08 ч. 23 мин.

Карен ворочается: кто-то лежит рядом с ней в постели.

Возможно ли?

Не может быть.

Нет, нет!

Это Люк. Он заполз под одеяло ночью, а теперь прижался к ней сзади.

И так будет каждое утро? Удар под дых, как только она открывает глаза?

Она зажмуривается в надежде, что нахлынувшие чувства исчезнут.

Потом сильнее прижимает к себе Люка – то ли защищая его, то ли ища его защиты. Он теплый и мягкий и мирно спит. Может быть, он просто случайно прижался к ней.

* * *

Через некоторое время Анна снова смотрит в окно. Стив исчез и забрал одеяла.

Она поднимает раму, высовывается и осматривает дорогу.

Никаких признаков.

Она все еще взволнована случившимся, но, как всегда практичная, быстро оценивает ситуацию. Сейчас она не может выйти из дому – как бы не вернулся Стив. У него есть ключи. Поэтому прежде всего нужно позвонить слесарю. Она втыкает в розетку шнур стационарного телефона и звонит.

Оказывается, нужно заплатить двойную цену, потому что сегодня воскресенье.

– Вы не можете подождать до завтра? – спрашивает слесарь. – Раз уж вы все равно дома?

– Не могу, – резко отвечает Анна.

И вот через час она, уже одетая, смотрит, как слесарь долбит входную дверь. Она боится, что Стив придет раньше, чем тот закончит работу, но она больше не может наблюдать за работой с дрожащими коленями, поэтому решает найти оптимальный выход для своего возбуждения. Она достает из-под кухонной раковины рулон мусорных мешков и уносит их наверх, там снимает с вешалок в шкафу всю одежду Стива и выкладывает на кровать. Потом, кое-как сложив, складывает ее в мешки. Через двадцать минут все готово.

Анна ищет коробки для его книг, но вдруг вспоминает, что ее мобильник все еще выключен. Пожалуй, можно рискнуть и включить его. По крайней мере, можно посмотреть, кто звонил. Но как только она включает телефон, он начинает звонить. Взвинченная, она подпрыгивает. Это Карен.

– Слава богу! Я целую вечность пыталась дозвониться.

– Извини, я выключила телефон. Почему ты не позвонила на стационарный?

– Вчера вечером я пыталась это сделать. Но никто не подошел. Потом я попробовала дозвониться утром, было занято. Я подумала, что неисправность на линии или что-то в этом роде.

– О, я забыла! Я ведь отключила его. А утром, наверное, разговаривала со слесарем.

– Со слесарем? Зачем?

– Мы со Стивом расстались.

Она не хочет ничего объяснять.

– О! – В голосе Карен явно сквозит удивление.

Анна ждет, пока та усвоит информацию.

– Это правда? – спрашивает Карен через какое-то время.

– Правда. – Анна знает, что Карен, наверное, не говорит лишнего на случай, если она скоро передумает. Это всегда рискованно, когда пара расходится – быстрое одобрение может легко вернуться бумерангом, если они опять сойдутся.

Анна хочет дать понять Карен, что это окончательно.

– Мы здорово разругались, когда пришли домой.

– Боже! Извини.

– Ты не виновата.

– Надеюсь.

– Он вел себя как законченный говнюк. Мне нужно извиниться перед тобой.

– Ты тоже не виновата.

Но Анна снова чувствует вину.

– Я должна была это предвидеть.

– Анна, со Стивом никогда не знаешь, чего ожидать. Сейчас он такой симпатяга, а через минуту – ну, я надеюсь, ты не против, если скажу это – просто пьяная свинья.

– Это мягко сказано.

– Вчера он превзошел самого себя.

– Ты мне это говоришь! Ты не видела самого худшего. Когда мы вернулись, это был просто ужас.

– Он тебя не бил?

– Не совсем так… – И тут Анна рассмеялась. – Наверное, я вмазала ему сильнее, чем он мне.

– Что?

– Я ногой как следует дала ему по яйцам.

– Молодец! – вскрикивает Карен, и Анна, наконец, понимает, как ее подруга относилась к Стиву. – Где он сейчас?

– Я его вышвырнула.

– Что, утром?

– Нет, вечером.

– Не повезло бедняге. Ночью было холодновато.

