«Национальный Месячник Избавления от Привычек» Жребий выбрал с досады на то, как легко я получаю удовольствие от дайс-жизни; этот месяц обеспечил мне сотню маленьких взрывов, работавших на распад Люциуса Райнхарта, доктора медицины. «Избавление от привычек» выпало первым из ряда других вариантов: 1) «психиатр, преданный своему делу», 2) «начать писать роман», 3} «отпуск в Италии», 4) «быть со всеми добрым» и 5) «помощь Артуро-Икс». Чтобы быть точным, приказ был таким: «Каждое мгновение каждого дня этого месяца я буду пытаться изменить свои привычные поведенческие модели». Прежде всего это означало, что на рассвете, когда я переворачивался, чтобы обнять Лил, я должен был перевернуться обратно и уставиться в стену. Поглазев на нее несколько минут и даже задремав, я понял, что никогда не вставал на рассвете, и потому с усилием и негодованием выбрался из постели. Обе ноги оказались в тапочках, и я потащился в ванную, но вдруг понял, что меня держит в кулаке привычка. Я сбросил тапочки и поплелся, а потом трусцой побежал в гостиную. И все-таки мне было нужно помочиться. Я победно произвел это действие в вазу с искусственными гладиолусами. (Через три дня доктор Феллони отметила, какой свежий у них вид.) Через несколько минут я проснулся в том же положении, сознавая, что по-прежнему стою с глупой и гордой улыбкой на лице. Тщательное обследование моего сознания показало, что я еще не завел себе привычку засыпать на ногах после мочеиспускания в гостиной, так что я позволил себе снова задремать.

— Что ты делаешь? — услышал я сквозь сон голос.

— А?

— Люк, что ты делаешь?

— Ой.

Я увидел Лил; она стояла, обнаженная, скрестив руки на груди, и глядела на меня.

— Я думаю.

— О чем?

— О динозаврах.

— Возвращайся в кровать.

— Хорошо.

Я пошел было за ней в кровать, но вспомнил, что следовать в кровать за обнаженными женщинами было для меня привычным делом. Когда Лил плюхнулась в постель и натянула на себя одеяло, я залез под кровать.

— Люк???

Я не ответил.

Скрип пружин и тревожная низкая облачность надо мной означали, что Лил свешивалась сначала с одной, а потом с другой стороны кровати. Покрывало приподнялось, и ее перевернутое лицо уставилось на мое. Мы смотрели друг на друга тридцать секунд. Без единого слова ее лицо исчезло, и кровать надо мной застыла.

— Я хочу тебя, — сказал я. — Я хочу заняться с тобой любовью. (Прозаичность прозы компенсировалась поэтичностью моего положения.)

Молчание продолжилось, и я восхитился Лил. Любая нормальная, заурядная женщина (а) выругалась бы, (б) снова заглянула бы под кровать или (в) стала бы кричать на меня. Только женщина с высоким интеллектом и глубокой отзывчивостью могла хранить молчание.

— Я бы хотела, чтобы твой член был внутри меня, — вдруг сказал ее голос.

Я был напуган: столкновение воль. Мне нельзя было отвечать привычно.

— Я хочу твое левое колено, — сказал я. Молчание.

— Я хочу проникнуть между пальцев твоих ног, — продолжал я.

— Я хочу почувствовать, как движется вверх-вниз твое адамово яблоко, — сказала она.

Молчание.

Я начал мурлыкать «Боевой гимн Республики». Поднатужившись, я поднял пружинный матрац над головой. Она скатилась на сторону. Я поменял положение, пытаясь столкнуть ее. Она опять перекатилась на середину. Мои руки обессилели. Хотя всё, что я делал под кроватью, было априори непривычным, у меня заныла спина. Я выбрался наружу, встал и потянулся.

— Мне не нравятся твои игры. Люк, — сказала Лил тихо.

— «Питсбургские пираты» выиграли три игры подряд, но все равно завязли на третьем месте.

