюм из велюра. Затем – о, только не это! – замечает у него в руках фотоаппарат.

– Вы ведь не будете фотографировать дом?

– Вообще-то собирался, да.

– Я думала, вы только оцените.

Не говори ерунды, думает Эбби. Конечно, ему нужны фотографии.

– Давайте я сделаю пару снимков, чтобы дать объявление на сайте, а остальное сфотографирую позже, если вас это устроит.

– Хорошо.

Он входит.

– Уютное местечко.

Ковер на лестнице лучше пристально не разглядывать, и она заставляет его поднять глаза.

– Вся лепнина оригинальная.

Пока он осматривает потолок, Эбби замечает белые хлопья перхоти на пиджаке. Кто я такая, чтобы судить? Сама даже не причесалась, упрекает она себя.

– Сделать вам кофе?

– М-м, да, пожалуйста.

Она ведет его в кухню.

– Какие интересные… – Он проводит рукой по встроенным шкафчикам.

Шкафчики допотопные, и Эбби об этом знает. Хорошо, что он не может заглянуть внутрь – после завтрака второпях она просыпала целую пачку хлопьев.

– Не возражаете, если я сфотографирую? – спрашивает Олли и поднимает свою цифровую камеру. – Выходит неплохо, посмотрите сами.

Он щелкает кнопкой, выводит изображение на экран и показывает ей. Через широкоугольный объектив помещение кажется огромным.

Риелтор делает шаг к окну.

– Сад великолепный.

Эбби смущается. Трава не стрижена с прошлого лета, соседи тоже не смотрят за своей лужайкой.

– Со стороны фасада вид лучше. Я покажу, когда поднимемся наверх.

– Хорошие размеры для дома в такой близи от центра.

Его энтузиазм только усиливает боль от потери. Вне всякого сомнения, он думает, что ее семья расширяет жилплощадь или переезжает куда-нибудь за город.

Олли извлекает из кармана ярко-желтый предмет, поворачивается спиной и направляет его на дальнюю стену. Раздается звуковой сигнал.

– Что это?

– Ультразвуковая рулетка.

– И как она работает?

Эбби подходит ближе и чувствует, как Олли замечает красный след на ее шее. Его испуг осязаем.

– А, ошпарилась чайником, – объясняет она, радуясь возможности отвернуться.

– Так почему же вы переезжаете? – немного погодя спрашивает Олли.

Эбби хочется солгать, но ей, скорее всего, предстоит еще просить его найти новое жилище, да и с подобными ситуациями он наверняка сталкивается нередко.

– Мы с мужем разводимся.

– А-а… – Повисает пауза, Олли в замешательстве переминается с ноги на ногу. – Ну что, куда дальше? В гостиную?

– Да, пожалуйста.

У выхода он вдруг останавливается и в ужасе таращит глаза.

– Ничего себе! Что здесь произошло?

У Эбби вспыхивают щеки. Телевизор на холодильнике разбит вдребезги, как она могла об этом забыть? Осколки расходятся веером от центра экрана, будто туда попала пуля. Это случилось только вчера, и теперь сыну будет не хватать телевизора в кухне. Эбби не уверена, стоит ли покупать новый: его, скорее всего, ожидает та же судьба. Завтра у Каллума начинаются занятия; наверное, пока надо поставить телевизор повыше – стекло очень опасно для ребенка.

Она чувствует, как Олли вновь бросает взгляд на ее шею, сопоставляя увиденное.

* * *

В моей жизни случались гораздо более тяжелые расставания, чем прощание с Молли в первый школьный день, напоминает себе Карен. И все же в начале января настроение всегда мрачное. Не один, так другой диджей обязательно скажет по радио: «Сегодня самый унылый день в году», словно если объявить об этом на всю страну, хандра развеется. Лучше заняться делом – самое время снять рождественские украшения. Карен собирает волосы в пучок на затылке, скрепляет первой попавшейся шариковой ручкой и идет наверх.

Достать коробки с чердака – та еще задачка. Для здоровяка Саймона это было не сложно, но теперь Карен должна справляться в одиночку. Спуск по лестнице даже с пустыми руками – и то проверка на выносливость, а ей к тому же нужно сбросить коробки через люк без помощников снизу. От изоляционных волокон она кашляет, но наконец-таки оказывается посреди гостиной вся в пыли и поту – миссия выполнена.

Жаль все это выбрасывать, думает она, собирая с каминной полки открытки. Украшать комнату было так весело. Молли визжала от восторга, когда включили гирлянду, Люк делал вид, что ему все равно, однако явно трепетал при виде растущей горы подарков. Даже Тоби, их кот, будто вернулся в свое кошачье детство и как угорелый бегал по всей комнате. Близящийся праздник поднял настроение, и в целом справилась она неплохо: накупила подарков через Интернет, чтобы сэкономить денег, потом они все втроем испекли и украсили торт и отправились вместе с Анной и Лу, ее подругами, на побережье смотреть фейерверки в честь зимнего солнцестояния. На несколько дней приезжала ее мама, Ширли, и совершенно избаловала детей. Однако Карен порой ловила себя на том, что стоит с фальшивой улыбкой на губах, пытаясь скрыть боль. «Играй, пока полностью не вживешься в роль, – советовала Анна. – Хорошая стратегия, чтобы выглядеть жизнерадостнее, чем ты есть на самом деле».

И все же уборка напоминает о том, что развлечения закончены, думает Карен. В конце концов, чего мне остается ждать? Второй годовщины смерти мужа через несколько недель? Кажется, сто лет утекло с тех пор, как приходили открытки с пожеланиями веселого Рождества всем четверым; с другой стороны, Саймон словно только вчера был здесь, помогал по дому.

Беда в том, что тоска не линейна, она не идет по прямой вверх, как будто ты взбираешься в гору. Нельзя влезть на вершину и заявить: «Все! Больше я не стану тосковать. Теперь я готова встречаться с людьми, улыбаться, хохотать, пить и гулять. Зажжем!» Нет, тоска подкрадывается сзади, нападает исподтишка, как уличный грабитель. Иногда становится очень страшно, и ты лишаешься очень многого.

Если знать заранее, что будешь чувствовать себя ужасно, то событие пережить обычно проще; ведь ты находишься среди людей. Таким, к примеру, было Рождество, когда Карен с детьми получила несколько приглашений. К тому же у нее есть друзья, Анна и Лу. Им удается предугадывать ситуации, которые могут ее расстроить, и они стараются быть рядом, поддержать. Но в промежутках, когда ее защитниц поблизости нет, внезапно, без предупреждения нападает «грабитель». Старый шезлонг из сарая в саду вдруг пахнёт Саймоном. Как такое может быть спустя почти два года? Или Карен оказывается единственной гостьей без пары на званом ужине, если не считать знакомого одной знакомой, приглашенного специально для нее, хотя очевидно, что они совсем не подходят друг другу. А еще такое случается ночью; с Саймоном она редко мерзла, а теперь ее частенько пробирает озноб, даже летом. Она кутается в пуховое одеяло, но от дрожи ничего не спасает.

Один за другим Карен снимает стеклянные шары, все в иголках. Шары очень старые, зеркальная поверхность давно истерлась. Она заворачивает их в папиросную бумагу и укладывает в коробку. Когда я вешала мишуру на ветки, та казалась нарядной и блестящей, а сейчас выглядит невзрачно. Почему это меня беспокоит?

Из-за детей, отвечает она сама себе. Вот почему. Даже не знаю, что бы со мной стало без них.

* * *

По закону подлости в девять фургон так и не появился, а мобильный Тима не отвечает. Майкл оставляет сообщение на стойке регистрации гостиницы и на всякий случай, не надеясь на свой допотопный «Нокиа», перезванивает по стационарному телефону. Ожидая доставки, он внимательно изучает скромные остатки запасов: пожалуй, удастся придать им презентабельный вид и сбыть хоть немного, ведь начало января – не лучшее время для продажи цветов.

Закрыть бы магазин да уехать куда-нибудь на недельку, думает он. Однако этого он себе позволить не может, у него полно обязанностей: нужно гасить ипотеку, содержать машину, платить за учебу детей в университете. Доход жены – если это можно так назвать – тоже зависит от эпизодической работы в магазине.

Подсобка – прохладное, темное помещение, где у Майкла хранятся запасы, когда магазин закрыт. Увы, включив свет, он замечает, что герберы склонили головки, лепестки сморщились; фрезии потемнели по краям; гиацинты согнулись под тяжестью собственного веса. Та небольшая часть, которую еще можно спасти, вряд ли продастся без существенной скидки.

Наконец громкий шум мотора возвещает о прибытии фургона. Машина огромна; Ян долго не может припарковать ее у главной дороги, другие водители начинают сигналить и ругаться. Майкл устанавливает лестницу, забирается в фургон, осматривает полки и оценивает, что может привлечь покупателей. Розы всегда хороший вариант, и хотя предпочтительнее покупать их в Лондоне (качество там лучше), эти тоже сойдут, пока он не доберется до рынка. Хризантемы обычно уходят быстро из-за дешевизны, но на них не разбогатеешь: уж слишком долго они стоят. Майкл разглядывает нарциссы и тюльпаны, поддоны с примулой и зимними сортами анютиных глазок – все это традиционные фавориты.

– Эти я забираю, – говорит он, укомплектовав себе запас.

Потом размышляет, что бы такое сотворить для гостиницы. Жаль, что не удалось дозвониться до Тима. Так или иначе, надо принимать решение: до следующей недели голландец больше не приедет.

– Вот эти изумительные. – Ян показывает Майклу амариллисы.

– Ого.

На мгновение Майкла охватывает чувство, благодаря которому когда-то давно он загорелся желанием открыть цветочный магазин. Длинные стебли, увенчанные четырьмя огромными красными воронками, похожими на громкоговорители. Он в полном восторге.

– Многие выращивают их в горшках, но в срезанном виде они просто великолепны, правда?

Майкл смотрит на этикетку.

– Однако дороговато.

– Отдам все ведро за двадцать фунтов.

– Запишешь на мой счет?

Ян кивает.

– Идет. Беру.

Майкл в радостном предвкушении потирает ладони. Составлю букет для стойки в гостинице «У моря», они все обалдеют.

Как только Ян уезжает, он скидывает рабочую куртку, чтобы ничто не стесняло движений, и включает древний транзистор. Едва он принимается за работу, звучат знакомые аккорды песни «Белый человек во дворце Хаммерсмит». Майкл обожает эту песню «The Clash». Он врубает громкость на всю катушку – все равно покупателей в магазине нет – и подпевает: «О-о-е-е-о-о» вместе с бэк-вокалистами, подрезая по диагонали трубчатые стебли амариллисов.

Забавно: старый панк стал флористом, думает он и убирает внешние листья декоративной капусты под ритмы регги. А что бы Джо Страммер сотворил из магазина под названием «Цветущий Хоув»? Даже смешно. В конце жизни остепеняются почти все – музыкант провел свои последние дни на ферме в Сомерсете. Мне кажется, или я действительно где-то читал, что он занимался посадкой деревьев – противостоял глобальному потеплению?

Майкл берет несколько кедровых ветвей – пряный аромат будет хорош на стойке регистрации в гостинице. Он крутит композицию, проверяя каждый уголок, а сам тем временем мысленно уносится на площадку перед сценой: вот он с обесцвеченным ирокезом, зафиксированным сахарным сиропом, танцует пого в толпе приятелей, хлопая согнутыми в локтях руками, чтобы не подпускать фанатов… Замечательное было время! Незамысловатая музыка давала выход дерзкой, агрессивной энергии молодости. Семнадцать лет в 1977 году – отлично. Самый возраст, чтобы попасть в струю. Будь я двумя годами старше, светили бы мне прогрессив-рок и группа «Yes», как моему брату. Пел тогда и Боуи, но глэм-рок не был анархическим, в отличие от панк-рока, который не чтил законов и, казалось, предназначался для таких, как я, – парней с окраин. Даже Кройдон мог похвастаться собственным местом сбора: в «The Damned» играли местные, и по воскресеньям группа выступала в пабе «Грейхаунд». Это было еще одной особенностью движения панков: принять участие мог каждый – не нужны ни деньги, ни даже музыкальные способности.

Майкл вздыхает. Сейчас такой образ мышления, похоже, устарел. Он пытался выяснить, чем интересуются дети, но даже представить себе невозможно, чтобы его сын или дочь взялись за гитару, хотя он и подталкивал Райана попробовать. Сыну, по всей видимости, больше по душе компьютерные игры – по крайней мере, были по душе, когда он жил дома. Сейчас Райан уехал на учебу, и Майкл не в курсе, чем он занимается. Иногда возникает такое чувство, что люди разных поколений не просто не понимают друг друга, а живут на разных планетах.

Песня заканчивается чередой быстрых аккордов, затем диджей объявляет, что композиция прозвучала в честь десятилетней годовщины смерти Страммера.

Удивительно, «The Clash» на Радио-2, думает Майкл, качая головой. В семьдесят седьмом это сочли бы кощунством. Дальше звучит «Белый бунт», и, вдохновленный темой, он вынимает из ведра несколько белых роз и эффектным жестом вставляет между амариллисами.

Наконец работа завершена. Майкл держит букет в вытянутой руке.

– Ну как, Джо? – спрашивает он, глядя вверх, на небеса.

Наверняка Джо сейчас одобрительно кивает.

 

3

Эбби берет себя в руки. Скоро он будет дома – сегодня занятия длятся только полдня.

Минутой позже в замке поворачивается ключ.

И вот сын уже стрелой летит через весь коридор, со всего маху ударяет ее головой в живот, лишая равновесия.

– Ничего себе! – восклицает она, стараясь ухватить его за плечи и поставить прямо.

Эбби сильная, но он часто оказывается сильнее.

Вслед за ним входит вконец измученная Ева. Так Каллум действует на окружающих: все, кто рядом, со временем обессиливают и худеют. В итоге большинство пасует, однако Ева пока держится, и Эбби ей благодарна.

– Ну как? – спрашивает она.

– В порядке. – Ева пожимает плечами и улыбается. – Успели немного погулять в парке, пока он не занервничал.

– Здорово, спасибо. Вы, должно быть, проголодались? Приготовить что-нибудь?

Эбби тянется к холодильнику, а сын тем временем устремляется обратно в коридор. У Каллума полно энергии; он не останавливается ни на минуту, будто по жилам у него бежит электричество. Эбби спешит за ним вдогонку. Входную дверь еще не заперли, и едва он хватает за ручку, как она подныривает и успевает набрать код.

Фу! По крайней мере, проезжающие мимо машины теперь не страшны.

А он уже в гостиной, прыгает на кресле, непоседа.

Эбби тщетно пытается поймать его за лодыжки. С потрясающей скоростью он перепрыгивает через ее голову на диван, не обращая внимания на спешащую на подмогу Еву. БОМ, БОММ! Ничего удивительного, что пружины уже не выдерживают.

– Ай!

Эбби получает еще один удар в живот.

Каллум соскальзывает за кушетку, встает у эркерного окна и словно беглый заключенный, высматривающий своих преследователей, сначала оглядывает улицу, затем комнату. Он начинает чесаться, оттягивать кожу на тыльных сторонах ладоней. Эбби замечает, что кожа красная и мокнет – верный признак, что сегодня он очень расстроен. У Эбби сердце обливается кровью.

