КОЛОНИИ И БЕДНОСТЬ

Приведенная цитата звучит крайне неприятно, но она показательна в отношении веками принятой экономической политики. Я говорю не об абстрактной политике, но о той, которую Европа вела еще совсем недавно, в начале своего экономического подъема. Цитата поражает нас прежде всего своей честностью, потому что в ней открыто признается, что цель принятой политики — удержать колонии на уровне поставщиков сырьевых товаров. Колониям всегда запрещали развивать собственное обрабатывающее производство, чтобы они могли сосредоточиться на поставках сырьевых товаров. Хотя сегодня это звучит политически некорректно, подобная практика продолжает здравствовать.

В предыдущей главе мы вместе с Вернером Зомбартом убедились, что основа капитализма — это индустриализация, так что, запретив колониям индустриализоваться, колонизаторы фактически обрекали их на бедность. В этой главе мы об судим, как деиндустриализация может привести к явлению, противоположному развитию, — к регрессу и экономической примитивизации. Среди прочего этому способствует эффект Ванека — Райнерта, согласно которому искусственно введенная свободная торговля сразу уничтожает самые развитые экономические секторы самых неразвитых торгующих стран. Когда спираль богатства, основанная на возрастающей отдаче, начинает раскручиваться в обратную сторону, на задворках мира происходит деиндустриализация, развал сельского хозяйства и сокращение населения. Это можно наблюдать сегодня в действии во многих странах — от южной Мексики до Молдавии. Для жителей этих стран эмиграция в страны, где возможна деятельность с возрастающей отдачей, кажется единственным спасением.

Во времена Джошуа Ги экономисты знали, что делать, если колонисты обнаруживали связь между своей бедностью и запретом на промышленность. Надо было запутать их, позволить свободно экспортировать продукты сельского хозяйства. «Поскольку люди на плантациях, соблазнившись возможностью свободно продавать свои продукты по всей Европе, с головой погрузятся в их выращивание, чтобы удовлетворить ее громадный спрос, они отвлекутся от мануфактур, а это единственное, в чем наши интересы могут совпадать с их интересами», — писал Мэтью Деккер в «Эссе о причинах упадка международной торговли» в 1744 году. Поразительно, насколько актуально звучит это предложение сегодня. Деиндустриальные бедные страны соблазняются возможностью свободно экспортировать сельскохозяйственную продукцию в Европу и США и забывают об индустриализации. Однако еще ни одной стране мира не удалось разбогатеть на поставках за рубеж продовольственных товаров в отсутствие собственного промышленного сектора. Богатые страны будут покупать продукты, произведенные людьми настолько бедными, что сами они не могут позволить себе их есть.

Испания, которая, как мы видели, была деиндустриализована потоками золота и серебра из Нового мира, сумела в начале XVIII века восстановить промышленность. Однако ей пришлось снизить уровень протекционных тарифов во время мирных переговоров с Нидерландами в Утрехте в 1713 году, после войны за испанское наследство. Сразу после этого в Испании началась деиндустриализация, и население утонуло в бедности. Когда последствия деиндустриализации стали совсем катастрофическими, испанцы казнили людей, которых сочли виноватыми в уступках свободной торговле. Тем, кого казнили перед этим, еще повезло.

Глядя на пример Испании, немецкий экономист Иоганн Генрих Готтлоб фон Юсти в 1750 году предсказывал, что все страны, вынужденные производить только сырьевые товары, скоро поймут, что их насильно удерживают в бедности. Однако Юсти не мог предсказать, что Адам Смит и классические английские экономисты разработают экономическую теорию, которая этически оправдает поведение колонизаторов. Труды Смита об экономике и нравственности не защищают колониальный строй напрямую. Однако теоретические абстракции позволяют обоснованно утверждать, что одни страны должны заниматься обрабатывающей промышленностью, а другие — сырьевыми материалами. Поскольку Адам Смит сделал мерой всего труд (ведь трудочасы стали мерой любого труда), то получилось, что странам, которые еще не индустриализованы, нет ни смысла, ни выгоды это делать.

Согласно теории Смита и классических английских экономистов, американские колонии и страны Европы совершили бы ошибку, решив последовать примеру Англии и индустриализоваться. Как и сегодняшние поборники глобализации, Смит и его последователи утверждали, что как только рынок получит полную свободу, в мире сразу воцарится экономическая гармония: Англия сможет импортировать сырье со всего света, а в обмен экспортировать промышленные товары. Ни одна европейская держава не последовала их совету. В Норвегии экономисты, которых считали отъявленными либералами, например Антон-Мартин Швейгаард (1808–1870), утверждали, что страну надо активно индустриализовать. Идеологические дебаты в континентальной Европе XIX века посвящались даже не тому, нужно ли следовать примеру Англии, а как при этом соблюсти баланс между государственной и частной деятельностью.

Глядя на то, как Соединенные Штаты сегодня проповедуют глобализацию, невозможно не заметить сходства с поведением Англии в XIX веке. Особенно интересно то, что в XIX веке Соединенные Штаты долго и ожесточенно сражались против тех самых экономических теорий и политики, которые сегодня они так активно поддерживают. Первый американский министр финансов Александр Гамильтон (1757–1804) много говорил и писал о важности индустриализации. Более 10 лет в качестве иллюстративных материалов я приносил на свои лекции банкноты разного достоинства с портретами американских политиков, чья экономическая стратегия отвергается сегодня Всемирным банком и МВФ, — Бенджамина Франклина, Джорджа Вашингтона, Александра Гамильтона, Улисса С. Гранта и Авраама Линкольна. Они хотели индустриализовать Соединенные Штаты под защитой тарифов, игнорируя мнение английских экономистов и поток саркастических замечаний, которыми осыпали их английские экономисты и политики более 150 лет подряд. В XIX веке американцы говорили: «Не следуй советам англичан, следуй их примеру». Как я уже писал в главе II, сегодня лучший совет, который я могу дать странам третьего мира, звучит так: «Не следуйте советам американцев, следуйте их примеру».

Превращение американцев из защитников прав бедных стран в сторонников классического империализма произошло сравнительно недавно. Когда в 1941 году Уинстон Черчилль убеждал президента Франклина Д. Рузвельта вступить в войну, Рузвельт не преминул напомнить ему, какой несправедливой была в прошлом экономическая политика Англии. Вот как рассказывает об исторической встрече на военном корабле возле Ньюфаундленда сын Рузвельта Эллиот:

Черчилль заворочался в кресле.

— Торговые соглашения Британской империи… — начал он внушительно.

Отец прервал его:

— Да. Эти имперские торговые соглашения, о них-то и идет речь. Именно из-за них народы Индии и Африки, всего колониального Ближнего и Дальнего Востока так отстали в своем развитии.

Шея Черчилля побагровела, и он подался вперед.

— Господин президент, Англия ни на минуту не намерена отказаться от своего преимущественного положения в Британских доминионах. Торговля, которая принесла Англии величие, будет продолжаться на условиях, устанавливаемых английскими министрами.

— Понимаете, Уинстон, — медленно сказал отец, — вот где-то по этой линии у нас с вами могут возникнуть некото рые разногласия. Я твердо убежден в том, что мы не можем добиться прочного мира, если он не повлечет за собой развития отсталых стран, отсталых народов. Но как достигнуть этого? Ясно, что этого нельзя достигнуть методами восемнадцатого века. Так вот…

— Кто говорит о методах восемнадцатого века?

— Всякий ваш министр, рекомендующий политику, при которой из колониальной страны изымается огромное количество сырья без всякой компенсации для народа данной страны. Методы двадцатого века означают развитие промышленности в колониях и рост благосостояния народа путем повышения его жизненного уровня, путем его просвещения, путем его оздоровления, путем обеспечения ему компенсации за его сырьевые ресурсы [145] .

Итак, всего 60 с небольшим лет назад Соединенные Штаты всеми силами боролись с экономической теорией, которая гласила, что все страны могут разбогатеть независимо от того, что они производят. Самые циничные из моих латиноамериканских друзей утверждают, что эта борьба была частью американского плана, целью которого было сменить Великобританию в роли всемирного гегемона. План Маршалла доказывает, что они неправы. С 1776 года до конца Второй мировой войны экономическая деятельность Америки была бесконечной войной с экономическими теориями, которые она сегодня пытается навязать развивающимся странам. Однако американцы были неединственными противниками этих теорий. Как мы уже убедились, теория, гласившая, что только некоторые виды экономической деятельности создают богатство, жила и здравствовала с конца XV века до момента исторического разговора Рузвельта с Черчиллем. С исторической точки зрения, вера в то, что рынок может автоматически создавать гармонию, родилась не так давно и была распространена в течение всего нескольких коротких исторических периодов.

Один из таких периодов начался, когда в 1840-е годы теория Адама Смита впервые была применена на практике, однако долго он не продлился. В 1904 году кембриджский экономист В. Каннингем написал об этом периоде книгу под названием «The Rise and Decline of the Free Trade Movement» («Взлет и закат движения за свободную торговлю»). Ради блага всех бедных людей на земле я надеюсь, что эта книга вскоре снова начнет издаваться. Интересно, кстати, отметить тот факт, что все предыдущие попытки глобализации заканчивались тем, что от нее начинал страдать сам гегемон. Описанный Каннингемом период характерен тем, что глобализация уничтожила сельское хозяйство Англии примерно так же, как сегодня она, возможно, уничтожает обрабатывающую промышленность Америки.

