Медленно и неуклонно, друзья мои, я начинал сходить с ума. Я обнаружил, что меняется все, что осталось от моего «я». Когда я решал не тревожить спящий Жребий и быть самим собой, оказывалось, что мне нравятся абсурдные комментарии, анекдоты, поступки. Я забирался на деревья в Центральном парке, принимал позу лотоса для медитаций посреди вечеринки с коктейлями и каждые две минуты изрекал эзотерические, пророческие сентенции, которые были непонятны и скучны даже мне самому. Заканчивая телефонный разговор с доктором Манном, я оглушительно орал: «Я — Бэтмен», — и все это вовсе не потому, что так велел Жребий, а потому что так хотелось мне самому.

Без всякой причины я разражался смехом, неадекватно реагировал на ситуации — злился, пугался или проявлял сочувствие в гораздо большей степени, чем того требовалось. Я вел себя непоследовательно. Был то веселым, то грустным; временами четко выражал свои мысли, был серьезным и умным; временами — абсурдным, рассеянным и тупым. Лишь то обстоятельство, что я проходил анализ у Джейка, позволяло мне свободно ходить по улицам. Поскольку я не учинял никакого насилия, люди могли чувствовать себя сравнительно спокойно: «Бедный доктор Райнхарт, но доктор Экштейн ему поможет».

Лил всё больше тревожилась за меня, но, поскольку Жребий всегда отвергал вариант возможности рассказать ей правду, я продолжал находить полурациональные объяснения своим глупостям. Она разговаривала и с Джейком, и с Арлин, и с доктором Манном, и у каждого находились стопроцентно рациональные и, как правило, блестящие объяснения происходящему, но, к несчастью, никаких предложений, как положить этому конец, у них не было.

— Подождите годик или два… — доброжелательно сказал Лил доктор Манн, и она, по ее словам, едва удержалась, чтобы не закричать. Я заверил ее, что постараюсь лучше контролировать свои прихоти.

Национальный Месячник Избавления от Привычек, естественно, делу не помог. Как расстраиваются люди, когда сталкиваются с распадом поведенческих моделей! Расстраиваются, а может, испытывают радость. Мой бег трусцой на работу, мои абсурдные речи, нечестивые попытки соблазнить бесполую и неподкупную мисс Рейнголд, мое пьянство, безрассудное поведение с пациентами — все это повергало тех, кто был тому свидетелем, в шок и смятение, но я начал замечать, что это доставляло им и удовольствие.

Как нас веселит и радует иррациональное, бесполезное, абсурдное! Мы жаждем этого, и эта жажда вырывается наружу вопреки всем ограничениям морали и здравого смысла. Мятежи, революции, катастрофы — как они бодрят. Какая скука читать день за днем одни и те же новости. Боже мой, хоть бы что-нибудь произошло — только бы разрушились шаблоны.

К концу того месяца я мечтал: вот если бы Никсон напился и сказал кому-нибудь: «Да пошел ты, приятель». Вот если бы Уильям Бакли или Билли Грэхем сказали:

«Среди моих лучших друзей есть коммунисты»; если бы спортивный комментатор один разок сказал: «Какая скучная игра, ребята». Но этого никогда не происходит. И потому мы едем в Форт-Лодердейл, во Вьетнам, в Марокко — или разводимся, или заводим роман, или ищем новую работу, новый район, новый наркотик, отчаянно пытаясь найти что-то новое. Модели, шаблоны — о, как же разорвать эти цепи! Но мы тащим за собой наши старые «я», а они сковывают весь наш опыт своими крепкими дубовыми рамками.

Однако по большому счету, Национальный Месячник Избавления от Привычек особой пользы не принес; я закончил тем, что в какой-то момент позволил Жребию решать, когда ложиться и сколько спать. Сон урывками в случайно выбранное время быстро сделал меня раздражительным, усталым, а иногда заносчивым, в особенности под воздействием наркотика или алкоголя. Жребий также определял на трехдневный период, когда я должен был есть, умываться, бриться и чистить зубы. В результате раз или два застал себя за тем, что пользуюсь своей портативной электробритвой посреди сутолоки мид-тауна (прохожие оглядывались в поисках съемочной группы), чищу зубы в туалете ночного клуба, принимаю ванну и обтираюсь у Вика Тани, обедаю в 4 утра в «Недикс».

В другой раз Жребий приказал обострить мою восприимчивость и проживать каждую минуту с полным осознанием происходящего. Это оказалось потрясающим эстетическим опытом. Я представлял себя Уолтером Пейтером, Джоном Раскиным и Оскаром Уайльдом вместе взятыми. Первое, что я осознал в «День Эстетической Восприимчивости», — это что у меня насморк. Возможно, он уже был у меня многие месяцы, даже годы, а я его не замечал. В январе же благодаря этому случайному приказу Жребия я осознал, что периодически втягиваемый ноздрями воздух проходит через какую-то накопившуюся слизь, что производило звук, обычно обозначаемый как «шмыганье носом». Если бы не Жребий, я бы так и остался бесчувственным невежей.

