— Всё напортила твоя свободная воля, — сказал я Линде, обстоятельно объяснив ей теорию Жребия. — Попробуй бросить кубик.

— Звучит как телереклама, — сказала она.

Тем не менее мы с Линдой начали совместную дайс-жизнь и стали первой полной дайс-парой в истории. Она знала, что зашла со своим «настоящим я» в тупик, и ей нравилось пробовать выражать многообразие своих других «я». Беспорядочность в сексуальных и социальных связях хорошо подготовила ее к дайс-жизни; она раскрепостила ее в области, которая часто блокирует всю жизненную систему. С другой стороны, она целиком подавляла свою духовную сторону: молиться в моем присутствии ей было так же стыдно, как большинству других людей исполнять soixante-neuf у ограды алтаря. Но она могла это делать (и другое, вероятно, тоже). Она молилась.

Я был с ней нежным и теплым, и — когда так решал Жребий — обращался с ней как с дешевой потаскухой, используя ее тело для удовлетворения самых извращенных желаний, которые прихоть могла измыслить, а Случай выбрать. Я настаивал, чтобы ее реакции на мою нежность и на мой садизм определялись Жребием — откликаться ли ей на мою нежную любовь стервозным «я» или милым, дарящим «я», быть ли ей резкой, циничной шлюхой, частично получавшей удовольствие от моих сексуальных унижений, или цветком, полностью раздавленным жестокостью.

Она следовала приказам Жребия с глубокой фанатичностью новообращенного в любую религию. Мы вместе молились, писали стихи и молитвы, обсуждали дайс-терапию и вели свои всё более случайные жизни. Она хотела отказаться от сексуального промискуитета, но я настаивал, что он часть ее — и потому должен иметь шанс быть выраженным. Однажды вечером Жребий велел ей пойти на улицу, подцепить мужчину и привести его домой, и она сделала это, и Жребий приказал мне присоединиться, и мы с ним усердно работали над ней два часа. На следующее утро я бросил кубик, чтобы узнать, как мне с ней обращаться, и Жребий сказал «грубо», но ей он велел «не переживать из-за прошлой ночи» и «любить меня», как бы я себя ни вел; так она и поступила.

Осенью кубики дали нам задание внедриться в многочисленные группы психотерапии в Нью-Йорке. Мы пытались познакомить некоторых членов этих групп с дайс-жизнъю. В разных группах психотерапии или на тренингах восприимчивости мы были разными людьми, временами изображая пару, временами чужих.

Один эпизод мне запомнился особенно: марафон выходного дня, устроенный в конце октября Файерайлендским центром развития восприимчивости Общества ресурсов групповой терапии.

Как и в большинстве психотерапевтических организаций, в ФАЦРВ богатые в будущем (терапевты) оказывали первую психологическую помощь уже богатым (пациентам). Дюжина участвовавших в этом марафоне людей были типичными американцами: редактор журнала, дизайнер одежды, два руководящих сотрудника корпораций, адвокат по налогам, три обеспеченных домохозяйки, один биржевой маклер, свободный писатель, второстепенная телеведущая и сумасшедший психиатр. Всего семь мужчин и пять женщин, плюс нужно добавить двоих молодых хиппи: они находились там бесплатно как дополнительный аттракцион для клиентов, платящих двести долларов за уик-энд. Я был одним из двоих руководящих сотрудников корпораций, а Лил — обеспеченной домохозяйкой (разведенной). Группой руководили Скотт (невысокий, стройный, спортивный) и Мария (высокая, гибкая, воздушная), оба они были высококвалифицированными психотерапевтами. Основным местом встречи была огромная гостиная огромного викторианского дома на берегу океана под Квоквамом на Файер-Айленде.

В пятницу вечером и весь день в субботу мы разминались, чтобы лучше узнать друг друга: поиграли в «бросай-лови» с девочкой-хиппи; перетягивали канат; смотрели друг другу в глаза как продавцы подержанных автомобилей; совершили символическое групповое изнасилование женщины, которая разразилась слезами, первой дав выход своим чувствам; хорошенько взбодрились, полчаса обзывая друг друга мудаками и чле-нососами; поиграли в «музыкальные стулья», причем половина группы садилась на стулья, а другая половина была стульями; сыграли в игру «встречайте гостя» с второстепенной телеведущей, по очереди выясняя, кто был ей больше всего неприятен; играли в толстокожего слепого, причем слепыми были все — кроме Марии, которая хрипло шептала рядом: «ПОЧУВСТВУЙ его по-настоящему, Джоан, положи на него свои РУКИ».

