Аристотель придерживался мнения, что крупные центры торговли должны располагаться вдали от больших городов. Находки археологов подтверждают, что современники к его мнению не прислушивались: торговые площади были центральной частью больших городов. Адам Смит в книге «Богатство народов» (1776 г.) велел англичанам открыть границы для свободной торговли, но история гласит, что за 100 лет, последовавших за изданием книги, в Англии было собрано таможенных налогов больше, чем во Франции, которая сегодня считается оплотом протекционизма. Согласно традиционной точке зрения, Англия разбогатела при помощи Смитовой политики laissez-faire и свободной торговли, однако историки, основательно изучив эту тему, пришли к совершенно другим выводам. Уильям Эшворт недавно заключил: «Если у Англии/Британии и был свой уникальный путь индустриализации, то ключ к нему в том, что ее культура не столько была предпринимательской и техноцентричной, сколько определялась институциональной системой, главную роль в которой играли акцизы (налоги) и тарифная стена».

Сегодня чикагские экономисты, чтобы теоретически обосновать глобализацию и политику мировых финансовых организаций, вещают миру: государство и муниципальные правительства не должны вмешиваться в экономику. В реальности мэр Чикаго тратит миллионы долларов общественных фондов на создание инкубаторов для наукоемких производств. Даже в пределах одного города разрыв между теорией и практи кой огромен. В Вашингтоне Администрация по делам малого бизнеса в США ежегодно тратит 20 млрд долл. на займы и гарантии в поддержку частных компаний Соединенных Штатов. Расположенные в нескольких кварталах от здания Администрации финансовые организации Всемирный банк и МВФ продолжают навязывать бедным странам условия, не позволяющие учредить у себя аналогичные институты. Несколько лет назад штат Алабама потратил 253 млн долл. на субсидирование завода «Mercedes-Benz». Чиновники утверждают, что завод генерирует доход, который позволил окупить эти издержки за 5 лет, к тому же строительство одного автомобильного завода в штате повлекло строительство еще четырех. Так же действовали бедные страны во время индустриализации, хотя там чаще использовались тарифы, а не прямое субсидирование. В обоих случаях издержки временно ложатся на плечи граждан, но зато в будущем они оказываются в выигрыше. Такая логика всегда жертвует краткосрочным выигрышем потребителей ради их же долгосрочного выигрыша, но уже в новой роли: они выигрывают как производители, от увеличения количества рабочих мест и роста зарплат. Журнал «Newsweek» похвалил штат Алабама за предпринимательскую инициативу, но неизменно критикует бедные страны, когда они пытаются действовать по той же схеме. Экономисты-традиционалисты, без сомнения, станут критиковать и Администрацию по делам малого бизнеса США, и промышленную политику Алабамы. Однако их никто не слушает в США, где абстрактной высокой теории позволяется формировать только политику бедного мира.

Получается, что реально благородная экономическая риторика годится только на экспорт, а для «внутреннего пользования» берутся совсем другие, прагматические, принципы. Джордж Буш проповедовал свободную торговлю ради всеобщего блага. В реальности Соединенные Штаты субсидируют и защищают множество своих отраслей, от сельского хозяйства до высоких технологий. Пол Кругман, оказавший влияние на торговую и промышленную политику за пределами США, жалуется, что «дома» никто не придерживается традиционной теории торговли Рикардо: «Взгляд на торговлю как на псевдовоенное соревнование традиционно распространен среди управленцев, ведущих предпринимателей и влиятельных интеллектуалов… Дело даже не в том, что экономическая наука перестала контролировать процесс; идеи из стандартного учебника по экономической теории вообще не принимаются в расчет…»

Это важная тенденция. США разрываются между двумя традициями: активистской политикой Александра Гамильтона (1755–1804) и заветом Томаса Джефферсона (1743–1826), сказавшего, что «лучшее правительство то, которое меньше всего управляет». Гамильтон стоял за учреждение в 1791 году первого центрального банка США, в то время как Джефферсон с ним боролся и немало способствовал закрытию банка в 1811 году. С типично американским прагматизмом соперников помирили так: последователи Джефферсона стали отвечать за риторику, а последователи Гамильтона — за политику. Сегодняшние экономики-теоретики решают важную задачу по разработке риторики в духе Джефферсона и Рикардо, которая, как Пол Кругман сообщает нам, почти не влияет на национальную политику страны.

В этом Соединенные Штаты следуют примеру Англии. В 1820-е годы один из членов палаты представителей сказал, что теории Давида Рикардо, как и многие другие английские продукты, были, похоже, созданы исключительно «на экспорт». Поэтому американский афоризм 1820-х годов «Следуй не совету англичан, но их примеру» сегодня может прозвучать так: «Следуй не совету американцев, но их примеру».

Богатые страны склонны навязывать бед ным странам теории, которым они сами никогда не следовали и скорее всего никогда не последуют. Поэтому важно уметь смотреть сквозь высокую теорию, чтобы увидеть за ней реальную жизнь. К сожалению, существует только история экономической мысли — наука о том, что должно было произойти по словам теоретиков; истории экономической политики — науки о том, какая политика в реальности проводилась на практике, — нет. Торстейн Веблен различал эзотерические теории, т. е. абстрактные теории для нужд немногих посвященных, и экзотерические теории, т. е. практические теории для всех и каждого. Проблема в том, что эзотерические теории имели куда меньше влияния на реальность, чем убеждают нас историки экономической мысли. Однако несмотря на это, со времен Адама Смита эзотерические теории успешно используются для пропаганды. Хорошим примером тут может послужить господствующая сегодня между народная теория торговли, согласно которой чисто рыночная экономика сделает всех одинаково богатыми.

К выводу о том, что богатые страны, как правило, имеют куда больше торговых ограничений, чем требует их идеология, пришел и итальянский экономист XVIII века Антонио Дженовези (1712–1769): «Есть те, кто под свободой торговли понимают две вещи: абсолютную свободу фабрикантов на производство изделий, без каких-либо ограничений по размерам, весу, форме, цветам и т. д., и не менее абсолютную свободу купцов на распространение, экспорт и импорт всего, что им хочется, без ограничений, без акциз, без тарифов, без таможенных сборов. Но такой свободы не существует нигде на Земле, она встречается разве что на Луне; особенно же редко она встречается в странах, которые лучше остальных понимают торговлю».

В истории человечества глобальная свободная торговля всегда была химерой; страны, которые придерживались ее хотя бы только в решающие моменты своего развития, стали самыми успешными экономиками мира. Объясняя этот феномен, стандартная экономическая наука утверждает, что богатство сильно зависит от открытости экономики. Это примерно то же самое, что, сравнивая доход студента и специалиста, который занят на рынке труда, прийти к заключению, что образование не окупается, потому что у студента доходы ниже. Все страны, которые сегодня богаты, обязательно проходили через период защиты национальной обрабатывающей промышленности. Функцию этого периода подчеркивает термин «воспитательные тарифы» (нем. Erziehungszoll, oppfostringstoll), существующий в германских языках. В английском языке раньше существовал термин «infant industry protection» (букв.: «защита младенческих отраслей промышленности»), так что из одного названия было понятно, что это необходимая мера. Сравнивать страны, которые прошли эту стадию, со странами, которые ее не проходили, бессмысленно.

Пропасть между теорией и реальностью становится еще более тревожной, когда одни и те же теоретики для разных целей пользуются разными теориями. Проблемы дальних стран решаются согласно эзотерическим (абстрактным) принципам. Но зато когда нужно решить проблему в непосредственной близости от дома — откуда ни возьмись появляется здравый смысл, прагматизм и опыт. Адам Смит, чья книга «Богатство народов» вышла во времена американской революции, утверждал, что Соединенные Штаты сделают большую ошибку, если попытаются защитить свою обрабатывающую промышленность. Одна из главных причин того, что в 1776 году Америка стала бороться за независимость, — это традиционный для колонизаторов запрет на учреждение обрабатывающей промышленности, который Англия ввела в американских колониях (за исключением производства мачт и дегтя, которые англичанам были нужны). Что характерно, в той же книге, хотя и в другой главе, Адам Смит заявлял, что только страна с собственной обрабатывающей промышленностью может выиграть войну. Александр Гамильтон, первый министр финансов США, прочел Адама Смита и для формирования промышленной и коммерческой политики США мудро выбрал именно проверенное практикой утверждение о том, что только страны с собственной промышленностью побеждают в войнах, а не голословное заявление о свободной торговле.

Следуя скорее примеру Англии, чем ее советам, Соединенные Штаты защищали свою обрабатывающую промышленность 150 лет. Теория, на которой основан весь сегодняшний экономический порядок, утверждает, что свободная торговля приведет к «выравниванию цен на производственные факторы»; иными словами, что цены на труд и капитал станут одинаковыми во всем мире. Однако немногие экономисты говорят своим детям, что, раз выравнивание цен на производственные факторы уже не за горами, то можно идти мыть посуду в ресторане, полагаясь на свое «сравнительное преимущество», вместо того чтобы стремиться стать врачом или юристом. Как частные граждане, экономисты прекрасно понимают, что выбор вида деятельности во многом определит жизнь их детей. Однако на международном уровне эти же экономисты придерживаются иного мнения, поскольку их инструментарий достиг такой степени абстрактности, что в нем практически не осталось инструментов для того, чтобы фиксировать качественные различия между разными видами экономической деятельности. На международном уровне стандартная экономическая наука доказывает, что воображаемая нация чистильщиков обуви и посудомоек может сравняться по благосостоянию с нацией, состоящей из юристов и биржевых брокеров. Получается, что когда экономисты дают советы африканским детям, они исходят из иных соображений, чем когда дают их собственным детям. Как сказал об этом Торстейн Веблен, инстинкты экономистов отравлены полученным образованием.

То, что страна специализируется на чем-либо согласно своему сравнительному преимуществу, означает, что в такой деятельности она наиболее эффективна по сравнению с другой страной. В Приложении I показано, как теория торговли делает возможной специализацию страны на бедности и невежестве. Это оказывается возможным, потому что торговая теория, которая формирует сегодняшний экономический порядок, основана на концепции, что страны обмениваются идентичными трудочасами, лишенными качественных характеристик, в системе, где нет производства. Торговая теория Рикардо рассматривает один трудочас времен каменного века наравне с одним трудочасом в Силиконовой долине, а потом предсказывает, что экономическая интеграция между этими экономиками приведет к экономической гармонии и выравниванию зарплат.

В очень обобщенном смысле можно выделить два основных типа экономической науки. Один основан на метафорах из естественных наук (как правило, из физики), например это «невидимая рука», которая удерживает Землю на орбите вокруг Солнца (конец 1700-х гг.), или метафора равновесия, основанная на физической теории 1880-х годов. Экономическая наука, которую мы именуем стандартной или традиционной, основана на метафоре равновесия, при том что сами физики от понятия равновесия отказались еще в 1930-е годы. Эта наука строится сверху вниз, ведя свое начало от абстрактной метафоры. Получается, что экономист анализирует мир при помощи метафоры, а потом применяет свои теории на практике к африканским детям.

Другой тип экономической науки основан на опыте, строится снизу вверх. Его идеи часто сначала существуют как практическая политика, из которой потом выкристаллизуется теория. Город-государство Венеция применяла одну экономическую политику на протяжении веков, задолго до того как экономист Антонио Серра официально закрепил эту практику в теории и объяснил механизм ее успеха. Аналогичным образом древние люди с незапамятных времен жевали ивовую кору, чтобы избавиться от головной боли, прежде чем Байер официально закрепил эту практику, выделив из коры салициловую кислоту (salix на латыни значит «ива»), и произвел первый аспирин. Моряки раннего Средневековья для профилактики цинги запасались в плаванье апельсинами и лимонами, за многие века до того как в 1929 году был открыт витамин С. Получается, что болезнь (экономическую и не только) можно прекрасно лечить, используя опыт предыдущих поколений, при этом не обязательно понимать, какие именно механизмы способствуют лечению.