В ту «Неделю Восприимчивости» я постиг и другие ранее не осознаваемые чувственные переживания. Ранним утром, лежа в кровати с Лил, я слушал, зачарованный, симфонию уличных шумов, доносящихся снизу, — шумов, которые я раньше называл тишиной, означавшей, что Ларри и Эви еще не проснулись. Правда, дня через два они стали довольно монотонной и второсортной симфонией, но два утра подряд они снова оживали, и я с ними вместе. В другой раз я пошел в Музей современного искусства, где отчаянно пытался испытать эстетическое блаженство, через полчаса решил поискать простых удовольствий и по прошествии полутора часов, стерев ноги, пришел к выводу, что с меня хватит радости и от того, что ноги болят не так уж сильно. Должно быть, мое зрительное восприятие в какой-то момент атрофировалось, и даже могущественный Жребий был не в силах его воскресить. На следующий день я обрадовался, что кости избавили меня от Уолтера Пейтера.

В общем, в тот месяц я одевался, как не одевался никогда, бранился, как никогда не бранился, а в сексе блудил так, как не блудил никогда.

Избавляться от сексуальных привычек и ценностей было труднее всего. Прогулки вниз по ступенькам для слияния с Арлин не меняли моих сексуальных ценностей, а лишь реализовывали их. Адюльтер разрушил привычку к верности, но из всех моих сексуальных привычек-ценностей верность была самой тривиальной. Мария, Мать Иисуса, однажды заметила, что природа сексуальности человека определяет всю его жизнь, но Она была достаточно осмотрительна и не выступила с предположением, что после того, как один человек определяет другого как гетеросексуала, гомосексуала, бисексуала или асексуала, он умывает руки. А я вначале был недостаточно осмотрителен. Я в свойственной мне манере предположил, что избавление от сексуальных привычек означает механическое изменение излюбленных сексуальных поз, смену женщин, смену женщины на мужчину, мужчин на юношей, переход к полному воздержанию и так далее. Мои полиморфно-перверсивные наклонности с энтузиазмом восприняли такую перспективу, и я начал с того, что однажды ночью, возвращаясь с вечеринки, в 2 часа ночи в лифте собственного дома, попытался проникнуть в анус своей жены. Однако Лил отнеслась к этой идее не столько с возмущением или скованностью, сколько без интереса, и стала настаивать на том, что нам нужно выйти из лифта, пойти в кровать и заснуть.

Поскольку с Арлин мы вроде бы испробовали большую часть нормальных мыслимых способов заниматься любовью, единственный способ избавиться здесь от привычек, заключил я, состоял в том, чтобы отказаться от нашего романа или, даже лучше, испытать за него чувство вины.

Когда же я занялся поисками новой женщины, то понял, что, исходя из приказа, моим долгом было изменить свои вкусы в отношении женщин. Следовательно, моей следующей пассией должна стать старая, худая, седовласая женщина в очках, с большими ногами и страстью к фильмам с Дорис Дей и Роком Хадсоном. Хотя я уверен, что в Нью-Йорке таких женщин полно, вскоре я понял, что найти их и пригласить на свидание так же сложно, как женщин, чьи фигуры более-менее сравнимы с фигурой Ракель Уэлч. Мне пришлось понизить свои стандарты до старых, худых и высокодуховных и считать другие точные детали незначительными.

Внезапноу меня в голове возник образ мисс Рейнголд, и я содрогнулся. Если я действительно намерен избавиться от своих сексуальных предпочтений, мне придется соблазнить именно ее. Когда я проконсультировался со Жребием, он сказал «да».

Никогда еще решение Жребия так меня не возмущало. Мисс Рейнголд, без сомнения, была антитезой всех моих сексуальных предпочтений. Брижит Бардо моей преисподней. Спору нет, она не была старухой — скорее обладала замечательной способностью в тридцать шесть лет выглядеть, будто ей шестьдесят три. Допустить, что она мочилась, было совершенно немыслимо, и я краснею даже сейчас, когда об этом пишу. За тысячу двести шесть дней, проведенных ею с Экштейном и Райнхартом, она, по нашим сведениям, ни разу не воспользовалась туалетом в офисе. Единственным ароматом, который она источала, был навязчивый запах детской присыпки. Я не знал, была она плоскогрудой или нет, — люди обычно не задумываются о фигуре своей матери или бабушки.

Ее речь была еще строже, чем у героини Диккенса; записанный ею отчет о невероятной сексуальной активности нимфоманки она читала так, будто это было длинное хвастливое заявление о феноменальном росте какой-нибудь корпорации. В конце она спрашивала: «Может быть, вы предпочитаете, чтобы я изменила предложение о множественном сношении мисс Вернер на параллельную конструкцию?»

