Ослепительное солнце согрело и смягчило гору моей плоти. Я глубже зарылся в горячий песок, ощущая лучи на своей коже как ласки дальнего действия. Линда лежала рядом со мной, одетая в бикини и блистающая красотой. Ее восхитительные груди под полоской ткани, которая теоретически была лифчиком, дышали, глядя в небо, то увеличиваясь, то уменьшаясь, как два плода в биологическом фильме о процессе роста, снятом ускоренной съемкой. Она читала «Пармскую обитель» Стендаля, мы говорили о групповой дайс-терапии, но последние пятнадцать минут лежали молча, наслаждаясь одиночеством бескрайнего пляжа на Багамах и жаркими любовными прикосновениями солнца. В Нью-Йорке был февраль, но здесь стояло лето.

— Чего ты на самом деле хочешь, Люк? — вдруг спросила Линда. По кляксе в уголке моих полузакрытых глаз я сделал вывод, что она либо села, либо приподнялась на локте.

— Хочу? — сказал я, размышляя. Ритмичные удары прибоя в тридцати ярдах очень тянули меня поплавать, но мы вышли из воды всего пятнадцать минут назад и только обсохли.

— Всё, наверное, — наконец сказал я. — Быть всеми и делать всё.

Она отбросила волосы с лица и сказала:

— Скромно.

— Наверное.

В мое ограниченное поле зрения влетела чайка и тотчас унеслась из него.

— Какой-то ты тихий сегодня. Очередное решение Жребия?

— Я просто всё время сонный.

— Ни хрена. Это решение Жребия?

— Какая разница?

Она, определенно, сидела, раздвинув ноги и откинувшись назад, опираясь на руки.

— Я иногда не понимаю, чего хочешь ты, не Жребий…

— Кто такой я?

— Это я и хочу знать.

Я сел, щурясь и глядя на океан мимо холмика песка передо мной. Без очков обнаруживалась только загоревшая расплывчатость и голубая расплывчатость.

— Но разве ты не понимаешь, — сказал я. — Знать «меня» в этом смысле — значит ограничивать меня, бетонируя в нечто окаменевшее и предсказуемое.

— Дайс-дерьмо! Я просто хочу знать такого тебя, который мягок и предсказуем. Как я могу радоваться тому, что мы вместе, если я знаю, что ты в любой момент можешь — оп! — исчезнуть из-за какого-то случайного падения кубика?

Я вздохнул и опять опустился на локти.

— Если бы я был здоровым, нормальным невротичным любовником, моя любовь в любой момент могла бы точно таким же случайным образом испариться.

— Но тогда я могла бы почувствовать, что к этому идет; я могла бы бросить тебя первой. — Она улыбнулась.

Я резко сел.

— Всё может испариться в любой момент. Всё! — сказал я с неожиданной горячностью. — Ты, я, самая твердокаменная личность со времен Кэлвина Кулиджа: смерть, разрушение, отчаяние могут нанести удар. Жить, допуская иное, — это безумие.

— Но Люк, — сказала она, кладя теплую руку мне на плечо. — Жизнь будет идти более или менее одинаково, и мы тоже. Если…

— Никогда!

Она ничего не сказала. Ее рука мягко скользнула с моего плеча на затылок и гладила мои волосы. Через несколько секунд я сказал тихо:

— Я люблю тебя, Линда. И «я», которое любит тебя, всегда будет тебя любить. Нет ничего важнее этого.

— Но сколько продлится это «я»?

— Оно будет длиться всегда, — сказал я.

Ее рука замерла.

— Всегда? — сказала она очень тихо.

— Всегда. Может, даже дольше. — Я повернулся на бок, взял ее руку и поцеловал ладонь. Я посмотрел ей в глаза с игривой улыбкой.

Серьезно вглядываясь в меня, она сказала:

— Но это «я», которое любит меня, может заменить другое, нелюбящее «я», которое навсегда загонит его в подполье и лишит возможности выражать себя?

Я кивнул, продолжая улыбаться:

— «Я», которое любит тебя, захочет устроить всё так, чтобы вся моя оставшаяся жизнь была неизменной — чтобы оно могло гарантированно и непрерывно реализоваться. Но это будет означать постоянное зарывание в землю большинства других «я».

— Не важно, есть у тебя эго или нет, существуют естественные желания и навязанные действия. Забраться на меня и трахнуть будет естественным действием; следовать воле Жребия и стать на колени в песок, чтобы подрочить, — нет.

Я неуклюже стал на колени на песок и начал спускать плавки.

— О Боже, — сказала Линда. — Я слишком много болтаю.

Но я улыбнулся и подтянул плавки.

— Ты права, — сказал я, пододвинулся и естественным образом положил голову на ее теплое мягкое бедро.

— Так какие у тебя естественные желания? Чего ты в самом деле хочешь?

Молчание.

— Я хочу быть с тобой. Я хочу солнца. Любви, ласк, поцелуев. [Пауза.] Воды. Хороших книг. Возможности вести дайс-жизнъ с другими людьми.