— Пожалуйста, иди в кровать и будь собой.

— Которым из?

— Любым, кроме того, кого ты изображаешь сегодня утром.

Привычка тянула меня в кровать, Жребий тянул назад.

— Мне нужно подумать о динозаврах, — сказал я и, поняв, что сказал это своим обычным голосом, на всякий случай прокричал то же самое. Когда я понял, что источил свой привычный крик, то готов был озвучить третью версию, но спохватился. Три — уже похоже на привычку, и поэтому я не то прокричал, не то пробурчал: «Завтрак с динозаврами в постели» — и пошел на кухню.

На полпути я попробовал разнообразить свою походку и в итоге прополз последние пятнадцать футов.

— Что ты делаешь, папа?

У входа в кухню стоял Ларри, глядевший полусонно, но зачарованно. Я не хотел его расстраивать. Мне пришлось тщательно подбирать слова.

— Я ищу мышей.

— Ничего себе, можно мне посмотреть?

— Нет, они опасные.

— Мыши?

— Эти мыши едят людей.

— Ох, папа… [Пренебрежительно].

— Я шучу [привычное выражение; я покачал головой].

— Возвращайся в кро… [Еще одно!]

— Посмотри под маминой кроватью, думаю, они могли уйти туда.

Всего через несколько секунд Ларри вернулся из нашей спальни в сопровождении облаченной в халат Лил. Я стоял на коленях у плиты, собираясь нагреть кастрюлю воды.

— Не втягивай детей в свои игры.

Поскольку я никогда не выходил из себя, общаясь с Лил, я отступил от этой привычки.

— Закрой рот! Ты их всех распугаешь.

— Не смей затыкать мне рот!

— Еще одно слово, и я засуну динозавра тебе в глотку. — Я поднялся и зашагал к ней, сжав кулаки.

Вид у них обоих был напуганный. Я был впечатлен.

— Возвращайся в кровать, Ларри, — сказала Лил, заслоняя его и пятясь назад.

— Становись на колени и моли о пощаде, Лоуренс, НУ!

Ларри, в слезах, умчался в свою спальню.

— Тебе должно быть стыдно!

— Не смей меня бить.

— Господи, ты сошел с ума, — сказала Лил.

Я ударил ее, довольно сдержанно, в левое плечо. Она ударила меня, довольно несдержанно, в левый глаз.

Я сел на пол.

— На завтрак у нас что? — спросил я, хотя бы перетасовав синтаксис.

— Ты закончил?

— Я отказываюсь от всего.

— Возвращайся в кровать.

— За исключением своей чести.

— Ты можешь держать свою честь у себя в трусах, но вернуться в кровать и вести себя по-нормальному.

Я потрусил назад в кровать впереди Лил и сорок минут лежал доска доской, после чего Лил велела мне убираться из кровати. Я подчинился, немедленно и неукоснительно, и встал, как робот, рядом с кроватью.

— Расслабься, — раздраженно приказала она из-за туалетного столика.

Я рухнул на пол, приземлившись с минимальным ущербом на бок и на спину. Лил подошла, посмотрела на меня мгновение, а потом пнула в бедро.

— Веди себя нормально, — сказала она.

Я поднялся, сделал шесть приседаний с вытянутыми руками и пошел на кухню. На завтрак у меня был хот-дог, два куска сырой морковки, кофе с лимоном и кленовым сиропом, а также дважды прожаренный до почернения тост с арахисовым маслом и редиской. Лил была в ярости — главным образом потому, что и Ларри, и Эви отчаянно хотели на завтрак то, что ел я, и всё закончилось безысходными рыданиями. Лил в том числе.

Из дому в офис я бежал трусцой по Пятой авеню, привлекая немалое внимание, поскольку я 1) бежал трусцой; 2) задыхался, как рыба, выброшенная на сушу, и 3) был одет в смокинг поверх красной футболки с большими белыми буквами, славившими «Биг Ред».