– Я дала ему одеяла.

И только рассказав все, Анна понимает, как нелепо выглядит все произошедшее. Зеркало разбилось об ее зазеркалье.

– И что теперь?

– Я сменила замок.

– Черт возьми! – разевает рот Карен. – Ты не теряла времени.

– Всего четыре года, – сухо замечает Анна.

– Ну, извини, – повторяет Карен. – Он мне в некотором роде нравился, – и добавляет: – Во всяком случае, трезвый.

– В том-то и беда – пьяное свинство – лишь половина него.

– Угу…

Анна чувствует, что Карен задумалась.

– Чем ты сегодня занята?

– В основном, наверное, буду паковать его вещи. А что?

– Мама предложила присмотреть за Молли и Люком чуть позже. Мне прийти, помочь?

– Это было бы здорово.

* * *

Это была длинная неделя, и Лу нужно отоспаться. К тому же сегодня воскресенье – хорошее оправдание для того, чтобы встать попозже. Едва проснувшись, полусонная, она слышит, как по дому ходят люди. Шум нагревательной колонки – тетя принимает душ, – тихие звуки классической музыки по радио, звяканье посуды на кухне.

Наконец, она понимает, что дальше отлынивать нельзя: мать будет ходить туда-сюда, дожидаясь Лу к завтраку. Она сбрасывает одеяло, надевает халат и спускается по лестнице. Ей слышны голоса, но это не дядя Пэт разговаривает с матерью, это сестра Джорджия. Джорджия часто заезжает в выходные, они с матерью на кухне.

– Элиот напоминает твоего отца, – говорит мать.

– Ты так думаешь? Мне казалось, он больше похож на Говарда.

Говард – это муж Джорджии, а Элиот ее сын.

– Нет, посмотри. Подбородок – точно как у твоего отца.

Лу, нахмурившись, стоит на нижней ступеньке. Черт, Джорджия показывает матери рождественские фотографии – а она хотела это сделать сама. В конце концов, это она фотографировала, и ей понравилось, что ей удалось схватить удачные моменты. Жаль, что не удалось услышать похвалу матери. Но, опять же, нужно было это предвидеть, посылая фотографии сестре: когда дело касается снимков ее сына, конечно, Джорджия захочет похвастать ими при первой же возможности. Лу велит себе не быть ребенком и идет к ним.

– Доброе утро, – приветствует ее мать.

Лу берет из буфета чашку с блюдцем, наливает себе чаю из чайничка. Она любит крепкий, но этот перестоял и – она макает мизинец – холодный.

– Пожалуй, я заварю свежий, – бормочет она.

– Ах, да, извини, мы давно его заварили, – говорит Джорджия. – Я встаю рано, с детьми. Это машинально. Завидую тебе, что можешь спать так долго!

Лу хочется ответить: «Вовсе ты не завидуешь», но вместо этого она садится с ними и берет фотографии со стола. Ее племянник Элиот лижет ложку с тортом, и измазал себе весь рот; Элиот на кривых ножках делает первые шаги; Элиот плещется в ванне – при виде этого нужно изображать умиление. А вот ее племянницу кормят грудью, личико малышки сморщилось и нахмурилось; вот племянница улыбается и играет с погремушкой. Лу сама дала ей игрушку.

Лу добавляет в чай молока и погружается в просмотр фотографий, смеясь и сюсюкая вместе с матерью и сестрой, и ей самой нравятся фотографии, хотя мать ни разу не сказала, как они хороши. Потом, добравшись до последней, Лу испытала необъяснимый наплыв чувств. Ей вдруг захотелось плакать.

Она встает, подходит к окну, пытаясь понять, что это на нее так повлияло. Слезы щиплют глаза. И, вытерев их, она вдруг понимает причину. Это зависть. Она завидует не жизни своей сестры: она бы не хотела такого брака, или такого дома, или, если на то пошло, таких детей. Но она завидует отношениям сестры с матерью.

Они кажутся такими легкими, такими ясными, такими честными по сравнению с ее.

* * *

Анна уже почти запечатала третью коробку с книгами Стива, она с шумом оклеивает ее липкой лентой, когда телефон звонит снова.

Это Лу.

– Привет, – говорит она. – Удобно говорить?