– Ну-ка, ну-ка, малыш… – нежно шепчет она, тревога за его настроение смешивается со страхом, что он со всего маху ударится головой в стекло. – Посмотрим «Элвина и бурундуков»? Как насчет «Элвина и бурундуков»?

Она четко выговаривает слова, а Ева тем временем достает коробку.

Окно не такое интересное, как это предложение, и – ОПА! – мальчик уже у журнального столика с пультом в руках включает телевизор.

– Иди, садись к мамочке, – говорит она, хлопая по коленям.

Каллум повинуется – такое бывает нечасто – и, не имея ни малейшего представления о собственном весе, со всего маху приземляется на ее худые ноги.

Несколько мгновений он сидит спокойно.

Эбби выдыхает. Жизнь с ним порой сводит с ума. Его неспособность сосредоточиться, усидеть на месте заразительна. Они носятся с места на место, хватаются то за одно, то за другое, будто играют в пинг-понг. Даже когда Каллум в школе или с одной из нянь, Эбби трудно сбавить скорость.

– Хотела бы я понять, что тут происходит, – шепчет она, поглаживая его по голове.

Но – как всегда – ее сын пребывает в своем собственном мире и молчит. Диалог идет в одну сторону. Поэтому она продолжает ласково трепать его волосы, надеясь, что он даст ей перевести дух.

* * *

К середине дня, так и не дождавшись звонка от Тима, Майкл просит Али, владельца соседней овощной лавки, приглядеть за магазином, а сам отправляется в сторону моря, чтобы собственноручно доставить свою работу. Майкл входит в гостиницу и спокойным тоном просит парня за стойкой сообщить Тиму, что он пришел, и вдруг сердце его замирает.

На стеклянной стойке – огромный букет из темно-красных пионов. Только что срезанных, вот-вот готовых раскрыться, источающих аромат свежий и легкий, как солнечный день. Сейчас для них даже близко не сезон – значит, стоят они целое состояние.

Вообще-то еженедельная замена букетов – обязанность Майкла. На следующий день после Рождества он привез в гостиницу композицию из мха, плюща и роз, белых и красных. Не эту. Специально ушел пораньше с семейного обеда, чтобы доставить лично. С чего вдруг ее убрали?

По коридору быстрым шагом идет Тим, начищенные до блеска кожаные туфли стучат по мраморному полу.

– А, Майк, рад видеть! С Новым годом!

– Чудесные цветы. – Майкл кивает на стойку.

– Замечательные, правда! – восторженно откликается Тим, поздно уловив иронию. – Ах да, Майк, именно об этом я и собирался с вами побеседовать… Надеюсь, вы прочитали мое сообщение?

Майкл качает головой.

– Часа два назад.

– У меня все утро молчал телефон.

– Но мне пришло подтверждение…

Майкл достает из кармана «Нокиа» и неожиданно через царапины на крошечном экране замечает значок сообщения.

– Наверное, проморгал, – сконфуженно бормочет он, удивляясь, как такое могло случиться.

Потом до него доходит. Радио. Вот черт!

– М-м-м… – Теперь конфузится Тим. – Надеюсь, эти цветы вы купили не специально… – Он умолкает.

Разумеется, я купил их специально для вас, думает Майкл.

– А что?

– Дело в том… В общем…

У молодого человека краснеет шея. Майклу непривычно, что Тим смущен. Обычно его самоуверенность просто зашкаливает.

– Буду с вами откровенен. С сегодняшнего дня с нами работает другой поставщик букетов.

Майкл чувствует: что-то не понравилось в его работе. Он не в силах вымолвить и слова. До сегодняшнего дня руководство гостиницы не предупреждало и даже не намекало о своем недовольстве, ни стона, ни вздоха в его сторону, ни единого замечания, не говоря уже о том, что его магазину предложили дать заявку на подряд на будущий год. Перед Рождеством Тим сам лично просил его сделать побольше образцов.

– Просто дело в том… У нас новый…

– Нашли кого-то подешевле, – констатирует Майкл. – Понятно. – Он старается думать быстрее. – Уверен, это можно как-то уладить.

После того, как полтора года назад Тима повысили, он уже несколько раз сбивал цены, поэтому у Майкла нет простора для маневра, однако уступить без боя нельзя. Он твердо намерен увидеть свои амариллисы на стойке гостиницы «У моря» – здесь им самое место.

– Я не мог просить вас снизить цены, – объясняет Тим.

А морочить голову – пожалуйста, думает Майкл. Он ждет, зачарованно наблюдая, как бледное лицо Тима заливается краской и постепенно становится одного цвета с пионами.

– Беда в том… В общем, это дочь Лоренса, – наконец выдавливает Тим.

Через несколько мгновений Майкл догадывается:

– В смысле, Лоренса – хозяина гостиницы?

Тим не решается посмотреть ему в глаза.

– М-м-м…

Для Майкла это удар ниже пояса.

– Ясно.

Желчь подкатывает к горлу. Ненавижу этого человека. Всегда его недолюбливал, а сейчас меня от него просто выворачивает, думает он.

Новая пауза; беда потянет за собой другие по принципу домино.

Для любого розничного торговца потеря самого крупного клиента всегда плохая новость, но в такое время года для «Цветущего Хоува» это катастрофа. Поступления от гостиницы небольшие, но у Майкла это единственный контракт, как якорь в безумном море изменчивых доходов. Без него будет трудно заплатить аренду за текущий месяц; к тому же он набрал в кредит товару у Яна и у другого поставщика в городе. Впрочем, будь он проклят, если Тима это хоть немного тревожит. А тут еще парень за стойкой усиленно делает вид, что не слушает.

– Все выставленные счета мы, безусловно, оплатим…

– Хорошо. – Майкл кивает.

Ваза с источающими отвратительный аромат пионами, конфетница с мятными леденцами, чтобы умасливать постояльцев, отполированная до блеска стеклянная поверхность стойки – Майклу бы сейчас кувалду в руки, он разнес бы все это на мелкие кусочки.

Но он разворачивается и решительно шагает прочь.

Выйдя на улицу, он замирает. Вдруг становится трудно дышать, сердце бьется так часто, что едва не выпрыгивает наружу из грудной клетки. Он хватается за кованые перила, чтобы не упасть.

Минивэн припаркован неподалеку у эстакады, и через некоторое – довольно долгое – время ветер с моря и шум разбивающихся волн успокаивают Майкла настолько, что он в силах сесть за руль.

Через окошко в машине видны вызывающие, дерзкие, огромные красные цветы. Сердце вновь бешено стучит.

Они словно глумятся над ним: «Ну, и что ты теперь будешь с нами делать? Продавать за песню в своем жалком магазине?»

 

4

Днем по дороге из школы Карен и Молли заходят в кооперативный магазин в Севен-Дайлз. Карен тянет руку за буханкой цельнозернового хлеба, когда Молли спрашивает:

– А бабушке мы разве не возьмем?

Мать Карен любит белый нарезной, начиная с Рождества Карен покупала и его тоже.

– Мы пока не будем ходить к бабушке.

Малышка смотрит на нее с тревогой.

– Она вернулась в Португалию?

– Бабушка больше не живет в Португалии, – объясняет Карен, становясь в очередь в кассу. – Теперь она живет намного ближе, помнишь? Она уехала к себе в квартиру, неподалеку от дедушки.

– А почему бабушка и дедушка не живут вместе?

Господи, думает Карен. Устами младенца. Вот как ей объяснить?

– Дедушка нездоров, он живет в специальном доме, там за ним ухаживают медсестры.

– Значит, бабушка сейчас одна?

Карен чувствует укол совести.

– Да, милая, одна.

– О. – Молли хмурит брови. – Она грустит?

Вопрос дочки удивляет Карен.

– Наверное, – говорит она смущенно.

– Как ты без папы?

– Ну…

– Если бабушке грустно, пусть переезжает жить к нам, – заявляет Молли.

В тот самый миг они подходят к кассе. Слава богу, теперь у Карен есть возможность переключиться на кассира.

* * *

– Вот те на! Неужели никого не было на месте? – спрашивает Али, увидев, как Майкл выбирается из минивэна у «Цветущего Хоува».

– Еще как были. – Голос Майкла похож на рык.

– Но…

Али замечает в багажники амариллисы, и у него вытягивается лицо.

Ему можно сказать, думает Майкл. Али-то уж точно меня поймет. Торговля у соседа сошла на нет с тех пор, как в сотне метров от них открыли «Теско Метро». К счастью, места для цветов там не нашлось.

– Дали от ворот поворот.

Майкл в сердцах бросает поддоны с розами на тротуар. Он коротко обрезал стебли специально для гостиничного ресторана – кому теперь продашь такую кучу бутонов?

Один за другим он берет из багажника драгоценные букеты и относит их к дверям. Когда очередь доходит до главной композиции для стойки, он чувствует, как от злости начинает щипать кожу.

– Давай-ка помогу, – говорит Али, и они вместе опускают амариллисы на землю.

– Чертов Тим прекрасно мог позвонить по городскому, – заканчивает свой рассказ Майкл. – Уж тогда я бы точно услышал.

– Он обязательно должен был поговорить с тобой лично, – кивает Али.

– Знаешь, что он сказал мне перед Рождеством? «Между нами, Майкл, хорошо, если бы вы использовали больше традиционных цветов в композициях, которые делаете для нас. Конечно, вы человек творческий, но, думаю, оцените мой совет: наш босс, видите ли, очень любит розы». Какое вранье! Если Лоренс так любит розы, что тогда там делают эти огромные пионы?

Майкл пинает ящик.

– Мудак он, этот Тим. – Али родом из Раджастана, но, поработав по соседству с Майклом, существенно расширил свой лексикон. – Почему бы ему не сказать мистеру Лоренсу, что у него уже есть поставщик? Ты ведь уже давно делаешь для них букеты.

– Больше десяти лет. Ему и в голову не пришло перечить Лоренсу, еще чего.

– Каждый думает о себе, – говорит Али. – Но если он действительно хотел сменить поставщика, то мог тебя хотя бы уведомить заранее. Нельзя относиться к людям с таким пренебрежением.

Майкл вздыхает. Двадцать лет назад никто не посмел бы так со мной поступить, думает он. Тогда я был важной птицей в наших краях, а теперь об этом никто не знает. В те времена у меня было несколько точек около станции… Когда все пошло наперекосяк?

* * *

На выходе из кооперативного магазина Карен замечает знакомую фигуру.

– Кажется, это Лу, – говорит она, опознав подругу по короткой стрижке и куртке. – Сбегаешь, проверишь?

Молли не нужно просить дважды.

– Лу! Лу!

Лу оборачивается. Из расстегнутой парки торчит беременный живот.

– Молли! – Она лучезарно улыбается, явно рада не меньше Молли. – Вот это да! Ты в школьной форме!

Даже издали, с полной сумкой покупок в руках, Карен видит, как дочка рада возможности блеснуть.

– Привет, – здоровается Карен, подойдя к ним. – Что ты здесь делаешь?

Лу живет в Кемптауне, в нескольких милях отсюда.

– У меня сегодня отгул, ходила на тренировку. В Уэст-Хилле есть секция пилатеса для будущих мам.

– Может, зайдем к нам, поболтаем немного?

– С удовольствием.

Дома Карен предлагает подруге чай.

– Хватит и воды, – отвечает Лу, усаживаясь за кухонный стол рядышком с Молли. – Не беспокойся, у меня все с собой.

Она достает из сумки бутылку с водой.

Какая организованная, думает Карен. И следит за здоровьем. Мне нужно брать с нее пример. С тех пор, как умер Саймон, я набрала вес, хотя и раньше не отличалась особой стройностью.

Карен тщетно ищет в ящике открывалку, чтобы разогреть фасоли дочке на обед.

– Как прошло Рождество у твоей мамы? – спрашивает она.

– Ох, я очень переживала… Мы с ними редко находим общий язык. Сестра вела себя невыносимо. Разглагольствовала о том, как эгоистично с моей стороны заводить ребенка, ведь я лесбиянка.

– О господи! – Карен качает головой.

– Я уже привыкла. Самое странное, что мама полностью изменила свое мнение. В конце она даже стала меня защищать.

Карен, наконец, обнаруживает открывалку не в том ящике. Постоянно кладу вещи не на свои места, думает она. Пока она вытряхивает фасоль на сковородку, Лу успевает все рассказать и добавляет:

– Ну, довольно обо мне. Как с Рождеством у тебя?

– О, прекрасно, – бодро откликается Карен.

Лу смотрит на нее искоса.

Карен медлит. Она не уверена, стоит ли продолжать, к тому же при дочке.

– Наверное, я еще хандрю немножко, – осторожно говорит она. – А сегодня у Молли событие, понимаешь…

– Первый школьный день ребенка всегда дается непросто. – Лу бережно обхватывает руками живот.

Ей все это еще предстоит, с легкой завистью думает Карен. Вот бы мои дети вновь стали маленькими. Перед глазами появляется образ Саймона с новорожденной Молли на руках, но Карен быстро отбрасывает эти мысли.

– Да, непросто…

Недавний разговор с Молли показал, что дочка в состоянии понять, о чем идет речь. И словно в подтверждение этого Молли тотчас встревает:

– Мамочка, разве ты не хотела, чтобы я шла в школу?

Карен смеется.

– Конечно, хотела, солнышко. Просто мамочка будет по тебе скучать.

– Но ты ведь будешь видеться со мной.

– Конечно.

Карен и Лу обмениваются взглядами, затем Карен продолжает:

– Знаешь, Молли, беги-ка посмотри мультфильмы, а мама и Лу пока немножко поболтают. Если хочешь, принесу тебе обед на журнальный столик. В особый день можно.

Она пытается отбросить чувство вины за то, что разрешает Молли есть перед экраном телевизора.

– Хорошо!

Молли идет за ней в гостиную.

– Не знаю, порой мне очень не хватает Саймона, – признается Карен, вернувшись на кухню.

– Это естественно.

Карен вздыхает, берет хлеб и отрезает два ломтя. Все вокруг твердят, что время лечит, думает она, но с каждым днем от моего сердца будто откалывается новый кусок.

– Что с твоими родителями? – спрашивает Лу. – Как дела у них?

Карен понимает, что подруга старается дипломатично увести разговор в сторону, но эта тема для нее тоже трудна.

Если я не могу поговорить об этом с Лу, тогда с кем еще? – убеждает она себя, закладывая в тостер хлеб. Лу работает консультантом, на ее глазах происходили и не такие истории, да и меня она видела в самые тяжелые времена – когда умер Саймон. Карен останавливается на пути к холодильнику.

– Ты в курсе, что они переехали сюда?

Лу кивает.

– Как ни жаль, маме пришлось продать виллу. На пенсии они планировали жить в Алгарви, мы много лет проводили там у них отпуск.

Карен улыбается, вспоминая веселые крики и смех Саймона, плескающегося с детьми в бассейне; возглас своего отца: «Эй, вы там! Пора выпивать!», означающий, что он готовится разлить по бокалам вечерний аперитив; она почти ощущает запах солнцезащитного крема… Затем улыбка гаснет: она вспоминает о том, какие трудности приходится переживать ее родителям сейчас.

– За границей маме было очень трудно бороться с папиным Альцгеймером в одиночку.

– Могу себе представить.

– Поэтому сейчас папа в лечебнице, в Уэртинге.

– Как ему там?