В офисе мисс Рейнголд поздоровалась со мной официально, нейтрально и, должен признать, не без секретарского апломба. Ее холодная, безобразная деловитость подстрекнула меня начать новую страницу в наших отношениях.

— Мэри Джейн, детка, — сказал я. — У меня для вас сюрприз. Я решил вас уволить.

Ее рот аккуратно раскрылся, обнаружив два идеально параллельных ряда кривых зубов.

— С завтрашнего утра.

— Но… но доктор Райнхарт, я не пони…

— Все просто, звезда вы наша. Последние несколько недель я озабочен сильнее, чем обычно, и хочу секретаршу, которая хорошо трахается.

— Доктор Райнхарт…

— Вы знаете свое дело, но у вас плоская задница. Я нанял девушку с размерами 90-60-90, которая знает всё о фелляции, post hoc propter id, soixante-neuf, жестикуляции и надлежащем делопроизводстве.

Она медленно пятилась к кабинету доктора Экштейна, выкатив глаза, зубы ее мерцали, как две параллельные армии в боевом беспорядке.

— Она приступает завтра утром, — продолжал я. — У нее свой собственный контрацептив, как я понимаю. Вы получите полную компенсацию до конца века. До свидания и удачи.

Примерно в середине своей тирады я начал бежать на месте, а по ее завершении проворно бросился в свой кабинет. Мисс Рейнголд не столь проворно бросилась в кабинет Джейка.

Я уселся на столе, приняв традиционную позу лотоса, и стал размышлять, что мисс Рейнголд будет делать с моей внезапной жестокостью. Проведя быстрое расследование, я пришел к заключению, что она получила нечто, способное наполнить ее скучную жизнь. Я представил себе, как годы спустя она будет рассказывать двум дюжинам племянниц и племянников, собравшихся у ее пухлых колен, о злом докторе, который в одних пациентов втыкал булавки, других насиловал, а под влиянием ЛСД и импортного скотча увольнял хороших, трудолюбивых людей и заменял их буйными нимфоманками.

Чувствуя превосходство своего богатого воображения и неудобство классической позы йоги, я вытянул обе руки вверх. Стук в дверь.

— Йо! — ответил я, все еще с вытянутыми вверх руками, отчего смокинг причудливо натянулся. Внутрь просунулась голова Джейка.

— Скажи, Люк, детка, мисс Рейнголд рассказывала мне неч… — Он увидел меня. Привычный пронизывающий взгляд Джейка не смог полностью справиться со зрелищем: он дважды моргнул.

— Что случилось, Люк? — осторожно спросил он.

Я засмеялся.

— Ах, это, — сказал я, показывая на смокинг. — Затянувшаяся вечеринка. Я пытаюсь проснуться, прежде чем придет Остерфлад. Надеюсь, я не расстроил мисс Р.

Он замялся, пухлая шея и круглое лицо по-прежнему оставались единственными частями его тела, просочившимися в комнату.

— Ну, — сказал он, — да. Она говорит, ты ее уволил.

— Чушь, — ответил я. — Я рассказал ей анекдот, который услышал вчера на вечеринке; он был, наверное, немного похабный, но ничего такого, что огорчило бы Марию Магдалину.

— Понятно, — сказал он, и его фирменный взгляд набрал силу, очки стали двумя летающими тарелками, в отверстиях которых пряталось смертоносное лучевое оружие. — Ладно, — сказал он. — Прости, что потревожил.

Лицо исчезло, дверь закрылась. Несколько минут спустя мою медитацию прервала открывшаяся дверь и повторное явление очков Джейка.

— Она хочет, чтобы я проверил, что ее не уволили.

— Скажи ей приходить на работу завтра в полной готовности.

— Ладно.

Когда вошел Остерфлад, я хромал по комнате, пытаясь вернуть ногам кровообращение. Он автоматически направился к кушетке, но я его остановил.

— Нет, не нужно, мистер О. Сегодня вы сядете здесь, а я лягу на кушетку.