На этот раз Анна более уверена, что действительно удобно. Ураган миновал. Она собирает вещи, но не захвачена, как раньше, на полпути.

– Да.

– Я просто хотела спросить, как вчера все прошло.

«С чего начать?» – думает Анна. Это были потрясающие двадцать четыре часа.

– Поминки у Карен прошли хорошо. В целом.

– Я очень рада.

– Вы где? – Анна хочет уточнить, прежде чем излагать полную версию событий.

– У матери. Ну, на самом деле я вышла купить газеты. Нашла повод прогуляться.

Анна слышит в трубке, как проносятся машины.

– Добрались нормально?

– Да, прекрасно.

Анна еще не очень хорошо знает Лу, но тем не менее улавливает в ее голосе некоторую нотку: на самом деле у нее не все прекрасно.

– Все хорошо?

Лу выдыхает.

– Я только что разругалась с матерью. Она сводит меня с ума.

– Ааа. – По тому как Лу это произносит, и из того, что она рассказывала раньше, когда они встречались на неделе, Анна точно знает, что их отношения с матерью – это целая история. – Печально это слышать.

– Одно и то же, одно и то же. На самом деле я и не ожидала ничего другого. И все-таки иногда надеешься, что что-то изменится. С этим ничего не поделаешь.

– Да. – Анна думает о Стиве. Как часто она надеялась, вопреки очевидности, что он изменится, станет другим. И решает признаться. – А вчера вечером мы разошлись со Стивом.

– О!

Анна дает ей несколько секунд, как раньше Карен.

– Это печально, – в конце концов, произносит Лу.

– Вы так думаете? – Анна удивлена, что Лу так считает. Она думала, что Лу не считала их идеальной парой.

Но Лу объясняет:

– Всегда печально, когда расходятся люди, не безразличные друг другу. У меня было чувство, что вам не наплевать на него.

Хотя они знают друг друга совсем недолго, Лу прекрасно ее поняла.

– Да. Он много значит для меня. Значил.

– Я понимаю, что это страшно тяжело – жить с алкоголиком.

– Я просто больше не смогла.

Анна смотрит на коробки вокруг. Это действительно печально. У них было со Стивом кое-что общее, например, чтение книг, и ей будет страшно этого не хватать.

– Тогда, в парке, знаете, я говорила серьезно.

– Что?

– Что вы не можете разобраться с этой проблемой за него, вылечить его.

– Да.

– Знаете, ему, наверное, придется дойти до самого дна, прежде чем он поймет, что пора завязывать. Так говорят. В некотором роде, может быть, вы помогали ему жить с его проблемой. Вы поддерживали его, придавали сил. Он не мог бросить пить.

Анна слышала эти доводы и раньше, но до этого утра они не отзывались в ней так сильно. Стив на дне – это трагическая мысль. Она вдруг ясно осознала такую перспективу.

– Думаете, у него все будет хорошо? – Ей хочется, чтобы Лу ответила утвердительно. Она понимает, что не может вернуть Стива, и тем не менее чувствует тревогу за него и свою вину. Она оставила его – хотя кто-то может сказать, что он сам оставил себя, – без дома.

– Может быть, – говорит Лу. – Если он будет искать помощь, то сможет ее найти.

– Вы имеете в виду Анонимных алкоголиков и все такое?

– Да. Он пытался обратиться туда?

– Нет.

– Но он может обратиться сейчас. А пока ему есть где жить?

– Не знаю, – честно признается Анна. Ее чувство вины возрастает. Она по-прежнему чувствует себя в ответе за Стива – не может стряхнуть это чувство за одну ночь. Но ощущает и противоположное чувство, новое, и дорожит им: это понимание того, что прежде всего она должна позаботиться о себе. – Я не хочу терпеть его здесь, – повторяет она.

– Да.

– Он может пожить у человека, с которым иногда работает, у Майка, или, надеюсь, у кого-то еще. Я даже не хочу с ним разговаривать. Но мне бы хотелось знать, что он устроился. – Анна обеспокоена. – Сегодня утром я еще ничего не слышала о нем.

– Он взял с собой свой мобильник?

Анне вспоминаются непрерывные звонки вечером.

– Да.

– Я могу позвонить ему, если хотите, – неожиданно предлагает Лу.

– То есть как?