К вечеру субботы мы выбились из сил, но чувствовали, что очень сблизились друг с другом и так расслабились, что могли публично заниматься с незнакомцами тем, чем раньше занимались с друзьями и только приватно: а именно тискать друг друга и обзываться мудаками и членососами. Самые причудливые игры приятно напоминали мне скучный день в Жребий-центре, но всякий раз, когда я начинал расслабляться и получать удовольствие от какого-то ломающего стереотип события, один из наших руководителей принимался вытягивать из нас честные рассказы о наших чувствах, и начинался поток клише.

Итак, около полуночи все мы лежали в различных непринужденных позах вдоль стен пустой гостиной и наблюдали за стихийным светопреставлением, которое устроили на наших лицах горевшие в камине дрова, а Мария тем временем пыталась заставить другого руководящего сотрудника корпорации, лысеющего маленького человечка по имени Генри Хоппер, раскрыть свои подлинные чувства. Я успел окрестить его «либеральным гадом», Линда назвала его «жеребцом», а девушка-хиппи — «капиталистической свиньей». Хоппер по какой-то причине утверждал, что находится в замешательстве по поводу своих чувств. Два-три человека из группы пытались помочь Марии, предполагая, что мы начинаем очередной раунд «встречай гостя», но многие выглядели устало и немного заскучали. Несмотря на это, Мария, стройный, ясноглазый фанатик в вопросах честности, продолжала давить мягким хрипловатым голосом, из-за которого мне подумалось о плохой актрисе, исполняющей постельную сцену.

— Просто скажи нам, Хэнк, — сказала она. — Откройся.

— Если откровенно, прямо сейчас мне не хочется ничего говорить. — Он нервно давил ореховую скорлупу и ел арахис.

— Ты просто трус, Хэнк, — внес свой вклад большой, мясистый адвокат по налогам.

— Я не трус, — спокойно сказал м-р Хоппер. — Я просто страшно напуган. — Засмеялись только Линда, я и м-р Хоппер.

— Юмор — это защитный механизм, Хэнк, — сказала руководитель группы Мария. — Почему ты напуган? — спросила она, ее голубые глаза искренне сверкали.

— Думаю, я боюсь, что не буду так же нравиться группе, если скажу, что, по моему мнению, мы зря тратим время.

— Верно, — сказала Мария и ободряюще улыбнулась.

М-р Хоппер смотрел на пол и раскладывал на ковре перед собой скорлупки от арахиса.

— Ты не хочешь поделиться с нами, Хэнк, — сказала Мария после паузы. Она улыбнулась. — Ты нам не доверяешь.

М-р Хоппер уставился в пол, свет от камина отражался яркими бликами на его лысеющей голове.

Еще через несколько минут безуспешного подзуживания второй руководитель, Скотт, предложил провести с Хэнком несколько упражнений на развитие доверия: а именно поиграть с ним в «бросай-лови», чтобы помочь ему начать нам доверять. Так что мы образовали круг и толкали Хэнка туда-сюда, пока у него на лице не появилась блаженная улыбка, и тогда Мария велела ему опуститься на пол, стала перед ним на колени и, улыбаясь с полузакрытыми глазами, мягким голосом предложила сказать нам правду обо всем. Но прежде чем он успел начать, вмешалась Линда.

— Ври, — сказала она.

— Прошу прощения, — сказал он, всё еще мечтательно улыбаясь, не успев опомниться от прикосновений целой толпы людей.

— Говори неправду, — сказала Линда. — Это гораздо проще. — Она сидела у стены напротив камина, поджав ноги.

— Зачем, Линда, что ты говоришь? — спросила Мария.

— Я предлагаю Хэнку на всё забить и просто нам солгать. Сказать нам всё, что ему хочется, не пытаясь выдать какую-то иллюзию, которую мы называем правдой.

— Почему ты боишься правды, Линда? — улыбаясь, спросила Мария. Ее улыбка начала напоминать мне кивок доктора Феллони.

— Я не боюсь правды, — ответила Линда, растягивая слова и передразнивая Марию. — Я просто нахожу ее гораздо менее забавной и несущей гораздо меньшее освобождение, чем ложь.

— Ты больная, — внес свой вклад дородный адвокат по налогам.