Я устроился поудобнее, пока он неуклюже протискивался к моему креслу за столом.

— Что случилось? Доктор Райнхарт, вы…

— Я сегодня в приподнятом настроении, — начал я, заметив в углу на потолке впечатляющую паутину. Сколько лет ее созерцали мои пациенты? — Я чувствую, что сделал значительный прорыв на пути к Новому Человеку.

— Какому новому человеку?

— Человеку Случайному. Человеку Непредсказуемому. Сегодня я наглядно доказываю, что от привычек можно избавиться. Что человек является свободным.

— Хотел бы я избавиться от привычки насиловать маленьких девочек, — сказал он, пытаясь вернуть внимание к себе.

— Есть надежда, О., есть надежда. Просто делайте противоположное тому, что вы обычно делаете. Если вам хочется их насиловать, засыпьте их конфетами и добротой, а потом уходите. Если вам хочется избить шлюху, позвольте ей избить вас. Если вам хочется увидеть меня, идите вместо этого в кино.

— Но это непросто. Мне нравится делать людям больно.

— Верно, но вы можете обнаружить, что найдете удовольствие и в доброте. Сегодня, например, я обнаружил, что бегать на работу гораздо приятнее, чем ездить, как я обычно делаю, в такси. Я также понял, что моя жестокость к мисс Рейнголд может внести некую свежую струю. Обычно я был с нею мил.

— А я-то удивился, отчего она плачет. Что случилось?

— Я сказал, что у нее несвежее дыхание и вообще от нее плохо пахнет.

— Господи Иисусе.

— Да.

— Это отвратительно. Я бы никогда так не сделал.

— Надеюсь. Но городские органы здравоохранения подали официальную жалобу, потому что все здание начало смердеть. У меня не было выбора.

В последовавшей тишине я услышал скрип стула; возможно, он откинулся назад, но оттуда, где я лежал, видно не было. Я видел только часть двух стен, книжные шкафы, книги, мою паутину и единственный маленький портрет Сократа, пьющего яд из цикуты. Мой вкус в выборе успокоительных картин для пациентов показался мне неоднозначным.

— Я тоже в последнее время очень даже повеселел, — задумчиво сказал Остерфлад, и я понял, что хочу вернуть его внимание к моим проблемам.

— Конечно, избавление от привычек тоже может быть трудным занятием, — сказал я. — Например, мне показалось сложным придумывать новые методы и места для мочеиспускания.

— Кажется… почти уверен, что вы, возможно, подвели меня к прорыву, — сказал Остерфлад, игнорируя меня.

— Особенно меня заботит мой следующий стул, — продолжил я. — Похоже, у общества есть четкие пределы того, что считается допустимым. Вам могут позволить любого рода странности и бессмысленные ужасы — войны, убийства, браки, трущобы, — но испражнение где угодно, кроме туалета, будет обязательно сочтено отвратительным.

— Знаете, если бы… я только, как мне кажется, смог избавиться от пагубной страсти к маленьким девочкам, только бы… потерял интерес к ним, я был бы в порядке. Большие девочки не против, или их можно купить.

— Возьмем также передвижение. Существует лишь ограниченное количество способов перемещения из точки А в точку Б. Завтра, например, я не смогу бежать на работу трусцой. И что мне делать? Прикажете идти задом наперед? — Я посмотрел на Остерфлада, сердито насупившись, но он с головой ушел в собственные мысли.

— Но сейчас… в последнее время… я должен признать это… я, кажется, теряю интерес к маленьким девочкам.

— Идти задом наперед — это решение, конечно, но только временное. Использовав его, и ползание, и бег спиной, и прыжки на одной ноге, я почувствую себя стесненным, ограниченным, повторяющимся, роботом.

— И это хорошо, я знаю. Я хочу сказать, да, я ненавижу маленьких девочек, но теперь, когда мне не так интересно их трахать, я думаю что это… определенно прогресс. — Он посмотрел мне прямо в глаза, и я ответил ему тем же.