Этот менее абстрактный тип экономической науки, как правило, использует метафоры из биологии, а не из физики. С тех самых пор как в 400 году до н. э. был составлен кодекс римского права, человеческое тело стало источником метафор для всех общественных наук. Наиболее знаменитой манифестацией этого феномена стал, вероятно, «Левиафан» Томаса Гоббса, в котором государство изображено буквально построенным из своих граждан. Этот тип науки основан на качественном и всеобъемлющем понимании исследуемого «тела» и приводит в результате к объяснению, в котором важные элементы, такие как синергия не сопоставимых, но взаимозависимых частей этого тела, не сведены только к цифрам и символам. С теорией Чарльза Дарвина (1809–1882) родился новый тип экономической метафоры, сравнивающий общественные изменения (такие как инновации) с природными мутациями. В это же время заклятый оппонент Дарвина, французский натуралист Жан-Батист Ламарк (1744–1829) придерживался мнения, что приобретенные черты могут быть унаследованы; оба эти подхода отлично сочетаются, если их применять не в биологии, а в экономической теории. Теория Ламарка хорошо подходит экономической науке, которая допускает, что знание и опыт могут накапливаться поколениями. Эта теория основана на опытных данных и открыта как для синергических эффектов, так и для прогресса. Это ее используют экономисты «дома», где они способны различать разные виды экономической деятельности и поэтому советуют своим детям отказаться от специализации на мытье посуды согласно своему сравнительному преимуществу.

У всех метафор есть и достоинства, и недостатки. Крайне абстрактные метафоры из физики сильны четкостью и конкретностью рекомендаций, например, утверждением, что свободная торговля приведет к выравниванию зарплат в бедных и богатых странах (выравниванию цен на производственные факторы). Но проблема в том, что экономическая теория, основанная на физике, игнорирует качественные различия между видами экономической деятельности, которые в конечном итоге оборачиваются количественно измеримыми различиями в уровне зарплаты. В абстрактных моделях, основанных на физике, нет ни творческих элементов Возрождения, ни упорядоченности Просвещения. Независимо от уровня образованности человека, моющего посуду в ресторане, он никогда не будет зарабатывать столько же, сколько специалист по высоким технологиям. Без смены профессии посудомойка будет специализироваться на относительной бедности в условиях любого рынка труда. То, что целые страны могут специализироваться на бедности, кажется невероятным экономистам, работающим с метафорами из физики, потому что у них нет инструментов для качественного различения видов экономической деятельности. Эти экономисты считают неприемлемыми попытки бедных стран заняться теми видами экономической деятельности, которые могли бы повысить общенациональный уровень зарплаты, как это сделали нынче богатые страны. Модели, основанные на физике, также беспомощны при столкновении с инновациями и новыми знаниями, потому что не допускают, что в мире может произойти что-то качественно новое. Они также упускают из виду синергию, связи и системные эффекты — своеобразный клей, который соединяет экономики и общества между собой. Утверждение Маргарет Тетчер, что такого понятия, как общество, не существует, является прямым и логичным выводом из современной стандартной экономической теории.

Важной фигурой в истории экономической науки, основанной на опыте, является Фрэнсис Бэкон (1561–1626). Его основным качеством было то, что Веблен называет «праздное любопытство», любознательность, не ищущая выгоды. В полном соответствии с этим Бэкон умер от простуды, подхваченной во время опытов по исследованию влияния заморозки на сохранность мяса. Опыты заключались в том, что Бэкон выходил во двор во время метели и набивал тушки цыплят снегом. Тушки в результате действительно остались сохранными, а вот Бэкон умер от пневмонии. После появления абстрактной теории Давида Рикардо было сделано несколько попыток «бэконизировать» экономическую теорию: в Англии критиком Рикардо был преподобный Ричард Джонс (1831 г.), а в Соединенных Штатах Джон Рэй (1834 г.). Однако экономическая наука, осно ванная на опыте, опирается в основном на биологические метафоры, куда менее точные, чем метафоры из физики, и не дающие таких же четких ответов на злободневные вопросы. Теории, основанные на опыте, предлагают компромиссные решения. В теориях же, основанных на физических моделях, которые поощряют использование одной и той же экономической политики в любом контексте, компромиссных решений почти не бывает. Однако во многих ситуациях свободная торговля совершенно необходима для создания в стране богатства, а в других она, наоборот, приведет к обнищанию. Получается, что экономическая теория (см. эпиграф к этой главе) дает нам выбор между простыми, но не слишком релевантными объяснениями, и объяснениями более сложными, но и более релевантными.

Используя в качестве метафоры для понимания общества человеческое тело, удобно объяснять явления синергии, взаимозависимости и взаимодополняемости в экономической системе. В противовес метафорам из физики метафора тела передает идею, что люди — это одушевленные существа с творческим разумом, который также является немаловажным экономическим фактором. Основную движущую силу экономического общества людей Фридрих Ницше называет капиталом духа и воли: новые знания, предпринимательскую деятельность и организаторские способности в частной и общественной жизни. Недавно современная эволюционная экономическая теория попыталась вернуться к этим элементам и использовать их для формирования промышленной политики третьего мира. Возможно, со временем из этих попыток вырастет замена Хайлбронеровым философам от мира сего.

Впрочем, особой нужды ударяться в полемику нет, поскольку эти типы экономического мышления во многом сочетаются и дополняют друг друга. Оба подхода важны так же, по меткому выражению британского экономиста Альфреда Маршалла (1842–1924), как обе ноги, правая и левая, важны нам для того, чтобы ходить. Основанная на физике экономическая теория дает нам утешительную иллюзию упорядоченности окружающего хаоса, но важно понимать, что эта иллюзия создается за счет отречения от целого ряда качественных аспектов экономического мира. Тот, кто забывает, что основанные на физике модели являются не реальностью, но исключительно упрощенными моделями этой реальности, рискует наделать много ошибок. Пример такой ошибки — это метод, каким была введена глобализация, — шоковой терапией. Вместо того чтобы привести к выравниванию цен на производственные факторы, во многих странах она спровоцировала их поляризацию по отношению к остальному миру. Богатые страны, таким образом, продолжают богатеть, а многие бедные — беднеть. Поскольку модели, основанные на физике, не предусматривают такого исхода, потребуется много времени, прежде чем мировое сообщество попытается скорректировать это нежелательное развитие. Проблема в том, что популярные сегодня модели, основанные на физике, как правило, игнорируют именно те факторы, которые создают богатство; факторы, которые есть в богатых странах и отсутствуют в бедных, — несовершенную конкуренцию, инновации, синергию между разными экономическими секторами, экономию за счет роста производства и диверсификации продукции, а также существование таких видов экономической деятельности, которые делают эти факторы возможными. Впоследствии мы еще вернемся к ним.

Альтернативную экономическую науку, основанную на опыте, методологию, которую до сих пор использует Гарвардская школа бизнеса, мы будем в дальнейшем называть Другим каноном. Он объединяет экономические подходы и теории, которые исходят в своих рассуждениях об экономике из фактов и опыта. Начиная с конца 1400-х годов только экономической теории Другого канона, с ее убежденностью в том, что виды экономической деятельности качественно различаются как носители экономического роста, удавалось вытаскивать страны из бедности. Однако как только в них начинался экономический рост, они одна за другой переключались с биологической на физическую экономическую теорию, как это сделали Англия в конце XVIII и США в середине XX века. Чтобы понять, как работала экономическая политика этих успешных стран и почему они меняли одну теорию на другую, мы подробно рассмотрим Другой канон.

Экономическая наука, основанная на опыте, правила в мире на протяжении долгих веков. Сегодняшней абстрактной стандартной теории еще нет и 250 лет. Она произошла от учения физиократов, на котором недолго основывалась экономическая политика предреволюционной Франции. Адам Смит, считавшийся при жизни антифизиократом, использовал некоторые идеи физиократов в своих книгах, написанных в разгар индустриальной революции. Однако по-настоящему зацементировалась абстрактная модель только в «Принципах политической экономии и налогообложения» Давида Рикардо (1817 г.). Как мы еще увидим, история знает случаи, когда эти абстрактные принципы приводили к запустению, голоду и общественным проблемам, потому что были использованы в неподходящих условиях.

С появлением миропонимания холодной войны традиция Другого канона почти вымерла. Теория Рикардо безраздельно воцарилась в мире, безоговорочно принятая левыми и правыми политиками. На илл. 2 мы видим «генеалогическое древо» экономической теории из «Экономики» Пола Самуэльсона, учебника, на котором выросло не одно поколение экономистов. Как коммунизм, так и либерализм (как Иосиф Сталин, так и Милтон Фридмен) ведут начало от теории Рикардо. Поэтому холодная война была гражданским конфликтом между двумя ветвями Рикардовой экономической науки, разделявшими несколько общих убеждений. В частности, в зрелой форме обе ветви не признавали ни важности технологий и предпринимательства, ни роли государства. При коммунизме, например, государство должно было «раствориться». Чтобы достичь мифического Рикардова равновесия, коммунизм просто заменил рынок огромным калькулятором. Так же как социал-демократы первыми погибали в битвах коммунистов с либералами, традиция Другого канона оказалась почти истреблена в перестрелке между правым и левым флангами Рикардовой теории.

Традиции, впрочем, редко исчезают без следа, и многие экономисты, недовольные ни одной из крайностей, продолжают разрабатывать альтернативные теории. Благодаря им и была написана эта книга. На илл. 3 графически изображена 500-летняя история развития альтернативной экономической науки. Именно традиция Другого канона определяла экономическую политику стран, успешно прошедших путь от бедности к богатству. Англия пошла по этому пути в 1485 году, континентальная Европа вскоре последовала за ней. Скандинавские страны, которые из-за малого размера своих внутренних рынков так сильно сегодня зависят от свободной торговли, веками следовали этой же политике, пока не стали достаточно сильными, чтобы выдержать глобальную конкуренцию. Следовали ей и Соединенные Штаты — вначале в 1776 году, после получения независимости, а затем в 1820-е годы, в почти агрессивной манере.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ 2. Генеалогическое древо экономической науки Пола Самуэльсона, 1976 г.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ 3. Генеалогическое древо Другого канона экономической науки

Моя цель не в том, чтобы представить читателю мозаику теорий, которые я объединил под общим названием «Другой канон», в качестве непреложной истины. Понятие «истина» в экономической политике — это всегда крайне сложное явление. В реальном мире порой приходится делать невероятно сложный компромиссный выбор (англ. trade-off) между разными периодами времени (и даже поколениями) в условиях неопределенности. Любая рекомендация по экономической политике полностью зависит от ситуационных и структурных особенностей (немцы используют удобный термин «Strukturzusammenhänge»), а следовательно, от конкретного знания. В Приложении II Другой канон сравнивается со стандартной экономической теорией. Это сравнение, вероятно, заинтересует прежде всего профессиональных экономистов.

Виктор Норман, теоретик международной торговли, вкратце описывает сегодняшнюю стандартную экономическую науку так: «В экономической науке как дисциплине хорошо то, что она является только образом мышления; фактического знания в ней не существует». В этот теоретический мир иногда врываются беспокойная реальность и фактическое знание. Считается, что когда один из друзей упрекнул Рикардо, что его теории не соответствуют фактам, он ответил: «Тем хуже для фактов».

Как я уже говорил, оба полюса Рикардовой экономической науки развились в некое подобие религии, так что во время холодной войны экономическая наука, основанная на фактах (исторические школы в Европе и институциональная школа в США), была вытеснена и почти исчезла. Для Рикардовой экономической науки характерен приоритет формы над реальностью. Стандартная экономическая наука — это крайняя степень абстракции экономического сценария, подобно тому как шахматная партия — это крайняя степень абстракции сценария военных действий. Но так же как конфликт в Ираке нельзя разрешить, пользуясь правилами игры в шахматы, проблема бедности в мире неподвластна экономической науке, в которой не хватает ключевых переменных на уровне фактов.

