Профессор Орвилл Богглз из Йеля попробовал ее пройти; Арлин Экштейн нашла ее эффективной; Терри Трейси с ее помощью вновь обрела Бога; пациент Джозеф Специо из больницы Квинсборо думал, что это заговор, имеющий целью довести его до безумия: дайс-терапия медленно, но уверенно, без ведома моей жены и коллег, набирала силу; но «Великий колумбийский копуляционный беспредел» достиг кульминации и сошел на нет. Две девушки из колледжа Барнарда, которые поодиночке получили инструкции вступить друг с другом в лесбийскую связь, пожаловались своему декану, и та быстро принялась за расследование. Хоть я и заверил ее, что мы с доктором Феллони — добросовестные профессионалы, члены Американской медицинской ассоциации, состоим в республиканской партии и находимся не более чем в умеренной оппозиции к войне во Вьетнаме, она, тем не менее, сочла эксперимент «подозрительно скандальным», и я его прекратил.

На самом деле все запланированные встречи уже состоялись. Менее шестидесяти процентов из них прошли, как ожидалось, и я вместе с двумя аспирантами несколько недель занимался тем, чтобы попытаться собрать папки с заполненными анкетами и проинтервьюировать наших лаборантов; но эксперимент был завершен. Когда осенью я опубликовал статью о нашей работе (доктор Феллони отказалась иметь какое-либо отношение к статье или эксперименту), она наделала кое-какого шуму и стала одной из улик, использованных моими врагами, чтобы изгнать меня из АМА.

Хотя в основном нашим испытуемым участие в исследовании, похоже, доставило удовольствие, несколько человек получили психологические травмы. Дней через десять после моего собственного па-де-труа в мой офис пришел запрос на лечение одного из испытуемых, которого в нашем совместном эксперименте вела доктор Феллони. Некая мисс Вильота утверждала, что после участия в эксперименте у нее начался невроз, и требовала, чтобы я провел с ней терапию. Ей назначили встречу, и на следующий день в условленный час я сидел в своем кабинете, прописывая в деталях новые придуманные мной упражнения с кубиками. Дверь кабинета открылась и закрылась. В кабинет вошла невысокая девушка. Когда я поднял голову, ноги у нее подкосились, и она рухнула на кушетку.

Это была Терри «Трейси» Вильота. Понадобилось двадцать минут, чтобы убедить ее, что я действительно доктор Райнхарт, психиатр, и что мое участие в эксперименте было абсолютно естественным продолжением моей роли, которая состояла в сборе данных. Наконец успокоившись, она рассказала мне, почему ей понадобилась терапия. Она сидела на краю кушетки, короткие ножки не доставали нескольких дюймов до пола. На ней был строгий серый костюм с короткой юбкой, и сейчас, обсуждая свои проблемы, она казалась более хрупкой, нервной и напряженной, чем без малого две недели назад. Я заметил — ив этот раз, пока она говорила, и на последующих сеансах, — что ей трудно на меня смотреть; входя и выходя из кабинета, она всегда опускала свои мягкие карие глаза долу, будто погрузившись в мысли.

Вследствие необычного вечера, проведенного со мной и Джорджем, Терри, без сомнения, перенесла кризис самоидентичности. Ее разговор с преподавателем истории и с отцом Форбсом открыл ей новые аспекты ее католической веры, но она начала приходить к мысли, что ее сексуальный опыт не имел никакого отношения к «вящей славе Божией». Она обнаружила, что ей всё больше безразлична слава Божия и всё больше интересны мужчины. Похоть и секс были злом — по крайней мере, так говорил ей весь ее предыдущий опыт. Но отец Форбс сказал, что Церковь приветствовала секс. И отец Форбс оказался психиатром, ученым, доктором; а ведь и они тоже получали удовольствие от секса. Она чувствовала удовлетворение от того, что утешила Джорджа Икс в его одиночестве, но когда отец Форбс ушел, Джордж позволил ей еще раз, с просьбой его утешить, а потом начал обзывать шлюхой и потаскухой. В результате всего этого она обнаружила, что больше не может верить во что бы то ни было. В тот экспериментальный вечер все ее желания и убеждения были вдребезги разбиты ее эмоциями, но ничего нового не пришло на их место. Всё представлялось ненадежным и бессмысленным.

Хотя мне не терпелось начать с ней дайс-терапию, на первых двух аналитических сеансах нужно было дать ей без помех излить свои беды. На третьей сессии — она сидела всё так же, болтая ногами и уставившись в пол, — страдания наконец иссякли, и она повторила самый человеческий из всех припевов: «Я не знаю, что мне делать».

— Вы постоянно возвращаетесь к одному и тому же базисному чувству, — сказал я, — что все ваши желания и убеждения иллюзорны и бессмысленны.

— Да. Я обратилась к психоаналитику, потому что не могу переносить ощущения пустоты. После того вечера я не знала, кто я. На прошлой неделе, когда вы оказались моим психотерапевтом, я подумала, что, наверное, схожу с ума. Даже моя пустота казалась пустой.