— Разговоры тоже проблема, — сказал я. — У нас сложился определенный синтаксис, манера говорить, логика. У меня есть привычка мыслить логически, и от нее, очевидно, нужно избавляться. А также словарный запас. Почему я мирюсь с ограниченностью наших привычных слов. Я болван! Болван!

— Но… но… в последнее время… боюсь… я почувствовал… я как-то даже боюсь об этом сказать…

— Судьеход. Художественная жвачка. Чудодел. Доброжолт. Галантгеронт. Ухтырь. Веселец. Почему нет? Человек искусственно ограничил себя прошлым. Я чувствую, что вырываюсь на свободу.

— …Что я, мне показалось, что теперь мне нравятся… маленькие мальчики.

— Прорыв. Определенно прорыв, если я смогу и дальше противостоять своим привычным моделям поведения, как сегодня утром. И секс. Сексуальные стереотипы тоже необходимо разрушить.

— Я хочу сказать, действительно нравятся, — сказал он подчеркнуто. — То есть, я не хочу насиловать их или причинять им боль или что-то подобное, хочу просто трахать их, и чтобы они у меня отсасывали.

— Возможно, этот эксперимент может завести меня на опасную территорию. Полагаю, поскольку меня никогда не тянуло к изнасилованию маленьких девочек, теоретически следовало бы это попробовать.

— И мальчиков… маленьких мальчиков легче заполучить. Они более доверчивы, менее подозрительны.

— Но одна мысль причинить кому-то настоящую боль пугает меня. Я полагаю… Нет! Это ограниченность. Ограниченность, которую я должен преодолеть. Чтобы освободиться от привычных тормозов, мне придется насиловать и убивать.

Его стул скрипнул, и я услышал, как его нога опустилась на пол.

— Нет, — сказал он твердо. — Нет, доктор Райнхарт. Я пытаюсь вам сказать, что нет больше нужды в изнасилованиях и убийствах. Можно даже не бить.

— Изнасилование или хотя бы убийство абсолютно необходимо Человеку Случая.

Уклониться от этого — значит уклониться от прямой обязанности.

— Мальчики, маленькие мальчики, даже подростки, подойдут не хуже, я уверен. С маленькими девочками опасно, док, я вас предупреждаю.

— Опасность необходима. Вся концепция Случайного Человека — самая опасная и революционная из выработанных человеком. Если полная победа требует крови, да будет кровь.

— Нет, доктор Райнхарт, нет. Вы должны найти другой способ. Менее опасный способ. Вы ведь о живых людях говорите.

— Только с точки зрения наших привычных стереотипов восприятия. Вполне может быть, что маленькие девочки — это на самом деле демоны из другого мира, которых отправили нас истребить.

Он не ответил, но я услышал, как стул издал легкий скрип.

— Совершенно ясно, — продолжил я, — что без маленьких девочек у нас не было бы женщин, а женщины — соплеть гадцев клистинг сифонен.

— Нет, нет, док, вы меня искушаете. Я это знаю, теперь я это понял. Женщины — это человеческие существа, они должны ими быть.

— Называйте их как хотите, но они отличаются от нас, Остерфлад, и вы не можете этого отрицать.

— Я знаю, знаю, а мальчики не отличаются. Мальчики — это мы. Мальчики хорошие. Я думаю, я мог бы научиться любить мальчиков и больше так не переживать из-за полиции.

— Конфеты и доброта девочкам. О., и твердый член мальчикам: возможно, вы правы. В вашем случае это точно нарушит привычку.

— Да, да.

Кто-то постучал в дверь. Час истек. Пока я в оцепенении спускал ноги на пол, я почувствовал, как мистер Остерфлад энергично сжимал мою руку — его глаза сверкали радостью.

— Это была величайшая терапевтическая сессия в моей жизни. Вы… вы… вы мальчик, доктор Райнхарт, настоящий мальчик.

— Спасибо, О. Надеюсь, вы правы.