В традиции Другого канона знание на макроуровне достигается только через подробное фактическое знание о том, что происходит на микроуровне. Для этого экономистам постоянно приходится перемещаться между микро- и макроуровнями, между высоким и низким уровнем абстракции. Это стратегия противоположна той, которую описывает Виктор Норман; главное в ней — это релевантность, а форма важна только настолько, насколько она отражает актуальные факты. Экономическая наука Другого канона располагает широким инструментарием и пользуется всеми инструментами, которые способны отразить актуальную реальность. В стандартной же экономической науке математическая точность значит больше, чем собственно объект анализа, экономика. Как не раз отмечалось, инструментарий и система стимулов работают в стандартной экономической науке таким образом, что большинство экономистов предпочитают быть точно неправыми, а не примерно правыми. Математическая тщательность оказалась не приемлемой для качественного анализа.

Абстрактная стандартная наука в той форме, в какой она применяется сегодня к бедным странам, исходит из того, что в мире нет разнообразия, трения, конфликтов и компромиссов. Предполагается, что в этом мире знание бесплатно и снисходит на всех людей одновременно, как манна небесная (понятие «совершенная информация»). Если бы эта книга была написана только для экономистов, можно было обсудить предпосылки традиционной экономической науки, предпосылки, обязанные своим появлением тем, что их защитники решили моделировать общество на основании физики 1880-х годов. Однако мы коснемся специфических предпосылок кратко, только для того чтобы выделить главную — предпосылку о равенстве. Смело отказавшись от любых различий — между людьми, между видами экономической деятельности, между странами, экономическая наука сделала свой выбор. Этим выбором стала простота, а релевантность была принесена ей в жертву. Экономическая наука утратила манеру упорядочивать мир при помощи категорий и систем, которой пользовалась во времена Просвещения, когда зарождались современные науки. При этом получилось, что она перестала видеть и качественную разницу между «предприятием» по чистке ботинок, основанным 12-летним подростком в Лиме, и компанией «Microsoft». Одновременно объяснение того, почему Билл Гейтс и его страна богаче, чем чистильщик ботинок и его страна, тоже было утеряно. Оба эти предприятия сравнялись под общим названием «репрезентативное предприятие». Разработчики этой модели могут бесконечно украшать ее кружевами и бантиками и быть довольны. Однако такой подход не помогает широкой публике понять экономические процессы, а без этого не произойдет так давно назревшая смена экономической политики.

Основная предпосылка совершенной информации в реальности означает, что человечество состоит из клонов «человека без свойств» Роберта Музиля. Как предположили немецкие экономисты, количественный анализ в этом типе теории подразумевает сложение вместе количеств, лишенных каких-либо свойств (нем. qualitätslose Grössen), труда и капитала, лишенных качественных характеристик. Заключение, к которому с такой гордостью пришла стандартная теория международной торговли, гласит, что мировая торговля приведет к выравниванию ценна производственные факторы. Это заключение неминуемо следует из базовых предпосылок самой науки: теория, в которой все элементы равны и одинаковы, не может прийти ни к какому другому выводу, кроме равенства результатов.

После преобразований, которые экономическая наука пережила в XXI веке, она утратила два важных аспекта — время (историю) и пространство (географию). Мир экономической науки превратился в сказочный мир, где нет ни времени, ни пространства, ни трения, мир автоматической, бесконечной гармонии, где дуб вырастает в огромное дерево за то же время, которое требуется, чтобы его срубить (т. е. нулевое время). В результате такой абстрактности получается, что в реальной жизни постоянно происходит то, что происходить не должно; к примеру, случается финансовый кризис в Азии, некоторые страны только беднеют от глобализации, вместо того чтобы богатеть.

Сегодняшняя стандартная экономическая наука (в той форме, в какой она применяется в бедных странах) не признает важности возрастающей отдачи (т. е. того, что в некоторых видах экономической деятельности затраты на производство падают при увеличении объемов производства), технологического прогресса, возможности которого сильно различаются в разных видах экономической деятельности, и синергии. А ведь именно эти факторы, действуя совместно, образуют цепную реакцию, которая создает структурные изменения, именуемые экономическим развитием. Прежде всего абстрактные теории не предусматривают многообразия и гетерогенности. Я утверждаю, что благодаря перечисленным выше факторам экономический рост напрямую зависит от вида деятельности: в одних видах он происходит, а в других нет. Эти факторы иногда присутствуют в «игрушечных моделях» экономистов, даже в моделях мировых финансовых организаций. Однако (возможно, из-за непонимания того, что такое «научный метод») стандартная экономическая наука почти всегда учитывает только один из факторов реальности за раз. Другие аспекты остаются за кадром и рассматриваются также в изоляции. Таким образом, инструментарий экономиста по большей части основан на физике, вследствие этого стандартная наука и стандартная политика всегда берут верх. Для того чтобы понимать динамику развития богатства и бедности, Другой канон требует разом отказаться ото всех основанных на физике предпосылок.

Принцип возрастающей отдачи можно использовать, не понимая до конца, как он работает, так же как можно жевать ивовую кору для лечения головной боли и есть цитрусовые для профилактики цинги. Давным-давно Европа заметила, что обрабатывающая промышленность приносит странам богатство, но это наблюдение никак не было связано с понятием возрастающей отдачи. Здравый смысл опережает науку. Как сказал в 1620-е годы английский экономист Эдвард Миссельден, «раньше мы знали это из здравого смысла, а теперь из науки». Считается, что растущая отдача происходит от знаменитой «булавочной мануфактуры» Адама Смита. Как обычно, все, что происходило до Адама Смита, игнорируется. Однако еще Ксенофон (ок. 427–355 до н. э.), чей труд «Oeconomicus» дал экономике ее название, системно описал возрастающую отдачу в своей книге «Poroi». В 1613 году Антонио Серра, который, как писал Йозеф Шумпетер, был «первым автором научного трактата… об экономических принципах и политике», описал возрастающую отдачу и рост богатства, к которому она приводит, гораздо доходчивее, чем это сделал Смит в 1776 году. Немецкий экономист Эрнст Людвиг Карл (1682–1743) описал феномен возрастающей отдачи в трехтомнике, использовав в качестве примера «булавочную мануфактуру», которую позже Смит прославил на весь мир.

С тех пор как возрастающая отдача была названа Антонио Серра основой богатства, жизнь этого понятия в истории экономической мысли была крайне бурной. Получив в 1613 году разрешение рассказать о своих идеях наместнику короля, Серра был осмеян и отправлен в тюрьму, где и умер спустя несколько лет. Однако в 1750-х годах об идеях Серра вспомнил первый профессор экономической науки, появившийся южнее Германии, Антонио Дженовези. Еще позднее Роберт Мальтус (1766–1834) и его друг Давид Рикардо совершенно отказались от идеи возрастающей отдачи, построив свои экономические теории вокруг противоположного явления, типичного для сельского хозяйства, — убывающей отдачи. После того как в 1803 году труд Серра был переиздан, в 1840-1850-е годы немецкие экономисты Фридрих Лист (1789–1846) и Вильгельм Рошер (1817–1894) вернули растущей отдаче ее славу как в теории, так и на практике. Основатель неоклассицизма в экономической науке Альфред Маршалл (1842–1924) обращался к возрастающей отдаче, но впоследствии это понятие исчезло из неоклассической теории. Возрастающая отдача была возрождена в Соединенных Штатах в 1920-х годах благодаря статьям Фрэнка Грэма (1890–1949) и Эллина Янга (1876–1929), но уже в 1930-х годах была отброшена другим американским экономистом, Джейкобом Вайнером (1892–1970), на том основании, что она не совместима с предпосылкой о равновесии. В 1980-е годы возрастающая отдача вернулась в теорию международной торговли благодаря Полу Кругману, но почти немедленно была авторитетно отвергнута Ягдишем Бхагвати как «уступка [Кругмана] юношескому максимализму».

В плане экономической политики возрастающая отдача — это скользкая тема. Если предположить, что она характерна для всех видов экономической деятельности, как это делали Адам Смит и иногда Пол Кругман, она становится прекрасным аргументом в защиту свободной торговли. В главе IV я объясню, как это происходит. Однако если предположить (как это сделали Антонио Серра, Фрэнк Грэм, Пол Кругман и Пол Ромер), что для некоторых видов деятельности (например, для сельского хозяйства) характерна убывающая отдача, а для других (например, для обрабатывающего производства и оказания продвинутых услуг) возрастающая, то станет понятно, почему бедным странам необходима индустриализация (Приложение III). После 1850-х годов возрастающая отдача стала основным аргументом в пользу индустриализации континентальной Европы.

В последние 20 лет возрастающая отдача постоянно фигурирует в экономических исследованиях, однако редко используется отдельно от упомянутой выше предпосылки о равенстве; «окна возможности» для масштаба производства, такие разные в разных странах, тоже почти никогда не упоминаются. Различия в квалификации и возможностях заработка, которые есть на «булавочной мануфактуре» Адама Смита, также почти никогда не учитываются. Возможно, экономисты и открыли возрастающую отдачу заново, по крайней мере американские экономисты Брайан Артур, Пол Кругман и Пол Ромер публично спорят о том, кому принадлежит честь этого открытия. Однако нежелание принять во внимание разнообразие и гетерогенность мира лишает экономистов возможности использовать понятие растущей отдачи для того, чтобы объяснить феномен неравномерного развития.

Чарльз Бэббидж (1791–1871), более известный своим вкладом в разработку компьютера, в истинно Бэконовом духе отправился на фабрику булавок и собрал там данные о зарплатах. Оказалось, что работник, покрывающий булавки оловом, получал 6 шиллингов в день, а работники, выпрямляющие проволоку, — только 1 шиллинг. Возрастающая отдача и специализация помогают нам понять, почему экономический рост так неравномерен. Опасность глобализации в том, что производственные цепи могут оказаться разорваны так, что богатым странам достанутся все квалифицированные виды работ, т. е. покрывать булавки оловом, а бедным странам останется только выпрямлять проволоку. Бедные страны, как правило, специализируются на видах экономической деятельности, которые богатые страны не могут механизировать или рационализировать, и при этом еще терпят критику за то, что в их деятельности мало инноваций.

Все дело в том, что мировые финансовые учреждения навязывают стандартную экономическую науку всем странам, которые находятся под их крылом, т. е. большинству бедных стран. Ущерб, наносимый пренебрежением ключевыми факторами, разнится от страны к стране. Цену за монополию одной очень абстрактной экономической науки в реальной жизни платят бедняки. Страна, где наблюдается активный технологический прогресс, где есть возрастающая отдача и национальные синергические эффекты, нисколько не страдает от того, что этих факторов нет в экономической науке, потому что в реальной жизни они есть. Бедные страны, экспортирующие виды товаров, которые не подразумевают этих важнейших элементов — ни технического прогресса, ни возрастающей отдачи, ни синергии, несут все убытки. Аналогичным образом выполнение задачи, требующей большой физической силы, не повредит сильному человеку, но может навредить слабому. Как мы увидим, существует множество убедительных аргументов в защиту свободной торговли, но теория Рикардо к ним не применима. В случае богатой страны Рикардо со своей теорией торговли случайно оказывается прав и не может нанести никакого вреда; в бедной же стране он оказывается категорически неправ.

Йозеф Шумпетер писал, что экономическая наука страдает от «рикардианского греха»: она строится на априорных предпосылках безо всякого эмпирического основания. К этому «греху» мы можем прибавить «грех Кругмана», состоящий в том, чтобы разработать теории, лучше стандартной описывающие окружающий мир, но при этом отказаться применять их на практике. Можно прибавить сюда и то, что нобелевский лауреат 1974 года Гуннар Мюрдаль (1898–1987) назвал оппортунистическим невежеством, т. е. подмену экономических предпосылок ради достижения политических целей. Когда политикам требовалось склонить избирателей в пользу Европейского экономического сообщества, оно рекламировалось как способ увеличить богатство при помощи возрастающей отдачи (доклад Чеккини, 1988 г.). Когда тем же политикам понадобилась теория для налаживания торговли с Африкой, они обратились к теории Рикардо, которая отрицает существование возрастающей отдачи. Политики могли бы использовать другие предпосылки и теорию, по которым Африка должна была бы развить свою собственную обрабатывающую промышленность (в которой существует возрастающая отдача), а единый рынок оказался бы совсем не таким выгодным из-за отсутствия возрастающей отдачи. Выбор разных предпосылок в разных обстоятельствах зависит от корыстных интересов и политической власти. Мало того что между экономической риторикой и реальностью лежит пропасть; экономисты подменяют предпосылки, делая свою науку инструментом для поддержания бедности в бедных странах. Экономическая наука в некоторых вопросах тесно перемешана с властью и идеологией.