– Проверить, что у него все в порядке. Я работаю еще и в хостеле для бездомных. Так что, в худшем случае, если он не у Майка или кого-то еще, я могу направить его туда.

У Анны смешанные чувства: мысль о том, что Стив в хостеле, обжигает ее изнутри. Тем не менее ей бы хотелось знать, что он в тепле и хоть как-то устроен. Это лучше, чем ничего. Ей невыносима мысль, что и следующую ночь он будет спать на улице под дверью.

– Вам не трудно?

– Конечно нет. Я могу скрыть свой номер, чтобы он не мог позвонить на мой телефон. Мы просто узнаем, что у него все в порядке.

Анна не хочет, чтобы Лу впутывалась в бесконечные звонки, ей не нужен посредник. Но Лу очевидно сталкивалась раньше с таким поведением, как у Стива – не так уж удивительно, учитывая ее работу, – и рассуждает практически, но также и великодушно.

Анна благодарна ей, особенно учитывая, что у самой Лу был трудный день.

«Мать Лу не понимает, какое счастье – иметь такую дочь, – думает Анна, ожидая, когда Лу позвонит и сообщит ей новости. – Она не должна ругать свою дочь, ей надо гордиться ею».

* * *

«Такого еще не было», – думает Лу. Она не знает, что скажет, но нет смысла репетировать. Она уже довольно давно бродит по деревенским лугам. Мать, наверное, гадает, куда она подевалась. К ее облегчению, Стив отвечает сразу.

– Алло?

– О, привет! – говорит она, все еще собираясь с духом. – Я, м-м-м… Вы меня не знаете, но я Лу, подруга Анны.

– Да. Она говорила про вас. – Лу различает новозеландский говор. – Что вам надо?

– Я звоню по ее просьбе. Она просто хочет знать, что у вас все в порядке.

– У меня все прекрасно, – говорит он. Кажется, он не пьян. Это хорошо. – Просто плоховато провел ночь. А у Анны все в порядке? – Слышно, что его голос смягчился.

– Да, кажется, в порядке. – Она переходит к сути: – Вы где?

– У моего приятеля Дэйва. Он говорит, что я могу пожить у него какое-то время.

Ага, Анна была права. Это тоже хорошо. В какой-то степени он стал проблемой для кого-то другого. Но Лу почему-то не хочет, чтобы он оставался там, она надеется направить его в нужное русло, дать надежду. Не ради него и Анны, а для него самого.

– Рада это слышать, – говорит она и добавляет: – Слушайте, Стив, вы меня не знаете и можете просто послать куда подальше, можете не пользоваться моим советом и делать что угодно, это ваше дело. Я знаю, что вы много пьете – мне сказала Анна. – Она делает паузу, дожидаясь его реакции. Если он не собирается ее слушать, то положит трубку. Но нет, она слышит его дыхание, и потому продолжает: – Короче, когда я все выясню, то пошлю вам номер телефона. Есть люди, которые могут вам помочь, если вы решите бросить пить. Хорошо?

– Ладно, – говорит он, а потом добавляет: – Спасибо.

13 ч. 00 мин.

Обед подают ровно в час; ровно в этот момент, когда все садятся за стол, бьют часы на каминной полке в столовой. Только Джорджия уехала домой – ей нужно приготовить обед для своей семьи.

Тем не менее в честь Пэта и Одри мать Лу раздвинула дубовый стол и приготовила им ростбиф. Лу, как обычно, обойдется овощами.

– Значит, ты по-прежнему питаешься, как веганы? – спрашивает Пэт.

– Как вегетарианцы, – поправляет Лу. – Я ем молочное.

– Я думал, ты уже выросла из этого, – говорит он, с аппетитом отрезая себе мяса; из ростбифа на блюдо сочится кровь. Дядя Пэт ложкой кладет порцию овощей себе на тарелку.

– Из этого не вырастают, – поправляет его тетя Одри. – В это верят. – Она улыбается Лу, чтобы показать что-то вроде своего понимания.

Лу признательно кивает. Она давно заметила, что тетя Одри придерживается более либеральных взглядов, чем ее муж и, если на то пошло, ее сестра, мать Лу. У матери есть дети и внуки, однако ее сестра, похоже, лучше, а не хуже понимает младшее поколение.