С 1990 года началась очередная популяризация свободной торговли. Однако, в отличие от сегодняшней ситуации, в XIX веке с английской теорией торговли постоянно конфликтовала альтернативная, уравновешивающая ее теоретическая традиция, успешно применявшаяся на практике в США и континентальной Европе. Благодаря этой уравновешивающей силе теория торговли навредила в основном странам третьего мира. Сегодня ситуация куда более опасная, потому что альтернативной экономической науки практически нет. Неоклассическая теория и ее последователи монополизировали общепринятую экономическую науку. Поэтому бедным странам придется, вероятно, еще сильнее обеднеть, прежде чем на них обратят внимание. Возможно, мы дождемся чего-то вроде глобальной версии революций 1848 года. Мировые гегемоны дважды отказывались от свободной торговли и идеологического либерализма, чтобы позволить отсталым странам догнать их, проведя, наконец, индустриализацию. В обоих случаях — после 1848 и после 1947 годов — это было, когда коммунистический режим начинал угрожать всемирной экономической системе. К чему приведет сегодняшний религиозный фундаментализм, мы еще увидим.

 

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПРИМИТИВИЗАЦИЯ: ЧТО ЭТО ТАКОЕ И КАК ОНА РАБОТАЕТ

Идея прогресса в том виде, в каком она родилась во времена Возрождения, несет в себе возможность и обратного явления — регресса. Собственно говоря, идея Возрождения, т. е. нового рождения, зародилась при взгляде на овец, пасущихся среди развалин Древнего Рима, и при чтении давно забытых древних текстов. Подъем считался неразрывно связанным со спадом. Прогресс и модернизация, как в 1960-е годы называли развития, направленные в обратную сторону, — это регресс и примитивизация. Экономическая деятельность, технологии и целые экономические системы временами возвращаются к давно забытым технологиям и способам производства. Для работы систем, основанных на возрастающей отдаче и синергических и системных эффектах, необходим определенный критический уровень производительности. Необходимость в крупном масштабе и объеме производства задает минимальный размер, которого необходимо достигнуть, чтобы система была эффективной. Когда процесс роста запускается в обратную сторону и необходимый масштаб исчезает, система рушится. После 1980 года экономики стран, подвергнутых шоковой терапии, обрушились примерно так же, как обанкротилась бы авиакомпания, за ночь потерявшая половину клиентов. Внезапное падение производства, к которому привела шоковая терапия, уничтожила виды деятельности, в которых присутствовала экономия на масштабах. Выжили только виды деятельности, для которых была характерна либо постоянная, либо убывающая отдача, — сектор традиционных услуг и сельское хозяйство. Все экономические факторы тесно связаны между собой, поэтому экономисты-традиционалисты— от Джеймса Стюарта (1713–1780) до Фридриха Листа — так настаивали на постепенном вводе свободной торговли.

10 лет назад я был приглашенным экзаменатором на защите крайне интересной диссертации о примитивизации. Из-за снижения популяции рыб в Юго-Восточной Азии местным жителям становится невыгодно использовать такую современную технологию, как подвесной лодочный мотор. Рыбаки вернулись к менее затратным примитивным методам. Экономическая примитивизация в своей нормальной форме привязана к убывающей отдаче: к видам экономической деятельности, в которых один из факторов производства имеет природное происхождение и доступен в постоянно уменьшающемся количестве и ухудшающемся качестве. При таких условиях многие технологии современной экономики становятся невыгодными, и стремительно беднеющие люди, если у них нет другого выбора, обращаются к примитивным инструментам, надеясь восстановить падающую производительность. Сегодня шахтеры в боливийском городе Потоси, когда-то втором по величине городе мира (после Лондона), кирками пытаются добыть руду из породы, которая уже как минимум однажды была переплавлена.

Немецкий экономист Иоганн Генрих фон Тюнен (1783–1850) изобразил цивилизованное общество в виде четырех концентрических кругов вокруг города — основного источника возрастающей отдачи. Чем дальше от города располагается круг, тем меньшую роль в нем играет капитал и тем большую — природа. Вблизи городов производятся самые скоропортящиеся продукты; молочные продукты, овощи и фрукты, зерно для выпечки хлеба производятся чуть дальше, а совсем далеко люди охотятся за дичью. Сегодня экономисты вновь открыли для себя схему фон Тюнена, однако они упускают его главную мысль: для функционирования системы необходимо защищать городские виды деятельности, для которых характерна возрастающая отдача, тарифами.

Фон Тюнен изобразил теорию стадий экономического роста на карте. Самый современный сектор экономики — обрабатывающая промышленность — находился в центре города, а самый отсталый — охота и собирательство — на периферии; чем дальше вид деятельности находился от города, тем большую роль в нем играла природа и тем меньшую — капитал. Только в самом городе встречалась настоящая возрастающая отдача, не зависящая от капризной природы, которая поставляет производителю то хорошие, то плохие ресурсы. Чем дальше от города, тем меньше сравнительное преимущество зависело от самого человека и тем больше — от прихотей природы.

Примитивизация происходит тогда, когда на рынке труда не остается городских видов экономической деятельности и люди вынуждены возвращаться к деятельности с убывающей отдачей. Вскоре они, выражаясь языком Джона Стюарта Милля, сталкиваются с «гибкой стеной» убывающей отдачи. Убывающую отдачу он сравнивает с «весьма эластичной и растяжимой лентой, которую вряд ли когда-либо растягивали настолько сильно, чтобы ее нельзя было растянуть еще, но сжимающее действие которой ощущается все же задолго до того, как достигнут окончательный предел ее растяжения, и ощущается тем сильнее, чем ближе подходит к этому пределу».

По мере того как вымирает обрабатывающая промышленность, системные эффекты сходят на нет. В исследовании, посвященном национальной инновационной системе Мексики, Марио Чимоли демонстрирует результаты интеграции мексиканской и американской экономик в единую североамериканскую зону свободной торговли. Из относительно независимой страны Мексика превратилась в периферийный район в системе, где действовали североамериканские собственники и мексиканские филиалы. Вспоминаются теории о зависимости периферии от центра, разработанные авторами классической экономики развития. Уничтожить ядро системы фон Тюнена (городские виды деятельности) — значит примитивизировать всю систему. Фон Тюнен и его современники из континентальной Европы и США это понимали. Рикардо и его последователи отказались от подобной логики в своих теоретических построениях. Поэтому Всемирный банк и МВФ и смогли сделать в Монголии то, что сделали.

 

УТРАТА ВОЗРАСТАЮЩЕЙ ОТДАЧИ И ПАДЕНИЕ УРОВНЯ РЕАЛЬНОЙ ЗАРПЛАТЫ:

ПРИМЕР МОНГОЛИИ

Обстановка в столице Монголии Улан-Баторе в марте 2000 года была ужасающей. Я был единственным европейским участником встречи в монгольском парламенте, целью которой было наметить стратегический курс развития экономики страны. В ходе холодной войны промышленный сектор Монголии, когда-то хорошо развитый, был практически искоренен. Статистические данные показывали, как одна за другой, начиная с самой продвинутой, исчезали все отрасли промышленности страны. Даже в областях, в которых импортные товары не вытеснили местные, производство резко сократилось. Производство хлеба снизилось на 71 %, а книг и газет — на 79 %, и это при том, что население страны не уменьшилось. Иными словами, монголы стали есть и читать меньше, чем раньше. Всего за несколько лет реальные зарплаты сократились почти вполовину, повсюду царила безработица. Стоимость импортируемых в страну товаров превышала стоимость экспортируемых в 2 раза, а реальная ставка процента с учетом инфляции составляла 35 %.

Секторов, которые, согласно данным национальной промышленной статистики, продолжали расти, было два: производство алкоголя, в котором наблюдался минимальный рост, и сбор птичьего пуха (в некоторой степени это занятие можно считать обрабатывающей промышленностью), производство которого выросло с момента падения Берлинской стены более чем в 2 раза. В стране были закрыты сталелитейные заводы и газеты, а ее население собирало птичий пух; эту ситуацию нельзя назвать иначе, кроме как примитивизацией экономики. В следующие несколько месяцев я усердно изучал Монголию, и чем дольше, тем яснее мне становилось, что эта страна, подавленная холодной войной, была на деле подвергнута действию Плана Моргентау.

В течение 50 лет, предшествовавших реформам 1991 года, Монголия медленно, но верно отстраивала диверсифицированный промышленный сектор. Доля сельскохозяйственного производства в структуре ВВП стабильно снижалась, сократившись с 60 % в 1940 году до 16 % в середине 1980-х годов. Однако следование Плану Моргентау сумело успешно деиндустриализовать Монголию. Полвека усилий на строительство промышленности было уничтожено всего за четыре года, с 1991 по 1995. Почти во всех промышленных секторах физический объем производства упал на 90 % после того, как в 1991 году страна открылась для свободной международной торговли.