Технологии и возрастающая отдача, основные источники экономической власти, создают экономические барьеры для доступа. Исключая технологический прогресс и дихотомию возрастающей/убывающей отдачи из теории международной торговли, экономисты выступают в роли полезных и бездумных инструментов для достижения корыстных целей стран. Если не брать эту дихотомию в расчет, то при глобализации одни страны будут стабильно богатеть, а другие стабильно беднеть (Приложение III). В реальном мире богатые страны, которые специализируются на правильных видах экономической деятельности, развивают экономию на масштабах в использовании силы и способности к принуждению.

В конце 1700-х годов английская экономическая мысль разошлась с континентальной европейской теорией. Во время первой индустриальной революции Адам Смит, бывший среди прочего таможенным чиновником, описывал мировую экономику как коммерческое общество, занятое больше покупкой и продажей, чем производством. В это же время экономисты континентальной Европы, например Иоганн Бекман (1739–1811) из Гёттингена, писали о производстве, технологиях и знаниях как об основах для создания богатства. Адам Смит также упоминал изобретения, но в его теории они совершаются вне системы, не являются ее частью. Производство, знания и изобретения исчезают из экономической науки Адама Смита потому, что он сводит производство и торговлю до уровня абстрактных трудовых часов. В1817 году примеру Смита последовал Рикардо. Он разработал еще более абстрактную теорию, в которой мерилом ценности был «труд» — понятие, лишенное каких-либо качеств. Немного позднее Карл Маркс, продолжая немецкую традицию ставить производство в центр общественных наук, писал о развитии капитализма и о проблемах, которые он порождает в обществе. К сожалению, когда от Маркса потребовалось решение проблем капитализма, он обратился к трудовой теории ценности Рикардо. В немецкой традиции было принято рассматривать в качестве движущих сил экономики знания, новые идеи и технологии, так что теория Рикардо была для нее чуждым элементом. Выбор Маркса имел очень серьезные и долгосрочные последствия: он позволил абстрактному мышлению Рикардо воцариться по всей политической оси, от правого до левого фланга, на протяжении холодной войны и после ее окончания. Осознав это в 1955 году, Николас Калдор (1908–1986) писал, что «Марксова теория — это на самом деле упрощенная и переодетая версия Рикардо».

Получается, что коммунизм и либерализм — это если не родные, то двоюродные братья, два абстрактных теоретических учения, витающих над тривиальными фактами реального мира. В обеих теориях не хватает того, что мы называем капиталом человеческого духа и воли (нем. Geist- und Willens-Kapital) — новых знаний, инноваций, предпринимательства, лидерства и организационных способностей. Поскольку процесс производства свелся к применению одинаковых трудовых часов, мировую экономику можно свести к покупке и продаже уже произведенных товаров. Аналогичным образом человеческая деятельность свелась к поставке идентичных трудовых часов, лишенных каких бы то ни было качеств, и к потребительской деятельности. Рассуждая таким образом, коммунисты решили, что можно заменить рынок с его спросом и предложением огромным калькулятором и что результат при этом не изменится. Благодаря Фридриху фон Хайеку (1899–1992) в либеральной теории появился предприниматель, создающий в экономике равновесие. Другой тип предпринимателя, по-настоящему важный, — Шумпетеров предприниматель, который своими инновациями нарушает равновесие и тем самым создает экономический рост — труднее было формализовать, поэтому он остался за пределами системы.

Первая волна популярности Рикардовой экономической теории достигла пика в середине 1840-х годов. Общественные проблемы, которые во всех странах, кроме Англии и России, с 1848 по 1871 год обернулись революциями, показали, что без продуманной политики рынок не способен создать экономическую гармонию. К 1890-м годам стало ясно, что абстрактная система Рикардо, в которой ни одна предпосылка, за исключением уменьшающейся отдачи, не отражала реальности, лежала в основе всех пороков правого и левого политических флангов. Уважаемые историки экономической мысли, получившие образование в 1890-х годах, американец Уэсли-Клер Митчелл (1874–1948) и немец Отмар Шпанн (1878–1950) одновременно написали книги под названием «Types of Economic Theory» («Типы экономической теории»), в которых оба пришли к выводу, что типов экономической теории существует много, но абстрактная теория Рикардо только одна из них.

Несмотря на это, а также на абсолютное господство неРикардовой экономической науки в США и на континенте в первые 40 лет XX века, начавшаяся после Второй мировой войны повальная математизация общественных наук в сочетании с холодной войной вернули Рикардо его былую популярность. Рынок вновь, как в 1840-е годы, стали считать механизмом по созданию автоматической гармонии, а революции, зародившиеся в 1840-е годы, объяснять социальным неравенством внутри стран. Сегодня мы вновь стоим перед проблемой неравенства, с той разницей, что теперь неравны в большей степени страны, а не граждане одной страны.

Близкое родство между коммунистическим планированием и неолиберализмом позволяет экономистам с легкостью менять одну политическую крайность на другую: из левых рикардианцев становиться правыми рикардианцами. Доктрина Рикардо, распространившись среди политиков разных убеждений, создала прочный фронт против основанной на опыте экономической науки. Этим можно объяснить трудности, с которыми столкнулась Лиссабонская стратегия Европейского союза. Лиссабонская стратегия сочетала необходимость инноваций с необходимостью общественной сплоченности, но поскольку оба этих понятия чужды учебнику по стандартной экономической науке, они были встречены с таким неприятием, что их пришлось перекроить во что-то более подходящее. В США ситуация иная: пропасть между риторикой и реальностью позволяет применять на практике активную промышленную политику, относительно не испорченную теориями из учебника.

Если бы мы попытались проанализировать профессию экономиста как ветвь производства, мы вскоре обнаружили бы несколько странностей. Первую можно назвать системой первичных стимулов: как сказал Пол Самуэльсон в интервью журналу «New York Times» много лет назад, «экономисты работают ради признания своих же коллег». Другим наукам (например, медицине) вполне удается совмещать признание коллег с реальностью спасения пациентов. Вторая странность в том, что любое развитие (для бедняков оно может быть как прогрессом, так и деградацией) сильно зависит от пути (англ. path-dependence), однако вот уже многие поколения экономистов следуют по пути наименьшего математического сопротивления, который не учитывает зависимости от пути. Третью странность заметили еще Томас Кун и Карл Поппер: нормальные науки, как правило, действуют в рамках одной научной системы, пока она не исчерпает себя; затем происходит радикальная смена парадигмы; в экономической науке два параллельных подхода могут существовать одновременно. Воспользовавшись метафорой американского экономиста Кеннета Эрроу, можно сказать, что традиция Другого канона «действует, как подземная река, появляясь на поверхности только раз в несколько десятилетий». Существование двух параллельных традиций делает возможным оппортунизм и подмену предпосылок, о которой мы уже говорили; на экспорт идет одна теория (заумная), а «дома» используется совсем другая (прагматичная). В целом же разные типы экономического анализа циклически сменяют друг друга в зависимости от моды. В некоторые периоды (в 1760-е годы во Франции, 1840-е Европе и в 1990-е чуть ли не во всем мире) абстрактный тип мышления становился единственно принятым, за это пришлось платить немалую цену.

От выбора инструмента сильно зависит логика действий. Как писал Марк Твен, «человеку с молотком в руках все вокруг кажется гвоздями». Математизация экономической науки только усугубила слабость, присущую системе Риккардо, — неспособность учитывать факторы реальности, от которых во многом зависят богатство и бедность. Немецкая философия называет тип качественного понимания, которое нельзя свести к цифрам и знакам, словом verstehen (нем. «понимание»). Философ Ганс-Георг Гадамер (1900–2002) описывает этот тип понимания как нечто сущностное для человеческой личности. Если мы попытаемся понять, что такое другой человек, исключительно через количественно измеряемые характеристики (высоту, вес, процентную долю воды и минералов в его организме), то упустим из виду многие ключевые аспекты. Можно сказать, что, с точки зрения количественного понимания, вся разница между человеком и крупной медузой заключается в том, что в человеке меньше воды. Нечто похожее происходит с экономической наукой, когда экономисты пытаются изучать общество при помощи только количеств и знаков; математика вытесняет качественное понимание предмета. Во времена Просвещения ученые, чтобы лучше понимать окружающий мир, разрабатывали таксономии (системы классификации). Создав категории «беспозвоночные» и «позвоночные», ученые попытались определить различия между медузами и людьми. Однако экономическая наука почти лишена систем классификации; ее точность построена на отсутствии таксономии, или систематического наблюдения и классификации видимых различий. Как только в экономической теории вводится больше одной категории за раз (к примеру, категории возрастающей и убывающей отдачи), экономическая теория приходит к неравенству и дисгармонии вместо равенства и гармонии. Как утверждал Людвиг Витгенштейн, математика стремится к тому, чтобы замкнуться на себе самой, стать самодостаточной. Альберт Эйнштейн так выражал скептицизм в отношении использования математики: «Если утверждения математики относятся к реальности, они не точны, а если они точны, они не относятся к реальности». В той форме, в которой математика используется в экономической науке, она сообщает ей замкнутый, аутистический характер. Например, можно утверждать, что в теории международной торговли выводы следуют из предпосылок. Если взять систему, в которой все факторы и все вводные данные качественно равны, и применить ее в мире, лишенном контекста, то в результате непременно получим единообразие. Вот почему экономическая наука производит в качестве естественного вывода экономическую гармонию. Выводы заранее встроены в предпосылки. Именно это имели в виду французские студенты-экономисты, когда, протестуя против современной экономической науки, создали движение за постаутистическую экономическую науку.

Мы видим, что неудовлетворенность состоянием экономической науки нагнетается. Вот мнение известного историка экономической науки Марка Блауга: «Современная экономическая наука больна. Она все больше становится интеллектуальной игрой просто ради игры, а не ради практического применения. Экономисты превратили свой предмет в некую разновидность социальной математики, в которой математическая точность — это все, а эмпирическая релевантность — ничто. Если какая-либо тема не укладывается в формальную модель, она просто приговорена к периферийному существованию».

Эта же самодостаточность и замкнутость — намеренная оторванность от реальности — типична была для схоластов. Каждый ребенок в Дании и Норвегии знает, как первый великий писатель (и экономист) их стран Людвиг Хольберг (1684–1754) высмеял схоластические черты в науках своего времени. В его книге ученый молодой человек из столицы доказывает бедной напуганной деревенской женщине, что она на самом деле не женщина, а камень: «Камень не может летать. Матушка Нилле не может летать. Следовательно, матушка Нилле должна быть камнем». Аналогичным образом высмеивает науку Джонатан Свифт (1667–1745) в «Путешествии Гулливера». В начале XX века датский экономист Л. В. Бирк, обеспокоенный той же проблемой, написал статью под названием «Современная схоластика».

Первыми начали использовать в экономической науке абстрактную математику итальянские экономисты середины 1700-х годов. Однако когда их первоначальный энтузиазм поутих, они отказались от своей попытки, согласившись, что математика скорее осложняет анализ, вместо того чтобы способствовать ему. В1752 году математик Игнасио Радикати предупреждал своих друзей-экономистов: «Вы сделаете с политической экономией то же, что схоласты сделали с философией. Все глубже погружаясь в тонкие материи, вы не умеете вовремя остановиться». Сегодняшние экономисты наивно смотрят на математику как на нейтральный инструмент, не признавая, что Марк Твен был прав, когда писал, что выбор инструмента не может не влиять на точку зрения. Однако я пишу это не потому, что хочу, чтобы экономическая наука отказалась от количественных оценок и от математики. Я хочу, чтобы они перестали быть единственной признаваемой формой экономического анализа, чтобы для качественного анализа тоже нашлось место. Два типа понимания мира, количественное и качественное, не конфликтуют, а дополняют друг друга. Проблема в том, что без понимания качественных различий невозможно понять многие факторы, создающие мир поляризованных бедности и богатства.