— Но чьих поцелуев, чьих ласк?

— Твоих, — ответил я, щурясь на солнце. — Терри, Арлин, Лил, Грега. Других. Женщин, которых я встречаю на улице.

Она не отвечала.

— Хорошей музыки, возможности писать, — продолжил я. — Хороший фильм время от времени, море.

— Я подумала… Ха! Уж насколько я не была романтичной, тебе и до этого далеко, да?

— Не этому конкретному «я».

— Тем не менее ты очень меня любишь, — сказала она.

Я поднял взгляд и обнаружил, что она мне улыбается.

— Я люблю тебя, — сказал я, глядя ей в глаза.

Мы смотрели друг другу в глаза дольше минуты, проникновенно и тепло.

Потом она сказала ласково:

— Да пошел ты.

Мы смотрели, как чайка кружится и падает вниз, и Линда начала что-то спрашивать, но остановилась. Я повернул голову и прижался ртом к внутренней стороне ее бедра. Оно было горячим и соленым.

Она вздохнула и оттолкнула мою голову.

— Тогда не раздвигай ноги, — сказал я.

— Я хочу раздвигать ноги.

— Ладно, — сказал я, и зарылся головой между ними, и всосал крепкий горячий изгиб другого бедра. Я заработал средней силы толчок в голову, но теперь я одной рукой обнимал ее и держался крепко.

Ее пальцы успокоились у меня в волосах, и она сказала:

— Некоторые вещи хороши естественным образом, а другие нет.

— М-м-м-м-м, — сказал я.

— Дайс-жизиь временами уводит нас от того, что естественным образом хорошо.

— М-м-м-м-м-м.

— Думаю, это очень плохо.

Я оторвал свой рот от ее бедра и приподнялся на локте.

— Тот наш сумасшедший договор о рабстве, который я придумал, был естественной и хорошей вещью? — спросил я.

Она улыбнулась.

— Должно быть, да, — сказала она.

— Все всегда делают то, что кажется им естественно хорошим. Почему все несчастны? — Я расстегнул лифчик ее бикини и смахнул его на одеяло. На верхней половинке каждой груди были рубчики песка. Я стряхнул песок.

— Не все несчастны, — сказала она. — Я не несчастна.

— Но была до того, как открыла дайс-жизнь.

— Но это потому, что раньше у меня был задвиг на тему секса. А сейчас нет.

— М-м-м-м-м-м, — сказал я, взяв в рот ее левую грудь, а в правую руку другую.

— Жребий хорош, чтобы избавить тебя от некоторых задвигов, — сказала она, — но потом, думаю, он может быть не так уж и необходим.

Я выпустил ее грудь изо рта, несколько секунд полизал упругий сосок и сказал:

— Что касается меня, думаю, ты, возможно, права.

— Да?

— Конечно. — Я развязал ближнюю сторону ее трусиков. — Я не всегда прибегаю к его помощи, — сказал я. — Но когда сомневаюсь, мне нравится консультироваться со Жребием. — Я развязал дальнюю сторону бикини.

— Но зачем это вообще? — сказала Линда. Теперь одна ее рука была под моими плавками, а другая тянула их вниз.

— Каждый день на рассвете я спрашиваю у Жребия, должен ли я консультироваться с ним в этот день обо всем, только о важном или не консультироваться вовсе ни при каких обстоятельствах. Сегодня, к примеру, он велел мне ни о чем с ним не консультироваться.

— То есть даже отсутствие воли Жребия продиктовано Жребием?

— М-м-м-м-м-м-м-м-м.

— То есть, сегодня ты ведешь себя естественно, да?

— М-м-м-м-м-м-м. М-м-м-м-м-м.

— Надеюсь, тебе нравится жевать там песок.

— М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м.

— Это славно, — сказала она. — Мне это нравится. Я рада, что ты мне сказал. Мне нравится знать, что то, что ты делаешь, естественно.

Я поднял голову, чтобы глотнуть воздуха, и сказал:

— Большинство вещей, которые делают люди, не являются естественными, когда они их делают в первый раз. В этом вся наука. В этом вся жизнь по воле Жребия.

— М-м-м-м-м-м-м, — сказала она.

— Если бы мы всегда ограничивали себя тем, что для нас естественно, мы были бы махонькими карликами по сравнению с нашим потенциалом. Мы всегда должны открывать новые сферы человеческой деятельности, которые мы можем сделать естественными.

— М-м-м-м-м-м-м-м-м, — сказала она.

— Повтори-ка, — сказал я.

— М-м-м-м-м-м-м-м-м, — сказала она.

Вибрации были восхитительны.

— Надеюсь, Жребий оставит меня с тобой надолго, Линда.

— М-м, меня тоже, м-м-м-м-м.

— Ах, — сказал я и, зарываясь головой, — м-м-м-м-м-м-м-м.

— М-м-м-м-м-м-м-м-м-м, — сказала она.

— М-м-м-м-м-м. М-м-м-м-м-м. Н-н-н-н-н-н.

— У-н-н-н-н-н.

— …

—.