Потупив глаза, она улыбнулась грустной, мягкой улыбкой Натали Вуд.

— А что, если вы правы? — сказал я.

— Простите?

— Что, если ваше ощущение, что все желания ненадежны, а все убеждения иллюзорны, является правильным, зрелым, правомерным представлением о реальности, а остальные люди живут в плену иллюзий, от которых ваш опыт позволил вам избавиться?

— Именно так я и думаю, — сказала она.

— Тогда почему не действовать в соответствии с вашим убеждением?

Улыбка покинула ее лицо. Терри нахмурилась, все так же не глядя на меня.

— Что вы имеете в виду?

— Относитесь ко всем вашим желаниям так, будто они равноценны, а к каждому из ваших убеждений — будто оно столь же иллюзорно, как и любое другое.

— Как?

— Не пытайтесь создавать модель поведения, личность; просто делайте, что хочется.

— Но мне ничего не хочется делать, в этом-то и проблема.

— Потому что вы позволяете одному желанию — желанию глубоко верить во что-то и быть каким-то определенным человеком — подавлять все остальные ваши желания.

— Может быть, но я не знаю, как это изменить.

— Станьте человеком, живущим по воле Жребия. Она подняла голову и медленно, равнодушно посмотрела мне в глаза.

— Что?

— Станьте человеком, живущим по воле Жребия, — повторил я.

— Что вы имеете в виду?

— Я — Человек Жребия, — сказал я с важным видом, сообразно торжественности момента.

Она чуть улыбнулась и отвела глаза в сторону.

— Я не понимаю, о чем вы.

— Вы считаете, что все ваши желания одинаково произвольны, бессмысленны и банальны?

— Да.

— В некотором смысле вам совершенно всё равно, что вы делаете или не делаете?

— Именно так.

— Тогда почему не позволить Жребию — случаю — решить, что вам делать?

Она опять подняла взгляд.

— Вы поэтому всё время меняете роли и так странно себя ведете?

— Отчасти.

— Вы позволяете… случаю… паре кубиков решать, как вам жить?

— В определенных пределах — да.

— Как вы это делаете?

В первый раз ее глаза оживились. Болтая ногами, она внимательно слушала, пока я вкратце объяснял ей, как придумывать варианты и жить, подчиняясь выбранному Жребием решению.

— Боже мой, — сказала она, когда я закончил. Она опять посмотрела на меня. — Это же чудесно.

Она помолчала.

— Сначала вы были преподавателем истории, потом отцом Форбсом, потом любовником, сводником, психиатром, а теперь вы — дайсмен.

Мое лицо пылало от радости победы.

— А на самом деле, — сказал я, — я работаю на «Скрытую камеру».

Терри побледнела: понадобилось две минуты, чтобы убедить ее, что я пошутил. Придя в себя — или, по крайней мере, так казалось, — она улыбнулась своей мягкой улыбкой, посмотрела на меня, ухмыльнулась, а потом захихикала. Она смеялась минуты две, потом успокоилась. Достала из кармана своего жакета платок и вытерла слезы. Кусая нижнюю губу, но пытаясь смотреть мне в глаза, она сказала тихо:

— Кажется, я хочу попробовать… стать Человеком Жребия.

— Вам это пошло бы на пользу, — сказал я.

— Хуже не будет.

— Вот это правильный настрой.

Поначалу у нас с Терри ничего не получалось. Она была слишком апатична и скептически настроена, чтобы подчиняться решениям Жребия, и если подчинялась, то самым формальным образом. Из-за апатии она либо придумывала начисто лишенные воображения варианты, либо, когда я требовал от нее большей смелости, не подчинялась Жребию.

И только недели через две у нас наконец состоялась сессия, которая привела ее к прорыву — она поверила в дайс-жизнь. До сути проблемы докопалась именно она:

— У меня… у меня проблемы… с убежденностью. У меня должна быть… вера, но ее нет… — Она умолкла.

— Я знаю, — сказал я медленно. — Дайс-жизнь предполагает веру, религию, истинную религию.

Наступила тишина.

— Да, отче, — сказала она и — редкий случай — улыбнулась мне.

Я вернул ей улыбку и продолжил:

— Здоровый скепсис — неотъемлемая составляющая истинной религии.

— Да, отче, — сказала она, продолжая улыбаться.

Я откинулся в кресле.

— Вероятно, мне следует прочесть вам проповедь.

Я бросил кубик на стол между нами. Жребий сказал проповеди «да». Я нахмурился.

— Я слушаю, — сказала она, поскольку я продолжал молчать.

— Возможно, это прозвучит несколько в духе отца Форбса, но кто я такой, чтобы спорить с волей Жребия?

Я взглянул на нее, вид у нас обоих был торжественный.