Вернемся в март 2000 года. В Монголии погибли или погибали от голода 2–3 млн голов скота. Мировая пресса писала, что в смерти животных виновато глобальное потепление. Однако, глядя на полученные данные, я понимал, что убило этих животных не потепление, а глобальная экономика. То, как Монголия была интегрирована в глобальную экономику, привело в действие древний экономический механизм — закон убывающей отдачи от использования природных ресурсов. Еще много лет назад, когда я преподавал экономику студентам американских университетов, этот закон был одной из первых тем, изучавшихся первокурсниками.

Деиндустриализация и развал государства породили в Монголии высокий уровень безработицы. Многим людям пришлось вернуться к образу жизни своих предков — кочевому пастушеству. Места для этого было достаточно: площадь Монголии больше Франции, Великобритании и Австрии вместе взятых, в ней всего 2,5 млн жителей. Однако климат в Монголии субарктический, а природа хрупкая: след, оставленный трактором, может сохраняться сотни лет. Единственный месяц в году без заморозков — это июль. Многочисленные стада животных питаются в основном кочками мерзлой травы. В 1990 году, до падения Берлинской стены, в Монголии был 21 млн овец, коров, коз и верблюдов. Однако лишившись работы в промышленности и на государственной службе, многие монголы вернулись к выпасу скота. Как следствие, количество стадных животных в стране выросло за 10 лет в 12 раз и достигло 33 млн. После нескольких мягких зим пришли суровые морозы, и 2–3 млн животных, которые погибли в тот год, составляли только небольшую часть прироста популяции. Таким образом, вступая в XXI век, Монголия столкнулась с механизмом, который упоминается еще в Книге Бытия, но уже давно не работает в индустриальной части мира: «И непоместительна была земля для них, чтобы жить вместе».

Еще не осела пыль, поднявшаяся при падении Берлинской стены, а Монголия стала лучшей «ученицей» Всемирного банка среди бывших коммунистических стран. Она полностью открыла экономику чуть ли не за один день и следовала всем советам Всемирного банка и МВФ: минимизировала роль государства и предоставила рынку возможность позаботиться обо всем остальном. Предполагалось, что Монголия займет место в глобальной экономике, специализируясь в области, где у нее есть сравнительное преимущество. Однако будучи промышленной страной, она деградировала до уровня пастушеской. Оказалось, что кочевничество не может прокормить население, и произошла одновременная экологическая, экономическая и человеческая катастрофа.

О возможности регресса нас предупреждала не только Библия, но и забытые труды неканонических экономистов. Самые страшные предостережения звучали из уст тех самых английских экономистов, которых теперь называют предками экономистов, дающих ценные советы монголам. Как мы уже видели, Джон Стюарт Милль и Альфред Маршалл были прекрасно осведомлены о том, как важны растущая и убывающая отдача для понимания экономических механизмов, которые двигают цивилизацию.

Во время заседания парламента в Улан-Баторе специалисты Всемирного банка представили три возможных сценария развития Монголии. По их мнению, экономика страны могла расти на 3-5-7% в год. 7 %-й прогноз был, разумеется, чрезвычайно оптимистичным. Однако речь шла о гипотетическом росте; никто не пытался объяснить, как остановить стремительный упадок экономики и можно ли развить промышленность при процентной ставке 35 %. Вместо этого местные представители Агентства международного развития США (USIAD) пожаловались, что в Монголии низкая культура предпринимательства. Я помню, каким абсурдным показался мне этот аргумент, ведь немногие предприниматели способны зарабатывать деньги при процентной ставке 35 %. Процентная ставка поддерживается на высоком уровне для того, чтобы избежать повторения финансового кризиса в Азии, и как обычно, реальная экономика была принесена в жертву банкам и финансовому сектору.

Заседание становилось все более сюрреалистичным. Высокооплачиваемые консультанты из Всемирного банка представляли документы и модели, не связанные с Монголией и ее реалиями. Это были стандарты, которые предлагались всем развивающимся странам, независимо от конкретных обстоятельств. Впоследствии западные коллеги, приближенные к Всемирному банку, объяснили мне схему его работы. Все страны получают стандартные презентации, которые отличаются друг от друга только названием страны. Поскольку стандарт не чувствителен к контексту, это вполне логичное решение. Проблема возникает только тогда, когда представитель Всемирного банка забывает изменить название страны там, где оно встречается в тексте, и потом в презентации вместо «Монголия» где-то вдруг попадается «Эквадор». Тогда сконфуженным представителям государства приходится игнорировать неверное название своей страны в докладе, посвященном развитию этой страны. Если бы члены монгольского парламента понимали, что происходит, ситуация могла бы оказаться нелепой, но они этого не понимали.

Происходящее напоминало «Процесс» Франца Кафки. Как и главный герой и жертва в романе, монголы были ошеломлены решениями, принятыми на основании реальности, которая к ним не имела никакого отношения. Если только они откроют свои границы для глобальной экономики, в их стране автоматически начнется рост экономики на 3-5-7% в год. Однако «суд», в данном случае представленный Всемирным банком, не может даже собственные теории применять правильно, и становится не чем иным, как предлогом для бессмысленной идеологии. Согласно этой идеологии Билл Гейтс вполне мог бы сколотить свое состояние, будучи пастухом овец в Монголии. Если предположить, что виды экономической деятельности качественно различаются как носители экономического развития, то стандартная экономическая наука рассыпается, как карточный домик.

Через несколько месяцев сюрреализм вырос. Американский экономист Джеффри Д. Сакс, один из ответственных за экономическую политику, которая вдвое снизила уровень реальной зарплаты в Монголии, предложил на страницах журнала «The Economist» Монголии специализироваться на производстве компьютерных программ. Поскольку теории Всемирного банка счастливо обитают в царстве, где контекст не имеет значения, Сакс предложил эту стратегию из самых лучших побуждений. Однако он упустил одну деталь: не считая столицы, только у 4 % жителей Монголии было дома электричество. У этих людей не было денег ни на компьютеры, ни на учителей, которые научили бы их с ними работать.

Только кочевые пастухи яков из странного мира учебника по экономике, у которых нет ни телефонов, ни электричества, могут конкурировать с Силиконовой долиной. Только в экономической науке вырастить дерево можно так же быстро, как и срубить его, а именно за одну наносекунду. Выдуманная история о том, как Мария-Антуанетта якобы спросила, почему люди не едят пирожные, если у них нет хлеба, когда-то стала предметом насмешек и топливом, которое разожгло пламя самой мощной революции в современной истории человечества. Сегодняшняя история о том, как Сакс спросил, почему монголы не специализируются на продвинутых технологиях, в то время как у них нет даже базовой инфраструктуры и промышленности, к сожалению, совершенно реальна. Одна из причин этой кажущейся абсурдности встроена в структуру экономической науки в том виде, в каком она существует в большинстве учебных заведений и научных институтов. Чтобы заработать профессиональный статус и престиж, современные экономисты должны публиковать статьи в журналах, которые рецензируются их же единомышленниками, а не изучать реальный мир. Как в «Процессе» Кафки, не существует связи между реальностью, о которой докладывается властям, и той, которую можно увидеть в действительности. Как и главный герой Кафки, экономика Монголии была уничтожена силами, которые людям не дано было понять. Промышленная статистика, которой пользуются Всемирный банк и МВФ, описывает период после уничтожения большей части промышленности страны. При этом данные, которые у них все-таки имеются, совпадают с тем, что мне предъявили в Монголии, так что проблема не в нехватке данных. Вот она, последняя черта, которая завершает сходство с «Процессом» Кафки, — стратегическое вымарывание исторических фактов. Согласно официальной статистике Всемирного банка и МВФ, в Монголии никогда и не было промышленности. «Министерство правды» Оруэлла уже не за горами.

Судьба Монголии напомнила мне, что еще в конце 1970-х годов, когда я жил в Лиме, плачевные результаты той политики, которую проповедуют Всемирный банк и МВФ, были видны невооруженным глазом. Слишком поспешное введение свободной торговли убивало промышленность, при этом погибали все виды экономической деятельности, которые имели возрастающую отдачу. Массовая безработица, падение реальной зарплаты (см. илл. 12) и все большее недоедание — все это шло рука об руку со слепой верой в то, что именовалось «свободная торговля» и «силы рынка». На деле они сводились к управляемой свободной торговле (вдумайтесь в этот оксюморон), которая приносила людям только бедность и страдания. Происходящее ничего общего не имело с созидательным разрушением Шумпетера, в ходе которого новые, лучшие возможности должны были прийти на смену старым.