— Ну, я не знаю, — сказал я из своего угла комнаты. — Гек Финн был величайшим лжецом в американской литературе, и он вроде немало веселился и был очень даже свободным.

Сразу двое неожиданно бросили вызов божеству честности. Этот факт был беспрецедентным.

— Давайте вернемся к м-ру Хопперу, — радостно сказал второй руководитель Скотт. — А сейчас скажи нам, Хэнк, почему ты раньше был так напуган.

М-р Хоппер быстро ответил:

— Я был напуган потому что вы хотели правды, и оба ответа, которые мне хотелось дать, казались мне полуправдой. Я был в замешательстве.

— Замешательство — всего лишь симптом вытеснения, — сказала Мария, улыбаясь. — Ты знаешь, что в твоих подлинных чувствах есть нечто неприятное, чего ты стыдишься. Но если бы ты просто поделился с нами, они бы больше тебя не тревожили.

— Ври о них, — сказала Линда, вытягивая красивые ноги к середине комнаты. — Преувеличивай. Фантазируй. Выдумай какую-нибудь фигню, которая, по твоему мнению, нас развлечет.

— Почему тебе нужно быть в центре внимания? — спросила у Линды Мария, улыбающаяся и напряженная.

— Мне нравится врать, — ответила Линда. — А если я не могу говорить, то не могу врать.

— Ой, да брось ты, — сказал редактор журнала. — Что за радость врать?

— Что за радость притворяться честным? — ответила она.

— Мы не знали, что притворяемся, Линда, — сказал Скотт.

— Может, поэтому ты весь напряжен, — парировала Линда.

Поскольку Линда в этот момент была более расслабленной, чем Мария и Скотт, она утерла им нос parfait, и несколько человек улыбнулись.

— Ложь — это способ прятать, — сказала Мария.

— Быть честным и правдивым так, как мы делаем это здесь, — это как дешевый стриптиз: много телодвижений, чтобы обнаружить, что в мире бывают сиськи, члены и жопы — нечто, с самого начала нам всем известное.

— Разве сиськи и члены не прекрасны, Линда? — спросила Мария своим самым мягким и задушевным голосом.

— Иногда да, иногда нет. Зависит от того, какую иллюзию мне хочется поддерживать.

— Наши гениталии всегда прекрасны, — сказала Мария.

— Очевидно, ты давно не проверяла, — зевнув, ответила Линда.

— Я сомневаюсь, что ты когда-нибудь впрямую сталкивалась со своим сексуальным стыдом и виной, — сказала Мария.

— Сталкивалась, и они мне скучны, — ответила Линда, сдерживая очередной зевок.

— Скука — это…

— Твоя грудь и п…. прекрасны? — внезапно спросила Линда у Марии.

— Да, и твои тоже.

— Тогда покажи нам свои прекрасные гениталии. Теперь уже никто не скучал. Мария сидела спиной к

огню с застывшей улыбкой на лице и отсутствующим взглядом смотрела на Линду. Скотт шумно прочистил горло и подался вперед, чтобы прийти на выручку.

— Здесь не конкурс красоты, Линда, — сказал он. — Ты, очевидно, пытаешься…

— У Марии прекрасная п…..Она ее не стыдится. Мы

не должны ее стыдиться. Давайте на нее посмотрим.

— Не думаю, что сейчас подходящий случай, — сказала Мария. Она не улыбалась.

— Прекрасное пленяет навсегда, — ответила Линда. — Не отказывай нам.

— Я отчасти чувствую, что моя роль как руководителя…

— Отчасти! — сказала Линда, просыпаясь. — Отчасти? По сути, ты хочешь сказать, что чувства и правду можно разбить на части? — Линда начала снимать блузку

— Я не хочу никого здесь смущать, — сказала Мария. — Наша задача — добраться до наших подлинных установок, подлинных чувств, ис… э… э… исследовать… э…

Но никто не обращал на нее особого внимания, поскольку теперь Линда, невозмутимая и сосредоточенная, сняла лифчик, юбку и трусики и села обнаженной, расставив ноги, спиной к стене. Закончив, ей пришлось подавить очередной зевок. Ее белая кожа выглядела бесспорно великолепно в свете камина. На время наступила тишина.

— Ты смущена, Линда? — тихо спросила Мария. Ее лицо опять застыло в улыбке.

Линда молча сидела, прислонившись спиной к стене и уставившись на ковер между ног. В ее глазах появились слезы. Вдруг она подтянула колени, закрыла лицо руками и всхлипнула.