— Мысль Христа ясна: нужно утратить себя, чтобы спасти себя. Нужно отказаться от личных, мирских желаний, стать нищим духом. Уступая свою личную волю прихоти Жребия, ты совершаешь точно такое же самоотречение, о котором говорится в священном писании.

Она смотрела на меня беспомощно, будто слушала, но не понимала.

— Понимаете ли вы, — продолжал я, — что единственный неэгоистичный поступок — это поступок, не продиктованный «я»?

Она нахмурилась.

— Я понимаю, что следование воли Жребия может быть неэгоистичным, но мне казалось, Церковь хочет, чтобы мы осознанно преодолевали нашу греховность.

Я наклонился и взял маленькую ручку Терри в свою руку. Я говорил совершенно искренне — и, естественно, так и выглядел.

— Слушайте внимательно, Терри. В том, что я собираюсь сказать, — мудрость величайших религий мира. Если человек преодолевает то, что он называет греховностью, своей собственной силой воли, он усиливает гордыню своего эго, которая — даже по Библии — есть тот самый краеугольный камень греха. Только если грех преодолевается какими-то внешними силами, человек осознает свою незначительность; только тогда гордыня уничтожается. До тех пор пока вы как самостоятельная личность стремитесь к добру, результатом будет либо неудача — и отсюда чувство вины, — либо гордыня, которая считается просто фундаментальной формой зла. Вина или гордыня: таковы дары «я». Единственный путь к спасению — это иметь веру.

— Но веру во что? — спросила она.

— Веру в Бога, — ответил я. Она выглядела озадаченной.

— А как же Жребий? — спросила она.

— Смотрите. Я прочту вам отрывок из священной книги. Слушайте внимательно. — Я полез в письменный стол и достал заметки, которые делал в последнее время, разрабатывая теорию Жребия. Полистав их полминуты, я нашел то, что искал, и начал читать:

«Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: «над всеми вещами стоит небо-Неожиданность, небо-Невинность, небо-Задор, небо-Случай». «Случай» — это самое древнее Божество мира, и я пришел, чтобы избавить все вещи от подчинения Цели и восстановить на троне небо-Случай, чтобы царствовал он над всеми вещами. Разум — это подчинение Воле и Цели, но я освобождаю его для божественной Неожиданности и Задора, когда учу: «Всюду невозможно одно — разумный смысл!» Немного мудрости еще возможно; как раз чтобы всё хорошенько смешать, но эту божественную уверенность находил я в каждом атоме, молекуле, субстанции, растении, существе и звезде: они предпочитают танцевать — на ногах Случая.

О небо надо мною, ты, чистое! Высокое! Теперь для меня в том твоя чистота, что нет вечного паука-разума и паутины его: что ты место танцев для божественных случаев, что ты божественный стол для божественных игральных костей и играющих в них! — Но слушатели мои, вы краснеете? Не сказал ли я того, чего нельзя высказывать? Не произнес ли я хулы, желая благословить вас?»

Я закончил читать, проверил, нет ли еще подходящего материала, и поднял глаза.

— Я не узнала, что это, — сказала Терри.

— Это Заратустра. Но ты поняла?

— Не знаю. Мне понравилось. Что-то мне очень в этом понравилось. Но я не… я не понимаю, почему у меня должна быть вера в Жребий. Я думаю, проблема в этом.

— Ни одна малая птица не упадет на землю, чтобы Бог этого не видел.

— Я знаю.

— Может ли хоть один игральный кубик упасть на стол, не увиденный Богом?

— Нет, я думаю, нет.

— Ты помнишь великий финал Книги Иова? Бог говорит изнутри бури, он спрашивает Иова, как тот осмелился оспаривать пути Господни. В трех долгих, прекрасных главах Бог осуждает бесконечное человеческое неведение и бессилие. Он говорит:

«Где был ты, когда Я полагал основания земли?..»

Или «кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева?»

И «давал ли ты когда в жизни своей приказание утру?»

«Отворялись ли для тебя врата смерти?»

Снова и снова Бог вбивает это бедному Иову в голову, но каким стилем — самой прекрасной поэзией в мире, — и Иов понимает, что заблуждался в своем недовольстве и сомнениях. Его последние слова к Господу таковы:

«Знаю, что Ты всё можешь и что намерение Твое не может быть остановлено…

Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».

Я сделал паузу, и мы с Терри несколько секунд молча смотрели друг на друга.

— Бог может всё, — продолжил я. — Намерение Его никогда не может быть остановлено. Никогда.

— Да, — ответила она.

— Мы должны отречься от себя и утратить себя, если хотим спастись.

— Да.

— Бог видит, как падает самая малая птица.

— Да.

— Самый маленький игральный кубик, что падает на стол.

— Да.

— Вы всегда будете знать варианты, что предоставили Жребию.

— Да.

— Терри, причина, почему ты должна верить в Жребий, проста.

— Да.

— Жребий есть Бог.

— Жребий есть Бог, — сказала она.