В Перу тонны свежего молока выливали в реки, в то время как молоко куда худшего качества, произведенное из субсидированного европейского порошка, заполняло полки магазинов в Лиме, ухудшая и без того нарушенный торговый баланс. Европейские крестьяне вытеснили крестьян Перу с их рынков, и случилось это по воле не свободного рынка, а политиков, которые устанавливали цены на порошковое молоко и транспортировку свежего молока, причем они были чрезвычайно далеки от цен, которые установились бы на свободном рынке. Европа экспортировала избытки молока, произведенного крестьянами, которые не могли конкурировать на мировом рынке, в такие страны, как Перу, по субсидированным ценам. Эти поставки, вероятно, были приняты Перу в качестве гуманитарной помощи, как и продукты из США. Одновременно с этим Всемирный банк и МВФ вынудили Перу поднять цену на бензин. Перу запретили использовать внутреннюю цену на бензин, произведенный из собственной нефти. Во имя рынка национальные производители молока в Перу были вытеснены европейскими благодаря навязанным стране искусственно завышенным ценам на молоко и искусственно заниженным ценам на бензин. При этом европейцы хвалили себя за то, что помогают голодающим детям.

В те годы происходящее казалось единичным абсурдным случаем: силовая политика имела непредвиденные последствия, от которых пострадали развивающиеся страны. Но единичный случай был частью схемы по торможению развития и модернизации и пуску их в обратном направлении. Как заметил Джеймс К. Гэлбрейт, возможно, самое невероятное в этой истории то, что экономисты, которые несут ответственность за провальную экономическую политику в странах третьего мира, не потеряли ни грамма профессионального авторитета. Мы все равно что поручили гунну Атилле руководить восстановлением Рима. Результат предсказуем. Никто не спрашивает, как Рим оказался разрушен и как это можно было предотвратить. Один из таких «гуннов», Джеффри Сакс, стал известным защитником паллиативной экономической теории и теперь работает над тем, чтобы облегчить бедность и страдания людей, которые стали заложниками его экономической политики.

 

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ: ПЛАН МОРГЕНТАУ ДЛЯ СТРАН ТРЕТЬЕГО МИРА

В конце 1940-х годов было поставлено два важных экономических эксперимента, в ходе которых мир многому научился, — планы Моргентау и Маршалла. И американцы, и остальной мир убедились не только в том, что Рузвельт был прав в своем неприятии имперской экономической политики Англии, но что последствия деиндустриализации настолько разрушительны для страны, настолько масштабны и опустошительны, что эксперимент пришлось прекратить всего через два года после его начала. Однако сегодня мы вновь забываем о так тяжело доставшихся нам уроках — и Плане Моргентау, и Плане Маршалла.

Сегодняшние политики извращают смысл Плана Маршалла, когда называют так любой крупный денежный перевод бедным странам. Суть плана заключалась в реиндустриализации; капитал как таковой играл второстепенную роль, главной стратегией было развить промышленную жизнь страны. Для внедрения плана была введена тарифная защита национальной промышленности, а также строгие правила в отношении валютных сделок. Было признано, что рабочие места нуждаются в долгосрочной защите, а также что зарубежная валюта — ценный и редкий ресурс. В моей родной Норвегии, например, План Маршалла привел к полному запрету на импорт одежды вплоть до 1956 года, а также к жестким ограничениям на денежные переводы за рубеж. Ввозить в страну автомобили для частного пользования было запрещено вплоть до 1960 года.

Я считаю, что процесс глобализации, начавшийся в середине 1980-х годов и ставший особенно активным с момента падения Берлинской стены, принял форму Плана Моргентау. Страны «второго» и третьего мира с их слабой, еще развивающейся промышленностью были подвергнуты шоковой терапии, когда согласились на введение неограниченной свободной торговли. В Монголии 90 % промышленности было уничтожено всего за 2–3 года, в России и Перу в первые безумные годы после введения свободной торговли была сокращена половина рабочих мест в промышленности, а уровень реальной зарплаты упал вдвое. Между потерей рабочих мест и падением заработной платы, разумеется, существует связь. Глобализация стала современной колонизацией стран, и помогает ей в этом План Моргентау: сегодня колония, как и 5 веков назад, — это страна, которой позволено производить только сырьевые товары.

Сегодня, однако, мы сталкиваемся с тем, что реиндустриализацию стало труднее проводить, чем раньше. Рано или поздно даже самые убежденные идеологи будут вынуждены признать страшные экономические преступления, которые творятся на экономической периферии мира под флагом глобализации. Однако запустить обратный процесс будет гораздо трудней, чем в 1947 году. В XX веке бедным странам удавалось нагнать богатые при помощи технологии воспроизведения, или инженерного анализа: они могли, к примеру, разобрать на части американскую машину и создать на ее основе свою, немного отличающуюся модель. Теперь все больше наукоемких отраслей защищены патентами, воспроизведение стало почти невозможным. Кроме того, отрасли промышленности становятся все более невесомыми, их все труднее налаживать на новом месте. Одновременно с этим роль промышленности исполняет новый сектор продвинутых услуг, в котором информационно технологические центры больше напоминают традиционные производственные предприятия. Однако этот сектор зависит от спроса, создаваемого старой промышленностью. Он просто не возникает в странах, где население пасет коз, потому что у него нет покупательной способности. В то же время эти отрасли промышленности тяжело защищать, поскольку они, как мы уже сказали, не привязаны к конкретному месту. Как всегда, за развитием и недоразвитостью стоит кумулятивная каузальность, которая создает либо порочный круг бедности, либо спираль богатства.

 

ДЕИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ И СМЕРТЕЛЬНЫЙ ДЛЯ ПРОМЫШЛЕННОСТИ ЭФФЕКТ СВОБОДНОЙ ТОРГОВЛИ: «ГИБЕЛЬ ЛУЧШИХ»

В стандартной теории торговли используется теорема Рыбчинского, которая гласит: международная торговля укрепляет специализацию страны в том факторе производства (капитале или труде), который наиболее интенсивно используется в экспорте страны. «К примеру, если растет только труд, то увеличивается объем производства трудоемких отраслей, а объем производства капиталоемких отраслей сокращается. Напротив, если растет только капитал, то увеличивается объем производства капиталоемких отраслей, а объем производства трудоемких сокращается».

Развитием этой теоремы стал эффект Ванека — Райнерта, или эффект «гибель лучших». Если после периода относительной автократии внезапно начинается свободная торговля между относительно развитой и относительно отсталой странами, то наиболее продвинутый и наукоемкий сектор промышленности наименее развитой страны имеет тенденцию к вымиранию. Наиболее продвинутым отраслям больше остальных свойственна возрастающая отдача; следовательно, они больше остальных чувствительны к падению объема производства, которое неминуемо вызывает внезапное появление зарубежной конкуренции. Эффект Ванека — Райнерта можно было наблюдать после объединения Италии в XIX веке; аналогичным образом в 1990-е годы первой жертвой свободной торговли стала компьютерная промышленность Чехии и Бразилии. В стране может даже произойти полная деиндустриализация, как это произошло в Монголии в 1990-е годы.

В то время как международные производственно-сбытовые цепи становятся все более слабыми благодаря аутсорсингу, развитые страны специализируется на производстве капиталоемких и инновационных товаров, по полной извлекая выгоду из экономии на масштабах и из возрастающей отдачи. Менее развитые страны специализируются на производстве низкотехнологичных товаров или занимаются сборкой готовых деталей; в этой деятельности нет возможности экономить на масштабах. В результате свободная торговля уничтожает больше национального богатства, чем приносит. К примеру, уровень реальной зарплаты в Мексике катастрофически упал после того, как соглашение о введении североамериканской зоны свободной торговли истребило в стране промышленные предприятия полного цикла и привело к распространению «макиладорас» — предприятий по сборке из готовых деталей. Производства с растущей отдачей вымерли, уступив место производствам с постоянной отдачей; произошла примитивизация национальной системы производства. Это пример разрушительного разрушения, за которым не следует возрождения.

Деиндустриализация также оказывает влияние на условия торговли страны — это соотношение между экспортными и импортными ценами страны. Если экспортные цены растут по сравнению с импортными, страна богатеет, если наоборот — беднеет.

Изменение условий торговли — это сложное явление, но интересно, что в некоторых малых латиноамериканских странах условия торговли были оптимальными в периоды высшего промышленного развития. Когда промышленность этих стран разрушилась, упали и цены на сырьевые товары, которые они экспортировали. На илл. 13 это явление показано на примере Перу.

Деиндустриализация и ухудшающиеся условия торговли связаны так, что страна рискует одновременно пострадать от двух неблагоприятных экономических явлений. Объяснить эту связь можно снижением власти профсоюзов и утратой рабочих мест в промышленности. Эти факторы способствуют снижению минимального уровня зарплаты на рынке труда. После этого давление со стороны международных сырьевых рынков понижает и относительные цены на экспортируемые страной товары, и уровень зарплат в стране. В отсутствие альтернативного источника занятости населения в стране может начаться производство с убывающей отдачей и маржинальная производительность труда упадет. Так создается самовоспроизводящийся порочный круг, который можно разорвать, только возобновив в стране деятельность с возрастающей отдачей.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ 13. Условия торговли Перу, 1950–2000 гг.

Развитие условий торговли (соотношения экспортных и импортных цен) — это сложное явление, подверженное влиянию таких факторов, как, например, нефтяной шок 1970-х годов. Однако мы видим, как быстро улучшались условия торговли в Перу, пока в стране шла индустриализация, и как деиндустриализация привела к обратному эффекту.