— О да, да, — сказала она. — Мне стыдно! Мне стыдно! — Она плакала.

Никто не говорил и не двигался.

— Тебе нечего стыдиться, — сказала Мария, стала на колени и поползла к Линде.

— Мое тело уродливое, уродливое, уродливое, — рыдала Линда. — Не выношу его.

— А я не думаю, что оно уродливое, — сказал м-р Хоппер, сметая в сторону свой арахис.

— Оно не уродливое, Линда, — сказала Мария, кладя ей руку на плечо.

— Уродливое. Уродливое. Я потаскушка.

— Не глупи. Ты не можешь так думать.

— Не могу? — спросила Линда, поднимая голову и глядя с изумлением.

— Твое тело прекрасно, — добавила Мария.

— Да, я согласна, — сказала Линда, внезапно садясь и снова вытягивая ноги. — Хорошие круглые соски, хорошая крепкая попка, аппетитная п…..Не на что жаловаться. Есть желающие пощупать?

Она застала всех врасплох, когда все, полные сочувствия, подались вперед. И у всех отвисли челюсти, выкатились глаза, все потеряли дар речи.

— Если оно прекрасно, дотронься до него, Мария, — добавила Линда.

— Я пойду добровольцем, — сказал м-р Хоппер.

— Не сейчас, Хэнк, — нежно улыбаясь, сказала Линда. — У Марии пунктик насчет прекрасных гениталий.

Мы все смотрели на Марию. Она поколебалась, а затем, решительно сжав губы, нежно положила руки на плечи Линды, потом на ее грудь. Ее лицо немного расслабилось, она скользнула руками вниз к животу, по лобковым волосам и по бедрам.

— Ты восхитительна, Линда, — сказала она, опять садясь на пятки и улыбаясь с облегчением, почти победно.

— Хочешь мне отсосать? — спросила Линда.

— Нет… нет, спасибо, — ответила Мария, залившись краской.

— Твоя любовь к красоте и всё такое.

— Сейчас не моя очередь? — спросил м-р Хоппер.

— Что ты пытаешься доказать? — набросился Скотт на Линду.

Линда посмотрела на него и похлопала Марию по голому колену.

— Ничего, — сказала она Скотту. — Мне просто хочется прикидываться так, как я прикидываюсь.

— Так ты признаешь, что просто прикидываешься? — спросил он.

— Конечно, — ответила она. Затем села прямо и посмотрела на м-ра Хоппера своими честными голубыми глазами. — Боюсь, что некую часть тебя всё это смущает. Так, Хэнк?

— Да, — сказал он и нервно улыбнулся.

— Но часть тебя получает от этого удовольствие.

Он засмеялся.

— Часть тебя думает, что я бесстыдная сука.

Он поколебался, а потом кивнул.

— А часть тебя думает, что я самая честная из всех, кто здесь собрался.

— Ты чертовски права, — внезапно ответил он.

— Какая из этих частей настоящий ты?

Он нахмурился. Казалось, он сосредоточенно анализирует себя.

— Думаю, настоящий я — та…

— Вот черт, Хэнк. Ты обманываешь.

— Я? Я даже не сказал тебе, какая…

— Но разве одна часть не такая же настоящая, как другая?

— Шлюха софистская! — выпалил я.

— Что с тобой, папочка? — спросила Линда.

— Больная софистская лицемерная потаскушка, коммунистка и нигилистка.

— А ты большое красивое безмозглое ничтожество.

— Пользуясь тем, что хорошенькая, ты совращаешь бедного Хоппера, чтобы ему понравиться. Но настоящий Хоппер знает, кто ты на самом деле: дешевая, невротичная софистская антиамериканская разведенка.

— Одну минуту, — перебил Скотт, наклоняясь ко мне.

— Но я знаю таких, как она, Скотт, — продолжал я. — Она бредит сценой с того времени, как у нее появились первые лобковые волосы, залезает в штаны добропорядочных мужчин с помощью дешевых софистских сексуальных методов из магазина «всё по пятерке» и разрушает жизни стопроцентных американцев. Мы все хорошо ее знаем: не что иное, как анархистка с больным воображением, хиппи и озлобленная софистская стерва.

Рот Линды причудливо изогнулся, на глаза опять навернулись слезы, и в конце концов она разрыдалась, перекатившись на живот и впечатляюще играя мышцами ягодиц в своем горе. Она всё всхлипывала и всхлипывала.