– Он не в том состоянии, чтобы понимать, как ему. Не уверена, что он вообще знает, где находится.

– Тебя узнаёт?

– Он редко узнаёт близких. Даже маму.

Карен снова вздыхает. Мой отец угасает, медленно, но верно. Осталась лишь тень. С каким светом в глазах он смотрел на меня, с каким воодушевлением слушал мои рассказы… Все это почти исчезло. Его забота о других сейчас вспыхивает внезапно и проходит, а способность удерживать в памяти факты или вести долгие разговоры утрачена полностью.

– Вам сейчас трудно.

– Все это гораздо труднее для мамы, чем для него. В отличие от него, она знает, что он потерял.

Лу кивает.

– Так где же она живет сейчас?

– В Горинге. Снимает там квартиру, чтобы быть поближе к нему.

– Там замечательный пляж, отлично подходит для занятий водными видами спорта.

До беременности Лу вела чрезвычайно активный образ жизни. Могу поспорить, она и сейчас в лучшей форме, чем я, думает Карен. Вон, даже на пилатес ходит.

– Не представляю, чтобы мама вдруг занялась виндсерфингом, – смеется Карен.

– Да, это вряд ли.

– А еще ей пришлось оставить всех своих подруг.

– Ну, думаю, в Горинге у нее найдутся родственные души.

– Ты права, там полно пенсионеров. И все же, наверное, тяжело в семьдесят пять начинать жизнь сначала. Мне было трудно научиться жить без Саймона, и это при том, что нам не пришлось переезжать в дальнюю даль. Кроме нас, у нее здесь никого нет, поэтому я стараюсь почаще ее навещать.

– Похоже, она у тебя отважная женщина, – говорит Лу.

– Так и есть.

– Напоминает мне кое-кого.

Карен не обращает внимания на комплимент.

– У меня сердце болит за нее. Квартирка крошечная…

Она описывает квартиру на цокольном этаже: дешевые розовые обои, узкая односпальная кровать, санузел в бирюзовых тонах и плохо оснащенная кухня – все это не идет ни в какое сравнение с виллой ее родителей в горах рядом с Фару.

– Да уж.

– Что-то большее она не может себе позволить, ведь ей приходится оплачивать лечебницу.

– Это ужасно. Мне так жаль твою маму.

– И не говори! Деньги за дом она вынуждена тратить на папу. Одному богу известно, что она будет делать, когда они закончатся. Полагаю, придется забрать ее к себе.

– Господи, ты уверена?

– Дети наверняка обрадуются. На Рождество мама у нас гостила, и они великолепно ладили. – Карен на мгновение замолкает, вспомнив о том, в какой тесноте им пришлось жить. Затем, чтобы убедить даже не подругу, а себя, добавляет: – С ней было здорово.

– С Молли и Люком все понятно, а как насчет тебя? Лично я бы ни за что не согласилась опять жить с матерью. – Лу морщится.

У нас с мамой прекрасные отношения, думает Карен. И все же вовсе не так ей представлялся четвертый десяток жизни: вдова, живет с мамой…

– Все будет хорошо, – говорит она и отворачивается, чтобы снять с плиты сковороду и заодно не смотреть в глаза Лу.

В это мгновение на кухне появляется Молли.

– Мамочка, я есть хочу.

– Да, Молли, уже скоро! – резко отвечает Карен.

И тут же чувствует укол совести: Молли ни в чем не виновата. Лу, наверное, думает, что я никудышная мать.

– Э-э… Карен, кажется, мы горим, – говорит Лу.

Из тостера валит дым.

– О, нет! – Карен быстро жмет на кнопку, но поздно: оба ломтя успели обуглиться. – Прости, Молли. Придется все начать сначала. Я быстро, обещаю.

От слез у Карен щиплет глаза.

– Но я правда хочу есть… – У Молли дрожит нижняя губа.

Боже ты мой, думает Карен, глядя на часы. Обычно дочка обедает куда раньше. Этого следовало ожидать.

Лу встает.

– Сядь, посиди. Я сделаю.

– Тебе нельзя…

– Прекрати. Я беременная, а не больная. И вполне дееспособная.

А я, похоже, нет, грустно думает Карен. Что со мной такое? Почему я не могу поджарить пару тостов?

– Спасибо, – бормочет она, присаживаясь на стул.

Ее тотчас охватывает жуткая усталость. Может, от того, что пришлось несколько раз бегать на чердак и обратно. Или ее утомили проводы Молли в школу и разговор о родителях. Но если бы ей предложили прямо сейчас прилечь и отдохнуть, она точно проспала бы до следующего Рождества.

 

5

Через десять минут после ухода Евы Эбби вспоминает, что они не закупили продуктов на следующую неделю. Неожиданное появление риелтора сбило ее с толку.

– Черт, – бормочет она.

В супермаркете с Каллумом гораздо легче, если с тобой идет кто-то еще. Остатки еды в холодильнике она использовала в обед. Капитальная закупка подождет, но бежать в соседний кооперативный магазин придется все равно – нужно что-то готовить на ужин.

К счастью, путь туда лежит через тихие жилые улочки, поэтому Каллум ведет себя спокойно и ровно. Впрочем, как только они подходят к автоматической двери магазина, он вдруг резко тянет Эбби за куртку, бросается на тротуар, бьется головой, молотит руками.

Зря я это затеяла, думает она, опускаясь на колени рядом и придерживая сына, чтобы не разбился. Нужно было попросить Гленна заскочить в магазин по дороге с работы. Но муж теперь часто бывает резок с ней, да и не всегда приходит вовремя. Она старается кормить Каллума по часам – даже если он плохо ест, режим все равно важен. Как бы ей ни хотелось, пойти домой она сейчас не может. Выбора нет, нужно как-то справиться.

– Тише, миленький, тише, тише, – успокаивает она малыша, но Каллум продолжает лягаться и махать руками.

Такое Эбби переживать не впервой. Давно испытано: посещение с сыном мест скопления народа изнуряет, энергии уходит в два раза больше. Она вынуждена разрываться между Каллумом и потрясенными окружающими.

Она едва сдерживается, чтобы не крикнуть в перекошенное от ужаса лицо пожилой дамы: «У него аутизм!» Та, конечно же, считает, что Каллум достаточно большой, чтобы не капризничать так и тем более не кататься по земле. Эбби хочет объяснить: пусть магазин сравнительно маленький и самый обычный, рассудок ее сына воспринимает его как угрозу. Он не может переварить столько информации, мозг перегружен. Моего малыша будто расстреливают, пули летят со всех сторон, его просто засыпают сообщениями. Разве вы бы не испугались?

Испустившей в сторону Эбби тяжелый вздох мамаше с коляской – Каллум, видите ли, не дает ей пройти, – Эбби так и хочется сказать: «А вы представьте себя на его месте! Понимаю, вы здесь со своим совершенно нормальным ребенком, но вообразите на минутку себя, пробирающейся между стеллажами, со всех сторон жуткий ор и гвалт, грохот тележек, стрекот кассовых аппаратов. Вот так все это ощущает мой сын: его мозг не может толком отфильтровать то, что для вас всего лишь шумовой фон. Поэтому он носит эти штуки, которые вы, по всей видимости, приняли за наушники. На самом деле это протекторы – наподобие тех, что надевают экскаваторщики. Без них ему больно. Да-да, вы не ослышались, больно».

Молодая пара откровенно шарахается от Эбби и Каллума. Эбби жаждет объяснить им, что мир ее сына настолько переполнен зрительными образами, что он часто мотает головой из стороны в сторону – это на мгновение тормозит стимуляцию. Мой мальчик не чокнутый! Залитая огнями витрина настолько ярка для него, что он ослеплен.

Однако времени на объяснения нет: сейчас главное не дать Каллуму себя покалечить. Приходится смириться с молчаливым осуждением ее воспитательских способностей и уговаривать Каллума поскорее уйти с дороги, чтобы не мешать людям. Она все еще пытается тихим голосом успокоить сына, удерживая за запястья, когда за спиной кто-то тихо покашливает.

– Простите. Вам помочь?

Эбби оборачивается и видит одетую в парку женщину приблизительно своего возраста. Женщина беременна, но, несмотря на большой живот, наклоняется к ним; впрочем, не очень близко, и это не выглядит угрожающе.

– Похоже, вам не помешает помощь.

Эбби несказанно рада любой помощи, но разве объяснишь человеку, впервые увидевшему Каллума, как с ним обращаться?

– Давайте я схожу и куплю все, что вам нужно, если вы за этим сюда пришли, – а вы побудете с ним и успокоите? – предлагает женщина. – У него ЗАС или что-то вроде того?

Эбби удивленно распахивает глаза. Женщина знает, что такое «заболевание аутического спектра». Похоже, у нее есть кое-какой опыт.

Эбби кивает.

– Мне совсем не трудно, – убеждает женщина, будто прочитав мысли Эбби. – Все равно придется туда идти, мне тоже нужно кое-что купить.

Если бы не обстоятельства, Эбби никогда не доверила бы деньги незнакомому человеку, однако эта женщина просто излучает доброту и сочувствие, да к тому же сама мысль о том, что беременная сбежит с деньгами, кажется нелепой.

– Вы уверены?..

– У меня выходной, и я никуда не спешу.

– Тогда да, – говорит Эбби, все еще стоя на коленях около Каллума, который, слава богу, помаленьку затихает. – Было бы замечательно.

Она немного поворачивается, придерживая сынишку ногами, затем достает из кармана кошелек и отыскивает десятифунтовую купюру.

– Возьмите мне, пожалуйста… – Она замолкает. Выбор еды для сына всегда проблема. Угодить-то ему легко, однако пшеница и молоко плохо действуют на пищеварение малыша, поэтому Эбби старается обходиться без них. – М-м-м… рису и какой-нибудь соус для макарон. Все равно какой, только посвежее. И без сыра… А еще пачку чая в пакетиках и соевого молока.

Такую еду особо аппетитной не назовешь, но ничего, сойдет. Список и так уже довольно внушительный.

Женщина идет к дверям и входит в магазин. Вскоре Каллум успокаивается настолько, что Эбби приподнимает его с тротуара и усаживает.

– Эта добрая тетя нам поможет. Мы останемся здесь. Останемся здесь, – повторяет она, чеканя слова. – Вместе с мамочкой.

Каллум, возможно, понимает, что уже не надо входить внутрь; или просто устал. В любом случае, больше он не сопротивляется.

– Иди ко мне, – говорит Эбби и протягивает ему руку.

Удивительно, но малыш кладет в нее свою ладошку, и они вдвоем стоят у дверей магазина. Несколько блаженных минут они терпеливо ждут.

Немного погодя женщина возвращается.

– Готово! – Улыбаясь, она протягивает Эбби пакет. – Надеюсь, я ничего не перепутала.

– Уверена, что все отлично. – Эбби не может заглянуть внутрь, не выпустив ладошку Каллума.

– Вот ваша сдача.

– Спасибо, замечательно. Не положите мне в карман? Как любезно с вашей стороны.

– Честное слово, мне совсем не сложно.

– Вы просто не представляете, как нам помогли.

Женщина смотрит на дорогу.

– Ой, кажется, идет «семерка». Мне пора. – Видимо, ей неудобно слушать похвалы. – Надеюсь, у вас все будет в порядке.

И она спешит к автобусной остановке.

* * *

Хоть выставленная цена так мала, что не покрывает затрат Майкла, никто не выказывает ни малейшего интереса к композициям для гостиницы, с которыми он провозился целый день. Слишком уж вычурные они для обычных домов, думает он, к тому же наступило время избавляться от бесполезных вещей, а не копить их. Словно в подтверждение этой мысли мимо проносится машина с торчащей из багажника елкой – наверняка в ближайший пункт приема утильсырья.

В пять часов Майкл коротко обрезает стебли амариллисов и перекомпоновывает цветы в маленькие круглые букетики в надежде сделать их привлекательнее. Он даже задерживается в магазине: вдруг удастся соблазнить кого-нибудь сделать покупку по дороге с работы. Однако сегодня народу почему-то мало. Наверное, у людей еще продолжаются выходные.

Теперь я полностью завишу от тех самых покупателей, из-за которых когда-то мой бизнес пошел под откос, думает он. От выходцев из Лондона.

В конце девяностых из-за растущих цен на столичное жилье обитатели пригородов ринулись скупать дома у станции. Домовладельцы мгновенно смекнули, какие возможности открываются перед ними, и взвинтили ставки так, что Майкл стал едва тянуть арендную плату. Появление состоятельных клиентов предрешило его судьбу: их больше интересовали шикарные магазины подарков и супермодные бары, чем торгующие полезными вещами лавки.

«Джентрификация» – кажется, так это называют, думает Майкл. Ха! Готов поспорить, Джо Страммер нашел бы совсем другое название.

Первым под удар попал магазин мясника. Оказалось, поколение «игрек» не ест красное мясо. А если и ест, то не желает видеть подвешенные за задние ноги свиные туши и горы потрохов. Им нужны аккуратно нарезанные ломтики на пенопластовых подложках, чтобы ничто не напоминало о том, откуда мясо взялось. Следующим стал его магазин «Сделай сам», а потом и зеленщик продал свою лавку Али, потому что боялся – и совершенно справедливо, как потом выяснилось, – что не выдержит конкуренции.

– Не возьмешь для миссис А.? – спрашивает Майкл у Али по дороге к машине, протягивая букетик.

– Уверен?

– Конечно. И спасибо за помощь.

– Миссис А. будет довольна. Такой красивый и яркий. – Али улыбается. – Как знать, вдруг получится заслужить от нее особую благодарность. – И подмигивает.

Майкл смеется. Он понимает, что приятель хочет подбодрить его, и рад, что амариллисы кому-то все-таки доставят удовольствие. И все же его страшно тревожит случившееся. Он унижен, раздавлен, разбит на ринге гораздо более сильным противником.

– Ты где был? – спрашивает дома Крисси. – Я беспокоилась.

Она чмокает его в щеку и возвращается на кухню готовить ужин, рядом стоит бокал с джин-тоником.

– На работе.

Он раздумывает, стоит ли упоминать о сегодняшней встрече с Тимом, и внезапно возникает страстное желание сказать: «Мы в трудном положении, любимая, тебе было бы неплохо найти работу», но прикусывает язык. Перед Рождеством он намекал, что можно попробовать устроиться в один из магазинов или баров по соседству. «На время, пока у них не хватает рабочих рук, а?» Она отмахнулась: «Только не сейчас, Майкл, дети так редко приезжают домой». Как обычно. Хоть ответы у Крисси всегда разные («схожу на собеседование на следующей неделе», «вряд ли им пригодятся мои знания, милый, я училась так давно»), все Майкловы призывы неизменно кончаются ничем.

Порой он почти ощущает, как жена камнем висит у него на шее. Хочется крикнуть: «Тридцать лет я работаю как проклятый! Ничего с тобой не случится, если и ты займешься делом!» Однако вместо этого он принимается уговаривать: «Полно, Крисси, ты ведь красавица и будешь замечательно смотреться за прилавком», а она передергивает плечами и отвечает, что его мнение необъективно.

– Слишком уж ты мягок со своей хозяйкой, – сказал ему однажды Али.

Миссис А. по нескольку часов в день торгует в лавке вместе с мужем, да к тому же ведет бухгалтерию.