ИСТОЧНИК: Santiago Rocay Luis Simabuco. Natural Resources, Industrialization and Fluctuating Standards of Living in Peru, 1950–1997: A Case Study of Activity-Specific Economic Growth //Erik Reinert (ed.). Globalization, Economic Development and Inequality: An Alternative Perspective, Cheltenham, 2004.

Когда в начале XX века австралийцы основали собственный промышленный сектор, зная, что он не будет конкурентоспособным на международном уровне, они стремились избежать именно описанного выше сценария. Существование альтернативного рынка труда не позволило производству шерсти зайти в маржинальные области, установив минимальный уровень, ниже которого зарплаты не опускались даже в сырьевом секторе.

В некоторых случаях (например, в Мексике) после деиндустриализации страна специализируется на товарах, производство которых является технологическим тупиком и не приносит возрастающей отдачи. В конце 1960 —начале 1970-х годов Рэймонд Вернон и Луис Уэллс, экономисты Гарвардской школы бизнеса, разработали теорию жизненного цикла продукта в международной торговле, о которой мы упоминали в предыдущей главе. Они установили, что бедные страны имеют автоматически складывающееся сравнительное преимущество в производстве зрелых продуктов, не требующих использования новых технологий; жизненный цикл таких продуктов минимальный, их инновационный потенциал невелик. Во введении я писал, что глобальные производственно-сбытовые цепи организованы так, что бедные страны, как правило, специализируются на технологически тупиковых продуктах. Их производство потому и делегируют бедным странам, что для него нужны большие трудозатраты.

Если стране удается использовать сравнительное преимущество в производстве зрелых и технологически простых товаров в качестве платформы для постоянного развития (как это удалось Японии и Китаю), то это временная проблема. Однако опыт стран, расположенных неподалеку от Соединенных Штатов, зажатых в тиски между американской и китайской промышленностью, доказывает, что сравнительное преимущество в деятельности, где невозможны инновации, может стать постоянной характеристикой страны. Жизненный цикл продуктов и технологий — это явление, которое необходимо для понимания феномена «недоразвитость, по Шумпетеру».

 

РИСКИ ЛОТЕРЕИ РЕСУРСОВ

Недавно историки экономики ввели в дискурс об экономическом развитии термин «лотерея ресурсов» (англ. commodity lottery). Это полезный термин, поскольку характеристики товаров способны оказать мощное влияние на экономику страны: лотерея ресурсов во многом формирует экономику страны и определяет ее потенциал по развитию инноваций и несовершенной конкуренции.

Одни природные ресурсы больше привязаны к наукоемким отраслям промышленности, чем другие. Использование водопадов как источников электроэнергии в начале XX века — идеальный пример такой привязки. В те годы большое количество энергии терялось в процессе передачи, поэтому промышленные центры приходилось строить прямо под водопадами. Невозможность транспортировать свое сырье (гидроэлектроэнергию) на большие расстояния вынудило Норвегию индустриализовать периферийные районы, вместо того чтобы транспортировать сырье в другие европейские страны. Обратный пример — плавка боливийского цинка, которую долгое время производила Англия.

Интересный пример приводит кубинский этнограф Фернандо Ортис в книге 1940 года «Cuban Counterpoint» («Кубинский контрапункт»). У Кубы было абсолютное преимущество в двух тропических культурах — сахаре и табаке. Для кубинского общества табак был благом, а сахар — злом. Табак, который в основном выращивали на западе, создал в стране средний класс, свободную буржуазию. Сахар, выращиваемый на остальной территории Кубы, делил общество на два класса — господ и рабов. Выращивание табака требовало умения: собирать табачные листья нужно было по одному, поэтому цена продукта зависела от искусства сборщика. Выращивание табака способствовало развитию мастерства, индивидуальности и умеренного богатства. Сахар был анонимным производством, толпы рабов или наемных работников трудились под присмотром блюстителей капитала. Табак поддерживал в стране частную собственность, а сахар — зависимость от многонациональных корпораций.

Для производства сахара требовалась только грубая сила, необходимая чтобы резать сахарный тростник. Кубинский табак появлялся на свет вместе с несовершенной конкуренцией и носил имя своего производителя — «Партагас» или «Апманн», а сахар, по выражению Ортиса, был товаром, который «приходит в мир без фамилии, словно раб». Цены на табак были стабильными, на сахар сильно колебались. Искусный сборщик табака различает 80 оттенков табачных листьев в зависимости от их возраста, для сбора сахарного тростника выбор времени не имеет значения. Табак аккуратно срезают листик за листиком маленьким острым ножом, чтобы не повредить основное растение; сахарный тростник срубается под корень большим мачете. Работа с сахаром — это ремесло, работа с табаком — мастерство. Богатство западной части Кубы и бедность остальной ее части были следствиями избранного жителями вида деятельности: сама сельскохозяйственная культура несла в себе определенные экономические и социальные последствия.

Как утверждали ученые, исследовавшие во времена Возрождения и Просвещения феномен Голландии и Венеции (сегодня мы расширили бы этот список Японией и Швейцарией), в лотерее ресурсов везет тем, у кого нет ресурсов. Страна вынуждена искать искусственное, созданное человеком сравнительное преимущество, не давая ему пользоваться преимуществом природного происхождения, которое, как правило, несет убывающую отдачу. Великий Монтескье (1689–1755) писал: «Бесплодие земли делает людей изобретательными, воздержанными, закаленными в труде, мужественными, способными к войне; ведь они должны сами добывать себе то, в чем им отказывает почва».

 

ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА ЦЕНТР И ПЕРИФЕРИЮ

Мы уже убедились, как важны волны новых технологий, которые периодически меняют мир. Однако эти технико-экономические парадигмы по-разному влияют на центральные и периферийные страны. Их цикличность, с точки зрения распределения доходов, изучает Карлота Перес, она же пишет о географических аспектах финансовых кризисов между центральными и периферийными странами.

Страны, которые производят новые технологии, подвергаются иному воздействию, чем те, которые их потребляют или поставляют сырье, необходимое для этих технологий. В XIX веке для южных штатов США, где выращивали хлопок, были характерны совсем иные процессы, чем в северных штатах, где из этого хлопка пряли нити. Трения между этими штатами, а также попытки Севера индустриализоваться и прясть хлопок, стали одной из причин гражданской войны. В ходе технологической революции Форда возросший спрос на резину оказал негативное влияние на благосостояние стран, производивших ее. Особенно вопиющий случай жестокого обращения с амазонскими индейцами — сборщиками каучука, известный как дело Путумайо, привел к громкому скандалу в Англии и Европе в 1912–1913 годах. Документы по этому делу в Англии свидетельствуют о его масштабе. Форд внедрил на севере новую технико-экономическую парадигму, но ее последствия на амазонскую периферию, где не было дорог, по которым могли бы ездить автомобили, оказались негативными. Здание оперы в амазонском городе Манаос по сей день свидетельствует о том сколько денег было заработано благодаря торговле каучуком но не благодаря его физическому производству.

Тот факт, что технический прогресс по-разному влияет на разные географические области (для центральных стран он созидателен, а для периферийных наоборот), возвращает нас к понятию двойственной экономики. Специалисты по экономике развивающихся стран считали ключевой характеристикой неразвитых стран, когда современный сектор (экономический анклав) не интегрируется в общую экономику страны. В условиях замещения импорта национальным продуктом, индустриализации и диверсификации производства пропасть между современным и отсталым секторами сокращается.

Вследствие деиндустриализации и снижения уровня протекции в конце 1980-х годов во многих средних и малых бедных странах диверсифицированность производственного сектора сошла на нет. Эти страны вплотную подошли к анклавной экономике — монокультурной экономике на основании экспорта сырьевых товаров. Из-за общей деградации им становится все труднее следить за деятельностью анклавов, которыми, как правило, владеют иностранные компании. Свежий пример — засилье в Перу чилийских шахт, куда все необходимое, включая еду и питье, импортируется из Чили, в обход перуанской таможни. Другой пример — распространение в Африке частных армий для защиты горнодобывающих предприятий. Это явление отсылает нас к ранним колониальным временам, когда частные войска обеспечивали порядок в колониях. Таким образом, многие страны третьего мира сегодня рискуют лишиться преимуществ, которые приобрели после Второй мировой войны.

Еще одна особенность технологического прогресса состоит в том, что новые технологии могут как создавать спрос на квалифицированный труд, так и понижать его; это происходит во всех странах — и в центре, и на периферии. С использованием новых технологий можно, например, создать кассовый аппарат с рисунками на кнопках, так что кассиру в закусочной «Бургер кинг» даже не обязательно уметь читать и писать. Однако именно в развивающихся странах нехватка рабочих мест для квалифицированного персонала становится проблемой: выпускник университета в такой стране с трудом найдет работу по специальности. Мало того что эти страны неэффективно используют собственные ресурсы, обеспечивая рабочими местами не больше 30 % экономически активного населения; они страдают от того, что с приходом инновационных технологий для квалифицированных работников остается все меньше рабочих мест.