Экономисты по собственному желанию ограничивают свои возможности. Если бы ученый, пишущий диссертацию о разных типах снега, решил почему-то писать ее на суахили, он выглядел бы странно, потому что очевидно, что для его целей куда лучше подошел бы саамский или инуитский. Подобно схоластам, с которыми боролись философы Просвещения, экономисты выбрали такой язык, который рискует свести экономическую теорию до мудрости, противоречащей здравому смыслу (вроде «матушка Нилле — это камень»).

Как и стандартная экономическая наука, в своей крайней форме схоластика также доказывает утверждения, противоречащие здравому смыслу и интуиции. Изобретенное Самуэльсоном выравнивание цен на производственные факторы, которое должно произойти при свободной торговле, служит примером экономической схоластики. О том, как приверженцы стандартной экономической науки доказывают положения, противоречащие здравому смыслу, пишет американка Дейдра Макклоски. В качестве примера она приводит нобелевского лауреата Роберта Фогеля: тот доказал, что железные дороги ничего не дали для развития США, поскольку они, по сравнению с каналами, увеличили ВВП только на 2,5 %. Следуя этой логике, можно доказать, что человеческое сердце — не такой уж важный орган, потому что составляет всего 2,5 % общего веса тела. В 1971 году Роберт Хайлбронер спросил: «Применима ли экономическая наука к реальной жизни?» На этот вопрос все чаще хочется ответить «нет».

Возвращаясь к цитате из Томаса Куна, с которой начиналась главе I, приходится признать: правящая экономическая парадигма не располагает инструментами для понимания основных факторов, делающих экономическое развитие таким неравномерным.

 

ДВА ТИПА ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ И ДВЕ ТЕОРИИ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

Два разных типа теории, которые мы обсуждаем, по-разному понимают глобализацию. Настолько по-разному, что два нобелевских лауреата в области экономики выдвинули конфликтующие версии того, что случится с мировым доходом при глобализации.

Один из лауреатов — Пол Самуэльсон, сторонник теории первого типа, т. е. основанной на стандартных предпосылках неоклассической экономической науки. Он математически доказал, что международная торговля без ограничений приведет к выравниванию цен на производственные факторы, что по сути означает, что цены на факторы производства — капитал и труд — будут стремиться к одинаковому уровню во всем мире.

Другой лауреат — шведский экономист Гуннар Мюрдаль, сторонник теории второго типа, которую мы для удобства решили называть Другим каноном. Он считал, что мировая торговля только усугубит уже существующие различия между доходами в бедных и богатых странах.

Экономическая политика Вашингтонского консенсуса (а значит, политика Всемирного банка и МВФ) основана на теории первого типа, той, в которую верил Пол Самуэльсон. Экономическое развитие, происходившее в 1990-е годы, жестко противоречит идеям Самуэльсона, но зато подтверждает предположение Мюрдаля: богатые страны стремятся объединиться в сообщество, а бедные страны стремятся к бедности; разрыв между этими группами растет. Теория Пола Самуэльсона объясняет процессы, происходящие внутри группы богатых стран, а теория Гуннара Мюрдаля объясняет развитие относительного богатства между группами богатых и бедных стран. Теория Самуэльсона не может повредить странам, в которых установилось сравнительное преимущество в виде возрастающей отдачи, но чрезвычайно вредит странам, которые не прошли ступени осознанной индустриализации.

Теории, предложенной Мюрдалем, сегодня практически нет: она существует либо фрагментарно, либо в извращенной форме «новой институциональной экономики», ветви неоклассической экономической теории. В своей оригинальной форме эта теория почти не преподается на экономических факультетах ведущих университетов. Поэтому экономисты крайне неохотно признают, что Мюрдаль лучше объясняет отношения между богатыми и бедными странами, чем Самуэльсон.

Теория, которой придерживается Самуэльсон, покрывает только общие контуры мирового развития и может до определенной степени успешно предсказать развитие внутри каждой группы стран. Богатые страны стремятся к более однородному богатству, а бедные — к более однородной бедности. Однако стран, находящихся между двумя группами, в этой теории нет, зато конвергентные группы богатых и бедных выделяются отдельными скоплениями на диаграмме рассеивания данных (как и предсказывал Мюрдаль).

Согласно теории, основанной на бартере и обмене, т. е. на стандартной неоклассической теории, экономика — это машина, производящая экономическую гармонию при условии, что в ее работу не вмешиваются. Поэтому сегодня внимание уделяется преимущественно финансовым и денежным переменным. Неоклассическая теория оставляет такие причины экономического роста, как новое знание, новые технологии, синергия и инфраструктура, за скобками, или позволяет им раствориться в абстрактном значении среднего арифметического, таком как репрезентативная фирма. В теории, для которой центральным понятием является «производство», происходит обратное: финансовые и денежные переменные используются как леса, необходимые для постройки здания, т. е. производственных мощностей страны. Именно из-за пренебрежения перечисленными факторами стандартная экономическая наука предлагает вывод: глобализация одинаково выгодна для всех стран, даже тех, которые по уровню знания застряли в каменном веке. Эта теория понимает развитие как накопление капитала, вместо того чтобы понимать его как эмуляцию и накопление знаний.

Различия между двумя экономическими теориями глубоки, а происходят они из противоположного понимания качеств человека и основного вида его деятельности. Два разных взгляда на природу человека, а значит, на экономическую науку, можно найти у Адама Смита и Авраама Линкольна.

Теория обмена была заложена на страницах «Богатства народов» Адама Смита. «Разделение труда — это последствие определенной склонности человеческой природы… к мене, торговле, к обмену одного предмета на другой… Эта склонность обща всем людям и, с другой стороны, не наблюдается ни у какого другого вида животных, которым, по-видимому, данный вид соглашений, как и все другие, совершенно неизвестен… Никому никогда не приходилось видеть, чтобы собака сознательно менялась костью с другой собакой».

Линкольн описал свою теорию производства и инноваций в предвыборной речи 1860 года. «Бобры строят хатки; однако они строят их сегодня точно такими же, как и пять тысяч лет назад, ничуть не лучше… Человек неединственное животное, которое трудится, но только человек совершенствует свое мастерство. А совершенствует он его благодаря открытиям и изобретениям.»

Эти взгляды на основные экономические характеристики человека легли в основание двух экономических теорий и, соответственно, видов экономической политики. Адам Смит, надо сказать, тоже пишет об изобретениях, но, в его понимании, они зарождаются где-то вне экономической системы (они экзогенны), считаются бесплатными (совершенная информация) и одновременно приходящими в головы всех сообществ и всех людей. У Смита инновации и новые технологии создаются автоматически и бесплатно, невидимой рукой, которую нынешняя экономическая идеология именует рынком. Интересно, что в своем неприятии Смитова взгляда на человеческую природу Авраам Линкольн был единодушен с Карлом Марксом, который сегодня считается его политическим антагонистом.

Два типа теории по-разному видят происхождение человечества. По Линкольну, «в начале были общественные отношения», по Смиту — «в начале были рынки». В книге «Великая трансформация» (1944 г.) Карл Поланьи (1886–1964) обсуждает последствия того, что Смит сделал обменивающегося дикаря аксиомой экономической науки. «Целый сонм авторов, писавших по вопросам политической экономии, социальной истории, политической философии и общей социологии, двинулся по стопам Смита, превратив его пример обменивающегося дикаря в аксиому соответствующих наук. На самом же деле гипотеза Адама Смита об экономической психологии первобытного человека была столь же ложной, как и представления Руссо о политической психологии дикаря. Разделение труда, феномен столь же древний, как и сами общество, обусловлен различиями, заданными полом, географией и индивидуальными способностями, а пресловутая склонность человека к торгу и обмену почти на сто процентов апокрифична. Истории и этнографии известны разные типы экономик, большинство из которых включает институт рынка, но им неведома какая-либо экономика, предшествующая нашей, которая бы, пусть даже в минимальной степени, регулировалась и управлялась рынком. Беглый обзор истории экономических систем и истории рынков, рассмотренных в отдельности, сделает это совершенно очевидным. Он продемонстрирует нам, что роль рынков во внутриэкономической жизни различных стран оставалась вплоть до недавнего времени весьма незначительной, и с тем большей наглядностью покажет, сколь резким был переход к экономике, всецело подчиненной рыночному механизму».

Эти цитаты из Линкольна и из Смита содержат два типа европейской экономической науки в том виде, в каком они развились в Европе за последние 250 лет. В английской традиции человеческий мозг принято считать пассивной tabularasa; этот мозг обитает в некой машине по исчислению ощущений удовольствия и боли, которая стремится избежать боли и получить удовольствие. Такой взгляд ведет к гедонистической и основанной на обмене экономической науке с соответствующей системой ценностей и стимулов. Экономический рост в ней понимается как механическое сложение капитала с трудом. Континентальная же традиция считает, что сущность человека — это его потенциально благородный дух и активный мозг, который постоянно регистрирует и классифицирует окружающий мир. В этом случае экономическая наука строится вокруг производства, а не обмена, а также вокруг производства знаний и инноваций, их ассимиляции и распространения. Движущая сила в континентальном типе экономической науки не капитал как таковой, но дух и воля человека, тот самый Geist- und Willens-Kapital, о котором писал Ницше. Для того, кто придерживается английской традиции, континентальная традиция неактуальна, и наоборот. Английская точка зрения позволяет построить простую, поддающуюся качественному и количественному определению, статическую экономическую теорию. Континентальная точка зрения в силу большей сложности требует сложной и динамичной теории, которую нельзя свести к цифрам и символам. Стоит отметить, что основные понятия одной теории могут иметь совершенно иное значение в другой. Так, Джереми Бентам считал любопытство неприятной привычкой, а Торстейн Веблен видел в нем механизм, при помощи которого человечество накапливает знания.

В прошлом веке Торстейн Веблен яростно критиковал основание Рикардовой экономической науки. Как Поланьи после него, Веблен в своей типичной насмешливой манере утверждал, что примитивное экономическое поведение нельзя объяснить теорией Смита и Рикардо. «Предполагается, что орава алеутов-островитян, тычущих граблями в водоросли в полосе прибоя, вооруженных магическими заклинаниями для ловли ракушек, занимались гедонистическим поиском равновесных уровней ренты, зарплаты и процентной ставки». Считалось, что именно этим занимается экономическая наука независимо от времени, пространства и контекста.

В статье «Почему экономика не является эволюционной наукой», написанной в 1898 году, Веблен попытался сформулировать альтернативу английской традиции, т. е. взгляду на человека как на пассивное гедонистическое существо, которое внешние события швыряют так и эдак, и заменить его континентальной традицией. Как Джонатан Свифт и Людвиг Хольберг за полтора века до него, Веблен обратился к иронии. «Гедонистическая концепция человека уподобляет человека быстродействующей счетной машине для исчисления ощущений наслаждения и страдания, который вибрирует, как некая однородная глобула стремления к счастью, и приходит в движение под воздействием стимулов, оставаясь при этом неизменной. У него нет ни прошлого, ни будущего. Он представлен изолированным субъектом, находящимся в устойчивом равновесии, которое нарушается лишь под ударами внешних сил, перемещающих его то в одном, то в другом направлении. Удерживающий равновесие в пространстве стихии, он симметрично вращается вокруг собственной духовной оси до тех пор, пока не окажется во власти параллелограмма сил и не последует в направлении результирующей. Когда сила толчка исчерпывается, он приходит в состояние покоя, в прежнее состояние глобулы желания. В духовном отношении гедонист не является инициатором перемен. Не на нем держится процесс жизни, он разве что является объектом серии изменений, которые производят с ним обстоятельства, по отношению к нему чужеродные». Несмотря на эти резкие слова, Торстену Веблену предложили стать президентом Американской экономической ассоциации, хотя сейчас логику этого решения трудно понять.