Майкл понимает, что Али в чем-то прав, но, несмотря на свое панковское прошлое и суровую внешность, не хочет заставлять Крисси заниматься тем, что, на его взгляд, ее пугает.

– По-моему, за эти годы Крисси просто растеряла уверенность, – ответил он тогда. – Она давным-давно нигде не работала, кроме как у меня.

В любом случае, продолжает он мысленно спорить с Али, открыв банку пива из холодильника, не очень-то хорошо, если Крисси будет постоянно работать в баре по ночам. Он бредет в гостиную, подтягивает к своему любимому креслу валик для ног и усаживается поудобнее.

– М-м-м, как аппетитно пахнет… Дорогая, тебе помочь? – кричит он, точно зная: жена ответит, что прекрасно справится с готовкой сама.

Так что не один я работаю, рассуждает он. Она обо мне заботится. Али даже дает бутербродам, которые Крисси готовит Майклу, ласковые прозвища.

– Что там у тебя сегодня, дружище? Семга с огурчиком? Корнишончики с сырком?

Изо дня в день хохма не меняется, но оба каждый раз скалят зубы.

 

6

На следующее утро, в субботу, Эбби просыпается с необычным ощущением. Еще рано, но все не так, как всегда. Ей редко удается поспать дольше шести, потому что к этому времени неизменно встает Каллум. Впрочем, после того, как она купила лампу со сменяющими друг друга солнцем и луной, он уяснил, что есть установленные часы для сна и для пробуждения.

Так. Если это не Каллум, тогда что? Хотя оранжевый свет фонаря с улицы кажется ярче, еще не рассвело. В воздухе висит странная, призрачная тишина, будто кто-то выключил звук во всем городе. Эбби подходит к эркерному окну, раздвигает занавески.

Снег!

Летят огромные снежинки, белые, как страницы из детской книжки. Снег лежит на крышах пастельных домов, убегающих вверх, к Южной Гряде, и застилает поля девственно-чистым покрывалом. Гнет под окном ветки, шапками лежит на садовой ограде и крышках мусорных баков. Блистают еще не тронутые шинами улицы, нигде не видно ни единого человеческого следа, лишь тоненькие отпечатки птичьих лап.

Эбби восхищенно всплескивает руками. Такое на южном побережье случается нечасто, настоящий подарок.

– Почему бы вам с Каллумом не погулять в парке и не слепить снеговика? – предлагает Эбби мужу после того, как она попыталась накормить Каллума завтраком. – Ему понравится.

Предполагается, что субботнее утро – ее личное время, и как бы ни хотелось пойти вместе с ними, ей нужен перерыв.

Гленн хмурит брови.

– Нет.

– Почему?

– У меня была тяжелая неделя. Только этого мне не хватало.

А у меня неделя была и вовсе отвратительная, думает Эбби. Хорошо, что Каллум притих. Он сейчас в гостиной, мотает туда-сюда кассету в видеомагнитофоне. В других семьях давным-давно пользуются DVD-проигрывателями и скачивают мультики из Интернета, но ее малышу нравятся только определенные песни и звуки, а видеокассеты более прочны, чем диски.

– Он будет хорошо себя вести.

Эбби мысленно рисует, как Гленн и Каллум мнут в руках снег.

– Ты ведь знаешь, он не любит, когда вокруг другие дети.

– Найдете где-нибудь тихий уголок.

– Только представь, что сегодня творится в Престон-парке. Кругом орут, играют в снежки, катаются на санках…

Но это же здорово, думает Эбби.

– Не везде там шумно. Да и снег приглушает звуки.

Гленн смотрит на нее сурово.

– Каллум не привык к снегу. Ему не нравятся нежданные сюрпризы.

– Как и тебе, – бормочет Эбби.

К счастью, Гленн не слышит или предпочитает не обращать внимание на ее слова. Такое случается часто, и щеки у Эбби вспыхивают от гнева. Ей хочется выпалить ему в лицо: «Я вожусь с нашим сыном каждый божий день, почему бы и тебе не попробовать для разнообразия? Разве ему когда-нибудь понравится играть на природе, если ты так к этому относишься?»

– Ну и пусть окружающие подумают, что он немного не такой, как все. Неужели для тебя так важно их мнение?

– Он не «немного не такой, как все», за его причуды нужно отвечать. Он ведь подбежит к чужому снеговику и начнет кусать его или смеяться как сумасшедший без всякой причины. А если мимо пролетит снежок или проедут санки – и глазом не моргнешь, как он забьется в припадке.

Муж ретируется из кухни.

В словах Гленна есть правда. Но нельзя же с таким пессимизмом смотреть на предстоящее утро!.. От расстройства у Эбби дрожат руки, и она быстро вытирает стол, чтобы немного успокоиться.

Возможно, если бы Каллум был не первенцем, все было бы проще, думает она, сметая в ладонь крошки. Будь у него брат или сестра, я бы знала, что ребенок не должен до такой степени пугаться рева мотоциклов или эха в бассейне, а лифты и эскалаторы не должны вызывать отвратительные истерики. Свекровь не посмела бы заявить, что во всем виновата я сама, потому что недостаточно его наказываю, а Гленн – что Каллум ведет себя как буйнопомешанный. Если бы мы узнали об этом раньше, то Гленн, возможно, так остро не переживал бы. У него было бы меньше времени на то, чтобы поверить в совершенство Каллума, идеализировать нашего малыша с небесно-голубыми глазками и связать с ним свои надежды и мечты.

Диагноз поставили в два с половиной года. Каллум пошел в ясли, и отрицать очевидное стало невозможно. До того времени Эбби надеялась, что он всего лишь плохо усваивает новые знания, однако не прошло и двух недель, как воспитательница отозвала ее в сторонку.

– Он очень подолгу играет один в уголке, – обеспокоенно сказала она. – Никогда не смотрит в глаза – ни мне, ни кому-либо еще. А когда я показываю что-то – птичку, например, или собаку, – совсем не проявляет интереса.

Эбби вновь обратилась к врачу – тому самому, который доказывал, что с Каллумом все в порядке, – и настояла, чтобы им дали направление на консультацию к главному специалисту по педиатрии. В конце концов, после множества тестов и обследований, был вынесен вердикт: аутизм.

Для Эбби диагноз стал оправданием. С самого начала, когда у нее не получалось кормить его грудью, она думала, что делает что-то не так. Значит, из относительно тихого и спокойного младенца он превратился в ребенка, плохо переносящего прикосновения, не потому, что я ему отвратительна, поняла она. И когда на курсах молодых мам толпа незнакомых детей вокруг так ошарашила Каллума, что он больно ударил девочку кубиком, я тоже была ни при чем. Оказывается, все это – проявления аутизма. И она сняла с себя вину. По крайней мере, частично. Но для Гленна все было по-другому: диагноз разрушил его представление об отцовстве, его будущее.

Спустя несколько дней после того, как они узнали новость, между ними состоялся разговор. Гленн, специалист по компьютерам, долгие часы прочесывал Интернет, и вместо того, чтобы искать группы поддержки или веб-сайты, где раскрывается сущность проблемы, откапывал лишь все самое бесполезное.

– Судя по всему, мы не сможем его брать с собой почти никуда – Каллума будет раздражать обстановка, он не сможет общаться с окружающими, – сказал Гленн.

В отличие от мужа, Эбби чувствовала облегчение и благодарность.

– Но это значит, что нам помогут. Мы знаем, как действовать.

Гленн меж тем продолжал рисовать мрачные картины:

– Похоже, он будет не в состоянии строить отношения. Никогда не сможет создать семью или удержаться на работе.

– С чего ты взял? Послушай, ему ведь всего два года!

– Думаю, нам нужно трезво смотреть на вещи.

Сейчас, вспоминая прошлое, Эбби лучше понимает, что происходило с Гленном: избавившись от розовых очков, он пытался объективно оценить будущее. Но тогда у нее складывалось ощущение, что он изо всех сил старается подавить ее оптимизм.

– Ладно, давай представим, что ему недоступны все эти гонки за быстрым удовольствием, составляющие культуру двадцать первого века. И что с того? Неужели это такая уж большая потеря? Да, возможно, он никогда не женится, не поймет, как работают банки, автобусы или магазины. Согласна, ничего здесь хорошего нет, но теперь мы хотя бы знаем, в чем причина. Мне кажется, очень большое значение имеет то, что мы сами думаем о его возможностях. Если мы дадим ему почувствовать, что он недостаточно хорош, это может усугубить положение.

– Вот, к примеру, он до сих пор даже не пытается научиться говорить. А даже если и заговорит, то, скорее всего, не будет понимать тонкостей языка. Что ты будешь с этим делать?

Разумеется, я хочу общаться с собственным ребенком, подумала Эбби. Какая мать этого не хочет? Очень жестоко напоминать об этом. Сдержав волнение, она промолвила:

– Я буду над этим работать.

Так и случилось. Постепенно Эбби поняла: Каллум не в состоянии постичь смысл даже простейших метафор, и в будущем, по всей вероятности, ничего не изменится. Она научилась тщательно обдумывать слова; никогда не говорила Каллуму, что «надорвала от смеха живот» или что ее «распирает от гордости» за него. Ее указания никогда не бывали расплывчатыми. Вместо «повесь пальто» она говорила: «Каллум, пальто на вешалку», и просила сиделок поступать точно так же.

– Нам никогда его не вылечить, – сказала она год спустя, когда Гленн, казалось, еще злился и горевал. – Надо смириться.

Однако муж никак не хотел это принять, и в конце концов они отдалились друг от друга.

Как будто разошлись наши с ним стратегии ведения войны, думает Эбби. Гленн, затаившись, сидел в окопе. Я бросилась в решительную атаку. И вот итог: из-за того, что мы отреагировали так по-разному, мы перестали быть парой. В этом заключается настоящая трагедия, а вовсе не в том, что у Каллума аутизм.

Шаги наверху прерывают течение мыслей; Гленн вновь наотрез отказался действовать с ней сообща.

Эбби вытирает руки и идет в гостиную.

– Если папа не будет с тобой играть, поиграю я.

Быть с сыном – все равно, что пилотировать неуправляемый самолет, но сегодня он слушается руля, и вскоре она уже сидит рядом с ним на ковре, скрестив ноги.

– Ты мой забияка, – улыбается Эбби. – Ну что, поиграем? Пу-у-у-х. – Она наклоняется вперед и дует ему в лицо.

– Пу-у-у-х, – повторяет Каллум и тоже дует.

Эбби радостно хлопает в ладоши.

– Молодец!

Она еще раз произносит звук, и от дуновения у сына взлетает вверх челка. Он вновь повторяет за ней. Затем они делают это в третий раз.

– Просто не верю. – Она смеется от восторга. – Ты произносишь звук «п»!

Ей так хочется позвать Гленна и поделиться радостью, однако Каллум вдруг прекращает дуть и встает на коленки.

С него уже достаточно, разочарованно думает Эбби. Он будто понимает, что доставил мне удовольствие. Она готовится бежать за ним, но он бросается к ней, как щенок за соском, крепко обнимает, кладет голову ей на живот и затихает, свернувшись калачиком.

Эбби смотрит на сына, и сердце переполняет нежность.

– Какой же ты необыкновенный, малыш, сколько всего тебе приходится превозмогать. Каждый день вокруг множество новых людей и мест, а ведь ты даже не можешь сказать, чего тебе хочется. Мир такой пугающий, но тебе удается преодолевать свой путь со смехом, озорством и улыбками.

Она замолкает и слушает.

Даже звуки, которые издает Каллум, прекрасны. Его довольное сопение пробуждает больше чувств, чем речь.

 

7

Следующий день недели – воскресенье, и Карен с матерью собираются в Уэртинг навестить отца.

– Боюсь, Джордж еще в постели, – говорит сиделка. – Наотрез отказался вставать.

– Не беспокойтесь, мы его поднимем, – отвечает Ширли, снимая твидовое пальто.

– Они обязаны были поднять его, мама, – шепчет Карен по пути в палату.

– Наверное, по воскресеньям не хватает персонала.

Нет, это потому, что с ним трудно, думает Карен.

Они стучат в дверь и, не дождавшись ответа, входят. Джордж спит крепким сном.

– Им следовало открыть жалюзи, чтобы он проснулся, – ворчит Карен и идет прямиком к окну.

Ширли присаживается на край кровати. Матрац скрипит.

– Джордж, дорогой. Пора вставать.

– Уходите! – Джордж поворачивает голову посмотреть, откуда льется свет. – И закройте окно!

Карен садится рядом с матерью. Не мешало бы его побрить, замечает она. Седая щетина скоро станет бородой.

– Папа, уже почти полдень.

Конечно, ничего хорошего, что ему позволяют лежать в постели так долго, забыв о режиме и физических упражнениях. К тому же это бессердечно – оставлять человека в одиночестве на весь день. Даже к собакам люди относятся лучше.

– Ты кто? – Не дожидаясь ответа, Джордж переворачивается на бок спиной к ним.

– Я Карен. Твоя дочь.

На секунду у нее возникает желание признать поражение, как это сделали сиделки, и уйти. Выпить с мамой где-нибудь чашечку чая и погулять – Молли с Люком она на несколько часов отвезла в Брайтон к брату Саймона Алану и его жене. Погода стоит солнечная, хоть и прохладно. Однако чувство долга сильнее.

– Давай помогу тебе встать, папа, – говорит она, осторожно откидывая одеяло.

Джордж натягивает его обратно и раздраженно бросает:

– Мне плохо! Пошла вон!

– Дорогой…

Ширли возмущенно качает головой. Они с Карен не понимают, как ему плохо, твердит Джордж каждое утро. Поэтому Ширли принимается утешать и задабривать мужа, пока, наконец, он не отпускает одеяло.

Карен тотчас использует шанс:

– Хочешь пить, папа? Налить воды? Ты сразу взбодришься…

Она наливает воды в стакан из кувшина на прикроватной тумбочке.

С сердитым видом он приподнимается и делает глоток. Ширли поправляет подушки, и вместе с Карен они усаживают его в кровати.

– Может, повернешься и свесишь ноги? – предлагает Ширли. – Наденем носки и тапки.

– Не хочу вставать! – заявляет Джордж. – Ты кто? И кто эта женщина? – Он показывает пальцем на Карен. – Ты толстая.

На оскорбление Карен почти не обращает внимания, ей хочется разреветься от того, что отец ее не узнает. Похоже, он не помнит, кто она такая, еще с тех пор, как они с Ширли уехали из Португалии. Его разум – как слетевшая велосипедная цепь, а смена обстановки лишь все усугубляет. Рассеянность служит тому подтверждением, однако Карен не желает лишний раз напоминать об этом матери. У Ширли и без того достаточно забот.

– Что это? – Он указывает на тапки, которые Ширли кладет на пол у его отекших ног. – Это для кого?

В последнее время в его голове все чаще возникает путаница. Перед тем, как что-то сделать, приходится все объяснять – и не по одному разу. Одевать его – изматывающее испытание для любого, кто в этом участвует, а уж уговорить принять душ или погулять в саду – и подавно. За территорию дома престарелых он выйти не отваживается. Просто не хочет, и Карен с Ширли перестали настаивать. На людях с ним особенно сложно. Он легко оскорбляет прохожих выкриками: «Что за мочалка у тебя на голове?», «Фу, какая невоспитанная официантка!», «Ты зачем напялил эти странные штаны?» Такая наблюдательность причиняет страдания окружающим. К тому же иногда он становится агрессивным, почти буйным.