Несколько секунд слышен лишь звук столового серебра по фарфору. Потом Одри пытается возобновить беседу.

– Значит, – как ни в чем не бывало говорит она, – у тебя сейчас есть бой-френд, дорогая?

Лу чуть не роняет вилку. Она не привыкла к таким прямым вопросам, мать обычно избегает этого.

– Я думаю, у нее было что-то с тем мужчиной из поезда, – говорит мать Лу, приподняв бровь.

Очевидно, при поддержке Одри и Пэта она приготовилась прозондировать почву поглубже, чем обычно.

Лу скрипит зубами.

– Нет, ничего не было, – настаивает она и опускает глаза, тыча вилкой в морковь перед собой. Этот обед невероятно безвкусен, она не может даже взять подливки, потому что в ней жир от мяса.

– Ничего, дорогая, можешь рассказать нам, – говорит дядя Пэт с той чрезмерно сочувственной ноткой в голосе, какую Лу уловила вчера в голосе матери.

«Да не могу! – внутренне протестует Лу. – В том-то все и дело».

– Думаю, она не хочет об этом говорить, – наконец, понимает Одри. – Извини, дорогая, я не хотела соваться не в свое дело. Просто ты такая милая девушка, и…

– …И уже не такая молодая, – помогает ей дядя Пэт.

– Пэт! – пресекает его Одри. – Я хотела сказать совсем не это.

– Я вышла замуж в двадцать один, – замечает мать Лу.

– Я знаю. – Лу тянется за горчицей. Ей нужно что-то острое, чтобы придать вкус этой пище.

– А твоя сестра вышла замуж в двадцать четыре.

– И это я знаю.

– Так, значит, ты не хочешь иметь детей? – спрашивает дядя Пэт.

У Лу такое чувство, что этот разговор натягивает ее нервы, как ветер натягивает нить воздушного змея.

– М-м-м… не знаю, – бормочет она.

– Ты бы стала прекрасной матерью, – говорит Одри.

Лу знает, что она желает добра, но, честно сказать… Сама Одри тоже могла бы стать прекрасной матерью, но Лу не собирается говорить ей об этом. Она не знает, почему у Одри нет детей – выкидыши, бесплодие, импотенция мужа – причина может быть любая. Это может быть связано с нервами. Почему они не могут оставить ее в покое?

– Знаете что? Я не думаю, что хочу иметь детей, – говорит она, надеясь хоть немного шокировать их. Это не совсем правда – на самом деле она просто не нашла, с кем могла бы обсудить рождение ребенка. Но, по крайней мере, это может остановить их домогательства.

– О! – восклицает мать.

Лу видит, что она разочарована. Но почему она должна чувствовать себя такой несчастной? Разве двух внуков не достаточно? Это напоминает Лу о фотографиях, и она чувствует, как струна внутри натягивается еще сильнее.

Может быть, это оттого, что мать видит их сходство с Лу: обе без мужа, живут одни. И хотя она не хочет этого признавать, мать одинока, а ее жизнь так ограничена, что она не может поверить, что жизнь Лу может быть иной.

Лу содрогается. Ей ни на секунду не хочется думать, что они с матерью похожи. Они разные, совершенно разные. Ей нужно показать то.

И тут она думает о Саймоне и обо всем, что случилось за неделю, и что у нее лишь одна жизнь, которую нужно прожить хорошо или, по крайней мере, насколько возможно, честно. Ей вспоминается просьба отца держать правду в тайне от матери, и она, наконец, понимает, что это было. Трусость.

Да, отец, может быть, прожил жизнь, избегая конфронтации с женой, но это убило его, а Лу не хочет позволить убить себя. Она понимает, что если продолжит отрицать правду о своей ориентации, то она тоже может кончить, как и ее мать, в одиночестве и изоляции. Если не прямо сейчас, то в конечном итоге. Она больше не может притворяться.

После такого признания нить больше не может натягиваться. Она рвется.

И…

– Я лесбиянка, – говорит Лу.

На этот раз телевизор не отвлекает их, они все здесь, за столом. Два самых сильных слова, которые она когда-либо выговаривала, затмили переваренные овощи, недожаренное мясо и быстро остывшую подливу.