Такое утверждение звучит несколько недобро, но главный вклад Смита в понимание богатства и бедности заключается в том, какие именно понятия он вынес за пределы или исключил из экономической науки, ставшей сегодня мейнстримовой. Смит вычеркнул из стандартной экономической модели четыре понятия, необходимых для объяснения экономического развития:

1. Понятие инноваций считавшееся важным в общественной науке Англии более 150 лет, начиная с эссе «О новшествах», написанного Фрэнсисом Бэконом в начале XVII веке, и заканчивая «Исследованием принципов политической экономии» Джеймса Стюарта (1767 г.).

2. Идея, что экономическое развитие — это результат синергии и что люди, выходящие на рынок труда в стране, где действуют инновационные отрасли, будут получать большие зарплаты, чем остальные; эта тема повторялась в европейской экономической мысли еще с XV века.

3. Понимание того, что разные виды экономической деятельности могут качественно различаться как источники экономического развития.

4. Сведение производства и торговли к трудовым часам. Именно оно проложило дорогу ныне доминирующей в общественном сознании теории торговли Рикардо. Эта теория понимает мировую экономику как систему, в которой обменивающиеся собаки Адама Смита меняются друг с другом трудовыми часами, лишенными каких-либо свойств.

Первый труд Адама Смита был посвящен астрономии. Метафора Смита и его последователей по сей день остается влиятельной в современной экономической науке: так же, как планеты удерживает на орбите вокруг Солнца невидимая рука, она же автоматически поможет рыночной экономике найти равновесие, если только не мешать ей. Грань между верой в невидимую руку рынка и верой в судьбу и провидение, как мы видим, весьма тонка. Более того, нам известно, что Адам Смит верил, что земля должны распределяться среди людей по воле скорее провидения, чем общества. Он был уверен, что и тут невидимая рука придет на помощь беднякам. «Земля почти всегда питает все то население, которое обрабатывает ее. Одни богатые избирают из общей массы то, что наиболее драгоценно или редко. В сущности они потребляют не более, чем бедные. Несмотря на свою алчность и на свой эгоизм, несмотря на то, что они преследуют только личные выгоды, несмотря на то, что они стараются удовлетворить только свои пустые и ненасытные желания, используя для этого труд тысяч, тем не менее они разделяют с последним бедняком плоды работ, производимых по их приказанию. По-видимому, какая-то невидимая рука заставляет их принимать участие в таком же распределении предметов, необходимых для жизни, какое существовало бы, если бы земля была распределена поровну между всеми населяющими ее людьми. Таким образом, без всякого преднамеренного желания и вовсе того не подозревая, богатый служит общественным интересам и умножению человеческого рода. Провидение, разделив землю между небольшим числом знатных хозяев, не позабыло и о тех, кого оно только с виду лишило наследства, так что они получают свою долю из всего, что производится землей. Что же касается того, что составляет истинное счастье, то они нисколько не стоят ниже тех, кто, казалось, был поставлен значительно выше них. Относительно физического здоровья и душевного счастья все слои общества находятся на одном уровне, и греющийся на солнышке у дороги нищий обычно обладает таким чувством безопасности, к которому короли лишь стремятся».

Смит использует невидимую руку, чтобы построить воистину Панглосову теорию. Стандартная экономическая наука по сей день следует его примеру. Включив в свою систему невидимую руку и исключив из нее четыре основных понятия прежней экономической науки, Смит заложил основу идеологии, которая считает экономику некой Harmonielehre (нем. «теорией гармонии»), в которой рынок должен автоматически создать повсеместную гармонию и выровнять всеобщее благосостояние. Можно даже не говорить, что последствия современной экономической политики просто катастрофичны.

Экономику можно представить в виде двух соединенных сфер (илл. 4). С одной стороны находится гетерогенный и хаотический мир реальной экономики, к которому принадлежит производство множества товаров и услуг — от шнурков до гостиниц и парикмахерских. С другой стороны находится куда более гомогенная финансовая часть, которая занимается тем, что переводит все виды деятельности реальной экономики в доллары. Сегодняшняя теория глобализации гласит, что все виды деятельности, из которых состоит реальная экономика, качественно равны как носители экономического развития. Из этого делается вывод, что глобализация и свободная торговля автоматически ведут к мировой экономической гармонии. Но в реальной жизни многообразие и сложность того, что скрывается в «черном ящике» реальной экономики, приводит к неравенству.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ 4. Круговое течение экономической науки

Помимо того что Фридрих Ницше высмеивал наивную веру тех, кто считают, что свободная торговля может привести к гармонии, он выделил дополнительный элемент, который наряду с изобретательностью и склонностью к обмену отличает человека от животных. Люди — это единственные животные, способные сдерживать свои обещания. Это качество породило институты и нормы, законы и правила, стимулы и наказания. Институты могут существовать в форме как общественных ожиданий, так и жестких правил и системы наказаний для тех, кто этим правилам не следует. Рынок является одним из таких институтов: работает согласно набору формальных и неформальных правил и ограничен этими же правилами. Современная экономическая наука считает институты чем-то само собой разумеющимся. После Фрэнсиса Бэкона экономисты долгое время верили, что институты отражают способ производства в любом обществе. Сегодня Всемирный банк вооружился этой идеей и хочет доказать, что бедность — это результат отсутствия в некоторых странах необходимых институтов. При этом он игнорирует связи между способом производства, технологиями и институтами.

Впервые о теории обмена узнали французы в 1760-е годы благодаря физиократам, но она недолго владела умами. Вторая волна ее популярности пришлась на 1840-е годы и захватила весь мир. Чтобы обеспечить промышленным рабочим дешевый хлеб, Англия перестала защищать свое сельское хозяйство тарифами и одновременно попыталась заставить другие страны прекратить защищать свою промышленность. Как считалось, растущее расслоение общества (то, что еще 100 лет потом именовалось общественным вопросом) исчезнет, как только будут сняты все экономические ограничения. Однако такая политика привела только к большим беспорядкам. Современное государство благосостояния строилось из этого хаоса постепенно, по одному кирпичику. Первой зашевелилась Германия. Экономисты самых разных политических убеждений объединились в Союз социальной политики (нем. Verein für Sozialpolitik). Канцлер Бисмарк согласился с предложенным решением и их виденьем проблемы, которое во многом совпадало с анализом Карла Маркса, но решение Маркса перевернуть общественную пирамиду с ног на голову было отклонено. Энтони Гидденс в книге «Третий путь» пишет: «Правящие группы, которые создавали систему социального страхования в имперской Германии в конце XIX века, презирали экономику невмешательства так же сильно, как и социализм». Тот тип экономической науки, который они уважали, сегодня практически исчез.

С точки зрения экономической политики 1990-е годы близки к 1840-м. Для обоих периодов характерен иррациональный, бесконечный оптимизм, спровоцированный технологической революцией. Стивенсон протестировал первый паровой локомотив «Ракета» в 1829 году, а к 1840 году эра парового двигателя была в разгаре. В 1971 году компания «Intel» разработала первый микропроцессор, в конце 1990-х годов возникла новая технико-экономическая парадигма. Такие всплески производительности в отдельных секторах экономики несут возможность квантовых скачков развития, но одновременно с этим и возможность спекуляций, бесконечного количества проектов и стратегий, направленных на то, чтобы все остальные отрасли производства начали работать так же, как основная отрасль новой парадигмы. Сомнительные бухгалтерские методы концерна «Enron» почти не отличались от методов, которые Торстейн Веблен критиковал веком раньше. В конце XIX века корпорация США по производству кожи попыталась увеличить стоимость своих акций так же, как корпорация «United States Steel» — «Microsoft» своего времени. Аналогичным образом в конце XX века многие компании пытались достичь такой же стоимости акций, как у «Microsoft», но им это не удалось. В разные исторические периоды этим попыткам способствовала эйфория на рынке акций. Рынок так хотел верить, что подобный рост акций возможен, что долгое время одной этой веры хватало для действительного роста. Однако производство кожи — не то же самое, что производство стали; у немногих компаний была рыночная власть, как у компании «Microsoft», поэтому большинство из них в итоге плохо кончили.

«Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы» — так называлась книга Чарльза Маккея об обвалах фондового рынка, изданная в 1841 году. Тогда же Фридрих Лист выпустил книгу, в которой писал, что свободную торговлю надо вводить медленно и систематически, иначе бедные страны рискуют еще больше обеднеть. Подобно тому как в подобные периоды люди ждут, что стоимость акций компании взлетит до заоблачных высот, независимо от того, в какой отрасли работает эта компания, в общественном сознании зародилась другая иллюзия — что неограниченный свободный рынок сделает всех богаче. Джон Кеннет Гэлбрейт назвал эту убежденность рыночным тотемизмом. В 1840-е и 1990-е годы вера в то, что рынок — это единственный способ обеспечить миру гармонию и развитие, была непоколебимой. В 1840-е годы это явление называлось свободной торговлей, сегодня оно именуется глобализацией. Долгое время фондовый рынок не осознавал, что есть разница между огромным ростом производительности и лидерством на рынке компаний, несущих новую техно-экономическую парадигму, таких как «United States Steel» и «Microsoft», с одной стороны, и зрелых отраслей промышленности, таких как производство кожи и прочих низкотехничных продуктов, — с другой. По сей день политики в мире убеждены в том, что открытость экономики и свободная торговля, а не технологический прорыв, помогли бизнесменам из Силиконовой долины заработать миллиарды. Это заблуждение обернулось катастрофой для малых инвесторов, которые вложили сбережения в проекты, оказавшиеся мыльными пузырями, и потеряли их. Аналогичное заблуждение относительно свободной торговли так же вредит жителям Перу и Монголии, которые во имя глобализации потеряли свою промышленность. Фридрих Лист покончил с собой за несколько месяцев до того, как Англия, казалось, совсем убедила Европу отказаться от использования тарифов на промышленные товары в ответ на отказ самой Англии от тарифов на сельскохозяйственные продукты. Однако после смерти Листа его теория о том, что со свободной торговлей нужно подождать, пока во всех странах не произойдет индустриализация, была принята и применена на практике в Европе и США. Можно даже утверждать, что теория Листа все еще была правящей в 1980-е годы, когда происходила медленная, но успешная интеграция Испании в Европейский союз.

Исторический парадокс в том, что когда новые технологии кардинально меняют экономику и общество (как это было с паровым двигателем в 1840-е и информационными технологиями в 1990-е годы), экономисты обращаются к теориям, основанным на обмене и торговле, которые не оставляют места технологиям и новым знаниям. В духе Фридриха Листа можно сказать, что экономисты путают носитель прогресса (торговлю) с причиной прогресса (технологией). По иронии, это же можно сказать о теории экономического развития Адама Смита. Смит просто не заметил индустриальной революции, которая происходила вокруг, пока он формулировал свою теорию.

На первой стадии глобализации (с 1840-х годов до начала Первой мировой войны) богатые страны продолжали индустриализоваться, а третий мир оставался технологически недоразвитым. Эта волна глобализации усугубила разрыв между богатыми и бедными странами благодаря тому, что колониям, согласно устоявшейся практике, не позволили индустриализоваться. Пока последняя волна глобализации основывается на тех же принципах, что и первая, т. е. пока бедные страны вынуждены специализироваться на производстве сырьевых товаров, она будет не более успешной, чем первая. Разница между бедными и богатыми странами будет увеличиваться, хотя при этом в мире может появиться еще несколько богатых стран.