Полчаса спустя Джордж одет и стоит на ногах. Еще десять минут уходит на то, чтобы вывести его в ходунках в общий холл, где они усаживаются втроем и пьют жидкий чай. Из всей троицы только двое точно знают, кто они есть на самом деле.

* * *

В садовом сарайчике Майкл слышит осторожный стук в дверь: Крисси принесла ему кофе.

– Подумала, что это тебя согреет.

– Спасибо, любимая, – отвечает он, едва взглянув в ее сторону.

Стоя на карачках, он чинит табуретку при помощи особо прочного клея и бечевки. Хорошо, что можно сосредоточиться на чем-то, не связанном с работой. После разговора с Тимом Майкл изо всех сил сдерживал ярость.

– Бр-р! – Его жена передергивает плечами. – Ну и холод. Тебе здесь точно хорошо?

– М-м, – бормочет он.

В самом деле, стоит ли пускаться в объяснения, что ему здесь лучше? У Райана и Келли в доме до сих пор отдельные спальни, хотя дети уехали в колледж. В распоряжении Крисси все остальные помещения в бунгало, «Цветущий Хоув» в какой-то степени принадлежит покупателям. А в этой деревянной лачуге со щелями в стенах, одним-единственным крохотным окошком и хлипкой электропроводкой Майкл хозяйничает единолично.

– Где будешь пить? – спрашивает Крисси, глядя по сторонам.

Хороший вопрос. На верстаке – разобранный проигрыватель, который Майкл пытается отремонтировать в надежде поставить его у себя в магазине, чтобы иногда слушать пластинки. Может, тогда там будет не так уныло.

– Э-э… Поставь вот сюда, – отвечает он, указывая пальцем на место на полу.

– Вообще не понимаю, как тут можно что-то найти.

Крисси смотрит на кавардак вокруг с хорошо знакомым Майклу выражением на лице: скептическим и ласковым одновременно.

Но в хаосе есть порядок, безмолвно протестует Майкл. Все инструменты под рукой – над верстаком. Когда-то давно он прибил на два гвоздя палку, подвесил на нее молотки, плоскогубцы, стамески, отвертки, гайковерты и пилы. Нашлось место даже для огромной кувалды, купленной, чтобы сломать стену между кухней и гостиной. Сверху еще две полки. На одной из них стеклянные баночки с гвоздями выдают давнюю любовь хозяев к апельсиновому джему «Chivers Olde English», а те, в которых хранятся шурупы, – к маринованным огурцам «Branston». Это теперь пошла мода сдавать стеклянную посуду в утиль, а раньше Крисси всегда отмачивала наклейки и берегла пустые баночки, поэтому сейчас в распоряжении Майкла приятный глазу строй, где по отдельности разложены барашковые болты, кронштейны для крепления раковин, обойные и кровельные гвозди и еще много чего. На второй полке тара побольше. В пластмассовых контейнерах из-под карри на вынос – разнообразные виды клея. Штепсельные вилки и электролампы сложены в старые коробки от обуви. Напротив двери стоит шкаф пятидесятых годов из жаростойкого пластика. Сейчас в нем хранится все для отделочных работ: краски, кисти, растворитель, грунтовка, а также два рулона обоев с рисунком в виде пирожных, оставшиеся после ремонта в комнате Келли. Рядом висят замшевые куртки, стоят садовые инструменты и допотопный пылесос для машины.

– Меня все устраивает, – говорит Майкл.

Ну и что с того, что верстак забрызган, а поролон из старого кресла погрызли мыши. Только здесь я могу расслабиться, полистать зачитанные до дыр музыкальные журналы, врубить басы на своем аналоговом радио, и никто не будет ныть, что нечего послушать. Сюда я могу заскочить, чтобы отхлебнуть виски, спрятанный в жестянке из-под печенья с надписью: «Болты», когда Крисси или кто-нибудь из детей выведут меня из терпения. Вряд ли мне удалось бы выдержать, если бы не глоток-другой украдкой.

– Знаю, милый, – отвечает Крисси, целует его в макушку и, закрыв за собой дверь, возвращается в теплоту дома.

 

8

Эбби освобождает место на кухонном столе, чтобы вместе с Каллумом делать печенье. Сверху доносится приглушенный голос – Гленн разговаривает по телефону. Эбби слышит смех и удивляется, с кем это он болтает. Ей самой уже сто лет не удавалось вызвать у него даже улыбки.

Она смотрит на сына, стараясь не потерять оптимизма.

– Начнем с масла?

Он отворачивается к окну.

Эту часть работы все равно лучше делать без Каллума, рассуждает она, доставая из шкафчика миксер. Взбивалки – вещь опасная, когда рядом нет никого, чтобы за ним присмотреть.

Затем ни с того ни с сего глаза застилают слезы, и, не успев опомниться, она плачет.

Лучше уж жить одной, чем в одном доме с человеком, с которым ты разводишься, думает она. Если бы рядом был кто-то, с кем я могла бы поговорить, кто понимал бы Каллума… как та женщина, которая помогла нам с покупками… какое это было бы облегчение. Но наладить контакты с другими родителями невероятно трудно: у большинства мамочек с маленькими детьми редко хватает времени, чтобы сосредоточиться на серьезных разговорах, а у меня и подавно. К тому же как сравнивать темпы развития их нормальных детей и «шаг вперед – два шага назад» моего.

Ради бога, возьми себя в руки, ругает она себя. Слабость и жалость еще никому не помогли. Я должна быть сильной. Она вытирает слезы тыльной стороной ладони и вспоминает о том, чем занята.

Несколько минут спустя на кухне появляется Гленн.

– Что делаете? – спрашивает он и включает чайник.

– Стряпаем печенье, – отвечает Эбби, надеясь, что он не заметит дрожи голосе. – Если хочешь, можешь нам помочь.

– Все нормально?

– Конечно, – едва слышно произносит она. – Иди работай, мы сами справимся.

– Тогда счастливо.

Заварив кофе, Гленн уходит.

Как бы он ни был занят, он вполне может работать здесь, думает Эбби. У нас беспроводное соединение, и он мог бы расположиться с ноутбуком на другом конце стола. Уже то, что он сидит в одной комнате с Каллумом, говорило бы о его желании помогать. Она едва сдерживает вспышку гнева. Когда это я дала согласие круглосуточно сидеть с ребенком?

– Ничего, он еще пожалеет, правда? – обращается она к Каллуму и отпирает ящик рядом с плитой. – Эй, малыш, смотри, это сахар. Са-хар.

Она берет в руки пакет.

Ее сынишка любит сахар, но еще больше ему нравится мука. Он замечает полосатую красно-белую коробку и радостно тянет к ней руки:

– И-и-и!

– Погоди минутку, милый.

– А-а. – Каллум нетерпеливо стучит пальцами по столу.

– Нет, пока рано. – Эбби снимает с миксера чашу и берет деревянную ложку, полная решимости попробовать замесить тесто вдвоем. – Вот так, хорошо…

Они всыпают сахар, Эбби размешивает, а Каллум завороженно наблюдает.

– Хочешь сам? – Она протягивает ему ложку.

Каллум берет, слегка болтает ею в чаше, бросает и отходит от Эбби.

Эбби заканчивает и поворачивается за мукой.

– О! Нет! Каллум!

Каким-то образом он сумел взобраться на плиту и сейчас стоит прямо на конфорке, тянется к шкафу…

Он снимает крышку с пластмассовой коробки, зачерпывает горсть муки и набивает ею рот. «М-м-м, вкусно», написано у него на лице. Затем: «Пуффф!» – он выдувает белое облако. Не успевает Эбби и глазом моргнуть, как он спрыгивает на пол и удирает в коридор, с коробкой в руках. Она догоняет его уже на площадке второго этажа.

– Ах, ты… маленькая обезьянка…

Эбби хватает его за лодыжку и берет на руки. Возможно, из-за того, что коробка уже пуста, он расслабляется и затихает в ее объятиях.

Эбби останавливается, чтобы перевести дыхание; они вместе сидят на верхней ступеньке. Затем смотрит вниз. Весь коридор и лестница усыпаны мукой. На некоторых ступенях мука легла всего лишь тонким слоем, на других – большие, похожие на звезды горки. Ковер усеян отпечатками ног. Лицо сынишки покрывает белая призрачная маска, даже в волосах мука.

Не веря своим глазам, Эбби качает головой.

– Да уж, у меня все совсем не так, как у других родителей, правда? – смеется она. – Такую художественную инсталляцию можешь создать только ты.

* * *

После удушающей жары в доме престарелых приятно выйти на свежий воздух, посидеть в кафе у моря.

– Пирожное – объедение, – говорит Карен. – А у тебя?

– Тоже ничего. Хочешь попробовать? – Не дожидаясь ответа, мать накалывает на вилку большой кусок и наклоняется над столиком.

Карен смотрит на толстый слой крема и шоколадный бисквит. Выкинь из головы обидные слова отца; эту вкуснятину я вполне заслужила. Карен открывает рот, и Ширли кормит ее прямо со своей вилки.

Мама никогда не была брезгливой, вспоминает Карен. И это здорово. Детство Ширли пришлось на послевоенные годы, они умела довольствоваться малым, и ее серьезный подход к жизни влиял на Карен, как подземный поток, невидимый и питающий. Я воспитываю детей в точности так же, как это делала моя мать, думает она. Молли и Люк вместе купаются в ванне, как и мы с братом, когда были маленькими. У каждого из них есть свой клочок земли на участке, где они выращивают из семян овощи, – мы тоже занимались этим в саду…

Ширли прерывает ее мысли:

– Я очень беспокоюсь, как там Джордж.

О боже. Карен берет себя в руки. Началось. Не следовало мне ругать персонал за то, что не подняли его с постели. Это только распалило в матери чувство вины.

– У тебя нет выбора, мама. Ты бы не выдержала, если бы вы продолжали жить как раньше.

– Наверное, ты права. – Голос Ширли звучит неуверенно, в карих глазах сквозит тревога, но все же она улыбается. – Хорошо, что я теперь рядом с тобой и детьми.

– Мы тоже очень этому рады.

Лишь бы она не переехала к нам насовсем, думает Карен и тотчас краснеет от укола совести: придет же такое в голову. Что ты за эгоистка, упрекает она себя. Молли и Люку пойдет на пользу общение с бабушкой.

– Наверное, я все поняла, когда случилась та история с розмарином, – говорит Ширли. – Я тебе рассказывала?

Карен качает головой.

– Что произошло?

– Отец понес в сарай мешок с каким-то хламом и, похоже, забыл, зачем туда пришел. Взял секатор. В общем, закончилось тем, что он стал уничтожать куст, который я вырастила у задней двери. И так был горд собой! «Избавился от этого ужасного сорняка, Ширли!» Запах стоял еще несколько дней. Я очень переживала. Тогда я и признала поражение. Самое печальное, что розмарин считается травой памяти. Следовало привезти с собой несколько веточек, подарить тебе сегодня… – Она умолкает, кладет на стол вилку.

Несколько мгновений проходят в тишине. Карен с матерью развернули стулья, чтобы не видеть само кафе – неприглядное серое здание. Прямо перед ними море – солнечные блики на поверхности воды слепят глаза; слева тянется аккуратно стриженный газон с домиками, выкрашенными в белый цвет, судя по всему, совсем недавно; справа – широкий галечный пляж, прерывающийся похожими на статуи валунами и скальными выступами.

Наконец Карен произносит:

– Саймону здесь понравилось бы.

– И Джорджу. Наверное, стоит попробовать привезти его сюда, – неуверенно говорит Ширли.

Обе знают, что Джорджу не по силам добраться до моря.

Они вновь умолкают. Сквозь крики чаек и грохот волн о камни доносятся голоса подростков, устроивших соревнование «кто дольше удержится на столбе волнореза».

– А еще знаешь, что понравилось бы Саймону? – Карен улыбается. – Это пирожное. Вот уж кто любил умять тортика!

Вскоре подходит за тарелками официантка, и они обе возвращаются из мира грез в реальность.

– Ну что, мам, прогуляемся немного, прежде чем идти за детьми, – предлагает Карен, поднимаясь из-за стола. – Нужно ведь как-то растрясти калории.

Она протягивает руку и помогает Ширли встать.

 

9

Три пополудни, через два дня – 14 февраля. Майкл едет в Лондон. Обычно ему нравится быть за рулем в этот час: трасса широкая, пустая, и он хорошо знает дорогу: сперва на запад мимо поворота на объездной путь, затем прямо на север по А23, оставляем за собой тенистые холмы, немного снижаем скорость на виражах после магазина для садоводов, где недавно добавили полосу; вот знак придорожной станции техобслуживания – здесь он всегда вспоминает детский стишок про гороховую кашу, который читал Райану и Келли, когда возил их к своим родителям в Кройдон. Однако сегодня Майкл мрачнее тучи. Весь январь торговля оставляла желать лучшего. Средства на кредитке исчерпаны полностью, по текущему счету значительно превышен кредитный лимит. Ночь за ночью, не сомкнув глаз, он лежит рядом со спящей Крисси и тихо паникует. Все-таки, если уж совсем прижмет, успокаивает он себя, Боб мне поможет.

Чтобы немного поднять дух, он расстегивает молнию на футляре с дисками, одной рукой пролистывает целлофановые кармашки и вставляет в проигрыватель сборник «Величайшие хиты группы «The Cure». Райан смеется над его неспособностью освоить скачивание. «Если уж ты купил MP3-плейер, папа, тебе всего-то нужен провод, чтобы вывести его на динамики в машине», – говорит он, но Майклу все равно не хватает винила, и мысль о переходе с CD на цифру ему невыносима.

С первыми аккордами «Кошечек» перед глазами возникает образ Крисси. Он отлично помнит тот вечер: в одном из закутков ночного клуба с зачесанными назад рыжими волосами она выделывает забавные па на пару со своей подружкой, в то время как «новые романтики» вокруг изо всех сил напускают на себя крутизну и загадочность. Девчонки сложили ладошки на манер кошачьих лап, прижали к щекам и качали головами под треньканье клавиш. Он тогда еще подошел и спросил, не профессиональные ли они танцовщицы – банальнейший подкат, – а Крисси шепнула что-то подружке и хихикнула. Я ей нравлюсь, понял он. Получилось! «Вы двигаетесь лучше, чем девчонки из «Human League», – сказал он. И это стало началом.

Будем надеяться, я не до конца растерял обаяние, думает он, бросив на себя взгляд в зеркало заднего вида. В тусклом свете видны морщинки вокруг глаз, посеребренные волосы; даже в бровях есть толстые седые нити. В былые дни от одного его взгляда женщины заливались румянцем. Не то чтобы Майкл уж слишком себя любит – он ходит в обычную парикмахерскую, не в салон, ему и в голову не придет покупать себе увлажняющий крем для лица, – но все же он иногда не прочь немного пофлиртовать.

Надеюсь, они не просто отвечают на чудачество старикашки.