— О, я знаю, знаю, — наконец сказала она между судорожными глотками воздуха. — Я потаскуха, я такая. Вы видели настоящую меня. Возьмите мое тело и делайте что хотите.

— Господи, а дамочка-то чокнутая, — сказал дородный адвокат по налогам.

— А мы не должны утешить ее? — спросил м-р Хоппер.

— Перестань притворяться! — закричал Скотт. — Мы знаем, что на самом деле ты не чувствуешь себя виноватой.

Но Линда, продолжая плакать, натягивала на себя одежду. Одевшись, она свернулась в углу в позе зародыша. В комнате было очень тихо.

— Я знаю таких, — сказал я уверенно. — Горячая, липкая, специалистка по яйцам, одноразовая софистская феминистская подстилка, но нервная, как вибратор.

— Но кто настоящая Линда? — мечтательно сказал м-р Хоппер, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Какая разница? — фыркнул я.

— Какая разница? — эхом откликнулась Линда, опять садясь и зевая. Потом она склонилась к м-ру Хопперу.

— Каковы сейчас твои подлинные чувства, Хэнк? — спросила она его.

На мгновение вопрос застал его врасплох; потом он улыбнулся.

— Счастливое замешательство, — громко сказал он.

— А что чувствуешь сейчас ты, Линда? — спросила Мария, но вопрос был встречен шестью или семью стонами членов группы.

Линда бросила на середину ковра пару зеленых кубиков, озорно глянула на каждого из нас по очереди и тихо спросила:

— Есть желающие сыграть в кое-какие игры?

Линда была изумительна. Что было нужно людям в этих группах — так это чтобы кто-нибудь дал себе волю настолько полно, что комплексы разбивались вдребезги. Линда могла раздеваться, симулировать все виды любви, могла впадать в ярость, плакать, могла убедительно спорить — и всё в таком быстром темпе, что вскоре заставляла каждого переживать существование в группе как игру; казалось, ничто не имеет значения. Когда нам удавалось отколоть большинство участников психотерапевтической группы от изначального руководителя и заставить их встречаться только с нами (как случилось в тот уик-энд на Файер-Айленде), они понимали, что у нас правда и честность не имели значения; мы одобряли и хорошее исполнение роли, и плохое, ролевые игры и внеролевые игры, роли отрицательные и роли положительные, правду и ложь.

Когда один человек пытался изображать свою «настоящую» личность и звал других назад в «реальность», мы поощряли наших игроков игнорировать его и упорно продолжать играть свои продиктованные Жребием роли. Когда кто-нибудь, проигрывая какую-то роль, многие годы зажатую внутри него, срывался и плакал, группа сначала собиралась вокруг ревущего, чтобы утешить его, как они привыкли делать в традиционных группах психотерапии. Мы пытались объяснить им, что это худшее, что они могли сделать; плачущего нужно либо игнорировать, либо отвечать ему исключительно в рамках исполняемой роли.

Мы хотели, чтобы они пришли к осознанию, что ни «аморальность», ни «эмоциональные срывы» не заслуживают ни осуждения, ни жалости — кроме тех случаев, когда это диктует Жребий. Мы хотели, чтобы они пришли к пониманию, что в групповой игре со Жребием они свободны от обычных игр, правил и поведенческих стереотипов. Всё подделка. Ничто не реально. Никто — и больше всех мы, руководители — не надежен. Когда человек убеждается, что он живет в лишенном ценностей, нереальном, нестабильном, непоследовательном мире, он получает свободу проявлять абсолютно все свои «я» — как диктует Жребий. В случаях, когда другие члены группы отвечают на чей-то срыв, как это обычно принято, результаты нашей работы сходят на нет: тот, кому сострадают, испытывает испуг и стыд. Он полагает, что «реальный мир» и его общепринятые установки существуют даже в групповой игре со Жребием.

И именно его иллюзии о том, из чего состоит реальный мир, зажимают его. Его «реальность», его «здравый смысл», его «общество»: вот что нужно разрушить.

Всю ту осень мы с Линдой делали всё, что могли.

Вдобавок к нашей работе с различными группами Линда начала работать с X. Дж. Виплом, филантропом, которого я заинтересовал проектом строительства нашего Жребий-Центра в Южной Калифорнии, и вскоре строительство пошло гораздо более быстрыми темпами. Более того — началось переоборудование лагеря для мальчиков в горах Катскилл во второй Центр. Мир готовил себя к Людям Жребия.