Люк Райнхарт до дня Д, созданный Жребием на неделю с 22 июня, оказался таким заурядным, таким рациональным, таким честолюбивым и проявляющим такой интерес к психологии, что доктора Экштейн и Манн решили рискнуть и разрешить мне защищать себя на собрании исполнительного комитета Нью-йоркской психоаналитической ассоциации 30 июня. Пусть Джейк еще и не совсем убедился в правильности моей теории, но все больше увлекался некоторыми упражнениями с игральными кубиками, с которыми его знакомила Арлин, и хотел быть великодушным. Доктор Манн, ничего не ведавший о радикальной природе моей дайс-жизни, имел смутную надежду, что рациональный, заурядный, честолюбивый человек, с которым он разговаривал на неделе, начавшейся с 22 июня, никуда не исчезнет и тридцатого числа. Исполнительный комитет согласился на мое присутствие, поскольку им не удалось найти в своем уставе ничего, что бы его запрещало.

Обвинения против меня были просты — мои теории и моя практика дайс-терапии были некомпетентными, нелепыми, неэтичными и не имели «медицинской ценности в длительной перспективе». Следовательно, необходимо исключить меня из Нью-йоркской психоаналитической ассоциации и направить президенту Американской медицинской ассоциации письмо, убеждающее запретить мне медицинскую практику на всей территории Соединенных Штатов и Канады (южную часть полушария сочли не подлежащей спасению). Я с нетерпением ожидал собрания как приятного перерыва в моем заключении в клинике Колба.

Затем произошла одна из тех несчастливых случайностей, которые портят даже самую упорядоченную дайс-жизнъ: я по рассеянности предложил Жребию глупый вариант, а Жребий его выбрал. Обдумывая, что делать с обвинением Психоаналитической ассоциации, которое тому, что осталось от моей личности, было безразлично, прежний Люк Райнхарт, которым я был на той неделе, придумал как один из вариантов, что, если комитет проголосует за мое исключение, я на один год прекращу дайс-терапию и дайс-жизнъ. Я весело бросил кубик на больничную кровать — и веселье тотчас улетучилось: Жребий выбрал именно этот вариант.

Одно было несомненно — если что-либо вообще может быть несомненным в этой вселенной под диктатом Жребия — это то, что исполнительный комитет сочтет меня виновным. Ни от одного из пяти членов комитета не стоило ожидать сочувствия. Доктор Вайнбургер, председатель, был честолюбивым, успешным, заурядным гением, который ненавидел всё, что отнимало время от его деятельности, направленной на обретение славы, в его Институте по изучению проблем ипохондрии умирающих.

Он никогда не слышал обо мне до нашей короткой встречи на вечеринке в честь Крума, и было ясно, что надеялся никогда больше обо мне не услышать.

Старый доктор Кобблстоун был порядочным, рациональным, непредвзятым и справедливым человеком, и поэтому он, естественно, будет голосовать против меня. Доктор Манн пытался убедить членов комитета заставить меня уйти из Ассоциации незаметно, но после неудачи, которую он потерпел в своих усилиях, естественно, будет голосовать за осуждение всего, к чему питал отвращение. То есть — меня.

Четвертым членом комитета был доктор Пирмен, который и начал разбирательство против меня, когда два самых его способных молодых психиатра-интерна — Джо Файнмен и Фьюджи Ариши — вдруг ушли от него и начали практиковать дайс-терапию под моим случайным попечительством. Он был худощавым, бледным человеком средних лет с высоким голосом. Его слава прочно держалась на его широко признанном исследовании, которое продемонстрировало, что подростки, курившие марихуану, с большей вероятностью могли попробовать ЛСД, чем не курившие подростки. Его голос в мою пользу представлялся сомнительным.

И, наконец, был доктор Мун. Древнее тело на небосводе нью-йоркского психоанализа, личный друг Фрейда, создатель широко обсуждавшейся теории врожденной, непреложной порочности детей и член исполнительного комитета Нью-йоркской психоаналитической ассоциации со дня ее создания. Хотя ему было семьдесят семь лет и он являлся одним из ключевых испытуемых в Институте проблем ипохондрии умирающих доктора Вайнбургера, он, тем не менее, пытался активно участвовать в разбирательстве. К несчастью, его поведение было временами настолько сумасбродным, что, судя по тому, что я слышал, можно было предположить, что он втайне вел дайс-жизнъ, хотя его коллеги приписывали его «легкие странности» ранней стадии угасания. Несмотря на то что он имел репутацию самого реакционного члена во всей Ассоциации, его голос был единственным, который — в силу своей ненадежности — не был однозначно против меня.

Взвесив вероятные позиции моих судей, я дал Жребию один шанс из тридцати шести, что покончу с собой. К несчастью, он с презрением отверг это предложение.

Но факт оставался фактом: если комитет меня исключит, по приказу Жребия я должен буду оставить дайс-жизнь на год, и эта мысль привела меня в уныние, какого я еще не знал. Она так ужасала меня, что три дня перед собранием я беспрерывно работал над подготовкой того, что, по моему мнению, было разумным обоснованием теории Жребия и дайс-терапии. Я делал заметки, писал статьи, репетировал речи и продумывал, какие роли лучше всего позволят мне тем или иным образом склонить докторов Кобблстоуна и Манна проголосовать против моего исключения. Тогда моей единственной надеждой была какая-нибудь случайность, из-за которой сумасбродный старый доктор Мун мог также оказаться на моей стороне.

Я мог так всецело посвящать себя работе, поскольку у меня всё еще шла «Неделя прежнего Люка Райнхарта», но 29 июня она закончится и Жребию придется выбрать новую роль или роли на следующие два дня. Решит ли Жребий, что я должен менять роли так же часто, как на вечеринке в честь Крума? Позволит ли он мне быть как можно более рациональным и внятным? Скажет ли он мне послать всё это к чертям? Я не узнаю этого, пока Жребий не будет брошен.