Вскоре он уже на территории, которая напоминала бы Кройдон, если бы вся инфраструктура Перли-Уэй не изменилась коренным образом. Наблюдать за тем, как гигантские супермаркеты завоевывают все больше и больше пространства, Майклу нигде не доставило бы удовольствия, а последствия этого явления в его родном городе оказались просто катастрофическими. Вспомнить хотя бы погромы 2011 года – сколько ущерба они принесли. Их вызвали не обычные межнациональные распри и полицейский произвол, как в Тоттенхэме и Брикстоне во времена его молодости; бунтари грабили магазины, выносили широкоэкранные телевизоры, телефоны, кроссовки последних моделей, а затем поджигали торговые точки. Майкл передергивает плечами, вспоминая, до чего страшно было смотреть, как излюбленное место превращается в зону военного конфликта с охваченными огнем зданиями, откуда люди бегут целыми семьями. Пострадало столько мелких предприятий, что хотелось плакать.

Есть что-то нездоровое в том, как большие магазины генерируют прибыль, думает он: разжигая в покупателях алчность, они в то же время сводят на нет уважение к обслуживающему персоналу. Когда я начинал, люди ценили умение флориста собирать букеты; теперь они предпочтут купить дешевый веник, отовариваясь продуктами в супермаркете.

Трасса А23 петляет по главной улице Стритхема, идет вниз по Брикстон-хилл, затем через Стокуэлл и Воксхолл, где высотки стоят вперемешку с домами георгианской эпохи. Наконец появляется вывеска: «Цветочный рынок Нью-Ковент-Гарден». Сюда-то ему и надо. На парковку очередь, как он и предполагал; впрочем, завтра будет еще хуже. Закупка цветов к Дню святого Валентина – целое искусство. Тринадцатого и четырнадцатого цены взлетают до небес, а если приехать сюда хорошо заранее, цветы успеют завянуть.

Яркое люминесцентное освещение и громогласные выкрики продавцов делают это место непохожим на привычные темные и тихие окраины, и Майкл не сразу соображает, где тут что. Под навесами из волнистого кровельного железа десятки оптовиков, у каждого – отдельное торговое место. По сравнению с обычным рынком размах здесь огромен; продавцы гордо выкатывают телегу за телегой со свежесрезанными цветами, зеленью и грунтовыми культурами, не говоря уже об упаковочной пленке и бумаге, вазах и лентах на любой вкус и цвет, плюс проволока, пенопластовые основы, ножницы…

Майкл чешет затылок: с чего лучше начать? Конечно, здесь есть все необходимое, но нужны наличные. В его распоряжении всего пятьдесят фунтов, а значит, хоть покупка большой партии и помогла бы хорошо сбить цену, возможностей торговаться у него мало.

Для беспокойства нет причин, уговаривает он сам себя и берет тележку; если на наличные я куплю все остальное, то Боб уладит вопрос и с розами.

Он медленно идет вдоль первого ряда, приценивается. За одним из прилавков замечает ярко-красные ягоды – со своими длинными стеблями они отлично подходят для цветочных аранжировок ко Дню влюбленных.

– Сколько за пару ящиков зверобоя? – спрашивает он лоточника.

– Сорок, – отвечает тот.

– Даю двадцать.

Торговец качает головой.

– Могу принять кредитку, – предлагает он, глядя на тонкую стопку банкнот в руках Майкла.

– Нет, спасибо.

Майкл переходит к следующему прилавку. О, гипсофила – вот вам и идея! Стоит ли обращать внимание на тех напыщенных флористов, которые говорят, что крохотные белые цветки вышли из моды, – за букетами на День святого Валентина к Майклу придут в основном те, кому это мнение по барабану.

– За сколько отдадите гипсофилы? – интересуется он у молодой женщины в фартуке, склонившейся над ведром с тюльпанами.

– За десять, – бросает она, едва подняв взгляд.

Полный грабеж, думает Майкл. Надо было приехать вчера. Со вспышкой негодования он вспоминает гостиницу «У моря» – после стольких лет в бизнесе он теперь еле держится на плаву.

Держи удар, говорит он себе, а то и этих не достанется. На бензин ушло целое состояние – надо ведь как-то оправдать поездку.

– Беру три за двадцать, – предлагает он, и сделка заключена.

Чтобы потратить оставшуюся наличку, много времени не уходит: две охапки белых лилий, немного источающего сладкий аромат эвкалипта, поддон с антуриумом для любителей непосредственности, три рулона оберточной бумаги – все, деньги кончились.

Он медленно катит нагруженную покупками тележку через зал. Прилавок Боба в конце дальнего ряда, он тридцать лет здесь торгует.

Не радует меня предстоящий разговор, думает Майкл. Обычно торговцы в Ковент-Гарден не дают товар в кредит, однако Боб делает Майклу одолжения в течение вот уже трех десятков лет. Уговор у них таков, что счет за предыдущий месяц должен быть оплачен перед следующей покупкой, однако сейчас Майкл не в состоянии его соблюдать. Ну, и что теперь мне остается? – спрашивает он себя. К тому же несколько ящиков отличных роз от Боба помогут мне снова стать на ноги…

Однако сердце его падает вниз камнем, когда он достигает конца ряда.

Перед ним ни единого ведра, ни ящика, ни поддона, ни связки цветов.

Прилавок Боба пуст.

* * *

– Ну и ну, кого я вижу!

Эбби стоит одна у бара и вдруг чувствует, как кто-то медленно проводит пальцем вниз по ее спине. Она вздрагивает и оборачивается. Это Джейк.

– Как дела? – шепчет он, будто они разбежались только вчера.

– Нормально, – отвечает она и оглядывает его с ног до головы: черные как смоль волосы, желтоватые зубы, кожаная куртка. Держится уверенно, если не сказать развязно.

– Приехал по делу, всего на одну ночь. – Он поднимает бровь. – Выпьешь со мной?

Вот оно, приглашение: забудь обо всем и падай ко мне в объятья.

– Я подумаю, – отвечает она.

– Только не слишком долго. – И Джейк разворачивается к другой девушке.

Эбби просыпается, не может понять, где она. Между ног мокро. Какого черта мне до сих пор снится Джейк? Может, потому что в это время года повсюду продают романтические открытки и сувениры. Хотя он не из тех, кто заморачивался сердечками и цветами… Какова бы ни была причина, это неприятно. Даже во сны проник соблазн бросить все и сбежать. Не сказать, что с Джейком я купалась в счастье, совсем нет. Он был слишком дикий, слишком непредсказуемый – почти сводил меня с ума.

Джейк был реакцией Эбби на ее первого парня, нежного и любящего: теперь это ясно как божий день. Заскучав, Эбби стала искать кого-нибудь поинтереснее, когда училась живописи в Манчестере. И надо же такому случиться, что заинтересовал ее именно Джейк…

Потом появился Гленн. Каждый из ее мужчин – полная противоположность предыдущему. Они познакомились на вечеринке; Гленн сразу понравился Эбби. Несмотря на почти разбойничью внешность, он оказался парнем основательным и целеустремленным. У него была любимая работа, амбиции. Эбби помнит, что нашла в нем два качества, которые ценила больше всего: сексуальную привлекательность и надежность. «Переезжай ко мне», – предложил он. Эбби не смогла отказать и перебралась в Брайтон. И они были счастливы вместе, блаженно счастливы. Так?

Конечно, так, думает она. Мы занимались любовью на открытом воздухе, на холмах, смеялись над причудами других людей, мы были едины во взглядах на политику и на мир, на то, чего мы хотим от жизни. Мы не просто любили друг друга, мы подходили друг другу. Только все это было до того, как появился Каллум.

В соседней комнате сын стучит ногами по спинке кровати. Он вот-вот встанет, полный стремления куда-нибудь бежать.

И если в Гленне есть черты двух ее предыдущих мужчин, то в Каллуме есть черты от нас двоих, думает Эбби, и такая мысль посещает ее не впервые. Превращение из заводного непоседы в ужасного зануду – это точно я вперемешку с Гленном. Возможно, будь у нас другой ребенок, все было бы в порядке, но с этим уже ничего не поделаешь, да я и не хочу. И все же, кто бы мог предположить, что встреча с настолько подходящим мне мужчиной приведет к рождению малыша, который оттолкнет нас друг от друга?

* * *

Карен лежит в кровати. Нахлынувшие воспоминания настолько ярки и динамичны, что ей так и не удалось заснуть.

Электричка до станции Виктория тронулась от Бургесс-хилла. Они с Саймоном сидели рядышком, по ходу движения. Саймон захватил с собой книгу, но всю дорогу от Брайтона они проболтали.

– Босс переставил мой стол на другое место, – пожаловалась она, – и даже меня не спросил.

– Бедняжка, – ответил Саймон, стал поглаживать ее по руке, но вдруг – в один момент – все изменилось.

Саймон что-то пробормотал, прижал к груди руку и упал лицом на столик. И затих. Затих до жути странно… Ее охватила растерянность, потом отчаяние. Все произошло так быстро.

Она вскочила, выкрикнула его имя. По мнению Лу, которая сидела через проход от них, она вела себя на удивление спокойно. Впрочем, Карен решила, что Лу намеренно исказила события, дабы не усугублять ее горе и чувство вины.

Это был инфаркт. Сердечный приступ такой силы, что Саймон умер в считаные секунды – так сказали после вскрытия.

Зачем я взяла ему кофе, думает Карен в тысячный раз. Почему не слушала, когда он жаловался на желудок. Нужно было сесть где-нибудь на вокзале и дождаться, пока боль не утихнет. Плюнуть на этот поезд. А я еще лезла к нему со своими стенаниями. Когда он упал, мне следовало попытаться привести его в чувство, поцеловать…

Как бы она ни корила себя, сколько бы времени ни утекло с того злополучного утра, ей, судя по всему, так и не избавиться от чувства, что все случилось из-за нее.

Она перекатывается на другой бок и проверяет радиобудильник. 06:45, 12 февраля. Послезавтра – День всех влюбленных. Сегодня – ровно два года, как ушел Саймон.

 

10

Как тяжело начинается день, думает Эбби.

Каллум то надевает трусики, то стаскивает их с себя. Никак не может правильно вывернуть футболку. Штаны от спортивного костюма были отвергнуты по причине колючести, хотя все бирки с них (как и с остальной его одежды) давным-давно срезаны. Затем точно такие же штаны – без всяких объяснений – были одобрены. Он принимается трогать и переставлять предметы в комнате. Уговорить Каллума съесть завтрак просто невозможно.

В полдевятого приходит няня, и даже вдвоем им удается надеть на него пальто только без десяти девять. Эбби спешит выпроводить Еву и Каллума, когда до ее слуха доносится скрип садовых ворот, возвещающий о прибытии посетителей.

– Мы… э-э… приехали посмотреть дом. – На дорожке появляется мужчина примерно одного с Гленном возраста, он держит за ручку маленького мальчика. – Мы Доналдсоны.

За ним идет женщина с младенцем в слинге.

О нет, думает Эбби. Еще рано.

Перед крыльцом возникает толкотня.

– Ах да. Входите, пожалуйста, – говорит Эбби.

Одновременно с ней Ева произносит:

– Простите, не обращайте на нас внимания, мы уже уходим.

Миссис Доналдсон делает шаг в сторону, чтобы их пропустить, и вскользь задевает щеку Каллума слингом. Тот как ужаленный отскакивает на лужайку.

Миссис Доналдсон озадачена.

– Малыш не причинит тебе вреда, – обращается она к Каллуму.

Ой-ой, боевая тревога, думает Эбби, когда Каллум бьет себя по рукам и истошно вопит. На ее счастье, Ева тут же полностью переключается на Каллума и начинает терпеливо уговаривать:

– Мы идем в школу, Каллум. Идем в школу.

Она знает: гораздо лучше утешительных объятий и поцелуев его успокаивают заверения, что заведенный порядок не нарушен, все осталось по-прежнему.

Эбби с трудом выдавливает улыбку.

– Добро пожаловать! – Она широким жестом приглашает гостей в дом, закрывает дверь и мысленно возносит молитвы, чтобы Ева справилась.

– Позвольте представить вам Финна, – говорит мужчина, отцовская ладонь ложится сынишке на головку.

– Здравствуй, Финн, – обращается к мальчику Эбби, присев рядом с ним на корточки. – Сколько тебе лет?

– Три, – отвечает за Финна отец.

– Три с половиной, – уточняет малыш.

Эбби смеется, дает им немного времени, чтобы осмотреться.

Мистер Доналдсон кивает головой.

– Красиво.

Эбби рада, что он поднял взгляд к потолку и заметил карнизы. Однако женщина все еще хмурит брови, гладя покрытую пушком головку младенца.

Наверняка Каллум сбил ее с толку, думает Эбби, но ей не хочется ничего объяснять. Если чета Доналдсонов вдруг почувствует за собой вину или неловкость, это может повлиять на их впечатления о доме. А риелтор так их нахваливал: покупать они будут за наличные.

Кухня, похоже, понравилась обоим – к счастью, Эбби успела избавиться от телевизора с разбитым экраном, – а когда Финн вдруг объявляет: «Мне здесь больше нравится, чем в том доме, где мы были в прошлый раз, папа», ее расположение к мальчику усиливается.

Они восторгаются гостиной, но когда Эбби ведет всех наверх, женщина вдруг замечает:

– Странно. Ковровая дорожка на лестнице в середине светлее, чем по краям. А у нас наоборот – затоптано посередине.

Эбби не знает, что делать. Можно объяснить, как так получилось: «Каллум взял коробку с мукой и высыпал ее на лестницу. Он был просто заворожен оставшейся тропинкой». Если не рассказать о болезни сына, получится, что он ужасно невоспитанный, особенно по сравнению с их мальчиком. Можно поступить иначе: поведать истории, которые просто обязаны вызвать у посетителей сочувствие. Показать замки на дверцах буфета и холодильника и сообщить, что висят они там не только лишь для того, чтобы сын не таскал печенье… или муку. Он вполне может съесть целый брикет сливочного масла, вылить в раковину мед или выбросить в мусорное ведро грязную посуду. А можно представить все в позитивном ключе и восторженно рассказать о том, что, несмотря на все проблемы, Каллум здорово прыгает на батуте – куда выше и дольше любого семилетнего ребенка, и какую радость она испытывает, когда слышит, как издаваемые им звуки превращаются в радостный смех.

Но так не хочется, чтобы о ней думали как о «женщине, у которой ребенок страдает аутизмом» – этот ярлык раздражает ее не меньше, чем Каллума бирки на одежде. Именно сейчас Эбби важнее быть «женщиной, у которой замечательный дом», а потому, прикусив язык, она ведет их в мансарду.

– Мне очень нравится, – обращается женщина к мужу. – Будет отличная комната для Финна, когда он чуть-чуть подрастет.

Финн восторженно распахивает глаза.

Эбби показывает им спальню, они восхищаются видом из окна. Затем ведет в комнату Каллума – здесь она успела тщательно убраться. Все идет как по маслу до тех пор, пока она не открывает дверь в ванную.

Все входят – места здесь достаточно, – и Финн тотчас спрашивает:

– А зачем здесь эти картинки, мамочка?

К стене прикреплена схема: мальчик с расстегнутыми брюками и стрелочка вниз; ниже – похожая картинка со стрелочкой в направлении унитаза. На днях Эбби и Ева всерьез взялись обучать Каллума самостоятельно пользоваться унитазом и распечатали из компьютера схемы. Рядом висит еще одна картинка: сколько следует отрывать бумаги.

– Это для моего сына, – отвечает Эбби.

– Он не умеет какать в унитаз?