И тем не менее не моя воля, о Жребий, но Твоя да будет исполнена: однажды вечером, где-то на четвертой неделе Национального Месячника Избавления от Привычек, я с нездоровым восторгом повел ее ужинать. К своему превеликому ужасу, к концу вечера я начал понимать, что могу добиться успеха. После ужина я пошел в туалет и проконсультировался со Жребием относительно возможных вариантов, но всё, что он сказал мне делать, — это курить только сигареты с марихуаной: никакого кокаина до выдергивания зуба. Позже вечером, испытывая чудовищную неловкость, я очутился рядом с ней на диване; мы обсуждали (клянусь, этот разговор я не заводил) нимфоманок. Время шло, и мне стало казаться, что улыбка у нее вполне приятная (когда она держала рот полностью закрытым), но ее черное платье с глубоким вырезом на белом теле почему-то напоминало мне о черной драпировке на стоящем вертикально гробу.

— Но не кажется ли вам, что нимфоманки получают от своей жизни удовольствие? — говорил я со спонтанной непринужденностью и блаженным безразличием — что, по-видимому, было следствием действия травки и мисс Рейнголд.

— Что вы, нет, — быстро сказала она, поправляя очки на носу. — Они, должны быть, очень несчастны.

— Да, возможно, но любопытно, не компенсируются ли их страдания огромным удовольствием от того, что их любит столько мужчин.

— Что вы, нет. Доктор Экштейн сказал мне, что, согласно Роджерсу, Роджерсу и Хиллсману, восемьдесят два и пять десятых процента не получают удовольствия от коитуса. — Она сидела на диване так прямо, что мое затуманенное травкой зрение периодически обманывало меня, и мне казалось, что я разговариваю с портновским манекеном.

— Ну да, — сказал я. — Но ни Роджерс, ни Роджерс, ни Хиллсман никогда не были нимфоманками. Сомневаюсь, что они вообще были женщинами. — Я победно улыбнулся. — Теория, которую я разрабатываю, состоит в том, что на самом деле нимфоманки — радостные гедонистки, но они лгут психиатрам, что фригидны, дабы совратить психиатров.

— Да что вы, — сказала она. — Разве можно совратить психиатра?

Мгновение мы с недоверием смотрели друг на друга, а потом по ее лицу пронесся весь калейдоскоп красок, закончив белой, как лист машинописной бумаги.

— Вы правы, — сказал я твердо. — Женщина — это пациентка, и наш этический кодекс не допускает, чтобы мы уступали им, но… — я умолк, теряя нить своего довода.

Тихим голосом, комкая в руках носовой платок, она спросила:

— Но?..

— Но? — эхом отозвался я.

— Вы сказали, что ваш кодекс не допускает, чтобы вы уступали им, но…

— О да. Но это тяжело. Нас все время возбуждают, и без этичного способа себя удовлетворить.

— Но, доктор Райнхарт, вы ведь женаты.

— Женат? Ах да. Конечно. Я забыл. — Я посмотрел на нее, изобразив на лице трагическую маску. — Но моя жена занимается йогой и поэтому может совершать половой акт только с гуру.

Она посмотрела на меня удивленно.

— Вы уверены? — спросила она.

— А я даже не могу стать в упрощенную стойку на голове. Я начал сомневаться, что я мужчина.

— О нет, доктор Райнхарт.

— И, что еще хуже, меня всегда угнетало, что вы, судя по всему, никогда не испытывали ко мне сексуального влечения.

Лицо мисс Рейнголд исполнило психоделическое цветопредставление, которое опять завершилось машинописным белым. А потом она сказала самым тихим голосом, который я когда-либо слышал:

— Испытывала.

— Вы… вы…

— Я испытываю к вам сексуальное влечение.

— О.

Я замолчал, все силы остаточного «я» заставляли мое тело бежать к двери; только религиозная дисциплина удержала меня на диване.

— Мисс Рейнголд! — неожиданно воскликнул я. — Вы сделаете меня мужчиной? — Я сел прямо и наклонился к ней.

Она посмотрела на меня, сняла очки и положила их на коврик рядом с диваном.

— Нет, нет, — тихо сказала она, ее глаза рассеянно смотрели на диван между нами. — Я не могу.

Вначале, впервые за всю жизнь, не продиктованную Жребием, у меня случилась импотенция. Мне пришлось голым сесть рядом с ней на кровати в упрощенную позу лотоса, не касаясь ее, и медитировать не менее семи-восьми минут. Призвав всю мощь йоги, я представлял грудь Арлин, задницу Линды Райхман и внутренние поверхности Лил, пока наконец силы не сосредоточились надлежащим образом и я не принял позу колыбели для кошки над позой трупа мисс Рейнголд и не опустился в самадхи (пустоту).

Заниматься любовью со своей матерью, особенно если мать ведет себя как труп, — это страшное испытание, которое не имеет ни малейшего отношения к тому, как себе представлял это Фрейд. То, что мне удалось успешно принимать надлежащие позы и выполнять все соответствующие процедуры, невзирая на образ матери, заслуга моих многообещающих способностей в области йоги. Это был великий шаг вперед в разрушении психологических барьеров, и весь следующий день меня бросало в дрожь, когда я вспоминал об этом. Но что удивительно — с этого момента мисс Рейнголд стала мне гораздо ближе.