В одном из докладов на Экономической комиссии для Латинской Америки и Карибского бассейна Марио Чимоли и Хорхе Кац демонстрировали, как негативно сказывается развитие автомобильного производства в Аргентине на трудовую занятость инженеров. Они утверждали, что технологическое развитие загоняет латиноамериканские страны в ловушку, и показывали, как в регионе укореняется модель медленного развития, которая только расширяет технологическую пропасть между богатыми и бедными странами. Другими словами, бедные специализируются на своей бедности.

Постепенно на страны третьего мира распространяются стратегии, основанные на идее национальных инновационных систем. Однако сторонники таких стратегий, как правило, плохо понимают, как инновации влияют на уровень зарплат в разных деловых отраслях. К примеру, развитие информационных технологий очень по-разному отражается на головном офисе «Microsoft» в Сиэтле и на гостиничном бизнесе. В гостиничном бизнесе, как и в букинистическом деле, использование информационных технологий привело к падению цен и понижению зарплат и доходов. Если мы понимаем слово конкурентоспособность как умение создавать высокий уровень реальных зарплат, то в этих конкретных областях инновационные технологии привели к уменьшению конкурентоспособности, а не наоборот. Инновации делятся на две категории. «Microsoft» специализируется на производстве инновационных продуктов, для которого характерны возрастающая отдача, высокие барьеры на входе, большие прибыли и возможность платить работникам очень высокие зарплаты. Эти продукты приходят в гостиничный бизнес в Венеции уже в качестве инновационных процессов, они влияют на то, каким образом люди бронируют места в гостинице. Доступность совершенной информации в сети увеличивает ценовую конкуренцию среди гостиниц Венеции, что понижает норму прибыли и возможность выплачивать высокие зарплаты. Использование инновационного процесса в сфере авиаперевозок имеет тот же результат. Информационные технологии приводят к повышению зарплат в головном офисе «Microsoft», но снижают зарплату стюардессы в Европе.

Хотя в экономической теории известно, что инновационные процессы и продукты по-разному влияют на трудовую занятость, почти не придается значения тому факту, что инновации способны снижать добавочную стоимость в определенных сферах деятельности и географических областях.

 

«СМЕРТЬ РАССТОЯНИЙ» И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ В ПЕРИФЕРИЙНЫХ СТРАНАХ

Удаленность стран друг от друга всегда считали важным фактором, способствующим распространению производства. Воспользовавшись идеей немецкого экономиста Франца Оппенгеймера (1864–1943), мы можем для начала представить мир, в котором нет издержек, помех и задержек, создаваемых расстоянием и временем. Чтобы получить реальную картину, нам надо добавить фактор, который представлял бы эти издержки. Географический фактор в экономике связан с фактором времени; эту связь Альфред Чандлер называет экономией на скорости, а Оппенгеймер — транспортным сопротивлением или сопротивлением времени и расстояния. Исторически сложилось так, что Австралия, благодаря своей географической изоляции, имела большее транспортное сопротивление, чем Ирландия. Иными словами, обрабатывающая промышленность Австралии была под защитой естественных факторов — времени и расстояния.

Однако в прошлом веке технологический прогресс привел к заметному снижению транспортного сопротивления по всему миру; этот феномен иногда называют «смерть расстояний». Благодаря ей периферийным странам стало труднее догнать в развитии центральные, т. е. развивать экономическую деятельность, для которой характерна возрастающая отдача. Можно утверждать, что в мире невозможно стабильное понижение цен на факторы производства по двум причинам: во-первых, высочайшее транспортное сопротивление, присущее сектору традиционных услуг, в котором, включая государственное управление, занята значительная часть населения стран «первого» мира; во-вторых, отсутствие глобализации рынка труда. Только телепортация, как в фантастических фильмах, могла бы полностью отменить транспортное сопротивление и способствовать международной торговле традиционными услугами.

Из-за практически нулевого пространственно-временного сопротивления протекционизм бесполезен для многих новых отраслей производства. Вместе с тем людям с идеями, которые в прежние времена можно было бы успешно развить в пределах национальной инновационной системы, сегодня приходится переезжать в места, где есть инновационная среда и венчурный капитал. Несколько лет назад на ежегодной конференции Ассоциации университетских исследовательских парков в Мэдисоне (штат Висконсин) многие университеты американского Среднего Запада жаловались на утечку мозгов: исследователи с интересными идеями стремятся уехать либо на восточное, либо на западное побережье, поближе к активной промышленной среде и источникам венчурного капитала. В странах третьего мира эта утечка мозгов проявляется еще сильнее. Интересные идеи, изобретаемые под эгидой национальной инновационной системы в периферийных странах, при глобальной экономике скорее всего будут утекать в страны «первого» мира. Тот факт, что инновации зачастую претворяются в жизнь в центре, хотя изобретены на периферии, — это еще одна сторона географии развития, по Шумпетеру.

 

РАЗРУШИТЕЛЬНОЕ РАЗРУШЕНИЕ И ГЕОГРАФИЯ РАЗВИТИЯ ПО ШУМПЕТЕРУ

«Созидательное разрушение» — важное понятие в экономической теории Шумпетера. Термин был изобретен Фридрихом Ницше, который, как и Шумпетер, считал процесс созидательного разрушения позитивным. Однако выдающийся специалист по истории Возрождения Якоб Буркхардт (1818–1897), друг Ницше и его коллега по Базельскому университету, придерживался иного мнения: «Существуют… абсолютно разрушительные силы, под копытами которых никогда не вырастает трава». Разрушение и созидание происходят в разных частях планеты, как произошло, например, когда ткацкие фабрики Манчестера пришли на смену ткачам Бенгалии. Иллюстрируя разрушительное действие этого события, Маркс цитировал английского генерал-губернатора, писавшего домой в Лондон: «Это практически беспрецедентная трагедия в истории торговли. Долины Индии побелели от костей ткачей».

Тот факт, что в ходе глобализации мировой экономики рынок труда остается неглобализованным, приводит именно к разрушительному разрушению. Последствия его могут быть очень серьезными, как в случае Монголии. Вдобавок из-за того что все больше продуктов защищено авторскими правами и патентами, созидание стремится замкнуться в нескольких ограниченных географических областях. Прежняя технико-экономическая парадигма — массовое производство по системе Форда — оставляла бедным странам возможность развиваться при помощи обратной инженерии. В будущем у них скорее всего не будет такой возможности. Мы только начинаем осознавать, какие последствия окажет авторское и патентное право на глобальное неравенство.

По моему мнению, все описанные здесь механизмы примитивизации создают чудовищные преграды для экономического развития стран третьего мира. Такой процесс Гуннар Мюрдаль называет эффектом обратной волны: из бедных стран в богатые течет больше квалифицированного труда и больше капитала, чем из богатых в бедные.

 

КОРЕННЫЕ ЖИТЕЛИ: ПРИМИТИВИЗАЦИЯ ЧЕРЕЗ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННУЮ ПОЛИТИКУ

Глобализация усиливает экономическое давление, которое коренные жители испытывали еще во времена городов-государств. В XVIII веке аборигены мешали европейскому проекту по созданию национальных государств. В Испании вплоть до падения Франко любой язык этнического меньшинства считался угрозой национальному единству. Как гласит старая пословица, разница между диалектом и языком в том, что язык — это диалект, у которого есть собственная армия.

В северных государствах всеобщего благосостояния также есть свои коренные народности — эскимосы в Гренландии (независимой части Дании) и саамы в Норвегии, Швеции и Финляндии. В Норвегии до недавнего времени детям саамов запрещаяось общаться на родном языке. То, что я собираюсь рассказать о саамах-оленеводах, доказывает, что даже самое успешное государство может «примитивизировать» культуру собственного коренного народа. Этот случай особенно интересен тем, что норвежские саамы, в отличие от многих коренных народностей, находятся в благоприятной ситуации: в Норвегии у них национальная монополия на оленеводство, а оленина считается деликатесом и часто подается к королевскому столу в Норвегии и в других странах, к примеру в Княжестве Монако. Несмотря на это, в 1990-х годах экономическое положение саамов стало стремительно ухудшаться по вине правительства, которое в течение 25 лет проводило политику, заставившую оленеводов экономически регрессировать до уровня колонии. В 1999 году я оказался на обширном плато губернии Финнмарк, далеко за полярным кругом, на самом севере Норвегии. Министерство сельского хозяйства поручило мне выяснить, почему саамы-оленеводы, несмотря на монополию на производство национального деликатеса, стремительно беднеют. Я проехал на машине 6100 км, посетил все возможные организации оленеводов, объехал обширную северную часть Норвегии и, вероятно, видел больше оленьих скотобоен, старых и новых, чем кто-либо до меня. Отчету по итогам этой поездки я обязан тем, что стал persona non grata в том самом министерстве, которое меня в нее отправило.

Я обнаружил странную аномалию на местном рынке оленины. Большинство оленеводов Норвегии продавали животных нескольким крупным скотобойням («одобренным скотобойням», как выражается правительство) по цене 40 крон (5 евро) за килограмм. Однако несколько оленеводов, забивавших животных у местных мясников и торговавших мясом «на улице», выручали за килограмм (после вычета стоимости забивки) в полтора раза больше. Такие разные цены на один и тот же продукт в пределах небольшого рынка — странное явление. Я еще больше удивился, когда обнаружил, что в государстве всеобщего благосостояния, которым себя именует Норвегия, по высоким ценам торгуют мясом только самые богатые оленеводы. Откуда такая система?

