Программа получилась интересной, с серьезными разговорами, активными действиями и вовлечением публики: глубокая драматизация отдельных ключевых вопросов нашего времени. Спонсору будет приятно.

Вот о чем я не думал, когда задыхался, хватал воздух ртом и, шатаясь, выбирался через дверь напротив аппаратной — туже, через которую Эрик вытащил тело Артуро. В коридоре я в первый раз за пятнадцать минут попробовал снова дышать, но глазам, носу и горлу по-прежнему казалось, что они заняты поддержанием костров, с которых глаз нельзя спускать ни на минуту. Эрик согнулся над Артуро, но когда я опустился рядом с ним на колени, чтобы осмотреть рану, увидел, что Артуро мертв.

— На крышу, — тихо сказал Эрик, поднимаясь. Из его темных глаз текли слезы, и, казалось, он меня не видел. Я заколебался, глянул на кубик и увидел, что не могу следовать за ним, а должен искать собственный путь. С улицы доносился вой сирен.

— Я иду вниз, — сказал я.

Он дрожал и, казалось, пытался сфокусировать взгляд на мне.

— Что ж, продолжайте играть в ваши игры, — сказал он. — Очень жаль, что вас не заботит выигрыш. — Его снова затрясло. — Если захотите меня найти, звоните Питеру Томасу, Бруклин-Хайтс.

— Ладно, — сказал я.

— Без поцелуя на прощанье? — спросил он и поспешил через вестибюль к пожарному выходу.

Когда он начал открывать окно в конце вестибюля, я опустился на колени рядом с Артуро, чтобы в последний раз проверить пульс. Рядом со мной открылась дверь, в коридор гротескно впрыгнул полицейский с искаженным лицом и сделал три выстрела через вестибюль; Эрик ринулся через окно и вверх по пожарной лестнице.

— Не убий! — воскликнул я, неуклюже поднимаясь. В дверях появился другой полицейский, оба уставились на меня, а потом первый осторожно двинулся по вестибюлю за Эриком.

— Кто вы? — спросил оставшийся полицейский.

— Я отец Форме из Святой Странствующей католической церкви. — Я вытащил аннулированную карточку Американской ассоциации практикующих психиатров и помахал ею.

— Где ваш воротничок? — спросил он.

— У меня в кармане, — ответил я и с достоинством достал белый церковный воротничок, который принес с собой на программу, но Жребий в последний момент запретил мне его надевать. Я начал прикреплять его поверх своей черной водолазки.

— Ладно, отец, выбирайтесь отсюда, — сказал он.

— Будь благословен, я полагаю. — Нервничая, я прошел мимо него обратно в полную дыма студию и тяжелым галопом добежал, не дыша, до главного выхода. Спотыкаясь, я дошел до лестничного колодца и начал, шатаясь, спускаться. По обе стороны первого пролета сидели на корточках еще двое полицейских с пистолетами наготове; третий держал трех здоровенных полицейских собак, они злобно лаяли, пока я приближался. Я перекрестил их и прошел мимо к следующему пролету.

И я шел вниз, благословляя обливавшихся потом полицейских, которые хлынули мимо меня за злодеями, благословляя обливавшихся потом репортеров, которые хлынули мимо меня за героями, благословляя мерзнущие толпы, которые сновали вокруг здания снаружи. И вообще благословлял каждого в пределах досягаемости пальца или благословения, а в особенности себя, поскольку, по моим ощущениям, я нуждался в этом больше всех.

Снаружи шел снег: солнце ярко светило с запада, снег кружил пургой с юго-востока, жаля лоб и щеки, чтобы устроить в моей голове равномерную систему костров. Тротуары были забиты неподвижными людьми, которые молча смотрели вверх на дым, валящий из окон девятого этажа, щурились от снега, защищались темными очками от ослепительно яркого солнца, закрывали уши, спасаясь от гудков неподвижных машин, запрудивших улицы, и, наконец, тыкали пальцами и ахали, когда далеко вверху вертолет взвивался с крыши под грохот стрельбы. Так, ничего особенного, обычный день середины апреля на Манхэттене.