– Ну… умеет, только не очень хорошо.

– Ого. Он же такой большой!

– У него уже получается лучше, – говорит Эбби, впрочем, сама не вполне в это веря.

Женщина опять хмурит брови; мужчина покашливает.

– Финн, помолчи.

Эбби почти уверена, что правильно читает их мысли: «Ну и дела? Твой сын до сих пор носит подгузники?»

– Ничего, все нормально. – Эбби совсем не хочется, чтобы мальчик почувствовал неловкость. На этот раз выбора у нее нет, нужно объяснять.

– У моего сына аутизм.

– А что такое аутизм? – интересуется Финн.

– Финн! – резко обрывает его женщина. – Что тебе папа сказал?

Финн вот-вот расплачется. Эбби быстро соображает – уж чему-чему, а этому она научилась. Она снова опускается на корточки перед малышом. Похоже, легче будет объяснить ему.

– Это значит, Финн, что еще до рождения в голове у моего сына что-то случилось, и теперь некоторые вещи он не умеет делать так же хорошо, как ты, хоть он и старше. Например, ходить в туалет.

– А, – кивает Финн.

– Еще порой он необычно себя ведет, если кто-нибудь нечаянно его заденет. Поэтому он сегодня подпрыгнул так высоко, когда вы приехали, помнишь?

– Да.

– Зато кое-что другое он умеет делать очень хорошо.

– Например, прыгать?

– Да. – Эбби улыбается. – Видел бы ты его на батуте!

В порыве она взъерошивает волосы мальчонки. Здорово иметь возможность прикоснуться к малышу и не бояться, что тебя оттолкнут!

* * *

Ни к чему хандрить, говорит себе Карен. Пора опять собираться в Уэртинг.

– Тебе завтра обязательно навещать отца? – спросила вчера вечером Анна. – Не хочу показаться бессердечной, но он ведь почти тебя не помнит. Только расстроишься, а день и без того будет трудный.

– Я еду не столько из-за отца, сколько из-за мамы.

– Ты всегда думаешь о других, нет чтобы о себе подумать.

– Если будет тяжелый день, то пусть уж тяжелый по-настоящему.

Услышав это, Анна рассмеялась.

– Позволь хотя бы мне поехать с тобой на кладбище.

– Ловлю на слове.

Наверное, Анна права, думает Карен, маша на прощание Люку и Молли у школьных ворот. Встречи с отцом никогда не проходят легко; в их последний с матерью приход сиделка сообщила, что у Джорджа началось недержание.

– Говорят, что между детьми и больными Альцгеймером очень много общего, – сказала она. – Как ребенок научается сидеть, затем ползать и ходить на горшок, так и наши пациенты… м-м-м… делают то же самое, но в обратном порядке.

Молли каждый день узнает много нового в школе, и столь же быстро угасают умственные способности отца, вздыхает Карен. Современное здравоохранение во многом подкачало – взять хоть Саймона, хоть Джорджа. Семейный врач не сумел распознать у Саймона проблему с сердцем. Впрочем, неудивительно: за долгие годы муж не прошел ни одного медосмотра. И наоборот, для ее отца медицинскими работниками сделано слишком много, но в результате – что у него сейчас за жизнь? Другая болезнь уже давно свела бы его в могилу, а он все еще с ними, если можно так считать. Какое из двух зол лучше, думает Карен: уйти в считаные секунды, как Саймон, или умирать от длительной болезни, как отец? Неужели наблюдать, как угасает человек, с которым прожито пятьдесят лет, менее ужасно, чем пережитый мною шок? Я, по крайней мере, могу попытаться жить дальше, хотя это плохо у меня получается…

Опять ты хнычешь, говорит себе Карен. Чтобы поднять настроение, она решает проехать вдоль берега; море притягивает как магнит. В ряду магазинчиков на станции Хоув ее привлекает цветочный: на уголке навеса ветерок раскачивает корзинку с анютиными глазками. Повинуясь порыву, Карен вкатывает машину на погрузочную эстакаду неподалеку и выходит.

Я так люблю анютины глазки, думает она и с замиранием сердца осматривает цветы. Их головки чем-то напоминают человеческие лица, а у этих они такие яркие, золотисто-желтые, будто танцуют в солнечном свете. Мама повесит корзинку у входа в квартиру, это оживит вид на лестницу. Анемоны я тоже возьму, увезу на могилу. Она выбирает лучшую связку в ведре у двери.

В магазине мужчина в джинсах и рабочей куртке. Он стоит за прилавком, собирает маленький букет.

– Я куплю вот это, – говорит Карен, протягивая анемоны, – и корзинку, что висит снаружи.

– Одну секундочку, – просит он.

– Да, конечно.

Карен видит: если он положит свой букет, тот распадется. Поэтому она решает пока оглядеться вокруг. Пол в магазине бетонный, поистертый за долгие годы. Вдоль стен – белые полки из древесно-стружечных плит. На них выстроились жестяные ведра, некоторые пустые, в других стоят пара-тройка стеблей, несколько полны еще толком не разобранных цветов. Над кассой выставлены стеклянные вазы – наверное, на продажу, только кто станет покупать такой запыленный товар, думает Карен. Общее впечатление довольно невзрачное – почти такое же, как от дома и сада самой Карен.

Похоже, мужчина очень сосредоточен на своем занятии, и Карен с любопытством за ним наблюдает: он вставляет красную розу в скопление крошечных белых цветков. У него красивые руки, отмечает она. Несмотря на крупные ладони, пальцы длинные, утонченные. Его произведение довольно просто, и этим выгодно отличается от кричаще-ярких букетов большинства флористов. С великой осторожностью он проводит лезвием ножниц по концам алой ленты, чтобы сформировать завитушки, и крепит к букету стикер в форме сердечка.

Внезапно до Карен доходит, к какому празднику этот букетик. Мужчина тем временем поднимает на нее взгляд и улыбается.

– Спасибо, что подождали. Ну, как вам? – Он вытягивает вперед руку с букетиком. – Думаете, понравится женщинам?

– Очень красиво, – говорит Карен и, к своему удивлению, чувствует, как лицо заливает краска.

Он симпатичный – темные волосы тронуты сединой, черты лица правильные, вокруг глаз глубокие морщинки, чувственный рот. Карен нечасто встречаются мужчины, которых она находит привлекательными. Этому примерно столько же лет, сколько Саймону. То есть, сколько бы Саймону было сейчас.

Не успевает она опомниться, как сердце вновь щемит от тоски.

Саймон никогда не забывал о Дне святого Валентина, думает она. А теперь мне больше не дарят цветов.

* * *

– Давайте помогу, – говорит Майкл, снимая корзину. – Куда поставить? В багажник?

– Да, пожалуйста. – Женщина кивает, садясь за руль обшарпанного «Ситроена». – Там должно быть открыто.

Он ставит корзину между большим плюшевым медведем и мотком проводов.

Хорошая женщина, думает он, глядя ей вслед.

Воодушевленный похвалой покупательницы, Майкл делает еще несколько таких же букетиков, ставит их в ведра и выносит на улицу. Неплохо, решает он, отступив на шаг назад. Вполне прилично для роз из Яновой партии, хоть по свежести им далеко до цветов Боба, а стоили они неслабо.

Майкл тяжело вздыхает. Он еще не отошел от поездки на рынок, но тянуть больше некуда. Он идет обратно в магазин, достает из-под кассы конверт и вскрывает.

«Уважаемый мистер Харрисон!

Пишу вам в связи с указанным выше счетом. Мы заметили, что, в нарушение условий нашего соглашения от 1/6/2007, данный счет не был оплачен в течение девяти месяцев. В соответствии с нашей договоренностью, остатки задолженности должны быть погашены в конце каждого месяца, в подтверждение чего прилагаем копии соглашения и выставленных счетов.

Если задолженность в сумме 3850,00 фунтов стерлингов не будет полностью погашена в течение 7 дней с даты настоящего письма, мы предъявим иск…»

Слова плывут у Майкла перед глазами. Он никак не может вникнуть в суть и в конце концов засовывает письмо обратно под кассовый аппарат, дав себе клятву перечитать позже.

 

11

Пока не забыла, надо почистить лестницу, думает Эбби, закрывая дверь за Доналдсонами.

Она идет в кухню, отпирает шкафчик под раковиной, достает банку с порошком и щетку, наполняет водой ведро. Вскоре она уже на четвереньках на лестнице изо всех сил трет, трет, трет – вычищает въевшуюся в ковер муку, взбивая белое облако пены. Затем внезапно чувствует головокружение, руки и ноги начинают дрожать, нервные окончания будто горят огнем, ей становится жарко и холодно одновременно.

Все происходит слишком быстро, говорит голос внутри головы. Чересчур стремительно.

Что за вздор, думает она. Конечно, я справлюсь. Разве у меня есть выбор?

Эбби вновь берется за щетку, однако руки трясутся так сильно, что она не может ее удержать и садится на пол.

Сердце бешено стучит: тук-тук, тук-тук, тук-тук… Чем больше она прилагает усилий, чтобы привести мысли в порядок, тем ужаснее картинки в ее воображении: здесь живут Доналдсоны; их сынишка и дочка бегают вверх и вниз по этой самой лестнице, раздеваются в прихожей, смотрят в щель почтового ящика, кто пришел…

Внезапно подкатывает тошнота, и она едва успевает добежать в кухню до раковины.

Мысли продолжают обгонять друг друга. Наверное, я не смогу уехать. Отсюда так близко до магазинов… и до парка, который Каллум хорошо знает… до школы рукой подать… и все шкафы я уже снабдила замками… Только представь, что все это придется делать заново.

Она придвигает к себе стул, садится.

Если бы мне было кому позвонить, думает она, опуская голову на колени. Но кому? Родители далеко, да и что им скажешь? Они не особо меня понимают, а уж Каллума и подавно.

Наконец тошнота проходит, но Эбби еще долго трясет, и она никак не может встать и убрать ведро со щеткой. После того, как она все же справляется с этой задачей, вдруг звонит мобильный, и Эбби испуганно вздрагивает. Да что же это с ней такое!

На экране высвечивается номер риелтора.

– Доналдсоны вышли с предложением, – говорит Олли и без предисловий сообщает подробности.

Эбби едва способна мыслить, не говоря уже о том, чтобы мыслить рационально.

– Цена как будто бы приличная, – слышит она свой голос.

– Если к тому же вспомнить, что они платят наличными, – продолжает он.

– Разумеется. Замечательная новость, спасибо, – произносит она, отчаянно борясь с паникой. – М-м-м… Мне нужно поговорить с мужем. Мы вам перезвоним.

Она пытается потихоньку вникнуть в новую информацию. Это на несколько тысяч меньше, чем мы просим, но предложение приемлемое, а значит, очень скоро придется съезжать… Я успела посмотреть совсем мало квартир, и ни одна не произвела впечатления. Все они слишком тесные, слишком темные и расположены слишком далеко ото всего…

Ты слишком многого хочешь, говорит она себе. Затем ее вдруг посещает мысль: а может, Гленн все уладит? Что-что, а продавать он умеет.

Увы, его мобильник сразу переключается на голосовую почту.

– Было бы неплохо, если б ты мне ответил, – говорит Эбби, и он, наконец, берет трубку.

Она рассказывает ему о предложении.

– Мало, – отрезает Гленн.

– Что, прости?

– Я хочу больше, а ты разве нет? В наших интересах получить максимум, если каждый из нас хочет купить себе что-нибудь приличное.

– Никто и никогда не дает, сколько просят.

– Никто и никогда не соглашается на первое предложение. Мы выставили дом на продажу всего шесть недель назад. Давай посмотрим – а вдруг они дадут больше. Им же вроде понравился дом.

– Давай ты посмотришь, дадут ли они больше, – отвечает Эбби. – У тебя лучше получается торговаться.

– Не могу. Мне трудно звонить с работы.

Значит, этим тоже должна заниматься я, думает Эбби, закипая от злости. Почему все самое трудное достается мне, ведь я даже переезжать не хочу? Она уже собирается высказать это вслух, но сперва мысленно прокручивает диалог. Я отказываюсь звонить риелтору, мы с Гленном ссоримся, в итоге я почувствую себя виноватой и все равно позвоню. Гнев хотя бы заглушил панику. Но, несмотря ни на что, она слишком устала, чтобы бороться.

– Ладно. Только это затянет дело. А я думала, ты хочешь разъехаться побыстрее.

– Да, хочу, – говорит Гленн. – Однако самое важное – условия продажи.

– Понятно, – отвечает Эбби.

Ей так и хочется добавить: как ни смешно, я считала, что важнее наша семья.

* * *

Молли с Люком припустили вперед. Анна и Карен идут более размеренным шагом, читая надписи на надгробиях. Карен несет букет анемонов на могилу мужа.

– Жаль, что сейчас у нас не такая пафосная погребальная культура, как в викторианскую эпоху, – говорит Анна, беря Карен под руку. – Звучит не слишком ужасно?

Карен улыбается подруге.

– Ты всегда больше тяготела к готике. Только посмотри на себя.

Анна вся с головы до ног в черном, Карен – в одежде земляных тонов. Шел дождь, однако Анна в стильных кожаных сапожках на шпильках, а Карен – в резиновых калошах с ребристой подошвой, чтобы не скользить.

– Согласна, – улыбается Анна.

По обеим сторонам дорожки тянутся квадратные надгробия, почти на каждом – ангелы с воздетыми кверху руками и устремленными в небо глазами.

– Карен, не сочти за кощунство, но если случится так, что я уйду раньше тебя, я бы очень хотела большую статую с приличными крыльями и безмятежным взглядом.

– Посмотрим.

– Эвфемизмы вроде «упокоилась» или «почила вечным сном» можешь опустить. Достаточно простого «умерла».

«Скорбим и помним», – читает Карен. Ей нравится надпись.

Булыжная мостовая вскоре сменяется бетонированной дорожкой, от эффектных памятников девятнадцатого века они переходят к скромным крестам двадцатого.

– «Светлая память», – произносит Анна. – Кругом одно и то же. У них что, совсем было плохо с воображением?

Зря, наверное, я согласилась взять ее с собой, думает Карен.

– А ты у нас литератор прямо. Вряд ли Первая мировая давала много возможностей для полета мыслей.

– Извини.

– Да ладно.

Саймону наша болтовня пришлась бы по душе, напоминает себе Карен. Он любил подтрунивать над Анной. И уж меньше всего он хотел бы, чтобы я здесь рыдала.

До смерти мужа Карен представляла себе погост как уединенное место, куда приходят скорбящие и где тишину нарушают лишь птичий щебет да колокольный звон, однако кладбище, на котором похоронен Саймон, вклинилось между оживленной Олд-Шорхэм-роуд и железнодорожными путями. Во всей округе только здесь и были свободные участки. По крайней мере, по траве скачет парочка ворон – уже хорошо.

Они с Анной сворачивают на узкую тропинку, бредут мимо выстроившихся полукругом свежих памятников.

– Срамота какая, искусственные цветы, – возмущается Анна.

По мнению Карен, их оставили люди с небольшим достатком, которые хотели чего-нибудь долговечного, но она вновь воздерживается от комментариев.

– Мамочка, смотри!

Впереди Молли нетерпеливо подпрыгивает на месте и на что-то показывает рукой.

– Боже милостивый! – восклицает Анна, дойдя до нее.