Экономическая деградация саамов началась в 1976 году, когда оленеводство, до того никак не регулировавшееся, стало планироваться при помощи ежегодно утверждаемого Соглашения о северных оленях между саамами и правительством. Соглашение регулировало прежде всего цену, которую саамы должны были получать за оленину. Официальная статистика показывает, что в 1976 году каждый килограмм оленины приносил саамам 68 крон, а в 1990 году — только 32 кроны (с учетом инфляции, так что суммы можно сравнивать напрямую). По сравнению со впечатляющей нормой прибыли 48 крон за килограмм в 1976 году, в 1990 году саамы работали себе в убыток.

Падающая норма прибыли была следствием того, что производственной отрасли, крайне зависимой от климатических циклов, была навязана ригидная ценовая структура. Из-за североатлантических колебаний климата, аналогичных колебаниям Эль-Ниньо на западном побережье Америки, поголовье оленей в Арктике постоянно меняется, хотя и не так сильно, как леммингов. В XX веке было зарегистрировано 4 циклические волны, в ходе которых поголовье оленей могло увеличиваться или уменьшаться в 2 раза.

В 1980-е годы популяция оленей сильно выросла и цены на оленину упали. Чтобы исправить ситуацию, Министерство сельского хозяйства назначило крестьянскую мясную монополию (Norsk Kjott), которая имела почти полную монополию на производство мяса на закрытом рынке Норвегии, главным игроком на рынке, регулятором цен на оленину. Правительство отдало право устанавливать цену на продукт оленеводов их конкуренту.

В 1990-е годы за резким падением цен последовало падение объема производства, что ухудшило и без того тяжелое экономическое положение оленеводов. Оленина исчезла с рынка, но цены на нее не поднялись, потому что Министерство сельского хозяйства так и не собралось поднять желательную цену. Крестьянская монополия в свою очередь отказалась поднять цены на оленину. Когда в 1980-е годы цены сократились в 2 раза, объем производства продолжал расти. Теперь же объем производства упал вдвое из-за природных циклических колебаний климата, а цена продукта практически не изменилась. Это означало фактически, что доход оленеводов упал в 2 раза.

Правительство Норвегии стало субсидировать их производство, доплачивая пособие за каждый килограмм произведенного мяса. Однако для того чтобы претворить в жизнь эту схему, правительство потребовало, чтобы саамы продавали оленей только рекомендованным скотобойням. В то время как неофициальный уличный рынок платил за мясо цену, близкую к старой, эти скотобойни платили только низкую желательную цену. Таким образом, для того чтобы получать государственное пособие, саамы были вынуждены продавать оленину по искусственно заниженной цене, в то время как несколько относительно богатых оленеводов могли продавать ее гораздо дороже, по старой рыночной цене.

Правительство создало монополию, т. е. монополию на покупку, — тот же механизм, который английское правительство использовало, когда вытесняло с рынка индийских конкурентов манчестерских производителей хлопка. В Индии всего одна компания, покупавшая товар по фиксированной, не подлежащей обсуждению низкой цене, сумела произвести эффект, даже более опустощающий, чем тот, которому подверглись норвежские оленеводы.

Одновременно с этим в Европе были введены очень строгие санитарные нормы, которые требовали проводить забой животных и обработку мяса одинаковым образом как на свежевыпавшем снеге при температуре воздуха минус 20 °C, так и в центре Афин при температуре плюс 40 °C. Обязательные ловушки для тараканов при температуре воздуха минус 20 °C — только часть истории о том, как было уничтожено традиционное дело саамов. Забой скота, обработка мяса и его продажа были экономической основой их культуры. Теперь же деятельность оленеводов сократилась: грузовики увозили оленей на чужие бойни для того, чтобы потом на продаже оленины богатели конкуренты. Саамы превратились в производителей сырья; это был случай внутреннего колониализма.

Норвежская ассоциация саамских оленеводов в те времена подвергалась сильному давлению не только потому, что ее члены были в тяжелом экономическом положении, но и потому, что в последствиях циклического изменения климата, в которых была виновата природа, обвинялся перевыпас. Чиновники не знали другой реальности, кроме стабильности скотных дворов, о которых им рассказывали в сельскохозяйственном университете на юге Норвегии; климат не входил в число учитываемых факторов. В Министерстве сельского хозяйства, в отличие от шведского или финского, считали себя обязанными улучшить древнюю методику оленеводства. Вместо того чтобы понять, что за циклическим производством стоит циклическое изменение климата, норвежское Министерство сельского хозяйства практически обвинило оленеводов в циклической безответственности.

Несколько лет я консультировал саамов во время их ежегодных переговоров с норвежским правительством. Оленеводы — только небольшая группа внутри этого национального меньшинства, в то время как большая их часть занимается «норвежскими» профессиями. Условия для переговоров были неравными. С одной стороны стола сидели представители всех причастных к истории министерств и саамского парламента (это часть общего парламента); с другой стороны — несколько представителей коренного народа и я сам. Впервые в жизни я чувствовал стыд за свое норвежское происхождение. Правительство отказывалось понимать, что сложившаяся ситуация была результатом его собственной политики, и, не сомневаясь в своей мудрости, постепенно «пересаживало» всех оленеводов на государственное пособие. Антрополог Роберт Пейн назвал аналогичный процесс в Канадской Арктике благотворительным колониализмом. Это был тот редкий случай, когда свободный рынок на самом деле помог бы сильно увеличить доходы производителя сырья. Всего за несколько лет до описываемых событий ассоциация саамов была выставлена с переговоров, причем им предложили выбрать, как они выйдут — через дверь или через окно.

В результате длительных и тяжелых переговоров ситуация саамов немного улучшилась: доход оленеводов вырос более чем вдвое за период с 1999 по 2003 год. Эта история крайне интересна по двум причинам, одна из которых носит общий характер, а другая является типично скандинавской. Причина общего характера такова. Когда происходило описанное выше насилие над экономикой коренного народа, Норвегия слыла яростной защитницей коренных народов других стран, например Бразилии. Всем странам (и Бразилии, и Норвегии) коренные народы других стран кажутся чем-то завораживающим и экзотическим, а собственные всегда немного мешают. Библейская притча о соринке в глазу ближнего и бревне в своем собственном здесь очень к месту.

Вторая причина чисто скандинавская: этот случай предваряет нашу дискуссию о целях тысячелетия. Я изучал народные промыслы в Андах, но до 1999 года почти ничего не знал об оленеводстве. Поэтому я спросил у своих коллег (оба в прошлом были замминистрами, только один придерживался левых взглядов, а другой правых), как, по их мнению, решить проблему. Они ответили немедленно и одинаково: проблема такая запутанная, что единственный способ ее решить — деньги. Именно так ее пыталось решить норвежское правительство. В 1999 году правительственные субсидии норвежским саамам-оленеводам достигли размера их дохода. Само же производство ничего не добавляло.

Я придумал для этого подхода название «скандинавское заблуждение». Это образ мышления, при котором сложные проблемы бедности решаются заваливанием их деньгами, вместо того чтобы исправляться изнутри, при помощи улучшения производства. Корни этого заблуждения лежат в коллективной убежденности всех скандинавов, что их богатство происходит прежде всего из готовности поровну делить доходы. Однако при этом коллективная скандинавская память начисто стерла воспоминания о политике крайнего государственного вмешательства в экономику, которая включала протекционизм и субсидии национальной обрабатывающей промышленности. А ведь периоды этой политики характеризовали Скандинавские страны со времен камерализма XVIII века до Плана Маршалла и его аналогов в XX веке.

Всеобщая концентрация на распространении доходов, а не на их росте, началась в конце 1960-х годов. Когда я впервые ехал в Перу, считалось, что проблема перуанцев — это жадные богачи, которые не хотят делиться с бедными. Может быть, но неравномерное распределение доходов, типичное для всех доиндустриальных стран, принималось за причину низкого уровня среднедушевого дохода. В те годы уровень ВВП на душу населения в Перу составлял 300 долл. в год.

В последние десятилетия экономисты теряют интерес к производству, и это только усиливает позицию тех, кто считает бедность проблемой распределения доходов. В 1990-х годах стало ясно, что неолиберальные теории в большинстве малых государств не работают. Благодаря этому скандинавское заблуждение вышло на глобальный уровень в форме целей тысячелетия. Этот подход пытается справиться с бедностью саамов или африканцев не тем, что помогает им самим создавать свое богатство, а тем, что перераспределяет доход, созданный кем-то другим. Скандинавское заблуждение борется с симптомами бедности, а не с ее причинами. Саамы-оленеводы подверглись экономической примитивизации, когда у них отобрали их вид деятельности с возрастающей отдачей, который увеличивал стоимость их сырьевого товара, ради того чтобы посадить их на пособие. Такой внутренний благотворительный колониализм можно наблюдать в большем масштабе на африканском континенте.