Великий немецкий экономист Густав Шмоллер на первом заседании Союза социальной политики в 1872 году сказал: «Общество сегодня подобно лестнице, у которой прогнили средние ступени». Общество стремится расслоиться на бедные и богатые страны, а стран среднего достатка становится все меньше. За 1950-1970-е годы было несколько попыток создать глобальный средний класс, в том числе проведена индустриализация нескольких стран, несмотря на то что их промышленность не была достаточно сильной, чтобы выдержать международную конкуренцию. Однако шок от внезапно введенной свободной торговли каждый раз сводил попытки на нет. В таких странах (дальше мы рассмотрим в качестве примера Монголию) произошла деиндустриализация и стремительное возвращение к бедности, а затем и ухудшение ситуации. Резкая смена торгового режима — недопустимая ошибка, о которой нас предупреждали теоретики прошлого Джеймс Стюарт и Фридрих Лист. Системе производства нужно время, чтобы приспособиться к окружающим условиям. Континентальная Европа в XIX веке не дала себя обмануть Англии, пытавшейся остаться единственной индустриализованной страной мира. По мнению Англии, глобальная экономическая гармония заключалась в том, чтобы остальной мир производил сырьевые материалы в обмен на английские промышленные товары. Однако страны Европы, а также неевропейские страны с большим процентом эмигрантов из Европы среди населения (США, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка) приняли политику, которой следовала Англия с конца XV века. Они ввели относительно высокие тарифы, чтобы поощрить национальную индустриализацию. Несмотря на природную защиту в виде транспортных издержек, США начинали строить свою стальную промышленность за 100 %-й тарифной стеной. Хотя большинство иммигрантов и были крестьянами, а не промышленниками, в итоге именно крестьяне больше всех выигрывали от наличия промышленного сектора. Авраам Линкольн заметил: «[Я не могу] назвать причины… [но высокие тарифы] сделают все то, что фермеры [покупают], дешевле».

Сегодня, так же как в 1840-е годы, доминирующая экономическая теория учит нас, что проблем с распределением богатства не возникнет. Старый миф об обменивающихся собаках хоть и рассказывается сегодня на новый лад, по-прежнему является для мейнстримовых экономистов сутью мировой экономики. Финансовый кризис, потрясший весь мир в 1990-е годы, был примером события, которого, по убеждению экономистов, произойти просто не могло, потому что рынок должен был решить все проблемы. Однако сегодняшняя ситуация отличается от 1840-х годов тем, что тогда общество находилось в кризисе внутри отдельно взятой страны. Разрыв между богатыми и бедными увеличивался в рамках отдельных стран, в Европе эту проблему помогло решить создание государства всеобщего благосостояния. Однако сегодня общественный вопрос стоит уже на другом, международном, уровне; разрыв сегодня разделяет бедные и богатые страны и продолжает увеличиваться.

Даже в моей стране Норвегии раньше считалось само собой разумеющимся, что индустриализация способствует развитию. В 1814 году, в результате Наполеоновских войн, Дания уступила Норвегию Швеции. В июне 1846 года британский парламент отменил знаменитые Хлебные законы, разрешив свободную торговлю хлебом; сегодня это событие считается великим прорывом в истории свободной торговли. Однако что происходило в это время в реальном мире, как обычно, никого не интересует. В марте 1847, когда еще и года не прошло с «великого прорыва», совместная шведско-норвежская комиссия по тарифам опубликовала доклад, посвященный таможенной политике. Норвежские члены комиссии предлагали увеличить налоги на шведские товары, в то время как шведы, «колониальная власть», стояли за полное таможенное единение. Важным аргументом в пользу увеличения тарифов послужили дополнительные таможенные отчисления в казну Норвегии. Однако, как пишет норвежский историк Юн Саннесс, «главным аргументом было то, что неокрепшая промышленность Норвегии была бы задушена, если бы тарифы перестали защищать ее от более сильной и зрелой шведской промышленности». В конечном счете судьба Норвегии решилась в пользу тарифов, и никто не посчитал, что это ненужная или неполезная мера. Вообще, основные экономические дебаты того времени были посвящены не защите промышленности как таковой (почти все соглашались, что защитить промышленность необходимо), но тому, как именно это надо делать. Сегодня неокрепшую промышленность стран третьего мира душит та самая свободная торговля, от которой Норвегия защищалась целый век. Тот факт, что Норвегии необходима свободная торговля сегодня, не означает, что она была необходима ей 150 лет назад, и ровно так же не означает, что она необходима бедным странам в наши дни.

150 лет назад Норвегия и Швеция были конкурентами, потому что структура их экспорта была почти одинаковой. Не удивительно, что призыв Норвегии к защите своей промышленности вызвал в Швеции яростное неприятие. Норвежская сторона утверждала, что молодую норвежскую промышленность нельзя оставить без тарифной защиты; в то время такой была общепринятая практика, что даже самые сильные страны не отваживались отказаться от тарифов. Тарифный союз со Швецией для Норвегии означал бы уничтожение ее собственной промышленности, а в те времена все твердо знали, что страна без собственной промышленности обречена на бедность. «Ход мысли шел согласно нормальному промышленному протекционизму того времени, такому, как у Фридриха Листа, — пишет Юн Саннесс. — Новые отрасли промышленности нуждались в тарифной защите, которая со временем упразднялась за ненадобностью». Сегодня у нас иной ход мысли.

Одновременно с промышленным развитием с 1840-х годов в Европе шла гонка за новыми колониями. Развязка этой гонки произошла на берлинской конференции в 1884 году: территория Африки была поделена между европейскими странами. В это же время началась экспансия Соединенных Штатов. В результате войны с Мексикой между 1845 и 1848 годами США получили во владение обширные земли, раньше принадлежавшие Мексике, — штаты Техас, Калифорнию, Аризону, Нью-Мексико и Колорадо. Чуть позже, все еще продолжая защищать свою промышленность, США и Европа военными угрозами и силовым давлением вынудили Китай и Японию подписать соглашения, в которых те обязались не защищать свою промышленность. На некоторое время Китай и Япония стали экономическими колониями. В китайских и японских учебниках по истории эти «несправедливые соглашения» не забыты и по-прежнему вспоминаются с негодованием. Африканцы также не забыли аналогичного случая из своей истории: в 1888 году Сесил Родс обманом вынудил вождя Лобенгулу передать ему чрезмерные права на африканские земли. Лобенгула впоследствии обращался к королеве Виктории с протестами, но безрезультатно.

С 1990 года торговые соглашения ВТО со странами третьего мира вернули нас во времена «несправедливых соглашений». Слово империя вновь перестало считаться ругательным. Когда я слышу рассказы очевидцев о том, как в Африке ведутся переговоры о производстве экологически чистых продуктов, я невольно вспоминаю вождя Лобенгулу и его печальную судьбу.

В 1994 году я познакомился с человеком, который понимал, что опрометчиво отдал в чужие руки права. В составе делегации я приехал во дворец Каронделет в столице Эквадора Кито, чтобы встретиться с президентом Сиксто Дюраном Валленом. Президент, по профессии архитектор, был обаятельным и представительным человеком; кроме того, он был последним президентом Эквадора, которому удалось возглавлять страну все положенные по конституции 4 года. Но в день нашей встречи он был в ярости. Некоторое время назад, в обмен на обещания крупных грантов и займов, мировые финансовые организации убедили его отменить промышленные тарифы в Эквадоре ради того, чтобы специализироваться на поставках бананов в мире. Процесс деиндустриализации привел к безработице и снижению реальных зарплат в стране. Собственно говоря, я как раз приехал в Эквадор с группой специалистов для того, чтобы организовать микрозаймы и помочь в создании новых рабочих мест. Гранты и займы так и остались обещаниями, рассказал президент; кроме того, незадолго до нашего появления ему стало известно, что Европейский союз ввел высокие налоги на импорт эквадорских бананов. Эквадор как производитель бананов был и остается гораздо эффективнее, чем бывшие французские или английские колонии, не говоря уже о производителях бананов на Канарских островах и в Греции. Обложив налогами эквадорские бананы, но не бананы из Европы и ее бывших колоний, Европейский союз по сути возложил издержки по субсидированию неэффективных производителей бананов на самого эффективного их производителя — Эквадор. Дюран Баллен понимал, что его обманули, но обрабатывающая промышленность, которой пожертвовал он и его предшественники, уже была потеряна безвозвратно. Я с интересом ждал выхода мемуаров Баллена, чтобы узнать, написал ли он правду об этом некрасивом событии. Однако книга была посвящена в основном войне между Эквадором и Перу, пришедшейся на время его президентства. Он предпочел, чтобы его запомнили как президента, воевавшего с Перу, но не как виновника деиндустриализации и падающего уровня реальной зарплаты в стране.

Этическое обоснование колониализма — идею, что у колонизаторов есть моральное право не давать другим странам развиваться выше уровня производителей сырья, мы впервые встречаем в экономической теории Рикардо. До него экономисты сходились во мнении, что колонизаторы сознательно держат колонии в бедности. Английские экономисты иногда оправдывались, что «если все это делают, то и мы вынуждены поступать так же». Немецкий экономист XVIII века Иоганн Генрих Готтлоб фон Юсти считал, что колонии скоро осознают, что их обманывают, и поднимут бунт, чтобы иметь возможность построить собственную промышленность. В случае с Америкой, которая взбунтовалась и освободилась от власти Англии в 1776 году, он оказался прав.

Сегодня мы наблюдаем новую волну глобализации, и она не слишком отличается от старой: то же виденье, основанное на работах тех же экономистов (Смита и Риккардо), сбалансированного мира с естественным разделением труда, при котором некоторые страны должны экспортировать сырье и импортировать промышленные товары, а также на сей раз продвинутые услуги. Промышленный строй бедных стран становится все ближе к строю колоний; те же теории, которые когда-то породили колониализм, теперь порождают неоколониализм. В Африке идет процесс разделения континента на сложную систему областей — «тарелку спагетти», в каждой из которых действуют разные торговые соглашения. В ходе этого процесса Евросоюз и США пытаются увеличить свою сферу влияния. Карта этих торговых соглашений немногим отличается от той, которая была утверждена на берлинской конференции 1884 года. В результате же получается, что ЕС и США не разрешают африканским странам торговлю, которая им по-настоящему необходима, т. е. торговлю между собой, которая впоследствии вырастет в свободную международную торговлю в соответствии с теорией Листа. Евросоюз не жалеет усилий, чтобы заставить Египет покупать субсидируемые европейские яблоки, вытеснив с египетского рынка яблоки из Ливана, которые туда традиционно поставлялись. Отношения между центром и периферией, типичные для колониализма, вновь усиливаются не только при помощи прибыльных промышленных товаров, но и путем субсидирования продуктов сельского хозяйства. Небольшие промышленные рынки Африки не могут интегрироваться в один рынок и индустриализовать страну. Вместо этого промышленная Африка все больше дробится, и хотя в одних африканских странах дела идут лучше, чем в других, каждая из них в отдельности беззащитна перед убийственной мощью северных конкурентов. Тот, кто верит, что бедным странам можно помочь, разрешив им экспортировать сельскохозяйственную продукцию в индустриальные страны, находится в плену иллюзий. Ни одной стране без собственного промышленного сектора (хотя сегодня правильней говорить: сектора промышленности и услуг) еще не удавалось поднять зарплату своим крестьянам.

Во время первой волны глобализации было отменено рабство. На Берлинской конференции 1884 года европейские страны смогли поделить Африку, прикрываясь правильными словами. В те времена миссионерам удавалось облегчить физические страдания африканцев, но их главной целью было успокоить людей, пообещав им лучшую жизнь после смерти. Сегодня многие африканцы усматривают в происходящем параллели с тогдашней миссионерской деятельностью. Пока происходит деиндустриализация Африки (даже самые отъявленные сторонники глобализации соглашаются, что большая часть Африки южнее Сахары за последние 25 лет обеднела), многие организации работают (как когда-то миссионеры) над тем, чтобы облегчить симптомы бедности. Индустриальные страны жертвуют миллионы на облегчение страданий африканцев, как когда-то люди жертвовали деньги на организацию миссий. После трех не слишком удачных «десятилетий развития» под руководством ООН мировое сообщество забросило идею развивать беднейшие страны. В «Целях тысячелетия», преемнике проекта «десятилетий развития», задача развивать страны третьего мира уже не звучит; вместо нее появилась задача облегчить худшие симптомы бедности при помощи поставок бесплатных лекарств, москитных сеток и питьевой воды. Так же как раковым больным назначают паллиативное лечение, направленное на облегчение боли, а не на борьбу с самой болезнью, бедным странам назначена «паллиативная экономика» вместо экономики развития.