* * *

Разогретая пицца, бобовый салат, кускус – остатки вчерашнего ужина – Карен дает детям и матери на обед и ест сама. Потом, пока Молли спит, а Люк с бабушкой тихо упражняется в письме, она выскальзывает к Анне.

Это первая короткая прогулка в одиночестве – в полном одиночестве – за последние дни. А так всегда рядом кто-то был – наверху, в соседней комнате, где-то поблизости.

День унылый. Вроде бы не нужен зонтик или капюшон, но воздух сырой, влага наполняет волосы и одежду, оседает на коже. Во многих отношениях этот день не отличается от тысяч других, но, шагая по тротуару, Карен все отчетливее понимает, что он не такой. Это первый день ее жизни совсем, полностью без Саймона.

Саймон похоронен, его нет.

Минуя один за другим домики с террасами, некоторые с облупившейся краской, некоторые заново отремонтированные, некоторые в лесах, она вдруг поражается: не все, но многие из них – семейные дома. Внутри, за побеленными стенами живут люди со своими супругами, детьми. Они смеются, играют, спорят, хандрят, устраивают воскресные обеды, дремлют на диване.

И не верится, что ее мир не отражает, как в зеркале, их миры.

* * *

– Так я и знал, – говорит дядя Пэт.

– Если знал, почему же никогда меня не спрашивал?

Дядя Пэт, похоже, не понимает, что ответить, и Лу помогает ему:

– Может быть, потому что боялся?

– М-м-м… не знаю.

– Ну, думаю, так, – говорит она. – И кто тебя упрекнет? Мне самой было страшно это сказать. Правда состоит в том, что все вы годами об этом знали, но не позволяли себе сказать вслух.

Она смотрит на всех по очереди. Тетя Одри старательно рассматривает свою тарелку; кажется, продукция «Royal Doulton» никогда ее так не зачаровывала. Дядя Пэт смотрит на Лу, склонив голову на бок, словно неожиданно наткнулся в зоопарке на странное животное и пытается оценить его. Но больше всего Лу хочет прочесть, что написано на лице матери, но не может.

– Ты знала это, мама? – спрашивает она. – У меня не было и нет бойфренда не потому, что я не могу ужиться с мужчинами, а потому, что не хочу. Я люблю женщин. По большому счету, это так просто. Папа знал об этом и просил не говорить тебе. Потому я и молчала все эти годы. Я заботилась о тебе, скрывая, потому что он так беспокоился, что это тебя расстроит. Он даже сказал, что это тебя убьет. Но мне уже тридцать два, черт возьми! – Она замечает, как мать вздрогнула от этого выражения, но Лу уже не может сдерживаться. Она должна высказать все, что у нее на душе.

Лу поворачивается к дяде.

– Ты прав, дядя Пэт, я уже не так молода. – И говорит матери: – И я поняла, что все прекрасно, пока я забочусь о тебе, мама. А как насчет того, чтобы ты позаботилась обо МНЕ? Если я продолжу и дальше жить во лжи, то в конце концов это погубит меня, съест изнутри. И говорю тебе: я лесбиянка. Назад дороги нет, ничего не изменишь, никаких «она-просто-не-встретила-подходящего-мужчину». Я никогда не стану Джорджией. Я никогда не выйду замуж, у меня не будет два и четыре десятых ребенка, я не буду жить в миленьком домике в деревне с очаровашкой-мужем, рядом с тобой. Я никогда не буду, как она, ездить на миленьком «гольфе» по Хитчину, пока мой муж зарабатывает деньги, чтобы оплатить одежки от Бодена для моих чертовых детей и мои дизайнерские сумочки. Я живу в Брайтоне, где много таких, как я. Я сама зарабатываю себе на жизнь. И я буду спать с женщинами.

Она замолкает, переводя дух, готовясь отразить нападение.

Ждет…

Но вместо этого мать говорит:

– Все поели? – и встает из-за стола.

Они передают ей тарелки, мать забирает их и, не говоря ни слова, выходит из комнаты.

Трое остаются сидеть в неловком молчании; Лу слушает, как тикают часы на каминной полке, отмечая течение времени.

Наконец, Одри покашливает и произносит:

– Ну, тогда… Значит ли это, что у тебя есть женщина?

Лу несколько истерично смеется.

– Нет.