 

ПРИМИТИВИЗАЦИЯ И НАСЛЕДИЕ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ

Почему механизмы экономической деградации и примитивизации ускользают от внимания современных экономистов? Теория глобализации сегодня лежит на трех китах: свободных рынках, демократии и свободе. Никто не пытается установить ни взаимозависимость этих факторов, ни, что еще более важно, какие исторические условия были необходимы для появления таких редкостей в истории человечества, как демократия и право на индивидуальное развитие. Мне кажется, что сегодняшнее коллективное понимание мира погрязло в экономических заблуждениях, рожденных холодной войной, когда существовали экономические теории, основанные на иллюзорной системе Давида Рикардо, и каждая рисовала собственную утопию — утопию плановой экономики и утопию свободного рынка. Холодная война оставила в наследство черты, которые не дают нам заметить, что в ходе сегодняшней глобализации многие страны мира специализируются на доисторических способах производства. Двойственная экономика описана ранними специалистами по экономическому развитию.

Итак, мы унаследовали четыре неразрывно связанные черты: теорию торговли, нежелание посмотреть на предпосылки экономической науки с точки зрения здравого смысла, верув то, что рынок способен навести в мире немедленный спонтанный порядок, неуважение к тем, кто изучает экономическую реальность.

Когда коммунисты провозгласили принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям», неоклассическая экономическая наука ответила им теорией Самуэльсона, опубликованной в 1945 году. Она доказывала, что исходя из стандартных теоретических предпосылок глобальная свободная торговля приведет к снижению цен на производственные факторы, т. е. цена на труд и капитал станет по всему миру одинаковой. Рынок будет лучше коммунизма, все станут одинаково богатыми, надо только дать «невидимой руке» полную свободу. Долгое время эта теория считалась такой нелогичной, что никто не пытался применить ее на практике. Хотя в неоклассической традиции есть и куда более сложные дискуссии на тему теории торговли, именно эта пародия на полноценную теорию в итоге легла в основу работы Всемирного банка и МВФ в странах третьего мира. Она привела к последствиям — ни много ни мало — катастрофическим для многих развивающихся стран, однако несмотря на это, продолжает действовать вместе с теми, кто ее проповедует. Этому немало способствует то, что не-Рикардова экономическая традиция, Другой канон, сегодня практически умерла.

Главная проблема теории торговли в том, что настаивает на использовании метафор из физики (взять хотя бы ее центральное понятие — «равновесие»). Впервые они были задействованы в 1880-е годы, вытеснив метафору, которая служила юристам и социологам верой и правдой со времен Аристотеля, если не раньше. Эта метафора сравнивала человеческое общество с телом, разнообразные функции которого основаны на взаимной зависимости органов. Из-за новой метафоры пришлось включить в экономическую науку несколько дополнительных предпосылок, так что вывод теории торговли (идея, что свободная торговля сделает всех одинаково богатыми) заложен в ее предпосылках — совершенной информации, совершенной конкуренции, отсутствии экономии на масштабах и т. д. Перефразируем нобелевского лауреата в области экономики Джеймса Бьюкенена: при таких предпосылках вообще нет нужды развивать какую бы то ни было торговлю. Если все люди владеют одинаковыми знаниями, а фиксированных издержек не существует, т. е. на масштабе производства сэкономить нельзя, каждый человек является самостоятельной моделью производства в миниатюре, и нужда в любой торговле, кроме торговли сырьевыми товарами, отпадает. Рассуждая логически, чтобы теория торговли выполнила свои обещания бедным странам, нужно упразднить торговлю всем, кроме сырья. В 1953 году, в период «охоты на ведьм», которую Маккарти вел, выслеживая в американском обществе сторонников левых взглядов, Милтон Фридмен (1912–2006) положил конец спорам о предпосылках теории торговли. Не смотрите на предпосылки теории торговли, предложил Фридмен; смотрите на то, сколько пользы она приносит Соединенным Штатам.

Во время холодной войны стихийный порядок рынка стал ответом экономистов на плановую экономику. Сомали, Афганистан и Ирак — это контрпримеры, образцы стихийного хаоса. Такой хаос происходит, если производственная система страны лишена деятельности с возрастающей отдачей и синергическими эффектами; без них страна становится не интегрированным национальным государством, а родовым сообществом. Эта деятельность стихийно не появляется. История изобилует примерами того, как действенные рынки (да и сам процесс цивилизации) создавались путем сознательной политики поощрения национального производства; при этом иногда цены на продукцию устанавливались, с точки зрения рынка, неправильными, но зато это повышало всеобщее богатство и благо. Немецкий экономист Иоганн Готтфрид Хоффман так сформулировал эту мысль в 1840 году: «Как взрослый человек давно забыл, с каким трудом он выучился говорить, так и народы, государства которых уже достигли зрелости, забывают, чего им стоило вырваться из тисков примитивного брутального дикарства». Восстановление Европы из руин после Второй мировой войны осуществлялось при помощи тяжеловесной политики, это было незадолго до того, как сформулировали иллюзорную идею стихийного порядка. Бездна, которая разделяет американскую политику в послевоенной Европе и Японии и политику, которую Америка проводит сегодня в Ираке, не поддается осмыслению. Ирак на себе испытал последствия предпосылок о том, что достаточно убрать все факторы неправильного влияния, всех «плохих парней» и ввести свободную торговлю, чтобы в стране начались стихийный порядок и рост. Эти последствия оказались столь разрушительными, что случай Ирака ставит жирную точку в истории холодной войны и порожденных ей иллюзий.

Пол Самуэльсон, возможно, самый влиятельный из ныне живущих экономистов, заметил несколько лет назад в журнале «New York Times», что экономисты — это оппортунисты. По понедельникам, средам и пятницам они работают над одной моделью, а по вторникам и четвергам — над моделью с противоположными предпосылками. С учетом этого отношения, которое я называю жонглированием предпосылками, исследовательские проекты могут быть крайне опасными. Слишком легко предпосылки, которые исследователи используют, и выводы, к которым они приходят, приспосабливаются под любой проект. Такая схема, конечно, имеет преимущество в том смысле, что позволяет построить экономическую модель для обоснования практически чего угодно. Но остается одна небольшая проблема. Выбор теории для применения в развивающихся странах становится вопросом элементарной силы — кто сильнее, тот и прав. Поскольку экономисты в лучших университетах Африки получают 100 долл. в месяц, а Всемирный банк предлагает им 300 долл. в день за работу консультантами по теории торговли, не стоит удивляться, что так мало экономистов в развивающихся странах идут против правящей теории. Просить гранты на исследования за пределами принятой экономической теории и ее инструментария примерно так же бесполезно, как Мартину Лютеру было бы бесполезно рассчитывать на гранты Ватикана.

Наука, которая на первый взгляд кажется незыблемой мудростью, оказывается некой смесью отрывков разных теорий, при помощи которой можно доказать практически все, что угодно. При ближайшем рассмотрении ортодоксальная экономическая наука напоминает систему классификации животных, разработанную аргентинским писателем Хорхе Луи Борхесом для выдуманной им же китайской энциклопедии:

Животные делятся на:

принадлежащих императору;

набальзамированных;

прирученных;

молочных поросят;

сирен;

сказочных;

бродячих собак;

включенных в эту классификацию;

бегающих, как сумасшедшие;

бесчисленных;

нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти;

прочих;

разбивших цветочную вазу;

похожих издали на мух [168] .

Мишель Фуко использовал эту классификацию для того же, для чего и я сейчас, — чтобы заронить в голову читателя зерно сомнения по поводу научного догматизма. К сожалению, несуразность изобретенной Борхесом классификации гораздо очевиднее, чем несуразность суждений и предпосылок экономической науки, окруженной непроницаемой стеной математики.

Как сказал Кейнс, «люди практики, которые считают себя совершенно не подверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого. Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, извлекают свои сумасбродные идеи из творений какого-нибудь академического писаки, сочинявшего несколько лет назад. Я уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с постепенным усилением влияния идей… Но рано или поздно именно идеи, а не корыстные интересы становятся опасными и для добра, и для зла».

В этой книге рассказано о плеяде давно умерших экономистов, многие из которых упоминаются на илл. 3 и в Приложении II. Некоторые из них мертвы гораздо дольше, чем те, кто пленил разум сегодняшних экономистов. По сравнению с героями сегодняшнего дня, такими как Адам Смит, эти ученые имеют важнейшее преимущество: они ясно могут объяснить, почему одни страны богаты, а другие — бедны. Тот, кто потратит время на изучение экономических опытов, которые были поставлены в исторической лаборатории человечества за последние 500 лет, увидит, что эти объяснения совершенно верны. Однако наша задача не в том, чтобы упразднить один набор догматических правил и заменить его другим. Напротив, мы должны принять все богатство и разнообразие экономической теории и практики, а значит, осознать, что нам нужен куда более обширный экономический инструментарий, чем тот, который используется сегодня. Политика, которая будет благотворна для Великобритании, не будет полностью аналогична той, что благотворна для Швейцарии, и будет иметь совсем мало общего с политикой, благотворной для Экваториальной Гвинеи, Мьянмы или Вануату. В конечном итоге только история может быть нашим проводником в путешествии по новым контекстам.