Интересно, что даже Норвегия, которая долго сама была неким подобием колонии, а теперь активно пытается сделать мир лучше, как бы забыла стратегию, за которую сама боролась, — создание обрабатывающей промышленности и достижение тем самым экономического роста. Мы забыли, что наша собственная страна строилась при помощи промышленной политики, принципы которой диаметрально противоположны тем, что мы сегодня навязываем третьему миру. После Второй мировой войны правительство лейбористов при помощи Плана Маршалла крайне успешно реиндустриализовало Норвегию. Сегодня все то же правительство под предводительством все тех же лейбористов предлагает запретить в других странах ту политику, которая сделала нас самих богатыми. Одновременно с этим мы стремимся стать чемпионами в «паллиативной экономике», в облегчении симптомов бедности.

 

ТЕОРИИ СТАДИЙ РАЗВИТИЯ

Говорят, что история была создана для того, чтобы все события не происходили одновременно. Поэтому экономисты и историки систематизировали историю, поделив ее на последовательные периоды, или стадии развития. Чтобы разбить древнюю историю на периоды, историки обратились к материалам, из которых человечество делало инструменты на разных стадиях развития: каменные инструменты — каменный век (мезолит, неолит), инструменты из бронзы — бронзовый век и т. д. Можно было выбрать любой другой критерий, например тип общественной организации, но историки почему-то выбрали именно уровень технологий.

Для антропологов идея о том, что технологии — это важная детерминанта общества, также не является новостью: взять хотя бы классическую дискуссию о связи между ирригацией и централизованным управлением государством. С появлением политологии и исследования Жаном Боденом (1530–1596) республики родилась идея стадий развития человечества. Если считать, что социология как наука началась с Огюста Конта (1798–1857), то получается, что она всегда признавала идею стадий. В экономической науке теории стадий были центральной идеей для крупного французского экономиста и государственного деятеля Робера-Жака Тюрго (1727–1781), а также для Адама Смита. В книге о ранних (сформированных с 1750 по 1800 год) теориях стадий экономического роста экономист Рональд Мик (1917–1978) предположил, что «в определенном смысле… великие системы классической политической экономии XVIII века по сути произошли от теории четырех стадий». Несмотря на это, сегодняшние экономисты считают понятие стадий экономического роста чем-то периферийным, почти чуждым их науке. Каждая стадия представляет способ производства; очевидно, что с каждой новой стадией человечество поднималось на новую ступень развития.

Зачатки теории стадий экономического роста существовали еще в Античности — как в Риме, так и в Греции. В «Германии» Тацита (ок. 55-120) можно прочесть, что «относительный уровень цивилизованности разных германских племен зависит от той степени, в которой сельское хозяйство и пастушество преобладает в их способе добычи пропитания над охотой». Идея стадий выросла из идеи циклов, давно известной политической истории. Теории цикла изучали такие известные ученые, как Ибн Халдун (1332–1406), арабский экономист и историк, и Никколо Макиавелли (1469–1527). У Жана Бодена, одного из первых деятелей Возрождения, впервые прозвучала идея, что исторические циклы могут иметь кумулятивный и направленный в сторону развития характер, т. е. идея прогресса. Наряду с этой идеей Боден обсуждает зачаточное национальное государство (республику) — его институты, законы и систему налогообложения.

Боден считает особенно важными условиями для развития государства климат и географию. Однако Фрэнсис Бэкон в книге «Новый Органон» (1620 г.) иначе объясняет поразительные различия, существующие между условиями жизни в разных частях света. Он утверждает, что «эта разница происходит не от почвы, не от климата, не от телосложения, а от наук». Как я уже упоминал, Бэкон был важным представителем экономической науки, ориентированной на опыт. Но он был также важным ее исследователем, ориентированным на способ производства. Именно Бэкон сформулировал идею о том, что материальное положение народа определяется его «искусствами», т. е. тем, занимается он охотой и собирательством или пастушеством, сельским хозяйством или промышленностью. Эта идея возникла у самых истоков конфликта, в который в XIX веке вступили экономическая теория и промышленная практика Германии и Северной Америки с теорией и практикой, принятыми в Англии. Во времена Просвещения традицию Бэкона продолжил историк Уильям Робертсон. «Отвечая на любой вопрос касательно деятельности людей, объединенных в общество, нужно прежде всего обратить внимание на способ, которым они обеспечивают себе средства к существованию. В зависимости от этого способа будут меняться и законы, и политика этих людей.» Таким образом, раньше способ производства считался фактором, определяющим институты человеческого общества, а не наоборот. Сегодня же новая институциональная экономическая наука, основанная на стандартной теории из учебника по экономике, меняет причину и следствие местами, говоря, что в бедности виновата нехватка институтов, а не отсталый способ производства.

В годы Просвещения (в частности, с 1750 по 1800 год) теории стадий развития были чрезвычайно популярными, особенно в Англии и Франции. С 1848 года, одновременно с ростом и распространением индустриального общества, а также с отступлением экономической науки Рикардо, экономисты вновь стали пользоваться теорией стадий, на этот раз особенно активно в США и Германии. Фундаментальные перемены, происходившие в мире, не оставляли сомнений в том, что начинается исторический период, качественно отличный от всех предыдущих.

Согласно теории Тюрго и Смита, появившейся в годы первой индустриальной революции, история развития человечества делится на 5 стадий: охотники и собиратели, пастухи одомашненных животных, крестьяне и, наконец, торговцы. С конца XVIII века классические экономисты-англичане занимались анализом именно последней стадии эволюции, торговли (в частности, анализом предложения, спроса и цен), но только не производства. Однако в XIX веке немецкие и американские экономисты решили, что стадии развития надо понимать совсем по-другому. Они считали, что раз все прежние стадии развития основывались на способе производства продуктов, то будет грубейшей ошибкой классифицировать следующую стадию по какому-то иному признаку. Это разногласие в XIX веке переросло в конфликт, в который вступили экономическая практика Германии и Америки с экономической теорией Англии. Английские экономисты считали, что последняя стадия развития человечества — это век торговли. Немцы же и американцы называли эту стадию веком промышленности.

Именно здесь лежит ключевое различие между наукой из стандартного учебника по экономике, наследницей века торговли Адама Смита, и экономической наукой, которую я называю Другим каноном, дочерью американской и континентальной европейской экономической науки. Поскольку современная теория торговли игнорирует значение технологий и производства, она настаивает, что свободная торговля между племенем каменного века и Силиконовой долиной сделает обоих торговых партнеров одинаково богатыми. Теория Другого канона считает, что свободная торговля выгодна обеим сторонам только в случае, если они находятся на одной стадии развития.

Теории стадий развития помогают нам лучше понять такие важные понятия, как «популяция» и «устойчивое производство». Сегодня считается, что население доколумбовой Северной Америки составляло 2–3 млн людей, в основном охотников и собирателей. Население же доколумбовых Анд, где развитие достигло стадии сельского хозяйства, насчитывало 12 млн. Получается, что плотность населения в неприветливых Андах была в 20–30 раз выше, чем в плодородных прериях.

Таким образом, понятие устойчивости производства имеет смысл рассматривать только в связке с технологической переменной, т. е. со способом производства. Поскольку английские экономисты, а за ними и неоклассическая экономическая наука, сконцентрировались на торговле, а не на производстве, они постепенно начали считать все виды экономической деятельности качественно одинаковыми. Теории производства, позднее присоединенные к этой общей англо-саксонской экономической традиции, стали рассматривать производство как процесс механического прибавления труда к капиталу — нечто вроде добавления воды в горшки с генетически идентичными растениями, растущими в идентичных условиях. В экономической науке развилось, по выражению Шумпетера, «плоское мнение, что двигателем капитализма является капитал». Считая источником роста капитал, а не технологии и новые знания, мы отправляем деньги в Африку, где еще нет обрабатывающей промышленности; при этом мы упускаем из виду, что этот капитал просто некуда инвестировать. 100 лет назад немецкие и американские экономисты поняли бы, что источник бедности Африки — это ее способ производства, т. е. неразвитость промышленности, а не нехватка капитала как такового. Как соглашались и консерватор Шумпетер, и радикал Маркс, капитал бесплоден без инвестиционных возможностей, а их создают только новые технологии и инновации. Кроме того, американские и немецкие экономисты 100 лет назад понимали эффект синергии: они знали, что только обрабатывающая промышленность позволяет стране модернизировать свое сельское хозяйство.

Стандартный учебник по экономике не учитывает того, что разные технологические возможности приводят к разнообразию видов экономической деятельности, а следовательно, не знает, что есть множество способов прибавлять капитал к труду так, чтобы получать прибыль. Первая промышленная революция произошла по сути в хлопковой промышленности. В странах, где не было хлопковой промышленности (т. е. в колониях), не было и промышленной революции. Важность промышленной революции признают все. Но теория торговли Рикардо пытается убедить нас, что если бы племена каменного века занялись свободной торговлей, они стали бы такими же богатыми, как промышленные страны. И я вовсе не пытаюсь сгустить краски. Как очевидно из слов генерального секретаря ВТО Ренато Руджеро, процитированных во введении, мировой экономический порядок после окончания холодной войны был сформирован именно по такой логике.

В попытке (неудачной) защитить свободную торговлю журнал «Foreign Policy» опубликовал статью под названием «Торгуй или умри», где говорилось, что неандертальцы вымерли, потому что не занимались свободной торговлей. Когда неандертальцы существовали на Земле, люди еще не занимались торговлей. В лучшем случае она существовала на уровне ритуального обмена подарками между племенами. Несмотря на это, экономисты настаивают, что нашим предком был обменивающийся дикарь, изобретение Адама Смита. Интересно, что в том же номере «Foreign Policy», в материале о ценах на билеты в кино, тон журнала резко меняется с возвышенного на будничный. В этой статье важность промышленного производства для благосостояния государства считается чем-то очевидным: «Вечерний поход в кино обойдется сравнительно недорого жителям стран, в которых развита промышленность» (р. 31).

Продолжая аналогию с поливом растения (труда) водой (капиталом), можно сказать, что стандартная экономическая наука совершенно игнорирует почву — среду, в которую надо добавлять воду для роста растения. Иными словами, она игнорирует контекст развития — исторический, политический и институциональный. Стандартная экономическая наука не учитывает ни очевидной сконцентрированности технического прогресса в любой момент времени, ни крайне неравномерного распределения «окон возможностей» между разными видами экономической деятельности вследствие этой сконцентрированности, ни контекста, в котором происходит этот процесс.

С тех пор как немецкая историческая традиция и американская институциональная школа сошли со сцены, взгляд на производство как на истинный источник богатства, так называемый индустриализм, начал исчезать. Шведский экономист-институционалист Юхан Окерман объясняет, как было утрачено понятие производства экономистами любой политической ориентации — правыми, левыми и центристами. «Капитализм, право собственности, распределение доходов стали считаться основным содержанием индустриализма, а его неотъемлемые черты — технологический прогресс, механизация, массовое производство и их экономические и социальные последствия — были отодвинуты на второй план. Это произошло, вероятно, по трем причинам. Во-первых, экономическая наука Рикардо… стала теорией „естественных“ отношений, установленных раз и навсегда между экономическими понятиями (цена, прибыль, капитал и т. д.). Во-вторых сыграли свою роль периодические экономические кризисы, потому что непосредственные причины кризисов можно было найти в денежной сфере. Технологический прогресс, первоисточник роста и преобразования общества, потерялся за теоретическими связями между денежной политикой и экономическими колебаниями. В-третьих (и это, возможно, самая главная причина), Маркс и его доктрина сыграли на неудовлетворенности промышленного пролетариата. Учение Маркса дало людям надежду на природный закон, ведущий к „последней схватке“, в ходе которой пирамида распределения доходов будет перевернута и нижние классы станут сильными и богатыми. В свете этого технологический прогресс стал считаться не более чем одной из предпосылок для классовой борьбы».

Короче, политики любой направленности перестали считать производство основой экономической деятельности человека. Доклад «Развитие производственных мощностей — 2006» ЮНКТАД (Конференции ООН по торговле и развитию), посвященный наименее развитым странам, — одна из попыток вернуть производству его центральную позицию в теории экономического развития. В этом докладе звучат некоторые идеи, которые изложены в книге.