На ум приходит София, но еще слишком, слишком рано присваивать ей этот титул, и все равно Лу не хочет углубляться в свои специфические отношения, чтобы добавить жару в и так достаточно взрывоопасную ситуацию.

Одри сочувственно улыбается, и Лу чувствует, что, хотя бы так тонко, она все-таки предлагает свою поддержку.

– Я действительно ни с кем не встречаюсь, – откровенно признается она.

Лу слышит, как ерзает дядя Пэт, словно само упоминание о свиданиях с другой женщиной вызывает в его воображении всевозможные половые извращения.

Лу в ответ улыбается тете, потом глубоко вдыхает, сгребает оставшиеся овощи на одно блюдо, убирает пустую емкость, берет соусник и уходит на кухню.

Мать стоит у раковины, по локоть опустив руки в мыльную воду. Лу с посудой подходит к сушилке.

Мама плачет.

Подавив злость, Лу наклоняется, чтобы заглянуть ей в глаза.

– Ты как, мама?

Мать не может посмотреть ей в глаза. Она отводит взгляд и смотрит в сад, а потом говорит:

– Я не понимаю, Лу. Что я делала не так?

– Ты тут ни при чем, мама, – отвечает Лу. Внутренне она вопит: «Почему ты считаешь, что ты сделала что-то не так, раз я лесбиянка?»

Мать, наконец, поворачивается к ней, и Лу видит ее боль. Щека матери дергается, глаза полны горя.

– Ты всегда была у отца любимицей, – говорит мать, словно пытаясь найти объяснение.

– Но не у тебя, – замечает Лу.

– Это не значит, что я тебя не любила.

Лу потрясена: мать никогда не говорила с ней о любви. Она ждет. Мать кладет руки на край раковины, и мыльная вода капает с них на пол.

– Я просто не понимала тебя, вот и все.

– Я знаю. – И вдруг Лу отчасти уясняет точку зрения матери. Наверное, непросто было иметь такую дочь, как Лу: девочку, так легко, так крепко привязавшуюся к отцу. Может быть, она чувствовала себя отвергнутой, лишенной влияния на собственное дитя. – Теперь я пытаюсь помочь тебе понять меня.

– Угу. – Мать снова задумчиво смотрит в окно.

Там безупречно ухоженный сад, газоны сверкают зеленью аккуратно подстриженной травы, горшки с примулами и анютиными глазками расставлены в строгом порядке, самые маленькие впереди, как выстроившиеся ученики на школьной фотографии.

– Знаешь, еще не поздно. – Лу кладет свою руку на руку матери и сжимает ее. Она не привыкла прикасаться к ней, это бывало так редко. Сквозь воду и мыло она чувствует мамины кости, их хрупкость, и хотя мать не отвечает и по-прежнему не смотрит на Лу, она не убирает руку.

Лу понимает, что пока это все, чем может ей ответить мать.

* * *

– Кофе – вот что нам нужно, – говорит Карен. – Я сварю, ты продолжай.

Она знает, где Анна хранит кофе, как работает кофеварка, и приносит кружки наверх, осторожно, чтобы не пролить на кремовый ковер.

– Прервись на минутку, – предлагает она.

Обе садятся на диванчик в эркере, и Карен ставит кружки на пол рядом с ними.

Какое-то время они сидят молча, глядя в окно.

Это не оживленная улица, и вряд ли когда-нибудь будет такой. На тротуаре мусор – пластиковая бутылка, мешок, старая промокшая под дождем газета. Медленно проезжает машина. Водитель ищет, где бы припарковаться. По дороге, обходя лужи, идет молодая женщина. Вдали, на склоне холма, растет новый деловой квартал; на крыше дома рядом не хватает нескольких плиток черепицы.

– Вот мы и обе остались без мужчин, – говорит Анна и добавляет, извиняясь: – Я не хочу сказать, что у меня то же, что у тебя.

«Сегодня она выглядит иначе», – думает Карен и вдруг понимает, почему: Анна без косметики – явный признак того, что события заставили ее, как раньше и саму Карен, забыть о ежедневной рутине. Но Карен нравится видеть Анну в таком виде: она кажется моложе, беззащитнее, как-то реальнее, что ли. Карен наклоняется и берет ее за руку:

– Мужайся.