Огромными трехмерными буквами, сложенными из головок мрачно-синих гвоздик, сообщается, что недавно умер Джейден. На могиле гора игрушек, плюшевых мишек, снеговиков в стеклянных шарах и свечей пастельных тонов, крохотных колокольчиков и ветряных мельниц. Здесь же лежат и мокрые от дождя фотографии мальчика. Почти младенец. Карен всматривается в надпись на надгробии: возраст 22 месяца. К горлу подкатывает ком.

– Такого тоже не устраивай, – продолжает Анна.

– Зато детям это нравится.

Молли присаживается на корточки и восторженно оглядывает игрушки.

– Вот только у Молли я еще не спрашивала советов!

Карен понимает: Анна пытается ее развеселить, но она еще не отошла от встречи с отцом, и это резкое замечание переполняет чашу. В другое время она бы промолчала, однако сегодня ей трудно сдержаться.

– У людей страшное несчастье! Уверена, что родители Джейдена со временем уберут отсюда все. Просто так они выражают свое горе.

Подруга обиженно пыхтит, а Карен продолжает:

– Разве ты вправе судить, что уместно, а что нет?

Поднявшись по некрутому склону, в полной тишине – если не считать цоканья каблуков Анны, – они подходят к могиле Саймона.

– Прости, – бормочет Анна.

Что-то мешает Карен остановиться.

– Надеюсь, это надгробие заслуживает твое одобрение, – резко бросает она.

Прямоугольная мраморная плита, на которой выгравированы лишь даты рождения и смерти Саймона.

– Не хотела тебя обидеть.

У Карен пылают щеки. Она наклоняется, помогает Молли поставить в вазу анемоны и чувствует, что не может успокоиться.

– Уйди, прошу тебя.

Почти сразу Карен жалеет, что произнесла эти слова. «Анна моя лучшая подруга. Она была рядом, когда я выходила замуж, когда рожала детей, она очень поддерживала меня, когда умер Саймон…» И все же Анна уходит прочь по узенькой дорожке, а Карен просто стоит и слушает, как цокают каблуки, смотрит, как развеваются на ветру полы стильного черного пальто.

* * *

Майкл берет себя в руки и достает из-под кассы письмо. Подписано «Бобом Хокинсом в присутствии понятых». Значит, еще какое официальное.

Он читает список, тревога растет. Можно сверить сумму по своим квитанциям – они лежат в коробке в подсобном помещении, Майкл так и не заставил себя на них взглянуть, – но он помнит почти каждую закупку, так что все должно быть правильно.

3800 фунтов.

Сумма серьезная.

Предложить, что ли, Бобу несколько сотен, чтобы он успокоился, занять где-нибудь? Но если Боб пытается вернуть без малого четыре тысячи, то Ян вскоре потребует еще больше. За последние несколько месяцев я закупал почти весь свой запас у торговца из Ковент-Гарден и у голландца. Отдать оба долга разом невозможно. Как мне потом гасить ипотеку? Платить за учебу детей? За аренду помещения? Я и так уже просрочил все, что можно.

Он поднимает взгляд к потолку, будто призывая на помощь какие-то высшие силы. Но Майкл не верит в бога, и эта последняя несправедливость еще раз доказывает, что здесь он прав. Опустив, наконец, глаза, он замечает строй стеклянных ваз над кассой. Он встает с табуретки и, не удержавшись, берет в руки одну из них, самую большую. Ваза круглой формы, дорого стоит. Вдохнув пыль, он кашляет.

Затем поднимает вазу обеими руками над головой, как баскетбольный мяч, и швыряет что есть силы о серый бетонный пол.

 

12

– Мамочка, ты почему плачешь?

Люк стоит в параллелограмме света от полуоткрытой двери в гостиную.

Вот те на, думает Карен. Я уложила его в постель час назад. Наверное, он сверху все слышал. Неужели я так расшумелась?

– Просто я немного грущу, милый, – говорит она, стараясь выбирать слова так, чтобы не вызвать у него беспокойства.

– Грустишь из-за папы?

– Да. – И из-за дедушки, думает она, но не произносит вслух. – Сегодня был особенно грустный день.

Люк хмурится.

– Обнять тебя?

– Было бы здорово.

Он устраивается рядышком на диване, гладит ее по голове своими маленькими пальчиками. Вскоре однообразное движение его убаюкивает. Карен несет сынишку наверх, в детскую, задерживается у кроватки, слушает его ровное дыхание.

Я потеряла Саймона, думает она. Скоро потеряю отца. Нельзя потерять еще и Анну.

В гостиной она берет в руки мобильный.

«Мне очень жаль. Сегодня был скверный день, как ты и говорила, но все же мне не следовало срываться на тебе. Я очень виновата. Прости меня, пожалуйста. Люблю, целую. К.»

И чтобы не раздумать, не перечитывая, нажимает «Отправить».

* * *

– Как всегда? – спрашивает хозяйка.

Майкл кивает.

– Да, пожалуйста.

Линда цедит пинту «Спеклд Хэн». Бронзовый нектар медленно льется в бокал, и Майклу уже невтерпеж. Много лет назад он стал завсегдатаем этого места. Здесь всегда огромный выбор разливного пива, и хотя в «Черной лошади» сменилось уже несколько хозяев, она остается одним из немногих приличных пивных заведений в округе: низкие потолки и деревянный пол, панели из витражного стекла и мишень для дротиков, тусклое освещение – темно как в погребе, сколь бы ярко ни светило солнце на улице.

Господи, как же мне этого не хватало, думает он и через считаные секунды ставит на стойку пустой бокал.

Линда удивленно поднимает бровь.

– Похоже, не помешает еще один?

– Да.

Неподалеку он замечает своего соседа Кена. Кен давно вписался в обстановку заведения так же прочно, как доска для записей и подставки под кружки. Он на своем обычном месте, большой зад свешивается с обтянутого кожей сиденья барного стула. Дожидаясь, пока Линда нацедит второй бокал, Майкл чувствует на себе взгляд Кена.

– Тебе взять? – на автомате спрашивает он и тут же вспоминает, что едва способен оплатить пиво для себя самого.

– Спасибо, дружище. – Кен делает знак Линде налить еще пинту. – Трудный день?

Майкл кивает.

– Пожалуй.

Достав двадцатифунтовую купюру, он уже хочет было поделиться своими горестями с этими двумя, но что-то его удерживает. Худые вести не лежат на месте. Вряд ли его бизнесу пойдет на пользу, если возникшие проблемы предать огласке. Пусть Линду и Кена птицами высокого полета не назовешь – насколько ему известно, Кен подрабатывает то тут, то там, – Майклу стыдно. Стоит только признаться, насколько я близок к тому, чтобы потерять дело всей своей жизни, – и мне не удастся его сохранить, думает он. Интересно, я боюсь рассказать об этом Крисси по той же причине?.. Алкоголь наконец ударяет в голову, и Майкл с облегчением переводит разговор на менее больную тему – состоявшийся на прошлой неделе футбольный матч.

Он почти прикончил вторую пинту, а бокал Кена пуст уже несколько минут, когда к ним вновь подходит Линда.

– Налить еще, ребята?

Подтрунивание над Кеном по поводу плохой игры «Арсенала» не способно заглушить Майкловых внутренних демонов, но теперь они кричат не так громко. Хочется взять еще выпивки, чтобы окончательно их обуздать. Он ждет от Кена предложения, но, так и не дождавшись, говорит Линде «да». Как он и надеялся, Кен кивает головой, Линда открывает два крана, вручает им по бокалу. И только чуть позже, заметив, что она не уходит, Майкл догадывается: Кен ждет, что заплатит он.

Хватает же наглости!

В другое время он бы уступил и расплатился – зачем ставить Линду в неловкое положение? – однако письмо от Боба означает, что наличные в его кошельке скоро иссякнут. Майкл не двигается, Кен тоже ничего не предпринимает. Он не смотрит Майклу в глаза, просто таращится на бокалы с пивом.

Прямо сцена из «макаронного вестерна», думает Майкл. Каждый из нас ждет, кто первый протянет руку к кобуре.

Линда многозначительно стучит ногтями по барной стойке и закатывает глаза. Еще некоторое время Кен остается неподвижен, затем его правая рука начинает медленно двигаться к бедру. Однако он не просовывает ее в карман брюк, а лишь сверху ощупывает его содержимое. Затем он повторяет то же самое в левой стороны и, пожав плечами, обращается к Майклу:

– Прости, дружище, но я на мели… Ты не мог бы?..

Демоны тут как тут, возмущаются громче обычного. Лицо у Майкла вспыхивает, грудь распирает от злости. Он достает из кошелька десять фунтов – сдачу, только что полученную от Линды, – и бросает на стойку перед Кеном, со всего маху хлопнув ладонью, отчего тот вздрагивает.

– На, подавись, – говорит он. – И это тоже забери.

Майкл толкает свой бокал, пиво проливается на стойку. Он идет прочь из паба, бормоча на ходу: «Дрочила!» Дойдя до дома Кена – крошечного коттеджа с ухоженным палисадником, украшенным вычурными статуями и горшками с миниатюрными нарциссами (это Делла старается, его жена), – он едва сдерживается, чтобы не запустить кирпич в свинцовый переплет окна. С неожиданной волной удовлетворения в груди Майкл представляет, как разлетаются по ковру осколки, и на мгновение ощущает прилив сил: впервые за день появляется чувство, что он управляет ситуацией. Придя домой, Кен заподозрит Майкла, – и что, где доказательства? Господи, сделай так, чтобы кто-нибудь другой сегодня тоже испытал страдания!

Десятилетиями я работал как проклятый, думает Майкл, и к чему пришел? Меня преследуют кредиторы, как стая волков.

Внезапно он замечает свет, пробивающийся сквозь занавески, и рисует в воображении Деллу перед телевизором – как частенько сидит и Крисси. Порыв проходит так же быстро, как нахлынул. Майкл засовывает руки в карманы и продолжает путь домой.

Отец с детства внушал ему, что за тяжелый труд воздастся сторицей; он попытался привить эту мысль своим детям. Похоже, меня ввели в заблуждение, думает Майкл. В последние несколько лет я работал больше, чем обычно, и посмотрите, с чем остался. Возможно, если бы бизнес загнулся лет десять назад, у меня был бы выбор, но что, черт побери, меня ждет теперь?

Будто в шахматах: какой бы ход он ни сделал, ему поставят шах. С мыслью о том, чтобы закрыть магазин, объявить себя банкротом и – в лучшем случае – заняться подработками, как Кен, он пока смириться не в силах. Опять же, как посмотреть в глаза Крисси? Вот бы оно все прошло само собой… Вместо того, чтобы продолжать идти в горку, Майкл резко поворачивает и направляется к магазину на углу. Там недешево, и ассортимент скудный, но стену лбом не прошибешь. К тому же это поможет ему заснуть.

Он расстается с остатками наличных, и в груди вновь вспыхивает гнев. Тем не менее покупка совершена, он выходит на улицу, откручивает крышку – и становится немного лучше.

Крисси расскажу завтра.

Теплая жидкость стекает в желудок, и он облегченно закрывает глаза.

* * *

Эбби в изнеможении падает в кровать.

Похоже, Каллум чувствует предстоящие перемены. Сегодня он был чересчур взвинчен: сейчас почти полночь, а она только уложила его в постель. Мало ей забот, так еще и Гленн до сих пор не вернулся. Прислал сообщение, что задерживается на работе. Даже не позвонил и не поинтересовался, есть ли новости от риелтора.

Она тянет руку к лампе, выключает свет, закрывает глаза.

Какого черта мужа еще нет дома? Эбби проверяет часы. Если не вернется через несколько минут, значит, опоздал на последнюю электричку… От мимолетной мысли, не завел ли он роман, екает сердце. Но сейчас думать об этом некогда – меньше чем через пять часов встанет Каллум. Начнется шум, грохот, обычная дневная суета: одеть, накормить, отправить в школу, а потом идти в супермаркет… А еще нужно скорее найти себе квартиру, иначе они упустят покупателей.

Мне действительно надо поспать, думает она. Так много предстоит сделать. Если не высплюсь, буду как размазня.

Она откидывает одеяло, встает и бредет в ванную, отпирает шкафчик. Там в глубине лежит темазепам – Гленн уговорил врача выписать, когда узнал о диагнозе Каллума. Стресс от известия и напряженная работа в какой-то момент довели его до бессонницы. Упаковка почти полная, и хотя срок годности наверняка истек, Эбби это не беспокоит. Она выдавливает в ладонь одну, две – да черт с ним! – три таблетки.

* * *

Майкл вздрагивает и просыпается. Он не помнит, как отключился. Сердце бешено колотится, в голове стучит, горло пересохло. Где-то рядом мерцает свет, слышен разговор… Наконец до него доходит: это телевизор. Значит, он на диване.

Майкл хмурит брови, пытаясь воскресить в памяти вчерашний вечер. Бесполезно, он не помнит ничего после того, как выпил виски …

Затем вдруг он с содроганием вспоминает вчерашний день. Письмо… Долги… Чем все это кончится для магазина, для его семьи… Мысль о последствиях врывается ураганом, им овладевает паника.

Медленно, будто увязая в смоле, он идет по коридору. Ноги до того тяжелы, что он едва отрывает их от пола. Наконец он открывает дверь в ванную, запыхавшийся, весь в поту, и опирается спиной о косяк.

Это инфаркт, думает он.

– Крисси?..

Сердце вроде пока стучит.

Жена мгновенно подскакивает в постели, включает лампу на тумбочке.

– Милый? Что такое?

Свет слепит. Это переполняет чашу, и Майкл без чувств падает на пол.

* * *

Карен подскакивает. Кто-то звонит по городскому, хотя на улице еще темно. От страха сжимается сердце – кому придет в голову звонить в такую рань, если ничего не случилось. Затем она вспоминает об отправленном Анне сообщении. Наверно, перед уходом на работу подруга прочитала его и теперь хочет ответить. С облегчением она снимает трубку.

– Привет!

– Карен?

Страшное предчувствие возникает еще до того, как Ширли успевает сказать:

– С отцом беда. Я в больнице.

В нее словно разом бросили сотню мячей, а она не может поймать ни одного. Когда он успел заболеть? В какой он больнице? В какой палате?

Все эти мысли крутятся в голове, а Ширли тем временем вполголоса произносит:

– Врачи не уверены, что он выкарабкается…

Этого не может быть, думает Карен. Каким-то образом ей все же удается выдавить:

– Постараюсь приехать как можно быстрее.

Едва она кладет трубку, мысли уносятся вперед, к тому, что делать с детьми. Взять с собой? Вряд ли это разумно в такой ситуации. Есть только один человек, которого она могла бы попросить посидеть с ними час-другой. Но… О боже!

Карен берет с тумбочки мобильный. Есть сообщение. Даже того, что видно на экране, достаточно: «Все хорошо, дорогая. Ты не виновата, я вела себя бестактно».

Это все, что нужно знать Карен. Она звонит, и через полчаса Анна тут как тут. Шепотом они договариваются не будить детей.

– Не стесняйся, ложись на кровать и поспи еще немного, – говорит Карен и убегает.

Она едет по А27 с максимальной скоростью, на которую способен ее допотопный «Ситроен».

Что, если папа умрет до того, как я успею туда добраться?

Она выжимает педаль газа, не думая о безопасности.